Кризис чужого возраста

Арт-объект

Тамаре уже все врачи подтвердили – ее мама больна. Скорее всего, деменция, но нужно тщательное обследование. Лучше точно не будет, а хуже может стать в любой момент. Мама наотрез отказывалась ложиться в больницу. Тома приезжала к матери так часто, как могла. Получалось раз в полгода. И каждый раз квартира, в которой она выросла, казалась ей меньше, чем она считала в детстве. Целых две комнаты. У Томы была собственная детская, чем она очень гордилась. Единственный ребенок в семье. А вместе их было двое – она и мама, чему Тома тоже в детстве радовалась, слушая разговоры подружек про несносных братьев, ушедшего в запой отца и вечно орущую мать. Так что позаботиться о маме было больше некому. Тома хотела бы вырываться почаще, но и работой рисковать не могла. Каждый месяц она отправляла маме деньги – на лекарства, еду, бытовые нужды и каждый раз, приезжая, расстраивалась. Мама почти ничего себе не готовила. Плитка в ванной давно обвалилась, обои в коридоре висели клочьями.

– Мам, я же тебе присылала деньги на плитку, – напоминала Тома.

– Да, конечно, прости. Обязательно все сделаю. Вот, увидела эту шаль и не удержалась. – Мама показывала страшную шаль с кистями. В такой на улицу лучше не выходить, примут за сумасшедшую.

Впрочем, мама никогда не отличалась рассудительностью в том, что касалось семейного бюджета. Могла потратить всю зарплату за один день, не думая, что завтра не останется денег даже на хлеб. Покупала книги, пластинки, фарфоровую чашку, понравившуюся вазу. Тома рано поняла, что на мать особой надежды нет, и экономила – складывала сдачу в шкатулку, могла вытащить рубль или даже три из маминого кошелька. Это она не сама придумала, а одноклассница Ксюха научила. Точнее, просто рассказала, что ее мать часто вытаскивает деньги из кошелька отца, когда тот спит. Ни разу не заметил.

– Это ведь неправильно? Воровство? Разве нет? – удивилась Тома.

– Конечно, нет! Это спасение семейного бюджета! – объявила Ксюха. – Отец все потратит на водку, и нам будет нечего есть. Маме опять придется у соседок в долг брать.

– Ага, – кивнула Тома и решила, что будет делать так же, спасая семейный бюджет. Удивительно, но мама ни разу не заметила недостающей суммы. Просто сокрушалась, что не помнила, как и где успела потратить. Вроде бы еще трешка была, а теперь нет. Когда Тома была недостаточно взрослой для закупки продуктов, она упрашивала маму сходить в магазин и уже на кассе доставала деньги из кармана маминого пальто, в который до этого подкладывала вытащенную из кошелька трешку или пятерку.

– Мам, я же говорила, чтобы ты в кармане посмотрела, – говорила убедительно Тома. И мама всегда ахала, радуясь случайной находке. Тома тоже радовалась, что в ближайшую неделю от голода они не умрут. Пока мама рассматривала краску для волос и тюбики с кремом, Тома успевала положить в корзинку готовые полуфабрикаты, хлеб, молоко и яйца. Мама никогда не проверяла содержимое. Тома иногда удивлялась, как вообще выжила с такой матерью. Неужели она и в младенчестве забывала покормить дочь, заинтересовавшись лаком для ногтей, а не детской смесью?

Когда Тома подросла и уже могла сама приносить продукты из магазина, ее удивляло мамино равнодушие. Та, кажется, была уверена, что продукты приносят феи домашнего очага. Тома хотела сказать маме, что за куском колбасы ей пришлось отстоять огромную очередь, а потом еще стоять за сыром. Мама ведь даже не поинтересовалась, откуда взялись продукты, которых еще вчера не было.

Возможно, заболевание развивалось уже тогда. Тома не могла сказать точно. Считала, что мама просто забывчивая, немного странная, живет в своем мире. Если дома был кофе, мама пила кофе, если только чай – мама пила чай. Она могла есть, а могла не есть. Однажды Тома провела эксперимент – утащила в комнату коробки с чаем и кофе. Надеялась, что мама как-то очнется, пойдет в магазин. Но она даже не удивилась. Просто налила себе кипяток в чашку и пила его как чай. Тома так не могла. Ей хотелось есть нормальную еду и пить чай, а не горячую воду.

Однажды они очень сильно поругались. Тома готовилась к выпускному, копила деньги на платье и туфли. Уже договорилась с портнихой, что та ей сошьет платье, выбрала ткань. Тома на уроках УПК, учебно-производственный комбинат – был такой предмет в советской школе, начальная профессиональная трудовая подготовка, – училась печатать, хотя все девочки выбирали парикмахерскую или кулинарный техникум. УПК вела секретарь директора, Зинаида Валетовна, которую старшеклассники как только не называли – Зинаида Дамовна, Зинаида Корольевна, Зинаида Тузовна. Она усаживала Тому за свою пишущую машинку «Ятрань», стук клавиш которой разносился по всей школе. И Тома до бесконечности отрабатывала слепой метод печатанья – «фыва олдж», исходную позицию. Заодно Зинаида Валетовна учила стенографировать. Спустя рекордное время Тома научилась бойко печатать и сносно стенографировать. От уроков ее вскоре освободили. Зинаида Валетовна проходила тяжелое лечение от очередной инфекции, а Тома ее заменяла, стенографируя приказы директрисы и печатая их на бланках. Секретарь директора появлялась после лечения и подробно рассказывала о том, как все прошло. Тогда Тома не только получила профессию машинистки-стенографистки, но и на всю жизнь зареклась иметь страстные связи со случайными любовниками, обещавшими любовь на всю жизнь. Как признавалась Зинаида Валетовна, это ее удел, судьба. Муж бухал, любовник бухал, она пропадала в женской консультации, лечась от инфекций, передающихся половым путем. Тома была ее единственной ученицей. Постепенно Зинаида Валетовна стала передавать не только навыки, но и делиться заработком. Тома перепечатывала дипломы, курсовые, даже кандидатские диссертации. Попутно редактировала, даже кое-что дописывала сама. Зинаида Валетовна оказалась честной женщиной – пятьдесят процентов гонорара забирала себе – на лекарства и очередное обследование, а пятьдесят отдавала своей ученице.

Тома брала много заказов и заработала достаточно, чтобы купить выпускное платье и туфли. Она привыкла все складывать в шкатулку, которая не пойми как появилась в их доме – маленькая, круглая, из бересты. Кто-то, видимо, привез в подарок. Тома знала, что мама никогда не роется в ее ящиках, не открывает ее шкатулки, поэтому ничего не перепрятывала, не скрывала.

Тогда Зинаида Валетовна выдала ей гонорар за перепечатку докторской диссертации. Заказчик остался очень доволен – Тома вычистила ошибки, поработав еще и корректором. Тех денег хватало не только на туфли, но и на новые колготки и косметику. Тома вернулась домой, положила деньги в шкатулку и через два дня собиралась пойти на примерку платья, заодно зайти в магазин купить туфли.

Через два дня денег в шкатулке не оказалось. Тома несколько раз моргнула, но они не появились. У Томы похолодели руки, а к лицу подступил жар. В груди заныло. Начало подташнивать. Это были большие деньги. Не только на платье и туфли, но и на поездку в город, чтобы поступить в институт. Тома копила больше года.

– Мам, к нам кто-нибудь приходил? – спросила Тома у матери, заметив, что не только руки трясутся, но и голос не слушается.

– Нет, а кто должен был прийти? – удивилась мать.

Тома тогда еще раз помотала головой. Да, ее мама – не Зинаида Валетовна, рассказов которой она вдоволь наслушалась и поэтому думала бог знает о чем. Нет, мама, конечно же, не могла завести любовника, который бы их обокрал. Или все же могла? Зинаида Валетовна утверждала, что все любовники неизменно оказываются ворами. И это она со знанием дела говорила. Ее уже дважды обкрадывали. А такие с виду были утонченные мужчины, ни за что бы не подумала, что способны на мелкое воровство золотых сережек и десятки из кошелька.

Зинаида Валетовна, несмотря на неудачи и разочарования на любовном фронте, не переставала верить в светлые чувства, любовь с первого взгляда, в жизнь, которая после сорока только начинается, и так далее. Тома смотрела на свою маму и даже не могла представить, что у той есть любовник.

Когда она однажды призналась Зинаиде Валетовне, что у мамы вроде как нет личной жизни, та ответила коротко и лаконично:

– Ха.

– Я бы догадалась, почувствовала, зачем маме от меня скрывать? – залепетала Тома.

– Ха, – снова хмыкнула Зинаида Валетовна.

Так вот в результате Тома решилась спросить маму напрямую:

– Мам, ты брала деньги из моей шкатулки?

– Да, брала, а что? – Мама не видела в этом ничего ужасного.

– И на что ты их потратила? – уточнила Тома.

– Не помню. Крем купила.

– Все деньги на крем? – Тому подташнивало. Ей и вправду стало очень плохо. В груди давило так, что стало страшно. Тома совершенно не планировала умирать от инфаркта в столь юном возрасте.

