Крик коростеля

1

К бессонным ночам Александр Константинович Бобров давно привык: профессия капитана-инспектора рыбоохраны приучила его полуночничать — браконьер чаще всего норовит темнотою прикрыться. Тут не зевай, не спи…

В эти дни Боброву надо было идти в рейд, но из-за болезни жены Ксении пришлось задержаться, испросив у начальства отгульные сутки. А их в запасе у капитана-инспектора хватало, так как он, почитай, в весеннюю, летнюю и осеннюю пору дневал и ночевал на реке, гоняясь, по словам его тещи, «за татями». Время для службы рыбоохраны стояло натужное, а он был вынужден мешкать, помогая жене поскорее встать на ноги. Это и бередило бобровскую душу — приходилось как бы отлынивать от служебных дел. У жены случился острый аппендицит, увезли ночью по скорой и сразу под хирургический нож. Операция вышла тяжелая, с осложнениями. Теперь Ксения выписалась, но все еще «шатко ходила», держась за стены. Переживал за нее, за работу, оттого и спал плохо или вовсе не мог сомкнуть глаз.

Уже приближалось утро необычно раннего для Нарыма лета. Светлые шторы на окнах окрасились алым; скоро заря займет полнеба, прольется в озера и реки, высветит стены и крыши домов по всему Медвежьему Мысу…

Дело свое в управлении охраны рыбных запасов и вод Александр Константинович вел исправно почти десять лет кряду. Относился он к крепкой сибирской породе — роста саженного, в плечах крутой, с крупным выдубленным лицом, светлоглазый и светловолосый. О нем говорили, что он прямодушный и живет по заповеди: не укради.

На его-то работе, при его-то возможностях можно было жар загребать чужими руками. Хорошие люди к Боброву тянулись, мошенники за версту стороной обходили, ибо был неподкупен Старший Ондатр, как он сам себя окрестил давненько уже под веселую руку.

Бобров считал себя человеком в какой-то мере счастливым, потому что с природой он жил в ладу, в меру сил охранял ее, «не живодерничал», и всякое надругание над ней отдавалось в его душе болью.

Каждую зиму молил Александр Константинович прихода большого паводка: уж разлив так разлив, чтобы и хлам с земли смыло, и напитало луга влагой и илом, и рыбы могли всласть отвести свою брачную пору. Когда-то оно так и было, но последние годы застопорило. Началось удручающее мелководье: заливные луга на глазах превращались в суходолы, полноводные прежде протоки мелели, озера будто вычерпывал кто — и обнажались чаши до дна с высохшими ракушками. Нерестилища заболачивались, зарастали кочкарником, а по кочкарнику поднимался стеной таволожник, ушасто топорщилась трава-резунец.

Да только ли это! Сама Обь приуныла, не стало в ней шири былой, ослабло течение, косы, закоски да острова куда ни глянь. Прежде обильные паводки намывали на пойму ил, от которого разнотравье густело, кипело в цветении от середины и до заката лета. Теперь же маловодье и здесь оставляло след грусти. Скудели луговые злаки, редели косяки рыб, утиные стаи и всякое водяное зверье. А тут пришло еще в чьи-то умные головы подпитывать луга мочевиной. Горы мешков громоздились теперь по обским берегам. После покоса удобрения рассеивали по низинам и чисто выбритым гривам. На растительности эта мера неплохо сказывалась, травы взаправду тучнели и колосились, но рыба дохла по озерам, истокам. Дождями яд смывало в ближайшие водоемы, и беды просто было не избежать.

Рыбе вредили и с разных других сторон: когда случались разрывы нитки нефтепровода, когда выплескивали нефть из скважин при испытаниях. Исходила порча от заправочных станций — наземных, плавучих. От множества судов, капитаны которых не стеснялись спускать замазученные подсланевые воды в реку. Вредил молевой сплав леса и изношенные корпуса катеров, самоходок, затопленные вблизи Медвежьего Мыса и во многих иных местах.

Не сокращались, а множились и любители воровской рыбалки.

Чем больше терпела природа, чем хитрей, изворотливей становились ее хулители, тем яростнее ввязывался в борьбу Старший Ондатр, не обольщая, впрочем, себя скорой победой…

На часах было пять. За раздумьями Бобров не услышал, как поднялась со своей постели теща, Агафья Мартыновна, молчаливая, вкрадчивая старуха. Из кухни в спальню доносились осторожные всплески: Агафья Мартыновна ополаскивала подойник, наводила корове пойло.

«Опередила меня!» — подумал Бобров и живо вскочил с постели. Тугими ладонями он растер себе щеки, надел стеганый атласный халат. На катере у него была флотская форма, но дома любил он в халате пощеголять, сам над собою подшучивая, что похож в нем на какого-нибудь раджу или шейха.

— Шура, ты что так рано? — слабым голосом спросила Ксения.

— Сегодня поеду в рейд. Тебе уже лучше. Обойдетесь как-нибудь тут без меня, — отвечал он негромко. — Я почти и не спал. За ночь на полчаса, может, всего и забылся. И то пригрезилось, будто яр обвалился, такая огромная глыба, и прямо на рубку моего старого «Гарпуна».

— А бывает ли так? — насторожилась Ксения.

— Если причалить к обрыву, где моет, то запросто. Но «Гарпун» на приколе в широкой заводи. Там безопасно, мать. — Бобров по локоть засучил рукава халата, собираясь идти умываться и бриться. Он был возбужден, как всегда, перед рейсом. — Поперла нынче вода! Четыре весны подряд настоящего паводка не было. Помнишь, Ксения, я себе места не находил?

Ксения глядела на мужа ласково. Слава богу, взбодрился мужик у нее, сошла тень с лица, спина не сутулится. По нему и не видно, что с вечера до утра таращил глаза в потолок…

На кухне, стоя у зеркала, Бобров сейчас брился. Жесткость волос на лице понуждала его делать сперва горячий компресс, а уж потом пускать в ход помазок и бритву. Чужестранные лезвия, которыми нормальные люди могли пользоваться многократно, тупились быстро о щетину Старшего Ондатра. Смахивать такую растительность было все равно, что косить перестойную осоку.

Выбрился чисто, оглядел себя с разных сторон. Глаза с зеленцой, белки выпуклые. Привычки щуриться Александр Константинович не имел, только приспускал веки при ярком свете солнца, да еще когда мошка налетала, а это из тварей тварь — во всякую щель залезет, вкровь искусает, хотя и смотреть там не на что. У Боброва нос крупный, лоб покатый, волосы рыжеватые и на темени редкие, зато на затылке и по вискам — густые, с легкой волнистостью. Лицо красноватое от загара и ветра, черты выразительные. Тем, кто видел его впервые, запоминался он сразу.

Сбросив халат, Бобров натянул трико цвета морской волны, ткань облегла ладное тело. Александр Константинович вспомнил слова, сказанные когда-то Агафьей Мартыновной:

— Ты, Шура, если хватишь быка за рога — бык попятится!

В хозяйстве он за троих ворочал, и теще с женой этого было достаточно. Опасная служба его на них наводила страх. До поры их переживания были скрытными, но когда прошлым летом кто-то ударил картечью с берега, продырявил борт лодки, а в него по счастливой случайности не попал, Агафья Мартыновна с Ксенией в один голос взялись уговаривать оставить «Гарпун» другому, перейти на рыбозавод возить ларевки от рыбаков со свежим уловом. Тихая теща, малословная, а тут напирала на зятя во всю свою силушку. Она говорила:

«Наган на ремне таскаешь, но ты же не выстрелишь! А тать из кустов тебя завсегда на мушку возьмет. Каждый пойманный тобой вор готов зубы оскалить».

Бобров тогда громогласно смеялся, брал тещу за костлявые плечи, тормошил ее, как дитя, приговаривая:

«Не бойся, мать! Не вздыхай, Ксения! На воре шапка горит, если он даже и голоухий. Ловлю и тащу к ответу. А попустись — заплюют, засморкают…»

У Агафьи Мартыновны с Ксенией было свое понимание жизни: не задевай никого. Жить в тишине — милое дело. Были б только здоровые дети, самих не брала хворь, в хлеву бы скотина стояла поеная, сытая, а в огороде урожай поспевал. Воров ловить хлопотно. Добычу и снасти у них отбираешь, протоколы строчишь да судишься. Никогда тут не будешь угодным, хоть лопни.

В рассуждениях Агафьи Мартыновны соль была, но зять тещину мудрость принимал лишь отчасти, верил, что не у всех людей «совесть от тела отделилась». Это было его выражение, и он им частенько пользовался. И среди пойманных за руку встречались не все оголтелые. Кое-кому из таких правда нутро выворачивала: понимали — должность у мужика такая. Иные, конечно, старались подладиться: кто с ящиком водки, кто с меховой шапкой, кто с червонцами. Бобров гнал от себя деляг, иной раз побить грозился, однако стращанием и ограничивался, не заявлял никуда, надеялся душу расшевелить… Боброву не забывался его родной дед Евстрат и, как теперь, слышался дедов суровый и наставительный голос:

— Охулку на руку не клади!

В детстве влетало от него внуку за шалости и провинности, хотя и малы они были — грехи мальчишечьи. Без спросу лодку угнал на ту сторону — трепка. Дрозда разорил — опять выволочка. Но дед бывал добр и ласков, учил брать от тайги и реки лишь на потребу и в срок. А ведь было всего не скудно. С теперешним не сравнишь. Человек нынче наследил на земле безоглядно, ему и беду отводить. Только многих ли это заботит? У многих ли сердце болит? Нет, к стыду всеобщему! Противно смотреть, как тащат с болот белобокую клюкву, стреляют уток в запретное время, гоняются за гусями и лебедями на вертолетах! Прогресс навыворот — непостижимо уму. К кедру с бульдозером подступают — под комель ножом его, как под дых кулаком. Зачем лазить, еще упадешь! Зачем ждать, пока шишки уронит ветер, когда они выспеют! Греби успевай! И успевают… Минувшей зимой устроители леса наткнулись в здешней тайге на туши диких оленей. Лежали животные не потрошенные, только шкуру содрали с ног на лапчатые унты. Место чистое, следов вокруг никаких. Выходит, и тут применили летучую технику. Быстро, легко, достижимо, и на закон наплевать! Вот они где — враги-то, почище волков еще хищники. Аркан поскорей на таких-то накидывать, ни сил, ни времени не жалеть.

Так вот Бобров постоянно и бередил себе душу, вспоминая давние и недавние пакости против природы. Ему не терпелось поскорее выйти из дома, глотнуть свежего обского ветерка, окинуть взглядом разлив. Ядрено гуляет нынче вода по сограм-лугам, по лесным закрайкам. Июнь — нерестовый месяц. Тут бы всем рыбакам подождать, не рыскать на мотолодках, не прятать по залитым тальникам сетей, в которые лезет и стерлядь, и осетровая молодь. Так нет же — неймется! И опять, как бывало уже, не простой люд замечен на этом грабительстве. Патрули сообщали не раз, что шалят на реке «тузы районного ранга». Поймать их с поличным — задача. Мошенники — хитрые! Один Глушаков, Сидор Иванович, за семерых потянет. Был человеком когда-то, да распоясался. Креслом своим прикрывается: как же, директор леспромхоза, депутат районный, сидит в президиумах, речи правильные на митингах и собраниях держит, с подчиненных порядок спрашивает. Говорили Боброву, что Глушаков похвалялся, что он не дурак есть минтая и кильку, когда «носатые» — стерлядь и осетры — поблизости плавают. Ловил и ловить, дескать, будет, и вообще его никому не схватить с поличным. Лодка у Глушакова — птица, мотор подвесной в тридцать сил. Выжмет газ — белый бурун за кормой. Не простофиля он — спроста попадаться инспекции! Пускай там полоротых хватают, неповоротливых да поглупее кого. Ну а ежели поскользнется нога на рыбьей слизи, захомутают его — не беда: спина выручит, у Глушакова она тяжелая, широкая, многие в Медвежьем Мысу за нее прячутся, крепко ему обязаны. Спрос на лес не упал. Спрос на него растет…

Бобров понимал, с кем придется ему столкнуться, когда он забагрит его, какой поднимется «ветер». И чем пуще наглел Глушаков, тем азартнее хотелось капитану-инспектору накинуть сачок на этого деятеля.

— Доброе утро, — слышится за спиной у Боброва голос Агафьи Мартыновны. — Погодка-то вроде опять слава богу!

— Час зоревый, — охотно вступает в разговор Александр Константинович. — Ты что нынче раньше меня поднялась? Это мне, сторожевому сычу, не спится, а тебе-то чего? Еще петухи не горланили… Квас у тебя поспел?

— Поди выбродился — попробуй.

Бобров снял с легким звоном зеленую крышку с ведерной кастрюли. В нос ударило резким, душистым запахом забродившего солода. Шапкой пузырился газ, пена. Притопив кромкой ковшика разбухшие темные корки, Александр Константинович зачерпнул и стал пить, пофыркивая, как это делают на водопое кони.

— Квас — в самую меру, Мартыновна! Цены тебе, теща, нет! Погляжу — ты, вроде, и молодеть даже стала! Однако займусь — поищу дюжего старичка!

— Не сватай, прошли мои годы…

Агафья Мартыновна улыбается, оглаживает рукой передник. Глаза вопросительные, оттенены снизу дугами буроватых пятен, но глубоких, старческих морщин на лице нет. А зубы — так и вовсе на зависть: ровные, плотные, белые. Красивая была женщина, и теперь еще след былой красоты не истаял. Ксения во многом повторила мать: миловидная, малословная, доброты не отнять, к шутке склонная.

— Надолго ль опять собираешься? — спрашивает Агафья Мартыновна.

— Вон у Ксении пытай, та тебе точно скажет! А я не знаю. Может, неделя уйдет… Тут собаку не забывайте кормить, она мне зимой на охоте нужна будет больше жены… Сами досыта ешьте — не прячьте за пазуху…

С первых дней, как он взял себе в жены Ксению, усвоил Бобров с тещей этакий свойский тон и неизменно следует ему вот уже двадцать два года. Горько ли, весело, а перекинешься шуткой с милой старушкой, найдешь подходящее слово — заботы и отодвинутся, испарится тоска. Грусти только поддайся — одолеет к чертям.

Через форточку, затемненную марлей, на кухню врывалась прохлада. С уличной стороны пищали, толклись комары. Комар-пискун был нынче в большом расплоде: многоводье, тепло. Гнус досаждал ужасно, а Бобров ему все-таки радовался: комариные личинки помогут вскормиться малькам, что зародятся после нынешнего нереста. Комар в природе не бесполезен, об этом всякому не мешало бы знать. Но не приведи всевышний оказаться летом в тайге ли, в лугах без мази и накомарника! Белого света не взвидишь. Под писк комаров только в пологе крепко спится. На катере на ночь приходится плотно задраивать иллюминаторы.

На улице Солнечной, возле дома Боброва, гнуса тоже хватало. Рядом болото, лес, чуть подальше — река Панигатка, за которой луга и согра. Живет Старший Ондатр на южной окраине Медвежьего Мыса. В конце пятидесятых вот здесь, на пустыре обосновались первые нефтеразведчики, поселились сперва в вагончиках, а позже дома построили. В одном из таких и получил квартиру Бобров — в первом бараке, и номером первую — выше не дали. Строение брусчатое, в два этажа, от времени почернело. Окна Бобровых выходят с одной стороны во двор, с другой — в палисадник. Ограду замыкают сараи, за оградой возвышаются у болотца два вместительных туалета на сваях, напоминая туземные хижины. Между этими сооружениями «красуется» свалка, а дальше, направо смотреть, видны огороды. Возделанная земля есть не у всех, живущих в этом доме на Солнечной. Это уж кто как сумел развернуться. Александр Константинович, имея желание и силу, распластал целик, за годы удобрил его коровяком, облагородил, взрыхлил землицу. А она тут — тяжелая: глина с песком. Но на старание и труд отзывается, платит как может. Растут картошка и овощи, разная запашистая и полезная зелень, вроде укропа с петрушкой, чеснока с луком. Дочь Снежана понасажала цветов: отдыхайте, любуйтесь, родители! Эх, было бы только время любоваться и отдыхать. У отца вечно спешка, дела. У матери с бабушкой досуга побольше…

Наперед огорода на подворье капитана-инспектора рыбоохраны появились хлев для коровы и поросенка, баня с предбанником и парной. Мужик коренной, сибирский привык жить удобно, с доступным размахом, достатком. Прикидывая по нынешним меркам, Александр Константинович мог бы сказать о себе, что у него хватает всего, а лишнего ничего не имеется. Машины не приобрел — не позволяет мошна. Лодка с мотором, конечно, имеется: без нее в Нарыме летом не сунешься никуда. Ценную рыбу на зиму не запасал. На реке когда — ешь сколько влезет, но домой не таскай, не вводи себя в грех. Чудаковатым казался кое-кому, зато мог открыто смотреть в глаза хоть самому господу богу, не близирничать. Язь, щука, карась, плотва с окунем — этих бери, не возбраняется. К ценным породам они не относятся и запрету не подлежат, можно солить и вялить. Но и такой сорной рыбы Бобров бочками не держал. Принесет, чтобы дома поели, да людям хорошим раздать. Иные так и не верили, что инспектор обходится малостью, кривили ухмылки и внаглую утверждали, что у Старшего Ондатра в кладовке и нельма, и осетрина, а икру черную — ложками ест и вином запивает. Болтают и пусть: на чужой роток не накинешь платок.

Икру он, конечно, ел иногда на «Гарпуне». Подъезжали к бригаде гослова, угощались — бывало дело. На песках рыбаки стрежевыми неводами вылавливали осетров, потрошили их тут же на льду, протирали икру и солили в бочонках по всем правилам. Это было, как праздник, когда гослововцы потчевали деликатесом рыбоохранную службу. За риск, за старание. А так, в основном частик на каждый день шел — в ухе, жареный, вяленый или копченый. Шутил Бобров, что ценная рыба потому ценная, что она, если подряд ее в пищу употреблять, приедается уже на второй день. А тот же карась охотки не отбивает, от него по утрам жиром не отрыгивается.

Недоверие у некоторых к праведной жизни Боброва возникло по той причине, что неправедно живет его начальник по службе, молодой районный инспектор Ника Фролкин.

Тот стерлядь готов уплетать каждый день и в пироге, и жареную с картошкой ломтями на сковородке, и горячекопченую. Не жаловал разве сырую, как все тут чалдоны, да и не только они, но под водку, до которой Фролкин был просто жаден, заглатывал кусочек-другой чушатинки. Красная рыба у Фролкина не переводится, и Ника на ней «политику строит». Давно ли он стал у кормила, давно ли живет в Медвежьем Мысу, а дом у него — домище, усадьба — усадьбища, машину себе приобрел, и вообще лаптем щи не хлебает. Бобров в рейд брал сало да хлеб, а Фролкин — свиные паштеты, гусиные, импортные, колбасы копченые. Молод, да жить умел…

Думая так о начальнике, Бобров ему не завидовал. У Боброва своя голова на плечах, своя начинка, чалдонская.

Агафья Мартыновна поставила перед зятем завтрак: яйца всмятку, творог со сметаной, холодное молоко, черный хлеб, белые булочки. Александр Константинович ел быстро — привычка такая давно в нем выработалась. Минут через десять он уже вытирал полотенцем губы.

— Сумка собрана, — сказала теща, неслышно передвигаясь по кухне. — Лук положила, картошку…

Старуха вышла с ведрами на площадку, но что-то замешкалась у порога: Бобров слышал, как она там топталась.

— Шура, тут под дверью какой-то конверт, — сказала она.

Конверт был измятый (видно, долго таскали в кармане), не надписанный, не заклеенный. Бобров вынул из него клочок тетрадной бумаги, где синими чернилами наискось разбегались строки. Крупные, нарочито искривленные буквы легко прочитывались без очков. Содержание записки гласило:

«Скотина! Ты снял четыре капроновых сети на Миликурке. Верни без греха, гнусный пакостник! Положи их в дупло старой ветлы у истока Миликурки. Не вздумай сжечь! Не вздумай на рыбозавод отдать! Сети стоят денег. Вдолби, наконец, в свою баранью башку, что нам не страшно, нас много, а ты один!»

«Врете, страшно вам, страшно! Иначе не стали бы в жмурки играть со мной!»

Щеки Старшего Ондатра налились краснотой, губы сжались. Вслух он сказал спокойно:

— Написано грамотно, хотя и крайне не учтиво.

— Опять неприятное что-то? — подала голос Ксения.

— Особенного ничего. Ты спи… Если Васька зайдет со своей мадамкой, ты не ругайся, поговори душевно. Мотоцикл парню я помогу починить, вот подожду заказанные детали из города. — Александр Константинович прокашлялся и тихо притворил за собой дверь.

2

Кто бы это мог быть? Из тех, кто уже попадался Боброву на браконьерской лодке? Или кого еще не хватала его рука? Четыре больших сети, которыми полностью был перекрыт в двух местах исток Миликурка, он обнаружил и снял сразу после ухода льда. Снасти совсем новые: наплавы белые, не загрязненные илом, стень чистая, нитка тонкая, липкая: по такой паутинке рыба боком скользнет, и уже ей погибель — запутается. Ячея — сороковка, самая ходовая. Дель, кажется, нынче не поступала еще ни в кооперацию, ни на рыбозавод, ни в общество любителей охоты и рыболовства. Иначе Бобров знал бы: от него это не утаивали.

А что гадать — поступала или не поступала дель? Браконьеры могли достать ее на стороне, выменять на ценную рыбу. И в городе, и в захолустном селе теперь можно отыскать все, что угодно, была бы обоюдная заинтересованность. Не в том вопрос, где воры достали сети, а в том — чьи это ловушки и кто так нагло напирает на инспектора? Да уж мужички не простые, если клыки показывают. И не на ушицу ловили, коли столько снастей поставили! Бобров тогда выпутал из сетей и отпустил штук тридцать стерлядок и кострючков. Не одной тысячей штрафа тут пахло…

Александр Константинович уже далеко отошел от своего дома, неся в руке старый кожаный портфель, где у него хранились бумаги, запас еды, пистолет и ракетница. На «Гарпуне» был сейф, но оставлять там оружие Бобров остерегался и закрывал его дома в надежном месте.

В Медвежьем Мысу улицы длинные и широкие. Были они когда-то и грязны, и топки, в колдобинах, где черт мог увязнуть копытом. Но, обживаясь, геологи и нефтяники все тут постепенно вымостили, гравия навозили и загатили болота. Деревянные тротуары асфальт заменил, северного своеобразия поубавилось, но ездить, ходить стало легче.

Самой заметной в поселке была Солдатская улица. В тридцатых годах она называлась иначе, но во время войны с фашистами по ней начинали свой путь на фронт новобранцы, шли маршем к пристани, заполняли трюмы барж и палубы пароходов, плыли вверх по Оби к большим городам и железным дорогам. Из Медвежьего Мыса путь тогда был один — водный.

