Кривой домишко

Глава 12

После ухода Тавернера наступило молчание, потом я спросил:

— Па, а какие они, эти убийцы?

Старик задумчиво посмотрел на меня. Мы с ним так хорошо понимали друг друга, что он тут же догадался, какая именно мысль побудила меня задать этот вопрос. И ответил очень серьезно:

— Да. Сейчас все это чрезвычайно важно для тебя… Ты столкнулся с преступлением вплотную и уже не можешь оставаться просто сторонним наблюдателем.

Я всегда по-дилетантски интересовался наиболее заметными делами, которыми занимался уголовно-следственный отдел, но, как сказал отец, оставался при этом сторонним наблюдателем. Но сейчас — и София поняла это намного быстрее меня — от расследования убийства зависело очень многое в моей жизни.

Старик продолжал:

— Не знаю, верно ли ты адресовал свой вопрос. Могу порекомендовать тебе побеседовать на эту тему с парочкой занудных психиатров, работающих у нас. У них наверняка на все припасен готовый ответ. Да и Тавернер может снабдить тебя обширной информацией по этому вопросу. Но ты хочешь знать, что думаю по этому поводу лично я, исходя из своего опыта общения с преступниками?

— Вот именно, — благодарно сказал я.

— Какие бывают убийцы? Некоторые… — на лице отца появилась меланхолическая улыбка. — …Некоторые из них — исключительно приятные люди.

Наверное, вид у меня был несколько ошеломленный.

— О да, именно, — продолжал отец. — Приятные и вполне обыкновенные люди — как ты, или я, или тот парень, с которым мы недавно беседовали, Роджер Леонидис. Убийство, видишь ли, зачастую является преступлением дилетанта. О гангстерских делах я не говорю. Нередко создается впечатление, что эти приятные и вполне обыкновенные люди совершали убийство почти случайно: просто вдруг оказывались в какой-то экстремальной ситуации или что-то позарез им было нужно: деньги, женщины, например, — и они убивали с целью заполучить желаемое. У них не срабатывал тормоз, который срабатывает у большинства людей. Ребенок, как ты знаешь, претворяет желание в действие без малейших угрызений совести. Он сердится на своего котенка и говорит: «Я убью тебя», и бьет его по голове молотком. А потом долго и страшно страдает от того, что котенок больше не шевелится. Многие дети вытаскивают младших сестренок и братишек из колясок и топят их — из чистой ревности. С возрастом они начинают понимать, что так поступать нельзя: ведь за этим последует наказание. Еще позже они начинают чувствовать сердцем невозможность таких поступков. Но некоторые люди, подозреваю, так и остаются нравственно незрелыми. Умом они понимают — убивать нельзя, но сердцем этого не чувствуют. В моей практике не было ни одного убийцы, который бы по-настоящему раскаивался в содеянном… Вероятно, это и есть Каинова печать. Убийцы стоят в стороне от рода людского, они «другие»… Да, убивать нельзя — но эта заповедь не для них: в их случае убийство было необходимо, жертва сама напросилась, в этом единственный выход…

— Как ты думаешь, мог ли кто-нибудь убить старого Леонидиса просто из ненависти?

— Из чистой ненависти? Нет, это маловероятно. — Отец взглянул на меня с любопытством: — Под ненавистью ты, вероятно, имеешь в виду доведенную до высшей степени неприязнь. Но существует еще ненависть — ревность, которая развивается из любви и разочарования. Констанс Кент, по общему утверждению, очень любила своего младшего брата, которого убила. Но по-видимому, она хотела, чтобы предназначаемые ему любовь и нежность были обращены только на нее. Думаю, люди гораздо чаще убивают тех, кого любят, нежели тех, кого ненавидят. Потому что только те, кого любишь, могут сделать твою жизнь по-настоящему невыносимой. Но всех этих рассуждений тебе недостаточно, да? — продолжал отец. — Ты хотел бы получить от меня некий универсальный опознавательный знак, по которому смог бы безошибочно узнать убийцу среди явно нормальных и приятных людей?

— Точно.

