Кризис чужого возраста

Дочь училки

Моя мама всю жизнь проработала в школе. Я родом из небольшого городка в новосибирской области. Мама родилась в Новосибирске, но вместе с лучшей подругой по институту Наташкой ее отправили по распределению работать в только что построенную школу в поселок городского типа, вскоре разросшийся до полноценного города. Они обе там остались. Наташка, теперь уже Наталья Ивановна, стала директором, а моя мама, Елена Ивановна, была учителем младших классов. Маме, как и ее подруге, было присвоено звание «Заслуженный учитель». Их знал весь город.

Когда мы с мамой шли в магазин или еще куда-нибудь, я всегда удивлялась, что взрослые дяди и тети с волнением в голосе произносили: «Здрасьте, Еленванна». Неужели и они учились у моей мамы? Когда же она шла по улице вместе с директором школы, весь город присаживался в глубоком книксене: «Здрасьте, Натальванна, здрасьте, Еленванна». Я смеялась и говорила маме: «Вы две ванны, что ли?»

Мое внимание к произношению было связано с тем, что в нашем детском саду была воспитательница Маргарита Ивановна, которую мы приветствовали дружным хором, тщательно проговаривая слоги, как она требовала: «Здрав-ствуй-те, Мар-га-ри-та И-ва-нов-на». Кто не выговаривал букву «эр», сразу отправлялся в логопедическую группу. Мы не знали, что именно делают с детьми в той страшной группе, которой нам грозила Маргарита Ивановна, поэтому быстро и самостоятельно справлялись с дикцией и артикуляцией. Правда, однажды на утреннике по случаю Нового года случился конфуз. Сторож, дядя Виталик, начал отмечать сильно раньше наступления праздника и не смог быть Дедом Морозом. В кафтане и бороде из ваты появилась Маргарита Ивановна. Впрочем, кафтан ей шел больше, чем дяде Виталику. На нем болтался мешком – сторож был очень худой и невысокий, а на Маргарите Ивановне – крупной и выше дяди Виталика головы на две – сидел как влитой. Так вот, когда наша воспитательница появилась после традиционного позывного от Снегурочки и пробасила: «Здравствуйте, дети!», мы в ответ старательно пропели: «Здравствуй, Дедушка Мороз, Маргарита Ивановна!» Утренник едва не оказался под угрозой срыва, потому что от смеха рыдали все – и родители, и сама воспитательница.

Наталья Ивановна считалась очень хорошим директором – она вывела школу в одну из лучших в области. К моей маме очередь выстраивалась, когда она выпускала четвероклассников и набирала первоклашек. Родители знали, что отдают ребенка в хорошие руки. Класс будет сильным и дисциплинированным.

Мама часто жаловалась, что родители становятся другими. А из-за них и дети. Пропало уважение к учителю, дети сидят в телефонах, никаких границ дозволенного не чувствуют. Родители совсем не хотят заниматься с детьми. Даже из любопытства тетради не открывают. Не читают детям вслух. Да и сами не читают, что уж от детей требовать. На родительском собрании они тоже утыкаются в телефоны, слушают вполуха. Мама была твердо убеждена, что школа – не исправительное учреждение: детей нельзя ругать и наказывать. Школа – это не только знания, но, прежде всего, социализация. Детей, особенно маленьких, нужно научить дружить, общаться, не предавать, защищать товарища, приходить на помощь тем, кто слабее.

Да, мама часто жаловалась, когда я ей звонила узнать, как дела. Но держалась. Точнее, работа ее держала. Была ее местом силы. Ради работы она каждое утро вставала, делала зарядку и не позволяла себе выйти из дома без укладки и маникюра. И в школе ходила только на каблуках, пусть и невысоких – возраст давал о себе знать. Она как-то позвонила мне и с возмущением в голосе спросила, нормально ли, что учитель приходит в школу в кроссовках? Это новая мода? В Москве так ходят? Это позволительно? Пришлось разочаровать маму, объяснив, что да, кроссовки – это нормально, и под платье, и под деловой костюм тоже. Кажется, мама была в шоке. К счастью, я прикусила язык и не сообщила ей, что сама хожу на работу в кроссовках или конверсах. Встать на каблуки – да ни за что на свете.

Мама сдалась на последнем выпуске. Я давно уговаривала ее отдохнуть и уйти на пенсию. Но предыдущий выпуск оказался замечательным – дети талантливые, побеждали в конкурсах, на олимпиадах. Именно в этом классе родители дружили. Они ездили на экскурсии, делали театральные постановки. Жизнь била ключом. Родители организовали прекрасный выпускной после четвертого класса, маму обнимали ученики. И она решила набрать очередной первый класс. Который оказался не таким прекрасным, как предыдущий. Там было несколько младших братьев и сестер тех, кого мама уже выучила. Она прекрасно знала родителей и следила за успехами старших детей. Но в остальном картина была не такой благостной. Родители без конца устраивали скандалы по любому поводу, ходили жаловаться Наталье Ивановне. Мол, Елена Ивановна ведет занятия по другим учебникам, по другой программе. Даже в ГДЗ – готовых домашних заданиях – нет ответов. А Наталья Ивановна не могла возразить родителям, что они должны быть счастливы, раз им достался такой учитель, заставляющий думать, а не списывать с решебника. Как и не могла задать им вопрос: если в первом или втором классе ребенок не справляется с программой, а родители не готовы ему помочь, то что будет дальше?

Я знаю точно – мама едва дотянула до конца четвертого класса, эти годы стали для нее испытанием, настоящей мукой. Она собиралась уволиться каждый день, ей не хотелось ходить на работу, но и подвести детей она не могла. «Дети ни в чем не виноваты», – твердила она мне, жалуясь на высокое давление. Опять довели родители. Звонят среди ночи, пишут кляузы, без конца скандалят. Дети стали такие же – хамят, врут, глядя в глаза, не слушают. Мама говорила, что держится ради нескольких детей, тех самых младших братьев и сестер ее любимых учеников и их родителей, которые поддерживают ее как могут.

Считается, что у педагогов не должно быть любимчиков, но у мамы они были. Она всегда выделяла детей, которые казались ей талантливыми, способными. Слабых учеников мама не любила и не считала нужным дотягивать их до сильных. Иногда просила Наталью Ивановну перевести ребенка в другой класс, если он мешал остальным. По разным причинам – плохо запоминает, медленно соображает. Директор всегда шла навстречу. Чувства ребенка, которого вдруг переводят в другой класс, отрывают от друзей, мою маму не особо волновали. Как и возмущенные родители. Мама всегда была прямолинейна – она объясняла проблему, показывала исчерканные красной ручкой тетради, проводила показательный тест, который ребенок, естественно, с треском заваливал. То, что ребенку было семь-восемь лет и он имел полное право испугаться, распереживаться, даже описаться, мама во внимание не принимала. Как и чувства родителей, которые выходили из ее кабинета с полным осознанием, что их ребенок если не дебил, то по крайней мере туповат.

Когда я сама стала преподавать, спросила у мамы, почему она так поступала. Возможно, ребенку просто не хватало времени или он еще не научился концентрироваться, могли быть и другие нюансы, причины. Почему она не давала возможности раскрыться, сразу «ставя диагноз»?

– Я видела столько детей за свою педагогическую практику, что тебе и не снилось. Ни разу не ошибалась, – категорично заявила она. – Мне не нужно давать шанс или ждать. Я же вижу, что он не Эйнштейн.

– Эйнштейна в детстве считали идиотом. И он ужасно учился в школе, если что, – напоминала я.

– Не передергивай. Ты поняла, что я имею в виду, – отмахивалась мама.

Зато в детей, которых она считала умными и способными, вкладывалась полностью. Вот и получалось, что одни родители ее почти ненавидели, а другие – боготворили. Одни дети считали ее злой, другие – кидались с объятиями и поцелуями. Но так или иначе, все ее выпуски без исключения были очень сильными, а выпускники – гордостью школы. Многие добились больших успехов и благодарили за это свою первую учительницу, Елену Ивановну. Присылали письма, подарки, цветы, не забывали поздравить с праздниками. Но были и те, кто мог бы сказать, что первая учительница, добившись отчисления из класса, отбила все желание учиться и к чему-то стремиться. Да, некоторые не очень хорошо закончили свою жизнь. Мама, узнав о том, что один из ее учеников, которого она отправила в другой класс, угодил за решетку, лишь кивала. Она сразу поняла, что так и будет. Новость о другом, погибшем в уличной драке, тоже не стала для нее сюрпризом. Лишь кивнула – совершенно неуравновешенный был ребенок. Да про него и в первом классе все было понятно.

Я, как и мой старший брат, окончила ту же школу, в которой преподавала мама, но училась в начальных классах не у нее. Она считала неприличным оценивать знания собственных детей. Впрочем, мы с братом были отличниками. Не по доброй воле. Просто не могли подвести маму. Дети Елены Ивановны могли быть только круглыми отличниками. Если моему брату все давалось легко – он и правда хорошо соображал, то я все вывозила на зубрежке. Сидела и заучивала материал наизусть. Такая классическая зануда-отличница, дочка училки, как меня все называли. После школы я уехала в Новосибирск и поступила в педагогический институт, как и мечтала мама. Она хотела, чтобы кто-нибудь из ее детей продолжил династию, пошел по ее стопам и по стопам ее отца, нашего дедушки – тоже учителя. Но мой брат, Игорь, совершенно не собирался связывать свою жизнь с педагогикой и мечтал только уехать как можно дальше от нашего городка, и поскорее. Его решение уйти из школы после девятого класса и поступить в училище стало для мамы настоящей драмой. Это как расписаться в том, что ее сын способен учиться только в училище, а на институт мозгов не хватает. Хотя у Игоря их очень даже хватало. И он мечтал поступить в вуз. Но я не знала, почему он вдруг передумал, а мама предпочитала об этом не распространяться. Впрочем, когда после училища Игорь поступил в Санкт-Петербургский университет, мама немного оттаяла и даже попросила Игоря приехать на каникулы домой. Но когда она узнала, что он занимается рекламой и связями с общественностью, снова была шокирована. И, конечно же, не промолчала.

– Ты будешь учиться продавать воздух? – спросила она.

– Не самый бесполезный навык, – ответил Игорь.

– Это твой выбор, – мама поджала губы. Она никогда не осуждала чьи-то поступки и решения, лишь, вот как сейчас, поджимала губы. Значит, все ужасно, сын опять ее разочаровал.

Так что я осталась крайней. Мне пришлось исполнить желание матери и стать педагогом, чтобы не расстраивать ее еще больше. Отъезд Игоря она переживала тяжело. Но никогда во время общения, звонков по телефону, случавшихся все реже, не сказала ему, что скучает и тревожится. Всегда исключительно по делу – как успехи, как сессия? Я говорила брату, что мама места себе не находит, но, кажется, он не особо в это верил. Да и я, возможно, сильно преувеличивала мамины страдания. Иногда мне казалось, что она про Игоря вообще не вспоминает. Я чувствовала, что он отдаляется и от меня. Слишком быстро. Да, так и должно быть. К тому же у нас большая разница в возрасте, девять лет, так что ожидать братско-сестринской близости между нами не приходилось. Но я оказалась не готова к тому, что в результате останусь одна с мамой, а наши разговоры с братом сведутся к банальностям – как дела, как мама, как твоя учеба…

Где в это время был наш отец? Неподалеку. Он жил со своей новой семьей в Новосибирске. Так говорила мама. Я была маленькой, когда мама с папой развелись, и мало что помню. Но Игорь рассказывал, что мама много плакала в то время и он ненавидел за это отца. Так часто бывает – сын становится на сторону матери, а дочь тоскует по отцу, каким бы он ни был. Я рисовала в фантазиях его образ, рассматривала свое лицо в зеркале – я похожа на него или на маму? Что у меня от него? Игорь наотрез отказался общаться с папой. А мне в силу возраста даже не предоставили выбора. Так что отца я не знала и не помнила. Спрашивала у брата, каким он был, но Игорь лишь пожимал плечами. «Обычный. Как все». Думаю, он тоже плохо его помнил или просто старался стереть его из памяти.

Наверное, я тоже подвела маму, как и мой брат. После института решила не возвращаться домой. Да, мама мечтала, что я пойду работать в «нашу» школу, но нет – такой судьбы я себе не желала. Поэтому после выпуска поступила в аспирантуру и уехала учиться в Москву. Сейчас преподаю в московской гимназии, считающейся очень сильной. Меня ценят и уважают как специалиста. Только я не занимаюсь с младшими школьниками, как мама, а веду русский язык и литературу у старшеклассников. Так что отчасти мамина мечта сбылась. Брат обосновался в Питере. Женился, потом развелся. Снова женился. Я была на его свадьбах, но брат всегда жил своей жизнью, а я своей. Еще шутила, что в следующий раз мы увидимся на похоронах. Вроде как накаркала.

