Кремлевские тайны

БОМБА

Начнем с фрагмента воспоминаний Александра Ивановича Веретенникова — одного из тех, кто был «рядом с бомбой», а значит, и рядом с Юлием Борисовичем Харитоном. Кстати, Веретенников — тот самый человек, кажется, единственный, которого в памятный день испытания первой бомбы «удалил» с командного пункта лично Берия. Он внимательно посмотрел весь список, потом ткнул пальцем в фамилию Веретенникова: «Этому здесь нечего делать!», — а потому Александр Иванович оказался на наблюдательном пункте, что был расположен в 25 километрах от башни. Почему Берия выбрал его, так и осталось загадкой. Впрочем, известно, что его отец был репрессирован в 30-е годы…

Итак, Веретенников рассказывает об одном из эпизодов создания бомбы:

«Мне вспоминается кошмарный случай, явившийся жестокой встряской для специалистов, занимавшихся окончательной сборкой центральных частей ядерных зарядов. Дело в том, что при сборке нового типа изделий весьма опасным считался момент, когда «поршень» со снаряженными в нем активными материалами центральной части опускался через горловину изделия и проходил рядом с окружающими центральную часть оболочками, тоже содержащими активные материалы. Возникал вопрос: а не достигнет ли при этом критическая масса сборки опасной величины? Для контроля за безопасностью этой операции в процессе сборки проводились измерения нейтронного фона… Обычно это происходило на стапеле. Сборщики изделия — как правило — конструкторы высшего класса Н. А. Терлецкий, Д. А. Фишман и другие — в присутствии Харитона находились наверху, а я с двумя комплектами аппаратуры размещался под стапелем на полу зала.

Щелчки механического счетчика звучали громко, на все помещение, и это было своего рода непрерывной информацией для участников сборки. И на сей раз фон постепенно, как обычно, нарастал, и вдруг… раздался ошеломляющий треск. Как я тут же определил, один из счетчиков вдруг закрутился с частотой примерно 100 импульсов в секунду. Я понял, что канал с этим счетчиком «загенерировал», так как в другом канале счетчик продолжал методически, в прежнем темпе регистрировать фон. Естественно, что я тут же выключил «хулигана», и треск прекратился. В тот момент стремительно появился Юлий Борисович и буквально вне себя стал требовать немедленно включить счетчик. Мои объяснения он совершенно не воспринимал. В конце концов, счетчик я включил, а он… как ни в чем не бывало стал мирно отсчитывать «нормальный» фон…

Выяснилось, что вся бригада сборщиков со стапеля мгновенно «испарилась» за пределы здания, и только один Юлий Борисович Харитон в этот кошмарный момент бросился вниз по лестнице под изделие выяснять причину «аварии». Вот таким был Харитон в минуту великой ответственности!»

К воспоминаниям Веретенникова остается добавить одно: такие минуты ответственности для «ЮБэ» продолжались полвека…

…Однажды в половине восьмого утра раздался телефонный звонок. Я узнал голос Харитона.

— Я могу рассказать о том, как все началось, — сказал он.

— Юлий Борисович, что скрывать, у нас есть страх перед бомбой. Не может ли с оружием произойти то же самое, что с реактором в Чернобыле? Есть ли гарантия безопасности?

— Мы никогда не говорили, что наши «изделия» абсолютно безопасны. Напротив, постоянно подчеркиваем, что они опасны и необходима очень высокая тщательность в работе и доступе к ядерному оружию. Приходится, например, возить по железной дороге, где возможны аварии. Мало того, здесь бывают и пожары, и сходы с рельсов составов. Поэтому мы постоянно призываем к максимальной бдительности, сокращению перевозок. Этой гранью безопасности мы специально занимались. Раньше заводы были разбросаны, и нам пришлось проводить некоторую перекомпоновку производства, чтобы наши заряды в собранном виде перевозились минимально… Раньше, на мой взгляд, очень легкомысленно это делалось, но мы вмешались — многое изменилось: сократились ненужные перевозки. Речь идет не о ядерном взрыве. Если, к примеру, злоумышленник стреляет в шаровой заряд, то в ряде конструкций это может вызвать детонацию взрывчатого вещества. Сам приход ударной волны к плутонию вызывает распыление, может подняться облако. Ветер его уносит, происходит заражение местности…

У американцев, как известно, над Испанией произошла авария — самолет потерял атомную бомбу, произошел взрыв обычной взрывчатки, распылился ядерный заряд. Очистка местности потребовала гигантских затрат… Так что нужно держать ухо востро, и вопросы безопасности должны находиться на первом плане:

— Юлий Борисович, что представляет собой современное ядерное оружие?