– Нет, еще купила новые занавески. И постельное белье. Старое совсем в дырах. Даже неприлично на таком спать, – ответила мама.

– И где они? – уточнила Тома.

– Кто они? – не поняла мама.

– Занавески и постельное белье.

– Ой, кажется, я оставила пакет в магазине, – пролепетала мама. – Завтра с утра пойду и заберу.

– Ты думаешь, твой пакет пролежит в магазине до завтра? – Тома не хотела ехидничать, но нервы сдавали. – Мам, это правда или ты меня обманываешь? Если ты кому-то отдала деньги, просто скажи, я пойму.

Тома все-таки не призналась, что не поняла бы.

– Ты тоже брала у меня деньги из кошелька, я знаю, – вдруг сердито заметила мама.

– Да, брала, чтобы нам хватило на еду. Чтобы мы обе с голоду из-за тебя не померли. Это другое. Ты разве не понимаешь? – Тома сорвалась и начала кричать. – Я копила деньги на платье, туфли, на поездку в город. Я их заработала! Ты же знаешь, сколько я сидела и перепечатывала. Как ты могла взять эти деньги? Они не твои, а только мои! Просто скажи, на что ты их потратила. Я не верю в потерянные занавески.

– Да, прости, надо было сразу сказать. Ты же знаешь, как я мечтала съездить в Кисловодск. Мне выдали путевку на работе, Лариса отказалась в последний момент. Но надо было срочно выкупить. Вот я и взяла деньги. Путевка на двадцать один день. Пансионат очень хороший. Я сто лет об этом мечтала. А тут вроде как чудо случилось – мне путевка была не положена, а у Ларисы сын заболел, и она никак не могла вырваться, – восторженно начала рассказывать мать.

– То есть ты купила себе путевку, лишив меня выпускного и возможности уехать в город, чтобы поступить в институт, так? – Тома чувствовала, что ее начинает трясти.

– Почему ты всегда все переворачиваешь так, будто я сделала что-то ужасное! – обиделась мать.

– Потому что для меня это и есть что-то ужасное! – закричала Тома.

На выпускной она не пошла. С матерью не разговаривала. Мама уехала в Кисловодск и, кажется, прекрасно проводила там время. Тома пошла к Зинаиде Валетовне и попросила новые заказы. Потом, не сдержавшись, вывалила ей все, что накопилось. Зинаида Валетовна выслушала, хмыкнула и выдала деньги – на поездку в город и поступление в институт.

– Я все верну, – залепетала Тома.

– Не надо. Пусть хотя бы у тебя все сложится. Предложат постоянно работать машинисткой или секретаршей – отказывайся. Ни за какие деньги. Иначе так и останешься секретаршей. Это в голове. Учись. Мозги у тебя есть. Нужна будет подработка, обращайся. Но получи высшее образование, – велела Зинаида Валетовна.

Тома всегда считала, что в большой мир, в карьеру, в профессию ее выпустила именно школьный секретарь, а не родная мать. Зинаида Валетовна обеспечивала ее заказами, отправляла посылки, а иногда переводы – пусть немного, но хватало, чтобы дотянуть до стипендии. Тома училась, подрабатывала, в родной город приезжать не хотела. Матери звонила по праздникам – на Новый год или Восьмое марта. Больше двух минут их разговор не продолжался.

Однажды комендант общежития ворвалась в комнату к Томе.

– Тебе звонят. Директор школы. Бегом, я трубку не вешала, – объявила она. – Точно что-то случилось.

Тома бежала вниз по лестнице и думала, что с мамой случилась беда. Упала, сломала ногу, получила сотрясение мозга, да что угодно. Звонку от директора школы она не удивилась – Дарья Борисовна была их соседкой, жила двумя этажами ниже.

– Дарья Борисовна? – крикнула Тома в трубку.

– Да, это я. Зинаида Валетовна умерла, – ответила директриса.

– Как? А с мамой что? – не поняла Тома.

– С мамой все в порядке. Зинаида Валетовна умерла, – терпеливо повторила директриса.

Тома не смогла приехать на похороны, чего так себе и не простила. Или просто побоялась увидеть в гробу свою наставницу, во многом заменившую мать. Принять, что ее действительно нет в живых. И больше не будет заказов, посылок, переводов, поддержки. Умер самый близкий человек, и у Томы не нашлось сил проводить ее в последний путь.

Для Томы Зинаида Валетовна не умерла. Оказалось, она всех клиентов отправила к своей подопечной, обеспечив ее заказами на год вперед. Дальше сработало сарафанное радио – заказчики передавали Тому друг другу, говорили, что она ученица Зины, и это было лучшей рекомендацией. Так Тома смогла окончить институт и банально выжить. С каждым новым заказом не переставая мысленно благодарить Зинаиду Валетовну.

Тома приехала домой после окончания бакалавриата. Дальше нужно было решать – работать или идти учиться в магистратуру. Ее все уговаривали продолжить обучение. Тома хотела посоветоваться. Хоть с кем-то. И приехала домой, к маме.

Тогда, наверное, она впервые заметила, что мама ничего не выбрасывает. Квартира была так захламлена, что стала похожа на мусорку.

– Мам, ты чего? Тут же пройти нельзя! – ахнула Тома.

Мама обиделась и не ответила.

Тома пыталась хоть немного разобрать накопившиеся вещи – старые сковородки, чашки и тарелки со сколами, блюдца с трещинами. Мама не разрешала их выбрасывать, чуть ли не со слезами прижимала к груди и рассказывала, как ей дорога эта чашка или это блюдце. Тома нашла в шкафу старые пеленки, уже давно выцветшие, сгнившие на складках. Мама взяла их в руки и долго гладила. Говорила, что эти пеленки ей подарили в роддоме, когда родилась Тома. Ей они казались прекрасными. Как можно вынести их на помойку? Теплые, байковые, нужно прогладить с двух сторон и после этого завернуть младенца.

Тома не помнила тепла пеленок, зато помнила холод кровати зимой. Тонкое одеяло, плоскую подушку. Ей всегда хотелось сбежать. Не из дома, а от пронизывающего до костей холода зимой и изнуряющей, доводящей до исступления жары летом. Из города, в котором никогда не было средней температуры, хотя бы немного комфортной. Жизнь в их городке всегда была тяжелой, с каждодневными, ежеминутными преодолениями. Дойти до остановки в жуткий мороз, еще полчаса ждать автобус, уже забитый пассажирами и казавшийся резиновым. Каждый день дорога в школу превращалась в испытание – доехать, дойти, потом вернуться домой, где снова нет шанса отогреться. Ноги становились ватными, чужими. Руки тоже не слушались. Хотелось залезть в кровать, накрыться кучей одеял и уснуть до мая, когда становилось сразу жарко, будто вдруг провидению удалось раскочегарить печь. Но облегчения долгожданное тепло не приносило. Опять, теперь уже обливаясь по́том, идти до остановки, стоять в очереди на автобус, втискиваться в него, вдыхая запах чужого пота, смешанного с собственным. Мокрая футболка, противно липнущая к телу. Приходилось ее оттягивать на груди, чтобы не проглядывал мокрый лифчик. Под грудью всегда оставалась мокрая полоса.

Тома ненавидела свое детство, автобус, школу, дорогу, квартиру. Она хотела жить без преодолений. Чтобы из крана всегда текла горячая вода, именно горячая, почти кипяток, а не чуть теплая, как у них. А иногда вообще никакой воды не было – опять авария. Прорвало трубы. Сколько их ни латали, толку никакого. Трубы прорывало от старости, плохого обслуживания, холода, да от чего угодно. И весь дом терпеливо сидел или вообще без воды, или опять грели холодную в кастрюлях и переливали в тазики, чтобы помыться. Да, Тома мечтала жить в квартире, где всегда есть горячая вода. И холодая тоже. Просто чтобы вода, любая, текла из крана. А батареи грели зимой, и не приходилось бы включать обогреватель. У Томы от него всегда невыносимо болела голова, в горле першило. Утром она просыпалась от звонка будильника, но в голове нестерпимо колотил молот. И весь день находилась будто в вате, сверху замотанная еще и марлей. От головной боли подташнивало. Тома хотела забыть, что в ее жизни когда-то был обогреватель. И жить в месте, где не приходится страдать от пронизывающего холода зимой и изнуряющего летнего зноя.

В младшей школе они читали текст про времена года, но что это такое на самом деле, маленькая Тома понять не могла, как ни пыталась. Как и ее одноклассники. У них в городе не было весны или осени. Только лето и зима. Тома, уезжая из городка, объясняла себе и другим это решение именно так – хотела увидеть весну и осень. Мать крутила у виска – сумасшедшая. Подруги хмыкали – все хотят другой, лучшей жизни. Зачем придумывать оправдание, тем более такое нелепое? Только Зинаида Валетовна ее сразу же поняла.

– Это очень красиво. Я всегда любила осень, – призналась она. – Когда в парке вся земля устлана ковром из листьев и можно набрать букет. А еще каштаны. Можно ходить и пинать листья, собирать каштаны. Или набрать кучу листьев в руки, сколько удастся, и подбросить. Стоять будто под снегопадом из опавших листьев. Это невероятное чувство.

