Кровавая графиня

4. Железная кукла

Буря чувств бушевала в душе Павла Ледерера, только что вырвавшегося из объятий Барборы. То его обуревало желание как можно дальше умчаться из города, то он напрягал все силы, борясь с искушением вернуться в покинутый им дом мастера Репаша. Ведь Барбора любит его! Она готова бросить Мартина Шубу или даже совершить нечто пострашнее… Не слишком ли он жесток, заставляя ее так страдать?

Мысль о Мартине Шубе, которого он несказанно презирал и ненавидел, вызвала в нем гнев и отвращение. И Барбора его жена! Нет, он не в силах вернуться! Нет, никогда!

Измена жестоко ранила его любовь. Возлюбленная не дождалась его возвращения и связала свою судьбу с ничтожеством.

Павел и опомниться не успел, как оказался за пределами города.

Он бесцельно бродил по дорожкам, по которым когда-то гулял с Барборой. Садился там, где с ней когда-то сидел, а у подножья Скальской вершины долго стоял у кустарника, возле которого они впервые признались друг другу в любви и поцеловались.

Тогда кустарник цвел и благоухал, птицы пели, лес шумел, по небосводу плыли шаловливые облака. А теперь всюду холодная пустота, ветки сухо потрескивают, оголенные деревья возносят к небу прозрачные кроны, каркает воронье. Здесь когда-то зародился сон о любви и счастье. Но он растаял, поблек, точно недолговечная радуга.

Уже смеркалось, когда он вернулся в город. Хотелось приказать оседлать лошадь и тут же исчезнуть из Нового Места.

Но только он вернулся в трактир, к нему прибежала трактирщица. У него, сказала она, появилась прекрасная возможность заработать. Рыночные торговцы из Нижней Крупы принесли весть, что граф Брунсвик[31], который увлекается всякими механизмами, ищет искусного мастера. Дело в том, что граф Брунсвик несколько лет назад нанял старого немецкого мастера, дабы тот ему изготовил часовой механизм. Мастер работал над ним два года, а потом следил за своим созданием до самой смерти. Полгода тому назад часовой механизм, на который в Крупу люди издалека приходили любоваться, вышел из строя, и граф Брунсвик с той поры тщетно ищет мастера, который восстановил бы его сокровище.

Павел Ледерер, хотя и мечтал прежде всего повидаться с родителями, принял предложение. Коня он оставил на попечение трактирщицы, а сам уселся в телегу торговца, которому хотелось услужить графу.

Три дня чинил он часовой механизм. Получив щедрое вознаграждение за удачную работу, на третий день вечером он дотащился на графской телеге до трактира в Новом Месте.

Он прошел прямо в свою комнату — хотелось лечь и отдохнуть, чтобы ранним утром отправиться к родителям.

Едва он вошел в комнату, как кто-то постучал.

В дверях появилась низкая фигура в черной маске на лице, и раздался писклявый голос, от которого у Павла Ледерера мороз пробежал по коже.

— Ты и впрямь слесарь?

— Да. Несколько дней тому назад вернулся после учения, а сейчас чинил часовой механизм у графа Брунсвика, — ответил он неохотно, но с достоинством.

— Заработать хочешь? — спросил человек в маске, возбуждавший в молодом слесаре неописуемое отвращение.

— Только если работа приличная.

— Тогда позволь завязать тебе глаза. Никогда не пытайся узнать, куда я тебя повел, никому никогда не говори, что ты делал.

Не по нраву пришелся Павлу Ледереру замаскированный гость, как и это таинственное путешествие в незнакомые ему места. Сперва он колебался, но что-то притягивало его, что-то не позволяло ему отказаться. Захотелось опасного приключения, чтобы найти в нем забвение.

— Двести золотых получишь сразу по окончании работы — а ты с ней в два счета справишься, — продолжал человек в маске, заметивший, что слесарь колеблется. — А если докажешь, что ты мастер настоящий, и сумеешь держать язык за зубами, подыщу для тебя редкостное местечко, какое тебе и не снилось.

— Добро! — решился Павел. — Вот моя рука!

Павел крепко, по-мужски, пожал руку незнакомца, но тут же выпустил ее — она была до того волосатая, что вызывала неприятное чувство, которое еще усилилось, когда гость приблизил к нему лицо и стал завязывать глаза черным платком.

Как только свет застлало тьмой, мастер снова засомневался — а не лучше ли сорвать платок и отказаться от работы, к которой ведет такая таинственная дорога. Двести золотых! Таких денег честным трудом не заработаешь, хоть и корпеть будешь с утра до ночи!

