Кремлевские тайны

КРЕМЛЕВСКАЯ ГРЯЗЬ

Грязь на улицах, грязь во дворах — неизбежная принадлежность русского быта. Москва в этом отношении была большой деревней. В центральных частях города, где дворы были наиболее кучны, воздух был насыщен миазмами, особенно во время оттепелей. При Екатерине I петербургский генерал Волков, застигнутый в Москве февральскою оттепелью, писал, что опасается занемочь в этом «пропащем месте»: «Только два дня, как началась оттепель, но от здешней известной вам чистоты такой столь бальзамовый дух и такая мгла, что из избы выйти нельзя». Опустевшие и заброшенные по разным причинам дворы и лавки превращались, по русскому обыкновению, в места свалок. В 1748 году московская полиция доносила сенату, что в Москве после пожара 1737 года, опустошившего город на громадном пространстве, стоят ветхие каменные строения, запустевшие и безобразные, и что в них «множество помета и всякого средства, от чего соседям и проезжающим людям, особенно в летнее время, может быть повреждение здоровью». В 1752 году по случаю приезда двора в Москву властям пришлось обратить внимание на состояние московских дворов и строений. У Пречистенских ворот были усмотрены ветхие каменные лавки, в которых была набросана «всякая нечистота и мерзость». Подобные же лавки, наполненные навозом и грязью, находились в Иконном ряду на Никольской. В самом Кремле центральная Ивановская площадь оказалась завалена всякими отбросами. Были приняты экстренные меры для приведения города в благообразный вид, но с московской грязью было не так то легко сладить. При Екатерине II комиссия, учрежденная для борьбы с чумой в 1770–1772 годах, в своем отчете («Описание моровой язвы, бывшей в столичном городе Москве с 1770 по 1772 г.») объясняла быстрое распространение в Москве заразы отсутствием санитарного надзора и неупорядоченностью городского быта. Загрязненности города способствовали в значительной мере многочисленные кладбища при приходских церквях.

От XVII века Москва унаследовала постоянную грязь на незамощенных улицах и примитивных бревенчатых мостовых. Петр I принял энергичные меры для упорядочения городских проездов: в 1705 году он велел мостить улицы камнем и для этого вменил в обязанность приезжающего в Москву крестьянина и торговца доставлять дикий камень и песок в определенном количестве. Тогда же на домовладельцев было возложено поддержание в порядке деревянных мостовых. Сначала в Кремль, потом в Китае и Белом городе появились мостовые из дикого камня. В 20-х годах замащивалось не систематически, а после Петра стало подвигаться совсем туго, встречая помеху в консерватизме деревенского уклада московской жизни. В конце века еще оставались незамощенными крупные участки городской территории, и не только на окраинах, но и в ближайших к центру местностях. Даже в XIX веке, как известно, число таких участков убывало очень медленно, и городские проезды постоянно были больным местом муниципального хозяйства.

Та же косность сказывалась в типе городских построек. Грандиозные пожары были хроническим злом в городе, но эти тяжкие уроки не могли искоренить пристрастия москвичей к деревянным жилищам. Московская хроника за XVIII век не менее богата такими пожарами, чем за предыдущее время. Именно к этому веку относится вошедший в пословицу случай, когда Москва сгорела буквально «от копеечной свечки»: это был памятный «троицкий пожар» 1737 года, опустошивший в самый Троицын день, 29 мая, Кремль, Китай, Белый город, слободы Басманные, Немецкую и Лефортовскую и начавшийся в чулане, загоревшемся от свечки перед иконою.

Преобразовательная деятельность Петра I поставила впервые на очередь регламентацию московского строительства в целях борьбы с разорявшем город «Вулканусом». В 1704 году был издан указ о строении каменных домов в Кремле и Китае по новому образцу — не внутри дворов, а вдоль улиц и переулков; тем, кто не в состоянии был выполнить это предписание, грозила принудительная продажа дворовых мест. В 1722 году указ был вновь подтвержден. Но внимание Петра от Москвы отвлекалось Петербургом, ради которого он даже затормозил каменное строительство в старой столице, приостановив на время во всем государстве строение каменных домов, чтобы стянуть все материалы и рабочих в новую резиденцию. Впоследствии дело пошло еще хуже, и указы Петра о строении каменных домов в Москве были совсем отменены при его внуке, Петре II. Вновь этот вопрос выдвинулся уже при Екатерине II в связи с проектированной по ее инициативе планировкой города. В «прожекте» нового городского плана, конфирмованном в 1755 году, был намечен ряд преобразований, изменивших до известной степени традиционную внешность Москвы. Строение деревянных домов и мазанок было допущено только в Земляном городе, а в Кремле, Китае и Белом городе предписывалось строить дома только каменные.