– Зинаида Валетовна, а где вы жили раньше? – спросила Тома.

– Не хочу вспоминать, если честно. Столько лет пытаюсь забыть, и мне это почти удалось. Только по ночам иногда снится тот город. Я знаю, что никогда туда не вернусь, – ответила та.

– Но вам бы хотелось? – уточнила Тома.

– Я ради этих снов и воспоминаний все еще живу, – призналась Зинаида Валетовна.

Тома тоже хотела жить во временах года. Она уехала поступать в Питер, где зима оказалась не менее суровой, чем в их городке, но все же другой – снежной, с громоздкими, страшными, свисающими с крыш сосульками, которые здесь назывались смешно сосулями. С бесконечными штормовыми ветрами, узкими протоптанными дорожками между домами, огромными проспектами, по которым хотелось бесконечно ходить туда-сюда, и рекой, в которую так и хотелось сброситься. Тома переживала периоды отчаяния, могла подолгу стоять на мосту и смотреть на темную, черную воду внизу, но голова всегда оставалась чистой и легкой. Головные боли будто рукой сняло. Тома не понимала, в чем причина. Возможно, в свежем воздухе, который, откровенно говоря, нельзя было назвать свежим. Или так действовала общая атмосфера, пробуждающая пограничные чувства – или жить, или умереть. Тома выбрала жизнь.

В тот первый год в Питере ей повезло – осень радовала красками. Тома гуляла по паркам и улыбалась – да, это осень. Идут дожди, иногда выглядывает ослепляющее солнце, вдруг поднимается ветер, и тогда снова приходится кутаться в шарф, но в общежитии, где ей дали комнату, всегда были горячая вода, кипяток. Девочки жаловались, а Тома подолгу могла стоять под нестерпимо горячей водой. Она и чай пила всегда горячий. И суп подогревала почти до кипятка. Соседки удивлялись – как можно есть настолько горячее? Тома же наслаждалась. В их городе еду подогревали лишь слегка, чтобы не расходовать газ. Тома не могла есть чуть теплую еду.

Приехав домой после окончания института и не узнав родную квартиру, Тома вышла на лестничную клетку продышаться и решить, что делать дальше. Как-то само собой получилось, что она вызвала лифт и спустилась на два этажа ниже – к бывшей, ушедшей на пенсию директрисе Дарье Борисовне.

– Что мне делать? – спросила Тома с порога.

– Заходи, чай будешь? – Дарья Борисовна заметно постарела. Она не хотела уходить на пенсию, ее ушли. Поставили на ее место молодую, менее принципиальную, лояльную директрису. Та обладала ценным навыком – умела красиво стоять, долго говорить ни о чем и активно приветствовать любые инициативы, спущенные сверху. К тому же, по слухам, у новой директрисы был покровитель в Департаменте образования, которому тоже нравилось, что она красиво стоит, говорит или молчит по приказу и исполняет все, что потребуется.

– Да, спасибо, – ответила Тома. – Мне не с кем посоветоваться.

– Зина хотела, чтобы ты училась. Она всегда твердила, что у тебя светлая голова, – ответила Дарья Борисовна, наливая чай.

– Она вам про меня рассказывала? – удивилась Тома.

– Конечно. Она всем рассказывала.

– Я даже не была отличницей, и красный диплом мне не светил.

– Да, знаю. Но Зина считала, что ты достойна большего. Так что, если бы сейчас спросила ее, она была бы рада, что ты поступишь в магистратуру, продолжишь обучение.

– Я хочу переехать в Москву, – призналась Тома.

– Я не удивлена, – улыбнулась Дарья Борисовна.

– Почему? – не поняла Тома.

– Зина была коренной москвичкой. Она там родилась и выросла, как и ее родители, бабушки, дедушки, прабабушки и прадедушки. И всегда мечтала туда вернуться.

– Она никогда мне об этом не рассказывала.

– Да, и никому не говорила, кроме меня. Ее семью много раз высылали – прадед – враг народа, прабабка – жена врага народа. Оба умерли в лагерях. Бабушка воспитывалась в детском доме для детей врагов народа, вышла замуж куда-то в Казахстан. Мама чудом смогла поступить в московский университет и вернулась в Москву. Она исполнила то, о чем мечтали все ее родные. Их квартира давно им не принадлежала, так что пришлось начинать все сначала. Зина говорила, что мама мечтала однажды привезти всех родных домой. Но у жизни были другие планы. Зина влюбилась, вышла замуж. Ее мужа распределили в наш город, он тогда только строился. Зина готова была ехать куда угодно. Так поступали все женщины ее семьи. Она переехала сюда, когда была уже на восьмом месяце беременности. Хотела все обустроить, наладить быт, чтобы мужу было комфортно. Думала не о ребенке, который должен был вот-вот родиться, а о муже, которого любила больше жизни. Муж Зины сюда так и не приехал. Его родственники подключили связи и оставили его в столице. Зина тогда уже лежала на сохранении. Мы с ней в больнице познакомились. Зина ждала ребенка, а я пришла делать аборт.

– Я ничего не знала, – ахнула Тома.

– Конечно, никто не знал. О таком не рассказывают, – ответила Дарья Борисовна. – Да и как расскажешь? Муж Зины устранился, оставив беременную жену в больнице города, который еще и городом-то не был. Зина понимала, что он не приедет, хоть и обещал, даже клялся. А мой муж вообще не хотел детей. Так что из больницы мы выходили вместе. Я после аборта, у меня открылось кровотечение, едва не умерла. А ребенок Зины умер через сутки после рождения. Ей его даже не показали. Она не смогла его похоронить.

Так что мы обе потеряли детей – желанных. И на всю оставшуюся жизнь остались бесплодными. С мужем я развелась сама, а Зине уведомление о разводе пришло по почте. Тогда я перестала верить хоть в какие-то чувства. Для Зины это стало ударом, она осталась совершенно одна. Муж обвинил ее в смерти их дочери, будто причина только в ней. Зина не спорила. У нее просто не осталось сил ни на споры, ни на борьбу. Потом мы жили, выживали. Думаю, она к тебе привязалась, видя в тебе свою дочь. Зина ведь не была обычной секретаршей, машинисткой. Она была очень образованной женщиной, знала три языка, но кому здесь эти знания нужны? Я устроилась работать в школу учительницей и сразу наняла Зину секретарем. Потом стала директором, а Зина так и осталась на секретарской должности. Ты была для нее как дочь.

– Да, я это чувствовала. Всегда, – призналась Тома.

– Учись, если этого хочешь. Будет нужно, я помогу. У меня есть немного накоплений на похороны. Ради Зины. Мы не должны ее подвести, – сказала Дарья Борисовна и расплакалась. Тома тоже плакала.

Тома поступила в магистратуру и переехала в Москву. И только тогда поняла, о чем рассказывала Зинаида Валетовна. Времена года были такими, какими и должны быть. Здесь можно было бесконечно наслаждаться парками, садами, которых в их городке не имелось. Там вообще мало что росло. Не приживалось в сложном климате. Когда у Томы спрашивали, откуда она приехала, приходилось отмахиваться и что-то лепетать. Не хотелось вспоминать о городе, в котором родилась и провела детство и юность. Ни за что. Она мечтала увезти из городка маму и показать ей осень и весну, но мама переезжать отказывалась. А потом начались проблемы. Соседка, тетя Вера, звонила и сообщала, что нашла Катю – так звали маму Томы – на помойке. В прямом смысле слова. Та копалась в мусорных контейнерах и восторгалась найденной сломанной табуреткой. Потом тетя Вера сообщила, что Катя перетащила с помойки старый матрас и пластиковую лейку. Тома взяла на работе отпуск за свой счет и поехала домой. Долго стояла на автовокзале в ожидании автобуса – таксисты драли дикие цены. И опять тряслась в этом разбитом резиновом автобусе, чудом вмещавшем столько пассажиров. Снова было жарко. Тома задыхалась и кляла себя за то, что забыла купить бутылку воды.

Она с трудом открыла дверь в квартиру. Та была буквально завалена хламом. Какие-то старые кресла, стулья, сломанный стол, кастрюли – от коридора осталась тропинка в такую же заваленную не пойми чем комнату.

– Мам, ты что тут устроила? – ахнула Тома, оглядывая свою бывшую детскую, почти до потолка заваленную вещами.

– Ты же уехала. Мы сейчас все быстро уберем, – мама испуганно извинялась.

– Мам, зачем тебе это? – Тома показывала на какие-то замызганные, заляпанные жиром тарелки, шкатулки, стаканы.

– Смотри, какая красота, – мать взяла в руки шкатулку. – Не знаю, кто мог ее выбросить? У меня в детстве была такая же. А вот эта тарелочка. Она из сервиза. Такой был у моей мамы, твоей бабушки. На свадьбу подарили. Потом что-то разбилось, что-то родственники забрали, сервиз не уцелел, и тут я вдруг увидела эту тарелку! Конечно, взяла! Надо только ее отмыть хорошенько, и все.