Не успел, однако, он опомниться, как уже сидел в телеге со связанными руками.

Только сейчас Павел сообразил, что человек в маске вывел его из комнаты задним входом, а не через распивочную, где они привлекли бы внимание людей. Таким образом, никому и невдомек было, кто и куда его везет. Вот разве что трактирщице. Ведь не иначе, как от нее узнал человек в маске, что он слесарь. Но и упомянув о нем, она наверняка не предполагала, что могло случиться дурное. Да разве можно в это лихое время на кого-нибудь полагаться? А исчез бы он, кто стал бы его искать?

Копыта коней глухо цокают, колеса монотонно стучат по кочкам. Куда все же везет его этот человек в маске? А, верно, это будет Мнешиц. Хотя нет. Кучер забирает куда-то все влево и влево. Должно быть, едут они по направлению к Бзинцам? Нет, и не туда вовсе. Ведь по дороге к Бзинцам нет такого крутого поворота вправо, какой он ощутил сейчас.

И хотя он все свое внимание сосредоточил на дороге, по которой они ехали, ему так и не удалось даже приблизительно определить ее. И как долго они едут? Постоянно следя за направлением дороги, он потерял и ощущение времени. Они едут час, два часа?

— Сколько нам еще катить? — спросил он.

— Этот лишний вопрос ты задаешь из любопытства или страха? — насмешливо поинтересовался проводник. — Любопытство я б еще понял, а страх — нет. Держу тебя за умного человека, не знающего страха. Умный найдется в любом положении и все обратит в свою пользу.

Телега наконец остановилась, и Павлу Ледереру приказали сойти на землю. Где они? Он слышал, как в ветвях завывает ветер. Значит, они в лесу. Таинственный проводник хлопнул три раза в ладоши. С минуту подождал, потом пронзительно свистнул. Раздался приглушенный гул. Павел Ледерер передернулся. Что это? Потом он услышал, как с грохотом отъехала телега. И вот он уже стал спускаться впереди своего таинственного проводника по каким-то ступеням.

Потом он ощутил запах смолы, а сквозь платок просочилось чуть света. Видимо, неподалеку кто-то стоит с факелом.

— Он уже у нас! — злорадно сказал проводник и следом взорвался: — Глухая ты, что ли? Тебе бы гусей пасти, а не заниматься делом! Этак можно и все свои легкие просвистеть!

— Фу-ты ну-ты! — раздался в ответ женский смех.

Через минуту снова что-то загудело. Павел Ледерер почувствовал легкое дуновение. Ага, это за ним закрылись кованые двери.

Заплесневелый, затхлый воздух. Подземный ход.

Долго шли в тишине. Он, его таинственный проводник и женщина с факелом. Остановились. Зажгли новый факел. Потом Павел Ледерер остался только со своим провожатым. Женские шаги затихли вдали. А они еще постояли на месте. Провожатый Павла что-то явно искал. Слабое поскрипывание. Они сделали несколько шагов, и ключ снова заскрипел.

Еще одна-две минуты — и с глаз слесаря сняли платок. Его взгляд уперся сперва в проводника, который уже не скрывался под маской. Такой отвратной рожи и фигуры Павел сроду не видывал. Но он, пожалуй, знает, кто это. Ведь о нем ходит столько ужасных слухов.

— Я — Фицко, а ты — Павел Ледерер, — процедил сквозь черные зубы горбун, словно испытывая радость от изумления слесаря. — Я знаю: ты друг беглеца, бунтовщика и разбойника Яна Калины. Говорю тебе это, чтобы ты знал, с кем дело имеешь.

Павел Ледерер с ужасом понял, что он во власти широко известного в округе дьявола, который нанял его на службу чахтицкой госпоже. В каком же преступлении он должен быть сообщником?

Он огляделся. Просторный зал. Стены завешаны коврами. В углу стоит позолоченное кресло с балдахином из темного панбархата, на противоположной стороне — искусно сработанный резной сундук. Он знает эти поделки: они — гордость рейнских мастеров, слава о которых ширится по всей Средней Европе.

— Ну что, тебе тут нравится, а? — с ухмылкой спросил Фицко. — Конечно. А теперь скажу тебе, где ты находишься, что должен делать и что тебя ждет. Ты сам хозяин своей судьбы. Только от тебя зависит, разбогатеешь ли ты или погибнешь…

Павел молчал. Сегодняшнее приключение походило на страшный сон, он мечтал пробудиться.