Я приехала домой, когда мама выпустила тот самый проблемный класс, подорвавший ее здоровье. На новый виток она оказалась не готова. У нее были силы, но пропал огонь в глазах, энтузиазм. Случилось то самое выгорание. А без желания, страсти, увлечения, полного погружения с детьми работать невозможно. Дети все чувствуют. Или ты робот-автомат, или отдаешь им душу и сердце. Мама всегда отдавала не только сердце, но и почки, мозги и все остальное. Она погружалась в детей полностью, жила своими детьми. Не мной и братом, а учениками. В детстве я этого не понимала, а когда начала преподавать сама, почувствовала эту энергию. Все эндорфины, какие существуют в природе. Когда на тебя смотрят дети, когда они тебя обнимают, говорят, что любят, это не просто счастье, это становится зависимостью.

Не знаю, как мама решилась на собственных детей, вот я пока не готова стать матерью. Если я безумно волнуюсь за учеников, то как буду волноваться за собственного ребенка? С ума сойду! Хотя мама, например, сделала свой выбор – она волновалась за учеников, а не за нас. Возможно, это нормально. Не мне судить. Иногда мне казалось, что мы, родные дети, ей только мешали и она нас терпела, как нерадивых учеников, тормозящих весь класс. Почему я так подробно об этом рассказываю? Не знаю, все годы пыталась разобраться. Не в маминых чувствах и эмоциях, а в причинах ее поступков. Хотела найти ей оправдание, но не получилось. Пыталась поставить себя на ее место и тоже не смогла. Когда я вспоминала свое детство, понимала, что это была лишь картинка. Идеальная, но неполная семья. Любящая мать, от которой ушел муж, и она в одиночку поднимала детей и заботилась о чужих. Заслуженная учительница. Все это было враньем. Хотя нет, правда была в том, что мама любила чужих детей и работу больше, чем родных и свой дом и семью. Она сделала свой выбор.

После того сложного выпуска мама ушла на пенсию. Сказала, что больше не может. Новые технологии, с которыми она не справляется, все эти бесконечные сообщения, которые она обязана пересылать родителям. Мама не хотела писать отчеты, вести родительские чаты. Хотела, чтобы ее ученики стали честными, верными, ответственными взрослыми. И все это вдруг стало никому не нужно. Обучение сводилось к отпискам, бесконечным бумажкам, не имеющим отношения к детям. Родители уже не приходили поговорить с учительницей о проблемах ребенка, они сразу писали в Департамент образования и требовали принять срочные меры. Виноват всегда оставался педагог. С каждым днем появлялись новые указы, приказы, что должен делать учитель, как подтверждать квалификацию. Мама сказала, что больше не может так работать. Это не работа с детьми – это работа с отчетностью. Тут я ее прекрасно понимала. Хотя частная гимназия предполагала большую свободу действий для учителя, я тоже иногда не понимала – мне нужно прививать детям любовь к литературе или заниматься бумажной волокитой? Вкладывать в детей знания или ставить бесконечные галочки – сделано, просмотрено, принято к сведению. Но я все еще могла целый урок читать детям стихи или прозу. Мы обсуждали темы, не относящиеся к программе. Мама такого счастья была лишена.

Я тогда приехала ее поддержать. Позвонила Игорю – он сказал, что не сможет вырваться, ведет важный проект, мероприятия и прочие проблемы.

Зайдя в квартиру, я задохнулась и закашлялась. Мне не хватало воздуха. Было душно. Мама явно давно не открывала окна, не проветривала.

В детстве квартира казалась мне огромной. Две большие комнаты. Сейчас же я поняла, насколько бедно мы жили, хотя в детстве была уверена, что мы живем шикарно. Моя кровать, точнее, раскладное кресло, когда-то стояло в большой комнате. Там была большая двуспальная, родительская. Но мама спала на этой кровати одна и запрещала мне к ней залезать. Я обижалась – почему мама спит одна на огромной кровати, а я на узком кресле, в котором даже не повернуться – рискуешь врезаться в подлокотник. Все осталось так же – кресло стояло в том же углу. Мама ничего не поменяла ни после развода, ни после нашего с братом отъезда. У Игоря была отдельная комната, чему я всегда завидовала. Мама говорила, что это правильно – разнополые и разновозрастные дети не должны жить в одной комнате. Так что Игорь имел право на личное пространство, уединение, а я нет. В ту, считавшуюся большой комнату, помимо кровати и раскладного кресла, уместился лишь небольшой стол, который мама поставила специально для меня – делать уроки, и узкий шкаф-пенал для одежды. Мама давала и частные уроки, которые всегда проводила на кухне. Там стоял большой квадратный стол, а в углу – сложенные одна на одну табуретки для учеников. Мама заодно исправляла им осанку. Она терпеть не могла, когда люди разваливаются на диванах или в креслах, откидываются на спинку стула. Была убеждена – сидеть с прямой спиной – признак самодисциплины, неразболтанности, хорошего воспитания.

Что меня потрясло в тот приезд? Тогда я все списала на мамины нервы, тяжелое моральное состояние. Она ведь была готова взять еще один класс, хорошо себя чувствовала, была активна, но внутренне все же подорвана. На кухне всегда под рукой стояли заварной чайник и чашки – мама поила чаем своих учеников. Не только маленьких, но и подростков, которым становилось плохо буквально от всего – самой жизни, перспективы экзаменов, родительского давления. Мама наливала детям крепкий и сладкий чай. И верила в это средство, панацею от нервов, как в куриный бульон при простуде. Неудивительно, что мы с братом, вырвавшись из-под материнской опеки, предпочитали кофе без сахара и терпеть не могли куриный бульон. Так вот все чашки, блюдца, заварочный чайник были в липком налете. Я немедленно подошла к раковине и стала их отмывать.

– Зачем ты моешь, все же чистое, – удивилась мама.

– Нет, все жирное, – ответила я.

Мама обиделась и замолчала. Потом я перешла в ванную и начала отдраивать унитаз, раковину, тоже давно не чищенные.

– Если тебе стала помогать уборка, не буду мешать, – опять обиженно заметила мама.

Она намекала на то, что я с детства страдала, как называла их мама, «расстройствами». Я бы их назвала скорее ритуалами, но – отчасти она была права – расстройства. Мне было важно определенным образом заправить кровать – не делая загиб на покрывале, как заправляла мама. Непременно ровно. Я никому не разрешала пить из своей чашки и ложку с вилкой тоже складывала в другой ящик, не с остальными приборами. Дело было и в брезгливости, и в повышенной тревожности, наверное. Мне было страшно даже представить, что очередной мамин ученик – Стасик, чье лицо было изъедено шрамами после прыщей и пылало новыми, будет пить чай из моей чашки. Боялась заразиться от него прыщами и бог знает чем еще. Я всегда переставляла зубные щетки и пасту в нужные стаканчики и перевешивала туалетную бумагу, чтобы свободный край висел снаружи, а не у стенки. Без конца мыла полы на кухне – терпеть не могла грязный пол, после маминых учеников всегда заляпанный, засыпанный хлебными крошками. На кухонном столе неизменно стояли две хрустальные вазочки – подарок на юбилеи от коллектива школы. Одна с конфетами, другая с сушками, баранками или печеньем. Мамины ученики их сметали в диких количествах. Я терпеть не могла баранки, сушки, печенье и к конфетам всегда была равнодушна.

Перемыв посуду, я вышла на балкон, где мама устроила свой собственный ботанический сад. Это была ее гордость, радость, счастье. Только на балконе она находила отдушину. Только там, поливая цветы, что-то напевала. Это был ее мир. Она не любила, когда кто-то заходил на балкон. Если ей становилось плохо или она нервничала, уходила туда и протирала листья. Занималась цветами – пересаживала, возилась с подкормкой. Когда я вышла на балкон и увидела, что мамины цветы давно никто не поливал, а листья растений покрыты слоем пыли, позвонила брату.

– С ней что-то происходит, – сказала я и начала рассказывать про грязную посуду и цветы.

– Господи, ну что ты разводишь панику на пустом месте? Мама вышла на пенсию, перестала убирать, это нормально. Она же не такой маньяк чистоты, как ты! – ответил брат.

Да, я считалась маньяком чистоты и порядка. Но когда-то мама была такой же! Она обожала цветы и требовала, чтобы я протирала каждый листок, поливала каждый росток. Она, вы не поверите, провела на балкон елочную гирлянду, вычитав, что именно такой свет – неоновый, приглушенный, фиолетовый – хорошо влияет на цветы. У нас каждый день был Новый год. Родителям своих учеников мама тоже твердила – не дарите букеты, подарите цветок в горшке или росточек в стакане. Все знали, что Елена Ивановна терпеть не может срезанные цветы. Она не могла допустить, чтобы ее цветы покрылись пылью. Если бы случилось наводнение или землетрясение, мама бы первым делом начала спасать цветы. Если бы в квартире рванул газ и начался пожар, она бы принялась выносить цветочные горшки, а уж потом вспомнила про документы и, например, нас, детей.

– Дай ей время, – посоветовал брат.

Мама выглядела расстроенной, уставшей, но вполне нормальной. Я тогда провела с ней пять дней – как раз были школьные каникулы. Да, она больше не подскакивала в шесть утра, не делала прическу, не бежала на маникюр, как раньше. Но в остальном оставалась бодрой и активной. Ей без конца звонили и просили о частных уроках. Мама отвечала, что подумает. Пока ей требуется отдых. Возможно, куда-то уедет.

Она никуда не уехала и не вернулась к репетиторству. Говорила, что все прекрасно, наслаждается свободным временем.

Еще раз я приехала после того, как уволили директора школы, Наталью Ивановну. Ту, которая казалась бессменной, вечной. Она, как и моя мама, ходила по школе, цокая каблуками. Всегда с идеальной прической и маникюром. Ее вынудили уйти на пенсию. Ходили слухи, что в школу не приняли девочку, отец которой оказался крупным чиновником. Девочку в результате приняли, а Наталью Ивановну, ставившую препоны, «ушли». Давно пора – семьдесят четыре как-никак. Назначили новую молодую директрису, слепо подчиняющуюся спущенным сверху правилам, нормативам и требованиям. Представить себе Наталью Ивановну, послушно кивающую любым распоряжениям, никто бы не смог. Она, если требовалось, могла пойти и против системы. Наша школа не просто так оставалась образцово-показательной. Мы боялись Наталью Ивановну, у которой были свои глаза и уши в туалетах, на заднем дворе школы. За любые проступки – курение в туалете, спиртные напитки – она сразу же вызывала родителей в школу и ставила вопрос об отчислении ребенка. Мы ходили с резинками, намотанными на руку, – если слышали каблуки Натальи Ивановны, тут же делали хвостики, косички – директриса не терпела распущенных волос.

Она была легендой. Даже старшеклассницы замечали, что Наталья Ивановна не стареет с годами. Явно владеет какой-то магией. Возможно, пьет кровь детей. Наталья Ивановна несколько десятков лет оставалась символом школы. Она выходила на любую сцену, на любой конкурс, представляя учеников, и ей не требовалось называть номер учреждения – все знали, что ее школа станет победителем.

И никто тогда не понял, почему ее вдруг «ушли». Никто бы не посмел. Но – посмели. Молодые родители, ничего не знающие ни про основание школы, ни про достижения, ни про Наталью Ивановну. Они просто хотели, чтобы их дочь училась в престижной школе. Девочка завалила все экзамены. В нашей школе учились дети многих чиновников, но все поступали честно. Наталья Ивановна была принципиальна и неподкупна. Но в этом случае ее связи в высших кругах системы просвещения не сработали. Пришло новое поколение. Те, кому прежние заслуги оказались не важны. А нужно здесь и сейчас. Зачислить ребенка в лучшую школу, даже если для этого потребуется уволить директора. Основания? Господи, да всегда найдутся!

Наталью Ивановну торжественно отправили на заслуженную пенсию, чтобы не раздувать скандал. Устроили проводы, преподнесли вазу. Наталья Ивановна ушла, не попрощавшись, даже отказавшись сказать что-то в микрофон.

Она вдруг стала пожилой женщиной, с накладным пучком, на месте которого когда-то была копна волос. Очень уставшая и очень несчастная. Никто, кроме моей мамы, ближайшей подруги Натальи Ивановны, не знал, что в те же дни умер ее внук. Самый любимый, оказавшийся слабым. Несколько раз его клали в больницу, прокапывали, буквально возвращая к жизни, но ничего не помогало. Наталья Ивановна держала школу в ежовых рукавицах ради внука, с которым не смогли справиться родители. Ради себя, бабушки, не заметившей первых признаков, – внук учился в этой же школе и приходил на уроки в неадекватном состоянии. Наталья Ивановна устала бороться, поэтому согласилась сразу на все – увольнение, торжественные проводы. Она называла их «отпеванием». Ее больше ничто не держало. Даже ближайшая подруга, моя мама, сдалась. Уволилась. Так ради чего еще остается биться?

Сразу после торжественного прощания в школе Наталья Ивановна поехала на кладбище на похороны внука. Успела. Все слышали цоканье ее каблуков в траурном зале при морге. Звук отзывался в ушах. На поминки не осталась. Моя мама была рядом.