Бобров пересек самую длинную улицу поселка и вдруг, вовсе не ожидая того, увидел издалека Глушакова: Сидор Иванович прохаживался по собственной стройплощадке в трико и майке, вальяжный, осанистый, с выпирающим животом. Глушаковское чрево было, может быть, самым вместительным, круглым во всем Медвежьем Мысу, за что и попало оно Боброву на смех: прорва. На рыбалке Сидор Иванович без спора мог опрокинуть в себя ведро ухи из щучьих потрохов, а на охоте съесть пять-шесть уток, бросая в костер обглодки, а мясо запивая наваристым, жирным бульоном.

Недавно особняк Глушакова поднялся на пустыре, как терем в сказке. Бригада рабочих из леспромхоза отгрохала дом с верандой на загляденье. Баня, гараж — тоже все из новья. Плахи, вагонка, брус шли здесь по первому сорту. Старший Ондатр готов об заклад был побиться, что Сидор Иванович ловко «схимичил»: выписан был кругляк, а в кругляке кубометр дешевый. На бумаге — кругляк, а в натуре — пиловочник. Когда своя рука владыка, то превращения такого рода делаются легко. Живет директор в хорошей квартире, семьей не обременен, и особняк ему этот — укор совести.

Глушаков попадался неоднократно Боброву на воровской тропе, но умел он выскальзывать вертким налимом. Находились радетели — выгораживали. Первым протягивал «руку помощи» следователь милиции Смагин. Способный юрист и сыщик, Смагин сам был браконьер «первой гильдии», по выражению Боброва. У Старшего Ондатра тельняшка заскорузла от соли — так много пришлось ему попотеть в разговорах с капитаном милиции Смагиным: и мягко, по-доброму, и с руганью, доходящей до зубовного скрежета. Не помогало. Шли эти двое на незаконный лов рыбы нахрапом, держали себя, как им было угодно и выгодно. Оба любили летом лежать на горячем обском песочке, загорать, почесывать пупы, потирать чисто отмытые руки перед тем, как поднести к губам стакан с водочкой.

Глушаков был наглее Смагина. С Бобровым он перестал здороваться, говорил про Старшего Ондатра гадости, напропалую бахвалился, что никто тут ему не указ, и читал в подпитии такую вот стихостряпню:

Не простой это был орешек — Сидор Иванович Глушаков. И компанию себе подбирал соответственно.

Не обошла его и слава гуляки. За это судили директора вкось и вкривь, но Бобров в это не ввязывался, потому что и сам был непрочь иногда показать свою удаль на чалдонский манер. Ксения его поругивала, ибо была ревнива, однако стойко сносила душевные муки, мудро надеясь на то, что годы катятся и, рано ли поздно, конь изъездится. Но в своих увлечениях Бобров был порядочным, обожал настоящую компанию и не терпел пошлостей.

О Сидоре Глушакове сказать ничего похожего было нельзя.

Последнюю жену свою Сидор Иванович бросил больную, разбитую. Сошелся с молоденькой секретаршей. Произошло «событие» в леспромхозе соседнего района. В другом бы месте Сидора Ивановича выгнали взашей, но у него и там была «мохнатая лапа». Глушакова сняли с работы со строгим выговором и передвинули на такую же должность в Медвежий Мыс. На новом месте держал он себя поначалу так, что был тише воды, ниже травы, перед начальством заигрывал, без стеснения угодничал. А потом, отряхнувшись, оправив перья, начал бахвалиться, как подкупал, бывало, вышестоящих руководителей, сладко поил и кормил, а если кому из них нужна была краля на вечерок ли на ночку, то и кралю отыскивал. На утиной охоте они оказались однажды с Бобровым вместе. Слушал, слушал его Александр Константинович и сказал:

«Похож ты, Сидор Иванович, на коня без узды — ржешь и скалишься! Попутает грех тебя, помяни мое слово».

Глушаков озлобился на это, сел в лодку и отплыл в дальний край озера…

Леспромхоз достался Глушакову в Медвежьем Мысу запущенный. Сидор Иванович лег костьми, чтобы вытянуть предприятие из прорыва. На молевом сплаве брал в руки багор, зачерпывал в сапоги холодную вешнюю воду. Видели его и на раскатке обсохших по берегам плотов. Многим в диковину это было, но Глушаков упирался не зря: помогал делу. Худо-бедно, а положение в Медвежьемысском леспромхозе выправилось, в Глушакове признали руководителя. В Медвежьем Мысу он жил четвертый год.

Заметив сейчас проходящего мимо Боброва, Сидор Иванович резко выбросил вперед подбородок, шибче выпятил круглый живот и заспешил на веранду, ущупывая ногами ступеньки крыльца.

«Одолевает заботушка, — подумал язвительно Старший Ондатр, искоса глядя на Глушакова. — Говорят, у него ожирение сердца. Вот ерунда! Ожирение совести — другой табак! Не его ли сети я снял? Не он ли подкинул письмишко под двери? Время прояснит. Я подожду».

Воздух легкий, прохладный, прозрачный — все далеко обозримо вокруг. Панигатка видна — распахнулось раздолье лугов на той стороне. Вода там уже начинает сходить, и по обсушенным гривам густо полыхает трава — катится это зеленое полымя до горизонта, прорываемое местами озерами да истоками. Выкатилось солнце и зародило туман над лугами и водоемами. Дымок его еще слабо курится, пелена редка, прозрачна, но скоро туман загустеет, выбелится, как расчесанный лен, устелет сплошной полосою даль, чтобы позже, под напором жаркого солнца, заклубиться, подняться ввысь и раствориться там до нового погожего утра.

К осени Панигатка пересыхает, а теперь многоводна, течет, струится упруго. Местами река опасна своими воронками. Вон малый табун коров и нетелей, сопровождаемый круторогим, пестрым бычком, топчется на илистой отмели, намереваясь переплыть на ту сторону — пастись на лугах. Бычок в табуне ретив, на губах у него вожжится слюна, ноздри расширены, он фыркает, тянется мордой к сытой красной телке. У нее на лбу белая звездочка, окурчавленная мелкими завитками, круглый зад и хвост до земли. В своем роде — царевна-лебедь! Крестьянский глаз Боброва сразу заметил, что из телки выйдет породистая корова-ведерница, дай бог только попасть ей в добрые руки, запоит семью парным молоком, закормит сметаной и маслом. Круторогий бычок, конечно, спешит со своими невызревшими страстями. И сам не дорос, и телка еще молода. Она от него увертывается, выгибает атласную шею, а бычок все вскакивает и увязает ногами в илу…

Засмотрелся на эту картину Бобров, даже замедлил спуск к берегу. Стадо вошло в воду, коровы, телки и ретивый бычок поплыли. Бычок и тут не оставил свои приставания: холодные воды не остудили его. Опять он стремится себя взгромоздить. Уж плыл бы, не тратя напрасно сил, а то и место на реке как раз широкое, и стрежень крепкая, не долго беде случиться… Утонет, пестряк, доиграется! Хребта у бычка под водой не видать — торчат лишь ноздри и уши. Он отстал и не рад уж поди. Нальется в уши вода — пропал! Нет, доплыл кое-как, достал копытами дна. Коровы и телки давно поднялись на ярок, разбрелись по лужку, звучно щиплют траву — даже отсюда слышно. Сочная, вкусная зелень… Стадо уходит все дальше от кромки берега, а бычок-пестряк стоит по брюхо в воде под нависшею торфяной глыбой, не в силах подняться выше. Понурился и дрожит.

— Так-то, приятель! — смеется Александр Константинович. Лицо его полно восторга и обаяния. — Понимаю тебя, понимаю. Ишь ты какой! И в холодной воде не сразу унялся…

Развеселенный истинно сельской картиной, Бобров спустился с яра по глинистой тропе. Когда нет дождей, тропа тут тверда, идти легко и вниз и вверх. Но в сырую погоду можно скатиться кубарем.

Дальше от яра до реки здесь был небольшой песчаный намыв. На нем стояли беспорядочно будки лодочников разной формы и цвета. Из железа рифленого — эти красивы, серебром отливают. Другие лодочники приспособили под моторы и снасти контейнеры, иные старые либо разбитые зиловские кабины. Попадались на глаза будки-цистерны и просто сарайчики-деревяги. Кто на что оказался способен, кто чем сумел разжиться.

Пройдя мимо этих сооружений, Бобров очутился на чистой кромке берега Панигатки, где в отдалении стоял «Гарпун». По палубе патрульного катера рыбоинспекции сутулясь ходил рулевой-моторист Павлуха Сандаев, взлохмаченный, черный, в синей майке, красных плавках и босиком. Чистокровный хант тридцати пяти лет от роду, Сандаев, на удивление всем, мало интересовался рыбалкой, охотой, чем извечно жили люди его народа, но к технике тянуло Павлуху магнитом. У себя дома он собрал подобие трактора из выброшенных на металлолом частей. Неказистенький полупился колесник, но Павлуха ездил на нем сено косить, подвозил дрова, уголь. Хозяйственный и смекалистый был человек Сандаев. Сам отстроил красивый дом, баню, сарай. Мужик — золото. Еще, кажется, никому не удавалось вывести Павлуху из равновесия. Не так давно в команде «Гарпуна» появился механик Гена Пронькин, молодой, скалозубный парень, прирожденный шутник. У таких, как он, смех будто горстями сыплется. Пронькин сегодня в отгуле был.

Подходя ближе к катеру, Бобров заметил, что Павлуха ведет себя как-то странно. Вчера Сандаев по телефону ему сообщил, что остается дежурить на «Гарпуне». Комары его за ночь нашпиговали, что ли?

— Доброе утро, Паша! — крикнул Старший Ондатр.

— Недоброе, Александр Константинович, — вяло ответил Сандаев. — Воры были на катере.

Бобров ловко взбежал по трапу, встал перед рулевым-мотористом и смотрел на него сверху вниз вопросительно.

— А ты где был в это время? Неужели так крепко спал, что не слышал шагов по палубе? Ты не с похмелья случайно?

— Могу дыхнуть — я трезвый… Отлучался домой на часок перед самым утром за провизией.

— Как проникли?

— Заднее стекло в рубке выдавили.

— Едрит твою в сантиметр! — выругался Старший Ондатр. — Что украли?

— Пойдем поглядим вместе. Я тебя жду…

Через люк в рубке они спустились в салон. В иллюминаторы уже вовсю лилось солнце, свет падал пучками, играл. День обещал быть знойным, без ветра.

3

В каютах все было вверх тормашками. Попытка сорвать приваренный к полу сейф, где хранились патроны к ракетнице, ворам не удалась. Тонкий согнутый ломик валялся около сейфа да еще нож со сломанным кончиком: видать, ковырялись в замке, пока не хрустнуло лезвие. Воры сняли штормовки с вешалок, прихватили пару новых болотных сапог, два надувных матраца и резиновую лодку. С камбуза утащили непочатый ящик лимонада.

— Эх ты, Павлуха! — сплюнул Бобров. — Не надо было тебе до моего прихода с катера исчезать.

— Разве я думал? — Черные глаза ханта обволоклись влагой.

— Тебя караулили.

— Что теперь делать?

— В милицию заявлять.

— Там Смагин. — Сандаев потупил взгляд, веки его задрожали. — Я виноват, а он на меня и так косится. В прошлом году раз пять вызывал на допрос, все допытывал, где запчасти стянул для своего тракторишки. Не верит, что из хлама собрал, из кучи металлолома.

— Ты, Павлуха, умелец у нас.

— Я за свое ротозейство сполна заплачу. Только бы вот обойтись без милиции, — почти жалобно попросил моторист.

— Иди за Фролкиным, — сказал Бобров. — Буди его, он спать горазд! Есть такие работнички: им на службу, а они — позевать!

Сандаев пошел в поселок, а Бобров прибрал постели, вымел сор из кают, протер мокрой шваброй пол на камбузе и в рубке, выдраил палубу, расставил и разложил все как было. Когда на «Гарпуне» стало свежо и чисто, Александр Константинович разделся до плавок, зачерпнул из реки воды и окатил себя с головы до ног. Окатывался забортной водой Старший Ондатр с завидным постоянством от ледохода до ледостава. Никто из команды катера не мог в этом с ним потягаться. На что Павлуха Сандаев считался крепким на холод, и тот не отваживался подставить спину под забортную воду ранней весной или поздней осенью.

После купания Бобров отомкнул замок от дизельной, спустился в машинное отделение, проверил горючее, масло. Все было в порядке, солярки и смазки с запасом, можно идти в дальний рейс. Поджидая товарищей, Бобров сел на палубе загорать. Солнце выпаривало влагу из швабры, что, раскуделенная, лежала у трапа. Мысли у капитана-инспектора были невеселые, но он старался их отогнать. На берегу, справа и слева стояло много причаленных лодок, но пока ни один владелец не появился здесь. Только Боброву подумалось о безлюдности берега, как он увидел, что кто-то спускается с удочками. Старший Ондатр узнал районного судмедэксперта Пинаева. Пинаев уже лет десять работал в Медвежьем Мысу на этой дьявольской, по мнению Боброва, должности и, кажется, не унывал. Александр

Константинович мог представить себя на любом другом месте, но не на месте судебно-медицинского эксперта. Трупы его не пугали — отвращал запах. Боброву не раз приходилось искать и вылавливать утопленников, распухших, с присосавшимися ракушками. И этого было с него достаточно, чтобы после неделю морщиться, содрогаясь от приступа тошноты. Можно перетерпеть подобное дважды, трижды, но чтобы из года в год, ведь не проходит лета, когда бы большая река не заманивала кого-нибудь к себе навечно…

— Здравия желаю, Александр Константинович! — по-военному приветствовал Боброва судмедэксперт, кладя удочки в лодку и ставя туда же вместительную, закрытую «молнией» сумку. Одет был Пинаев в импортную трикотажную блузку с изображением пантеры.

— Здорово, Яша! — Бобров как-то сразу повеселел. — Рано ты удить собрался. Поди и не клюет! Июнь — на рыбу плюнь.

— Когда наживишь пожирней да потолще — клюет! А не поймаем, так петуха в котел!

— С кем едешь?

— Да тут с одной. Должна подойти… Пепси хочешь? Прямо из холодильника.

— Где достаешь?

— Из Новосибирска привозят. Там ведь у них завод. Мы — водку американцам, они нам — бодрящее пойлице! Меняем шило на мыло.

— Ты еще в отпуске?

— Пять дней осталось.

— Поднимайся на борт нашего корабля. Чуток посидим.

Бобров сходил в каюту, принес стаканы и конфет. Пепси-кола была настолько холодной, что у Старшего Ондатра перехватило горло и заныли зубы.

— Потрошить опять едешь? — подмигивая, спросил Пинаев, вяло разжевывая конфету.

— Это ты у себя там кромсаешь, а мы охраняем рыбу. — Старшему Ондатру Пинаев нравился, но встречались вот так они редко. — Ты поди по своей клиентуре соскучился?

— Да нет. Без меня там обходятся. Да и бедняги мои не ропщут. А уж как ты своих тронешь, то они и пищат, и кусаются, и картечью стреляют. Опасны живые, не мертвые… Вот сравнить меня и терапевта. Один жаловался, что некоторые больные, когда им бюллетень не дают, так сильно начинают изображать насморк, что чихают врачу прямо в лицо, не отворачиваясь. Хорошо, если этот больной не заразный! А если он вирусами начинен? И марлевая повязка не спасет.

— В таком случае, Яша, тебе бояться действительно нечего, — рассмеялся Бобров. — Скажи, разговоры о рыбоохране в поселке идут?

— Что о вас плетут, ты и сам знаешь. Главный объект снабжения — Ника Фролкин. Считают, что он умеет держать нос по ветру.

— Люди скажут! Им палец в рот не клади. — Бобров глядел на струящуюся за бортом воду. — А нас сегодня воришки нагрели! Не думано, не гадано, а сталось.

— Отомстил кто-то вам, я думаю, — предположил Пинаев, скатывая в ладонях шарик из конфетных оберток.

— Мальчишки, наверное, — сказал Бобров. — На лимонад, и то позарились. — Он повернул лицо к яру и тут же воскликнул: — Кого я вижу! Любка топает. Это к тебе, Яша?

— Ко мне. Не ревнуешь?

— Боже избавь! — рассмеялся Старший Ондатр, откидываясь на спинку сиденья и кладя руку на голую грудь. — Насчет Любки надо Фролкина подковыривать. Он в ее огороде частенько петрушку рвет! Ты с ним, смотри, не сцепись.

— Устаревшие сведения, — замотал головой Пинаев. — Любка ему давно отходной дала… Тихо, она идет.

Свежая молодуха, невысокого роста, полная, направлялась к мотолодке Пинаева. На ней туго сидел олимпийский костюм малинового цвета. Она бухнула рядом с пинаевской сумкой свою — глухо звякнуло стекло, гулкнул дюралюминий лодки, рассыпался нагловатый Любкин смех.

— Любша, как давно я тебя не видал! — нарочито взволнованно крикнул ей Александр Константинович. — Что несешь — петуха? С петухом или курочкой на рыбалку теперь самое время ездить: рыбка на лугах пасется — червячком ее не прельстишь!

— Зубоскал ты хороший, Старший Ондатр! — звонко откликнулась Любка. — Думаешь, что не добудем на уху?

— Да попробуйте. Только приговаривать надо, мол, клев на уду — шиш добуду!

— На крючок не пойдет — подолом зачерпнем! — озорничала молодуха.

— Не возбраняется! — Бобров подбоченился, провел пальцем по мнимым усам. — Лови подолом, только смотри, чтобы какой налим мимо не проскользнул!

— Мы с Яшей опытные — не упустим! — отбрила Любка.

Работала она в коптильном цехе Медвежьемысского рыбозавода. В отпуск на сторону ездила редко, любила больше шалаши и костры. Бездетная, незамужняя женщина, она с радостью пускалась бродить поближним и дальним приобским местам.

У Любки были глаза удивительные: левый напоминал лимонный топаз, правый — дымчатый, и зрачки постоянно блестели.

Пинаев пошаливал с Любкой, как временно влюбленный в нее, скрашивал отпускную скуку. В нем тоже неистребимо жил дух скитальца. Боброву такие бродяги нравились.

Пинаев и Любка столкнули лодку, сели и помахали ему. Мотор взревел, дюралька окуталась пеной и брызгами, направляясь к Оби. Старший Ондатр отчего-то вздохнул, сладко потянулся и опять стал глядеть на яр, ожидая Фролкина и Сандаева. Но яр был пуст. Лишь по крутому спуску брели коровы, влекомые запахом сочной травы на луговой стороне Панигатки.

«Ну и Любка! — усмехнулся в душе Бобров. — Отбортовала Нику Фролкина, и никаких гвоздей. С Пинаевым так же поступит».

Старший Ондатр стал думать о Фролкине. Нике было немногим за тридцать. У него были диплом преподавателя физкультуры, но эта работа Фролкина не прельщала, из школы ушел он в пожарники, однако и там не поладилось: никакого «навара». Хотелось пролезть ему в рыбоохрану, и Ника пролез… при помощи доброй бобровской души. Хватился Старший Ондатр, что Федот оказался не тот, понял, что провели его, старого воробья, на мякине, да уже было, кажется, поздно…

Вскидывая глаза на пустой яр, Бобров злился. Восемь утра, давно бы надо отчалить, а Фролкин, наверно, галстуки перебирает, не знает, какой надеть. Так в театр собираются, как Ника на браконьеров. Надушенный щеголь, а не ловец ловцов…

К берегу с яра ходко спускался мужик, нагруженный рюкзаком и веслами от дюралевой лодки. Бобров узнал своего помощника из числа общественных инспекторов Степана Матвеевича.

— Далече собрался? — заговорил с ним Старший Ондатр.

— Хочу свой покос посмотреть.

— Ты все на Шедолге косишь?

— Да постоянно там.

— Не пакостят возле тебя на реке и озерах?

— Пока из трубы моей избушки дым идет — моторки мимо проскакивают. А когда меня нет — не знаю.

— На Миликурке ты в эти дни не был случайно?

— Нет. А что там?

— Четыре сети я недавно снял на истоке. А сегодня под дверью записку нашел — требуют снасти вернуть! Положи, говорят, в дупло старой ветлы! Если время найдешь, Степан Матвеевич, понаблюдай за Миликуркой. Больно уж нагло ведут себя эти непойманные мошенники.

— Ладно. Побываю и погляжу, — густым басом ответил Степан Матвеевич.

Он укатил, а минут через двадцать пришли Фролкин с Павлухой. У Сандаева вид был понурый, у Ники злой.

— Спишь, как пожарник! — встретил его Бобров.

— Пожарники жизнью, бывает, рискуют, — пробурчал Фролкин.

— Кто рискует, но ты и в пожарниках бока отлеживал, — задирал Нику Старший Ондатр. — Проспишь так царство небесное!

— Нам с тобой там не бывать, — хрипло ответил Фролкин. — Обчистили, значит? Засветились теперь с этой кражей на всю нашу управу! Будут тыкать в глаза и склонять на собраниях. Что скажет Низкодубов или замша его Быркова? Ротозеи, мол. — Ника солоно выругался и почти соскользнул по ступенькам в каюту.

В своем углу он перерыл все, поднял матрас и замер бледный, испуганный.

— Пропал мой морской бинокль! — проговорил он упавшим голосом и как-то смешно, по-мальчишески шмыгнул носом. — В изголовье кровати лежал.

— Я свой дома храню. А ты почему оставляешь?

Еще бы ракетницу под матрас положил! — Бобров глядел на него в упор.

— На катере оставался дежурный, черт побери! — взъярился Фролкин. — Сандаев нарушил приказ, оставив безнадзорное судно!

— Он виноват, но и ты не чистенький, — сказал Бобров. — У пожарников новый «Крым» списал и себе присвоил. Узнай я это раньше, никогда бы не стал просить Низкодубова взять тебя в нашу охрану.

— Спасибо за протекцию. — Ника выпятил нижнюю челюсть, втянул угол рта. Рассерженный, с пятнами на щеках, участковый районный инспектор рыбонадзора распушил бы Павлуху Сандаева, но присутствие Старшего Ондатра мешало ему. Какое-то время сидели молча, затем Фролкин сказал:

— Отмените отгул механику Пронькину и в рейс без меня идите. Я — в милицию, к Смагину.

И насупленный Ника ушел с катера.

4

«Гарпун» уходил от Медвежьего Мыса вниз по Оби. Поигрывая могучими мускулами, река, казалось, несла на своей спине не только теплоходы, баржи, катера, танкеры, но и все острова, островки, едва проклюнувшиеся из воды отмели. И берега тоже плыли, удалялись назад с той быстротой, с какой шел катер. Гул его дизеля отзывался окрест. Винт перемалывал воду, порождая волны и буруны, которые с нахлестом накатывались на ближний берег, качали полузатопленные кусты и постепенно гасли.