— В этом сундуке твоя работа, — продолжал Фицко еще серьезнее. — Напряги ум, подумай и почини поломку. Рядом с сундуком для тебя припасено еды и питья, подкрепись, выпей для храбрости, там и награда твоя — двести золотых. За все это скажи спасибо чахтицкой госпоже. Что до меня, так я бы отблагодарил тебя тем, что навсегда заткнул бы тебе рот. Не только потому, что ты приятель Яна Калины, но и потому, что вообще никому не доверяю. К утру, думаю, справишься с работой. Потом я отведу тебя к госпоже, там и выясним, варит ли у тебя котелок. Если варит — порядок, если же нет — горе тебе.

Фицко двинулся к двери. Она была за портьерой.

— Если за работой тебя будет мучить любопытство, куда ведет эта дверь, скажу тебе наперед: не туда, куда бы тебе хотелось. Отсюда не выбраться. Ну, желаю тебе приятного времяпровождения с прелестной подружкой.

Дверь за ним закрылась. Слесарь остался один.

В зале, озаренном факельным светом, его охватила тревога. С какой подружкой? Он огляделся. Нигде ни души.

Какая работа дожидается его в рейнском сундуке? А завтра что будет?

Он подошел к сундуку и осторожно поднял крышку. Кровь у него застыла в жилах.

В сундуке лежала навзничь нагая женщина в сверкающем на шее ожерелье. Лежала неподвижно. Спит или мертва?

Придя в себя, он нагнулся над сундуком, чтобы разглядеть женщину с ближайшего расстояния.

И тут же засмеялся, обозвав себя дураком.

Это было всего лишь изваяние женщины.

Он тут же обнаружил, что она искусно изготовлена из металла. Постучал по ней пальцем: полый звук. Раскрашена кистью художника. Краски точно живые — вовсе не диво, что при первом взгляде он смутился и оплошал. Под ней тяжелый пьедестал. Тяжелый, как черт. Он покрывает все дно сундука. Трое здоровых мужиков едва ли сдвинут его с места. Но он не станет надрываться. Поставит куклу стоймя в сундуке.

«Так вот ты какая, прелестная подружка! — мелькнуло в голове. — Но что стряслось с тобой? Я что, должен тебе здесь признаваться в любви?»

Но ему было не до смеху.

Как блестит ожерелье! Неужто это настоящие драгоценные камни? И почему их повесили на шею статуе?

Он склонился над куклой и протянул руку, чтобы снять ожерелье. Но едва коснулся ее, замер в ужасе.

Статуя заморгала, словно ожила, в ее утробе загремели непонятные звуки, словно ей хотелось заговорить. Руки, которые мертвенно лежали вдоль тела, внезапно задвигались. Павел не успел даже отскочить, как они уже сжали мастера, да так, что кости его затрещали.

Он смотрел, не веря собственным глазам.

Грудь железной девы открылась, и из нее выдвинулись ряды ножей. Они двигались, приближаясь к его груди. Словно ими на него замахнулась рука невидимого убийцы.

Он вскрикнул.

Ножи медленно, но неотвратимо подступали к груди. Вот-вот они вопьются в его тело. Пот выступил на лбу. Это конец.

Еще минута — и сверкающие ножи вгрызутся в сердце, в легкие, и он изойдет кровью в объятиях железной куклы.

Но что это? Урчащая утроба вдруг затихла, глаза перестали моргать, ножи замерли.

Мастер облегченно вздохнул, он понял, что спасен. Однако ноги у него дрожали. Вдруг в нем проснулось новое опасение. Что, если это жестокая шутка железной девы и ножи остановились просто для того, чтобы дева усладила свое бесчувственное металлическое сердце его муками?

Но нет, она лежала неподвижно и как бы весело улыбалась. От нее теперь зависела его жизнь и смерть.

Долго ли ему лежать в ее чудовищном объятии? И как ему высвободиться? — хладнокровно рассуждал он, балансируя на грани жизни и смерти.

Вдруг его осенило, что все дело в поломке. Объятия железной девы потому не смертельны, что механизм сломан. Ножи только дотрагиваются до тела и останавливаются, не успевая пронзить его. Но как же привести в движение столь хитрый механизм, чтобы объятия раскрылись, грудь сжалась и ножи исчезли? Они выдвинулись, когда он поднял ожерелье. А что, если вернуть его в исходное положение, не произойдет ли обратного действия?

Он долго рассматривал ожерелье. Обдумывал, как действовать: правая рука у него была свободна.

Взвесив все обстоятельства, он понял, что силой из объятий не освободиться. Тогда он решительно протянул руку к ожерелью.