— Современная атомная бомба — это довольно тонкое и, я бы сказал, изящное оружие. Все — и способ возбуждения детонации для получения сходящейся сферической волны, и способ размещения плутония, компоновка — тут много тонкостей, остроумия. И этими конструктивными деталями нельзя делиться ни с кем, потому что можно дойти до очень широкого распространения оружия.

— Вернемся к самому началу. Я имею в виду первое испытание.

— Это не начало, а конец первого этапа… Мы были в десяти километрах от места взрыва в специальном каземате. От вспышки до прихода волны приблизительно 30 секунд. Дверь в каземат была приоткрыта… Вдруг все залило ярким светом — значит, свершилось! Я думал только об одном: как успеть закрыть дверь до прихода ударной волны. А тут еще Берия бросился обнимать… Я едва вырвался, успел-таки… Единственное, что почувствовал в эти мгновения, — облегчение.

— Вы часто контактировали с Берия?

— Сначала все проблемы решали через Курчатова. А потом приходилось и мне общаться.

— Он считался с вами?

— Вынужден был… Берия знал, что в нашем деле он ничего не понимает. Он, повторяю, вынужден был выслушивать нас… К примеру, был такой случай. Где-то в начале 50-х годов приехала к нам комиссия по проверке кадров. Члены комиссии вызывали к себе руководителей на уровне заведующих лабораторий. Расспрашивала комиссия и Льва Владимировича Альтшулера. В частности, ему был задан и такой вопрос: «Как вы относитесь к политике Советской власти?» Альтшулер резко раскритиковал Лысенко, мол, он безграмотный и опасный человек. Естественно, комиссия распорядилась убрать Альтшулера. Ко мне пришли Зельдович и Сахаров, рассказали о комиссии. Я позвонил Берия. Тот спросил: «Он очень вам нужен?» «Да», — ответил я. «Хорошо, пусть остается», — неохотно, как мне показалось, сказал Берия. Альтшулера не тронули… Кстати, при Сталине Берия сразу же становился другим, спесь мгновенно слетала…

— Ваше мнение о роли Берия в урановом проекте?

— Не хочу преуменьшать его роль. Известно, что в начале общее руководство осуществлял Молотов. Стиль его работы, ее эффективность не удовлетворяли Курчатова. И он этого не скрывал. С переходом атомного проекта в руки Берия ситуация кардинально изменилась. Не следует сомневаться в злодеяниях этого человека, он принес неисчислимые страдания людям. Но в течение восьми лет, до 53-го года, он отвечал за всю работу по атомному проекту. С самого начала Берия придал всем работам необходимый размах и динамизм. Нельзя не отметить, что он был первоклассным организатором, который доводит любое дело до конца. Может быть, покажется парадоксальным, но Берия, не стеснявшийся проявлять порой откровенное хамство, умел по обстоятельствам быть вежливым, тактичным и просто нормальным человеком. Не случайно у одного из немецких специалистов, Н. Риля, работавшего у нас в стране, сложилось о нем хорошее впечатление… Берия был быстр в работе, не пренебрегал выездами на объекты. При проведении первого атомного взрыва он был председателем государственной комиссии. Берия проявлял понимание и терпимость, когда для выполнения работ требовался тот или иной специалист, даже не внушавший доверия работникам его аппарата. Бесспорно, если бы во главе стоял Молотов, то трудно было бы рассчитывать на быстрый успех. Такова история, и нам не под силу ее изменить.

— А роль Сталина? Точнее, вам приходилось с ним встречаться?

— Понятно, что по атомному проекту он уделял особое внимание. Но я встречался с ним лишь однажды… Меня пригласили в кабинет, там было много народа. Захожу, а Сталина не вижу… Берия как-то засуетился, потом пальцем показывает в сторону. Смотрю — Сталин. Очень маленький человек… Я впервые его увидел, а потому рост его удивил меня.

— Насколько я знаю, это происходило в канун испытаний первой атомной?

— Да. Незадолго до взрыва Сталин в присутствии Берия и Курчатова, то есть руководителей атомного проекта, заслушивал всех нас о состоянии работ и подготовке к испытанию. Докладчики специалисты приглашались в кабинет по одному, и Сталин внимательно выслушивал каждого. После Курчатова пригласили меня. Я рассказал о положении дел. «Нельзя ли вместо одной бомбы из имеющегося заряда количества плутония сделать две, хотя и более слабые? Чтобы одна оставалась в запасе…» — спросил Сталин. Я объяснил, что наработанное количество плутония как раз соответствует заряду, изготавливаемому по американской схеме, и излишний риск недопустим. Сталин был удовлетворен ответом. В общем-то нам доверяли, потому что никто другой сделать бомбу не мог. И мы это понимали…

— Существует легенда, что Харитон продемонстрировал Сталину плутониевый шар. Мол, Сталин спросил: «А как вы докажете, что это плутоний?» И тогда Харитон предложил потрогать шарик руками, мол, убедитесь: он горячий… Это легенда?