А вдали, где не маячили никакие суда, расстилалась гладь, там не рябило, не морщило, там бликами отражалось солнце, как от огромного зеркала.

Вымпел на мачте «Гарпуна», с изображением двух осетров, слегка полоскался от встречного воздуха. Паводок позволял идти протоками, где рыба, отметав икру, теперь нагуливалась, жировала. По берегам — зелено, сочно, все досыта напоено влагой, на целое лето подкормлено плодородным илом. Травы, кустарники прут из жирной земли дурнинушкой. Давно ли вон оголился мысок, а на нем уж пырей стеной. А на песчаной отмели, намытой здесь с прошлого лета, тальник взялся щеткой. Не успеешь оглянуться, как тальник вымахает, станет прогонистый и густой.

Буйно озеленяется пойма после большой воды. Шиповник отцвел по окраинам, а в глубине чащи еще алеют бутоны, оттуда доносится запах роз.

«Гарпун» вел сам Бобров. Он стоял пригнувшись, вглядывался в прибрежье и вдаль. Эта протока, по которой шло сейчас судно, была соблазнительной для браконьеров. Надо цепко ощупывать взглядом, не торчит ли где из кустов кусок толстой проволоки, не привязан ли к проволоке конец снасти. Тут могут стоять самоловы и сети-кладовки. Стерлядь, осетр — рыбы донные. Там, заякорив на глубине снасть, и подстерегают их.

Но пока не видно никаких признаков браконьерских уловок. Бобров подумал о хитрости этих людей. Иные из них действительно поднаторели прятать концы в воду.

— Павлуха, ты все губы квасишь? Кончай это дело! — крикнул Сандаеву Старший Ондатр. — Иди за штурвал, а мы с Геной поработаем «кошкой».

Бобров и Пронькин ушли на корму, достали увесистый якорек, привязанный к капроновому шнуру. Александр Константинович спустил якорь за борт, вытравил шнур, сжал крепко в ладони. Капрон натянулся, «кошка» пошла, царапая дно протоки. В лодке, спущенной с палубы на воду, уже сидел механик Гена Пронькин, улыбался своим затаенным мыслям или, может, готовился сказать нечто шутливое. На улыбчивом лице поблескивали ровные, белые зубы. Как только будет зацеп, так Гена начнет поднимать «кошку», а «Гарпун» остановит ход.

— Захват! — послышался голос Боброва, и он выбросил поплавок, привязанный на конце шнура, за борт. — Сбрасывай газ, Павлуха!

Выбирая шнур в лодку, Пронькин с усилием поднял со дна протоки проволоку. К ней были прикреплены самоловы — один… другой… третий… четвертый. На каждой стяжке — крючков по сорок. Крючки крупные — с указательный палец, загнутые на особый манер, сработанные из стальной проволоки. Жала отточены так остро, что впивались при самом малом прикосновении.

Давным-давно запрещены эти снасти, но вот не исчезают. Самоловы теперь ставят не только на рыбу: ими перекрывают речки возле бобровых запруд, опускают на озерах вблизи ондатровых хаток. Самоловами хватают все, что ныряет и плавает.

На крючках, вынутых Пронькиным, трепыхались стерлядки, осетровая молодь. Рыбы были зацеплены за хвосты, за бока, за брюшки и жабры. Сидели на острых жалах и вовсе малые кострючки, в которых и вида еще никакого — одна широкая голова да шипы на спине. На таких и смотреть жалко. Проколотые места станут гнить, образуются темные язвы на коже и мякоти. От самоловных уколов рыба неизлечимо заболевает.

Пронькин снимал стерлядок, клал их в плотный бумажный мешок. Собранные стяжки самоловов лежали в лодке — черные, с пучками травы на крючках, заиленные. Их сожгут на костре, и больше они не принесут браконьерам поживы…

Траление продолжили. Примерно за час подняли еще семь стяжек и четыре сети-донки. Сколько же их всего таится по всем нерестилищам, по истокам, протокам медвежьемысской земли! Воды Тыма-реки простираются от правобережья Оби на пятьсот километров. Черноводье другого притока, левобережного Васюгана не уложить и в семьсот верст. И на самое Обь приходится здесь приличный отрезок. А если взять весь Обь-Иртышский бассейн? К бесчисленным водным путям тянутся этакие семиглавые змеи-горынычи, изрыгающие дым и пламя, губящие все живое, и несть числа им! Так думается Боброву частенько. И от горьких дум становится не по себе…

Вот сняли они воровские ловушки, вот уничтожат их, но к новому рейду «Гарпуна» браконьеры опять выставят снасти, будут их проверять под покровом ночи, а то и открыто днем, высадив для наблюдения посты. В бинокль за многие километры можно увидеть вымпел с двумя осетрами. Иной пакостлив на свой лад: упрячет снасти, а проверять боится… Сегодня подняли со дна одну такую сеть. Вся рыба сгнила в ней, стала мыльная. От зловонья Пронькина чуть не стошнило.

— Забрось ее к черту в кусты! — скрипнул зубами Старший Ондатр и сплюнул… — Дьявольщина…

Шел «Гарпун» теперь медленно, утюжил тиховодья, скреб «кошкой» дно. И попадалось сплошь то, что искали.

К полудню достигли Миликурки и там, напротив истока, причалили, Бобров только тут рассказал товарищам о подметной записке, потому-то и заглянул, мол, сюда.

Он выкупался, затем выбрался на берег, пробежал метров триста вдоль истока, теперь довольно широкого, но в межень почти высыхающего, оглядел воду и берега Миликурки. Отпечатки следов были те же, что и в тот раз, когда он снимал сети. У корявой дуплистой ветлы валялись старые головешки, кучкой лежала зола кострища. И опять подумалось, что мог быть здесь Глушаков или кто-нибудь из его компании.

— Ну что усмотрел, Александр Константинович? — спросил Пронькин, когда Старший Ондатр вернулся к трапу.

— Все то же, да вот бутылку горилки в дупло положить не успели! — насмешливо ответил Бобров. — Неужели надеются, что я им снасти верну?

— Устроить бы в скрадке засаду! — причмокнул губами Павлуха.

— Да солью в зад! — добавил Пронькин.

— Просил я Степана Матвеевича покараулить. — Бобров огладил мокрые волосы. — Кто подойдет к дуплу, того и сети!

— Отопрутся, — сказал Сандаев.

— Как пить дать — откажутся! — согласился с ним Пронькин. — Я бы на твоем месте, Александр Константинович, нарисовал на белой страничке увесистую дулю и положил в дупло! Вот поплевались бы!

— Мол, на тебе кукиш, чего хочешь, то и купишь! — Старший Ондатр засмеялся. Он отмывал шваброй синий ил с ног. — Нет, Гена, так не годится. Кукиши рисовать — озорство, а мы люди серьезные, состоим на государственной службе.

Водой облили всю палубу, а то от зноя стало больно ходить босиком по железу.

— В Вертикосе сегодня будем? — спросил Павлуха.

— К закату надо добраться туда, — кивнул Бобров. — Мы с Геной на лодке высадимся с катера, не доезжая поселка, и устроим засаду в затопленных тальниках. А ты, Павлуха, погонишь «Гарпун» мимо Вертикоса и станешь где-нибудь там для отвода глаз.

— Дело, глядишь, и склеится. — Сандаев прихлопнул ладонью паута у себя на щеке. На месте укуса вспухла капелька крови. — Вот жиганул, как шприцем! И жара этих паутов не держит.

— Я займусь записями, а вы, мужики, готовьте обед, — сказал Бобров.

Старший Ондатр сел писать в каюте и почувствовал, как подступает голод. На свежем воздухе у него всегда аппетит дикий. Опять вспомнился покойный дед Евстрат, который не считал полноценным мужика-малоежку, но и обжор стыдил. Обжора, считал Евстрат, это поповское брюхо: из семи овчин сшито… Бобров разжевал конфетку и продолжал писать в тетрадь, где, сколько и какие ловушки они обнаружили, указал количество пойманной рыбы. Записи делал подробные…

Обедали в каютной прохладе. Крепкий чай выгонял пот. После еды купались, разминались ходьбой по песку.

— Пора отчаливать, — сказал Бобров.

Взревел дизель, «Гарпун» взял курс на север. Вниз по течению спускались с хорошей скоростью. Шли фарватером, обгоняли составы барж с гравием, иные суда, которые двигались медленнее «Гарпуна». У штурвала стоял Павлуха Сандаев, уже не такой печальный, как было утром: и улыбнется, и слово обронит шутливое. Механик Пронькин и Старший Ондатр, расстелив на палубе одеяло, легли загорать.

Боброву припомнилось прошлое лето, когда к нему приезжал погостить ненадолго из города друг, подполковник милиции Симаков, веселый, располагающий к себе толстячок. Ловили они на истоке щук, спиннинговали. Жор был просто невиданный: что ни заброс, то добыча.

— Хватит, — на второй день сказал Симаков. — Хоть они хищники и прожорливые, а мне их жалко. И вообще я от фосфора уже начинаю светиться!

— Хорошо, возвращаемся, — согласился Старший Ондатр. — Подкоптим тебе рыбки, увезешь в город, товарищей угостишь.

Накануне отъезда домой, Симаков и Бобров прогуливались по Медвежьему Мысу. И встретилась Любка им кстати.

— Помоги закоптить нам десятка три щук, — попросил ее Старший Ондатр. — Они уже присоленные.

— Что я буду за это иметь? — Любка не отрывала глаз от Симакова.

— Что ты будешь за это иметь? — переспросил Бобров. — Приглашаем тебя отобедать с нами на «Гарпуне». Познакомься — мой друг, вместе служили.

— Леша с водокачки! — быстро представился Симаков, блеснув золотым зубом в верхнем ряду. Одет он был в штатское.

— Для такого симпатичного, — разулыбалась Любка, — я рыбку закопчу первым сортом!

— Она глаз на тебя положила, — незаметно шепнул Симакову Бобров.

За обедом в каюте «Гарпуна» Любка пустилась в рассуждение о женском сердце, говоря, что в шестнадцать лет оно выстукивает одно, в тридцать — другое, а когда женщине, мол, перевалит за сорок, ретивое ее начинает сбиваться с ритма при виде мужчины.

— Так сбивается, так сбивается… — вздыхала Любка.

…Щук тогда она ископтила отлично, и все потом спрашивала Боброва о «Леше с водокачки», который отнесся к ней как-то странно: улыбался, шутил, а больше «и ничегошеньки»…

5

В Симакове решительно не было ничего солдафонского: погоны, фуражка с кокардой не оказенивали его. На природе во время отдыха смотрел он на мир тепло голубыми глазами, и часто улыбкой полнились его губы, мягкие складки ложились у рта. Захребетников Симаков ненавидел люто, и кто заслуживал кары, тех он карал. Оступившиеся невзначай в нем искали и находили поддержку. За двадцать три года службы в милиции у него на мошенников выработалось безошибочное чутье.

К Фролкину у Симакова появилась неприязнь сразу. Еще ничего не успел Бобров рассказать ему про Нику, а подполковник уже почуял в нем изворотливого, недоброго человека.

— У вашего Ники масляная физиономия, — сказал он Боброву.

— Он у нас недавно, а уже успел купить «газик» и семнадцать новых покрышек к нему!

— Зачем ему столько? — Симаков помрачнел.

— Наверное, докатить до двухтысячного!

— Понаблюдай за ним, — предложил Симаков Старшему Ондатру. — Мошенничает! У меня в этом нет сомнения. Ты мою должность знаешь — начальник следственного отдела. Зарабатываю, наверно, раза в три больше, чем Ника. А я не богат. Семь лет копил на «Ладу» и все равно без долгов не обошелся. Обвинять я его не могу, но он мне доверия не внушает.

— Ника тоже тут кое-кому задолжал, — заметил тогда Бобров.

— Долги приходится оплачивать, и желательно вовремя!

Бобров усмехнулся.

— Ах, Ника, Ника! И что с ним будет, когда он в нормальные годы войдет? Это мой дед Евстрат так любил говорить о мальчишках-проказниках.

— Ты с Никой шпаги еще не скрестил, Александр? — спросил Симаков.

— Нет. Но чувствую — скоро придется!

— Вот тогда и звони ко мне. У нас с тобой дружба не поржавела с годами. В обиду не дам…

…Солнце крепко прижаривало, и Старший Ондатр перелег со спины на живот. Да, может, и в самом деле ему скоро придется искать поддержки у Симакова. Капитан здешней милиции Смагин и директор леспромхоза Глушаков распоясались. По службе и долгу им надлежит на стороне закона стоять, а они через него перешагивают. До каких это пор будет твориться такое свинство?

Старший Ондатр повернул лицо к рубке и увидел опять опечаленного Павлуху. Тоже, бедняга, о Смагине думает, головою к штурвалу никнет. Кража со взломом на «Гарпуне» Смагину на руку: будет чем рыбоохране в глаза тыкать. Ника упросит Смагина побыстрей отыскать бинокль, а Смагин скажет: ладно, мол, я кражу раскрою, но ты, Никита Сергеевич, на реке меня больше не видишь, не замечаешь, и что я ловлю, и сколько — это тебя не касается. Вот ведь какой оборот может принять дело.

— Павлуха, ты пироги любишь? — неожиданно спрашивает Старший Ондатр.

— Пироги? Да люблю.

— С чем?

— С начинкой изюменной!

— А я больше с рыбой. Думал — ты тоже… Давай не кисни!

Не сразу, но оживился Сандаев, посвистывать стал. Виды вокруг изменились: пологие берега начали переливаться в холмы. Слева поднимался высокий яр, а на яру — большой поселок в окружении ельника. Красиво стоит, притягательно. Городские художники дачу себе здесь построили, каждый год приезжают зимою и летом, этюды пишут. Виды, конечно, любуйся — не налюбуешься. Дед здесь один живет, интересный, собирает предметы старинные — колокольцы валдайские, монеты колыванские, дуги расписные сибирские, остяцкие берестяные поделки, костюмы шаманов. Изрядно всего насобирал он и все в областной город отправил, в музей краеведческий. Целый угол в зале заняли эти диковинки. Один известный художник портрет старика написал и поместил его с экспонатами рядом. У старика волосы, как у схимника, по плечам лежат, бородища собою всю грудь заняла. Поглядишь на портрет — перекреститься охота. Видел Бобров все это — руки от радости потирал. Дед хорошо был знаком ему: всю жизнь он рыбу ловил да охотился. Когда запрет на нельму и осетра вышел — не приструнился. Много раз его штрафовали еще те рыбоохранники, кто до Старшего Ондатра работал. Начал старик осторожничать, а как прогремело имя в газетах и по телевидению, опять ценную рыбу давай полавливать…

Бобров заглядывал к музейному старику побеседовать. Спрашивал:

— Ловишь, Иван Константинович?

— Редко вылажу теперь: хвори одолевают.

— Попадается?

— Единожды только и вышла удача по осени. Выволок нельму из проруби огромадную.

— Пудовую, что ли?

— Саженную! Упал я тогда на льду перед ней, заплакал и прошептал: теперь помирать можно. Прикидывал на весах — без пяти килограммов два пуда ахнула!

— Такую и мне видеть не приходилось… Ты, конечно, ее никуда не сдавал?

— Сам ел и добрых людей потчевал. Жиру в ней столько было, что с пальцев на рукава текло. С той поры, признаюсь тебе, усмирился я как-то, будто не рыбу поймал, а самого архангела Гавриила увидеть сподобился…

Откровенный чалдон, не скрытный, думал о нем Бобров. Зайти бы к нему, посидеть у старинного самовара, да времени нет и показываться в поселке нельзя, а то все браконьеры по щелям разбегутся, как тараканы от света…

Павлуха повел «Гарпун» вниз на виду всех жителей Вертикоса. Старший Ондатр и механик Пронькин, прежде чем спрятаться в тальниках, прострельнули на лодке вверх-вниз по протоке. Тралить не стали, но следы воровских рыбаков обнаружили: где заломанная макушка талины, где плавающее заякоренное бревно, как бы занесенное сюда невзначай, говорили красноречиво об упрятанных на дно сетях или крючковых снастях. Предстояло долго таиться и ждать, когда хозяева ловушек приплывут сюда — ближе к ночи, а скорее — в самую сутемень, выбирать рыбу.

Ночь пришла, а темнота не наступила. Еще было такое время, когда и в полуночный час различить можно было даже крылышки и брюшки комаров, увидеть мошек.

Тишина — ни всплеска, ни голоса. Лишь зудение гнуса нарушало безмолвие.

Но вот стал нарастать издалека гул подвесного мотора. По густоте, мощи звука определили, что это тридцатисильный «Вихрь». При входе в протоку лодочник сбавил скорость, вошел в рукав, лавируя между потопленными кустами, продвинулся влево метров на двести и заглушил мотор. Бобров в бинокль видит, как рыбак подымает сеть, выпутывает из ячеек стерлядь и возится с большим кострюком. Браконьер просмотрел одну снасть и передвинулся на веслах к другой.

— Спокойно действует, уверенно. Думает, что «Гарпун» прошел мимо и опасаться некого. — Старший Ондатр говорил тихо.

— Пора нам, — с придыханием сказал Пронькин. Ему редко еще приходилось бывать в таких делах.

Бобров намотал шнур на диск, резко, сильно рванул, мотор зашелся в зверином реве. И вот лодка рыбоохраны несется по гладким водам протоки — прямо на браконьера. Тот вскочил, в считанные секунды запустил «Вихрь» и кинулся наутек. Чуть вправо, чтобы не попасть в убегающего, Бобров пустил ракету. Прошипев, затем вспыхнув, она озарила кусты и воду, искрами отразилась в брызгах и пене за кормой убегающей лодки и шлепнулась впереди дюральки. Расстояние между браконьером и рыбоохраной, кажется, не сократилось. Старший Ондатр выжал газ до отказа, но рыбак сидел на своей лодке один, а их двое, и оба тяжелые, плотные, и это влияло на скорость.

И все-таки убегающий был не уверен, что ему удастся уйти от погони — начал выбрасывать рыбу. Он знал, что его все равно будут гнать, преследовать, что у рыбонадзора всегда в запасе два-три бачка бензина. Пусть гонят, пусть, но улики — за борт. И поскорее! Рыба летит направо, налево, настигнут, а у него в посудине — пусто.

Одни браконьеры рыбу выбрасывают, как этот вот. Другие поступают иначе: опускают улов в мешке за борт, крепко привязывают за шнур к уключине. Настигнет инспекция — ножом по шнуру, мешок с грузом тонет. Концы спрятаны в воду. Сиди, покуривай да огрызайся по-волчьи. Протокол составлять-то не на кого. А то, что в лодке осталась рыбья слизь, это не страшно. За слизь не судят. Вот разве двадцатка штрафа «за убегание». Так то пустяк по сравнению с сотнями, тысячами, что пришлось бы платить по иску…

Старший Ондатр, преследуя браконьеров, к «хитрым приемам» не прибегал. Для него лишь тот был вор, кого он хватал за руку, загонял уликами в угол. А встречались среди рыбоохранников ухари. Один такой жук в соседнем районе работал. Он с весны собирал своего рода «дань» с каждого, кто держал мотолодку и подвесной мотор. Если ты на воде, рассуждал, значит, и рыбку запретную ловишь! Кто будет зря жечь дорогой бензин? А ежели так, то не скупись — «выкладай» добровольно на стол четвертную штрафа, и будь здоров и на весь год свободен. Четвертная с «души», а душ мотолодчиков у хитромудрого рыбоохранника числилось по всему району тысячи две. Вот ежегодно тысяч пятьдесят и поступали на счет управления рыбоохраны и вод без всякой судебной волокиты, а удалому инспектору полагалось за это приличное вознаграждение в виде премий и ценных подарков. Был тот человек на видном месте в бассейновой управе, и одаривал его ласково сам управляющий Низкодубов. Диву давался Бобров: как можно было так ловко очки втирать и быть в почете? Но в дела эти Старший Ондатр не встревал, они напрямую его не касались и не ему в них разбираться было. У него своих хлопот под завязку. И Низкодубова он уважал. Однако все чаще Боброва такие мысли не успокаивали, и он еще в самом начале службы Ники Фролкина заговорил с ним об этом. Тот сразу впопятную:

— Зачем нам лезть в чужое корыто! Не наша епархия. Сосед-то у Низкодубова в любимчиках ходит.

— А ты-то откуда узнать успел? — поразился Старший Ондатр.

— Земля слухом полнится, — повел плечами Ника. — Надо знать, кто чего стоит…

…Бобров выпустил уже четвертую ракету, а нарушитель не останавливался. Пронькин прилег на днище лодки, чтобы не парусить туловищем. Бобров же сильнее вжался в сиденье.

Скорость была большая. Мошка мелкой дробью хлестала по лицу, попадая в глаза, обжигала. Бобров щурился и беспрестанно смаргивал.

Впереди маячило узкое горло протоки. Сейчас браконьер должен был выйти на Обь. Боброва разбирало любопытство: куда повернет он тогда — к Вертикосу или направо — к Усть-Тыму? Но лодку вдруг сильно подбросило, мотор браконьера заглох. Посудина налетела, по всей вероятности, на топляк. Рыбоохрана мигам настигла убегающего. Старший Ондатр с ходу запрыгнул в дюральку, осветил фонарем и увидел на дне метровой длины молодого осетра. Браконьер взъерепенился.

— Сидите спокойно, — строго сказал Бобров, — а то я могу невзначай вас искупать… Что, выбросить не успели — скользил в руках, или жалко стало добычи? Ракеты видели?

— Нет.

— Как это так? Четыре раза я выстрелил!

— Видел… Ну и что?

— Почему не остановились?

— Не хотел с вами связываться.

— Понятно. Сколько стерлядей, кострюков за борт выбросили?

— Не выбрасывал…

— Я видел в бинокль, как из сетки выпутывали. И когда догоняли мы вас — тоже все видно было. Лучше давайте начистоту. Человек вы, похоже, интеллигентный, в цветущем возрасте. Откровенность мне больше по сердцу.

— Я из Новосибирска. Приехал погостить к дяде. — Лодка — его. Снасти — тоже.

— Кто этот дядя?

— Не обязательно знать… Неужели, по-вашему, живем на великой реке и не можем даже отдохнуть по-человечески, сварить уху? Ненавижу я вашу службу!

Браконьер стоял во весь рост на корме лодки, стройный, высокий, с размашистыми усами на узком красивом лице.

— Да не наводите вы на меня свой фонарь! — почти взвизгнул он.

— Фамилия, имя, отчество, адрес, должность? — упорно добивался от него Старший Ондатр.

— Не буду я перед вами отчитываться.