В плане 1775 года было удержано старое деление Москвы на «города»: Кремль, Китай, Белый и Земляной, хотя тогда уже существовало и другое деление ее — на 14 полицейских частей. Решено было только уничтожить обветшавшую стену Белого города, а на ее месте проложить улицу, «к знанию границ и к украшению города», обсаженную деревьями.

В самый год утверждения нового городского плана землемер-поручик Охтенский составил «Описание Москвы» (оно сохранилось в бумагах Г. Ф. Миллера), в котором сообщаются любопытные сведения о ее тогдашнем состоянии и укреплении, отмечены границы древних ее частей.

У Кремля с восточной стороны, т. е. со стороны Красной площади, был глубокий и широкий сухой ров, выстланный кирпичом и плитой, на нем — каменный мост у Спасских ворот и деревянный — у Никольских; на мостах помещались «живописные емблематические картины». На Неглинной был каменный мост у Троицких ворот, деревянный — у Боровицких.

Вдоль Китайгородской стены шел с восточной стороны также глубокий сухой ров, а перед ним, подле самой стены, был насыпной земляной вал с бастионами. У Ильинских и Никольских ворот — деревянные мосты, у Воскресенских, украшенных с обеих сторон эмблематическими картинами, — каменный мост. Против Москворецких ворот, замыкавших улицу того же имени, наводился летом на Москве-реке деревянный мост на сваях, называвшийся «живым».

Белый город «составлял третью каменную крепость», у которой «с одной стороны, подле каменной стены, сделан небольшой земляной вал, с другой — выкопанный глубокий сухой ров». Стена, в XVII веке служившая украшением города, была в крайне ветхом состоянии и частью уже разобрана — именно на том участке, который отошел под Воспитательный дом, построенный в 60-х годах XVIII века. Ворота, впрочем, еще оставались в целости, Тверские дома украшались эмблематическими картинами.

Земляной город опоясывался валом «нарочитой высоты» и широким и довольно глубоким рвом, выложенным деревянными бревнами на сваях. На валу были ворота: Триумфальные деревянные (на месте пересечения Садовой улицы с Тверской, называемой и теперь, по старой памяти, старыми Триумфальными воротами) с живописными картинами, Сретенские — Сухарева башня, Красные деревянные, Серпуховские каменные и Калужские.

При Екатерине II стена Белого города была постепенно разобрана, при чем последними, по преданию, подверглись сломке в 1792 году Арбатские ворота; вал заровняли и стали сажать на месте его «проспектом» березы. Устройство аллей шло, впрочем, медленно, и бульвары на границе Белого города возникли далеко не сразу — Страстной бульвар, например, был устроен только в конце второго десятилетия прошлого века, и деревца на нем были тогда только что посажены.

Земляной вал не поддерживался и к концу столетия местами совершенно сравнялся с землей, но память сохранилась до нашего времени в топографической номенклатуре — узкая часть Садовой все еще называется Земляным валом. Из его ворот уцелели только Сретенские в виде Сухаревой башни и Красные (каменные теперь).

Что касается Камер-коллежского вала, то он был устроен московским главнокомандующим Чернышевым и имел не ворота, а заставы, которых насчитывалось более двадцати.

Проектированные в 1775 году реформы не коснулись Кремля. Но не потому, что правительство XVIII века бережно относилось к этому палладиуму московской старины. Напротив, ни в одной части года презрение к ней не проявлялось в таких характерных формах, как именно в Кремле. Правительство не решалось наложить руку на памятники церковной старины, но менее церемонилось оно с вещественными остатками прежнего государственного быта. XVIII век был веком постепенной ликвидации их, и на помощь правительству в его разрушительной работе, принимавшей порою характер настоящего вандализма, пришли и время, и стихийные явления, — всегда Москва «много способствовавшие украшению», — пожары.