— Никаких показов плутониевого шарика Сталину и, следовательно, прикосновений к нему не было. Из Челябинска-40, где был изготовлен плутониевый шарик, он был доставлен в Арзамас-16, то есть, к нам в КБ. А затем в канун испытаний он был отправлен на Семипалатинский полигон.

— А после испытаний Сталин вас не принимал?

— Нет. О результатах докладывал Курчатов с некоторыми членами комиссии. Сталин постоянно спрашивал у них о тех или иных деталях. «А вы сами видели то, о чем рассказываете?»… Ну, а мы продолжали свою работу, потому что уже достаточно ясно представляли, что нужно идти своим путем. Чтобы восстановить равновесие между Америкой и Советским Союзом, требовались невероятные усилия от всех, кто создавал сначала атомное, а затем и водородное оружие.

— Андрей Дмитриевич Сахаров как-то сказал: «Я тоже прилагал огромные усилия, потому что считал: это нужно для мирного равновесия. Понимаете, я и другие думали, что только таким путем можно предупредить третью мировую войну?». Вы согласны с ним?

— Конечно. Надо было обеспечить оборону страны. В коллективе ученых шла спокойная и напряженная работа. Спайка, дружба крепкая… Хотя, конечно, без сукиных сынов не обошлось… Однажды приезжаю на комбинат в Челябинск-40, а у Курчатова день рождения. Выпили в компании… А потом один из сотрудников приходит ко мне и говорит: «Если бы вы знали, сколько на вас писали!» Я понял: доносчиков тогда хватало, ведь везде были люди Берия.

— Вас называют «отцом ядерной бомбы»…

— Неправильно это… Создание бомбы потребовало усилий огромного числа людей. Реакторы — гигантская работа! А выделения плутония? Металлургия плутония — это Андрей Анатольевич Бочвар… Нельзя никого называть «создателем атомной бомбы». Без гигантского комплекса научных и исследовательских работ ее невозможно сделать… Безусловно, главная роль в урановом проекте принадлежит Игорю Васильевичу Курчатову. Я руководил конкретно созданием бомбы, всей физикой, то есть был научным руководителем и главным конструктором.

— Секретность угнетала?

— Меня — нет. Но многих — да… Время было такое: лишнее слово стоило жизни. И мы к этому привыкли, хотя и не смирились… Большое счастье было работать с Яковом Борисовичем Зельдовичем, а потом с Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Это два совершенно фантастических человека. Я преклоняюсь перед ними как учеными и как людьми.

— Сколько в жизни вы видели ядерных взрывов?

— Точно не помню. Все — до 63-го года, пока испытания не ушли под землю. Честно скажу, страха, ужаса не было. Ведь все можно рассчитать, а значит, неожиданностей не было.

— Понимаю, что Арзамас-16 для вас жизнь. Как начался этот Федеральный ядерный центр?

— При организации института и КБ я сказал, что плохо разбираюсь в организационных вопросах. Чтобы можно было использовать максимум возможностей и заниматься только наукой и техникой, то есть быть по-настоящему главным конструктором, нужен еще один человек, который взял бы на себя все остальное. Так появилась должность директора. Я посоветовался с Курчатовым, а затем обратился к Берия с просьбой назначить такого человека. Им стал Павел Михайлович Зернов. И началась очень энергичная работа по созданию лабораторий и набору кадров. Мы с Кириллом Ивановичем Щелкиным составили первый список научных работников. Их было 70. Это показалось огромным числом, мол, зачем столько? Никто тогда не предполагал масштаба работ… Надо было вести расчеты и экспериментировать. Мы получили довольно подробную информацию из Америки от Фукса. Он дал описание атомной бомбы, и мы решили ее повторить.

— Копировать, конечно, легче…

— Не скажите! Работа была напряженной и нервной. Надо было просчитать все процессы, происходящие в атомной бомбе.

— Затем уже пошли своим путем, перестали дублировать американцев?

— Да это уже было и невозможно! Просто работы там и здесь шли на одном уровне, хотя мы двигались своим путем. Что касается водородной бомбы, то Тамм и Сахаров сделали главное. У нас было два отдела. Одним руководил Сахаров, другим — Зельдович. Они работали вместе. Поэтому неверно приписывать все Андрею Дмитриевичу. Да и сам он это много раз говорил! Бесспорно, он гениальный человек, но создание водородной бомбы — это и Сахаров, и Зельдович, и Трутнев…

— Вы никогда не жалели, что создали это оружие?