– Хочу выспаться, – призналась Наталья Ивановна. – Уже, наконец, выспаться. За всю жизнь. Никогда не умела вставать рано, но приходилось. Буду спать сколько захочется.

Мама рассказывала, что довела Наталью Ивановну до квартиры, уложила в кровать, укрыла пледом и ушла. А через три дня маму вызвали в полицию. Она оказалась последней, кто видел директора школы в живых. В полицию позвонила соседка. Они всегда встречались утром на лестничной клетке. А тут Наталья Ивановна перестала выходить из квартиры. Пытались дозвониться до сына, телефон был отключен. Когда взломали замок, Наталья Ивановна была уже мертва. Вскрытие показало, что смерть наступила от обширного инфаркта.

Я приехала, попросив в своей гимназии три дня отпуска за свой счет. Обещала вести уроки дистанционно. На кладбище Наталью Ивановну сопровождали четверо юношей – сотрудники похоронного агентства – и мы с мамой. Больше никто не пришел. Для мамы это стало потрясением.

– Она столько сделала для школы, для города, для детей. Почему никого нет? – спрашивала она, оглядываясь в надежде, что придут ученики, родители. – Даже сын не пришел.

Я не знала, что ответить. Действительно, почему? Лишь один венок от представителей администрации – с благодарностью за долгий труд и так далее.

– Ее же все любили, – продолжала твердить мама.

– Возможно, боялись. Уважали, да. Но вряд ли любили. А сын… наверное, ему сложно – сначала хоронить ребенка, а теперь мать, – заметила я.

Мама помрачнела и замолчала.

– Интересно, ко мне тоже никто на похороны не придет? – спросила, хмыкнув, она.

Я замолчала. Мама считалась строгим, но справедливым учителем. Ее уважали, безусловно. Но любили ли?

– Володя – сын Наташи, она всегда была к нему строга и требовательна, – начала вдруг рассказывать мама. – Я вела у него в начальных классах. Мальчик средний, но послушный и старательный. Не яркий, не выдающийся. Всегда прятался за моей спиной, когда Наташа заходила в младшую школу его проведать. Старшая находилась в соседнем здании. Я его хвалила. Даже преувеличивала успехи. Не ради Наташи, ради Володи. Он расцветал, когда слышал похвалу. Да, Наташа была требовательной, ей всегда было мало – достижений, успехов. Но Володя вырос достойным человеком. А вот Петя – Наташин внук – не смог соответствовать. Я у него тоже вела. Петя как раз был ярким, взрывным, по-своему талантливым – фотографическая память, считал в уме лучше всех в классе. Но быстро уставал, ему все надоедало, не мог усидеть на месте.

– Синдром дефицита внимания и гиперактивность, – заметила я.

– Тогда такого диагноза не существовало, – пожала плечами мама. – Я ему позволяла больше, чем остальным ученикам, если честно. Видела, что он ранимый, слабый. Бабушкин характер ему не передался, к сожалению. Я разрешала ему уходить из класса, если становилось скучно, делать другие задания. Он прекрасно рисовал. Усеивал тетрадный лист мелкими фигурками – любил динозавров. А в конце писал ответ, например, по математике. Всегда верный. Ему было скучно расписывать пример. Решал в уме. Я говорила об этом Наташе. Ей было приятно. Проблемы начались уже в старшей школе. Петя в подростковом возрасте не справлялся с нервами. Часто взрывался, хамил учителям, убегал из школы. Его нужно было оставить в покое и позволить заниматься тем, что нравится. А когда бабушка – директор, к тебе повышенное внимание. Петя этого не любил. Я говорила Наташе, что Пете нужно особое обучение – кружки, секции, что угодно. Но она отмахивалась. Верила, что он перерастет. Обычный подросток. Все взбрыкивают. Но становилось только хуже. А потом начались сигареты, спиртное, какие-то таблетки. Наташа сама его в туалете поймала. Петя умолял ничего не говорить родителям, но Наташа рассказала, потребовала взять под контроль. За Петей чуть ли не следили, оттого он стал еще изобретательней. У него не было денег, его встречали и провожали из школы, лечили, но ничего не помогало. Школу он окончил чудом. Наташа ведь была категоричной, принципиальной и не сделала бы скидку даже собственному внуку. Петя сдал ЕГЭ. Правда, с теми баллами поступить в хороший вуз он бы не смог. Наташа была расстроена, разочарована. Она хотела гордиться внуком. Чем он занимался, что делал – никто точно не знал. И вот к чему все привело. Господи, бедная Наташа. Она так старалась! Ни одна бабушка не сделала столько для внука, сколько она! И никакой благодарности. Сын даже на похороны собственной матери не пришел. С невесткой-то все понятно – Наташа говорила, что она ее сыну неровня, и в проблемах внука винила ее, точнее, ее генетику. После того как Петю в первый раз положили в больницу, они с невесткой разругались. Наташа обвинила ее – именно в ее роду были алкоголики, шизофреники. Так чего ждать, что она родит нормального, здорового ребенка? Невестка обиделась и больше со свекровью не общалась. Сын встал на сторону жены, чего Наташа тоже понять не могла. И не простила сына за такой выбор. Обычная история. А теперь уже никого нет – ни Наташи, ни Пети. Не знаю, как Володя будет с этим жить. Он тоже не сильный по натуре. Выдержит ли?

Мы шли на кладбище. На входе, увидев цветочный киоск, мама вдруг настояла на покупке хризантемы в горшке.

– Наташа любила хризантемы. Ей часто их дарили. Они долго стоят.

Нам пришлось закопать саженец хризантемы в свежий холм. Мама все равно осталась недовольна. Недостаточно глубоко выкопала ямку, неровно посадила, не так закопала. Она сидела на лавочке на соседнем участке и руководила моими действиями. Я, если честно, готова была бросить в нее эту хризантему.

Я прекрасно понимала и Володю, и Петю. Ходить в школу, где директором является твоя мать, – то еще испытание. Все об этом знают и шушукаются. Моя мама была не директором, а всего лишь преподавателем младших классов, но я слышала, как родители других учеников сплетничали, что мне не пришлось проходить собеседование для поступления. И вообще все дается легче, чем другим. Это неправда. Спросите у моего брата, он подтвердит. Мама спрашивала с нас больше, чем с других детей. Нам нужно было соответствовать. Каждый божий день. Не дай бог опоздать, прогулять, не сделать домашку. Это же позор. Клеймо на имени заслуженного учителя. Мы не имели права на шалости в младшей школе, на самовыражение в старшей. У нас не было своего мнения. Мы автоматически считались частью системы. И на нас возлагались особые надежды и ответственность. Любой проект, дополнительный кружок, участие в самодеятельности – нас с братом записывали туда первыми, не уточняя, хотим мы этого или нет. Считалось, что мы не подведем, все сделаем вовремя, потому что наша мама – учительница. Уж она-то проследит. Мой брат, сцепив зубы, терпел. Я периодически взбрыкивала, но учителя смотрели на меня с укоризной, будто я при них в занавеску высморкалась. Что для дочери заслуженного учителя совершенно непростительный поступок. Так что мы с братом старались соответствовать ожиданиям и быть достойными своей матери.

Когда после девятого класса уехал мой брат, мама всем преподносила это как ее великую родительскую и педагогическую заслугу – сын хочет большего, стремится получить лучшее образование, стать самостоятельным. То, что Игорь считал дни до отъезда, она никому не рассказывала. Брат был готов уехать куда угодно, лишь бы подальше от дома, от матери. Даже когда он звонил, по моему голосу всегда чувствовал, дома мама или нет. Если ее не было, мог поболтать со мной подольше. Рассказывал смешные случаи про общагу, однокурсников, про девушку, которая ему нравится. Про то, как полюбил гулять по ночам. А когда мама была дома, брат становился очень лаконичным – все хорошо, сессию сдаю.

Когда я после школы уехала поступать, мама опять всем рассказывала, как ее дочь хочет продолжить семейную династию и стать преподавателем у малышей. Это было не так. Я не хотела преподавать в младших классах, но мечтала стать учителем русского языка и литературы в старших. И да, желала вырваться из родительского дома всеми возможными путями. Если это называлось – продолжить семейную династию, я согласна. Но ни за что бы не вернулась в «нашу» школу, как называла ее мама, и все для этого сделала. Получилось так, как я и мечтала. Могу сама составлять учебный план, посвятить отдельный урок произведению, не входящему в обязательную программу. Могу спорить с учениками, рассуждать, учить подростков чувствовать, плакать над текстами, сострадать героям, а не только готовиться к тестам. Мама, когда я однажды поделилась с ней своей программой, поджала губы и замолчала.

– Я хочу научить детей думать, мыслить, рассуждать, а не просто заучивать тексты для ЕГЭ, – пыталась объяснить я.

– Детям нужно говорить, о чем они должны думать, – категорично заявила мама.

Тут меня просто передернуло.

– Нет, это неправильно! – чуть ли не закричала я.

– Дети не способны размышлять. Они говорят словами своих родителей или друзей. Уж поверь мне. Ты решила, что можешь изменить их сознание? Ну, дерзай. У тебя все равно ничего не получится, – отрезала мама.

Да, вот это – у тебя все равно ничего не получится, если будешь действовать не так, как положено, – мама вбивала нам с братом в головы с раннего детства. Нужно быть послушными, верить каждому слову учителя, соблюдать правила, шаг вправо, шаг влево – расстрел.

Брат мне рассказывал, что ему тяжело приходится в институте. Там не было шаблонов – приходилось решать самому, как выйти из сложной ситуации. И он терялся, потому что мама нам с детства твердила – у тебя не получится, если будешь действовать по собственной инициативе. Ты ребенок, подросток, взрослому виднее. Мне тоже было сложно. Я ломала сознание не только своих учеников, но и свое собственное вместе с ними.

Когда только начала преподавать, часто звонила маме за советом. Но очень скоро звонки стали бесполезными. Мама не понимала, о чем я говорю, о чем тревожусь. Мы находились будто на разных радиоволнах. Ей были чужды мои сомнения, волнения, переживания. Она считала, что в детей знания нужно «вбивать».

– Я закладывала в младшей школе то, чего детям хватало до седьмого класса! – гордо объявляла мама.

– Да, но после седьмого класса они перестают быть маленькими детьми, с ними нужно разговаривать, а не вбивать, – спорила я.

– Можно подумать, с вами Сычева церемонилась! – парировала мама.

Эмилия Павловна Сычева – преподаватель русского языка и литературы в старшей школе. Еще одна легенда. Несмотря на красивейшие имя и отчество, ее все называли по фамилии – и ученики, и учителя. За глаза, конечно же. Будто в нашем городе не может жить Эмилия, только Натальи или Елены. Сычева с нами точно не церемонилась, заставляя учить стихи и прозу. Если в каком-то классе она вела русский язык, все учили правила в рамочках. У Сычевой все было в рамочках, графиках, стрелочках и квадратиках – и русский, и литература. Про любовь к языку она нам не рассказывала. Про чувства в литературе тоже. Зато мы прилично писали обязательные работы, в которых нужно вставить пропущенные буквы и выявить основную мысль текста. Прилежно заучивали ударения в словах, склонения числительных и так далее. Не могу сказать, что это не пригодилось. Да, пригодилось. Вколочено намертво. Но к любви к языку, слову, чувствам это не имело никакого отношения. Я же хотела рассказывать детям именно про чувства. Чтобы они слышали стихотворение, а не просто его зазубривали, не понимая половины слов. Я объясняла детям каждое слово, каждую метафору. И они откликались. Я не могла признаться им, что многие значения слов из стихов, которые знала наизусть со школы, не понимала. А поняла, только начав разбираться самостоятельно. По сути, училась вместе со своими детьми, старшеклассниками. И была им благодарна за вопросы, споры, сомнения. Мне такое в школе не позволялось.

Мама умерла. Мне позвонила соседка по этажу, тетя Эля. Она плакала. Я нет. Тетя Эля сказала, что у нее были запасные ключи, так что дверь и замок не взламывали, менять не придется. Отчего-то этот факт казался ей очень важным. Будто смена замка в двери сложнее организации похорон. Я ее поблагодарила. Она еще раз сказала, что это хорошо – дверь не ломали. Возможно, у соседки были свои страхи.

Мы с братом приехали, как только смогли. Сообщать о смерти мамы не пришлось – слухи сами разлетелись. Мы сидели в пустой квартире и не знали, что делать.

– Может, еще кому-то надо сообщить? – спросила я у брата.

– Кому? – спросил Игорь.

– Не знаю. Отцу? – я не собиралась задавать этот вопрос. Само вырвалось. Не знаю почему.

– Зачем? Думаешь, ему это важно спустя столько лет? – пожал плечами Игорь.

– Не знаю. Но вроде как правильно. Он наш отец как никак, – заметила я. – Может, ему стоит узнать, что мать его детей умерла.

– И где ты собираешься его искать? – Игорю явно не нравилась моя идея.

– В Новосибирске. Мама же говорила, что он там живет. У него новая семья. Вряд ли он сменил фамилию, снова женившись. Обычно женщины так поступают, да и то не всегда.