— Вы знаете, что существует запрет на муксуна, нельму, стерлядь и осетра? Известно ли вам, что в нерест всякая ловля запрещена?

— Инспектор, я же не глупый! Но я не согласен ни с какими запретами.

— Снимайте мотор, — приказал Бобров.

— Снимайте! — подал голос и Пронькин.

Браконьер вроде непонимающе посмотрел на обоих.

Голос его осип, когда он произнес:

— Имейте совесть, товарищи. Это… грабеж!

— Нет, это порядок, которому мы всегда в таких случаях следуем. До Вертикоса дойдете на веслах. Ваш дядя или вы сами найдете меня в Медвежьем Мысу. Там и подпишите протокол.

Снимать мотор Боброву помогал Пронькин. Когда это было сделано, пойманный молча вставил весла в уключины и медленно, как бы охваченный дремой, стал выгребать из протоки на реку.

— Покопайтесь в своей душе, — напутствовал его Бобров. — Постарайтесь, пожалуйста! Совесть беззуба, а до костей изгложет. Вину лучше все-таки признавать…

В ответ не последовало ни звука. Лодка с каждым гребком удалялась. Старший Ондатр вздохнул, связался по рации с «Гарпуном». Павлуха Сандаев интересовался, к какому часу готовить ужин.

— Ужин не нужен, обед дорогой, — отозвался с грустинкой Бобров. — Ты сам там поешь, что найдешь, а мы с Геной бутербродами обойдемся. И поедем охотиться дальше. Будь здоров и хорошо там бди!

Времени было около часа ночи. С лугов несло душистой травяной сытостью. Вода и небо слились почти в один цвет — мерцающий платиново-голубой, а между водой и небом лежала сиреневая полоска леса. Освещенные яркими огнями, плыли суда, большие и маломерные.

Все еще широка была Обь в половодье! Самый умеренный паводок, ничего разрушительного. Но помнились Боброву годы, когда река приносила немало горя — все сносила на пути своем к океану. Много об этом рассказывал Александру дед Евстрат…

6

Павлухе Сандаеву снился страшный сон, будто он спит один в каюте «Гарпуна», а по палубе ходит кто-то, бухает по железу коваными сапогами. Люки плотно задраены от комаров и мошки, двери в рубку закрыты на ключ. Но на палубе «Гарпуна» есть две лодки с моторами, а Павлуха, оставшийся на ночь дежурным, головой отвечает за сохранность имущества… Громыхая, шаги удалялись к корме и там затихли. Думать-гадать не надо — какой-то мордоворот проник к ним на служебный катер. Кулаки у него, наверно, по пуду, а ноги — ступы. Кончик носа Павлухи начинает потеть, он ощущает холод, словно в щеку и ухо дует ему зимний студеный ветер. Сандаев шевелит пальцами рук и ног, понуждает себя подняться, но страх прижимает к стене, к постели. А встать непременно надо, схватить кухонный нож на столе, молоток или кусок арматуры (валяется где-то на подвесной полке железный прут — воры в тот раз оставили) и с осторожностью выбраться из каюты по лестнице. Но беда — все тело ватное. Как заставить себя вскочить и действовать?

Уже не слыхать шагов, подозрительное затишье. И вот доносится лязг: пришелец, похоже, отвинчивает болты, снимает мотор. Ну что за напасть! Недавно случилась на катере кража, и опять чья-то злая рука помышляет. Не дай бог, дойдет до того, что сонных начнут вязать и за борт выбрасывать…

«Немедленно встать!» — командует себе Павлуха, и тело ему наконец подчиняется.

Робко, с дрожью он опускает ноги с постели, холодными ступнями касается холодного пола, нашаривает тапочки, слепо водит рукой по столу (стол рядом с кроватью), ищет нож… Ему попадаются вилки, ложки, кружки с недопитым чаем, а ножа нет… Тогда Павлуха по стене подбирается к полке, берет арматурный прут и по ступенькам, за шагом шаг, озираясь, пробирается в рубку…

Ночь светлая. На носу «Гарпуна» и по бортам никого не видно. Наверное, соображает во сне Павлуха, вор на корме — отцепляет мотор. Озябший и потный, поворачивает засов от левой двери рубки, она подается с легким повизгиванием… Павлуха видит темнеющий луг по ту сторону Панигатки, матовый отблеск дальних озер, слышит, как течение лижет днище катера. Продвигаясь на цыпочках меж поручнями и машинным отделением, он выгибает шею, косится на корму… Но нет никого и там! Это его поражает. Конечно, вор где-то прячется, слышит его и следит. У Павлухи от страха ладони становятся мыльными. Он сжимает кусок железа, а прут выскальзывает. Тут Павлуха совсем немеет и приседает на корточки. Ну где вор-грабитель? Не померещилось ли? Павлуха приподнимается, вскидывает глаза и обмирает от ужаса: над ним занесен топор, в бледном отсвете ночного летнего неба синевой блестит острое лезвие. Держит топор кто-то маленький, скрюченный, с большой головой без волос, с оскаленным ртом и черными провалами глазниц… Не помня себя, Павлуха бросается за борт, погружается в воды Панигатки, выныривает и плывет к противоположному берегу. Он молотит руками, ногами, черная голова блестит, как у нырковой утки гоголя. Павлуха плывет и кричит оглашенно:

«Караул! Убиваю-ут!»

И тут просыпается… Сердце колотится бешено, наволочка от пота мокрая, глаза ест соленая влага. А механик Пронькин, тоже проснувшись, насмешливо спрашивает:

— С кем лягался во сне?

— Однако, с чертом…

— Перегородка дрожала — так поддавал копытами… или ты, или черт!

— Кошмары снились. — Павлуха перевел дух. — Сердце на нет зашлось.

— Говорят, какие-то стрессы есть. Они и мучают, — подвел основу Пронькин. — Погоняйся-ка за супостатами неделю подряд, посиди в засаде — запсихуешь, небось… Вон у нашего капитана нервы тоже стали искрить, как оголенные провода. Один задержанный на днях в него так вцепился, что полрукава оторвал! Я думал — врежет он голубю промеж глаз.

— Не положено нам врезать-то, — вздохнул Павлуха. — В нашего брата могут даже и выстрелить. А нам только и разрешается — класть руку на кобуру.

— Выпей чего-нибудь успокоительного, — посоветовал Пронькин.

— Водички стакан. — И Павлуха потянулся к графину.

Весельчак Гена Пронькин «получил козыри» и продолжал подтрунивать над Павлухой. Он говорил, что волосы у рулевого-моториста поднялись дыбом, что прическа такого рода называется «лохматон». Павлуха сносил терпеливо и, когда механик выдохся, спросил:

— А где мы, Гена, стоим?

— У Тибинака. Ты что — забыл? Старший Ондатр давно проснулся и вон гуляет по берегу.

— Александр Константинович родом отсюда, — сказал рулевой-моторист. — Тоже была деревня, да кончилась. — Павлуха заглянул в иллюминатор и удивился: — солнца не видно, а времени — шестой час. Не пойму — туман, что ли?

— Гнус за стеклом толкается — к ненастью, — ответил Пронькин.

— Надоела жара… Пойду-ка я чай кипятить…

Сандаев бросил за борт красное пожарное ведро, зачерпнул. С палубы катера ему хорошо было видно, как шел далеко по-над берегом Бобров, как остановился возле дома с полуразваленной крышей, шагнул в сени, побыл там немного и вышел. Наверное, подумал Павлуха, это тот самый дом, где Старший Ондатр родился, где рос. И еще припомнил рулевой, что Александр Константинович редко когда проплывал мимо Тибинака, не останавливаясь: хоть на полчасика, да пристанет. А если время позволяло выйти на берег и побродить там подольше, то выходил и гулял по пустынным улицам, по мягкой траве, устилавшей луг, где когда-то босиком бегал, в лапту и чижа играл. Время изглодало постройки напрочь, но виднелись дома, что еще крепко стоят и напоминают о прошлом…

После рейда спешить было некуда, и Бобров ухватил этот ранний час. Шагая по заброшенной, но не позабытой деревне, он думал о быстротечности жизни. Где они — детство, игры, забавы, печали? Утекли, как вода, унеслись пылью по ветру в даль невидимую. Но не бесследно же, нет! Пережитое не забывается. Пережитое — оно лишь таится в душе до поры…

Об отце Бобров знал больше всего со слов матери, которой уж тоже нету в живых. Был родитель его высокий, веселый — сухость и черствость не приставали к нему. На фронт уходил осенью сорок первого — прощался с родимой сторонушкой, как и должно было быть по нраву его, с удалью, с песнями. Людей увозили отсюда пароходами. На пристанях плач стоял, крики, давка кипела и толкотня — невиданное дотоле здесь столпотворение. Жены убивались по мужьям, матери — по чубатым сыновьям своим, сестры — по братьям, невесты — по суженым. Александру тогда шел пятый годок. Двое младше него оставались, из них самая меньшая — Зоя…

Похоронную на отца принесла заплаканная почтальонка в том же году, в декабре. Пал отец храбрым солдатом в самые лютые холода и бои под Москвой. Беды у всех хватало, кто потерял кормильца. Большая семья Бобровых карабкалась, как могла, чтобы выжить.

Война кончилась, а приходилось по-прежнему трудно, рядились, как говорится в народе, из куля в рогожу. В животах от проголоди треск стоял. Но зато уж и дружно держались, как всегда во время всеобщего бедствия, друг друга поддерживали.

Из мужчин в Тибинаке к победному году осталось двое всего: дед Александра Евстрат да глухонемой хант Кирабиров. Оба рыбачили, охотились, родню подкармливали и соседей оделяли по силе возможности. Мать Александра — Варвара, сама была доброй и в детях то же воспитывала. Держали Бобровы корову, большой огород, а без хлеба-батюшки все равно было голодно. На всю семью еды не хватало. Много от малого еще отнимали налоги и займы. А куда от них было деться, от налогов-то и от займов, если война по земле прошла, опустошила ее, испепелила?

К праздникам мать умудрялась печь шаньги — румяные, в русской печи, в основном из картошки, а мучки — горсть. Этих шанег, чуть смазанных сверху сметаной, съесть хотелось сколько угодно, если б мать рук не отталкивала. Выдавала по счету, с молитвой и вздохам. Оставшиеся прятала под занавеску на полку, поближе к иконам. Прикроет решето ситцевой тряпочкой, скажет:

— Не трогайте, дети. Полакомились, и будет. А то кто зайдет чужой — к чаю подать нечего.

Александра, сестер его удивляло и обижало это. Самих голод грызет, а мать там кого-то чужого кормить собирается! Но тихо роптали, боялись ослушаться, украдкой глотали слюнки, отводили глаза от полки, от ликов святых. Самое верное было — удрать скорее на улицу: там в играх голод быстрей забывался.

Дед Евстрат наставлял молодняк на свой, стариковский лад:

— Завсегда поступайте так, чтобы люди на вас не злились.

Старший Ондатр и по сей день помнит и вот такое его поучение:

— На рогоже сидя, о соболях не мечтают. Счастье — оно не в богатстве. Бывает и так, что соболье одеяльце в ногах, а подушка в слезах.

Когда собирались внучата вместе, Евстрат сгребал их сухими жилистыми руками в кучу, засовывал головы их под мышки себе и в колени, а большака Шурку — к груди прижимал и, в порыве стариковской ласки, восклицал с грустью:

— Эх, внучки мои, соболятки мои!

Дед Евстрат не всегда был строг и суров. Часто — жалостлив и всегда — справедлив. Любил поразмышлять над будущим Александра, которого и наказывал, и миловал.

— Доля нелегкая тебе выпала: старшой в семье! Вот и приходится рано жизнь обдумывать.

И в самом-то деле, Александр уже всерьез помогал матери. Ставил сети и удил, зимой добывал зайцев петлями, стрелял уток и боровую дичь. Евстрату нравилась эта затейливость внука, и, то, что ласковый рос, говорил на чужих не «тетка» или там «дядька», а «тетенька», «дяденька». К Евстрату обращался не иначе, как «дедушка».

Ласков и добр — одно, а если с обидой кто лез — не спускал. Одному сверстнику взбучку дал за то, что тот в споре назвал его «фрицем» за голубые глаза и прогонистый рост. Мать того забияки пришла жаловаться к Варваре, и та, встав на сторону обиженного, уже собиралась пустить в оборот плетку, но Шура веско сказал:

— Какой я фриц? Фрицы — это фашисты. Они убили отца. И вообще… Я, мама, голодный, сперва накормила бы, а после ремнем стращала.

В семнадцать лет Александр вымахал под потолок своей избы, а она была не такая уж низкая. В дом заходил — пригибался. За девками рано ухаживать стал и был с ними смелый, не пантюха какой-нибудь. А за сестренкой Зоей держал надзор: озорная росла, бедовая да своенравная, хотя и тихоней смотрелась со стороны. Приходит однажды домой Александр и видит, как Зоя блузку наглаживает, на юбку водой фыркает — подражая бабам и взрослым девкам.

— Ты это куда, сестра, нафуфыриваешься? — с порога спросил ее.

— На танцы! — Зоя вздернула маленький подбородок.

— Рано тебе еще женихов искать! Вон подружку твою, одинаковых лет с тобой, парни уже обмануть успели. Насулили ей горы златые, а она и легла на соломку… Не красней давай — слушай! Лучше прямо, чем вкривь! Знать должна. Парни, однако, везде одинаковые — и грубости в них, и настырства хватает. Я где-то и сам такой. Что молва простит парню, то девке нет.

Зоя, закрыв руками лицо, сидела на лавке и хлюпала. Брат видел, как у нее распухает лицо, вздрагивает подбородок. У младшей сестры Александра, всем подругам ее на зависть, были самые пышные и красивые волосы во всей деревне. Она заплетала их в одну толстую косу. Теперь коса лежала у нее на плече справа, и кончик коротенькой косоплетки из ситчика тоже вздрагивал. На столе, на подставке, светился прорезями раскаленный утюг. Александру стало жаль Зою, но он повторил ей опять с той же твердостью:

— Хоть заревись, а на танцы не пущу!

Подошел к столу, взял сестрину юбку, блузку — скомкал, отшвырнул в угол.

Этого делать, наверное, было не надо. Зоя осой подлетела к нему, и не успел он опомниться, как она вонзила в лицо ему все пальцы и процарапала сверху вниз. Тут же вскрикнула, устрашась такой дерзости, и убежала на улицу…

По лицу Александра стекала кровь. Напрасно он мыл глубокие борозды на лбу и щеках: кровотечение не останавливалось. Вошла мать, глянула — ахнула. Александр рассказал, как все случилось, и кое-как упросил мать не наказывать Зойку…

Из тех, кто уходил из Тибинака на фронт, война почти никого не вернула. Молодая, жизнелюбивая Варвара Боброва долго мучилась в одиночестве, начала болеть «женскими недугами». Соседка Варвары, жена глухонемого ханта Кирабирова, стала всерьез нашептывать ей, чтобы Варя, «не постыдясь греха», погуляла бы с ее муженьком где-нибудь за поскотиной… Может, кому и трудно поверить, но было все это в действительности… При таких разговорах честная и стеснительная Варвара пылала, как маков цвет, от подруги отмахивалась, а та напевала свое. И кончилось дело тем, что Варя Боброва забеременела. А чтобы не доискивались — от кого, приняла на постой к себе в дом одного неприкаянного — тихого, задумчивого человека. Появился он в Тибинаке с верховьев откуда-то, может, даже с Медвежьего Мыса.

Дети Варвары этого неприкаянного в штыки встретили, стали гнать со двора, не желали и близко видеть его рядом с матерью. Тихий, задумчивый человек с миром пришел, с миром и ушел от Бобровых…

А Варвара полнела и в положенный срок родила мальчика — черноволосого, смуглого. Жена Кирабирова, вместе с повивальной бабкой и бабами, принимала роды. Увидела она новорожденного и всплеснула руками, просияла вся. Варвара услышала ее ласковый, ободряющий голос:

— А я и не сомневалась, мать! Мне толковали бабы, что ты понесла от пришлого человека. Дудки, я думала! Погляди, какой смуглый парнишка родился. И лицом — вылитый мой Кирабиров!

Это потом, годы спустя, уразумели дети Бобровых, чьих кровей брат их Кешка. Рос он забавным мальчишкой, смышленым. Только Варвару мучила совесть, хотя ни с какой стороны укору ей не было. И все же этих терзаний она не вынесла и перебралась из Тибинака с семьей в Саровку, а потом в небольшой городок на Оби. Там Варвара и умерла…

Не хоронили ее пять дней — ждали, когда Александр прилетит из Германии, где он служил тогда. Ждали и не дождались: без него погребли.

Но Старший Ондатр добрался-таки до городка на Оби, хоть и с большим опозданием. Взглянул на осиротевших сестер и брата — едва от слез себя удержал. Зоя горше всех плакала. Она только что поступила учиться в финансовый техникум. Теперь учебу ей надо было бросать, работать идти, помогать растить Кешку-поскребыша. Умирая, мать просила не отдавать его в детский дом.

— Как умерла-то мама? — спросил Александр.

— Блины у печки пекла, со скороводником повернулась круто, упала на пол и тут минут через двадцать кончилась, — рассказывали ему. — Давление высокое было, кровь, что ли, в мозги излилась.

Отслужил Александр Бобров в армии пять полных лет в десантных войсках, всему, чему учили, выучился, заматерел и вернулся в родные края. Жизнь в городке на Оби ни в какое сравнение не шла с тибинакской и Саровской, но стократно спокойнее заграничной, утихомиреннее. В парке по вечерам танцевали, гремел духовой оркестр. Бобров после службы в армии устроился мотористом на катер, ходил по Оби, Васюгану, Чае, Кети. А в паводок — и по малым рекам. Мечта у него была — стать капитаном баржи-самоходки или какого катера.

В навигацию у флотских свободного времени выпадает мало. Александр, когда выдавался свободный денек вовсю крутил с девками, перебирал увлеченно их — на долгую жизнь подругу себе присматривал. Хотелось, чтобы попалась любимая, добрая, скромная и обязательно работящая. Не без страсти, но с мужицкой сноровкой подходил Александр к «женитьбенному делу». Примером в глазах мать родная стояла…

И нашлась подходящая. Как не найтись! Ксения была единственная дочь у матери, а мать — из простых, нрава спокойного. Ксения — характером вся в нее: не болтлива, не сплетница. Но с первых шагов угадал

Бобров в ней ревнивицу. А скоро и случай представился убедиться в этом.

Александр не знал, что его возлюбленная давно дружит с сестрой Зоей и что дружба у них — водой не разлить. В какой-то свободный от плавания день Бобров не застал Ксению дома. Мать ее сказала, что Ксюша ушла купаться. На пустынном берегу Кети он и застал ее.

Она только что из воды вышла, отжимала волосы. Нагая была, потому что не подозревала посторонних глаз. Охваченный пылом, Александр, крадучись, приблизился к ней. Ксения заметила, ойкнула, кинулась к одежде, но было поздно. Александр преградил ей дорогу и, смятенный, стоял, с глупой улыбкой. Какое-то время Ксения не двигалась, скованная испугом, а потом, ойкнув опять, начала прикрывать груди ладонями, стиснула ноги. В глазах у нее был неподдельный испуг, но он скоро исчез, сменился покорностью. Бобров взял ее на руки и понес по песку к кустам…

Спустя несколько дней после этого, прогуливаясь с Ксенией по причалу, Александр увидел сестру Зою, и ему пришла озорная мысль.

— Видишь, Ксения, вон ту девушку невысокого роста? — спросил он. — Это тоже моя подружка. Поставлю сейчас вас рядышком и сравню, какая стройнее, красивее!

И окликнул сестру, подозвал.

— Городок у нас маленький, — ухмылялся, глядя на них, Александр. — Может, вы раньше где и встречались?

— Впервые вижу ее, — напряженным голосом произнесла Ксения, выражая взглядом полную неприязнь к подруге. Казалось, еще немного, и Ксения вцепится Зое в волосы.

Бобров это почувствовал и решил прекратить игру.

— Я пошутил. Зоя — моя сестра!

Ксения мгновенно преобразилась, кинулась обнимать подругу.

— Зоинька, милая, да как я тебя не узнала!

Бобров хохотал, глядя на эту сцену. Но Зоя стояла насупленная: за подружку свою ей было обидно, стыдно…

Много с той поры минуло лет. И уж сама она, Зоя, давно замужем, а позабыть предательства лучшей подруги не может. Родня, а не пишут друг другу, почти не встречаются.

Старший Ондатр бродил целый час по тибиканскому берегу, а передумал, переворошил в памяти почти полжизни. Когда возвращался на катер, послышалось ему, будто где-то в залитой водой осоке ударил дергач. Остановился, напряг слух. Крик коростеля не повторился. Подумал: да это ж ему послышалось! Еще не пора петь коростелям — дергать скрипуче и монотонно, но так завораживающе. Это был голос далекого детства. Коростели кричали тогда здесь по всем лугам…

На «Гарпуне» ждал его чай с сушками. Механик Пронькин фыркал от смеха в кружку.

— А помнишь, Александр Константинович, — говорил он, — мы как-то стенгазету у рыбаков читали? Там было написано: «Назинские рыбаки выставили морды»? Как мы тогда ухохатывались!

— У тебя чуть пупок от смеха не развязался, — заметил Бобров.

— Если так уморить человека — развяжется, — не унимался Пронькин. — Рыбаки вышли промышлять стерлядь мордами, а получилось — «выставили морды»!

— Я как-то поймал одного браконьера с тремя кострюками, — остановил Пронькина жестом Старший Ондатр. — Вижу — мужик не из Медвежьего Мыса. Откормленный, губы в льстивой улыбке растягивает, а в глазах — голимое плутовство. Оказалось — лесничий соседнего района в наши воды заплыл. Я, говорит, лесовод — тридцать лет леса размножаю… После я справки о нем наводил. Сказали, что он и с лесом мошенничал и был за это даже судим. Я тогда и подвел черту: не лесовод он, а лесовор! Всего-то и заменил одну букву в конце слова. Язык любит точность.

Улыбался Павлуха, сдержанно посмеивался Бобров, а Пронькин от хохота просто захлебывался. Уж такой это был смехач. Такому и в голову не придет, что смех бывает и не к добру.

7

«Гарпун» подвели к тому же причалу на Панигатке. За те дни, что пробыл Старший Ондатр с товарищами в инспекторском рейде, уровень воды снизился мало.

А погода испортилась: моросил дождь, затянул кисеей все вокруг. Будки лодочников посерели, никто не маячил на берегу, только на той стороне все так же паслись коровы без пастуха.

— Кто придет в ночь дежурить? — спросил Бобров.

— Я могу, — вызвался Пронькин.

— Хорошо. За тобой — Павлуха, потом я. Нику в расчет не берем, он и так на ходу спит.

