Красные щиты

14

Вокруг дворца и храма все было объято тишиной и покоем. Медленно затворились за всадниками огромные ворота, выходившие на площадь Морию; слуги тщательно заперли их на все цепи и засовы. Повседневная мирная, благочестивая жизнь рыцарей-храмовников шла своим чередом, ничто в их подворье не напоминало о том, что над Иерусалимом сгущались тучи.

Генриха снова провели к великому магистру. Тот пригласил князя сесть, а сам, расхаживая по комнате, начал тихим, ровным голосом рассказывать о цели и назначении ордена храмовников, о недолгой его истории, о его нынешнем и грядущем величии.

— В эту самую минуту, — говорил магистр, — к Иерусалиму приближается его законный король, который намерен подвергнуть город разграблению, осадить родную мать и брата, запершихся в башне, что воздвиг псалмопевец, отец Соломона. А мы в нашей уединенной обители живем, посвятив себя служению господу и людям. Нам, я знаю, ничто не грозит, ибо рядом с королем Балдуином находится его друг и наш брат, Гумфред де Торн. Когда бы мы повсюду имели преданных людей, исчезли бы раздоры с лица земли.

— Цель наша, — продолжал он, — состоит не в уходе за недужными, не в охране паломников и даже не в борьбе с мусульманами. Творить благие сии дела — высокая честь, но мы стремимся к еще более высокой. Наша цель установись мир на земле, ради того и трудимся мы все сообща. Неисповедимою волей промысла божьего мы поставлены охранять эти места, где скрестились все пути, где собираются короли всех стран. Недавно побывали тут кесарь и французский король, многие епископы и рыцари. Отсюда мы можем наблюдать и постигать все. Здесь пред нами открываются движущие силы всех событий, и мы можем направлять их по своему усмотрению.

Генрих не очень понимал, к чему клонит магистр. Полный впечатлений день подходил к концу, однако жара не спадала, чувствовалось знойное дыхание пустыни. Меж дворцом тамплиеров и городской стеной был небольшой садик; Генрих слышал, как Тэли и Герхо бегают там по откосу и весело перекликаются. Они затеяли стрельбу в мишень, укрепив ее на стене. Голуби Бертрана де Тремелаи уже спали за окном в устроенных для них домиках с сетками вместо крыш. «Зачем их держат взаперти?» — подумал князь. Птицы то и дело просыпались, тихо и нежно воркуя, как дитя, пробуждающееся в постели у матери. От жары у Генриха мутилось в голове, из речей магистра он понял только одно — ему надлежит вступить в орден тамплиеров и вместе с ними споспешествовать установлению божьего мира на земле. При этой мысли он улыбнулся. Вспомнились ему ятвяги, пруссы, литвины, поморяне, датчане, саксонцы, мадьяры, галичане и как их там еще, этих соседей Польши, вспомнились раздоры между братьями. И, будто тень, промелькнула мысль о его собственном назначении.

— Мы — великая сила, — говорил магистр Бертран.

«Что ж, воспользуемся этим, — думал Генрих. — Все, что придаст мне силу, укрепит меня и возвысит, — все на благо. Говорила ведь сестра Рикса, что в их краях о человеке, побывавшем в Святой земле, складывают легенды. Вот и я вернусь из паломничества, окруженный ореолом святости, могущества. Пускай же и я буду отмечен белым облачением и красным крестом. А все их обеты я давно уже дал себе сам и намерен исполнить. Почему же мне не стать рыцарем Храма?»

Но магистру Бертрану он о своем решении ничего не сказал, сделав вид, будто не разумеет, чего от него хочет старый рыцарь. Когда беседа закончилась, Генрих удалился в свои покои и заснул крепким сном, охраняемый польскими воинами.