– И что ты ему скажешь? Пап, привет, это твоя дочь. Хотела сообщить, что твоя бывшая жена умерла. Ты, кстати, на похороны приедешь? Так? – Игорь начал злиться.

– Не знаю. Но мне кажется, это нужно сделать. Все-таки они не были чужими людьми, – не сдавалась я.

– Хочешь, ищи. Без меня. Я в этом участвовать не собираюсь, – ответил Игорь.

– Ты что-то помнишь из того времени? Я же была совсем маленькой, – спросила я.

– Ничего не помню, если честно. Все смылось. Да еще мама все фотографии выбросила. Он как-то вдруг исчез. Мама говорила, что папа уехал в командировку. А потом сообщила, что они развелись и у него теперь новая жизнь. Он нас бросил. Потом я и не спрашивал. Нет и нет, – ответил Игорь.

– Отец передавал какие-то подарки на праздники? – уточнила я.

– Вроде бы нет.

– А когда ты узнал, что у отца другая семья? – не отставала я.

– Тоже не помню. Просто спросил, где наш отец. Мама ответила, что с ним все хорошо, живет в Новосибирске с новой семьей. Мне этого оказалось достаточно. Больше я не интересовался.

– И никаких писем, телеграмм, совсем ничего?

– Не знаю. Если что-то и было, мама об этом не распространялась. Не думаю, что его поиски – хорошая идея. Пусть живет спокойно. Он уже однажды сделал свой выбор. Зачем его сейчас ставить в неловкое положение?

– Это не неловкое положение. Смерть его жены, матери его детей вообще-то. И если он приедет, разве ты не хотел бы его увидеть? – я пыталась убедить брата.

– Нет. А зачем? Столько лет не виделись, давно стали чужими людьми. Смысл встречаться на похоронах? Наладить родственные связи? Не самое лучшее время и место, – ответил Игорь.

Я знала, что он не изменит свое мнение. Всегда был таким, упертым. Раз решил, не отступит. Не пойдет на компромисс. Я была мягче, пыталась оправдать поступки других людей.

– Послушай, мы уже взрослые люди. Если у него есть семья и там тоже дети, они явно уже не младенцы и не подростки. Почему бы просто не проявить уважение? Найдем его, сообщим о смерти, и пусть он принимает решение. Приедет – мы будем рады. Не приедет – это останется на его совести, – предложила я.

– Хорошо, дерзай. Но без меня, – кивнул Игорь.

Найти отца оказалось не так-то просто. Да, у него было самое банальное из всех банальных имен – Семенов Владимир Иванович. Но в какой-то момент я начала думать, что отец, возможно, сменил фамилию, взяв фамилию жены. Я не могла его найти, как ни старалась. Так что на похоронах его не было. Кажется, Игорь внутренне ликовал – он оказался прав. Наш отец не был хорошим человеком, а я просто страдала от отсутствия ролевой модели перед глазами. Комплекс всех девочек, для которых фигура отца является основополагающей.

– Если ты сейчас скажешь, что я поэтому не замужем, – придушу.

– Заметь, это ты сказала, – пожал плечами Игорь.

Возможно, он был прав. Я оставалась незамужней бездетной училкой. Так себе история. Впрочем, очень полезная при устройстве на работу. Я не уходила в отпуск по уходу за ребенком, не брала отгулы. Была надежной и беспроблемной. Я не стала отвечать брату, что у него все же был какой-никакой образ отца, но его личная жизнь тоже не особо складывалась. Скоропалительные свадьбы и такие же скоропалительные разводы спустя три или четыре года. Детей не было. Так что мы, можно сказать, плыли с ним в одной лодке.

Мама напрасно переживала – на похороны пришло много людей. Ее ученики. Прощание прошло идеально – все говорили теплые слова. О том, какой доброй она была, как переживала за каждого из своих учеников, как всегда пыталась найти выход из самой сложной ситуации и неизменно отстаивала интересы детей, была их защитой. Последним к микрофону подошел мужчина. Профессор. Видимо, местная знаменитость – все разговоры тут же затихли.

Он рассказал, что именно Елена Ивановна определила всю его жизнь. Если бы не она – неизвестно, по какой дороге он бы пошел. В школе считался хулиганом, двоечником и совершенно неуправляемым. Все время на грани отчисления. И когда эта угроза стала совсем актуальной, Елена Ивановна пришла на педсовет с предложением. Она хотела забрать его, считающегося очень проблемным ребенком, в свой класс, лучший в школе. Завуч отказала. Тогда Елена Ивановна предложила «обмен» – двух ее лучших учениц, круглых отличниц перевести в тот класс, где учился «этот мальчик», как она его называла. В результате «этот мальчик» стал отличником, поступил в московский вуз, вернулся, защитил кандидатскую, потом докторскую. Теперь преподает в Новосибирском университете и всегда дает шанс самым отъявленным прогульщикам и хулиганам.

Речь была трогательной. Я об этом ничего не знала. Судя по выражению лица Игоря, он тоже не был в курсе педагогических подвигов нашей мамы.

С нами она такой не была. За четверку мы бывали наказаны. Мама не кричала, не ругалась, просто замолкала и с нами не разговаривала. Мы с братом боялись этого больше всего – ее отстраненности, равнодушия. Нас вроде как приговорили – ты никто, ничего для меня не значишь. Конечно, мы из последних сил старались ее не подвести. Игорь ночами бегал по стадиону, чтобы сдать нормы ГТО – получить заветный золотой значок. Я видела, как ему плохо, как его рвет от перегрузок, кровь идет носом. Но маме ничего не говорила. Игорь взял с меня слово, что ничего не расскажу. Он сдал. На торжественной линейке его вызвали на сцену и вручили значок. Брат все время ловил взгляд мамы: она – наконец – довольна? Но его тошнило еще несколько месяцев после этого. Не мог нормально есть и спать. Позже я гадала – если я видела эти проблемы с братом, неужели мама их не замечала? Почему не обратилась к врачам? Игорь никогда ни на что не жаловался, говорил, что все в порядке. Но разве мать не должна чувствовать, что с ее ребенком что-то не так?

К микрофону вышла женщина приблизительно моего возраста. Сказала, что Елена Ивановна заменила ей мать. Только ей она могла рассказать, что волнует, тревожит, беспокоит. Только она ее поддержала в сложный момент жизни. Тут уже я удивилась. Я маме ни за что бы на свете не рассказала, что меня волнует или тревожит. Мама никогда не располагала к откровенному общению, разговору по душам. И по-настоящему не поддерживала нас с братом в сложные моменты. Мы точно вспоминали одного и того же человека? Я знала, что мама не была такой. Во всяком случае, с нами – никогда. Неужели человек может настолько по-разному себя вести дома и на работе, со своими детьми и с чужими? Я готова была поклясться, что мама не была такой доброй и понимающей. В ней не было безусловной любви к детям или эмпатии. Талантливые дети, да, были ей интересны. Но проблемные, сложные точно нет. Возиться с ними она считала потерей своего времени. Иногда мама могла быть необъяснимо жесткой. Например, раздражалась, если соседский ребенок громко плакал – у того резались зубки. Мама шла к соседке и строго выговаривала ей – перепуганной, уставшей молодой девушке, как она должна воспитывать ребенка, чтобы тот не мешал соседям. Однажды, я это прекрасно помню, мы были на детской площадке. Мальчик упал с горки. Он плакал и держался за ногу. К нему подбежали все взрослые, которые в тот момент находились на площадке, кроме моей мамы.

– Они сами разберутся. – Мама дернула меня за руку, заставляя уйти. Ей не было жалко ребенка, она не спешила на помощь.

Когда я однажды потратила деньги, выданные на булочную, на мороженое – купила для всех, и для себя, и для брата, и для мамы, – она оставила меня на месяц без ужинов. Спасибо Игорю, который тайно приносил мне еду. Я не понимала, что такого ужасного сделала. Мороженое привозили редко, и я забыла про батон хлеба. Мне так захотелось именно мороженого. Но я же не только для себя купила, я всех хотела порадовать. Мама моего порыва не оценила. Мороженое она выбросила в мусорное ведро. Для меня, маленькой, это было страшнее, чем наказание. Я не понимала, как можно выбросить мороженое?

Нас мама держала в ежовых рукавицах. Домашняя работа должна быть выполнена, даже если мы находимся в глубоком обмороке или лежим с температурой под сорок. Домой возвращаться даже в старшей школе – не позднее десяти вечера. Если возникали школьные проблемы, мама всегда обвиняла нас. Она защищала школу, но не нас, своих детей.

Когда меня поймала завуч с сигаретой в туалете, мама не разговаривала со мной две недели. Игнорировала. Я кричала, убеждала, что сигарету мне в последний момент всучила Вика, но мама не верила, хотя все в школе знали, что моя одноклассница давно курит, пьет и сидит по вечерам в местном баре. Мама мне не поверила. Раз именно меня застукали с сигаретой, значит, я и виновата. Она даже не пыталась разобраться, выслушать.

Когда Игорь в девятом классе купил одну розу Ленке Чайкиной, в которую был до смерти влюблен, мама с ним месяц не разговаривала. Матери он розы не дарил, а ради какой-то профурсетки разорился. Бедная девочка не понимала, что такого натворила, когда вдруг съехала на четверки. Она шла на красный аттестат. Оказалось, мама поговорила с Натальей Ивановной, описав Ленку как соблазнительницу, плохо влияющую на Игоря, а та поговорила с учителями – девочка не достойна золотой медали.

Интересно, мама понимала, что сломала жизнь ни в чем не повинной Лене Чайкиной? Девочке, которая училась на «отлично», собиралась поступать в вуз и вдруг еле окончила школу с тройками в аттестате. Она все же поступила в институт, стала технологом пищевого производства, пищевиком, как это называлось, и вернулась в родной город. Работала в школьной столовой. Из умницы и красавицы превратилась в озлобленную бабу. Еда всегда была пересолена или недоварена. Лена ненавидела свою жизнь, работу и всех людей вокруг. И самое страшное – она так и не узнала, что причина ее неудавшейся судьбы – та роза от Игоря и вмешательство моей матери.

Когда маме показалось, что я влюбилась в Лешу Ермолина, она добилась его отчисления из школы. Мама решила, что мои чувства помешают учебе. Побочный эффект ее не волновал. Я действительно влюбилась и плакала несколько месяцев. Леша вроде как окончил школу в Новосибирске, а потом будто сгинул. Никто не знал, где он и что с ним. Я пыталась узнать. Мне хотелось объяснить, что это не я, а моя мать во всем виновата. Игорь говорил, что Леша наверняка уже в тюрьме. Возможно, так оно и было.

Я знаю точно – мама умела ломать жизни, а не становиться подспорьем.

На поминках стало только хуже. Ученики, коллеги снова и снова рассказывали нам с братом о другом человеке, которого мы совсем не знали. О благородных поступках, всегда правильных решениях. Мы с Игорем переглядывались, потом вышли во двор.

– Я больше не могу это слушать, – призналась я.

– Да, я тоже. Поехали домой, – ответил брат.

Мы сбежали с поминок собственной матери. Представляю, какое выражение лица у нее было бы, если бы она об этом узнала.

– Она любила своих учеников больше, чем нас? – спросила я.

– Получается, так, – пожал плечами брат.

– Разве она была доброй и понимающей?

– Ага. Только не с нами.

– Ты нашла отца? – вдруг спросил Игорь.

– Нет, не получается. Может, он и правда сменил фамилию?

Мы сидели в маминой квартире и пили кофе.

– Надо здесь все разобрать, наверное. Не знаю, что и как делают в подобных случаях, – заметил брат.

– Я тоже не знаю. Наверное, вещи в церковь надо отнести, – ответила я. – Ты что-то возьмешь себе?

– Только свои книги. Больше ничего не хочу. У меня к тебе просьба: можешь взять это на себя? В смысле – разбор вещей? Мне как-то неловко копаться в маминых вещах, – попросил Игорь.

– Да, конечно, только не сейчас. Пока на это нет моральных сил, да и на работу надо вернуться. Мне дали только три дня. Летом вернусь и все сделаю, – ответила я. – Или тебе срочно деньги нужны?

Мы, не сговариваясь, не обсуждая, думали об одном – продать эту квартиру. Нам не нужны были воспоминания детства, мы не собирались сюда возвращаться. Никогда.

– Нет никакой срочности. Делай как тебе удобнее, – ответил брат.

Замотавшись с работой, я забыла про все – и про поиски отца, и про разбор вещей в квартире. Поливая цветы в классе, вдруг вспомнила о цветах в маминой квартире – наверняка они уже давно засохли. Мне стало стыдно, как это бывало в детстве. Я обещала полить цветы и забыла. Мама меня не ругала, но смотрела так, будто я совершила нечто ужасное – чуть ли не ребенка голодом заморила. Как только закончились экзамены, я взяла билет на самолет.