Бобров отпустил команду домой и сел кое-что записать. Он вел уже года четыре отдельную от судового журнала тетрадь, куда заносил подробно, с деталями и картинами, материалы инспекторских рейдов. Надоумил его Симаков, и сам собиравший из любопытства различные случаи из своей следовательской практики.

Задержавшись на «Гарпуне» еще на часок, Александр Константинович закрыл на замки каюты, рубку, машинное отделение, собрался было по трапу сойти на берег, но, услышав рев приближающейся мотолодки, остановился. «Кого это нелегкая носит в такую погоду!»

К причалу, секомые мелким дождем, ехали судмедэксперт Пинаев и Любка. Бобров удивился:

«Ну не забавно ли! Уезжал — провожали, вернулся — встречают! Разлюбезная парочка — гусь да гагарочка».

Шурша гравием, лодка влезла на берег. Пинаев и Любка были одеты в дождевики и походили на самых завзятых нарымцев, о которых и по сей день говорят, что они в лодке рождаются.

— Привет! — крикнул Бобров, поднимая над головой руку. — Ты все еще, Яша, в отгуле?

— Последний день отпуска съел, — ответил негромко Пинаев.

— Устал уж поди отдыхать?

— Да нет, не наскучило.

— Что-то голос у тебя сел, Яша! Не иначе — перележал на сырой земле! — Говоря так, Бобров наблюдал за выражением лица Любки. Та не осталась в долгу:

— Зачем ему на земле валяться, когда у него под боком перина была!

— Браво, Любша! — Старший Ондатр потер ладони. — Или сладкий пирог не лучше ржаной ковриги?

— Ты это на что намякиваешь? — захохотала Любка. Она вышагнула из лодки, Пинаев услужливо поддержал ее за локоть.

— Пришвартовался давно? — спросил Пинаев.

— Час тому…

— А новость знаешь?

— Взломщиков наших поймали?

— Нет, Александр Константинович. — Яков взошел на «Гарпун», тщательно отерев сапоги мокрой шваброй. — На днях патрулировал здесь «Державин». Это ведь судно вашей главной управы из Новосибирска? Ну так рыбоинспекторы с «Державина» вчера заловили с плавежной сетью и мешком кастрюков трех медвежьемысских начальников. И кого бы ты думал?

Бобров захватил лоб ладонью.

— Неужели же самого Глушакова? — Старший Ондатр весь в ожидании напрягся.

— Его, Смагина и Абрамцева с нефтебазы, — протараторила Любка, тоже взобравшаяся по трапу на катер.

— Вот это букет фиалок! — воскликнул Бобров и тут же нахмурился. — Жалею — меня там не было! А Ника Фролкин?

— Он в задержании участвовал. И мы там как раз оказались. — Пинаев кивнул на Любку.

— Как понятые, что ли?

— Как понятливые! — Свет заходящего солнца мягко плавился в разноокрашенных глазах Любки.

Старший Ондатр только теперь заметил, что дождь кончился, на западе, в широкий разрыв заволоки, свежо и сочно голубело небо.

Пинаев с Любкой спешили. Бобров, не удовлетворенный их торопливым рассказом, зашел поутру в дом Ники Фролкина. Тот еще спал и поднялся на стук нехотя, всклокоченный и помятый, с неизменным рубцом от подушки на пухлой щеке. И взгляд его бегал, и слова с языка срывались с трудом. Александру Константиновичу все же удалось вытянуть из него некоторые подробности.

«Державин» пришел в Медвежий Мыс ночью. Это щеголеватое судно значительно превосходило «Гарпун» по всем параметрам: изящной формой, числом удобных кают, отделкой их и убранством, салоном, который был устлан коврами и обставлен дорогой мебелью. Все блестело, сверкало внутри и снаружи «Державина». На высоких, ажурных мачтах вились флаги и вымпелы. Радиостанция, установленная на нем, позволяла держать связь практически с любыми точками по Иртышу и Оби. Куда как дивно выделялся «Державин» рядом с облупленными к концу навигации, закопченными самоходками, шпаловозами, танкерами, флотом кооператоров и прочими маломерными, на износ работающими судами. Как франт бросается всем в глаза среди серой толпы, так этот кораблик был на реке отовсюду обозреваем.

Флагман бассейновой службы рыбонадзора, «Державин» был в непосредственном ведении начальника всего Обь-Иртышского управления охраны рыбных запасов и вод Низкодубова, человека предпенсионного возраста, осанистого, холеного, с непроницаемо строгим, сухим лицом. В кителе с золотыми шевронами, Низкодубов напоминал адмирала.

Низкодубова на «Державине» на этот раз не было, а появились на нем два старших рыбонадзоровца. Они-то и подняли в полночь с постели Фролкина, посадили на судно и сразу же вышли на «отлов» браконьеров.

Первые дни и ночи почти ничего им не дали: нарушители или не попадались, или случались мелкие и с такими мизерными уловами простой обской рыбки, что составлять грозные протоколы и предъявлять иски суду было, собственно, не из-за чего. Однако рыбоохранники помнили заповедь «ищи и обрящешь» и продолжали вспенивать мутный паводок, подымать широкие — от берега до берега — волны.

Засада на вора — прием отработанный. А вору ночью в пору.

Однажды опять укрыли «Державина» в глухой протоке за островом. Охранники шустро снялись с него, расселись по лодкам и пошли по Оби-матушке вниз. Нике Фролкину было приказано «не забегать вперед батьки в пекло», следовать на почтительном расстоянии сзади, ибо его красный «Крым» в здешней округе был хорошо знаком. Ника так и делал, а те двое неслись с такой спешностью, будто старались удрать от преследования…

На сей раз успех шел им в руки. В одном месте богатого нерестилища стояли у берега две мотолодки, а трое мужчин топтались на невысоком яру. Два рыбоохранника, одетые «по-сермяжному», подъехали к ним, поздоровались. Ника на «Крыме» прошел в отдалении, убрал газ и начал копаться в моторе, как бы устраняя возникшую вдруг неисправность. Ника оставил мотор, взялся за весла, подгреб к берегу и напряженно издалека следил, что происходит там, у двух воровских дюралек. Фролкин знал, что были за люди те, кого предстояло сейчас брать с поличным. Знал и был весь в смятении.

Трое на берегу были веселы, разговорчивы, принялись рассуждать о погоде, о нынешнем паводке, о ловле рыбы плавежной сетью. Фролкину передали потом подробности беседы рыбоохранников с нарушителями.

— Хорошо попадает? — спрашивали.

— Неплохо, если добрая сеть, если посажена мастерски. Если стенистая. Если нить липкая, тонкая, — объяснили охотно подъехавшим.

— Видно у вас такая, и — длинная!

— Семьдесят пять метров!

На кромке яра стояла недопитая бутылка водки. Хозяева предложили приезжим по стопке… И тут им выложили полномочия. Тут же подали сигнал Нике, чтобы ехал сюда поскорей.

— По сигналу ракеты я подъехал… для опознания лиц.

— А Любка с Яшей как там оказались? — Бобров не отрывал пристального взгляда от лица Ники Фролкина.

— А ты про них… откуда знаешь? — Глаза Ники егозили, припухлые веки мелко вздрагивали.

— Ну, надо думать, не от сороки, которая некоторым все новости на хвосте приносит. — Бобров с трудом сдерживал охватившее его раздражение. Он видел, что Ника до сих пор еще не оправился от испуга, и вряд ли освободится. Разве не Фролкин ему, Боброву, постоянно внушал «не плевать против ветра», «не мешать жить козырным тузам». — Не скрытничай, — настаивал Александр Константинович. — Хочу правду знать.

— Ты про эту халяву и судмедэксперта? — Ника уставился в потолок, покраснел. Напоминание о Любке было ему неприятно. — Мимо они газовали на лодке. Их до кучи и пригласили, как понятых…

Из дальнейших слов Фролкина картина нарисовалась такая. Охранники обнаружили в кочках мешок с рыбой — легко нашли по истоптанной прошлогодней траве. Смагин, тяжело отдуваясь, с искаженным лицом рвал мешок из рук охранников. Натренированный, крепкий, он уже было осилил их, и тогда оба рыбоинспектора положили руки на кобуры пистолетов. Смагин мешок выпустил, заметался по берегу, скверно ругаясь, выкрикивая, кто он такой и кто остальные, что им честь отдавать надо, а не хватать, как последнюю тварь…

При этой сцене нутро Фролкина сжалось, язык прирос к небу, он отводил глаза, чтобы не встречаться взглядом ни с кем из троих задержанных. А Любка, зараза, всех отчетливо назвала поименно и пофамильно, перебрала все их должности и общественные посты, да еще отпускала язвительные словечки в адрес каждого. Пинаев, когда обратились к нему, подтвердил все то же самое, но в мягких тонах.

Директор нефтебазы Абрамцев, ссутулившийся и серый, отошел в сторону и присел на коряжину. Глушаков и Смагин глухо переговаривались, кажется, упрекали друг друга. Тем временем рыбонадзоровцы вытряхнули на землю улов, пересчитали: сорок стерлядок, восемь кострюков.

— Тысячу шестьсот рублей преподнесут им по судебному иску, — быстро прикинул в уме Старший Ондатр. — Ну, нарвались наконец-то! На весь район засветились. Как поступили с уловом?

— Сдал в общепит — тридцать четыре кило. Протокол и квитанция — на «Державине». — Фролкин переминался и морщился. — Понимаешь, корячится уголовное дело. Но, я думаю, до суда не дойдет.

— Почему?

— Местные власти не захотят выносить сор из избы.

— Тебя уже вызывали куда-нибудь? — Бобров закусил губу.

— Пока еще нет, но звонили. Начальник милиции Гришин подробно расспрашивал… Потерять руководителя следственного отдела ему не хочется.

Бобров ударил себя по бедрам.

— Смагин и Глушаков вконец изнагличались! Зимой соболей стреляют, летом ценную рыбу гребут! И все им прощается. До каких это пор?

— Не хочется связываться, — понуро ответил Ника.

— А я рад! Хоть в омут брошусь, хоть еще больше врагов наживу, а замять скандал не дам…

Старший Ондатр вышел от Фролкина взбудораженный. Ему не терпелось окунуться в этот чертовский круговорот.

Дома его встретили с радостью. Ксения уже прогуливалась по двору.

Хозяин наполнил квартиру гулом тяжелых шагов, обычным своим громкоголосьем.

— Агафья Мартыновна, — квас-то не перекис? — гудел Александр Константинович.

— Подмолаживала, — ластился голос тещи.

Квас он пил с кряком, ладонью во всю ширь ее вытирал губы, хвалил напиток, зная, что от похвалы его Агафья Мартыновна будет еще добрее и уважительнее.

Наедине с Ксенией, в их небольшой, но уютной спаленке, Бобров спросил:

— Сын наведывался?

— Был Вася с этой своей… — Ксения не назвала имени той, что так не по праву завладела их сыном. — Беспокоит меня он, отец. Глаза у него помутнели, молчаливый, угрюмый стал. Видать, она его цепко держит. И чем только парня приворожила? На нее поглядеть — так и польститься-то не на что!

— Слабосильный у нас Василий, — с досадой проговорил Александр Константинович, задумался и, помолчав, продолжал: — Не чаял, что сын такой уродится. Мало он взял от чалдонской закваски. И в армии служба на пользу не пошла. Васька малохольный. Не годится о сыне подобное говорить, да от правды куда деваться? Первая встречная взяла и окрутила. Жидковат молодец! Ему свою волю выказать так же трудно, как самого себя поднять за уши.

— Совсем о нем худо думаешь, — обиделась Ксения.

— Не думаю. Говорю.

— Ты баловал его.

Старший Ондатр покраснел. Укоризненный тон жены был не по духу. Конечно, он в чем-то сам виноват. Отцовская слабость к Василию проглядывалась отчетливо. К дочери Снежане отношение его было строже. Училась прилежно, росла домоседливая, от дел не отлынивала. Но не вечно же ей жить с родителями. На Василия отец крепко надеялся: род продолжит, в жизни себя утвердит. Не суждено теперь этому сбыться. Еще в армии Василию сделали сложную операцию. Врачи сказали, что детей у него не будет… Тяжело было всем. Агафья Мартыновна, вырастившая внука, утирала платком глаза. Родителей мучил вопрос: что посоветовать сыну, как устроить его нормальную жизнь при таком положении? И сошлись вот на чем: предложили Василию найти молодую женщину с ребенком, незамужнюю, привести в дом. Пусть чужое дитя, но ведь и его как родного можно принять к сердцу. Жили бы только в радости, честно трудились. Чего еще надо?

Сын пропустил эти речи мимо ушей, говорил, что вовсе не женится, не по его-де хилым плечам такая ноша. И однажды исчез из дому недели на две. Оказалось потом, что приголубила парня женщина, у которой муж недавно за хулиганство сел. Она с ним не разводилась, но и времени понапрасну терять не думала. Забрел к ней Вася Бобров, споткнулся о порог, как и другие многие, только с той разницей, что другие, проспавшись, уходили, а этот остался, увяз. Александр Константинович пытался отговорить сына от такой «спутницы жизни», да где там!..

История эта камнем лежит на родительском сердце.

— Агафья Мартыновна! — кличет Бобров тещу на этот раз с целью отвлечь себя от грустных мыслей о сыне. — В бане-то прибрано ли после стирки?

— Помыто давно и сухо уже. Что ли, топить собрался?

— Угадала. Комары накусали, мошки — все тело горит, пара и веника просит!

— По разливу нынче гнус, — сказала теща.

— Ядреный, Мартыновна, ох и ядреный!

У Старшего Ондатра банька важнецкая: просторную делал, с полком и широкими лавками. Печь выбрал удачной кладки: париться можно было минут через сорок после затопки, не закрывая трубы. Вода закипала быстро, и камни скоро накаливались — плещи на них разведенным кваском, и каленый пар выстрелит к потолку, разойдется сухим запашистым жаром…

Дым валил из трубы, поленья трещали. Бобров вышел на огород, походил по ровным рядам картошки, похвалил Агафью Мартыновну и Снежану за трудолюбие. Пока он гонялся за браконьерами, они тут все пропололи, да так аккуратно, старательно, что глазу любо.

Теща выглянула из-за ограды, спросила:

— Или изъяны нашел?

— Никаких! Ударный труд налицо. Жаль, что в прополке вам подсобить не успел.

— Константиныч, постряпать, может, чего? — спросила довольная похвалой Агафья Мартыновна.

— Сотвори-ка пирог. Да щей пожирней навари? Я после бани бываю, ты знаешь, жоркий.

В одиночку париться Старший Ондатр с некоторых пор остерегался. В таком деле лучше найти компаньона. Но из мужчин в ограде их дома не было никого. Тогда он пошел звонить знакомым по телефону, и тоже напрасно. Махнул рукой и отправился в парилку один…

Это с прошлой зимы Александр Константинович париться начал сдержанно, прислушиваясь к тому, что с ним происходит, когда веником себя взбучиваешь. Стало закладывать уши, в голове гуд, будто вокруг осы вились и жужжали. Но если перетерпеть, боль проходила, словно где-то открывался клапан: кровь отливала от головы, сразу делалось бодро, легко.

Прежде тяжести от парной Бобров никогда не испытывал. Все началось с прошлогоднего марта.

Бобров собрался лететь в тайгу на большое белорыбное озеро, проверить там, нет ли замора — не дохнет ли подо льдом рыба от нехватки кислорода. Вместе с ним должен был отправиться и Фролкин, но Ника в самый последний момент увильнул. Александр Константинович видел, что начальник от этого дела отлынивает, запальчиво выговорил ему и сел в «Ми-4». Было жарко, и он распахнул полушубок на все пуговицы. Машина готовилась к взлету: то поднималась чуть-чуть, то приседала, как бы топталась на месте. Мешал боковой ветер. Поблизости от вертолетной площадки лежали бочки со смазочным маслом: выгрузили, а отвезти не успели. «Ми-4» как-то неловко попятился, задел хвостом за бочку — раздался грохот, машину дернуло резко вверх, она поднялась и стала вращаться… В Боброве сработал опыт десантника, он бросился к двери, вырвал «с мясом» замок, распахнул выходное отверстие и вывалился наружу, растянув во всю силу рук полы своего полушубка…

Очнулся в сугробе, рядом с бочками, что стали причиной аварии. Ломило глаза, боль отдавалась в плече. Возле толпились люди… Неподалеку лежал вертолет с обрубленным хвостом, искореженными винтами. Над ним вился смрадный коптящий дымок… Экипаж уцелел, и это было похоже на чудо…

Долго ходил по врачам, а когда почувствовал, что нормальное состояние вернулось к нему, велел истопить баню. Парная ему запрещалась, но он не хотел так легко соглашаться с предписанием медиков. Как все люди, они ошибаются и вдобавок страхуют себя. Хорошие привычки бросать резко не стоит. И Бобров с каждым банным днем убеждался, что прав.

После парной с удовольствием пился резкий, холодный квас! В эти минуты думалось, что лучше напитка на свете и нет, если варят его умелые руки, такие как у Агафьи Мартыновны.

В просторном халате, с махровым полотенцем на шее, Старший Ондатр прохаживался по комнате, вытирая с лица обильно стекающий пот, неторопливо обдумывал, какой оборот может принять дело с пойманной троицей. Дружно живут эти начальственные мужи, спаянно — ватагой на браконьерский лов ходят. Ника Фролкин ходил накануне бить челом Смагину, просил его раскрыть кражу на «Гарпуне», найти дорогой бинокль. И тот постарается, если захочет, у Смагина нюх толкового сыщика. Но капитан милиции сам попался теперь с поличным, да еще себя вел крикливо, грудь выпячивал. Конечно, скандал замять попытаются, умаслить, уластить бассейновую управу. Ника открыто признался Боброву, что мирный исход ему очень желателен, потому что он заодно с Глушаковым зависим от Смагина и вдобавок боится его: тому хорошо известно, где и когда Фролкин рыльце в пушку замарал. Да, заварилась похлебка! И кстати она, и ко времени…

Бобров уловил за спиной мягкий шорох шагов: дочь несла отцу накопившуюся за эти дни почту.

8

Читать Старший Ондатр любил смолоду, с годами завел несколько полок с книгами и журналами, а в газетах ценил фельетоны. Память его хранила имена тех, кто особенно остро умел «задирать против шерсти».

И как задирали бывало! Не успеют выставить напоказ какого-нибудь лихого брандмейстера, глядь, а его уже нету на том месте, где недавно еще сидел водокрутом. Попасть в фельетон боялись и в силу печатного слова верили.

Но замечал Бобров, как сатира мельчала, тускнела и, можно сказать, попала в ту книгу, куда заносят исчезающих или исчезнувших представителей флоры и фауны. Фельетонисты стали стрелять весьма редко и стреляли бекасинником: ни вреда особенного, ни урона пальба их не приносила. Какой-нибудь фельетонный герой-мошенник отряхнется от мизерно мелкой дроби, прочихается от пороховой гари, выжмет в платочек нос, и, оставшись таким образом целым и невредимым, в лучшем случае перемещенным от одной злачной кормушки к другой, продолжает с удвоенной прытью набивать собственные карманы «нежатым пшеном». Шуму о казнокрадах и расхитителях кругом хватало, а проку ни на волос не было. Зло множилось, хомяки плодились. Да и как не плодиться, не множиться, если в самих министерствах чиновники мздоимствовали один другого чище и хлеще! Конечно, кое-кого из них иногда уличали, карали, но впечатление от этой борьбы складывалось такое, будто искоренялось зло стыдливо и не всерьез, тишком-шепотоком, мол, какая семья живет не без урода. Себя ли боялись, или со стороны кого.

Долго творились дурные дела и делишки, но есть терпению предел, и он наступал. Еще бы промешкать чуть-чуть, то увязли бы не по колено, а по уши. И вспомнилось тут Боброву давно прочитанное: «Чудище обло, озорно, стозевно и лайет».

Теперь на борение со злом рать надвинулась. На свет божий стали вытаскивать целые легионы самых разномастных преступников, и столь их, когда-то сокрытых и алчущих, повылазило на обозрение разгневанной публики, что газеты едва успевали оповещать во весь голос о том, где, когда и кого разоблачили, какому предали суду. К Боброву подступила от изумления икота: сколь жулья развелось матерого, бог ты мой праведный! И еще думалось честному человеку: одолимо ли это все, достанет ли сил смахнуть голову мерзопакостной гидре? И рикошетом являлось иное сомнение: а надо ли брать за горло медвежьемысских ловчил? Ведь такими они казались теперь Боброву маленькими в сравнении с теми, о ком возглашали со сцен и на площадях. Где-то — киты-воротилы, а здесь — саранча мелкотравчатая, баловни фортуны. Ну велик ли, подумаешь, грех, если пять весен кряду медвежьемысский прокурор использовал вертолет для гусиной охоты! Попутно слетал, да попутно назад возвратился. Правда, потом ему это понравилось, и он уже стал палить по гусям прямо в воздухе, настигая крикливый клин на вертолете. «Озорство» районного прокурора высветилось, служителя Фемиды журили в инстанциях, и… препроводили на ту же роль в другой район, с окраины северной в южную. Иные были тогда времена, начальство начальству мягко стелило, и спать, и сидеть было не жестко.

«Что было, то было, и стоит ли вспоминать прошлогодний снег? — спрашивал себя Бобров и отвечал: — Стоит! А если строго спросить у совести, то трижды стоит. Что за привычка укоренилась в нас — отворачивать ясные очи от неприглядных картин, не замечать в упор пакостника, особенно, ежели он при регалиях, с жезлом власти в руках? Боялись, угодничали? Допустим, но ведь не все же! Почему было так, почему? Не сами ли ждали от суерукого чиновника милосердия, когда вдруг окажемся пойманными с украденным общественным поросенком за пазухой? Похоже, так. Рука руку моет».

Бобров много думал над тем, кто кого и за что выгораживает, кто, где и как ловчит, жульничает. И местные мошенники для Боброва никак не становились крупнее того, чем были: как ни крути — мелки, может быть, даже жалки. Не миллионщики же, не подпольные фабриканты! И усмехался, прерывая свои не досужие рассуждения:

«А ведь дорастут, дай им волю. Начни с малого дапродолжи крупно — верняком в именитые жулики выйдешь. Но зато и забот прибавится, как изворотливей увернуться, чтобы арканом-то правосудия не захлестнуло. Ведь истина остается, что кары за прегрешения не миновать, за все платить приходится. Значит, надо, надо от мошенничества предостерегать, будь то мошенник крупный, или помельче. Ведь коготок увяз — всей птичке пропасть».