Несколько дней над городом висела зловещая тишина, которую время от времени нарушали крики, доносившиеся откуда-то издалека. В обители тамплиеров жизнь текла по заведенному порядку: на заре все шли к мессе, потом занимались науками и ратными упражнениями, потом обедали. Как-то утром Генриха призвал к себе великий магистр, но беседа их в самом начале была прервана: в окно влетел голубь и сел на стол перед Бертраном. Молниеносным движением руки магистр придержал птицу, другой рукой вытащил из-под крыла трубочку и, развернув ее, прочитал какие-то письмена. Затем он извинился перед Генрихом и быстрыми шагами вышел из комнаты. Вскоре во дворе послышались голоса, шум: кто-то отдавал приказания, отпирали замки, выводили из конюшен лошадей, покрытых шелковыми и бархатными попонами. Хотя Генрих еще не носил плаща тамплиеров, он присоединился к выезжавшему со двора отряду, заняв место между Вальтером фон Ширахом и Джориком де Белло Прато, молодым, очень подвижным французом. Как он узнал, после нескольких дней бесполезного кровопролития Гумфред де Тори и граф Амальрик, выступив посредниками, убедили королеву-мать и короля Балдуина заключить перемирие. Теперь Гумфред вызывал тамплиеров, чтобы они были свидетелями переговоров в башне Давидовой — эту-то весть и принес почтовый голубь магистра Бертрама.

Когда отряд тамплиеров подъехал к крепости, мост уже опустили; перед ним, а также вдоль рвов и валов, толпились рыцари Балдуина. Вооружение у них было легкое, не в пример западным рыцарям: большинство, по арабскому обычаю, было без панцирей, только при мечах и луках. Конечно, с таким оружием им не удалось бы захватить хорошо укрепленную башню — капитуляция королевы была вызвана причинами скорее морального порядка, нежели страхом перед войском сына. В просторном дворе башни Давидовой тамплиеры увидели на фоне серых каменных стен живописную процессию. Из башни выходила королева в платье золотой парчи, с прозрачным покрывалом на завитых волосах; казалось, она вот-вот упадет в обморок, ее поддерживали обе сестры и Филипп из Набла. Гумфред де Тори, которого Генрих узнал по плащу с красным крестом, прохаживался по двору, отдавая приказы и выгоняя из укрытий лучников королевы; если же ему попадался воин, тащивший из крепости добычу, Гумфред огромным своим мечом плашмя ударял грабителя по чем придется. Был он большого роста, светлые усы топорщились над губами, как растрепанный пук вереска.

Королева сошла по ступеням и остановилась посреди двора. Тамплиеры выстроились в каре, Генриха как особу королевской крови магистр поставил по правую руку от себя. Тут раздался топот коней, заискрилась в утреннем солнце пыль под их копытами. Приехали оба королевича, Балдуин и Амальрик.

Балдуин соскочил с коня и, бросив поводья, направился к матери. Этот стройный, на редкость красивый юноша был одет весьма причудливо. Мусульманские шаровары в красную и белую полоску придерживал широкий, похожий ка корсет, серебряный пояс, сверкавший на солнце. На голове у Балдуина был тюрбан с золотыми кольцами, расположенными в виде венца; концы тюрбана свисали на плечи юноши. Балдуина сопровождал отряд воинов в полуарабских одеждах. Амальрик выступал лениво, но с достоинством.

Король Балдуин склонил колено и приложился к руке матери. Все обратили внимание на то, что не видно Манассии, — как утверждал Балдуин, коннетабль похитил сердце его матери и настраивал ее против сына. Но вот показался воин, несший меч коннетабля; король встал на ноги, и воин подал ему этот меч. Балдуин жадно схватил меч и передал его Гумфреду, который стоял рядом. При этом он расцеловал Гумфреда в обе щеки, а тот опустился на колени перед королевой, облобызал руку у нее, потом у короля Балдуина и даже у графа Амальрика. Итак, коннетаблем, предводителем всех войск королевства Иерусалимского, стал доблестный рыцарь де Тори, член ордена тамплиеров.