Разрушение кремлевской старины началось с того времени, когда Петр I перенес московскую царскую резиденцию на берега Яузы, куда влекло его общество Немецкой слободы, бывшее первою школой его преобразовательной деятельности. Преображенское, с которым царь сжился с детства, и, позднее, Лефортово были его любимыми резиденциями. Опустевший кремлевский дворец остался без призора и стал быстро ветшать. Сильный толчок его разрушению дал пожар 1701 года, на самом рубеже нового столетия «очистивший Кремль от многих остатков старины. Дворец частью выгорел, но еще более пострадал северовосточный угол Кремля, у Никольских ворот, весь густо застроенный. Петр не позаботился о реставрации дворца, но на расчищенной пожаром площади подле Никольских ворот заложил здание цейхгауза или Арсенала (оно было достроено уже при Анне Ивановне). Дворец был окончательно заброшен и превратился понемногу в строение, непригодное для жилья. К коронации Екатерины I Петр счел возможным обновить для придворных торжеств, которые по традиции должны были происходить непременно в Кремле, только некоторые части дворца (палаты Грановитую и Столовую и жилой корпус Теремного дворца). Те же части подновлялись и к следующим коронациям, а остальные, предоставленные своей участи, разрушались постепенно от ветхости. Некоторые дворцовые постройки были истреблены пожаром 1737 году. При Елизавете началась разборка обветшавших частей дворца, продолжавшаяся и при Екатерине II, в царствование которой ликвидация кремлевской старины получила даже более планомерный характер: тогда были снесены почти все находившиеся в Кремле монастырские подворья, здания приказов, поповская слободка у церкви св. Константина и Елены и единственный, уцелевший к тому времени, боярский двор — хоромы кн. Трубецких, стоявший на месте, занятом теперь зданием Судебных установлений.

Наряду с ветхими памятниками изжитого быта и на очищенных от них площадях вырастали одно за другим здания, резко нарушавшие своим видом гармонию архитектурного ансамбля Кремля. Первой новинкой такого рода было Арсенальное здание. Подле него Растрелли построил для Анны Ивановны деревянный дворец, прозванный Анненгофом. При Елизавете им же был выстроен каменный дворец более крупного размера близ Благовещенского собора, на месте снесенной тогда же части царских палат. Екатерина II расширила этот дворец несколькими новыми пристройками за счет опять-таки остатков прежнего царского дворца. Но мало того, — есть основание думать, что екатеринское царствование могло оказаться роковым для исторического Кремля в целом.

Чтобы дать Европе убедительное доказательство прочности русских финансов, которые считались расшатанными продолжительной войной с Турцией, Екатерина объявила, что будет сооружен колоссальный дворец в Кремле. По проекту, составленному архитектором Баженовым, этот дворец-реклама должен был, так сказать, поглотить весь Кремль: громадное здание казарменного типа, созданное фантазией зодчего, заполняло весь кремлевский холм, вытесняло массу старых построек и заслоняло своими стенами соборы — на их целостность проект не посягал. Осуществление последнего казалось обеспеченным. Было приступлено к расчистке места под новый дворец, и стали исчезать одна за другой постройки, назначенные Баженовым к сломке; разобрана была уже и часть кремлевской стены, обращенной к Москве-реке. 1 июня 1773 года на месте сломанной Тайницкой башни совершилась с большой помпой закладка дворца. Но — сочла ли Екатерина эффект, произведенный шумными приготовлениями, достаточным для поддержания репутации русских финансов, или, — что менее вероятно, — неожиданно для нее обнаружилось, что состояние их не допускало осуществления ее затеи, или, наконец, — что еще менее вероятно, — кто-нибудь открыл ей глаза на вандализм Баженовского проекта, — только дело не дошло дальше торжества закладки и уничтожения нескольких статков старины. Тайницкая башня и стена были восстановлены вскоре в прежнем виде.

Кремль, впрочем, не был пощаден строительной манией Екатерины. Кроме дворцовых помещений, при ней были выстроены «в новейшем вкусе великолепные здания» — дом для московского архиерея Платона (позже, после перестройки, превратившийся в Николаевский дворец) и дом московских департаментов Сената, занятый теперь Судебными учреждениями. При ней же был устроен подле Вознесенского монастыря каменный шатер, под которым поместили старые пушки — в их числе Царь-пушка, — стоявшая до того времени на Красной площади перед рядами.

Несмотря однако на все усилия правительства, опальная старина не была окончательно вытеснена из Кремля, и внутренность его в конце XVIII века все еще представляла картину причудливого смешения ветхого с новым, старых архитектурных форм с образцами более или менее европейского стиля. Над модернизацией Кремля пришлось немало поработать в следующем столетии, и в самом начале его много было сделано в этом направлении начальником дворцового ведомства, большим ревнителем казенного благообразия П. Валуевым, при котором были сломаны все здания заднего Государева двора, Троицкое подворье, Цареборисовский дворец и Сретенский собор.