Собственно, лютого зла у Боброва за душой не было ни на Смагина, ни на Глушакова. Он им желал добра, спасения, потому-то и шел всегда против их жадности. Не раз Бобров предостерегал того и другого, а те в ответ лишь посмеивались, по плечу его хлопать пытались, а он злился, видя их увертливость и неуступчивость, желание упрямое все свести на смешки. Бобров был у них камнем на шее, давил им на совесть, но получалось, что в дураках оставался он, а они, вроде, в умниках. Они «жить умели», а он, по их мнению, нет — простофильничал, в «честное платье» рядился. Смагин однажды так Боброву и высказал, мол, чисторуким себя считаешь, подолом честного платья метешь. Обидного в этих словах не было, но выходило, будто за его честность краснеть надо, а не гордиться, а им, Смагину и Глушакову, за изворотливость их воровскую медаль вешать. С ног на голову переставлялось все, и нормой считалось дурное, постыдное.

Старший Ондатр правоту ценил наравне с хлебом насущным. Почему, в самом деле, он исполняет закон, на рожон лезет за справедливость, а капитан милиции Смагин и леспромхозовский воротила Глушаков в обход закона идут, хотя с других виноватых дерут шкуру, под статьи уголовные подводят, речи правильные толкают, за красным сукном в президиуме сидят? Ну, оступились, напакостили, так хоть бы признались по чести и совести. Нет, многого хочешь от них, ретивый капитан-инспектор! А как было бы хорошо, как славно — покаяться-то, всему миру открыто в глаза посмотреть! Могли бы остепениться, могли. Вот лет пять назад было у него столкновение с одним здешним авторитетом, Федором Сергеевичем Кутицыным. Важный был человек, слишком заносчивый, пытался чуть ли не весь медвежьемысский горизонт собой заслонить…

Работал Кутицын начальником ремонтно-эксплуатационной базы речного флота, а база эта была придана здешним леспромхозам. Волево, жестко руководил Кутицын и был из чалдонов сам, тутошний. И конечно — рыбак отменный, к тому же жадный в этих делах: не на уху и жареху старался поймать, а для большого запаса себе и дяде ловил круглый год. От ловли его доставалось и свату, и брату, и чиновникам, какие в гости к нему наезжали всегда большим числом и охотно, и тем, к кому сам на поклон шел за какой-нибудь надобностью. Без поклона, известно, не проживешь. Только поклон от поклона отличен бывает: один от чистого сердца, от красоты души, другой — по расчету, мол, поклонюсь до земли и укушу за пятку.

Хватать Кутицына Бобров не собирался, когда нужда привела его к Федору Сергеевичу. Застал он начальника ремонтно-эксплуатационной базы флота не в тиши кабинета, а в ремонтном цеху, где было полно людей, и Кутицын давал кому-то накачку. Он долго не обращал внимания на посетителя, хотя по телефону согласился встретиться с Бобровым и помочь в его просьбе. Дело в том, что, придя на свой теперешний пост, капитан-инспектор рыбоохраны вынужден был в скором порядке налаживать судно, вот этот «Гарпун». Начальник бассейновой рыбоинспекции Низкодубов прямо давил на него, торопил разворачиваться. У корпуса «Гарпуна» была разорвана носовая часть. Бобров сам отрезал ее и приварил другую. Трудности это ему не составляло, потому что имел навык и в сварке, и в газорезке. Кутицын помогал Боброву материалами, однако не по радению к ближнему, а преследуя свою выгоду: я тебе помогу оборудовать катер, а ты мне не мешай осетров ловить.

Пока доводили «Гарпун» до ума, браконьеры не дремали, и особенно он, Кутицын. Бобров однажды, нахмуря белесые брови и уставя выпуклые голубые глаза на Федора Сергеевича, заявил ему:

— Разгульничаете вы на реке уж слишком, товарищ директор! Прекращайте-ка, а?

— Слухом пользуешься, не гоже так, — отвечал занозисто Кутицын. — Поймаешь меня с осетром, тогда и в глаза тычь!

— По мне легче предупредить тебя, Федор Сергеевич, чем потом протокол составлять. Все же ты человек с положением, да и помогаешь мне много, хотя мы ваши счета все оплачиваем.

— Я знаю. — Кутицын задумался. — Неужели ты в суд на меня подашь, если с запретной рыбой поймаешь?

— Служба обязывает…

— Иногда и глаза закрыть можно…

— А если не закрываются?

Весело так вот поговорили, потискали руки друг другу и разошлись. У Кутицына рука была тоже крепкая, с шершавой, упругой ладонью. Но, пожимая, напрягался он шибко, а Бобров свою в полсилы едва ли сжимал.

И пока у них все шло-ехало гладко, без скрипа. Но вот приход Александра Константиновича в мастерскую флотской базы неожиданно дал его отношениям к Кутицыным иной оборот… Кутицын кончил отчитывать бригадира и обратил наконец внимание на капитана-инспектора.

— Ты зачем опять к нам? — спрашивает.

— Я же по телефону все объяснил…

— Много вас ходит тут всяких! — сорвался Кутицын. — Только и слышишь: дай, дай, дай!.. Забыл я, что у тебя за нужда.

— Втулку баллера выточить нужно, а то старая руль не держит, — с улыбкой сказал Бобров.

— Руль не держит! — вскинул нахраписто подбородок Кутицын. — Вам без руля и жизни нет — не повернуть, не вывернуть! — Начальник ремонтной базы говорил громко, чтобы все вокруг слышали и голос его, и тон. — Эй, мастера! Чуете просьбу? Помогайте, не мешкайте. Он — главный сторож на нашем участке реки, всех ловит! Только меня ему не ухватить!

Бобров от слов этих вспыхнул: лицо покраснело, шея и руки. Но не звука не произнес. Про себя он решил: «Поймаю тебя, хвастун!»

…Так же вот плавно, погоже тек к закату июнь — нерестовый месяц. За два дня на базе флота втулку баллера выточили, Александр Константинович поставил ее. «Гарпун» теперь был на полном ходу, поворачивай его куда хочешь.

Излюбленным местом рыбалки Кутицына была Кашинская протока. Там Федор Сергеевич еще с осени замечал мелкие места с травкой-муравкой, где по весне так любят пастись осетровые. Там он и выставил хитро — мешком — рамчатые сети. Особенностью Кутицына было то, что опускал он снасти ночью, а рыбу вытаскивал поутру.

Однажды чуть свет Старший Ондатр направил «Гарпун» в Кашинскую протоку, издали всматриваясь в пространство через морской бинокль. Кутицын был у сетей не один — с сыном. Оба старательно выбирали рыбу, складывали в мешок.

«Гарпун» подошел к мелководью, насколько ему позволяла осадка. Браконьеры насторожились, но убегать не спешили. Вот загремит на катере лебедка, станут там спускать на воду мотолодку, тогда можно и поспешить.

Был тихий, ласковый час пробуждения. Летали стрижи в голубом небе, крачки падали в реку, заломив крылья, а тяжелые мартыны ходили кругами, высматривая, нет ли где полудохлой рыбешки. В такой ранний момент летнего утра далеко по реке слышен человеческий голос.

Бобров вышел из рубки и прокричал рулевому зычно:

— Вставай к штурвалу — поворачиваем отсюда! Нам тут нечего делать!

И «Гарпун» скрылся за Кашинским островом.

Отошли с километр. Александр Константинович спустил на воду мотолодку, снял с одной свечи «Вихря» провод. Мотор заработал натужно, с подвывом, как какой-нибудь малосильный трескун. А когда обогнули остров и вошли в протоку, подключили второй цилиндр.

Никто из Кутицыных и за шнур не успел дернуть. Сын Федора Сергеевича онемел, а отец бледный стал, за сердце схватился и упал ничком на дно лодки. Отдышался, поднялся и говорит:

— Пожалей меня, Александр Константинович, я сердечник. И вообще — твоя взяла.

— Сколько поймали — показывайте!

— Неполный мешок…

— И кострючков подбирали?

— Выкидывали. Только крупную стерлядь брали.

Кутицын мало-помалу пришел в себя, на лице его отразилась озлобленность. Он вытер с губ накипевшую пену, начал огрызливо:

— Не для тебя одного с Низкодубовым эта рыба растет и плодится! Скажешь — запасы подорваны? Слышал я эти песни! Травите чем ни попадя, а на мужике бедном отыгрываетесь!

Старший Ондатр прервал его:

— Ну, ты мужик, допустим, не бедный, а что запасы уменьшились — верно, и что травят рыбу с разных сторон — тоже правда. Потому и стоим на охране государственного богатства. А Низкодубов… Ему, может, и по рангу положено ценную рыбу есть, да много ли влезет в него, в одного-то?

Кутицын ощерился, начал опять частить словами, будто вылаивал их:

— Я Низкодубова знаю! Это еще тот пират по всем статьям! Он-то гребет и в карманы, и в пазуху, и в рот, и мимо, чтобы другим подручным его хватило!

— Я про это не ведаю, потому не могу ни согласиться с тобой, Федор Сергеевич, ни отрицать. Может, ты кое-что знаешь, может, лапти плетешь.

— А ты приглядись хорошенько к нему! Он золотыми шевронами прикрывается!

Бобров начал считать стерлядей, вытряхнув их из мешка. Отец и сын понуро молчали.

— Семью сотнями не покроете, — сказал капитан-инспектор, вытирая ветошью руки от слизи. — М-да! — Он задумался. — Все понимаем, все знаем, а делаем вопреки пониманию и знанию. Лет тридцать тому назад во всем Медвежьемысском районе на мотолодке ездил один киномеханик-передвижник, а остальные — на обласках. Много ли увезешь на долбленке и далеко ли уедешь? Зато теперь рыскают ай да ну! Три тысячи мотолодок в районе зарегистрировано! А если по всей Оби взять? По притокам ее? По Иртышу? И в сотню тыщ, небось, не уложишь! И каждый ездок урвать норовит…

— Прости ты нас, Константиныч! — сипло попросил Кутицын. — Понял, что зря бахвалился. Не суди, а лучше в дружину свою возьми — меня и сына! Смотреть, охранять вместе будем. Веришь ли!

— Верю. В дружину беру.

С годами Кутицын, верно, начал помогать ему в рыбоохране. Федор Сергеевич прекратил воровскую рыбалку, пресекал безобразников, о Боброве говорил с уважением, причмокивая губами и поднимая приплеванный большой палец правой руки. Дружба их крепла, но прервалась с неожиданной смертью Кутицына: сразил наповал мужика инфаркт…

9

Дождь-бусинец, начавшийся с ночи, зарядил надолго. Морось закрыла все небо, сеяла влагу с настойчивой надоедливостью.

Сырая погода Боброву нравилась, она охватывала душу и тело сладкой истомой, убаюкивала, настраивала на особый размеренный лад. Вспоминалось, как хорошо в дождик косить. Трава под литовкой сочная и податливая. Под шорох капель неплохо столярничать под навесом. Или сидеть с удочкой в плаще-брезентухе на бережку в добрый клев — выуживать окуней, язей подсекать и, проявив сноровку, вытягивать их, толстомясых да жирных. Нет, рад был Старший Ондатр, не проклинал дождь даже тогда, когда промокал до нитки.

Так он и шел — довольный, задумчивый. Тяжелое отодвинулось, отпустило на время душу.

На улице попадались ему все незнакомые лица. И как он обрадовался, когда увидел у продуктового магазина союзника своего по рыбоохранным делам Степана Матвеевича. Крупноносый, с задубелою кожей, с глубокими морщинами на лбу и щеках, этот человек с виду казался суровым. Взгляд его небольших карих глаз отпугивал. На самом деле он был добряк, и слыл по праву хорошим рассказчиком. Завидная честность и прямота жили в нем. Трудиться он смолоду на туковом заводе начал, потом был рыбаком и охотником, немало лет директорствовал в одном коопзверопромхозе, затем в другом — куда посылали. Теперь уже несколько лет в пенсионерах ходил, но все рыбачил еще для себя и на сдачу. В запретные зоны не лез никогда, в отведенных местах промышлял. Авторитет его в Медвежьем Мысу держался высокий.

— Как поживаешь, Степан Матвеевич? — спросил Бобров.

— Лучше всех и никто не завидует, Александр Константинович! На Миликурке дупло пустое.

— Я туда тоже заглядывал, — кивнул Бобров. — Так им со страху я сети и выложил!

— Думаю — Глушаков это сделал. Кто еще может так распоясаться, чтобы тебя запиской стращать? Он, он! Даю голову на отсечение…

— Накрыли с поличным «святую троицу». Докрякались! Что говорят об этом в селе?

— Разное. Кое-кто сомневается, мол, будет ли дан делу ход?

Старший Ондатр наблюдал, как Степан Матвеевич долго смаргивал, собирая морщины у глаз.

— Думаешь, выйдут сухими и чистыми?

— А то их некому защитить?! — Степан Матвеевич громко расхохотался. — Или мало икры, стерлядей они в область перевозили?! Вот погоди, от удара очухаются и в атаку пойдут. В обороне тебе быть придется.

Бобров повел плечами, как бы заранее стряхивая ненужный груз.

— Ты это оставь, Степан Матвеевич, — возразил он, переступая с ноги на ногу. — Они тут, конечно, в клубок сплелись. И кумовство повальное, порука. Но не те времена, чтобы правду кривдой можно было прикрыть.

Степан Матвеевич усмехнулся с горчинкой.

— Жить честно, по-совести не повелишь. Кривду словами клеймят, а от слов отвернуться легко, или глухим прикинуться. Ухо, ноздрю за это не рвут, железом каленым не прижигают… Схлопочут по выговору в лучшем случае, а через годик отмоются.

— Я в райком пойду, — сказал Бобров.

— А то ты там раньше не был!

— Тогда был другой секретарь.

— Сходи, сходи, Александр Константинович! Записку покажи, вспомни, как Глушаков на тебя с ружьем налетал.

— Откуда знаешь?

— Рассказывали…

Бобров отвернулся, задумался.

— Глушаков уже по инстанциям бегает, собирает, как говорится, в пожарном порядке бумаги на стройматериалы. Боится за свой особняк. Но люди-то знают, как, откуда и что бралось! В леспромхозе своя пилорама…

Расставшись со Степаном Матвеевичем, Старший Ондатр пошел дальше по самой длинной улице Медвежьего Мыса. Вспомнилось, как два года тому назад Глушаков налетел на него с ружьем у костра на охоте. Сидор Иванович крепко выпивши был, всячески стал поносить Боброва. Старший Ондатр одернул его: если не прекратишь, мол, поставлю на уши. Тут Глушаков и схватил ружье, озверел. Бобров живо вспомнил, чему учили его в десантных войсках, выбил из рук Глушакова оружие, а самого его бросил на землю, как куль с мякиной. Сразу пришел в доброе расположение духа Сидор Иванович, просил чуть не слезно никому ничего не рассказывать… Бобров-то молчал, а сами они — был там Смагин еще — проболтались. Глушаков, поди, где-нибудь в пьяном застолье и хвастался, что, мол, прикончить хотел Боброва, да сжалился…

Мог Сидор Иванович «утку» пустить, с него станется.

Бобров вышел по улице прямо к Оби. Противоположного берега, отдаленного здесь километра на два, почти не было видно: все застилала хмарь. Дождь из бусинца перерос в крупный, струистый. Капли ударялись гулко в поднятый капюшон. Однообразный их шум приятен.

На пристани толпились люди: скоро должен был подойти пароход «Омск», на котором давно ходил капитаном приятель Боброва. «Омск» нынче отрабатывал последнюю навигацию. На памяти Александра Константиновича списали уже несколько пароходов — и бывших купеческих, и выстроенных за рубежом, и современных отечественных. Бобров не ходил на них ни матросом, ни штурманом, ни рулевым, но ему было жаль, когда с линии снимали отслужившие свой срок суда. С них убирали машины, сдирали все ценное, а корпус, надстройки, выброшенные на отмель, опрокидывались течением, замывались песком, илом. Постепенно они сгнивали, заглушаемые тальниковыми зарослями…

Пароходы, подходящие к пристани, давно отвыкли подавать гудки: это им запрещалось, как церквам звонить в колокола. «Омск» подвалил к дебаркадеру молча, с какой-то особой медлительностью. Загремела якорная цепь, донеслись слова команды с капитанского мостика. Бобров посмотрел туда, в надежде увидеть знакомого капитана, но на мостике был другой человек.

По трапу сходили приехавшие. И Бобров вдруг увидел Глушакова, выносившего ящик пива. Он прижимал ящик к своему «глобусу», подняв жирный подбородок. На сытом, полном лице Сидора Ивановича выступила краснота — даже издали было заметно. Дышал он одышливо, округло открытым ртом.

«Это он где-то на ближайшей пристани сел, — подумал о нем Бобров, наблюдая за Глушаковым со стороны. — Вчера его видели здесь. Отпыхивается, видать, накачался уже пивком!»

И Боброву самому захотелось нестерпимо прохладного «Жигулевского».

К буфету на пароход повалила толпа. Последним вошел Бобров и спросил у вахтенного матроса о капитане. Матрос ответил, что их командир заболел, лежит в Новосибирске в больнице после операции на желудке. Александр Константинович посожалел и повернул назад. Вздумал обойти здание речного вокзала. Тут на глаза опять попался ему Глушаков. Сидор Иванович стоял с Никой Фролкиным возле машины. Оба смотрели на ящик с пивом, потом быстро и враз нагнулись, подхватили бутылки, поместили в голубой фролкинский «газик», сели и покатили.

«Фокус! — про себя изумился Старший Ондатр. — Что ж это получается, едрит твою в сантиметр? На днях Ника участвовал в задержании Сидора Ивановича на браконьерской тропе, а теперь с Глушаковым пиво распивать едет! Вот еще лишний факт, что Ника — потатчик «мошенникам».

Боброву припомнилось: нередко Ника угощал его сырокопченой колбасой, паштетами из свиной и гусиной печенки — импортными. Поначалу недоумевал: откуда такие деликатесы у Ники? Потом только понял: да с базы леспромхозовского орса! Своих магазинов леспромхоз еще не имел, но, едва начались строгости, запреты на то, чтобы напрямую с баз ничего не продавать, Глушаков приложил старание и маленький магазинчик открыл. Теперь все дефицитные товары с леспромхозовской базы перебрасывали туда, а уж там, в магазине, взять их было легко и с «черного» и с «белого» хода. Уносили дубленки, мохер, сапоги. И все было шито-крыто, рублем бито. А частенько и не оплачивалось. На них писали. Писали, что сам Глушаков и начальники участков, не расплачиваясь, уносили из магазина ящиками масло, колбасу, тушенку. На жалобы выезжали комиссии, контролеры, но результаты ревизий как-то стушевывались, покрывались туманом. Заведенный Глушаковым «порядок» держался устойчиво: Сидор Иванович умел прятать в снег или воду чадящие головешки. Уверен был: пошумят, побунтуют рабочие, да и мало-помалу стихнут.

Бунтари действительно утихомиривались. Чтобы не тратить нервы попусту, многие из них увольнялись, уезжали. Боброву часто думалось, что Сидора Ивановича давно бы пора с треском снять с директоров. А он все сидел в кресле, слыл уважаемым даже. План леспромхоз вытягивал, и этого, видно, было достаточно, чтобы считать Глушакова «руководителем на уровне».

Все эти думки промелькнули сейчас в голове Боброва. Интересно бы знать, о чем будут толковать за пивом Ника и Глушаков? Уж по его-то костям покатаются! Если б могли — спихнули бы с яра. Но не лыком он шит. А если и лыком, то крепким. Размочалишь, да не порвешь…

На обратном пути Александр Константинович встретил Павлуху Сандаева. Выяснилось, что Павлуха к нему заходил и не застал.

— Фролкин послал за тобой.

— Где ты видел его?

— На машине попался.

— Один?

— С Глушаковым.

— Ясно. Так что?

— Низкодубов стружку снимал с Ники по телефону за кражу со взломом на «Гарпуне».

— Ну, дальше?

— Ника сказал, чтобы к дальнему рейсу готовились. Возможно, появится здесь Низкодубов или его заместитель Быркова.

— Да, есть в управе такая… В рейд пойдем поутру…

Бобров, шагая к дому в набрякшем от влаги плаще, стал размышлять о делах своей службы. В рейд идти, конечно, удобнее всей командой — охват шире. В работу включаются сразу две мотолодки, одна из них снабжена рацией — легче устроить засаду и перехват. И безопаснее: при таком натиске браконьеры поневоле начинают поджимать хвосты, не горлохватничают, не кидаются с веслами, ломиками, как бывает, когда берешь нарушителя вдвоем или в одиночку. Да, хорошо, если дружно идти, согласованно. Однако заметил Бобров, что с Никой стало у них получаться хуже, чем без него. Была тут одна заковыка: субординация.

Когда Ника Фролкин участвовал в рейде, Бобров вынужден был подчиняться ему, районному участковому рыбоохраны, не оспаривать его действий и принятых им решений. Но чем руководствовался Ника при задержании? Осторожностью, избирательностью. С каким-нибудь мужичком попроще он не церемонился: схватит «за шкирку», конфискует ловушки, мотор, протокол «нарисует» по всей строгости и по форме. А задержит кого солидного, того постыдит, улыбнется искательно, отнимет сетку иль бредень и мягко скажет:

— Зайдете потом в инспекцию. Думаю, выясним, разберемся…

Перед важными лицами, что нередко попадались Нике на браконьерских путях, он лишь играл роль строгого дяди. «Зайдете — разберемся». А что разбираться-то? Порядок для всех одинаковый, нарушил — сполна отвечай. Можно понять инвалида войны или отца большого семейства. Таким, небось, хлеб достается труднее, чем директору нефтебазы Абрамцеву и капитану милиции Смагину. Кому рыбка — утеха, а кому — подспорье. Бобров в таких случаях людей разграничивал и понимал. Но с Никой у них понимание было различное. И совсем диву дался Бобров, когда убедился, что начальственные браконьеры от Ники Фролкина откупаются, да еще как! Служебное положение Нике «маслило руки». Иначе как же так быстро мог «прийти» к нему «газик» и столько запасных колес, которыми он завалил весь угол у себя на чердаке? Бобров наедине не раз пытался усовестить Фролкина. Тот улыбался, поднимая углы пухлых губ. Эта улыбка напоминала оскал.

Первое время укоры Старшего Ондатра на Нику действовали. Потом Фролкин стал огрызаться на своего подчиненного, говорил, что его не надо учить, как жить, ему лучше-де знать, куда рулить и ехать, он, мол, не такой простодырый, чтобы на рожон лезть. Собственным поведением Ника был очень доволен. Еще бы! Несмотря на малую зарплату, он был всегда при деньгах, «имел положение», два раза подряд на курорт к морю ездил, а раньше ему такая лафа не снилась. Красивый отдых — вино, женщины. Любо-дорого…

«Боюсь, — говорил Ника Боброву, — ты так ничему в жизни и не научишься. И прозвище у тебя подходящее: Старший Ондатр! До конца дней своих будешь его носить, в бобра не выйдешь, даром что по фамилии — Бобров!»