Затем все поспешно сели на коней и поехали к Гробу Господню. В храме Балдуин потребовал, чтобы ему дали корону — иначе, мол, он не может показаться народу. Произошло замешательство. Корона хранилась в малой подземной сокровищнице, один ключ от которой был у иерусалимского патриарха, другой у великого магистра иоаннитов. Патриарху же в тот день предстояло править торжественную службу на Сионе, и он сидел в храме Тайной Вечери, творя молитвы и делая вид, будто знать не знает, что происходит в Иерусалиме. А великий магистр иоаннитов, понимая, что победа Балдуина — это победа Гумфреда и тамплиеров, спрятался в каком-то амбаре или чулане своей обители, и его никак не могли отыскать. Рыцари в большом волнении стучали мечами об пол. Тем временем магистр тамплиеров и кастелян Тивериады, Вальтер де Сент-Омер и Рогард, кастелян иерусалимский, ринулись к иоаннитам за ключом. Магистр Раймунд заперся на все замки, но рыцари все же добрались до него, взломали дубовые двери чулана и пригрозили магистру мечом. А Гумфред де Торн чуть не за бороду приволок патриарха. Так раздобыли оба ключа и вынесли из сокровищницы корону, сработанную венецианским мастером для короля Балдуина I. Затем присутствующим показали кусок креста господня в золотой оправе, а король Балдуин надел корону; после него корону надела королева Мелисанда, и оба, сидя, прослушали мессу. Сразу же после причащения вызвали из храма Гумфреда: рыцари Балдуина учинили дебош, разгромили улицу проституток, находившуюся близ улицы Давида. Рыцари не только отказались заплатить женщинам, но еще отобрали у них шкатулки с драгоценностями — по всему городу разносились вопли и плач. Гумфред быстро навел порядок, но когда король Балдуин вышел из храма, его обступили женщины, жалуясь на причиненные им обиды. Одна из них, как выяснилось, была прокаженной; рыцарь, побывавший у нее, держал ее за косы. Срывая с женщины платье, он показывал королю белые пятна на ее спине и кричал, что ее надо покарать смертью за сокрытие столь опасной болезни. Королева Мелисанда отвернулась, спрятала лицо на плече у сына. Король прогнал женщин, повелел кастеляну рассмотреть их жалобу, и снова все сели на коней. Теперь направились во дворец — там должен был собраться совет и решить, как разделить королевство и кто будет в нем править.

Здание дворца было построено вокруг мечети аль-Акса, которая служила главным королевским залом. Этот зал — священный для мусульман, ибо Аллах некогда перенес сюда Магомета{92}, чтобы явить ему свое величие, заполняли теперь тамплиеры, иоанниты, духовенство. Женщин было всего четыре: три дочери Балдуина II — вдова короля Фулько Мелисанда, Годьерна, Иветта, — да еще mulier patriarchae, наложница патриарха, которая оказывала немалое влияние на иерусалимские дела. Генрих сел среди тамплиеров, разместившихся на каменных скамьях. Совет начался.

Первым держал речь патриарх Фульхерий; высокий старик с висячими усами. Говорил он следующее:

— Когда мы собирались под знаком креста господня, дабы всем сообща стать на защиту Гроба, мы забывали, кто из нас германец, кто галл, кто грек. Ведомые матерью нашей, церковью, мы выступили в поход и основали единственное в мире государство, осиянное крестом и святой тиарой… Здесь наш король — Христос, королева — пресвятая Мария. Им-то препоручил свою власть великий, незабвенный государь Готфрид Бульонский{93}, не пожелав надеть золотой венец там, где Христос надел терновый. Преемники же его пренебрегли сим заветом и, возложив на свое чело золотую корону, знак земной власти, позабыли о том, что нет в Иерусалиме иного владыки, как наместник Христов, и иного исполнителя его воли, как патриарх. С того и пошли раздоры, бедствия, вечный страх, в коем пребывают мирные торговцы и ремесленники, да и рыцари, коим надлежит сражаться против язычников, а не против братьев своих. Потому говорю вам: опомнитесь! Потому призываю вас: обратите меч против язычника! Потому молю вас: предоставьте церкви решить ваш спор…

Сказав это, патриарх сел и обвел всех пытливым взором. Королева потупила глаза, Балдуин смотрел в сторону. Тут медленно поднялся с места Амальрик. Все взглянули на него с удивлением. Но Амальрик, ничуть не смущаясь, поклонился матери, брату, патриарху и начал так:

— Прежде всего надо нам выяснить, на чем зиждется право на королевский трон в Иерусалиме и кому оно принадлежит. Дед наш, славной памяти король Балдуин Второй, как мы все знаем и помним, завещал королевство дочери своей Мелисанде, зятю Фулько и их сыну Балдуину. Итак, нам остается лишь определить, теряет ли свою силу неоспоримое право матери нашей на корону с того времени, как брат наш Балдуин достиг совершеннолетия. До сих пор, по общему согласию, королева владела Наблом и Иерусалимом, брат наш — Сидоном и Тиром, а я — Антиохией и Эдессой. Теперь же надо, чтобы сведущие в законах люди сказали, должно ли все остаться, как было, или нет…

Гумфред де Торн, вскочив с места, ударил мечом об пол и крикнул:

— Своих владений никто не отдаст! Иерусалим наш и Набл тоже наш. Манассия изгнан из пределов королевства, и нечего тут долго рассуждать. Право королевы никто не оспаривает — но ведь она не в состоянии им пользоваться.

Балдуин слегка махнул рукой. Эти речи раздражали сто — пустая, бесцельная болтовня! Он уже владеет Иерусалимом и ключами от башни Давидовой со всеми ее сокровищами. Словами ничего тут не изменить, все сделано, за мать никто даже не вступился, Рогард и Филипп, скорее всего, оказались с королевой в башне лишь случайно. Это понимала и сама королева. Встав с места, она кивнула всем и обратилась к патриарху Фульхерию:

— Слова твои, святой отец, тронули мое сердце. Я поняла их мудрость, и потому отдаю все, чем владею и что принадлежит мне по праву, сыну моему Балдуину. Пусть он правит во всем королевстве нераздельно. И ежели сыну моему — и с нынешнего дня королю, будет угодно отпустить меня с миром, я согласна поселиться в Набле и содержать свой двор на доходы с этого города. Для моих молитв не так уж много требуется хлеба.

И со вздохом села. Она отдавала таким образом сыну то, чем он и так уже владел, да кстати, сделав ловкий ход, оставляла за собой богатые доходы Набла, где управление вершилось по новым законам и где было множество генуэзских и пизанских купцов.

Тамплиерам осталось только свести воедино мнения, показать, что рассуждения патриарха и Амальрика — это чистая теория и что куда полезней подойти к делу просто. Это и выполнил в немногих словах магистр Бертран, с некоторым пренебрежением поглядывая на Гумфреда де Торн.

— Итак, — молвил он, — наша королева своим согласием разрешила это запутанное положение. С нынешнего дня в Иерусалиме вновь царствует один король. Золотая его корона воссияет новым блеском — блеском земного мира, меж тем как царство Христово не от мира сего. Десница божия вновь осенит государей иерусалимских, и мы, видя, что трон их утвердился в Иерусалиме рядом с храмом Соломоновым и Гробом Господним, можем сказать вместе с отцами нашими и дедами: так хочет бог! Его волю мы исполняем, за него сражаемся, его знаку следуем, ибо сей есть знак всемогущества небес, знак его чаши и храма, вечных символов власти королей и церкви. И посему нам надлежит укреплять свое могущество. Так пусть же не ржавеет меч наш, пусть не зарастают паутиной ножны, дабы мы удостоились царства небесного!

Так закончив, магистр сел. Его речь произвела на Генриха странное впечатление. Она поразила князя, а чем, он не знал. Простые слова, и сказаны они просто, но есть в них какой-то иной смысл, который, видимо, не только ему непонятен. Генрих обвел взглядом ряды тамплиеров — рыцари сидели и стояли, мрачно сжав уста. Без сомнения, слова Бертрана имели тайный смысл — патриарх заметно огорчен ими, хотя старается не подавать виду. У Гумфреда де Торн обескураженное лицо. Только члены королевской семьи, сидевшей под пурпурным балдахином, сохраняли спокойный, самоуверенный вид. Мелисанда загадочно прикрыла черные глаза, добродушная Иветта улыбалась. Казалось, она одна здесь верила в то, что было сказано.