Каждый раз, возвращаясь домой, я забывала, насколько холодно там бывает зимой и насколько жарко летом. В Москве еще шли проливные дожди, я ходила в куртке-ветровке, а здесь сразу же рухнула в жару. Не знаю, какой климат переносить сложнее – вечную морось и слякоть столицы или такие резкие качели в температурах, когда средней почти никогда не бывает. Я открыла входную дверь своим ключом – он так и висел на длинном шнурке со времен моей младшей школы. Я не решалась его оборвать и повесить ключи на брелок. Странно, да? Наверняка, сказал бы психолог, очередная детская психологическая травма, вроде как шнурок – это пуповина, привязывающая меня к матери и дому. Но, откровенно говоря, я об этом просто не задумывалась.

В квартире стоял затхлый запах. Я открыла все окна, но было по-прежнему душно. Я села в кресло, собираясь с силами, не зная, с чего начинать. Да, наверное, проще начать со шкафа. Я сложила в старый чемодан мамины вещи, аккуратно развешанные на вешалках. Каждая блузка – на отдельной. Мама всегда этого требовала от меня – чтобы на одной вешалке висела одна вещь. Я могла три футболки на одну повесить. Мама твердила, что я «не слежу за своим гардеробом как должно». Да, такая выспренняя лексика в условиях пятиэтажки, комнаты размером с пенал и узкого шкафа, который больше годился для хранения лыж, конечно же, была самой уместной. Мамины блузки, в которых она ходила в школу, ее парадное платье на выпускные и линейки. Удивительно, но они оставались в идеальном состоянии, даже моль не завелась. Наверное, побоялась связываться с учительницей. Внизу шкафа лежали сумочки – на каждый день и вечерний клатч. Я проверила их внутри – ничего. Со шкафом оказалось просто. Я сварила себе кофе и пошла в комнату брата. И застыла на пороге. Там все было так, как я помнила в детстве. Так, как он оставил в свой последний приезд. Брошенная на спинку кровати рубашка, носки на полу. В шкафу, куда более вместительном, чем мой и мамин, – сваленные в кучу футболки, толстовки, джинсы. Все вперемешку. Брат не отличался аккуратностью, но твердил, что у него есть определенная логика. Если валяется кучка, то она именно в этом месте и должна валяться. Получается, мама после его отъезда даже не разобрала вещи, не разложила, а оставила все как было? Такое возможно? Она хотела оставить после сына так, как было при нем? Но он же не умер, чтобы хранить его память! Просто уехал, жил своей жизнью. Ладно бы мама хранила его распашонки или пеленки, но зачем ей старая футболка, в которой мой брат ходил дома? Или его футбольная форма – она, кстати, до сих пор воняла потом. О моих вещах она так не беспокоилась. Я помню, как мама позвонила и спросила, что ей делать с моими старыми джинсами, спортивным костюмом. Я посоветовала отдать нуждающимся или выбросить. Мама так и сделала. От меня в квартире ничего не осталось. А комната брата оказалась неприкасаемой. Я тут же позвонила Игорю.

– Ты можешь себе это представить? – Я рассказала, что все его вещи хранятся там, где он их бросил.

– Нет, если честно, не понимаю. Она ведь очень злилась, когда я уехал, – ответил брат. – Практически прокляла меня.

– Что мне делать с твоими вещами? – спросила я.

– Отдай или выброси, – ответил брат. – Прости, что не могу приехать. У меня сейчас завал на работе. Но ты звони.

– Почему я этого не заметила, когда мы на похороны приезжали? – удивилась я.

– Мы не заходили в мою комнату, – ответил брат.

– Кстати, я мечтала в нее перебраться, когда ты уехал, – вспомнила вдруг я. – Мама не разрешила. Сказала, что она всегда останется твоей комнатой. Разве это нормально? Комната-музей?

– Нашу семью сложно назвать нормальной, – заметил брат.

Порывшись на балконе, где мама хранила пакеты разного размера, я нашла один, самый вместительный. Сложила вещи брата. Потом присела на его кровать и вспомнила, как прибегала к нему, когда была маленькой, ложилась и наслаждалась тем, что лежу в кровати старшего брата. Я легла и невольно протянула руку за край кровати. Вытащила шоколадную конфету. Интересно, сколько ей уже лет? В подростковом возрасте, несмотря на усиленную физическую нагрузку, брат страдал от лишнего веса. Мама же хотела видеть стройного и поджарого сына, а не рохлю на коротких ножках. Это не я сказала, это она так говорила Игорю. Когда уже все его одногодки вытянулись, обросли усами, пусть и жидкими, бороденками, Игорь все еще выглядел как ребенок с нежной безволосой кожей. Брат резко вырос в лето после выпуска из училища перед поступлением в институт. И я не знаю, как он это выдержал. Он тогда приехал домой. Я видела, как он стоит перед зеркалом в костюме, купленном на выпускной в школе. Штаны едва прикрывали щиколотку, а рукава пиджака были неприлично короткими. Игорь тогда часто терял сознание, еле мог встать с кровати, но маму это не особо волновало. Он должен был поступить, все остальное – не важно. За то лето – со всеми экзаменами, поступлением – Игорь исхудал до состояния скелета. Он плохо ел и почти не спал. Когда брат поступил и приехал сообщить об этом, мама, кажется, впервые посмотрела на него с гордостью. Нет, не потому, что ее сын поступил в знаменитый вуз, а потому, что впервые выглядел так, как ей хотелось, – худой, с выступающими на лице скулами, изможденный. Мама тогда сказала, что Игорь выглядит «одухотворенным». Я посоветовала брату срочно обратиться к врачам – на него страшно смотреть. Он мне признался, что уже не может есть – его рвет, даже если выпьет воды. Настолько измотан, что не может уснуть. Игорь дошел до врача, начал пить таблетки, восстановил и сон, и аппетит. И он снова начал набирать вес. Мне он нравился не худым, а здоровым. Его конституция никак не предполагала впалых щек и длинных худых ног.

Впрочем, когда Игорь уехал, все мамино внимание досталось мне. Я тоже недотягивала до стандартов красоты и идеала. Мама считала меня не особо привлекательной. Нет, она никогда не говорила, что мы пошли в отца, поэтому такие. Никогда не замечала, что это отцовские гены, а не ее, но это вроде как подразумевалось. Я не могла ответить, что мама тоже не роковая красотка, так с чего мне быть такой? Но чувствовала, что она ожидала от меня большего. Как раньше от брата. И теперь уже я не соответствовала ее представлениям о прекрасной дочери – умнице и красавице.

Шоколадные конфеты. Брат прятал их между кроватью и стеной. Он сидел на диете, мама без конца твердила, что конфеты вызывают прыщи. Но когда я прибегала к Игорю в комнату и заваливалась на кровать, он доставал из этой расщелины конфету или шоколадку. Мы их ели и были счастливы. Фантики Игорь тоже запихивал в эту щель, придвигая кровать к стене, чтобы они не упали на пол и мама их не заметила.

Я встала и отодвинула кровать. На пол посыпались многочисленные фантики. Неужели моя мама, аккуратистка, так ни разу не убрала в этой комнате?

Я подошла к рабочему столу и открыла нижний ящик. Чего там только не было – чипсы, энергетики, еще конфеты.

– Неудивительно, что ты не худел с такими-то запасами! – Я снова позвонила брату.

– Я не ел. Мне просто было важно, что они есть, – признался он. – Знаешь, как бывший курильщик все равно держит в тайном ящике пачку сигарет. Так и я.

– Но почему нельзя было просто иногда есть конфеты, чипсы, еще что-то? – не понимала я. – Почему ты не мог объяснить это маме?

– Из-за тебя, – ответил брат. – Ты однажды принесла домой шоколадную пасту. То ли тебе подружка купила, то ли ты сама, не помню уже. Ты съела пару ложек. Но мама заставила доесть банку до конца. Тебе стало плохо. Пришлось вызывать скорую. Мама сказала врачам, что ты тайно съела банку этой пасты. Не призналась, что это она заставила.

– Да, теперь я ее даже видеть не могу, – сказала я.

– Ты была маленькой, тебе всего лишь хотелось попробовать. Я боялся, что мама заставит меня пить энергетики, пока у меня сердечный приступ не случится. Или есть чипсы, пока не доведет до отравления.

– Не могу поверить, что она делала это сознательно, – заметила я, – наверняка думала, что действует из лучших побуждений. Ну не могла же она собственными руками довести родную дочь до заворота кишок или что там у меня было?

– Не знаю, правда. Ты маленькая, я подросток. Я про себя ничего не мог понять, тем более про тебя, – признался брат. – Прости, что не мог тебя защитить.

– Да, защищать от мамы – заслуженной учительницы – то еще занятие, – хмыкнула я.

Почти все цветы, конечно же, засохли. Я выбросила их, перемыла цветочные горшки. Сняла занавески, перестирала. Занялась маминым рукоделием – она любила вязать. Жалко было выбрасывать пряжу, крючки, спицы. Я вязать так и не научилась. Мама же все это любила – нитки, пряжу, крючки разных размеров. Она хранила ленты, пуговицы, кружева. Я нашла пенопластовые формы – мама из таких делала с детьми снеговиков. Нитки мулине годились для открыток на Восьмое марта – мама вырезала овалы из цветной бумаги, дети приклеивали их на бумагу, потом нитки и украшали бантиком из ленточки. Получался букет из воздушных шариков. В отдельной корзине лежали ткани, и весьма неплохие. Кажется, из зеленой шелковой мама хотела сшить себе ночнушку, даже кружева для оборки в тон купила. Но, видимо, руки так и не дошли. Ткань с птицами была куплена для меня – я хотела такую рубашку. Уже и забыла об этом. Ткань, так и лежавшая в корзине, напомнила. Обрезки, сложенные в отдельный пакет, – тоже явно для школьных поделок. Странно, но мама меня не учила ни вышивать, ни шить. Вязать – да, пыталась, но заявила, что мои пальцы, похожие на сосиски, ничего путного связать никогда не смогут. Я вспомнила, что тогда горько плакала.

И мне категорически запрещалось подходить, даже приближаться к швейной машинке. Я однажды попробовала что-то сшить. Но, видимо, взяла слишком толстую ткань. Игла сломалась. Мама меня не ругала. Просто перестала со мной разговаривать. Я стала для нее пустым местом. Уже не помню, как надолго. Кажется, швейные иглы тогда были большим дефицитом, поэтому мама расстроилась. Хотя, возможно, я себе это придумала.

Надо бы спросить консьержку, кому может пригодиться мамино рукоделие. Да, странно работает человеческий мозг. Я рассуждала так, как если бы жила в Москве, а не здесь. Никакой консьержки, конечно же, не было и не могло быть в нашем доме. Оставалась соседка тетя Эля. Наверное, лучше отдать ей, может, она пристроит или себе оставит. Странно, ведь и с соседкой мама особо не дружила. Да, доверяла, оставляя ключи. Но и у нас хранились ключи от квартиры тети Эли. Так делали все соседи на всякий случай.

Дом был старый, еще с газовым отоплением, все что угодно может случиться. Я вдруг поняла, что отвыкла от запаха газа. Здесь он чувствовался всегда. Мама боялась оставить включенным не утюг, а газ. Проверяла по нескольку раз. Я зашла на кухню, нашла старую банку, в которой хранился молотый кофе. Там еще немного оставалось. Достала турку и попыталась включить газ старой зажигалкой, когда-то считавшейся модной и самой современной. Надо было пощелкать несколько раз. Пламя загоралось от искры. Зажигалка давно не работала. К счастью, в ящике на всякий случай хранились спички. Мы с братом предлагали маме поставить новую плиту, газовую, но не требующую ни зажигалок, ни спичек. Мама категорически отказывалась. Говорила, что ей будет неудобно и долго привыкать к новой. Точно так же она отказалась осваивать разговоры по видеосвязи, хотя мы с братом пытались. Она не хотела.

– Зачем вам меня обязательно видеть? Просто так нельзя поговорить? – удивлялась она.

– Разве ты не хочешь нас увидеть, хотя бы на экране? – спросила как-то я.

– Нет, для меня это неудобно. Нужно накраситься, привести себя в порядок. Не хочу, – отрезала мама.

На холодильник мама прикрепила магнитами самые ценные фотографии. И ни на одной из них не было нас с братом. Какие-то дети, видимо ученики. Рисунки, тоже не наши с братом. Что ж, я не могла ее судить. У меня детей не было. Поэтому я не знала, можно ли любить учеников больше, чем родных детей. Наверное, и такое бывает. Да, своих учеников я очень любила, но они не становились мне родными. Я радовалась, когда они делали успехи и писали мне уже после выпуска – о поступлении в институт, прочих достижениях. Мне было бесконечно приятно. Я ими гордилась, но не стала бы вешать их фотографии на свой холодильник.