На одном из каменьев он заметил тоненький рычажок, западавший в отверстие горла. Коснувшись ожерелья в первый раз, он этот рычажок чуть сдвинул. Несомненно, что с его помощью механизм приходит в движение и останавливается. Надо ли рычажок совсем выдвинуть или до конца задвинуть? Он снова задумался. Не приведет ли он опять в движение ножи, не вопьются ли они ему в грудь?

Павел еще раз оглядел страшное помещение. Маленький, факелом освещенный осколок оставшегося где-то вовне, огромного, прекрасного мира, с которым ему суждено расстаться.

Он прикрыл глаза, словно боялся смотреть смерти в лицо. И задвинул рычажок в отверстие. Снова раздались звуки, которые только что ужаснули его. Пленник зашатался: сжимавшие его руки вдруг выпустили его из объятий и со звоном упали вдоль боков.

Он с благодарностью посмотрел на железную деву, будто она подарила ему жизнь, и, обессиленный, растянулся на мягком ковре. Мыслей у него не было, он лишь оглядывал подземное помещение и смотрел на чадивший факел, на холодно блестевшую в его свете железную деву.

Собственными глазами он мог убедиться, что застенки и орудия пыток — не пустой вымысел. И на него, оказывается, тут возложена страшная задача. Для того ли он так долго учился и столько лет странствовал, накапливая опыт и знания, чтобы сейчас отладить это орудие смерти?

Павел Ледерер содрогнулся, представив себе, как железная дева будет губить человеческие жизни. Он поднялся и тревожно заходил по комнате.

Наконец остановился возле железной девы. Интересно, сумеет ли он и впрямь найти поломку в этом дьявольском изделии? Что ж, надо попробовать. Потом, когда ему это удастся, он снова приведет в негодность механизм.

Он осторожно сжал ожерелье сзади и поднял его. Ничего не произошло. Железная дева была недвижна. Он поднял ожерелье еще раз — и снова безрезультатно. В чем же дело? Немного подумав, он нашел причину. В спине куклы он обнаружил маленькое отверстие, в углу сундука — блестящую серебряную ручку: механизм куклы, несомненно, был заводной. Когда он завел его и затем поднял ожерелье, внутри железной девы что-то загремело, зазвякало, руки мгновенно поднялись для объятия, грудь раскрылась, и ножи пришли в движение.

Он заглянул в грудь куклы. Увидел множество больших и маленьких колесиков, точно в часовом механизме. А в часовом ремесле он неплохо разбирался и потому осмотрел колесики с живым интересом. Вскоре лицо его осветилось радостью. Оказалось, что одно из колесиков сидело непрочно. Оно расшаталось, и зубцы его лишь по временам касались ближайших колесиков: из-за этого ножи выступали из груди девы не полностью.

Он подправил колесико, завел механизм и остался доволен: ножи теперь высовывались до уровня обнимавших рук.

Но радость от удачного исхода тут же испарилась. Мастер мрачно воззрился на отлаженное орудие смерти. И несколькими движениями снова привел в негодность железную деву.

Двести золотых, высыпанных кучкой из кошелька, соблазнительно блестели в давящей тишине. Сколько счастья и радости можно купить за эту кучку золота! Когда он это себе представил, у него закружилась голова. Но нет, он не осквернит свои руки такой гнусной работой. Возьми он это вознаграждение, так мог бы построить дом с отменной мастерской, и еще осталось бы на корову да на участок земли. Зажил бы с родителями под одной крышей, и до самой смерти они бы не знали забот. Но нет, нет, даже если бы он мог построить дворец, купаться в вине и одеваться в шелка, он и то не погрешил бы против совести. Но что же его ждет, если он не выполнит работу?

Он представил себе ухмыляющуюся рожу Фицко, а при мысли о чахтицкой госпоже его и вовсе охватила дрожь. Он рискует жизнью. А прояви он послушание, снискал бы ее доверие и обрел бы не только двести золотых, но и богатую жизнь до старости.

Честная душа тяжко боролась с искушением. И побелила. Будь что будет — он не исправит поломку в железной деве.

И тут в памяти возник образ Барборы: после жестокого удара, нанесенного ею, не так уж и трудно расстаться с жизнью. Вверив себя судьбе, он вспомнил об еде и питье. Вкусно поел, опорожнил кувшин с вином. Когда же изо всех посудин на него смотрело только чистое дно, вдруг мелькнула мысль, а не отравлены ли пища и вино? Ведь таким путем Фицко легко бы убрал его и прикарманил награду за труд.

Убедившись, что его не отравили, мастер решил попытаться бежать, прежде чем за ним явится Фицко.