С места поднялся стройный красавец Балдуин.

— Ну что ж, — сказал он своим небрежным, ироническим тоном, — раз мы достигли единства и единомыслия, надо это закрепить делом, походом против мусульман. Прошу всех моих вассалов, находящихся в Иерусалиме, а также великих магистров иоаннитского и тамплиерского орденов, кастеляна Рогарда и тебя, патриарх, пожаловать завтра сюда об эту же пору. Нам надлежит обсудить необходимые приготовления к тому, чтобы вырвать из рук язычников последнюю твердыню в нашем королевстве. Ибо мы желаем, чтобы на стенах Аскалона, этой «жемчужины Сирии», засиял христианский крест.

Весть о том, что начались приготовления к осаде Аскалона, вмиг разнеслась по городу. Когда Генрих вечером направлялся в королевский дворец на пир по поводу примирения матери с сыном, на улицах стоял шум, пылали костры из сандалового дерева — необычайная расточительность в этом безлесном крае. На площади перед храмом Соломона толпились генуэзские купцы, заранее радуясь огромным богатствам, которые за многие годы накопили в Аскалоне египтяне и две трети которых, по договору между Генуей и королями иерусалимскими, должны были достаться генуэзцам. Женщины с улицы проституток и накрашенные по восточному обычаю юноши с золотыми кольцами в ушах и ноздрях, водили большой круг, взявшись за руки.

Беспечные эти создания самовольно покинули свою улицу, позабыв об утреннем погроме, но никто и не пытался разгонять их по домам. Все ликовали: наконец-то на троне есть король, истинный рыцарь! О дальних замыслах короля никто не задумывался. Спеши на рыцарский подвиг и радуйся жизни! — таковы были нынешние идеалы королевства, над которым веяли ароматы благовонного восточного дерева. Великие короли, братья Готфрид и Балдуин, давно уже спали вечным сном в преддверье храма Гроба Господня.

Пир во дворце был сказочно роскошен. Королева прислала Генриху белый плащ арабского атласа; князь запахнул этот великолепный подарок вокруг стана, даже не застегивая пряжку на груди. Огромный зал освещался бесчисленным множеством восковых свечей, воткнутых в медные диски, вдоль стен горели небольшие факелы. Для гостей было приготовлено не менее сотни лож, накрытых дорогими тканями и расставленных звездообразно по четыре, изголовьями к небольшим столикам. Королева появилась в длинном, пышном платье из зеленого, как свежая луговая трава бархата, тонкий золотой пояс стягивал ее бедра, а на голове красовалась шапочка из цветов. Вошла она в сопровождении сыновей и Гумфреда. В четырех огромных каминах пылали костры из алоэ, у самого яркого стояли четыре королевских ложа. В открытые окна глядело ночное иерусалимское небо и проникал свежий ветерок, умерявший жар от каминов. Королева опустилась на ложе, справа от нее улегся Балдуин, слева — Амальрик, напротив — Гумфред де Тори. На Гумфреде был дивный плащ, снаружи и изнутри отделанный соболями — темные и светлые собольи шкурки нашиты вперемежку, в виде шахматной доски. За столом Генриха разместились магистр Бертран, Вальтер и Джорик, а в ногах у него стал Тэли с виолой.

Когда гости расположились, вошли слуги и невольники — в большинстве восточного происхождения, даже несколько негров. Они внесли накрытые скатертями деревянные подносы и поставили их на столики. Потом вошли девушки и подали каждому из гостей по два серебряных ножа на белой салфетке. Раздались смешки, игривые возгласы. Королева ополоснула руки в розовой воде, гостям начали разносить хмельные вина, приправленные ароматическими снадобьями и кореньями, и крепко наперченные яства. Слуги вручали кубки пажам, а уж те, став на одно колено, подавали их дамам и рыцарям.