Благочестивые немцы, подъезжая к Москве, восторгались ее красотой и говорили, что это Иерусалим, но когда съезжали в самый город, то их ждало разочарование: простые деревянные избы, огороды, заборы и плетни, грязная мостовая убеждали их, что Москва не величественный Иерусалим.

Капитан Джон Перри, прибывший в Россию в 1698 году, так описывает свои первые впечатления от Москвы: «Когда путешественник подъезжает к городу, то этот последний представляется ему со множеством церквей, монастырей, боярских и дворянских домов, колоколен, куполов, крестов над церквями, позолоченными и раскрашенными, и все это заставляет думать, что это самый богатый и красивый город в мире. Так казалось и мне с первого взгляда, когда я подъезжал по Новгородской дороге, с которой вид всего красивее. Но когда разглядишь все это поближе, то являются разочарование и обманутые ожидания. Проезжая по улицам, замечаешь, что дома, за исключением домов боярских, принадлежащих немногим богатым людям, все построены из дерева, преимущественно же лицевая сторона, выходящая на улицу, и очень непредставительны с виду. Стены и изгороди между улицами и домами такие же деревянные, а сами улицы, вместо того, чтобы быть вымощены камнем, выложены деревом, сосновыми балками».

Господство деревянных построек объясняется дешевизной строительных материалов, так как в то время вблизи Москвы еще достаточно было леса, и быстротой, с которой можно было выстроить дом. Готовые срубы целого дома или одной клади (избы в одну комнату) продавались на торгу; их можно было в очень короткое время разобрать, перевезти, поставить на другом месте и оборудовать под жилой дом; цена сруба целого дома, по словам голландца де-Бруина, доходила от 100 до 200 рублей, клети же продавались гораздо дешевле.

Но деревянные постройки, представляя удобства в одном отношении, были весьма неудобны в другом: благодаря им в Москве свирепствовали частые пожары. По свидетельству современников-очевидцев, в Москве пожар, раз начавшись, в особенности в сухое лето, распространялся с такой яростью, что не было никаких сил и возможности его остановить. Жители нередко при начале пожара ломали соседние дома и изгороди, не давая пищи огню; если же огонь перебрасывался, то тогда приходилось надеяться на счастливый случай, дождь, перемену ветра и т. п., иначе при неблагоприятных обстоятельствах огонь уничтожал значительную часть города. Один иностранец (Перри) был свидетелем того, как менее, чем в полдня, было уничтожено несколько тысяч домов, при чем жители имели возможность спасти едва ли десятую часть своего имущества.

Во время пожара 13-го мая 1712 года, по сообщению из Московской губернии в кабинет Петра, в Белом, в Земляном городе и за Земляным сгорело: 9 монастырей, 86 церквей, 32 государевых двора, 3491 двор «разных чинов людей», а всего с кельями, богадельнями, часовнями, лавками, харчевнями и кузницами — 4543 места; «людей сгорело и от гранатного двора побито» было 136 человек.

Одна современная летопись так описывает большой кремлевский пожар 1712 года: «19-го июня в 11-м часу волею Божею учинился пожар, загорелись кельи в Новоспасском подворье; и разошелся огонь по всему Кремлю, и выгорел Царев двор весь без остатку, деревянные хоромы и в каменных все нутры, в подклетьях и в погребах запасы и в ледниках питья и льду много растаяло от великого пожара, ни в одном леднике человеку стоять было невозможно. Ружейная и мастерская палаты, святые церкви на Государевом дворе, кресты и кровли, иконостасы и всякое деревянное строение сгорело без остатку; также и дом святого патриарха, монастыри, и на Ивана Великом колоколе многие от этого пожара расселись, и все Государевы приказы, многие дела и всякая казна погорела; дворы духовенства и бояр все погорели без остатка. Во время пожара монахов и монахинь, священников и мирских людей погибло много в пламени. Огонь был так велик, что им уничтожены были Садовническая слобода, Государевы палаты и сад, даже стоги и плоты на Москве-реке погорели без остатка. Во время пожара в Кремле невозможно было ни проехать на коне, ни пешком пробежать от великого ветра и вихря: «с площади поднять, да ударить о землю и несесь далеко, справиться не даст долго; и сырая земля горела на ладонь толщиною».