Он встал и принялся осматривать и ощупывать покрытые коврами стены. Вот здесь за ковром дверь, через которую исчез Фицко. Пришли они не оттуда, да и вообще проникли они сюда не через дверь. Он хорошо помнит, что перед входом в застенок он не слышал скрипа ключа или двери. Несомненно, сюда ведут два входа. Одним воспользовался Фицко, чтобы выйти, через другой они вошли сюда.

В иных условиях Павел бы запрыгал от радости, заметив то, что давно следовало заметить. Ведь в подземелье должен откуда-то проникать воздух. Да и искать не надо: указателем служил сам факельный чад. Он, словно черная змея, заворачивал за спиной железной девы к углу застенка и там приникал к ковру, просачиваясь сквозь него.

Там-то и должна была находиться отдушина. Он подскочил к углу и отогнул ковер. В лицо ударила волна холодного воздуха, и перед ним открылось углубление — шириной в метр и высотой метра в два.

Вглядевшись в него, Ледерер перестал хмуриться. Уверенно подумалось: с помощью своих инструментов он непременно выберется на свободу.

Он взял в одну руку горящий факел, другой, незажженный, сунул про запас под мышку, а левой рукой прижал ящичек со слесарным инструментом. Торжествующе кивнул железной деве, пнул ногой кучку золота и исчез в темном углублении.

Не успел мастер сделать и двух шагов, как скатился в яму, прикрытую ковром. Оказавшись на твердой почве, он огляделся и сам над собой посмеялся: его снова со всех сторон окружали стены, покрытые коврами, — а он, дурень, мечтал о свободе! Разочарованно собирая напильники, долото, клещи и прочие инструменты, рассыпавшиеся при падений, он в свете факела заметил ряды мраморных плиток, которыми было выложено углубление. Тут же он обнаружил и подземный желоб, идущий от угла застенка. И сразу догадался о смысле открытия…

Железная кукла стоит в углу у входа. От нее под полом ведет желоб в это углубление, где чахтицкая госпожа принимает кровавые ванны. Или пока тут все только готовилось к этому?

Он еще раз внимательно оглядел ванну.

Нет, ею явно еще не пользовались. Ведь даже после самой тщательной уборки в ней должно было остаться хоть какое-то пятнышко, хоть самый что ни есть незаметный след крови. Он еще раз осмотрел и железную куклу. И не обнаружил на ножах даже самой маленькой царапинки, ни одна деталь не покрылась ржавчиной. Значит, здесь немыслимое кровопролитие еще только замышлялось.

Поняв, что он, несомненно, единственный непосвященный, которому открылась тайна несчастных узниц, железной куклы и ванной чахтицкой госпожи, Павел Ледерер стиснул зубы и сжал кулаки. Он должен непременно отсюда выбраться, он должен помешать преступлению! Но что может сделать он, слесарь, у которого только и есть что честное сердце и работящие руки, или то под силу его новому товарищу Яну Калине, беглецу, которого ищут, чтобы отправить на виселицу? Быстрее выбраться из этого душного подземелья! После недолгих поисков он наткнулся за ковром на дверь. Да хоть бы черти всей преисподней изобрели этот замок, он откроет дверь теми инструментами, что дал ему Фицко для починки железной куклы! А там хоть трава не расти! Однако дверь была не заперта, что было особенно удивительно. Вот почему Фицко привел его к железной кукле, не произведя и малейшего шума. Павел Ледерер вышел в широкий каменный проход, который часто поворачивал то в одну, то в другую сторону. Из него то вправо, то влево ответвлялись узкие необлицованные коридорчики.

Он быстро шел по главному проходу, словно смерть гналась за ним. Но куда может вести этот проход? И что за неожиданности подстерегают впереди? Он долго шел, прежде чем почувствовал, что воздух становится свежее. Сердце радостно забилось.

Еще одна минута, и проход уперся в стену.

Ледерер остановился, огляделся.

Дым факела тянулся вверх, к железной двери. К ней же слева вела крутая лестница. Но как открыть эту дверь? Здесь уж не поможет ни инструмент, ни сила, разве что смекалка.

Он поднялся по лестнице и осмотрел дверь. Петли у нее были слева: значит, вверх открываться она не может, она либо столкнула бы его с крутой лестницы, либо всей тяжестью раздавила бы о стену.

Он зажег и другой факел, напряг зрение. Вершок за вершком простучал дверь — все без толку!

Вспотев от напряжения, он сел на ступеньку и принялся осматривать и размышлять. Наконец заметил, что справа под противоположной стеной коридора земля вроде бы взрыхлена и на ней видно множество следов, словно там двое боролись или танцевали.