– Зачем тебе это пальто? – Тома показала на валявшееся на кровати старое ободранное пальто.

– Тут ткань очень хорошая и подкладка. Потрогай. Сносу нет. Надо только перешить. Руки никак не дойдут. Сейчас такой ткани нигде не сыщешь, – объяснила мать.

– Хорошо, а зачем тебе этот сломанный комод, который стоит в коридоре? – Тома все еще пыталась достучаться до разума матери.

– Если его отреставрировать – зашкурить, покрасить, покрыть лаком, он станет замечательным. Ты сможешь его в свою квартиру поставить. В будущем, конечно же. Надо только краску купить. Так, давай мы просто унесем все эти вещи в коридор, и ты обустроишь все как захочешь. Это же твоя комната. Кстати, вещи так и висят в шкафу, если что-то понадобится.

Мама ушла, а Тома открыла шкаф. Там висела ее любимая джинсовая юбка – размером с детскую пеленку. Нет, даже меньше пеленки. Тома ходила в ней на дискотеки в школу и считала себя неотразимой. Тут же на вешалке – ее любимая футболка, которая все обтягивала, но ее можно было оттянуть, когда появлялась завуч.

Силлогомания, патологическое накопительство, хординг, синдром Плюшкина – у этого заболевания много наименований. Но Тома и в страшном сне не могла бы предположить, что это случится с мамой. С ее мамой, всегда такой правильной, требующей идеального порядка. У которой все должно быть безупречно – от посуды до салфеток на столе. Тома смотрела, как мама берет старый чайный пакетик и снова заливает кипяток в чашку. Нет, ее мама никогда бы так не сделала. Чай всегда заваривался в чайнике. Мама обдавала кипятком чайник, потом засыпала заварку, настаивала. Чашки предварительно тоже ошпаривала кипятком, чтобы были теплые. И подогревала молоко, если хотела добавить в кофе, – категорически недопустимо наливать холодное молоко, тем более из пакета, стоящего в холодильнике. Тома помнила этот ежедневный ритуал – мама переливала молоко в крошечный сотейник, подогревала, но не кипятила, переливала в молочник и лишь после этого выставляла на стол. Тома кричала, что опаздывает и выпьет кофе с холодным молоком, но мама упорно стояла на своем – никакого холодного молока в кофе. Вкус портится.

Сейчас ее мама, всегда такая идеальная и правильная, заваривала старый чайный пакетик в грязной чашке. Тома помотала головой, надеясь смахнуть морок. Но все было именно так – мама стала собирать по помойкам хлам, перестала следить за чистотой и непонятно чем питалась.

– Мам, ты же получила от меня деньги? – уточнила Тома.

– Да, спасибо большое. Не стоило. Тебе ведь нужнее. У меня все есть, – ответила она.

Тома каждый месяц посылала маме сумму, достаточную для того, чтобы купить лекарства, любую еду и все что захочется. Тома заглянула в аптечку – половина лекарств оказались просрочены. С чего нужно было начинать уборку? Тома не знала. Она вывалила в мусорное ведро сразу всю коробку с лекарствами.

– Зачем? – ахнула от ужаса мама.

– Они просрочены, – ответила Тома.

– Они специально так пишут, я читала. Чтобы люди выбрасывали хорошие лекарства и покупали новые. Это же бизнес. – Тома смотрела, как мама пытается достать из мусорки коробки и флаконы.

– Мам, хватит, перестань, – попросила она. – Это болезнь. Просто прими это. Я тебе сто раз говорила. Давай я отправлю тебя в пансионат, где за тобой присмотрят. На пару недель. За это время разберу квартиру, все приведу в порядок. Странно, что здесь еще клопы и крысы не завелись.

– О чем ты говоришь? Какие клопы и крысы? – Тома видела, что мама обиделась. – Я нормально себя чувствую. Зачем мне ехать в какой-то пансионат? Просто у меня пока не доходят руки все сделать так, как хочется. Но я обязательно сделаю!

– Хорошо, вот зачем тебе понадобилась эта старая пластмассовая лейка? Ты ее наверняка притащила с помойки. – Тома не теряла надежды достучаться до разума матери.

– Смотри, это ведь невероятно красиво. Ее можно подвесить под потолок.

Мама подскочила, порылась в пакетах и засунула в лейку пучки трав – один торчал из носика лейки, другие из основания.

– Ну как? – Мама смотрела на Тому, ожидая одобрения. – Лейку можно покрасить. Давай съездим в строительный магазин, мне нужно купить краску и лак. Ты поймешь, что я права. Очень хочется отреставрировать тот комод и стул тоже.

– Хорошо, – сдалась Тома. – Я отвезу тебя в магазин, и мы все купим. Но с одним условием. Пока ты не разберешься с тем, что уже принесла в квартиру, новое не приносишь. И в следующий раз я хочу приехать в свою квартиру, а не на свалку.

– Конечно, как скажешь. Обещаю, все разберу. Тебе понравится! – горячо заверила мать.

Следующие дни и правда были хорошими. Съездили в магазин, мама выбирала баллончики с краской, кисти, лак, грунтовку и еще кучу всего. Тома видела, что мама счастлива. В первую очередь обещала отреставрировать комод. Потом взяться за стулья. Просила узнать, как организовать перевозку мебели. Тома кивала. Уезжала со спокойным сердцем. Мама позволила разобрать часть вещей, которыми была завалена бывшая детская, ни слова не сказав против. Тома решила, что новое занятие, увлечение, хобби поможет маме продержаться в реальности еще некоторое время и отсрочит болезнь.

Она опять приехала после звонка соседки. Тетя Вера сказала, что Катя ее не узнала. Тридцать лет прожили на одной лестничной клетке. Соседка хотела уточнить, не нужно ли чего в магазине – все равно туда шла, они часто друг друга выручали. А Катя ее не узнала, кричала, что ее хотят ограбить и обмануть. Весь подъезд взбаламутила, полицию вызвала. В квартиру никого не пускала. Выглядела совсем плохо.

Тома снова взяла на работе отпуск за свой счет и полетела на родину. Опять тряслась в автобусе, опять шла с чемоданом от остановки. Было нестерпимо холодно. Тома поехала в обычной зимней куртке и пожалела, что не надела пуховик, рассчитанный на минус тридцать градусов. Шапка не спасала от ветра, а шарф все время разматывался. Тома шла знакомой дорогой и не понимала, как выдерживала это в детстве. Как вообще кто-то может переносить такой климат? Как здесь вообще выживать? Без света, в вечно промозглой темноте, от которой хочется или повеситься, или утопиться. Только топиться негде – рядом ни озера, ни речки.

Тома готовилась к худшему – мама не откроет, не узнает. Но мама радостно распахнула дверь после первого же звонка и еще долго причитала – как же хорошо, что дочь приехала. Никаких признаков болезни Тома не заметила. Напротив, квартира казалась убранной, точнее, организованной по вкусу матери. Тома даже ахнула. Та самая пластмассовая лейка теперь висела над головой – мама соорудила из нее светильник. Из носика торчал букет ромашек. Старый комод мама отреставрировала, расписав цветами лаванды. Тома и не подозревала, что мама умеет рисовать. Но самое удивительное ждало ее на кухне, в которой на потолке появилась подвесная балка, украшенная крошечными детскими носочками.

– Это твои, – сообщила мама, поймав взгляд Томы. – Я не могла их выбросить, рука не поднималась. Правда красиво?

Оставалось лишь кивнуть – это действительно было красиво и очень необычно.

– Раздевайся, куртку можешь повесить сюда, – предложила мама, и Тома опять замерла. Вместо старой вешалки в коридоре появился манекен. Как в швейных мастерских. Манекен тоже был старый, но мама его покрасила золотой краской. На нем висели какие-то немыслимые бусы, многоярусные, переплетенные явно специально, а не случайным образом. Мама взяла куртку Томы и накинула на манекен. Это было красиво. – Так ведь лучше, чем наша старая ужасная вешалка? Она мне никогда не нравилась. Прихожую я тоже выбросила.

Тома кивнула. У всех в квартирах были одинаковые прихожие – прибитые к стене основания с крючками, под ними – крошечное сиденье, а рядом несуразная тумбочка, слишком большая для маленькой прихожей, и зеркало, слишком маленькое по сравнению с тумбочкой. Но другую прихожую было не достать и не впихнуть в три квадратных метра. Наверное, предполагалось, что человеку нужны одно пальто и одна куртка. И две пары обуви на все сезоны, судя по размерам стандартного обувного шкафа.