— После взрыва водородной бомбы мы поехали на место, то есть на точку взрыва, увидели, как «вздулась» земля… Очень страшное оружие, но оно было необходимо для того, чтобы сохранить мир на планете. Я убежден: без ядерного сдерживания ход истории был бы иным, наверное, более агрессивным. По моему убеждению, ядерное оружие необходимо для стабилизации, оно способно предупредить большую войну, потому что в нынешнее время решиться на нее может только безумец.

— А безопасность самого оружия?

— Сегодня она отвечает самым жестоким требованиям. Но тем не менее я постоянно напоминаю о безопасности, о комплексе мер, которые должны ее обеспечить. На мой взгляд, сегодня это главная проблема. Остальное мы уже решили в прошлом…

Илья Шатуновский.

Предлагаемые читателю заметки ни в коей мере не претендуют на политический портрет М. А. Суслова, судьба и роль которого в истории партии и нашего общества еще ждут внимательного исследования. Это скорее штрихи к портрету, но и они, вероятно, позволят читателю составить свое мнение о человеке, долгие годы командовавшем нашей идеологией и снискавшем на этом поприще звание «Серого Кардинала». Автор заметок, известный журналист Илья Шатуновский, работал в «Комсомольской правде», затем долгие годы возглавлял отдел фельетонов «Правды».

В нашей семье по традиции, столь же давней, сколь и печальной, Михаила Андреевича Суслова величали Михаилом Алексеевичем. На то были свои причины. И если я в своих заметках буду называть его то так, то эдак, прошу простить: застарелая привычка.

В официальных документах, которые должны еще храниться в архивах Узбекского телеграфного агентства (УзТАГ), есть прямое указание на то, что перепутал отчество товарища Суслова не кто иной, как мой родной брат. Это неверно. Пострадал действительно он, а вот ошибку допустили другие. И не ошибку вовсе — описку.

А случилось вот что. В отчете о предвыборном собрании избирателей, переданном УзТАГом для местных газет, кандидат в депутаты Верховного Совета был назван Михаилом Алексеевичем Сусловым. В какой-то редакции, кажется, в андижанской, это обнаружили, сообщили в УзТАГ. И УзТАГ тут же по телетайпу отстучал поправку. Но в трех районных газетах, выходящих на узбекском языке, так описка и прошла.

С утра в высших республиканских инстанциях начался переполох. Никто не знал, как к этому чрезвычайному событию отнесутся в Москве и лично товарищ Суслов. А вдруг там сочтут, что налицо вражеская вылазка, троцкизм, диверсия иностранной разведки против одного из самых ближайших соратников… Немедленно учредили авторитетную комиссию с самыми широкими полномочиями. В конце концов установили, что описка пошла от машинистки. А все остальные, от корректора до ответрука УзТАГа, читали, но ничего не заметили.

Конечно, надо принимать строгие меры, наказывать. Но кого? Машинистку? Смешно. Руководство? Еще смешнее. Так, спускаясь все ниже, комиссия добралась до «стрелочников». Опять вопрос: у одного дядя в ЦК, у другого — папа в Совмине, у третьего, бери выше, тесть — директор Алайского базара. А вот четвертого кто рекомендовал? Да никто. Пришел с улицы, попросился на работу. Да разве так подбирают кадры? Пусть же все это будет уроком на будущее…

Брата уволили. Как гласил приказ, «за грубую политическую ошибку». Куда идти с такой формулировкой? Кто возьмет?

Один умный человек дал, как выяснилось позже, совсем неумный совет: а ты, говорит, обратись к самому товарищу Суслову. Одернет он перестраховщиков, не оставит в беде…

Брат написал письмо, попросил прощения. Хотя не был ни автором отчета, ни ответственным за выпуск, но виноват: тоже не заметил описки. И вот остался без работы, с семьей, ребенком, без средств, без своего угла. До этого четыре года был на фронте — командир роты. Участник обороны Сталинграда и штурма Сапун-горы. Четыре ордена, десять благодарностей от Верховного Главнокомандующего. Помогите, дорогой товарищ Суслов, на вас вся надежда…

Ответа он так и не дождался. Ни от Михаила Андреевича, ни от Михаила Алексеевича. Может, и впрямь обиделся товарищ Суслов? Посчитал за диверсию, не простил. А может, просто не видел письма? Не показали ему письмо помощники-референты, не решились побеспокоить государственного мужа по таким пустякам.

А вот мое письмо товарищ Суслов прочитал. Сам при этом присутствовал…

Месяца за два до открытия очередного съезда ВЛКСМ добрую половину работников «Комсомольской правды» бросили на подготовку предсъездовских, съездовских и послесъездовских материалов. Я сидел в Отделе пропаганды ЦК ВЛКСМ и вымучивал текст Приветствия ЦК партии комсомольскому съезду. Инструктор, в чье распоряжение я поступил, объяснил, что в этом документе должны быть определены задачи, которые станут программными для комсомола на ближайшее будущее. Высокая ответственность давила меня стотонным грузом, я выкарабкивался изо всех сил. Но у меня ничего не получалось.