Он встал и лихорадочно стал разгребать сыпучую землю. У стены вдруг нащупал толстый длинный шест. Положив факел на землю, Павел, словно боясь, что шест исчезнет, ухватил его обеими руками и дернул что есть силы.

Бум!!

Дверь грохнулась о стену с оглушающим гулом. Густой, сухой кустарник, которым она обросла сверху, зашелестел.

Павел Ледерер пришел в неистовый восторг, увидев над лестницей квадрат голубоватого света. Это улыбался ему звездный небосвод. Вне себя от радости он взбежал по лестнице вверх. Оказавшись на воле, он раскинул руки, словно хотел обнять весь мир. Ярко светившая луна казалась небывалым чудом.

Но в это мгновение на него накинулся кто-то черный и страшный. Сокрушительный удар кулака опрокинул мастера на землю.

Словно издалека услышал он над собой звуки смеха, потом густая мгла заволокла и небо, и его сознание.

Ян Калина быстро освоился в новой для него обстановке: лесные братья оказались верными товарищами.

Вскоре он подверг их дружбу жестокому испытанию. Сидя у костра, он однажды открыл им свои намерения, и особенно то, что собирался сделать в ближайшую ночь.

— Вы обещали мне, други, что моя борьба станет и вашей. Разбойников принято считать извергами, законы карают нас позорной смертью. Стоит проявить оплошность — нас тут же сожгут на костре с отрубленными головами и конечностями, а то повесят или колесуют. Будем же надеяться, что эта судьба минет нас. А коль доведется, так докажем, что мы не трусы, не будем, как суслики, прятаться по темным норам, покуда голод не выкурит нас из них.

Он говорил, и лесные братья слушали в молчании.

Костер трещал и источал приятное тепло.

— Борьбу, которую мы начинаем против Алжбеты Батори, — продолжал Ян Калина, — мы не можем выиграть в одиночку. Голос разбойника никогда не дойдет до господ, нам надо найти боевых соратников, к слову которых прислушались бы господа познатнее чахтицкой графини. И прежде всего мы должны найти поддержку у Яна Поницена-Поницкого.

Разбойники подняли бы его на смех, не говори он столь решительно и уверенно.

Что общего между ними и пастором? Однако минуту спустя им все стало ясно.

— Никому из нас не дано переступить пределы власти, ибо, совершив это, пойдешь прямым ходом на виселицу. Что другое может ждать нас за публичное обвинение одной из самых богатых и знатных дворянок Венгрии, кроме застенка и казни? Но обвинение, исходящее из уст почтенного, уважаемого старца, поддерживаемого и опекаемого церковными и, разумеется, светскими властями, будет воспринято иначе!

Сидевший тут же Андрей Дрозд не отрывал взора от пламени костра. Он все еще пытался понять, почему он отдал той девушке своего коня. Почему он не может думать ни о чем другом, а только вспоминает это хрупкое прелестное создание?

И только сейчас, с трудом вникнув в смысл последних слов друга, он безнадежно махнул рукой:

— К чему ты это говоришь, Ян? Тщетно искать союзников среди господ. Господин — он и есть господин, все одним миром мазаны. И священник — из того же теста. Да и потом, нет на этом свете такого суда, который бы осудил чахтицкую госпожу, изведи она даже половину страны.

— Правильно! Правильно!

Вавро подкинул в костер хворосту — у него был такой вид, будто он уже поджигает чахтицкий замок.

— Всей этой знати надо свернуть шею, а Батори — прежде всего! — хмуро проговорил Андрей Дрозд. — Это единственное, что мы можем сделать! Ограбить и предать огню!

— Что ж, предположим, мы подожгли замок и сами осудили его хозяйку — и чего мы добьемся? Госпожу — несчастную жертву распутных разбойников до гроба будет сопровождать сочувствие и господ и простонародья, а мы бы в скором времени повстречались с ней в аду. На нас устроили бы такую погоню, какой еще свет не видывал! Нас бы тут же изловили, или мы бы узнали в каком-нибудь логове, что значит голодная смерть…

Так он охладил пыл разбойников, вызванный словами Андрея Дрозда. Через некоторое время Ян почувствовал, что постепенно склоняет их на свою сторону. Когда же он объяснил, что предстоит сделать ближайшей ночью, то прочел в их глазах ужас.

— Заглянем в храм и проверим, действительно ли предшественник нынешнего пастора Андрей Бертони тайно похоронил в нем девять погубленных в замке девушек.

У костра воцарилось гробовое молчание, оно нарушалось лишь треском горящего хвороста.