А еще во всех квартирах на кухне стояли кухонные уголки – диванчики перед столом. Они считались особым шиком и жутким дефицитом. Диваны, обитые искусственной кожей, быстро облезали, покрывались трещинами и складками. Столы из гарнитура начинали шататься буквально после месяца использования. Они, по сути, ничем не отличались от стоящей в спальне некогда модной тахты, под ножки которой приходилось подкладывать книжки – особенно хорошо держали основу кровати собрания сочинений. Кухонные уголки были тесными, неуютными. Все старались занять место с краю, чтобы выйти покурить, когда захочется. Иначе приходилось продираться через соседей. Они во многом напоминали салоны самолетов – ноги не вытянешь, сидеть, развалившись, не получится. Ешь то, что дают, точнее, оказавшееся рядом. Разговаривать тоже получается только с соседями справа и слева. Чокнуться и выпить с тем, кто понравился, не получится – стол мешает. На нем громоздятся закуски в три слоя – места мало. Показатель благосостояния и шика. В оливье всегда оказывается слишком много майонеза, забивающего вкус старой колбасы, смешанной с курицей. А в селедке под шубой всегда оказывалась самая дешевая селедка, вкус которой не перебить ни яйцом, ни свеклой, неизменно старой и сморщенной. Молодую свеклу в их городе сроду не видели. Мясо на горячее всегда оказывалось жестким как подошва. Никто не жаловался. Мясо все-таки. Кто-нибудь из гостей приносил капустный пирог или пирожки, и именно они первыми сметались со стола. Ими и закусывали. Капуста в их городке отчего-то не переводилась. Девочки в школе свято верили, что от капусты вырастет грудь, а взрослые женщины точно так же были убеждены, что малосольная капуста способствует похудению. Что, впрочем, имело основания. Если смешать малосольную капусту с грибами неизвестного происхождения – как минимум очищение желудка было гарантировано. Как максимум – попадание в больницу и строгая диета. Все мужчины, попадавшие в городок, становились заядлыми грибниками, так что дамы могли рассчитывать на очистительный комплекс. Сплетничали, что некоторые его не выдержали, умерли от отравления, но об этом старались не вспоминать.

– Твоя комната готова. Я будто чувствовала, что ты приедешь, навела там порядок, – торжественно заявила мама.

– Спасибо, – ответила Тома.

Свою детскую комнату она не узнала. Просто арт-инсталляция. Там стоял еще один манекен, но уже с головой – видимо, мама нашла его помойке рядом с магазином одежды. Шляпка с вуалью, старые солнечные очки, непозволительно откровенный топик, снова бусы, но уже на талии, кожаная юбка – Тома точно помнила, что у нее такой не было. Манекен выглядел модно и современно. Тома, стягивая старый любимый свитер, пообещала себе его выбросить – уже весь в катышках. Растянутый и выстиранный до состояния тряпки. Давно пора избавиться.

На кровати лежало новое покрывало – то ли ковер, то ли толстый плед. Явно найденный в комиссионном магазине. В городскую комиссионку обычно несли вещи из категории «на тебе боже, что нам негоже». Иногда Тома видела свою старую куклу в руках малышки с четвертого этажа. А старые занавески на кухне у школьной подруги. Почему нельзя было просто отдать, она так и не поняла. Так или иначе плед оказался чистым, как и белье под ним – Тома проверила, понюхала. Однажды мама купила в комиссионке постельное белье. Утром Тома проснулась с зудящими на ногах и руках дорожками укусов. Вся простыня была в крови. Клопы. Постельное белье оказалось усеяно клопами. Мама очень расстроилась, хотела прокипятить, но Тома вынесла его на помойку, где и сожгла. Соседкам так и сообщала – клопы. Те кивали. Правильно, только сжечь. Иначе вообще не избавишься. Хоть трави, хоть кипятком поливай, все без толку.

Тома еще раз потрогала новое покрывало – нет, даже запаха не было. А клоповый запах Тома бы ни с чем не спутала – железо, то есть кровь с примесью миндаля. Сладкий и гнилостный одновременно. Отвратительный.

Вечер прошел идеально – мама готовила, лепила котлеты, варила компот, смеялась. Хорошо выглядела. Абсолютно здраво мыслила и рассуждала.

Тома вышла к подъезду, сказав, что хочет подышать свежим воздухом. На самом деле отчаянно хотелось покурить и подумать. Этот день – ей просто повезло попасть в момент просветления? Как часто они теперь случаются? Мама явно наслаждалась творчеством, ее работы показались Томе удивительными, необычными, уникальными. Ну кто еще придумает прицепить к потолку деревянную балку и украсить ее детскими носочками? А комод? Мама даже в школе никогда не помогала Томе с рисованием – говорила, не умеет. Палка, палка, огуречик, вот и все ее творчество. И тут вдруг расписала комод цветами, и роспись выглядела совсем не дилетантской. Да и сам комод был тщательно ошкурен, покрыт лаком. Мама умела реставрировать мебель? Почему Тома этого не знала? Чего еще она не знает о собственной матери?

Тома нашла пансионат, где готовы были заботиться о пожилых людях с деменцией. Стоило дорого, но уход обещали на самом высоком уровне. Тома обо всем договорилась. На следующий день после приезда она должна была отвезти туда мать, думая, что увидит тяжелобольного человека. А ее встретила совершенно здоровая, активная, погруженная в творчество женщина. Способная позаботиться не только о себе – приготовить еду, принести продукты, но и создать такие замечательные вешалки, украшения. Перестелить белье, переклеить обои, выбросить мебель. Тома закурила вторую сигарету. Она не знала, что делать. Звонить в пансионат и все отменять? Возможно, тетя Вера преувеличила проблему, а Тома поверила ей на слово. Вот ведь дура. Надо было сначала позвонить матери и все узнать, чего Тома не сделала. Занималась другими делами. Да, придется все отменять с пансионатом, хотя ей с трудом удалось уговорить директрису принять мать срочно. Тома оплатила сразу три месяца проживания.

Тетя Вера вышла выносить мусор.

– Здравствуйте, – поздоровалась Тома.

– Ой, знаю, плохая примета, – испугалась соседка, будто ее застали за чем-то неприличным. – Но не могу, когда мусор на ночь остается. Хочу, чтобы утром было пустое ведро.

– Да, понимаю, – ответила Тома, вспоминая про примету, которую соблюдали все женщины, – нельзя выносить мусор на ночь. Счастье из дома вынесешь и деньги тоже.

– Как мама? – спросила соседка.

– Все хорошо, даже лучше, – ответила Тома. – Я думала, ей совсем плохо, а она… совершенно нормальная.

– Да, у нее так бывает. День на день не приходится, – кивнула тетя Вера.

– Дома тоже все убрано, чисто. Не как раньше, – призналась Тома.

– Я волнуюсь за Катю. А тогда испугалась по-настоящему. Катя меня и правда не узнала. Извини, если сорвала тебя с работы. Но это не в первый раз, – тихо призналась тетя Вера. – Я никому не говорила. За Катей нужно присматривать, я уже не справляюсь. Раньше она хотя бы меня узнавала, а теперь вот перестала.

– Меня узнала, – пожала плечами Тома, пытаясь прикурить очередную сигарету.

– Слава богу, – ответила соседка. – Неделю назад она пошла в «Локон». Ты же помнишь нашу старую парикмахерскую, которая теперь называется салоном красоты? Катя всегда к Анжеле ходила, как и я. Страшно представить, сколько лет.

– Да, помню, я была маленькой, в детский сад ходила. Тетя Анжела меня подстригла под горшок, потому что мама не хотела заплетать косы. И я лишилась роли Снегурочки, потому что накладные косы мне не к чему было прикрепить. На утреннике Снегурочкой была Лариска, со своими светлыми длинными волосами. А я ревела так, что даже Дед Мороз прослезился и выдал мне два лишних подарка, – вспомнила Тома.

Тетя Вера улыбнулась.

– А еще ваша тетя Анжела сделала мне химию. Я в восьмом классе училась. Я не хотела химию, а хотела кудряшки. И что в результате получила?

– Да, помню. – Тетя Вера начала хохотать. – Тебя опять пришлось стричь под горшок, потому что Анжела задремала и передержала состав.

– Вот вы сейчас смеетесь, а я тогда думала, что больше никогда в жизни не выйду из дома! И волосы у меня никогда не вырастут! – Тома тоже рассмеялась. – И что, тетя Анжела до сих пор работает?

– А куда она денется? Других же парикмахеров нет, – пожала плечами тетя Вера. – Да и клиентура вся старая.

– И что тогда случилось? Вы начали рассказывать, – напомнила Тома.

– Катя не узнала Анжелу. То есть сначала узнала, а потом начала кричать и драться. Требовала Анжелу, а не этого – чужого мастера. Кричала, что ей нужна только Анжела. Та позвонила мне, я прибежала и кое-как успокоила Катю. Потом она этого даже не вспомнила. Только удивлялась, почему пошла в салон, но так и не покрасилась. Мне пришлось соврать, что Анжела заболела. Катя поверила.

– Я не знала, – ответила Тома.

– Да, Катя была уверена, что ты приезжала неделю назад, и ждала тебя еще через неделю. Думала, ты уехала в лагерь или на спортивные сборы.

– Сборы? – удивилась Тома. – Я ведь туда так и не попала. Ногу сломала. – Тома занималась в баскетбольной секции и делала успехи. Ее пригласили на сборы с областной юношеской сборной. Тома помнила, как тренировалась накануне, чтобы произвести хорошее впечатление. И на последней тренировке неудачно упала. Сложный перелом. Нога срослась как-то неправильно. Нормально для обычной жизни, но про спорт пришлось забыть. Тома невольно потерла ногу – на холоде, от перепада температур, стресса ей казалось, что нога нестерпимо ноет, хотя все врачи твердили, что такого быть не может и ныть там нечему.