В соседнем кабинете томился мой коллега Семен Арбузов. Он был опытным газетным зубром. Прославился тем, что подготовил целевой разворот к десятилетию со дня выхода в свет «Краткого курса». Он постоянно писал речи и доклады комсомольских и некомсомольских вождей, резолюции всевозможных пленумов, конференций и слетов. А я был зеленым новичком. И вот теперь мы должны были вступить с ним в переписку, я — написать ему, а он потом мне: Арбузову было поручено подготовить ответное слово съезда.

Я с ужасом глядел на свою начатую страничку с зачеркнутой первой фразой и понимал, что подвожу старшего товарища, обрекаю его на простой. Ведь пока я не отдам ему своего «приветствия», он не сможет писать ответ. Стрелки настенных электрических часов с пугающим треском скакали по цифрам, а я по-прежнему сидел на «нуле».

Вдруг дверь распахнулась, и в комнату влетел Арбузов. «Надоело ждать, сейчас будет мне выволочка», — похолодел я.

— Ну, как успехи? — спросил он дружелюбно.

Я тоскливо развел руками, он понял все.

— А у меня готово! — весело сообщил он.

— Как готово? Ведь я еще ничего не написал. Откуда вы знаете?..

— Не знаю, но догадываюсь. Вот послушай!

Я слушал, раскрыв рот. Передо мной был виртуоз мысли, маг слова, волшебник литой мускулистой фразы. В жизни я никому так не завидовал, как ему.

— А ты не тушуйся, — ободряюще сказал мне Арбузов. — Не боги горшки обжигают, и не они пишут приветствия комсомольским съездам. Возьми мой текст, он поможет тебе очертить круг вопросов, я последовательно отвечал по тем позициям, которые должны быть у тебя…

На следующий день я закончил работу и принес ее своему инструктору. По его указанию я вписал два абзаца. Зав. сектором сказал, что текст слишком растянут, и я эти вставки выбросил. Зам. зав. отделом дал мне свои замечания, я опять вставил два абзаца. Заведующий отделом пропаганды этих абзацев не утвердил, и мой проект принял первозданный вид. Потом он принес его секретарям. А мне сказал, чтобы я возвращался в редакцию: если потребуюсь, то позвонят.

Никто меня больше не беспокоил, и я понял, что мой вариант зарублен окончательно и бесповоротно.

В день открытия съезда ВЛКСМ я был в зале. На сцене Большого Кремлевского дворца появились руководители партии и правительства, встреченные бурными, продолжительными аплодисментами. Объявили, что слово для оглашения Приветствия ЦК КПСС предоставляется товарищу Суслову. Из президиума поднялся какой-то перекрученный, сухой человек со впалой грудью и, подтягивая на ходу локтями брюки, пошел к трибуне. Недружелюбно оглядев зал, он высоким голосом стал оглашать текст. Мой текст! Слова, которые я выстрадал в кабинете инструктора Отдела пропаганды, какими-то неведомыми путями попали в руки дорогого Андреича-Алексеича…

Минуло не одно десятилетие, а мне все так же трудно разобраться в чувствах, которые охватили меня тогда. Нет, я не испытывал никакой радости от того, что мои фразы повторяет столь важная персона. Я был подавлен, выбит из седла. Мне было стыдно: я участвую в странной сделке. Ведь съезд хотел знать, что скажет он, а говорил со съездом я… Мои мозги сместились со своего места, что-то оборвалось во мне в ту минуту, во что-то я перестал верить, какие-то светлячки перестали мне светить…

Через несколько дней я встретил в редакции Семена Арбузова.

— Слышал, как оглашали твое произведение? — спросил он.

— Слышал, — ответил я безо всякого энтузиазма. — Прошел мой вариант. Заменили всего несколько слов.

— А мне переписали начисто! — сказал он весело. — Ни одной запятой не оставили…

— Не оставили? — переспросил я. Как я ему завидовал и на этот раз!

Следующая встреча с Андреичем-Алексеичем состоялась у меня, можно сказать, на бутылочной основе. Нет, упаси боже, с ним я не выпивал, иначе не имел бы морального права писать эти критические заметки. А выпить в те времена было очень просто. Даже не выходя из редакционного здания. Спиртное продавалось в буфетах «Комсомолки», «Огонька». А пьяных не было. Они появились потом, когда начались всякие ограничения и запреты. А тогда позволяли себе пригласить на чашечку кофе с коньяком уважаемого гостя, знакомого автора, чтоб в спокойной обстановке потолковать о делах.