Хотя, с другой стороны, акушеры-гинекологи вешают в кабинетах фотографии младенцев, которым помогли появиться на свет. Я видела такие в кабинете врача, к которому обратилась, – я все же некоторое время состояла в отношениях. Неофициальных. Мы так и не дошли до загса, хотя прожили вместе почти пять лет. Степан очень хотел детей и говорил, что мы сразу же поженимся, как только я забеременею. Такое вот странное условие, которое отчего-то не казалось мне странным. Сейчас бы я, конечно, даже не начала отношения с такими вводными. Но тогда я была влюблена в Степана и считала, что его желание иметь детей – прекрасно. Почему бы ему сначала не жениться на мне, а потом подумать о детях? Жаль, что так и не задала этого вопроса.

Забеременеть естественным путем у меня не получалось. Врач сказала, что в моем случае поможет только ЭКО. Я рассказала это Степану, после чего он предложил расстаться. Сказал, что ему нужны «нормальные» дети, а не «из пробирки». Я тогда посмотрела на него и удивилась – как можно было прожить с этим человеком пять лет и хотеть выйти за него замуж? Когда я читала в литературе, что у героя «вдруг раскрылись глаза» или «пелена спала с глаз», не очень понимала эти образные выражения. А вот теперь ощутила все сполна. Это состояние не придумано писателями, оно существует в реальности, когда ты вдруг смотришь на человека и не узнаешь его. Точнее, видишь в совершенно другом свете, в другом преломлении. Жаль, что я гуманитарий, а не физик, наверное, могла бы больше объяснить про преломление.

Про Степана знал Игорь, маму я так с ним и не познакомила. Игорь сказал – «скатертью дорога». Мне оставалось только согласиться. У меня был еще некоторый опыт отношений, но каждый раз я спрашивала себя – хотела бы жить с этим человеком? Просыпаться, засыпать в одной кровати? И каждый раз отвечала – нет. Возможно, потому, что у меня не было образа отца и я не знала, как строить отношения, как выбирать спутника жизни. Хотя, думаю, это полная ерунда. Отец тут совсем ни при чем. Просто мне не встретился мужчина, которому можно было бы полностью довериться, который примет меня без всяких условий и оговорок. Моей маме, получается, тоже не повезло. Значит, отец не был тем самым единственным, раз они расстались. А дети, мы с Игорем, оказались побочным эффектом, не более того.

Наконец я добралась до маминого секретера, к которому нам с братом категорически запрещалось даже приближаться. Гадала – выбросить его сразу со всем содержимым или все же разобрать? Имею ли право просматривать мамины документы? Позвонила брату.

– Господи, конечно, открывай его уже! У нас нет документов на квартиру. Ничего нет. Вдруг там какие-то долги по кредитам или задолженности по квартплате? – ответил брат.

– У мамы долги? – хмыкнула я. Это звучало как оксюморон. Мама все дела держала в идеальнейшем порядке.

В секретере был порядок, кто бы сомневался. Все разложено по папкам. Мама сохранила тетради, в которых записывала результаты техники чтения учеников. Дети должны были прочесть определенное количество слов за определенное время. Мама заносила результаты в тетрадь, которую разлиновывала от руки. Там же, на отдельной полке, лежали сочинения детей, которые маме показались интересными. Наверное, стоило найти учеников или родителей и передать их, но у меня не было никакого желания общаться, слушать, как приносят соболезнования. Да и вряд ли спустя столько времени эти детские опусы кого-то бы заинтересовали. Я взяла пакет, куда решила складывать все ненужное. Туда же отправилась тетрадь со списками учеников, так и не сдавших стихотворение наизусть. Оказывается, мама и такую отчетность вела. Я полистала – Тихон Яковлев не сдал ни одного стихотворения. Везде стояли точки. А Даша Крупинина была, судя по всему, отличницей – сплошные пятерки. Интересно, где сейчас Тихон Яковлев и Даша Крупинина? Как сложились их жизни? Сейчас им лет по тридцать приблизительно. Вряд ли они остались в городе.

Я продолжала разбирать мамины блокноты, тетради. Казалось, она хранила буквально все. Наконец под очередной стопкой я нашла документы на квартиру. И там же, в этой же папке, – адрес. Новосибирск. Если честно, мне стало нехорошо. Пришлось дойти до сумки и вытащить таблетницу. Рассосала таблетку. Когда я жаловалась на скачущее давление, головокружения, мама всегда отвечала, что это полная ерунда. Мол, ей тогда только в гроб ложиться. Какие проблемы могут быть у меня – молодой и здоровой? Я так и не рассказала ей, что бесплодна – официальный диагноз. Я не вела беспорядочной жизни, не делала абортов, но так случилось. И это оказалось проблемой. Степан от меня ушел. Другой человек для постоянных отношений так и не встретился. Головокружениями страдала часто. Только Игорь об этом знал. У нас даже было кодовое выражение: «Ну что, топливо у вертолетов закончилось?» Я говорила, что перед глазами – опять вертолет. Иногда мне приходилось закладывать лишние сорок минут перед выходом из дома на работу, чтобы принять таблетки и прийти в себя. Прошла обследование, которое, к счастью, ничего не выявило. Никаких опухолей в мозге. Но давление все еще скакало, и я не всегда могла сразу встать с кровати. Как правило, это происходило на фоне разъездов. Я не любила путешествовать, никогда не была легкой на подъем. Приезжала в аэропорт за три часа, всегда нервничала. Все время что-то теряла – то перчатки, то шарф, то зонт. Без конца проверяла сумку – кошелек, документы, билеты. Всегда все делала заранее, но даже это не спасало – могла перепутать билеты отправления и назначения. Купить не из Питера до Москвы, а из Москвы до Питера. Или забронировать рейс, перепутав месяц вылета. Игорь надо мной смеялся – говорил, что я в трех соснах заблужусь. Я соглашалась. Так было и в моем детстве. Все время забывала в раздевалке сменку, тетради в классе. Могла выйти на улицу без пальто, потому что просто не смогла его найти.

– Ты патологически несобранная, – сердилась мама.

Да, так и было, пока я сама не начала преподавать, профессионально оказавшись патологически собранной. Никогда ничего не забывала – уроки, тесты, коллоквиумы. Когда речь шла о деле, становилась пунктуальной и ответственной, а в частной жизни могла забыть паспорт на паспортном контроле аэропорта, кошелек на заправке, рюкзак в автобусе. Все время что-то теряла, причем важное – документы, деньги, конспекты, флешки, наушники.

Игорь считал, что я просто освобождаюсь от ненужных вещей. Мама с детства называла меня «растеряхой». Не знаю, кто из них прав.

– Нам придется найти нашего отца, – я позвонила Игорю, когда смогла отдышаться и подействовала таблетка.

Он молчал.

– В мамином секретере лежали документы на квартиру и адрес в Новосибирске. Квартира принадлежит отцу, не маме, – объяснила я.

– Ясно, – ответил брат.

– А вот мне ничего не ясно, – призналась я. – Что теперь делать?

– Найти нашего отца, – ответил брат.

– А если он давно умер или еще что-то? У него была другая семья. Значит, они наследники, а не мы. Ты хочешь пойти в суд? Мама хранила все чеки, если что. От квартплаты до покупки дивана. Значит, она предполагала, что наш отец может подать в суд и придется доказывать, что именно она платила по счетам. Если они развелись без проблем, зачем ей было хранить все чеки? Тут целая стопка! Но если у отца есть дети в другом законном браке, то все придется делить не надвое, а я не знаю на сколько. Что мне делать? Я не хочу в это ввязываться. Будто мы стервятники, накинувшиеся на три квадратных метра, – сказала я.

– Не хочешь, не ввязывайся, – ответил Игорь.

– Но это же наша квартира! Мы в ней выросли! – я не знала, как донести свою мысль. – Почему отец не переписал квартиру на маму или на нас, когда разводился? Почему мама этого не потребовала? Почему они ее не разделили, в конце концов? Получается, я живу в чужой квартире.

– Да, это странно. Может, проверишь тот адрес, раз ты уже там? – предложил Игорь.

– Хорошо, съезжу.

Я до последнего откладывала поездку. Тетя Эля согласилась забрать рукоделие мамы. Ткани обещала передать в хорошие руки. Оставшиеся в живых цветы перенесли в подъезд и поставили горшки на почтовые ящики. Гирлянду я тоже отдала тете Эле. Она ее провела в подъезде и всем объясняла, что это очень нужно для цветов. Я разобрала мамину библиотеку. Часть книг вынесла в подъезд и выложила на стол, куда обычно складывали рекламу и бесплатные газеты, – для желающих их забрать.

Наверное, стоило тогда поехать в Новосибирск и найти отца, но я не смогла. Не нашла в себе сил. Разобрала документы, вещи, все отмыла. Квартира была готова под съем, но не для продажи. Да и сдавать я ее не могла: невозможно было даже представить, что в наш дом заедут посторонние люди, станут переставлять мебель, повесят в шкафах свои вещи.

– Игорь, прости. Если хочешь, ищи отца сам. И сдавать квартиру я не могу, – призналась я брату.

– Хорошо, понимаю тебя, – ответил он.

Прошло, кажется, полгода. Мне позвонил Игорь.

– Привет. Я в Новосибирске. Дашь тот адрес, который ты нашла? – сказал он.

– Как в Новосибирске? Почему мне не сказал? – удивилась я.

– Я по делам. На конференцию приехал. Но есть свободное время. Проверю адрес, – ответил Игорь.

– Позвони мне сразу же, как только что-то узнаешь, – попросила я и продиктовала адрес.

Весь день я думала только об этом и без конца смотрела в телефон – но брат не звонил, не писал. Наконец ответил.

– Что случилось? Ты доехал до квартиры? И что там? С отцом виделся? Разговаривал? – У меня накопился миллион вопросов.

– Отец умер. Давно, – ответил Игорь. Голос звучал странно.

– Ладно, понятно. – Я не знала, что сказать. – И что теперь делать с квартирой?

– По закону она принадлежит его вдове и нам, – сказал Игорь.

– Хорошо. Значит, детей у него больше не было? – уточнила я.

– Нет, не было, – подтвердил брат.

– Почему у тебя такой странный голос?

– Понимаешь, отец умер через два года после развода с мамой, – выдохнул Игорь.

– Не понимаю, как такое может быть? То есть мама нас обманывала все это время? Она же говорила, что отец нас бросил, живет в Новосибирске, у него новая семья и все прекрасно. – Я пыталась собраться с мыслями, но выходило не очень.

– Да, он уехал в Новосибирск и женился. А через два года умер, – подтвердил брат.

– Отчего? Он же был еще молодым. Несчастный случай? Авария? – не понимала я.

– Рак. Онкология.

– О господи ты боже мой! – ахнула я. – Но почему мама нам ничего не сказала?

– Мы были детьми. Наверное, поэтому, – предположил брат.

– А потом? Когда мы выросли? Почему тогда не сказала? Я ведь думала, что отец жив.

– Да, я тоже так думал.

– Подожди, я опять ничего не понимаю. Если отец давно умер, а квартира записана на него, почему его вдова не стала претендовать на имущество? – Кажется, у меня опять подскочило давление, как было всегда, когда я нервничала. Меня бросило в жар, закружилась голова. Таблетница лежала в сумке, а сумка в коридоре. И тогда я пожалела, что живу одна – некому даже таблетку принести.

– Потому что оказалась порядочной женщиной. И такое случается. Она не могла оставить двоих детей без крыши над головой, – ответил Игорь.

– А потом?

– Она сказала, что ей не нужна эта квартира. И что подпишет любые бумаги, – тихо ответил Игорь. Брат говорил так, будто ему было больно.

– И что нам делать? Надо обратиться к адвокату, наверное?

– Наверное, – ответил Игорь. – Я завтра рано утром вылетаю. Не успею ничего сделать.

Я знала, что Игорь не хочет брать это на себя. И прекрасно его понимала. Мы могли выглядеть стервятниками.

– Давай отложим до лета. Я на каникулах собиралась туда ехать, надо памятник на могилу поставить, – предложила я.

– Да, хорошо, – согласился Игорь.

Потом я погрузилась в работу и, откровенно говоря, не вспоминала о разговоре с братом. Или не хотела вспоминать. Лишь когда летела в самолете в Новосибирск, снова задумалась о том, что история звучит странно. Если новая жена отца была порядочным человеком, почему он никогда не виделся с нами, с детьми? Тут я себя оборвала. Наверное, потому что был болен. А не звонил и не присылал подарки, потому что умер. Получалось так. Но у меня в голове все равно не все складывалось. Если он болел, допустим, лежал в больнице, почему мама не разрешила нам с ним повидаться? Хотя бы на прощание? Ладно я – была маленькой. Но брат уже был достаточно взрослым, чтобы осознать болезнь отца. И почему нельзя было рассказать нам, что отец давно умер? Вот этого я не понимала.

Адрес той женщины, второй жены отца, я сохранила. И прямо из аэропорта поехала к ней. Хотела ее увидеть. Марина – так она представилась моему брату. Я еще тогда подумала, что наверняка она сильно моложе отца. Но, с другой стороны, это учителя и врачи с раннего возраста представляются по имени-отчеству, а другим не обязательно.