– Да, помню. Ты тогда всю неделю прорыдала. Я уже не знала, как тебя успокоить. А Катя забыла, – заметила тетя Вера.

– Вы знали, что она отлично рисует? – спросила Тома.

– Кто, Катя? Нет, она никогда не рисовала, – удивилась тетя Вера.

– Это странно. Оказалось, она прекрасно рисует и умеет реставрировать мебель, – заметила Тома.

– Может, в интернете посмотрела. Я тоже иногда смотрю рецепты, как помидоры закатать или огурцы. Правда, все равно получается какая-то гадость, – пожала плечами соседка.

Тома выкурила еще одну сигарету. Слишком много на ночь. Но она будто боялась возвращаться в квартиру. Предчувствия ее снова обманули. Мама открыла дверь, посетовала, что Тома замерзла, и сообщила, что идет спать.

– Ты хочешь омлет или греночки на утро? – спросила мама.

– Гренки, – ответила Тома. Она всегда любила мамины гренки, и никто не делал хотя бы отдаленно похожие. Даже она, сколько ни пыталась. В яйце, но не размазню, а поджаристые. Одновременно сладковатые, но с солью. Румяные не только по краям, но и в середине. У Томы всегда получался клеклый непрожаренный мякиш и подгоревшая корочка.

– Спокойной ночи, детка, спи спокойно, – мама поцеловала ее на ночь, как делала в детстве. Тома тут же провалилась в глубокий сон.

Она проснулась от криков. Поначалу не поняла, где находится. Схватила телефон – шесть двадцать утра. Мама кричала откуда-то из кухни. На пороге стояли тетя Вера и полицейский.

– Томочка, маме стало плохо, – сообщила тетя Вера.

– Что случилось? – не понимала Тома. Она пыталась проснуться, но никак не могла очнуться от морока.

– Предъявите документы! – потребовал полицейский.

– Да, конечно, – ахнула Тома и побежала в комнату за сумкой. Трясущимися руками достала паспорт. – Там есть прописка, – сказала она. Голос тоже дрожал. – И в столе мое свидетельство о рождении. В правом ящике. Мама его там всегда хранила.

Полицейский проверял документы. Тома смотрела на тетю Веру. Из комнаты доносился крик мамы:

– Помогите! Полиция! Убивают! Кто-нибудь!

– Катя решила, что в ее дом пробралась мошенница, и вызвала полицию. Она тебя не узнала, – объяснила тетя Вера.

– Я ее дочь, – сказала Тома полицейскому. Тот кивнул.

– Да, это Тома, дочь Кати, я ее знаю с рождения, – подтвердила тетя Вера.

Полицейский снова кивнул.

– Вызвать психиатрическую помощь? – спросил он.

– Что? Нет, не надо. Мама была совершенно нормальной вечером, – отмахнулась Тома, – я сегодня должна отвезти ее в пансионат. Уже договорилась. Могу показаться вам договор.

– Это хорошо. Тогда не буду выписывать штраф за ложный вызов. – Полицейский вернул Томе паспорт. В этот момент под окном закричала сирена пожарной машины.

– Она что, пожарных вызвала? – ахнула Тома.

– Наверное, – пожала плечами тетя Вера. – Ты не забрала у нее телефон на ночь?

– Нет, конечно! А что, было нужно? – не поняла Тома.

– Конечно. Катя иногда просыпается очень рано и не понимает, где находится. Начинает звонить в полицию, пожарным. Несколько дней назад вызвала МЧС, сообщив, что заперлась в доме и не может открыть дверь.

– За ложный вызов заплатить все-таки придется, – заметил полицейский. – Отвезите маму в пансионат. Вы же понимаете, что мы обязаны реагировать. У нас мало возможностей и сотрудников.

– Подождите, я сейчас, – ахнула тетя Вера и убежала в свою квартиру. Вернулась с бутербродами и термосом с кофе. – Вот, поешьте, вы уже сколько не спите?

– Не помню, – признался полицейский. – Спасибо. Вашей маме повезло с соседкой, – сообщил он Томе. Та кивнула.

– С ней такое бывает, я говорила, – прошептала тетя Вера Томе. – Лучше сейчас вызвать скорую и сделать укол. Тогда она поспит, и станет полегче.

– Все было хорошо, я не понимаю почему, – твердила Тома.

Соседка покачала головой. Потом приезжала скорая помощь, маме сделали укол, она уснула и проснулась только под вечер.

– Что случилось? Томочка, ты как здесь? Когда приехала? – мама ничего не помнила.

– Все хорошо, поспи еще. Пить хочешь?

– Да, спасибо. Ты ела? Сейчас я встану, что-нибудь приготовлю. – Мама попыталась встать, но сил на это не нашлось. – Ты такая уставшая, плохо выглядишь, синяки под глазами. Что-то случилось? У тебя неприятности?

– Нет, все в порядке, не волнуйся. Постарайся еще поспать.

Мама уснула. Тома вышла на кухню. Там суетилась тетя Вера.

– Когда проснется, напои ее отваром. Успокоительный – мелисса, чабрец. Вот, сядь поешь, в холодильнике бульон и обед. Дай маме бульон, от котлеты она все равно откажется. Хлеб завтра утром принесу.

– Спасибо вам огромное, – сказала Тома.

– Не за что, детка, совершенно не за что. У меня отец точно так же уходил. Мама совсем с ним измучилась. Все на моих глазах было. Если можешь, отвези маму в санаторий, где о ней побеспокоятся и позаботятся.

– Разве это правильно? Разве не я должна заботиться? – Тома, наконец, смогла задать вопрос, который ее мучил все это время и который она не решалась задать даже самой себе.

– Нет, детка, не должна. Кате уже все равно, кто ее покормит и помоет. Поверь. Пусть уйдет в заботе.

– Я нашла пансионат. Но не знаю, как маме об этом сообщить. Она не согласится, – призналась Тома.

– Скажи как есть. – она едет в пансионат. И все. Там сможет принимать лечебные ванны и гулять. У нее будет своя комната со всеми удобствами – плюс заботливый персонал. Хорошее питание. Кате это понравится. Она давно мечтала куда-нибудь уехать, – ответила тетя Вера.

– Ваш отец тоже был в таком пансионате?

– Нет, дорогая, нам не хватило на это денег. Маме пришлось заботиться об отце до самого конца. И после этого она умерла. Через месяц после смерти папы. Все говорили, что это символично, столько лет вместе, такая любовь, настоящая. Только я видела, как мама измучена и больше не хочет жить. Как ей было тяжело тянуть папу два бесконечных года. Он и маму не узнавал, и меня тоже. Запирался в комнате, считал нас врагами, чужими. Если бы у меня были деньги и я могла вернуться в прошлое, отправила бы отца в пансионат. Избавила маму от такого испытания. Она не жила. Превратилась в жалкое подобие себя. Она больше не любила отца, не могла его любить. Он стал чудовищем. Капризным, отвратительным ребенком, который все делал назло. Мог измазать фекалиями стены спальни, специально испражнялся в кровать, размазывал еду по стенам. Он кричал, ругался матом, мог замахнуться и ударить маму. Это был другой человек, не мой отец. Отвратительное существо, в которого его превратила болезнь. Или он всегда таким был, только сдерживался, я не знаю. Катя, мне кажется, тоже была другой. Может быть, действительно рисовала, была творческой натурой, но что-то – брак или переезд – лишило ее счастья. Она перестала быть самой собой. Стала обычной, такой, как все. И только в болезни вернулась к своей сути. Можно я заберу эту лейку? Это что-то невероятное – придумать светильник из старой лейки. Ромашку, кстати, я ей принесла, она очень просила. Катя была творческой, тонкой, трепетной. Ей хотелось творить, но она себя остановила. Почему – не знаю.

– Мама никогда не была ни тонкой, ни трепетной, – заметила я.

– Да, вынуждена была отказаться от своей природы. Знаешь, она однажды призналась, что чувствует себя сломанной. Будто ее жизнь уже давно закончилась и сейчас от нее осталась лишь оболочка.

– Мама? Сломанная? – не понимала Тома.

– Да, так и есть. Ей не хватало воздуха, простора, пространства. Она будто оказалась зажата в тиски. И жила лишь ради тебя. Чтобы тебе было всегда хорошо, чтобы ты могла воплотить все свои мечты. Она хотела, чтобы ты была счастлива. Очень тебя любила.

– Я этого не чувствовала. Не так, как должна была.

– А как должна? Детка, у меня нет собственных детей, но я часто сидела с тобой. И любила тебя как родную. И сейчас люблю. Однажды нам выдали путевку в пансионат – твоя мама чудом достала, кто-то из чиновников отказался. И мы поехали втроем. Там была путевка на троих – двое взрослых и ребенок. Но оплачены только два ужина, остальное за свой счет. У нас почти не было денег. Знаешь, мы вернулись такие красивые, такие худые, потому что кормили тебя. Забирали с завтраков, ужинов. Почти не ели, но всем соврали, что отдыхали в пансионате с диетическим питанием. Катя была так счастлива, что смогла показать тебе море, накормить до отвала.