…Был канун революционного праздника. В середине дня все, кто не был связан с номером, уже освободились, скоро в нашем «Голубом зале» должен был начаться концерт. Мой хороший товарищ из международного отдела встретился в коридоре:

— Давай пообедаем на «Савелии». Ты как?

Мы отправились на Савеловский вокзал, посидели в ресторане, вернулись, разошлись по своим отделам. В ожидании концерта я сел отвечать на письма, их всегда было много.

Вдруг в комнате появился наш хозяйственник Михаил Самсонович в сопровождении двух бравых молодых людей, которых я видел впервые.

— Что поделываете под праздничек? — спросил меня Михаил Самсонович, подходя очень близко. Мне показалось, что он принюхивается. — А вы случаем не выпивали? — спросил он напрямик.

— Михаил Самсонович! Такой деликатный вопрос. При посторонних…

— Да что с ним разговаривать! — рявкнул один из молодых людей.

Меня привели в кабинет ответственного секретаря. Весь цвет редакции были уже в сборе: два очеркиста, репортер, театральный критик. В углу на диване скучал международник, его разоблачили раньше меня. Распоряжался здесь человек средних лет в спортивном костюме.

— А вы что пили? — обратился ко мне «спортсмен».

— Водку, — признался я.

Все остальные, собранные теперь под секретариатской крышей, тоже говорили, что пили водку.

— А может быть, вино? — все допытывался «спортсмен». Пытаясь сбить нас с толку, он начал перекрестный допрос и окончательно запутался сам. Его осенила спасительная идея:

— А ну, рассядьтесь по компаниям, кто с кем пил! А то с вами не разберешься!

Я плюхнулся на диван рядом с международником.

— Нас что, уже арестовали? — озорно спросил он.

Я не успел ответить. Группа захвата (наш хозяйственник и два молодца) приволокла дежурного лит-правщика.

— Что вы пили? — грозно спросил его «спортсмен». В обычное время литправщик едва заметно заикался, а когда волновался, то его было очень трудно понять.

— П-п-порт-т…

— Портвейн! — почему-то обрадовался незнакомец. — Это уже ближе. Какой марки?

— Т-три… с-сем…

— «Три семерки»! — хлопнул в ладоши «спортсмен». — Ты, голубчик, нам и нужен! — и приказал своим молодцам: — Спускайте его вниз в машину! Да глядите в оба, чтоб не смылся!

Литправщик что-то пытался объяснить, но его уже повели. Следом выбежал «спортсмен». Он не возвращался. Мы сидели молча, все еще не веря, что вновь обрели свободу. Из «Голубого зала» донеслись звуки музыки, праздник набирал силу.

— Что ж, друзья, пойдем теперь повеселимся, — мрачно сказал театральный критик.

А вот у литправщика веселья не получилось. Все праздники он просидел в каталажке и появился в редакции перепуганным, съежившимся и изрядно похудевшим.

— Я ведь тоже выпил рюмку водки, как все, — сказал он. — Но когда увидел, что началась какая-то страшная проверка, перетрусил и оговорил себя. Подумал, что за «столичную» попадет больше, чем за дурацкие «Три семерки».

— Ну, а что, если кто и пил «Три семерки»? Что это, теперь преступление? Какая-то дикая история… — молвил репортер.

Литправщик огляделся по сторонам и шепотом стал рассказывать нам о том, что узнал в каталажке. Оказывается, в тот вечер в «Правду» приезжал Суслов (недавно он по совместительству был назначен главным редактором. — И. Ш.). Хотел, очевидно, взглянуть на праздничный номер. И вот, когда он только скрылся в подъезде, вдогонку ему полетела бутылка из-под этого самого трехсемерочного портвейна. Почему-то подумали, что бутылку кинули с шестого этажа, где размещалась «Комсомолка».

— Что за чушь! — воскликнул репортер. — Бутылка, сброшенная сверху, падает отвесно, она не может лететь вдогонку за человеком по горизонтали!..

— Бутылку можно было сбросить только с балкона, а он уже полгода заколочен наглухо… — добавил международник.

Скорее всего, все это было выдумкой охраны, которая хотела набить себе цену. Показать шефу, что не зря ест хлеб… К счастью, та мифическая бутылка просвистела и мимо нас. А ведь вполне могли посадить, как террористов. Время было еще сталинское. Дело же закончилось тем, что после несостоявшегося покушения на товарища Суслова в гастрономе напротив перестали покупать портвейн «Три семерки». Продавцы удивлялись, почему такой ходовой товар вдруг потерял всякий спрос…

В следующем сюжете, помимо Андреича-Алексеича, действует, вернее, бездействует еще одно очень влиятельное лицо.

Как-то под вечер меня вызвал заместитель главного редактора «Правды».

— В следующий номер пойдет твой фельетон. Вот тебе готовый заголовок: «Теща на «Волге». Замысел ясен?