— Все, что угодно, только не это, други мои! — вскричал Вавро, который был суевернее остальных. — Могу с чертом схватиться на кулачках, в горящий ад проникнуть, но мертвых тревожить — увольте! А то до последнего часа не будет от них покоя!

— Вот именно: до последнего часа не будет вам от них покоя, — оборвал его Калина, — в том случае, если вы не захотите открыть тайну их гибели и не сделаете все, чтобы убийцы были наказаны.

— А чего мы добьемся, если и выкопаем их кости? — раздраженно осведомился Вавро.

— Мы бы доказали сомневающимся, что Алжбета Батори совершает кровавые преступления уже долгие годы. Гробы с прахом невинно убиенных жертв стали бы первым тяжким обвинением против хозяйки замка!

Ян долго еще говорил и наконец превозмог суеверный страх лесных братьев, боявшихся потревожить вечный сон несчастных девушек.

Как только стемнело, разбойники во главе с Калиной отправились в Чахтицы.

— Я с вами не пойду, для покойников вас и без меня достаточно, — усмехнулся Андрей Дрозд. — Не то чтобы я робел — просто с сегодняшнего дня буду наведываться в одно сомнительное местечко. Как справитесь со своим делом, заверните за Вишневое и свистните мне.

Разбойники тщательно пытались подбодрить себя. Суеверный трепет возвращался снова и снова. У храма они нерешительно постояли между крестами и надгробными камнями, залитыми лунным светом. Если бы не стыд, они бы не задумываясь пустились наутек.

Калина подошел к церковным дверям. Он был уверен, что на кладбище ничего не найдут. Там тайных могил быть не может. Все Чахтицы знают о месте каждой новой могилы. Здесь нет загадок.

Дверь была, как обычно, отворена.

Разбойники робко вошли в храм вслед за Калиной и, спотыкаясь, стали бродить между скамьями в великом волнении.

Перед алтарем тихо мигала вечная лампада, и сквозь оконные витражи с трудом продирались бескровные лунные лучи.

Церковь теперь принадлежала евангелистам. Тем не менее католическая негасимая лампада не переставала здесь светить суеверия ради, гласившего, что стоит лампаде погаснуть, как церковь тут же рухнет. Да и без этого поверья в церкви ничего не стали бы менять, ибо все равно никто не был уверен, не будут ли уже завтра снова служить католическую мессу.

Вера меняется здесь в соответствии с настроениями и религиозными колебаниями господ. И какую веру исповедует господин, такую же веру должна исповедовать вся округа.

Калина взял из ризницы восковую свечку, зажег ее от лампады и осветил камень, под которым покоился последний Орсаг[32]. На мраморной доске выступала фигура рыцаря с хоругвью в руке, в ногах его виднелся орсаговский герб и надпись: «Hie jacet Spectabilis act agniricus Dums olim Comes Christophoeus Orszagh de Guth Judex Ciriae ac consiliarius Sacrae. Rom. Caesarae Mattis nec non Comitatus Neogradien. Comes. Obit aetatis a. 32 Die Oct 1567»[33]. Калина читал надпись, которую давно знал наизусть, ибо, в бытность свою католиком, пока поместье со всеми подданными еще не перешло в евангелическую веру, прислуживал при богослужении. Теперь он смотрел на надпись, словно вычитал в ней нечто новое, словно между обветшалыми буквами ему открылась небывалая тайна.

— Други мои, давайте поднимем этот камень, — сказал он разбойникам, стоявшим рядом и не осмеливавшимся произнести ни слова. Он знал, что если что-то и можно найти, так только в гробнице Орсага, гробнице бывшего хозяина чахтицкого града.

Разбойники повиновались, не произнося и звука. Они подняли тяжелый камень и бесшумно опустили его рядом с проемом… Из гробницы повеяло тяжелым духом. Калина не колеблясь спустился со свечой вниз. Осмотрелся, глаза его тут же вспыхнули любопытством.

— Здесь они! — воскликнул Ян. — Девять гробов положены на гроб Криштофа Орсага и рядом с ним. Вынесем их, только Орсага оставим!

Он позвал Вавро.

Тот нехотя повиновался.

— Видишь, — объяснил ему Калина, — в этом большом драгоценном гробу лежит последний Орсаг, а в этих девяти необструганных дощатых гробах — девять несчастных девушек, которых мы ищем…

Потом они подняли из гробницы гроб за гробом, и сообщники разместили их на полу церкви.

Когда они вылезли из гробницы, разбойники были уже у двери: по всему видно было — мечтали поскорее убраться из этого кошмарного места.