Заботясь о внешности столицы, Петр обратил внимание на праздношатающихся, увечных, больных и нищих, которые во множестве ходили по улицам, рынкам и площадям, целыми группами сидели около церквей, ожидая себе милостыни. Московские цари и бояре, вся Москва издавна были известны своей благотворительностью: любовь к нищим, раздача милостыни были необходимыми чертами древне-русского благочестия. Благодаря этому, в Москве в сильнейшей степени развилось нищенство, которое для многих стало промыслом. Иностранцы, приезжавшие в Москву, поражались тому количеству нищих, которые попадались всюду, и той беззастенчивости, с какой они просили милостыни. Один из них, де Бруин, сообщает, что «нельзя было выйти из церкви без того, чтобы толпы нищих не преследовали вас с одного конца улицы до другого»; что стоит только остановиться около лавочки и купить какую-нибудь вещь, как тотчас же вас окружает толпа нищих, назойливо просящих милостыни.

Петр предпринимает ряд мер к тому, чтобы искоренить нищенство. Первые меры направлены были против «нищих притворных», которые, «подвязав руки, таком и ноги, а иные глаза завеся и зажмуря, будто бы слепы и хромы, притворным лукавством просят на Христово имя милостыни, а по осмотру они — все здоровы». 30 ноября 1791 года был издан указ, которым велено всех таких «гулящих людей», как только они объявятся в Москве в описанном «нищенском образе», хватать и «за то притворное лукавство чинить жестокое наказание, бить кнутом и ссылать в ссылку в дальние сибирские города».

Но этот строгий указ значительных последствий не имел. Более рациональные способы борьбы с нищенством вводятся в 1712 году. Указом этого года наряду с запрещением нищенства было велено построить в Москве около приходских церквей 60 богоделен, в которых могли бы находить себе приют убогие, слепые, престарелые и дряхлые, не имеющие крова. Богадельни вскоре и были построены; в 1717 году их насчитывалось уже до 90 (мужских — 31, женских — 59) с 3402 чел. призреваемых, в 1729-м году — 94 (31 мужская, 63 женских); в них находили себе приют 3727 человек. Затем в Москве учреждаются госпитали, в которых бедные больные получали бесплатное лечение. Указом 1741 года велено было устроить при церквях особые госпитали для младенцев, которых «беззаконно и стыда ради отметывают в разные места». В первый же год таких младенцев было собрано 90, в 1719 году их же было 125, в 1723-м году — 934; при них кормилиц было 218.

Этими мероприятиями Петр хотел людям действительно бедным и беспризорным дать кров и пропитание, другим же нищим готовил кары. Указ 1718 года предписывал, чтобы «неистовых монахов и нищих», которые «являются в Москве и ходят по гостям, и по рядам, и по улицам и сидят по перекресткам» и «просят милостыни по дворам и под окны», брать и приводить в Монастырский приказ для наказания, за первый привод нищего бить битогами, а за следующий бить кнутом и посылать в каторжные работы, с помещиков и хозяев же их за несмотрение брать штраф по 5 рублей; также запрещено было обывателям Москвы подавать милостыню под угрозой штрафа в 5 рублей.

Кроме внешности в отношении построек, улиц, мостовых и площадей, Петр вводит много новшеств в развлечениях, преимущественно заимствуя их от голландцев и немцев. Здесь следует припомнить «всепьянейший собор», «асамблеи», театральные представления, триумфальные шествия и другие празднества.

В пиршествах «всешутейшего и всепьянейшего собора» была откинута чиновность московская, все участники пирушки рассматривались как друзья, равные члены одного сообщества Ивашки Хмельницкого. То же начало положено было в основу знаменитых петровских «асамблей», которые Петр стал вводить в Москве по возвращении из-за границы. Присутствие женщин в обществе было самой значительной новостью.

Хотя Петр вводил разные новшества в Москве и готов был силой своей власти изменить ее облик, привить новые обычаи и нравы, но он видел, что одними указами сделать много нельзя, московские люди привыкли к старому укладу жизни, при котором жили отцы их и деды, и что здесь старина чувствуется на каждом шагу.