— Не совсем.

— Заголовок все объясняет. Речь идет об использовании персональных машин. Выделяют руководителям, а разъезжают на них тещи, жены, всякие шурины. Попадется тебе зам. министра — хорошо, попадется министр — еще лучше. Постарайся сдать фельетон сегодня. Крайний срок — завтра, двенадцать ноль-ноль…

Я был просто обескуражен. Мало того, что у меня не было ни одного факта, смущала тема. О номенклатурных привилегиях мы никогда не писали. Вообще не упоминали спецпайки, спецмагазины, спецбольницы… Появились новые веяния? Вряд ли…

У дверей моего кабинета меня дожидался мой старый товарищ, наш спецкор.

— Ну как, получил задание? Учти, оно из первых рук!

В последние дни моего товарища не было в редакции, он был в бригаде, которая в загородном особняке писала очередной доклад Л. И. Брежневу.

— И вот позавчера к нам приехал Леонид Ильич, узнать, как идут дела. Нам подали чай, сели в гостиной, завязалась непринужденная беседа о том да о сем, о пятом-десятом. Леонид Ильич завел разговор о персональных машинах. «Когда я еще работал в районе, то всем колхозным председателям дали по бричке, чтоб им удобнее было объезжать свои хозяйства. Только поля председатели по-прежнему обходили пешком. А на бричках их тещи ездили в город на базар торговать картошкой. И тогда в нашей районке появился фельетон «Теща на кобыле». Замечательный фельетон. Так всех этих тещ с бричек как ветром сдуло. А сейчас посмотрите, что творится. Мы раздали нашим руководящим товарищам персональные «Волги», взяли на себя все расходы, а на машинах разъезжают все те же тещи. Так и просится новый фельетон «Теща на «Волге»… Я рассказал об этом разговоре нашему начальству, а остальное ты знаешь, — закончил спецкор.

Я позвонил начальнику УВД Москвы, старому знакомому еще по Комсомолу.

— Что ж, поможем тебе собрать материал, — сказал генерал. — Дело не сложное…

Рано утром за мной заехал сотрудник ГАИ капитан Дьяков, и мы отправились по Москве. К Центральному рынку на Цветном бульваре мы подъехали в тот самый момент, когда теща республиканского министра, обхватив руками гогочущего гуся, по-хозяйски усаживалась в персональный «ЗИМ». Отличное начало! Потом мы сидели в засаде у подъезда к Елисеевскому гастроному, у Дома тканей на Ленинском проспекте, у кондитерской на Арбате. Отъезжая от Сандуновских бань, я обнаружил, что в моем блокноте нет уже чистых страничек. Капитан Дьяков доставил меня в редакцию, я быстро написал фельетон и в назначенный срок отнес заместителю главного редактора. Тот прочитал и пришел в восторг.

— Молодец! Квартальная премия тебе обеспечена. — Отдал распоряжение в секретариат. — Поставь на самом видном месте, ни строки не сокращать!

Все следующее утро я ходил именинником. Принимал поздравления от сослуживцев, от товарищей, от незнакомых людей. После обеда мне позвонил редактор «Крокодила» Мануил Семенов:

— Я только что из «большого дома». Твой сегодняшний фельетон в пух и прах разделал Суслов. Кричал, что «Правда» натравливает народ на руководящий аппарат… Так что смотри!

Я усмехнулся. А чего мне смотреть? Суслов не в курсе дела. Узнает, кто подсказал тему, и умоется… Я принимал поздравления еще два дня. На третий грянул гром. Случилось это на редколлегии, которую вел все тот же заместитель главного (главный редактор болел).

— Так вот, товарищи, мы получили очень строгое замечание от Михаила Андреевича, — сказал он. — Фельетон «Теща на «Волге» признан ошибочным и вредным…

Мне показалось, что я ослышался. Что происходит? Брежнев против того, чтоб чьи-то тещи ездили на персональных машинах, а Суслов, выходит «за»! Брежнев считал, что такой фельетон должен появиться в газете, а Суслов увидел в нем антисоветчину. Почему же Брежнев, зная о выступлении Суслова на совещании, молчит? Так кто же у нас в партии главнее: тот или этот… Между тем, в мою голову продолжали лететь кирпичи:

— Натравливает народ на руководящий аппарат…

Потрафляет обывательским вкусам… Пытается вбить клин в морально-политическое единство…

Заместитель редактора возбуждался все больше и возбуждал против меня редколлегию, не посвященную в суть дела. Я попробовал защищаться:

— Но вы же знаете, кто дал мне задание, кто требовал, чтоб я в самом срочном порядке писал фельетон…

Заместитель редактора оборвал меня на полуслове:

— Что ты хочешь этим сказать? Посадил газету в лужу, а теперь ищешь виноватых?