– Что мне делать? Отвезти маму в тот пансионат? А вдруг она решит, что я ее предала? Вдруг у нее будет еще много счастливых дней? – Тома заплакала.

– Никто не знает, не сможет тебе сказать, как будет, – ответила тетя Вера. – Это тяжелая болезнь. Кто-то живет годами, а кто-то уходит за месяц.

– Если я отправлю ее в пансионат, получается, что предам, да? Избавлюсь от нее? Чтобы самой жить спокойно и не нести ответственность? Вы о ней заботились столько лет, скажите, что мне делать?

– Я тебе сказала, детка. Но если решишь по-другому, я всегда помогу, буду рядом, – ответила тетя Вера. – Постарайся немного поспать. Утром все решишь. И я посплю. Устала. День был долгий. Не переживай – мама проспит до утра. Так всегда бывает после укола.

Тома вошла в комнату и не помнила, как положила голову на подушку. Уснула сразу же. Проснулась от посторонних звуков в квартире. Вышла на кухню, не зная, чего ожидать. Тетя Вера готовила завтрак, собирала сумки.

– О, ты проснулась, хорошо. Собери мамины вещи. Я принесла чемодан, – велела она.

– А мама где? – уточнила Тома.

– В своей комнате. Не выходит. Я уже просила несколько раз. Можешь попробовать. Но сегодня будет тяжелый день, – ответила тетя Вера.

– Мам, мам, открой, пожалуйста. – Тома постучалась в комнату.

– Уходите! Скоро приедет моя дочь! Я вызвала полицию! – закричала мама.

– Телефон я забрала, – спокойно заметила тетя Вера. – Надо сделать так, чтобы она вышла из комнаты.

– И как? – не поняла Тома.

– Не знаю. С каждым разом это все сложнее, – ответила тетя Вера.

– Ее нужно отвезти в пансионат, да? – спросила Тома скорее саму себя.

Тетя Вера не ответила.

Да, предыдущий день был скорее исключением, тетя Вера была права. Сегодня ожидался плохой день.

– Почему нельзя вызвать скорую? Или я позвоню в пансионат, наверняка у них есть… трансфер? Или нет? – спросила Тома.

Тетя Вера пожала плечами.

– Мам, завтрак готов, – постучалась в дверь Тома.

– Уходите! Или я устрою пожар! У меня есть спички! Я подожгу занавеску! – закричала из-за двери мама.

Тома посмотрела на тетю Веру.

– Нет у нее спичек. И острых предметов. Я давно все убрала из комнаты, – сообщила соседка.

– Мам, это я, Тома, я приехала! – закричала Тома, будто мать стала глухой и ничего не слышала.

– Тома в Москве. Она не может приехать. У нее работа, – ответила мать.

– Катя, это Вера. Ты выйдешь? Надо выпить таблетку, ты же знаешь. А до этого поесть. Иначе станет плохо. Ты же помнишь, что говорил врач. Возьми хотя бы тонометр, чтобы померить давление. Открой дверь, я тебе тонометр передам. Врач ведь будет спрашивать. Открой дверь, пожалуйста. – Тетя Вера стояла под дверью.

Мать затихла и не отвечала.

– Может, она с собой что-то сделает? – испуганно спросила Тома.

– Нет. Раньше просто ложилась поспать. Уставала, – ответила тетя Вера, – садись, поешь. Маму нужно отвезти. Там обустроить.

– Она сама выйдет из комнаты? – удивилась Тома.

– Конечно, выйдет. И ничего не будет помнить, – ответила соседка.

– Мам, открой дверь, пожалуйста. Это я. На кухне тетя Вера, больше никого нет. – Тома снова постучалась в дверь. – Я хотела спросить, можно ли мне забрать из своей комнаты покрывало? Оно такое красивое. Мне бы очень пригодилось и к интерьеру подходит. Мам…

– Наверное, она уснула, – заметила тетя Вера.

– Ей совсем плохо, да? – спросила Тома.

– Да, дорогая, совсем.

Тома ковыряла вилкой омлет, который приготовила соседка, и думала о том, сколько хороших дней с мамой она упустила. Нужно было быть с ней, чувствовать ее, понимать, как делала тетя Вера, пусть давняя соседка, но даже не близкая подруга. А родной дочери, получается, все равно. Да Томе и было все равно. Она редко звонила матери – раз в три, четыре дня. Спросить, все ли в порядке. Разговоры редко длились дольше пяти минут. Тома говорила, что у нее дела, мама отвечала, пусть бежит, работа важнее, у нее все хорошо. Не стоит волноваться. Сейчас Тома сидела над омлетом и вспоминала, какими были первые признаки болезни? Мама, заядлая автомобилистка, предельно аккуратная, как-то подрезала на перекрестке другую машину и даже этого не заметила. Они поехали в торговый центр в ближайшем городе. Тома тогда вжалась в сиденье. Мама ту машину не видела, это точно. Произошла бы авария, если бы другой водитель не затормозил, хотя у него была главная дорога.

Был еще один случай. Мама попросила Тому съездить проверить дачу. Она находилась в десяти километрах от города. Не дача, а так, одно название. Крошечный домишко на шести сотках, на которых ничего никогда не росло. Плохая почва, плохой климат. Умри все живое. На даче не было водопровода, только старый колодец на улице, с водой, пахнущей тиной и гнилью. Из отопления – печка и обогреватель. Плита работала от газового баллона, который нужно было заправлять. Служба газа не всегда доезжала до поселка, а везти здоровенный, не вмещавшийся в багажник баллон – то еще удовольствие. Но мама как-то умудрялась возить баллоны, карнизы, елку и другие крупногабаритные предметы, высовывавшиеся из багажника или задней двери машины. Тома терпеть не могла ездить на дачу. Там всегда было холодно, сколько ни топи печку. Да и та больше дымила, чем грела. Тома боялась, что умрет или от отравления угарным газом, или от пожара. Но тогда мама очень просила съездить за город – проверить трубы, не прорвало ли? Она мечтала провести лето на даче, посадить цветы. Тома сорвалась и поехала. Как ни странно, старый ключ не заржавел, как и замок. Тома вошла в дом и удивилась, что внутри тепло – в печке догорали дрова. На кухонном столе стояли две тарелки – котлеты, отварная картошка, свежий хлеб.

– Мам, спасибо, я целый день ничего не ела. – Тома позвонила матери. – Ты еще кого-то ждешь?

– Кого? Ты где? – не поняла мама.

– Здесь, на даче. Котлеты на столе и картошка. Две тарелки. И печка не чадит, кстати. Ты утром приехала и все приготовила? Не стоило.

– Я никуда не ездила. Какие котлеты? – Мать явно не понимала, о чем твердит Тома.

– Тут, передо мной стоят. – Тома не знала, что и думать.

– Это не я. Вызови полицию. Наверняка туда пробрались чужие люди. Так часто бывает с домами, в которых подолгу никто не живет, – перепугалась мама.

Тома тоже испугалась и вызвала полицию. Никаких следов взлома не обнаружили.

– Может, ваша мама что-то перепутала и приезжала сюда без вашего ведома? – уточнил сержант.

– Мама? Моя? Нет. Она сказала, что не была тут с прошлого года, – ответила Тома. – Лучше найти тех, кто взламывает чужие дома и живет в них, пока нет хозяев.

Мама тогда поклялась, что не была на даче с лета. И зачем ей туда приезжать и уж тем более жарить котлеты? Для кого?

Все звучало очень разумно. Но теперь Тома не была в этом уверена. А вдруг мама действительно приезжала, готовила и забыла об этом? А если готовила, то для кого? Поклонника? Да, мама могла накрыть стол для мужчины, которого считала потенциальным мужем, чтобы произвести впечатление. Готовила много, на неделю хватало. Поклонники редко уходили позже, чем был доеден суп из чечевицы. На пятый день, как считала Тома, он становился особенно вкусным. Мама же безжалостно выливала и выбрасывала все, что напоминало об очередном неудавшемся ужине, так и не перешедшем в завтрак. Они никогда не говорили о личной жизни, это было табу. Даже когда Тома догадывалась, что у мамы появился любовник, приходилось молчать, как о чем-то постыдном. Тома тайком уносила еду в свою комнату, чтобы мама ее не выбросила. Страдать мама переставала быстро, а есть хотелось всегда. Так что Тома пыталась получить выгоду из маминых романтических свиданий хотя бы в виде недельного запаса еды. А если поклонник приносил консервы, то и на месяц хватало. Мама намеревалась выбросить и консервы как напоминание о недостойном человеке, но Тома предварительно их прятала. Так что маме оставалось допивать принесенный поклонником коньяк и ложиться спать.

Мама всегда спрашивала, не против ли Тома, если она заведет отношения. Тома неизменно отвечала, что не против, хотя ей были неприятны мамины поклонники, которые все как один оказывались пустышками. Тем не менее она хотела, чтобы мама обрела личное счастье. Точнее, нашла человека, который бы о ней заботился, был бы неравнодушен. Но таких не оказывалось. Тома не знала, насколько сильно мать страдает после очередного неудавшегося свидания, романа, отношений. Она предпочитала это не обсуждать. Даже когда Тома выросла и могла понять, о чем идет речь. Родного отца она никогда не знала, да и не стремилась узнать. Мать о нем не рассказывала.