— Можно ли здесь найти какой-нибудь общий знаменатель? Интересно… — Отец на секунду задумался. — А знаешь, если общий знаменатель и есть, то я склонен считать — это тщеславие.

— Тщеславие?

— Да, я никогда не встречал убийцы, который не был бы тщеславен… В девяти случаях из десяти именно тщеславие и ведет преступника к гибели. Убийца может бояться разоблачения, но при этом он страшно гордится собой и не может удержаться от хвастовства… И при этом он считает себя слишком умным, чтобы попасться на этом. — Отец помолчал и добавил: — Убийце очень хочется говорить.

— Говорить?

— Да. Понимаешь, совершив злодеяние, убийца чувствует себя бесконечно одиноким. Ему хочется поделиться с кем-нибудь своей тайной — но это невозможно. А раз так — ему приходится довольствоваться общими разговорами об убийстве: всесторонне обсуждать его, выдвигать различные версии… На твоем месте, Чарлз, я бы искал именно такого человека. Поезжай снова к Леонидисам, поболтайся среди них, разговори каждого в отдельности. Конечно, это не так просто. Виновные или нет, они будут рады случаю поговорить с посторонним человеком, которому могут сказать многое из того, что не могут сказать друг другу. Но возможно, ты уловишь разницу. Человек, которому есть что скрывать, не позволит себе говорить в с е. Ребята из разведки знали это во время войны. Если тебя взяли в плен, ты можешь назвать свое имя, звание, номер своей части, но ничего больше. Люди, пытающиеся дать дополнительную ложную информацию, почти всегда выдавали себя. Заставь Леонидисов говорить, Чарлз, и следи внимательно: кто-то обмолвившись, может выдать себя.

Я передал отцу слова Софии о жестокости — о разных видах жестокости в этой семье. Отец заинтересовался.

— Да, — сказал он, — твоя девушка это верно подметила. В большинстве семей есть какой-то изъян, какая-то трещина в броне. Большинство людей может справиться с одной слабостью, но с двумя и разного рода справиться, как правило, не может. Интересная штука — наследственность! Возьмем, к примеру, жестокость де Хэвилэндов — и качество, которое можно назвать «нещепетильностью», свойственное Леонидисам. С де Хэвилэндами все в порядке, потому что они щепетильны, а с Леонидисами все в порядке, потому что пусть они и нещепетильны, но зато очень добры. Но вот появляется потомок, который наследует оба эти качества: жестокость и неразборчивость в средствах… Чуешь, куда я клоню?

Я уже думал об этом, только не этими словами. Отец продолжал:

— Но не буду морочить тебе голову вопросами наследственности. Все это не так легко и просто. Нет, мой мальчик, тебе следует отправиться в Суинли-Дин и заставить их говорить. Твоя София права в одном: и тебе, и ей нужна только правда. Ты должен докопаться до истины.

— И повнимательней с ребенком, — добавил отец, когда я уже выходил из кабинета.

— С Джозефиной? Ты имеешь в виду не посвящать ее в свои планы?

— Нет, не это. Я имею в виду — присматривай за ней. Мы не хотим, чтобы с ней что-нибудь случилось.

Я молча уставилась на отца.

— Ну-ну, Чарлз. Один из живущих в этом доме — хладнокровный убийца. А маленькая Джозефина, похоже, знает о происходящих в семействе событиях лучше всех. Она, безусловно, была осведомлена о делах Роджера — пусть ее вывод о растрате и оказался ошибочным. Но ее показания по поводу подслушанного абсолютно соответствуют истине. Да-да. Показания ребенка — всегда самые надежные показания. Им всегда можно доверять. Не в суде, конечно. Дети терпеть не могут прямых вопросов, они начинают мямлить или глядят тупыми глазами и говорят, что ничего не знают. Лучше всего, когда они похваляются, как похвалялась вчера перед тобой эта девочка. И таким образом из нее можно вытянуть очень многое. Главное — не задавать ей никаких вопросов. Притворись, что ты уверен в полной ее неосведомленности в домашних делах. Это раззадорит ее.

Отец помолчал и добавил:

— Но присматривай за ней. Она может знать несколько больше, чем требуется для полной ее безопасности.