— Я это прозвище сам себе дал, — спокойно ответил тогда Александр Константинович. — Потому что стою за природу, за честное к ней отношение. Пользуюсь малым, живу трудом. А ты — молодой мошенник. И защищаешь тех, кто гребет, наживается. С такими тебе сподручней и выгодней…

— Я не дурак, — как-то сказал Ника Фролкин.

— Никто тебя дурнем и не считает — ущербным на голову! — рассмеялся Бобров. — Хитрый ты и деляга. Еще подхалим. Низкодубову пятки, небось, до блеска вылизал. Когда он бывает здесь, ты льнешь к нему на глазах у всех, как банный лист…

Фролкин бычился, глаза его наливались ненавистью, но приходилось сдерживаться, потому что Александр Константинович был единственным в медвежьемысской рыбоохране, кто имел права дизелиста-судоводителя и многолетний опыт неподкупной службы.

10

В назначенный час, спозаранок, капитан-инспектор рыбоохраны Бобров поднялся по трапу «Гарпуна». Павлуха Сандаев и Гена Пронькин были уже на месте. Стали ждать Нику Фролкина, но он, как всегда, не спешил, может, еще и не думал вставать с теплой постели. Вся рыбоохрана знала, что спит Ника на перине, в пижаме и колпаке, чтобы не мялись, не скатывались его волнистые, мягкие волосы. А встав с перины, подолгу торчал у зеркала, оглядывая себя и ощупывая. На бритье и массаж лица у него уходило минут тридцать-сорок. Над ним ехидно подшучивали: Павлуха и Гена заглазно, а Бобров открыто говорил, что так наряжаться на отлов браконьеров негоже. От рыбоинспектора должно пахнуть илом, водорослями да рыбной слизью. Прилизанность на такой работе смешна. Пусть ветер лохматит космы, высекает из глаз слезу! В походе надо рассчитывать не на медовый пряник, а на ржаной ломоть, посыпанный крупной солью, на кусок свиного сала и луковицу. Для мужчины в дороге еда самая подходящая! Нет, видно, не зря Любка отвадила от себя Нику. Любке подавай что попроще да понадежнее…

Наконец Ника Фролкин явился. Был он опухший, вялый и чуть не упал, когда поднимался по круто стоящему трапу. Поздоровался кисло, как процедил сквозь зубы, махнул рукой, мол, отчаливайте. Сразу спустился в каюту и там залег.

«Гарпун» на этот раз пошел вверх замедленным ходом. Сумрачность, апатичность Ники как-то странно передалась всей команде. Весельчак Гена Пронькин не пытался шутить. Александр Константинович, смурно глядя на воду, послал Павлуху на камбуз заваривать чай «позвероватее». Сам он стоял за штурвалом, тяжело навалясь на него двумя руками. Водный простор сильно скрадывался дождевой завесой, косматой хмарью.

— Погода дрянная. Никто поди из сухого угла не полезет на реку мокнуть, — предположил Пронькин.

— Мало у тебя опыта, Гена, в наших делах, — возразил Старший Ондатр. — Кто хочет украсть, тому непогодь на руку.

— В нерестовую протоку будем заходить? — спросил Павлуха, ставя перед Бобровым кружку со «звероватым» чаем.

— Поближе к ночи. — Александр Константинович стал дуть на горячий чай, уводя при этом глаза под лоб так, что лишь выпуклые белки было видно. — Протока богата рыбой, кого-нибудь да поманит попромышлять в темноте…

Ника провалялся на койке до самого вечера. Он спал бы еще, но подступивший голод забеспокоил его. Подушка казалась ему уже не мягкой, а каменной, до рубцов надавила швом ухо и щеку. Потянулся, покашлял, присел к столу. Налил чаю, достал из потертого портфеля копченую колбасу, яйца вкрутую, сушки, конфеты. Нарезанный черный хлеб вытряхнул из полиэтиленового кулька на бумажку, предложил разделить с ним трапезу. Поколебавшись, Гена с Павлухой взяли по дольке колбасы, по ломтику ржаного хлеба. Старший Ондатр от угощения отказался.

— Нос воротишь? — потянул на него косым взглядом Фролкин, сморщился, будто чихнуть собрался.

— Что-то не хочется. — Александр Константинович зевнул так сильно, что за ушами щелкнуло.

— Как знаешь, — буркнул Ника и принялся за еду, почмокивая и почавкивая. — На реке у меня всегда жор.

— У тебя и на Любку одно время был жор, — уел Бобров, потянул шумно воздух ноздрями и посмотрел на Нику красноречивым взглядом.

Но Фролкин не подал виду, продолжал ужевывать колбасу.

Дождь не переставал, сумерки наступали быстрее обычного. На «Гарпуне» приказано было остаться Павлухе Сандаеву, остальные распределились так: Ника в одиночку на лодке огибает остров, а с противоположной стороны заходят в нерестовую протоку Бобров и Пронькин. Таким порядком и двинулись.

На входе в протоку Александр Константинович выжал газ до предела. «Казанка» задрала нос и понеслась с предельной скоростью. Старший Ондатр любил быстроту, неожиданность. Через короткое время вдалеке замаячила чья-то лодка. Пронькин вскричал:

— Видишь?

— Да! Кажется, наши кадры! Сейчас начнется знакомое: смажут пятки и будут выбрасывать за борт рыбу!

Капитан-инспектор пригнулся, сел боком, чтобы не парусить слишком своим широким, массивным телом. Пронькин, как обычно в таких случаях, лег на дно лодки.

А замеченная моторка тоже уже неслась во весь опор, убегала. Но скоро стало заметно, что она бежит тише из-за перегруженности. В ней маячили два человека в тяжелых намокших дождевиках, да и улов, видать, был немалый.

Когда расстояние значительно сократилось, Бобров дал предупредительную ракету. Двое в лодке панически заметались, однако не сбавили скорости. Бобров пустил еще две ракеты. И тут воровские рыбаки «заработали»: один мешок полетел в реку, другой. Бобров осадил свою лодку, а Пронькин перегнувшись за борт, подобрал бумажную тару — полунамкоший мешок, в каких возят почту. В нем осталось четыре стерлядки и кострючок в четверть длиной.

Браконьеры тем временем успели оторваться от погони, но вдруг неожиданно их судно остановилось. Настигнув воровских рыбаков, Бобров ахнул: перед ним были знакомые лица — Абрамцев и Смагин.

— Не может быть! — проговорил Старший Ондатр, поднимаясь в рост. — Уму не постижимо! Что ж это вы Глушакова забыли взять? Неужели он струсил, а вам — трын-трава?

— У Сидора Ивановича насморк случился, — сдавленно рассмеялся Абрамцев.

— А может, медвежья болезнь? — Бобров рассерженно сплюнул. — Не могу понять, что у вас за натура. Нойманы с поличным, возбуждается уголовное дело, а им на все начхать! Зачем столько рыбы выбросили?

— Потому что вещественное доказательство, — ответил с растяжкой Смагин, и темные глаза его жестко блеснули в сырой сумеречности.

— Расточительно стерлядь на мусор переводить, — заметил Бобров.

— Куда деваться, — сказал Смагин. — Если бы мы не знали, что почем…

Смагин и Абрамцев сидели друг против друга. Их разделял капроновый невод с застрявшими в нем рыбешками. Бобров выпутал еще трех стерлядей, передал Пронькину со словами:

— Присоедини к тем, что к мешку прильнули.

— Семь всего, — сказал Пронькин.

— С кострючком — восемь. А в двух-то мешках штук до ста было, а?

— Не считали, — Смагин словно цедил сквозь зубы. В густоте сумерек смуглое лицо его еще более потемнело. Казалось, он каменел лицом.

— Невод у вас большой, ячея мелкая. — Старший Ондатр помедлил. — Подходящая снасть для хапового лова! Вон еще щук да язей наворочали сколько! В центнер не уложить.

— Пуда четыре — не больше, — подал голос Абрамцев. — Это мои ящики. Я их давно вымерил…

— Хорошо. С ваших слов эту цифру — шестьдесят килограммов — я заношу в протокол. Кострючка и шесть стерлядок тоже. В совокупности набегает приличная сумма иска. — Бобров, прикрывшись полой плаща от моросящего дождика, записывал. Пронькин светил ему карманным фонариком. — Так, так… И все же ответьте мне, неразумному: что вас опять потянуло на браконьерство?

— Дождливая ночь, — отрешенно ответил Смагин.

Старший Ондатр хмыкнул.

— Помните, в прошлом году мужика с заимки судили за лося? Когда спросили его, какие он сделал выводы, что он на это сказал? Пойду, говорит, убью еще двух лосей, мясо продам и штраф покрою! Похожи вы на того мужика! Только наглее его и хитрее. Суда над вами не было еще, а вы уж издержки покрыть торопитесь!

— Мы рыбу ловим себе и не торгуем, — проговорил Смагин.

— Хапаете! — Бобров так надавил ручкой, что прорвал бумагу. — Да, хапаете! Без стыда и совести. Мы-де тут власть и закон, нам можно. Нет, врете! И вам нельзя. Вам-то в первую голову!

В это время послышался звук подвесного мотора. Смагин вытянул шею. Абрамцев не шелохнулся.

— Фролкин, — кивнул Бобров и рассмеялся. — Опять опоздал к месту событий. Сейчас начнет жаловаться, что свечи у него забросало, шпонку сорвало…

Ника подъехал, увидел картину и застонал неподдельно, в причитания пустился:

— Ну как вы так снова? Ай-яй-яй! Угораздило вас, люди добрые…

Смагин как-то вдруг сразу приободрился, стал говорить весело, жестикулируя.

— А у меня для вас, мужики, новость есть. Мы напали на след грабителей. Резиновую лодку с «Гарпуна» нашли пропоротой. И бинокль найдем! Предполагаем, что это подростки у вас пошарились.

— Сладко мажешь, капитан милиции Смагин! — вскипел Бобров. — До того все молчал, а тут в откровенья пустился. Давайте невод сюда! Снимайте мотор!

Смагин загородил собою «Вихрь», Бобров сильно потянул Смагина на себя, затрещала одежда. Оба были здоровые, тренированные.

— Погоди, Александр Константинович, — остановил его Ника. — Не будем приемы показывать, мы, как-никак, на воде… Давайте обсудим дело. Гора с горой не сходится, а человек с человеком…

— Правильно, вот это умно! — ухватился Смагин, и опять аж затрепетал весь, засиял ликом. — Бобров, ты помнишь арию Германа из «Пиковой дамы»? Там есть слова: «…жизнь — игра, сегодня — ты, а завтра — я!» — Смагин совсем расслабился, голос вкрадчивый, плавный. — Отпустите нас, мужики, по добру, по здорову! — Он лукаво смотрел на Нику и с робостью на Боброва.

— Отваливайте отсюда да побыстрей! — крикнул Фролкин. — И чтобы я больше вас…

— Послушай, — сжал зубы Бобров. — Ты начальник, так сказать, этого околотка, тебе решать, но протокол они пусть подпишут. — Александр Константинович с трудом владел собой.

— Дорогой, — протянул Ника. — Мы этот случай фиксировать не будем.

— Ты предлагаешь протокол уничтожить? — спросил Бобров. — Да как можно, когда каждый бланк под своим номером?!

— Оставь пока его у себя, оставь, — чуть ли не простонал Ника, отворачиваясь от Боброва. — Но меня в протокол не вноси. Вы уж сами потом как-нибудь разберетесь…

Между тем Смагин с Абрамцевым незаметно оттолкнулись от рыбоинспекторской лодки, течением их относило и относило, да Смагин еще подгребал веслом — широким, от обласка. Погодя, они завели мотор и, пригнувшись, на облегченной теперь посудине, пустились в направлении Медвежьего Мыса…

Досадливо сеялся дождь, повеивал ветерок, но Боброву стало невыносимо жарко, в душе у него кипело, но он сдерживался, чтобы в присутствии механика Пронькина не опуститься до матерной брани с Никой. Старший Ондатр упрятал протокол в полевую сумку. Бумага была волглой от сырости, хотя и старался, когда писал, прикрывать ее полой плаща. Документ был скреплен всего двумя подписями: Боброва и Пронькина.

Старший Ондатр мучился совестью. Но он и не мог предположить даже, во что впоследствии выльется это невольное соглашательство, чего оно потом будет стоить Боброву.

За поздним чаем на «Гарпуне» Ника Фролкин распространялся по поводу своей мягкости к Смагину и Абрамцеву.

— Как ты хочешь, Александр Константинович, но я считаю, что нам нельзя быть такими суровыми, неуступчивыми. Если каждого по голове будем бить — изжуют нас и выплюнут, как урючные косточки. В прошлом году меня даже грозились убить…

— Но не убили же! — хмыкнул ехидно Бобров.

— А ты этого ждешь? — покраснел Ника, но улыбку изобразил.

— Да не тронут тебя, Никита Сергеевич! — ответил капитан-инспектор. — Живи да здравствуй, играй в поддавки. Одно не ясно мне: как ты думаешь дальше службу со мной вести, водоемы наши обширные патрулировать? Браконьер — не воробышек, сам к окошку не прилетит. За ним гоняться надо, хватать и держать.

— Знал бы ты, сколько на нас зла накоплено! — продолжал Фролкин скулежно. — Нарушителей — сотни, нас — четверо. Не на равных тягаемся.

— С таким отношением, Никита Сергеевич, самый раз подать заявление об увольнении по собственному желанию, — сказал Бобров усмехаясь.

— И без заявления любого из нас могут освободить, — пробурчал Ника, собрался и ушел спать.

После чая капитан и механик вышли из каюты на палубу, подняли трап, мотолодки, спустились в дизельную отчерпать в специальную емкость подсланевые воды. Работали молча. Механик заметил:

— Тесное вышло сегодня у нас взаимодействие! Какой он все-таки человек, начальник наш!

— Трус и корыстолюбец. От таких можно всякой пакости ждать. Да уж дождались…

Вернувшись в Медвежий Мыс из этого рейса, Старший Ондатр сделался молчаливым, вид у него был болезненный. В Панигатку из-за спада воды входить уже было нельзя. «Гарпун» поставили против рыбозавода.

Дома Александр Константинович узнал новость от

Ксении: минувшей ночью Глушаков спешно въехал в свой недостроенный особняк. Перед этим наскоро были вставлены стекла, сложена печь. Из трубы теперь валил дым, а в окнах по вечерам блуждали огни лампы-переноски: люстры еще не успели подвесить.

Вскоре вся округа знала, что Глушаков и его компания взялись писать и рассылать по инстанциям опровергательные бумаги, собирали под ними подписи угодников. В тех письмах медовых все три браконьера так расхваливались, что им надо было давать медали за трудовые подвиги. Это ж отцы поселка, гордость Медвежьего Мыса! А к ним придрались, опозорили. Собрались на природе ушицу сварить, а на них с пистолетами — тыкали в спину, запугивали!

Никто не тыкал, никто не запугивал и лишнего ничего в протокол не писал. Но почта угодников мутила воду до самого дна. С этими письмами много возились, мусолили. А тем временем материал по трем браконьерам передали в прокуратуру.

И карусель завертелась.

Первым делом подняли отчеты по изъятию ценной рыбы. У кого и когда, сколько и где отбирали? Куда поступала рыба потом? Бобров вел документы исправно, ухватиться тут было не за что. И это странным образом злило следствие. Дотошно, пристрастно хватались за всякие мелочи. Старший Ондатр предвидел: «В моей-то густой шерсти как раз и будут выискивать блох». Доходило до смехотворного.

— Вы таскали мешками со стрежевого песка от рыбаков гослова стерлядь и муксуна?

— Я ношу с собой только портфель!

— Стаж вашей работы в рыбоохране десять лет. Сколько вы съели за эти годы черной икры?

— Не считал! Если пересчитать все икринки, то много!

— А ведь это валюта…

— И непременное блюдо на приемах всех иностранных гостей!

— А вы человек дерзкий.

— Не отрицаю. Но характер ваших вопросов… Так и ждешь: «А чем занимался до семнадцатого года?»

Наветы даже намеком коробили душу Боброва. А от Фролкина сущая правда отскакивала горохом. Ника стрелял лосей с вертолета в Русановском лесу, когда еще состоял в пожарной охране. С местным егерем у него была стычка. Однако факт документами не подтверждался: Смагин в своем отделе упрятал концы хорошо.

Рейды прекратились, «Гарпун» сиротливо стоял на приколе под яром рыбозавода. Старший Ондатр, для которого безделье было острее ножа, спал на катере и нес вахту. Иногда к «Гарпуну» подходила краснощекая Любка, улыбалась и томно вздыхала.

— Одна гуляешь? — спрашивал ее без прежней шутливости Александр Константинович.

— Одна. Грустно, — призналась Любка и как-то сухо засмеялась.

— Погода на осень тянет.

— Да, отзвенели деньки нарымскими комарами! Скоро и ты катер на берег вытянешь.

— До этого еще далеко. А правда, давно ли страда сенокосная маяла жарой и гнусом…

…В конце августа Бобров узнал, что районный участковый рыбоинспектор Фролкин отпущен на два месяца в отпуск по приказу самого Низкодубова. Фролкин подыскал себе надежного напарника и подался на Стопудовое болото драть скребком клюкву.

А уродилась эта ягода в тех местах просто невиданная.

11

Ах, пора ты покосная…

Большая вода утекла в океан тогда вовремя, и на лугах за лето хорошо наросла трава. Покосники, всегда с нетерпением ждущие сенокос, дружно двинулись на отведенные места.

Не припоздал с выездом на луга и Старший Ондатр.

В Медвежьемысской рыбоохране был конь, которого здесь держали для зимних выездов, ведь браконьеры круглый год лезут на большие и малые реки. Летом им вольготнее: умчался на лодке — и следов нет. А зима, с ее обильными снегопадами, делает их уязвимее. По тем же протокам, курьям, белорыбным глубоким озерам, что находятся в пределах досягаемости, ездят инспектора смотреть лед, искать, что и где выставлено в запретных водах, долбить обнаруженные поды-проруби, вытягивать из-подо льда самоловы, ставные сети, фитили. На лошадке, само собой, далеко не разбежишься, но все не пешком. Унты с меховыми чулками, овчиный тулуп до пят, а еще лучше — собачья доха. В таком одеянии, подремывая, можно верст сорок проехать.

Давно Бобров теребил свою управу насчет «Бурана». Обещали выделить новый. Тогда, пожалуй, не нужен будет и конь. Но Александр Константинович коня продавать жалел. Конь был нужен инспекции для заготовки кормов, подвозки дров зимой. Нужда и в том, и в другом была у каждого: в селе живут, не в городе. Поразмыслив, Бобров решил и нынче поставить сена не только на бычка и корову, но и на сивку. Все заботы тут Александр Константинович взял на себя. У Фролкина крестьянской закваски не было.

Страда сенокосная Боброву была в радость. На лугах он хоть и выматывался, зато душой отдыхал, голова освежалась пойменными ветрами.

Траву Старший Ондатр валил сенокосилкой. По кустам и неудобицам выбивал густой пырей литовкой, сгребал на чистых местах конными граблями, а где нельзя было конными взять — подбирал ручными. Стожищи метал высокие — по росту своему и силе. Павлуха Сандаев, принимавший навильники от Боброва, потом, завершив стог, страшился съехать с него без веревки.

Как раз к концу августа Александр Константинович страду завершил, поставив два стога для инспекторской лошади, а два — для своей коровы и бычка. Теща не отказывалась и дальше помогать вести домашнее хозяйство. Свое не держать на селе — постною жизнь покажется.

Отстрадовался Старший Ондатр, расправил плечи и уже не один раз ловил на мысли себя: великое это дело — физическая работа! Так укрепляет, бодрит, что на одной ноге скакать поманывает. Бодрость тела и духа только в труде и находить, а не в мышиной возне, какая свалилась на него в это лето. Едва отпихался от следователей, сказал в сердцах: вы как хотите, а мне надоело, трясите, кого положено, а я на покос поехал…

И откосился вот. И бодрость обрел. И на «Гарпун» опять — вахту нести.

Два дня прошли такие безоблачные. Сам палубу драил, в рубке порядок навел, в каютах всю пыль по углам, по закоулкам вытер. Вымпел сменил обветшалый на новый, и флаг на корме. Хоть в ту же минуту в рейд, да пока потерпеть велят: вдруг понадобишься. Ходил в райком к новому первому, рассказывал ему кое-что. Слушал тот, молчал, кивал иногда, но видел Бобров — не интересно все это райкомовцу. А к концу разговора досаду выразил: не кстати, мол, разгорелся сыр-бор, не успел он-де оглядеться на новом месте, а уже крупная тяжба открылась, впуталась масса должностных лиц, пусть где-то и есть махинации, жульничество, но Сибирь здесь при чем, эта вот самая сторона?

— Вы считаете, что у сибирских чиновников мундиры без пятен? — спросил Александр Константинович.

— Пятна есть и на солнце… — уклончиво отвечал новый первый по фамилии Чесноков.

— Я вас понимаю. Сор лучше веником замести на совок да в печь. Из избы сор выносить не желательно. Я-то на вас рассчитывал! Думал, поможете разгрести все завалы — вам же легче после будет руководить…

— Помогу, помогу, — провожал его до дверей Чесноков. — Не торопитесь…

Беседа в райкоме оставила у Боброва недоброе впечатление. Лучше бы не ходил, не портил веселого послепокосного настроения. Пусть дознаются, пусть сплетничают, пусть оттирают лацканы и фалды на чиновничьих кителях, чистят до блеска звездочки на погонах. Дело хотят замять. Наверняка новый первый Чесноков звонил Низкодубову, просил кадило не раздувать. Что-то было посулено, твердо обещано. Что? Фролкина мигом отправили в отпуск, дескать, скрывайся с глаз, не мельтеши, как бельмо. От такого предположения Старший Ондатр почувствовал звон в ушах. А как хорошо на лугах себя выветрил! Как чисто все звуки ловил — шуршали ли мыши в сене, тянули ли утки с посвистом крыльев на озерцо покормиться! Коростель-дергач начинал свою песню с вечера и продолжал до зари. Сладко ложился на душу скрипучий голос его, с каждым покриком отзывались те годы из детства, когда мир был полнее, солнце блистало ярче, а радуга после парного дождя влекла, как двери в сказку. Крик коростеля жил с ним в шалаше все ночи, но однажды он смолк. Просто не повторился. Так привыкший к нему за время покоса, Бобров долго не мог уснуть, все ждал и терялся в догадках. Быстрые ноги у дергача-коростеля, не даром в народе еще кличут его погонышем — посуху покрывает огромные расстояния — так неужели не скрылся, не убежал от врага? Или лунь подстерег? Или хорь? Оказалось, ни то, ни другое… Вороша поутру валки, обнаружил Старший Ондатр отсеченную голову дергуна! Угодил под литовку в кустах, в густом вязиле не скрылся, бедняга, не спрятался. Уж какая такая беда, какая печаль, а — печалился…

В каюте на койке читал он толстую книгу известного Сабанеева о рыбах. Шаги на палубе отвлекли его. Только поднялся, оправил трико — из рубки в проем опустился Пинаев.