Тома позвонила в пансионат и договорилась, что они пришлют машину как можно скорее. Она сидела на кухне и пила кофе.

– Опять ты пьешь кофе на ночь, – на кухне неожиданно появилась мама.

– Ты встала? Почему не открывала? Я же стучала! – ахнула Тома.

– Эти уколы на меня давно не действуют. Не хотела Веру расстраивать, иначе бы она здесь ночевала, – призналась мама. – Ты отвезешь меня в пансионат?

– Врачи говорят, там хороший уход, – призналась честно Тома, – я же не могу за тобой приглядывать, у меня работа, а тетя Вера уже не справляется. Она беспокоится о тебе.

– Да, я все понимаю. Если мне там будет лучше, значит, надо ехать. – Мама говорила совершенно разумно. – Ты все это выбросишь, да? – Она показала на балку под потолком, комод в коридоре.

– Нет, конечно. Постараюсь перевезти в свою квартиру. Как ты и хотела, – заверила Тома.

– Да, конечно. Делай как считаешь нужным, – кивнула мама и пошла в комнату.

– Мам, подожди, ты действительно сама умеешь рисовать и реставрировать мебель? – спросила вдруг Тома.

– Когда-то умела, да. Я ведь окончила художественное училище и потом в институте училась. Пришлось бросить на четвертом курсе, когда ты родилась, – ответила мама.

– Но ты никогда мне об этом не рассказывала!

– А что рассказывать? Правда, я пойду, посплю еще немного. Поможешь мне вещи собрать, хорошо? Не знаю, что брать в дом престарелых, страдающих деменцией и прочими расстройствами.

– Мам, хочешь, я все отменю! – Тома кинулась к матери. – Давай я еще с тобой поживу. Могу на две недели отпуск продлить. Если не хочешь, никуда не поедем. Найдем сиделку или, я не знаю, кого еще. Почему ты раньше не занималась мебелью, рисунками? Почему мне ничего не рассказывала?

– Хочешь узнать, почему твоя мать всю жизнь проработала секретаршей в строительной фирме? Мать-художница, реставратор, это вроде как престижнее, да? Не так стыдно?

Тома почувствовала, что мама начинает закипать, говорить в сердцах.

– Нет, конечно, нет. Просто я о тебе, получается, ничего не знаю, – пыталась успокоить ее Тома.

– Как и о своем отце. Он, кстати, стал вполне известным художником. У него и выставки проходят. Можешь найти его, если захочешь. Только вряд ли он тебя признает. Тогда не признал, сейчас уж тем более. Но ты поплюй в баночку или что там еще делают, сдай анализ ДНК, сможешь доказать родство.

Тома видела, что мать начала заводиться, и не знала, как ее успокоить.

– Твой отец женился на внучке известного художника. Он хотел сделать карьеру. А меня променял на мастерскую, протекции и связи. А мне тогда всучили деньги на аборт и за моральный ущерб. Потребовали, чтобы я переехала как можно дальше и никогда не появлялась в его жизни. Да, тогда эта сумма показалась целым состоянием, а хватило только на вот это. – Мать показала на их квартиру. – Ты не должна была так жить, и я не должна. Прости меня. Я перед тобой виновата.

– Мам, ты ни в чем не виновата, пойдем, ты приляжешь, тебе надо поспать, сегодня будет тяжелый день, – умоляла Тома.

– Да, каждый день – тяжелый. Всегда так было. Кому нужна здесь моя мазня, реставрация… Работая секретарем, я могла зарабатывать, обеспечивать себя и тебя. Мы никогда не голодали и ни в чем не нуждались. Твой отец иногда присылал деньги, вроде как чувствовал свою вину. Ты станешь его искать? Если что, передай, что я свою часть договора выполнила – никогда ему не мешала, не звонила и ни о чем не просила. Пусть тебе поможет. Он обещал, что не оставит тебя, если что-то потребуется.

– Мам, не надо. У меня все хорошо. Я нормально зарабатываю, – плакала Тома, уже не сдерживаясь.

– Делай что считаешь нужным. Если меня лучше отправить в санаторий, отправляй. Я не хочу, чтобы ты от кого-то зависела, даже от меня. Не повторяй моих ошибок. Я зависела от твоего отца. Все, как дура, надеялась, что он одумается, приедет, захочет с тобой общаться. Он не захотел. Ни разу здесь не был.

– Это уже совершенно не важно. У нас своя жизнь, у него – своя.

Тома плакала.

– Да, интересно все сложилось. Я думала, верила, наши с ним гены так сойдутся, что ты станешь художницей, если не великой, то очень одаренной. А ты даже в детстве терпеть не могла рисовать. И его официальные дети, которых отправили учиться в лучшую художественную школу, тоже оказались бездарями. Ты на меня сердишься, да? За то, что не дала тебе ту жизнь, которую ты заслуживала?

– Нет, совсем не сержусь. – Тома уложила мать и еще долго сидела на краю кровати, гладила ее по руке и успокаивала. Она не собиралась искать отца и уж тем более доказывать родство, пусть и с известным художником.

Рано утром Тома проснулась от звонка в дверь – пришла тетя Вера.

– Вы готовы? Собрались? – спросила она.

– Нет, уснула, – призналась Тома.

– Ничего, сейчас соберемся. – Тетя Вера складывала халат, доставала тапочки, полотенца.

– Теть Вер, может, не стоит маму туда везти? Вчера вечером была совершенно нормальная. Мы разговаривали. Она мне про отца рассказала.

– Что он известный художник? – уточнила тетя Вера.

– Да, вы знали?

– Это не так. Катя так себе придумала. Это проявление болезни. Твой отец не художник и уж точно не известный. Он давно умер, если что. Алкоголик. Работал здесь, на заводе. Тебя он не признал, это да. Он и себя не особо помнил.

– Почему она это мне рассказала? Я ей поверила. – Тома не знала, что и думать.

– Каждый хочет верить в лучшее. Как Катя, как ты, как все люди. Никто не хочет думать, что его отец – обычный забулдыга, от которого мать случайно забеременела. А Катя всегда мечтала о другой жизни. Посмотри – она квартиру превратила не пойми во что.

Тома оглянулась и вдруг увидела все арт-объекты другими глазами. Балка под потолком оказалась проеденной жучками, носки все в пыли и драные. Комод тоже пыльный, мазки сделаны кое-как. Краска дыбилась, топорщилась. Лейка, так восхитившая Тому, оказалась просто старой лейкой, слегка запшиканной из баллончика с краской. Сухие ветки ромашки топорщились во все стороны и плохо пахли. Тома вошла в комнату – при свете дня та выглядела убогой. Манекен просился на свалку, как и вся одежда на нем. Тома хлопнула по ковру-пледу на кровати, и оттуда появилось здоровенное облако пыли. Тома перетащила ковер на балкон, достала из кладовки палку и начала выбивать пыль. Так, будто выбивала из себя морок. Потом помыла полы в своей комнате, отскребая многолетнюю, скопившуюся под кроватью, грязь. Отдраила унитаз и ванну. Когда ставила чистящие средства под раковину, увидела слив, весь черный. И этот слив ее добил. Она вытащила все, что мама хранила под раковиной, и начала отмывать трубы. Тетя Вера не вмешивалась.

Из пансионата приехали вовремя.

– Мам, нам пора, – сказала Тома.

Вещи были давно собраны.

– Ты уверена, что хочешь меня туда отвезти? – спросила мама.

– Да, уверена, – ответила Тома. У нее не осталось никаких сомнений.

Она не помнила, как все пережила. Мама ругалась, кричала, пыталась запереться в ванной. Отказывалась ехать, обвиняла Тому, что та оказалась сволочью, а не дочерью. Тома плакала и закрывала ладонями уши, чтобы не слышать обвинений. Тетя Вера тоже плакала. Врачи предлагали вколоть успокоительное. Тома кивнула.

Мать увозили уже в бессознательном состоянии. Тома продолжала плакать, тетя Вера ее успокаивала.

– Нельзя было так, – твердила Тома.

– А как иначе? Там о ней позаботятся, – отвечала тетя Вера.

– Не волнуйтесь, вам не придется долго страдать. Мы же понимаем – у вас работа, поездки туда-сюда стоят денег, – заверяла Тому директор пансионата.

– Вы же не ускоряете смерть своих подопечных? – ухмыльнулась она.

– Если вы нам не доверяете, можете хоть сегодня забрать вашу маму домой, – возмущенно ответила директор.

Тома кивнула. Да, она могла забрать маму домой. Заботиться о ней. Верить в то, что ее отец – великий художник, а мама умеет реставрировать мебель. Она могла забрать на память расписанный мамой комод. Хотя бы в память о ней. Но Тома так не сделала. Единственное, что у нее осталось, – фотография балки под потолком с детскими носочками. Арт-объект.