Пиршество тянулось очень долго. С самого его начала и до конца слух гостей услаждали пеньем и игрой на различных инструментах. И Тэли тоже пел свои зальцбургские песенки, которые всем пришлись по душе, потому что были простые и веселые. Когда же гости досыта наелись и напились, слуги убрали скатерти со столиков, а дамы встали и удалились в свои покои. Тут начался беспорядок: рыцари с кубками в руках пересаживались с одного ложа на другое, обнимались, спорили, распевали трогательные, а то и непристойные песни. Собаки короля Балдуина гоняли по залу котов Амальрика, те в страхе прятались за широкую спину хозяина. Амальрик ел и пил за четверых, но держался молодцом и яростно отгонял собак — по этому поводу братья чуть не подрались. Наконец, гостям принесли шахматы, но мало кто пожелал в них играть — ждали; когда принесут кости.

Король Балдуин страстно увлекался этой игрой, как, впрочем, все рыцари в Иерусалимском королевстве. Однажды двух стражей Гроба Господня осудили на смертную казнь за то, что они играли в кости на надгробной плите. Однако нынче вечером король Балдуин, не желая ронять свое достоинство, сдержался и не взял чашу с костями. Вскоре он, волоча по полу алый королевский плащ, ушел отдохнуть. Вслед за ним удалился Амальрик, держа на руках самого большого кота — остальных несли пажи. Хотел было уйти и патриарх Фульхерий, но рыцари вплотную обступили его и, хватая за одежду, даже за бороду, вынудили остаться. По иерусалимским законам запрещалось проигрывать в кости более полутора фунтов серебра в сутки; на короля и титулованных особ закон этот, понятно, не распространялся, но обычные рыцари имели право преступать его только praesente episcopo, в присутствии епископа. Поэтому патриарха насильно задержали, чтобы можно было отдаться любимой игре без всяких ограничений.

Все вокруг заволокло винными испарениями, клубами дыма, звенели монеты, рыцари громко бранились, то и дело кто-нибудь хватался за оружие. Уже рассвело и пала роса, когда Генрих, кутаясь в свой роскошный плащ, вышел из зала во двор — он жаждал тишины и покоя. В садике между дворцом и крепостной стеной, где Тэли и Герхо недавно забавлялись стрельбой из лука, валялась на земле шапочка из цветов, которую он видел на королеве Мелисанде.

Приготовления к решающей битве за Аскалон развернулись вовсю, но продолжались не больше двух-трех недель. По-видимому, надо было лишь упорядочить и завершить то, что давно уже было начато, но потом запущено при Фулько и Мелисанде, не отличавшихся воинственностью. Еще Балдуин II готовился к захвату неприступного Аскалона — продвигаясь к городу с севера, он ставил одну за другой крепости и башни, которые должны были послужить его войскам опорой при осаде. Мало того: он отдал лежавшие к югу от Аскалона развалины греческого города Газы тамплиерам, чтобы они там построили крепость. Затем северные крепости соединили линией укреплений с южной, полностью отрезав аскалонцев от материка.

Воздвигнутую на развалинах Газы крепость Балдуин решил сделать главной квартирой своих войск и послал туда тамплиеров во главе с Бертраном де Тремелаи, чтобы они позаботились обо всем необходимом для осады. Вместе с тамплиерами поехал Генрих Сандомирский. Газа находилась невдалеке от Иерусалима, дорога была безопасная — охраняли ее не только тамплиеры, но еще какие-то смуглые, дикие с виду люди. Польскому князю сказали, что это — рабы тамплиеров, преданные им не на жизнь, а на смерть. Газа была собственностью ордена, туда никого не впускали, кроме его членов и их ближайших помощников и друзей.

Высокие крепостные стены из тесаного камня были выложены по восточному образцу. Гладкий плитняк казался прозрачным и скользким — в сплошной его кладке лишь кое-где виднелись небольшие сводчатые проемы. Материалом для этих стен послужили развалины некогда богатого греческого города, в котором уже давно никто не жил, однако искусно устроенные водопроводы действовали, и цистерны были наполнены водой.