Конечно, стоило сначала позвонить и предупредить – Игорь дал мне телефон, но я не знала, что сказать, как представиться и объяснить, зачем мне нужна встреча. Проговаривала про себя варианты, но все звучало банально и пошло. Я и сама не знала, зачем мне понадобилось увидеть эту женщину. Сравнить с мамой? Задать вопросы, на которые не было ответов? В любом случае теперь это была история лишь одной стороны. Версию мамы я услышать уже не могла.

Дверь открыла милая женщина лет шестидесяти. Если честно, мне стало стыдно за свой внешний вид. Женщина была в домашней одежде, но выглядела куда лучше меня. Легкий макияж, укладка. И я в растянутом свитере, старых джинсах – удобных как раз для поездки. Хотелось спрятать руки – я забыла, когда в последний раз делала маникюр. В обычной жизни я не красилась, тем более в дороге. Макияж мне делали полгода назад для фотосессии, которую организовала для учителей школа. Для официального сайта. Там меня накрасили и выдали платок, чтобы я повязала на шею – освежить образ, так сказать. Сейчас, стоя на пороге чужой квартиры перед этой женщиной, я почувствовала себя неловкой девочкой-подростком, которую мама все время корила за неряшливость в одежде, сутулость и нескладность. Да, до красотки я никогда недотягивала. Даже миленькой меня сложно было назвать. Зато была умной. С этим никто бы не поспорил. Сейчас я зажалась, как в детстве, и не знала, что сказать.

– Вы – Ева, да? – женщина приветливо улыбнулась.

– Как вы узнали? – опешила я.

– Вы с братом очень похожи. Но вы больше похожи на Володю. Простите, вашего отца. Проходите, пожалуйста.

Я вошла. Женщина как-то легко и естественно избавила меня от чемодана и провела в гостиную. Так же спокойно и доброжелательно сварила кофе, не спрашивая, что именно я предпочитаю – кофе или чай. И так, будто само собой, поставила передо мной тарелки с едой. Домашнее жаркое, салат. Она налила себе кофе и села напротив. Я не знала, как себя вести. И, видимо, от стресса начала есть и жаркое, и салат, запивая все кофе. Женщина по-прежнему улыбалась. Она была мягкой, легкой, и у нее все выходило будто без особых усилий, без какого-то внутреннего противоречия или преодоления. Я позавидовала такому качеству. Мне эта легкость не была свойственна.

– Я рада вас видеть, думала, вы приедете раньше, – сказала женщина, забирая у меня пустую тарелку. Я бы не отказалась от добавки. Жаркое было очень вкусным.

– Спасибо большое. Стараюсь не есть перед долгими перелетами и вообще в дороге, – призналась я.

– Это разумно, – улыбнулась женщина.

– Простите, вы ведь Марина, да? – Я все же решила уточнить.

– Да, и пожалуйста, без отчества, – ответила она. – Но, если вам привычнее, могу обращаться к вам Ева Владимировна.

– Нет, спасибо, я же не в школе, – улыбнулась невольно я.

– Вы и правда очень похожи на своего отца. У вас его разрез глаз, миндалевидный. Мне всегда это казалось прекрасным, просто удивительным.

В тот момент я могла поклясться, что Марина смотрит на меня с любовью.

– Моя мама говорила, что я, конечно, не виновата в том, что не вышла внешностью, – горько заметила я.

Марина промолчала.

– Если вы приехали по поводу квартиры, я уже сказала Игорю, что на нее не претендую. Она ваша. У меня есть знакомый нотариус, вы можете с ним посоветоваться по поводу оформления. Я совсем не знаю, что нужно делать. Никогда не интересовалась, – сказала, наконец, она.

– Нет, я не по поводу квартиры, – призналась я.

– Вы хотели на меня посмотреть, да? Я вас прекрасно понимаю, – заметила Марина. – Вам, наверное, было очень тяжело. Вы были совсем маленькой.

– Нет, мне не было тяжело, – вдруг призналась я, – вообще ничего не помню, если честно. Игорь был старше, возможно, у него остались в памяти какие-то детали. У меня нет.

– Я могу дать вам его фотографии или что-то из вещей, если хотите, – предложила Марина. – Я все сохранила.

– В отличие от моей мамы, которая все уничтожила, – заметила невольно я.

– Игорь сказал, что она умерла. Примите мои соболезнования, – сказала Марина.

– Скажите, отец долго болел или все случилось внезапно? – наконец я смогла выдавить из себя вопрос, который меня волновал.

Марина посмотрела на меня с недоумением.

– Игорь вам ничего не рассказал? – уточнила она.

– Нет, а что он должен был рассказать? – не поняла я.

– Вы можете мне не верить, ваше право. Тем более что теперь не спросите у вашей мамы, как все было, – Марина будто читала мои мысли, – но мне незачем врать и обманывать. Я очень любила Володю. Да, это продлилось совсем недолго, но даже за это время я благодарна судьбе. Он был замечательным человеком. Умер не в больнице, а здесь. На моих руках. Не мучился, не страдал. Попросил забрать его, чтобы умереть именно дома. Если хотите, мы сходим на его могилу. Я покажу, где похоронен ваш отец.

– Спасибо. Да. Я бы хотела, – промямлила я, все еще не понимая, что собирается сообщить Марина.

– Вашему брату я все рассказала. Наверное, он хотел уберечь вас от лишнего потрясения, поэтому промолчал. Не судите его строго. Он беспокоится о вас. Хотела бы я иметь такого старшего брата, – сказала Марина.

– Какого потрясения? – не поняла я.

Марина молчала.

– Пожалуйста, я уже не ребенок. Не надо беречь мои чувства, у меня их, если честно, нет. Вы ведь выросли с отцом, в полной семье? – спросила я.

Марина кивнула.

– А я не знаю, каково это. Так что вряд ли меня что-то ранит. Я не была привязана к отцу, не скучала по нему, я его вообще не знала и не помню. Мне просто интересно, почему мама нам с братом о нем не рассказывала? Почему мы не виделись, не встречались? Вряд ли вы были против. Значит, там что-то другое, – выпалила на одном дыхании я.

– Да, вы правы. Простите. Я действительно выросла с любящим меня отцом. И его смерть стала для меня ударом. Я всегда искала человека, похожего на него. Володя оказался именно таким. Так что да, я не могу в полной мере понять ваши чувства.

– Я преподаю литературу в старших классах. И иногда прошу своих учеников рассказать «краткое содержание предыдущих серий». Таким образом понимаю, читали они текст или нет. Можно вы мне тоже расскажете краткое содержание того, что прошло мимо меня? – попросила я.

– Да, конечно, – улыбнулась Марина. – Если кратко, ваша мама знала, что Володя болен. Ему поставили диагноз, когда он еще жил с вами. Врачи давали ему полгода жизни в лучшем случае. И не самых легких полгода. Володе требовался постоянный уход, круглосуточный. Тогда ваша мама с ним развелась. Она не хотела посвящать свою жизнь тяжелобольному человеку. У нее были школа, карьера, ученики, вы, в конце концов. Больной муж в эту жизнь никак не вписывался. Володя принял ее решение и согласился на развод. Уехал в Новосибирск. Снял квартиру тут, в нашем доме. Мы оказались соседями. Я видела, что он плохо себя чувствует. Первое время просто помогала, по-соседски. Он попал в больницу и оставил там мой номер телефона на экстренный случай. Мне звонили врачи, медсестры. Все решили, что я его жена. Я не спорила. Навещала в больнице, забрала домой. Но, как я уже сказала, требовался уход. Поэтому он переехал ко мне. Так было проще, чем мне бегать к нему. Потом наступила ремиссия, и мы оба верили, что победили болезнь. Тогда и расписались. Володя настоял. Говорил, что не хочет, чтобы меня после его смерти называли любовницей. Для него это было принципиально. Несколько месяцев мы жили счастливо, а потом болезнь вернулась. Опухоль оказалась неоперабельной. Поверьте, Володю смотрели все врачи. Я настояла на консультации с Москвой, но и там диагноз подтвердили и заявили, что новая ремиссия невозможна. Я правда сделала все, что могла, все, что было в моих силах.

Теперь уже молчала я.

– Почему он при разводе не переписал квартиру на мою маму и на нас? – спросила я.

– При разводе ваша мама потребовала от него снять все сбережения и отдать ей. Володя согласился. У него остались деньги на съем крошечной однушки, работать он уже не мог. Все эти два года я его содержала, платила за больницы, анализы, консультации. Покупала лекарства. Ничего от него не требовала, боже упаси. Но таким образом он, видимо, хотел меня отблагодарить. Оставить хоть что-то. Ваша мама звонила ему в больницу и требовала переоформить квартиру, но он был слишком слаб. Не мог явиться лично к нотариусу, а писать доверенность на мое имя отказался. А после его смерти я не хотела ввязываться в судебные процессы, мне это было не нужно. Да и вы были маленькими. Володю уже было не вернуть. Зачем мне квартира такой ценой? Знаете, мне кажется, его очень подкосила эта история. Он не думал, что ваша мама так поступит. Не ожидал от нее такого. Он хотел остаться в семье – очень вас любил, много мне о вас рассказывал. Иногда я думаю, что это предательство, возможно, ускорило его смерть, а может, и нет. Сейчас уже не важно. Наверное, ваша мама не хотела вам об этом рассказывать, потому что это не очень красивая история. С другой стороны, она, вероятно, думала о вас, о вашем будущем, поэтому заставила Володю снять все сбережения.

– Вы уверены, что мама знала о болезни отца? – спросила я. Дышать мне становилось все труднее.

– Да, это точно. Она подала на развод сразу после того, как узнала о диагнозе и прогнозе врачей. Но ваш отец продержался дольше. Может, если бы вы, его дети, были рядом, у него появился бы смысл пожить еще немного. – Марина заплакала.

– Вы были не против его встреч с нами? – уточнила я.

– Конечно, нет. Наоборот! Я звонила и просила привезти вас. Для Володи бы это стало огромной поддержкой. Но мне так и не удалось убедить вашу маму, – ответила Марина.

– Она даже не сказала нам, что отец давно умер, – призналась я. – Я узнала об этом от брата. Игорь к вам приезжал, вы ему рассказали.

– Какой ужас, я не знала. – Марина не могла сдержать слез. – Это несправедливо. По отношению к вам. Вы столько лет жили в неведении.

– Да уж. Теперь, после смерти мамы, я узнаю, что она бросила своего мужа, отца своих детей, узнав, что он неизлечимо болен. Чтобы спокойно жить дальше, а не выносить утки и не жить в ожидании смерти. И к тому же обчистила мужа до копейки. Возможно, из благородных побуждений – обеспечить нас с братом, но выглядит все равно не очень. Мама, как выяснилось тоже после ее смерти, обожала своих учеников, а они любили ее, считали родным человеком, фактически второй матерью. Нас с братом мама не любила. Но в этой логике, если отец так и не переписал на нее квартиру, она должна была за нее биться и настаивать на том, чтобы отец отдал имущество. Этого я понять не могу.

– Она приезжала в больницу с документами. Володя соглашался переписать квартиру на вас, детей, в равных долях, но Елену, то есть вашу маму, это не устроило. Не знаю почему. Возможно, у нее были другие соображения. Может, она хотела отдать квартиру вашему брату или только вам. Мне сложно судить. Но Володя отказался переписывать квартиру на Елену. После этого ему стало хуже. Он просил, чтобы она больше не приезжала.

– Офигеть, – сказала я.

– Вы еще очень литературно выразились, – заметила Марина. – Сразу видно, учитель литературы. Простите, что все это вам приходится узнавать от меня и сейчас. Спустя столько времени.

– Не могу поверить, что мама могла так поступить, – призналась я.

– Знаете, когда я была в больнице с Володей, разного повидала. Самые близкие и родные отступают перед первыми сложностями. Это и правда тяжело – заботиться о человеке, зная, что он скоро уйдет. Его боль передается вам. Вы видите его страдания, как он угасает у вас на глазах. Не каждый с таким справится. А если есть карьера, дети, перспективы, вы точно не захотите сталкиваться с болезнью и смертью. Не станете проводить время в больнице, с этими запахами, эмоциями. Вы по другую сторону. У вас еще все впереди, а жизнь с больным человеком тянет вас в бездну. Одно время я боялась уйти вслед за Володей, настолько сильно чувствовала его боль и страдания. Каждый день видела, как он покидает меня, этот мир, как из него уходит жизнь. Володя перестал есть, не мог даже глоток воды сделать. Это было мучительно, уж поверьте. Я смотрела на него, изможденного, изъеденного болезнью, а потом закрывала глаза и представляла таким, каким впервые увидела – красивым мужчиной, с совершенно ошеломляющей улыбкой. Очень заботливым, бесконечно добрым. И поклялась, что запомню его именно таким, а не лежащим на больничной койке. Помню, как мы гуляли по городу, смеялись, покупая обручальные кольца, как хохотали в загсе. У вашего отца было прекрасное чувство юмора. Он всегда улыбался. Я от него этому научилась. От природы я совсем не улыбчивая, скорее строгая, сосредоточенная. Но он заставлял меня улыбаться, смеяться. И я приходила в больницу всегда с улыбкой. Ему это нравилось. А мне нравилось, что в минуты, когда боль отступала, он тоже мне улыбался и пытался шутить.