К тому же сам Петр совсем не питал нежных чувств к Москве в противоположность большинству тогдашнего русского общества. Петру живо памятны были его детские годы, когда в московском Кремле на его глазах убивали близких ему людей, а затем и выдворили его вместе с матерью из дворцовых палат; в Москве господами положенья были ненавистная Софья с сообщниками и стрельцы. Весь ужас перед последними, вся горечь детских лет переплелись у него с именем Москвы и вытравили любовь к этому городу, которую обычно питали к нему цари и царевичи. Преувеличенно, но характерно изображает иностранец Фокеродт эту нелюбовь Петра к Москве, возводя ее даже в степень ненависти. Он пишет: «Ненависть (Петра) к Москве за случаи его молодости доходила до того, что он сравнял бы Москву с землей, если бы только это можно было сделать благовидным образом и без большого раздражения народа». Конечно, у Петра намерения уничтожить Москву не было, но что он ее не любил, это несомненно.

Современники отмечают новое усиление придворной роскоши в царствование Елизаветы. «Двор, — говорит кн. Щербатов, — подражая или, лучше сказать, угождая императрице, в златотканные одежды облекался; вельможи изыскивали в одеянии все, что есть богатее, в столе — все, что есть драгоценнее, в питье — все, что есть реже».

В 19 веке известного французского путешественника Маркиза де Кюстюна поразили в Москве клопы и блохи. Им он посвятил отдельные страницы в книге «Николаевская Россия». «Не успел я улечься с обычными предосторожностями, как убедился, что на этот раз они меня не могут спасти, и вся ночь прошла в ожесточенной битве с тучами насекомых. Каких там только не было! Черные, коричневые, всех форм, и боюсь, всех видов. Смерть одного, казалось, навлекла на меня месть всех его собратий, бросившихся туда, где пролилась кровь павшего на поле битвы. Я сражался с отчаянием в душе, восклицая: «Им не хватает только крыльев, чтобы довершить сходство с адом!» По-видимому, на них и их потомстве почиет небесное благословение, ибо плодятся они здесь так, как нигде на свете. Видя, что вражеские легионы не убывают, несмотря на все мое рвение, я совершенно пал духом. А вдруг, мерещилось мне, в этой омерзительной армии имеются невидимые эскадроны, присутствие которых обнаружится только при дневном свете? Мысль, что окраска вооружения скрывает их от моих глаз, привела меня в исступление. Кожа моя горела, кровь стучала в висках, я чувствовал, что меня пожирают невидимые враги. В эту минуту я предпочел бы, пожалуй, иметь дело с тиграми, чем с полчищами этой мелкой твари. Я вскочил с постели, бросился к окну и распахнул его. Это дало мне краткую передышку, но кошмар преследовал меня повсюду. Стулья, столы, потолок, стены, пол — все казалось живым и буквально кишело.

Мой камердинер вошел ко мне раньше обычного часа. Несчастный пережил те же муки и даже большие, потому что, за отсутствием походной кровати, он пользуется набитым саломой мешком, который располагается на полу, дабы избежать диванов и прочих местных предметов обстановки с их традиционными предложениями. Глаза Бедного Антонио были как щелочки, лицо распухло. Увидя столь печальную картину, я воздержался от расспросов. Без слов указал он мне на свой плащ, ставший из голубого, каким он был вчера, каштановым. Плащ словно двигался на наших глазах, во всяком случае, он покрылся подвижным узором, напоминая оживший персидский ковер. От такого зрелища ужас охватил нас обоих. Вода, воздух, огонь, все оказавшиеся в нашей власти стихии, были пущены в ход.

Наконец, кое-как очистившись, я оделся и, притворившись, что позавтракал, отправился в монастырь. Там меня поджидала новая армия неприятелей, состоявшая на сей раз из легкой кавалерии, расквартированной в складках одежды монахов. Эти отряды меня нимало не испугали. После ночной битвы с гигантами, стычки среди бела дня с разведчиками казались сущими пустяками. То есть, говоря без метафор, укусы клопов и страх перед вшами так меня закалили, что на тучи блох, скакавших у нас в ногах повсюду, куда бы мы ни шли, я обращал столь же мало внимания, как на дорожную пыль. Мне даже было стыдно за свое равнодушие. Это утро и предшествовавшая ему ночь снова разбудили во мне глубокое сострадание к несчастным французам, попавшим в плен после пожара Москвы. Из всех физических бедствий паразиты представляются мне самым тягостным и печальным. Нечистоплотность — нечто большее, чем может показаться с первого взгляда: для внимательного наблюдателя она свидетельствует о нравственном падении, гораздо худшем, чем телесные недостатки. Она является как бы результатом и душевных, и физических недугов. Это и порок, и болезнь в одно и то же время».