На улицах разрушенного города еще сохранились каменные мостовые, тамплиеры ехали по ним среди леса колонн, слишком хрупких и потому оказавшихся непригодными для сооружения крепости. Изрезанные каннелюрами, выветрившиеся, стояли они, никому не нужные, сиротливые на фоне крепостной стены, и глубокой скорбью веяло от них. Меж колоннами валялись архитравы, метопы, тимпаны с полустершимися барельефами. Но дорога была расчищена и вела к зубчатому своду ворот в стене, имевшей семь пядей в толщину. Внутри крепости уже никаких развалин не было, только в главном дворе стояли, вероятно, принесенные кем-то из тамплиеров — статуи и плиты с барельефами. Бертран де Тремелаи вел Генриха мимо ряда сильно оббитых статуй, каждая из которых была снабжена каким-нибудь атрибутом: эта держала в руке трезубец, та — шар, рядом с другими, у их ног, были изображены животные, птицы, виноградные лозы. Генрих с изумлением взирал на нагие мраморные фигуры.

Крепость охраняли всего десятка два рыцарей, но этого было достаточно для ее защиты и даже для наблюдения за дорогой из Аскалона в Египет. Теперь следовало подготовить ночлег для большего числа воинов и завезти съестные припасы, а пока Бертран и Генрих стали осматривать все закоулки. Они прошли в часовню, затем в примыкавшую к ней полукруглую абсиду, где горела лампада. Бертран, войдя туда вместе с Генрихом, опустился на колени и приник лицом к земле. На небольшом столике стояла там чаша, зеленая, прозрачная, словно из изумруда или из арабского стекла сделанная; ее золотые ножки имели форму львиных лап. То была чаша, в которую Иосиф Аримафейский собрал кровь спасителя, когда снял его с креста. Ныне, чудесным образом найденная тамплиерами в завоеванной ими Кесарии, она стала их собственностью. Рядом с чашей лежало священное копье, — его обнаружил благочестивый провансалец под стеною храма святого Петра в Антиохии{94}. Копье это принесло избавление рыцарям, осажденным в Антиохии вождем язычников Кербогой. Как рассказал Бертран де Тремелаи, принадлежало оно некогда святому Ахиллесу, который нанес им смертельную рану королю Филоктету, не желавшему признать истинность веры христианской{95}.

Под конец они взошли на крепостную стену. Стояла лунная ночь, с моря дул легкий освежающий ветерок. Бертран де Тремелаи вдруг повел речи необычные и страшные — у Генриха несмотря на прохладу сперло дыхание в груди. Магистр говорил, что о чаше с кровью Христовой давно шла по свету молва; искали эту чащу повсюду, многие уже перестали верить в ее существование. А чаша была у язычников, они владели ею, надо было только прийти и отодвинуть завесу, которая ее скрывала. Вот так же все теперь толкуют о вселенской власти, жаждут, чтобы на земле появился тот, кто держит в длани своей крест и меч, все ищут такого государя, а он, возможно, где-то есть, надо только поискать его и отодвинуть завесу, которая скрывает его от людей, — все короли и владыки мира сего лишь игрушка в его руках…

Они стояли на крыше башни, облокотившись на зубцы. В ярком лунном свете лежали внизу развалины греческого города, как нагромождение белых неподвижных тел, как груды выветрившихся костей. И над этими мертвыми, призрачно белыми камнями вздымалась черная громада крепости тамплиеров. Только в одном окне горел огонек — там, на столике, покоилась изумрудная чаша.

Старый магистр, понизив голос, поведал Генриху две тайны, о которых небезопасно было говорить в другом, менее уединенном месте. Есть на Востоке обширная страна, где правит могучий повелитель, потомок Мельхиседека{96}. Ему нет надобности думать над тем, что выше — крест или меч, ибо и тот и другой равно в его руке: великий владыка, пресвитер Иоанн{97}.

И еще, перейдя уже на шепот, рассказал о Горном Старце{98}. Говорить это и даже слушать было страшно; одно неосторожное слово о Старце и его подданных, асасинах, могло принести смерть, как случилось с графом Боэмундом, убитым средь бела дня в густой толпе у ворот Антиохии.