Жаловаться товарищу Суслову на этого бестыжего человека я почему-то не стал.

Несколько раз я видел Андреича-Алексеича настолько близко, что при желании мог бы потрогать его руками. Был даже представлен ему лично. Это событие состоялось в приемной главного редактора «Правды» П. А. Сатюкова ровно через пять минут после того, как он был снят со своего поста.

В работе октябрьского Пленума шестьдесять четвертого года Сатюков участия не принимал, он находился в Париже. Вряд ли эта командировка была случайной. Скорее всего, его как человека, близко стоявшего к Н. С. Хрущеву, постарались отправить подальше.

Сатюков появился в редакции дней через десять. Он проследовал в свой кабинет, собрал редколлегию. Был смущен, но, в общем, держался. Мы смотрели на него и не знали, является ли он нашим редактором, или уже нет.

— Узнав о состоявшемся Пленуме, — сказал нам Сатюков, — я в тот же день дал телеграмму в ЦК о своем полном согласии с принятыми решениями. По приезду сразу же позвонил Леониду Ильичу, спросил, как мне быть. Он ответил: «Вы наделали много ошибок, вам их и исправлять. Беритесь за дела».

И Сатюков взялся за дела. С присущей ему энергией и удивительной работоспособностью. Составлялись общередакционные и отдельческие планы по реализации решений Пленума, давались задания собкорам, спецкоры разъезжались по всей стране. Сатюков был в редакции с утра до позднего вечера. Перед подписанием полос он надевал свой неизменный кожаный пиджак, спускался в типографию и там прямо у талера вносил последнюю правку. Никто из нас уже не сомневался, что он останется редактором. Как и он сам, ведь Брежнев сказал ему, что он останется на своем месте.

Свой последний день Сатюков начал, как обычно: вычитал полосы, провел редколлегию, совещался с отделом писем, встречался с редакторами других отделов, потом пригласил меня.

— Вот письма новоселов о низком качестве мебели, — сказал он, вручая мне папку. — Ты знаешь, как сейчас остро стоит вопрос о товарах для народа? Нужен острый фельетон. Кто бы мог сделать?

— Мог бы Семен Нариньяни. Он оправился после болезни и сейчас в боевой форме.

— Пусть пишет. Попроси его от моего имени, чтоб не тянул. А завтра зайдешь, скажешь, как дела…

Назавтра я уже не зашел: быть редактором Сатюкову оставалось минут сорок… Едва я вернулся в отдел, как по коридорам электрическим разрядом пронеслась новость: к нам едет Суслов, машина уже вышла из ЦК.

В кабинете главного спешно собралась редколлегия. Тут же появился Суслов. Он прошел к редакторскому столу, сел слева на стул.

— Понял, зачем я приехал? — спросил он у Са-тюкова.

Суслов вынул из папки пачку экземпляров «Правды».

— Вот полюбуйся, в последний год жизни Сталина «Правда» дала девять его портретов. А сколько ты напечатал снимков Хрущева?

Если не ошибаюсь, Суслов назвал цифру 283.

На наших глазах разыгрывалась какая-то комедия. Будто и впрямь можно было подумать, что все эти десять лет Суслов приказывал редакторам снимков Хрущева не давать, а те сопротивлялись и по собственной инициативе протаскивали на каждую полосу по пять клише! И что бы Суслов сотворил с Сатюковым, если бы он еще совсем недавно не опубликовал хоть одну обязательную фотографию Никиты Сергеевича?

…Весь процесс снятия Сатюкова занял считанные минуты. Суслов вышел из кабинета, за ним вся редколлегия гурьбой. Я очутился прямо за его спиной. В приемной к Суслову кинулся помощник редактора М. А. Шатунов. Представился и доложил:

— Вам только что сюда звонили…

Кто звонил, я не расслышал.

— Это вы, что ли, тут фельетончики пописываете? — вдруг спросил его Суслов.

— Не я, не я, — перепугался Шатунов. — Это Шатуновский! Вот он! — Он показал на меня пальцем.

Суслов оглянулся, смерил меня своим тяжелым взглядом и, сказав «То-то!» — пошел дальше.

— Ну, теперь, Илья, жди оргвыводов, — пошутил кто-то.

Я ждал. Не в шутку, всерьез…

С дорогим Андреичем-Алексеичем я сталкивался постоянно и каждодневно. Не с человеком, с его тенью. Тенью мрачной, гнетущей. Его называли «серым кардиналом». Мне же он всегда казался человеком в футляре. В тысячу раз ухудшенным переизданием чеховского Беликова. Он и сам замуровал себя в непроницаемом футляре, отгородившись от живой жизни, и упрятал бы в такой же футляр всех и каждого, если б смог.