Марина снова заплакала.

– Вы можете показать мне фотографии? – попросила я. – Мама ничего не сохранила. Я не помню, как выглядел мой отец.

– Да, конечно, – ответила Марина и принесла альбом. – Там много ваших, детских. Володя их часто рассматривал.

Да, в этом альбоме было больше наших с братом фотографий, чем отца и Марины. Я никогда их не видела. Но точно могла сказать – отец нас очень любил. Мы были для него всем. Как и Марина. Отец строил смешные рожицы, а Марина хохотала. Я попыталась представить себе своего отца с мамой в такой же ситуации. Нет, моя мама была не способна на такой заливистый смех. У нее никогда так не сверкали глаза. Она никогда не была такой легкой, как Марина.

– Рада, что отец вас встретил, – сказала, наконец, я. – Вы продлили ему жизнь. Спасибо вам за это огромное.

– Жаль, что мы не встретились раньше, – ответила Марина. – Мой адрес и телефон вы знаете. Пишите и звоните. Если нужно, я рядом.

– Да, спасибо. Мне жаль, что вы остались совсем одна, – заметила я.

– Я не одна. У меня есть взрослый сын, двое внуков. Они часто приезжают, не дают мне заскучать, – ответила Марина.

– А мой отец был знаком с вашим сыном? – не сдержавшись, спросила я.

– Конечно, а как иначе? Они были друзьями. Сын мне помогал заботиться о Володе. Отвозил в больницу, на обследования, забирал, – ответила Марина. – И он был на похоронах, конечно же.

– Передайте ему от нас с братом благодарности, – сказала я.

Марина меня обняла.

Я приехала домой и долго сидела на кухне, не в силах даже поставить чайник. Если мой отец встретил такую милую женщину, значит, точно не был подлецом. Да, у мамы был не самый простой характер, но я все еще не могла поверить в то, что она бросила больного мужа, отобрала у него деньги, хотела забрать квартиру и запретила видеться с детьми. Даже для мамы это было уж слишком. Возможно, она не была доброй, но и назвать ее монстром я не могла. И почему мы с братом были убеждены, что именно отец бросил маму? Хотя это как раз объяснимо – в подобных случаях чаще всего виноват мужчина. Я пыталась вспомнить, что мама рассказывала про отца. Ничего. Все, что я знала, рассказал мне брат. Именно он сообщил, что папа нас бросил и теперь живет в Новосибирске и у него другая семья. А он с чего так решил? Это его мысли или мама ему так внушила?

– Почему ты мне ничего не рассказал? Про Марину? – Я позвонила Игорю.

– Ну а как бы я должен был тебе рассказать? Знаешь, сестренка, так получается, что это не папа был монстром, а наша мама. Только они оба умерли, так что теперь и не знаю, кто прав, – ответил он. – Прости, сам был в шоке. Ничего не знал, правда.

– Тебе мама сказала, что нас бросил отец, или ты сам так решил? – уточнила я.

– Не помню. Я ведь был подростком. Может, и сам. И это было логично. Отец уехал и не появлялся, мы остались с мамой. Если бы мама уехала, а мы бы остались с отцом, тогда можно было предположить обратное. Но разве она могла так сделать? Ты веришь Марине? Мама была способна на такое?

– Не знаю. Но я ей верю. Зачем ей врать? И не забывай, она могла отсудить у нас квартиру, но не стала. И сейчас подтвердила, что не претендует на имущество. Готова подписать все документы.

– Да, она и мне это говорила, – подтвердил брат.

– Хорошо, что папа умер не в одиночестве, а в любви, – заметила я.

– Конечно. Это хорошо, – согласился Игорь.

Я всегда чувствовала брата. Судя по интонации, его явно что-то беспокоило.

– Что тебя волнует? – спросила я.

– Не знаю, в голове не укладывается. Я много об этом думал, но так и не понял. Неужели мама могла так поступить? – признался Игорь.

– Вот и я об этом сейчас думаю. Может, мы ее плохо знали?

– Она была учителем, ее любили ученики. Всем была готова помочь. Никогда никому не отказывала. Ты же помнишь, как она все время с кем-то дополнительно занималась. Разве такое бывает?

– Мне сложно судить. Я вечно недотягивала до ее уровня. Да и ты тоже. Мы были ее глобальным разочарованием, – ответила я.

– Да, но она же нас не сдала в детский дом, не переставала о нас заботиться. А отца, получается, просто выбросила на улицу, обчистив чуть ли не до нитки.

– Теперь не у кого спросить, – заметила я.

– Ты справишься там сама? С памятником? Какой решила поставить? – спросил брат.

– Да, справлюсь. Хочу самый обычный, просто надгробие. А потом съезжу на могилу отца. Марина говорила, что покажет, где захоронение, – ответила я.

– Это хорошо. Правильно. Звони, если что-то будет нужно, – сказал брат.

Я установила памятник на могиле мамы. Обычную строгую плиту. Не знаю, понравилось бы ей или нет. Я сидела перед могилой и думала, что мы с братом действительно почти ничего не знали о своей матери. Как, впрочем, и об отце. Я знала, что мама пьет чай с сахаром, а кофе – без. Но не знала, какую музыку она любит, какие фильмы смотрит. Не знала, какие книги читает. На ее полке стояла только профессиональная литература – справочники, сборники, пособия. Ни одной художественной книги. Ни детектива, ни женского романа, ни фэнтези. Неужели она ничего не читала для души? Разве такое может быть? Я еще раз посмотрела полки книжного шкафа – классика детской литературы для начальной школы. Полное собрание сочинений Пушкина и еще несколько собраний, которые, судя по всему, никто никогда не доставал с полки. Я полезла протирать пыль, достала несколько томов – в некоторых страницы были склеены. То есть их никто даже не открывал. Какие духи мама любила? Я не могла ответить. Она пользовалась теми, которые получала в подарок от родителей учеников. Кажется, ей было все равно. Какую еду она любила? Ее любимое блюдо? Не было такого. Яичница, котлеты, макароны, щи. Если мама задерживалась на работе, мы ели сосиски или варили себе пельмени. Я не помню, чтобы она что-то пекла или готовила фирменное блюдо. Уборка? Да, за цветами всегда следила, но в остальном ей было все равно. Раз в неделю мы убирали квартиру. Игорь – свою комнату, я – всю остальную квартиру. Мама спокойно могла жить с грязной раковиной, пока я не начала ее регулярно мыть. Чашки, чайник, приборы, скатерть на кухне, да, всегда должны были быть безупречными. На кухне мама вела занятия. Иногда заходили родители учеников. Но она могла спокойно оставить незаправленной кровать, и я заправляла за ней. Тогда мама начала надо мной посмеиваться и говорила, что у меня нервное расстройство, раз я так пекусь о непременно заправленной кровати и раздвинутых занавесках. Да, наверное, это так. Но я должна каждое утро раскрыть занавески, начать новый день.

– Вечером все равно расправлять и задергивать, – бурчала мама.

– Это занимает одну минуту, – отвечала я.

Даже в комнату к брату я заходила, чтобы убрать кровать, раздвинуть занавески, открыть форточку для проветривания. Собирала грязные носки и футболки, загружала стиральную машину. Игорь, возвращаясь и не находя носков, смеялся: «Опять фея домашнего очага прилетела. Передавай ей огромное спасибо!»

Для меня были важны ритуалы – утренние, вечерние. Я не могла лечь спать, если хоть одна тарелка в раковине оставалась невымытой. Или на столе стояла чашка с недопитым чаем. Я ложилась, убедившись, что вся посуда вымыта, полы чистые. Мама не видела никакой проблемы в том, чтобы оставить грязную посуду на утро.

– Будет время, помою, – отмахивалась она.

Я вставала к раковине и все перемывала сама.

Вдруг вспомнила один случай и снова позвонила брату. Моей детской памяти не хватало на полную картину.

– Прости, слушай, а что случилось с Лорой? – спросила я.

– Какой Лорой? – не понял брат.

– Кошкой. Помнишь, тетю Зину, нашу соседку? Она заболела, и ее забрали в больницу. Там она и умерла. Но перед этим тетя Зина просила тетю Элю позаботиться о Лоре. Но у тети Эли оказалась аллергия на шерсть, и она попросила нашу маму приютить Лору, пока тетя Зина лежала в больнице. Мы с тобой еще забирали из квартиры тети Зины лоток, корм и игрушки. Я помню, что Лора часами сидела перед входной дверью и не хотела играть. Не давала себя даже погладить. Что с ней потом случилось? Я не помню!

– Да, ты была маленькая и очень радовалась кошке. Ты с ней и возилась. Кормила ее, пыталась поиграть. Лора скучала по хозяйке, хотела домой. Потом вроде бы свыклась. Только к тебе подходила, ложилась на колени. Меня и маму не подпускала – шипела, царапалась. А тебя, кажется, защищала. Спала только с тобой.

– А потом она исчезла. И ее лоток, и игрушки. Мама сказала, что Лора убежала, – вспомнила я.

– Нет. Она не убежала. Когда мама узнала, что тетя Зина умерла, отдала Лору в приют для кошек. Так она мне сказала. Не знаю, куда именно она ее отвезла. Но все время твердила, что устала от кошачьего запаха в туалете и шерсти на мебели, – рассказал Игорь. – Ты тогда горько плакала.

– То есть мама так просто избавилась от кошки, о которой обещала позаботиться? Мои чувства ее совсем не волновали? И судьба животного, которого вдруг оставили без дома. – Мне стало тяжело дышать. Я опять задыхалась. В детстве даже думали, что у меня астма. Теперь это называется паническими атаками.

– Мама говорила, что это не наша кошка и нашей никогда не станет. А ты переживешь. Да, ты пережила. Больше ее не вспоминала, – ответил брат.

– Да, только теперь, спустя столько лет, вспомнила. Если мама избавилась от кошки, которую любила ее маленькая дочь, может, она так же легко могла избавиться и от нашего отца?

Я больше не могла говорить. Повесила трубку, приняла таблетку. Это было уже слишком. Воспоминания детства в зрелом возрасте не несут ничего, кроме разочарования, боли и ощущения беспомощности и невозможности что-то исправить, что-то сделать, чтобы такого не произошло.

Я не знала, как с этим жить. Не осталось никаких чувств – ни гнева, ни ненависти, ни желания простить. Я позвонила Марине и попросила отвезти меня на могилу отца. Она тут же согласилась.

Фотография, которую Марина выбрала для надгробия, видимо, была сделана во время их совместной жизни. Папа улыбался. Бесконечно добрый взгляд, который не смогли уничтожить даже потоковым производством надгробий. Папа был красивый. Могила ухожена. Марина привычным жестом оборвала сорняки, выбросила засохшие цветы, положила новые. Провела рукой по надгробию, стирая пыль. Она часто сюда приходила. Это чувствовалось. Я молчала, не зная, что сказать. Это была ее территория. Она была с отцом, не я. Я положила цветы, Марина немного их поправила. Мне стало спокойно – отец нашел женщину, которая заботилась о нем и после смерти. Представить себе мать, смахивающую пыль с могильной плиты, я не могла, как ни пыталась. Она даже у могилы своей подруги – директрисы Натальи Ивановны – ни разу не появлялась после похорон. Да и мы с Игорем тоже оказались не лучше. Не помянули маму ни на девятый, ни на сороковой день после смерти. Нам не нужны были эти условности, правила, мы в них не верили. Памятник я поставила, потому что так сказали в агентстве – земля уже осядет, можно устанавливать. Но приезжала бы я на могилу матери регулярно? На родительский день, например? Не думаю. Точно нет. Игорь тоже. Нам обоим это не требовалось. Мы не хотели приходить на могилу и, например, рассказывать маме о том, что у нас происходит. Мы и в детстве так не делали. Мама была не другом, но прежде всего учительницей. Для нас – не самой любимой, как для остальных учеников, считавших ее чуть ли не святой.

Марина подписала документы. Теперь мы могли продать квартиру.

– Давай разделим на троих. Марина тоже имеет право на долю, мне кажется, – предложила я брату.

– Делай как считаешь нужным, – ответил он. – И передай ей спасибо за отца.

Марина слышала наш разговор. Она улыбнулась и вдруг погладила меня по голове. Так, как делают матери. Так, как никогда не делала наша мать.

Я не могла отпустить эту историю. Игорь говорил, что я копаюсь в прошлом вместо того, чтобы смотреть в будущее. Квартиру мы продали, но раз в год я приезжала на могилы мамы и отца. Останавливалась у Марины, которая всегда была мне рада. Мы вместе ходили на кладбище к отцу, потом я уезжала, чтобы привести в порядок могилу мамы. Сажала какие-то цветы, думая, что они все равно не приживутся и засохнут. У меня была тяжелая рука, твердила мама. Оказалось, она ошибалась – цветы распускались. И полевые ромашки, и кустовые розы. Какие цветы любила мама, я не знала.