— Ты дома?

— И цел. И почти невредим!

— Прохлада. Уют. Зыбь покачивает!

Пинаев старался казаться игривым, а сам был каким-то сумеречным. И от Боброва не ускользнуло это.

— Странный ты нынче какой-то, — сказал. — Будто как с толку сбитый. Что, Любка ушла к другому? Не удержал, или держать не старался?

— С ней все нормально. Она — утка вольная, селезня всегда приманит!.. А ты, что ли, уже откосился?

— И грабли, и вилы в сарай уволок.

— Гора, значит, с плеч. А я это, знаешь… — Пинаев замялся, закрутил головой, как тетерев на суку, услышав хруст ветки под деревом.

— Говори. Опять какой-нибудь грех в нашей рыбоохранной фирме?

— Тут вышла одна история. И касается она, дружба, тебя. — Пинаев волновался, что, в общем, с ним редко происходило.

— Не тяни, Яков! — пристрожился Бобров и уставился на судмедэксперта не мигая.

— Сын твой Василий на краже попался.

И дальше Пинаев ему рассказал…

Шел он мимо механизаторского училища. Тихо кругом, никого близко нет. И вдруг орут: «Вора держите! Держите вора!» Потом оказалось — сторож кричал. Заметил он, как из окна мастерской кто-то вышмыгнул с сумкой, а в сумке — слышно — железо взвякивало. Пинаев затормозил шаги, стал озираться… А вор — вот он, прямо бежит на него сломя голову…

— Я ногу подставил, тот и упал: сам в одну сторону, сумка — в другую. Подоспел сторож и схватил воришку за воротник.

— Чистое наказанье господне, — тихо произнес Александр Константинович. — Чувствовал я, что Васька мой что-нибудь выкинет. — Бобров охватил руками голову, как охватывают чугун ухватом. — Нет, Яшенька, это не ты ему ногу подставил, а он мне! За каким чертом он в мастерскую лазил?

— Там старый мотоцикл стоял, так Васька что-то себе на запчасти от него открутил.

— Ясно. — Лицо Боброва вдруг обескровилось. — Закатил сын батьке пощечину, даже в висках застучало. Едрит твою в сантиметр! Васька когда пострадал и разбил мотоцикл, я ему обещал постепенно все выправить. Покос, говорю, отведу и займусь… С запчастями на мотоциклы, знаешь, еще потрудней, чем на легковые машины.

Бобров смаргивал, тер лоб крепко сжатыми кулаками. Потом задал вопрос Пинаеву, на который сразу, видимо, не решился:

— Арестовали Василия-то?

— Арестовали…

— Сопротивление оказывал?

— Нет. Тихо-мирно пошел… Знаешь, поговорить бы тебе с Симаковым… нет, что я, со Смагиным! Пока Смагин при исполнении обязанностей.

Внешне Старший Ондатр отвердел, а в душе его лихорадило.

— Никогда в жизни, — сказал. — Ни с какой нуждой к нему не ходок, не проситель. — Тяжело было видеть такого Боброва Пинаеву — плечи опущенные, глаза потупленные. Попокосничал, называется, мужичок, укрепил нервы…

Дома Старший Ондатр застал непривычную тишину. Печаль охватила всех — Ксению, Агафью Мартыновну, Снежану. Сидели они по комнатам, каждый на свой лад переживая свалившуюся беду. Ксения неслышно плакала, утирала платком глаза. Снежана, сжавшись, думала, как ей стыдно будет теперь показываться в школу, ведь найдутся такие, кто открыто бросит в лицо укор, а кто за спиной прошепчет, но так, чтобы слышно было: мол, видите, вон сестра воришки идет. И правы будут — не откажешься, не поглядишь строго, не подымешь голову гордо, как до тех пор подымала, или словом гвоздила в ответ на гнусность какую-нибудь.

Агафья Мартыновна сквозь частые вздохи шептала:

— Господи, господи…

Александр Константинович, чтобы немного забыться и оттеснить нехорошие думы, взялся носить воду, облил себе брюки, наплескал в ботинки — дрожали у мужика руки, выходила какая-то неуклюжесть, чего прежде не замечалось. Не стал ужинать, натощак на диван завалился, читать пробовал — ничего из прочитанного в голове не держалось, строчки прыгали. Жена подала валерьяновых капель — принял без слов, а в другой раз отвел бы руку ее со смехом. Бывало и раньше с ним плохо, но чтобы вот так — никогда.

Ах, как она мучает — совесть, как жалит!

Зазвонил телефон — приглашала междугородная станция. Обрадовался, услышав знакомый голос.

— Как поживаешь, гроза браконьеров? — спрашивал Симаков, рассыпая легкий, приятный смешок.

— Живу лучше всех, да никто не завидует. Здравствуй, друг дорогой! Хандра на меня навалилась, давит, как ватный ком.

— Отпихни посильней да подальше. Ты здоровяк… А я в Белоруссию ездил, родню навещал. В Беловежскую пущу заглядывал. Красота! До сих пор душа радуется.

— Теперь на службу?

— Да, скоро опять начнется страда уголовная! Выше маковки дела следственные завалят.

— Знаешь, я, может, к тебе тут подъеду, — сказал Бобров. — Есть разговор не телефонный.

— Понимаю, догадываюсь. Давай приезжай…

Они попрощались. Александр Константинович, утерев изгибом локтя проступивший на лбу пот, опять ушел на диван. На нем и уснул…

Спал Старший Ондатр тревожно. Утром Ксения сказала, что он стонал, ворочался. Выходит, и жена не спала полным, глубоким сном, если слышала его стоны. Но Бобров был такой человек по натуре, что надолго не позволял хандре оседлывать спину. Хоть крякать, да дюжить.

В девять утра Александр Константинович позвонил начальнику медвежьемысской милиции Гришину, с которым у него были, в общем, нормальные отношения.

— Хотел бы узнать подробно: что натворил мой сын?

— Выставил стеклину и залез в мастерскую. Он тонкий, пролазный!

— Не в меня пошел. — Бобров искоса глянул на Ксению: она рядом стояла и слушала. — Где он сейчас?

— Здесь, в предварительной камере.

— Какой его ожидает срок?

— По статье — до трех лет. Но может помочь защита. Нужно поискать смягчающие обстоятельства.

— Дело у Смагина?

— Он в отделе пока. Никто его не отстранял…

Бобров поблагодарил и положил трубку. Сели завтракать. Ксения промокала платком глаза. Отопьет чаю — задумается, посмотрит на мужа умоляюще-скорбным взглядом, хочет о чем-то спросить, но только вздыхает. Превозмогла себя все же, сказала:

— Ты бы похлопотал, отец…

— У Смагина, что ли? Благодарю покорно!

Ксения вспыхнула, в глазах появилось упрямство.

— Мы хуже других, так, по-твоему? Одним можно детей своих защищать, а нам — не дозволено?

— На кого намекаешь?

— А эти, которые трех тысяч не пожалели, чтобы их

сыну срок скостить…

— Там история темная.

— Какая ни темная, а на человека наехал машиной и насмерть!

— Он думал, что в канаве собака валяется, оказалось — пьяный мужик. И вот что, жена. Мы за других не ответчики, но за себя — в полной мере. Говоришь, три тысячи на судебные издержки. А у тебя они есть? Покажи, в каком чулке спрятаны? Молчишь… Да если бы даже и были, я кривой тропой не ходок!

Дней через пять после этого семейного разговора, возвратившись из рейда, Бобров застал дома новый переполох. Накануне у них был обыск. Что искали — не сказывали. А нашли и забрали две ондатровые шкурки.

— Откуда они взялись? — спросил хозяин.

— Одна знакомая мне дала, — покаялась Ксения. — У нее от шапки остались, предложила, я и взяла, на шифоньер положила, думала — на что-нибудь сгодятся.

— Ордер на обыск был?

— Показывали…

— Работа Фролкина. Он давно болтает, что я будто прячу у себя отобранные сети и самоловы! В кладовке шарились?

— Все там перерыли.

— Не видать мне и дальше покоя…

Начались холода. Местами по тиховодью напаивался ледок. На большой воде гулял ветер, раскачивал волны — тяжелые, мрачные, под цвет осеннего неба. На «Гарпуне» давно включили отопление, а сами рядились в непродуваемые, непромокаемые одежды.

…Минуло два месяца, а Ника Фролкин со Стопудового болота не возвращался. Стали подумывать: не случилось ли что с человеком? Не сгорел ли в холодную ночь у костра? Не засосало ли где трясиной?

— Трясина его засосать может, но не болотная, — высказался определенно Пронькин. — Где есть навар, там Ника ловкий, выносливый.

И так был механик прав, что сам потом удивлялся.

Как-то вели «Гарпун» на стоянку, видят — сидит на бревне Ника, под ним газетка расстелена, весь из себя довольный, чистенько выбритый — орешки грызет, скорлупки под ноги выплевывает.

— Как жизнь, мужики? — спрашивает как ни в чем не бывало.

— У нас, паря, сносно, — ответил Бобров. — А ты проштрафился: прогулял — зарплату не выдадут!

— Все шутки шутишь, Александр Константинович, — усмехнулся на это Фролкин. — Посмотри на меня — исхудал я весь. Вот до чего сухари да консервы доводят! Да еще мошка кровь пила. Ноша к болоту гнула.

— И без сна, поди! — вставил Пронькин.

— Какой там сон! Потом расскажу. А сейчас вот туда «Гарпун» причальте — клюквой загрузимся!

— Много? — спросил Бобров.

— Мешков восемьдесят. Клюква крупная, отвеянная.

— Мать ты моя! — присел от удивления Пронькин. — Что я вам говорил, мужики? В Медвежьем Мысу по стольку еще никто не греб болотную ягоду!

— Ну удивил, — согласился Бобров. — Это больше трех тонн! Порадуете кооперацию. Под заготовки вам продадут по дубленке, а то и по японскому телевизору!

Фролкин ощерился, почесал за ушами — красными, распухшими от укусов мошки, молча поднялся по спущенному трапу, и катер пошел под погрузку.

Грузили мешки с клюквой скопом, передавая с рук на руки. На приеме стоял Бобров и перекидывал их так быстро, ловко, будто мячи кидал. Ника подбадривал Александра Константиновича, но тот в этом не нуждался: он просто работал.

Отдышавшись, утирая с лица пот, Фролкин отозвал капитана-инспектора на корму, стал говорить:

— В кооперацию ягоду сдать — тысчонок пять наличными будет. А рестораны в Новосибирске дают за килограмм пять рублей. Там продать — золотой билет вытянуть.

— Я бы не стал обижать свой край, — в задумчивости проговорил Бобров. — Где заготовил, там и оставь.

— Послушай, что я скажу. Предлагаю тебе сгонять «Гарпун» до Новосибирска. За труды — тысячу. Не помешает!

— Заманчиво, — сощурился Старший Ондатр. — Но я в это впутываться не стану.

— Съездил бы на курорт, — уговаривал Фролкин.

— По мне и здесь хорошо. Я Обь до последней морщинки знаю. Как флотские говорят — «от приверха до ухвостья». Реку свою изведал, а повезти — убей — не повезу!

— Ну что ты находишь в моем предложении плохого? — недоумевал Фролкин.

— Махинатор ты, Ника! — бросил ему в лицо Бобров. — Помнишь, когда мы на Тыме чинили винт, ты заставил меня без страховки висеть на кране? Я не приказу твоему подчинился, а долгу, обязанности. Я сделал все, и мы дальше поплыли, хороший был ход у судна. А если бы винт тогда оборвался? Я бы на дне оказался с этим винтом, точнее — в гробу!

— Нашел, что вспоминать, — сипло сказал Фролкин.

— Вспоминаю об этом, чтобы тебя показать, какой ты подлец! Ты у меня осетровые ямы выведывал, хотел осетров ловить, которые в эти ямы на зиму ложатся. Но я тебе ямы не показал. И не покажу никогда! Ты меня оболгал, и у нас в доме делали обыск! Бесстыжие твои зенки…

Фролкин попятился: ему показалось, что Бобров сейчас охватит его, приподымет и выбросит за борт, как швабру. И Ника, грохоча каблуками, спустился в каюту.

12

Ника теперь сам дневал и ночевал на «Гарпуне» — караулил гору мешков с клюквой. Уложенные на палубе, накрытые брезентом, они обращали на себя внимание каждого, кто проезжал мимо катера рыбонадзора на лодке или подходил к берегу посмотреть на рыжую, освинцовевшую Обь. В Медвежьем Мысу начали уже поговаривать с издевкой, что рыбонадзор занялся побочным промыслом, заготовил тонны клюквы и скоро начнет торговать морсом.

В конце сентября выпадал дважды снег, но скоро растаял. Наступила погода без заморозков, сырая, с пронзающим ветром. Бобров наседал на Фролкина.

— Сдай же ты, наконец, клюкву кооператорам, получи за нее пять кусков и благодари нарымские небеса за такую щедрость! Мне скоро надо поднимать катер на берег, обшивать досками.

Фролкин морщился и продолжал ждать чего-то.

Однажды утром, когда вдруг за ночь вымерзли лужи, окаменела по обочинам грязь, а тротуары засеребрились инеем, Бобров отправился из дому навестить «Гарпун». Шел он в последний раз, чтобы завтра же пригнать сюда трактор и вытянуть катер на берег. Не ждать же, в конце концов, когда «Гарпуна» вмерзнет в лед из-за фролкинской клюквы, которую тот упрямо стремился сбыть по ресторанной цене.

Вот он и яр. Сейчас будет спуск к реке. Бобров увидел «Гарпун» и замедлил шаги… Палуба катера была пуста — ни одного мешка.

«Сдал-таки в кооперацию! — подумал Александр Константинович. — А если украли, то вместе с Никой!»

Под берегом, возле катера, сидела Любка, одетая в просторную новую телогрейку, повязанная светлым пуховым платком. Бобров узнал ее со спины. Вспомнил, что Любку перевели временно из коптильного цеха в сторожа. Об этом она сама как-то рассказывала ему. Он еще над ней пошутил, что, мол, страсти с наступлением холодов начали угасать, так можно и таким скучным делом заняться, как охрана рыбозаводского берега. Любка не обижалась, ибо была не обидчивая. Глаза ее так же горели, как летом: один дымчатым топазом, другой лимонным.

— Сидишь прохлаждаешься, — заговорил с ней Старший Ондатр.

— Хочу и сижу.

— Милого ждешь?

— Белый парус…

— В тумане Оби? А губы вон посинели от ждачки-то!

— С рекой прощаюсь — до новой весны. Костры, шалаши во сне будут сниться!

— И судмедэксперт Пинаев!

— И он иногда…

— А ты, Любка, не скажешь, куда гора мешков с палубы «Гарпуна» улетучилась?

— Вчера ночью красивый корабль тут был — «Державин». Как сверху шел, так бортом к «Гарпуну» и прижался. Фролкин и двое еще перетаскивали мешки «Державину» в трюм.

— Ух ты! — вырвалось у Боброва. — А дальше что?

— В седьмом часу утра «Державин» ушел вверх.

— Ловко сработал Ника! Мне бы такое и в голову не пришло!

Любка рада была поболтать и старалась выкладывать все, что знала.

— Фролкин трех человек к себе увозил. Вернулись веселые, разговорчивые. Я-то из окошка сторожки вижу, они меня — нет. И слышно все было. Кости перемывали тебе! Один среди них важный такой. Шапка соболья, куртка меховая, красивая. А когда мешки грузили, он из каюты выходил в кителе. Рукава в золоте! Свет на него от мачтовых огней падал…

— Поджарый, со строгим лицом такой, да? — задал вопрос Бобров, ощущая горький привкус во рту.

— Лица его я не рассмотрела ладом.

— А как называли?

— Ой, подожди!.. Не то Архипом, не то Архипычем!

— Ясно! И Низкодубов туда же! Непостижимо уму! А я-то думал…

Бобров не сразу поднялся на палубу «Гарпуна». Прошелся сначала по берегу взад-вперед. Прихваченный морозцем, песок похрустывал под ногами. Небо по всему куполу освобождалось от туч, прояснивалось. К ночи можно было ожидать звезды, а с ними и стужу покрепче. Любка смотрела молча, как ходил Старший Ондатр у кромки воды, видела, как подкатываются к его ногам волны от холодного низовика. Любка чувствовала, что чем-то расстроила Боброва, и не лезла больше с разговорами.

Александр Константинович остановился у катера, приложил ладонь к стальному борту, провел и отнял руку, потом потянулся к веревке трапа, вытянул сходни, поставил, поднялся по ним привычной твердой походкой.

На палубе было намусорено, наслежено. Холодное, необжитое судно вызвало в нем печаль. Для Фролкина «Гарпун» не дом родной, в который ты входишь с добром и любовью, а просто посудина, на которую можно взвалить любой груз — отвезти, привезти. В каюте на этом катере Фролкину удобно застольничать, укрыться на ночку с бабенкой. А потом — отсыпаться сутками, пережидать домашние неурядицы. Сойдя на берег, тут же забыть о том, что «Гарпун» нуждается в постоянном уходе, его надо смазывать и ремонтировать, красить и драить, выслушивать, как стучит его сердце, следить за сигнальными огнями, надежностью рации. Все это — забота Боброва, его команды. Команду упрекнуть Александру Константиновичу не в чем. Но Фролкину он предъявляет счет. Пришел — ушел. И в поле трава не расти…

Ну и лис рыжехвостый. Знал, выходит, что обойдет он Старшего Ондатра, и с какой стороны — знал. Бобров к Низкодубову сроду не льстился. Знай, свое дело делал, и тем был доволен, горд.

В мыслях Боброва никак не укладывалось, что Низкодубов мог пойти заодно с Фролкиным, встать на одну доску. Неужели те тысячи, которые Фролкин сдернет в большом городе с ресторанов за клюкву, могли соблазнить Низкодубова? До сих пор Низкодубов для Боброва был авторитетом, человеком, болеющим за порядок, закон. И должность большая, и власть его на пять областей и краев простирается. Ан вот же… И вспомнилось тут Боброву, как процедил однажды сквозь зубы Фролкин:

— Попомнишь меня, Ондатр!

«Они меня судят, и я их сужу. И каждый свое выставляет. А сказано ведь: не судите, да не судимы будете, — на мысли этой Бобров останавливался. И думал дальше: — Выходит, суд суду рознь, и я прав…»

Когда он с командой вытащил на берег «Гарпун», обшил тесом палубную надстройку, появился в Медвежьем Мысу Ника. Усмехнулся, наглец, и произнес победным тоном:

— И что я тебе говорил, Александр Константинович? Говорил — обойдусь без тебя, и обошелся!

— Чихал я на вас! — сплюнул Бобров.

— Ты прямо герой… нашего бурного времени! — торжествовал Фролкин. — Кстати, просили тебе передать из нашей управы, чтобы ты не мутил воду на предстоящем собрании рыбоохраны по итогам года! На собрание приедет замша начальника управления Быркова.

— Ты что, и с ней уже стакнулся?

— Я со всеми в ладу могу жить! Но не с такими, как ты!

— Значит, со всеми мошенниками…

Фролкин цвиркнул слюной.

— Как с сыном дела у тебя?

— Под следствием. Что заслужил — получит.

— А тех троих ты не трогай. И на собрании вопроса не поднимай.

— У меня своя голова на плечах. И не тебе давать мне советы.

— Как знаешь…

В тот же день Бобров написал в управление бассейновой рыбоохраны все, что думает о Фролкине и самом Низкодубове. Напомнил пословицу: рыба гниет с головы.

Дней через пять из управы прилетела Быркова и, не успев отдышаться, взялась поучать Боброва. Сердилась, упрашивала, смотрела холодным взглядом ему в переносицу и сорвалась на крик:

— Вы против кого поднимаетесь? Соизмерьте себя и Низкодубова! Он — вот! — Быркова, сколько могла, подняла к потолку руку. — А вы — вот! — И показала полмизинца.

Боброва это до слез рассмешило.

— Чему вы смеетесь? — Быркова чувствовала свое бессилие, но ей хоть в чем-то хотелось взять верх. Она распахнула папку, порылась в ней и достала бумагу. — Вы допустили грубейшее нарушение! Вы отпустили безнаказанно вторично задержанных браконьеров Смагина и Абрамцева! Управление из этого сделает оргвыводы. Вы не соответствуете занимаемой должности. Да-с!

И Боброву пришло тогда в голову смешное из детства. Играли они в дурачка и, когда кто-нибудь мошенничал, говорили: «Не лепи горбатого!» Не той масти козырь был пущен сейчас и Бырковой.

— Винить надо Фролкина, а вы валите на меня. Смагина и Абрамцева он отпустил!

— Вам это придется доказывать.

— Постараюсь. В помощь возьму милицию. Настоящую, а не смагинскую…

И Бобров поздно вечером позвонил подполковнику Симакову.

…Строгий, в хорошем костюме, который он надевал редко, с портфелем в руке, Старший Ондатр ждал самолета в медвежьемысском аэропорту. Рейс задерживался. Бобров примостился на диване. Увидел — Любка вошла с яркой сумкой через плечо. Удивился, что опять она попадается ему неожиданно.

— Далеко ли, кума? — негромко спросил Александр Константинович.

— В Краснодар. Там сестра у меня, так вот она тяжело заболела.

— Присаживайся. Да соври что-нибудь от скуки!

— Врать неохота. Правда красивее!

— По мне так тоже.

Любка задумалась, и вдруг осветилась вся.

— Хочешь новость про нашу докторшу, про ту, что летом сюда приехала? Видная, к больным добрая.

— Слышал. Ей дали комнату в новом общежитии…

— Славно работает, но и бабьи утехи, как я, не забывает!

— Она одинокая.

— Мне-то до этого дела нет, да и не одна я об этом знаю. Женихи к ней пошли косяком… А позавчера, мне рассказывали, прилетает в Медвежий Мыс летчик, дружок ее прежний. Разыскал ее комнату, постучался… Выходит она к нему в коридор в полуразобранном виде. Летчик ей замечание сделал, почему она только в одном чулке, и тот спущен! Думаешь — растерялась? Ну-ну! Это, ответила, пациент паж порвал! Ну, тот летчик сразу лег на крыло и был таков…

— Повезло мужику, — негромко смеялся Бобров. — Небось, жениться хотел!

— Я не спросила: ты-то куда?

— Собак снимать! А то на меня их тут много навешали!

— И про это я тоже слышала. Ну, ты дорогу найдешь и в потемках!

Любка смотрела на Боброва протяжно, и было во взгляде ее то чувство женской простоты и сочувствия, которое так иногда способно тронуть мужскую душу.