— Это еще не все! — осадил их Калина. — Мы должны еще сделать то, чего другие бы не додумались сделать…

Он взял долото и стал поочередно открывать гробы.

Картина, которая предстала перед ним, наполнила его ужасом. Он увидел девять мертвых тел, на которых неумолимый тлен довершил свое дело, увидел останки девяти девушек, которые могли бы еще долго жить, радоваться жизни и рожать детей.

В одном из гробов у сердца покойницы, к великому своему изумлению, Ян Калина нашел пожелтевшее запечатанное письмо. Он взял его и прочел:

«Сие послание Андрея Бертони да будет вручено ревнителю слова Божьего, чахтицкому служителю храма, кто бы он ни был и как бы его ни звали».

Калину томило искушение открыть письмо и прочесть, какую же тайну вверяет Андрей Бертони своему преемнику. Но он так и не решился, не сорвал печати. Сунул письмо в карман, положив про себя вручить его как-нибудь священнику, которому оно было предназначено.

Разбойники испуганно заглядывали издали в гробы. Они были смертельно бледны, и так же бледен был Калина, когда подошел к ним.

— Завтра, — сказал он, — все Чахтицы будут охвачены ужасом. Каждый житель придет сюда посмотреть на эту страшную картину. Никому не надо будет ничего объяснять. Каждый догадается, кто лежит в гробу и кто убийца этих девушек… А сейчас прочь отсюда!

Они уходили в тягостном настроении. Полегчало им, только когда они оказались за Чахтицами.

«Повезло ли Дрозду?» — подумал Ян Калина, когда один из разбойников пронзительно свистнул. Свист весело прорезал тишину ночи, а минуту спустя раздался ответ. С близкого расстояния.

Андрей Дрозд радостно встретил товарищей.

— Видите, я не ошибся! Когда я позавчера шел за этими злыднями, за Илоной и Дорой, собираясь освободить молодую девушку, которая была с ними, они вдруг захлопали в ладоши и прямо из-под носа улетучились. Я подумал было, что здесь где-то потайная дверь и ведет она неведомо куда. И вот, оказывается, не зря искал. Вместо бабок мне тут попался один парень, с которым я, к сожалению, еще не успел побеседовать: погладил его чуть-чуть — он и обеспамятел.

Разбойники ошеломленно уставились на человека, недвижно лежавшего у ног Дрозда.

Калина набрал в ближнем ручье воды в шляпу и вылил ее незнакомцу на голову. Тот очнулся и растерянно стал осматриваться.

Лунный свет озарил его лицо — Калина воззрился на него, не веря своим глазам.

— Павел! — удивленно крикнул он. — Это ты? Как ты здесь оказался?

Мастер, не менее пораженный встречей, вскочил на ноги, и друзья крепко обнялись.

Когда Павел Ледерер поведал им о своем невероятном приключении, Калина сказал:

— Нет, Павел, ты не удерешь, а вернешься в застенок и починишь железную куклу.

Ледерер непонимающе уставился на своего товарища.

— Да-да, починишь железную куклу, чтобы заслужить доверие чахтицкой госпожи. Пусть она берет тебя к себе в услужение. Так у нас в замке появится свой человек. Вернись, не медля ни мгновения, а то заметят твой побег. Ты починишь железную куклу, а уж наше дело следить, чтобы она никого не обнимала.

— Добро! — ответил Ледерер без колебаний. Друзья молча пожали друг другу руки.

— Завтра в это же время буду ждать тебя у частковской часовни, — сказал Ян Калина.

Вернувшись в подземелье, Павел Ледерер растянулся на ковре. Он устал от пережитых волнений, голова все еще гудела от удара, и потому он сразу же уснул, будто лежал на перине.

Он не слышал, как в замочной скважине заскрипел ключ и вошел Фицко. Горбун немало удивился, что слесарь спит словно убитый.

— Вставай, соня! — Он стал трясти его.

Слесарь сел, протирая глаза.

— Кто бы мог подумать, что эдакий балбес сожрет все, что под руку подвернулось, вылакает целый кувшин вина, а потом будет дрыхнуть — хоть ножом его режь. А работа-то как? — не унимался Фицко.

— Да разве ж это для меня работа? — изворачивался Ледерер. — Это для часовых дел мастеров, нечего мне в их дело соваться.

Фицко нахмурился.

— Вы только поглядите на него! У графа Брунсвика в Крупе ты делал это с радостью, а у нас брезгаешь. Так заруби себе на носу не справишься — тебе уж ни в какое дело соваться не придется.

— Так и быть, сделаю, — сказал Ледерер после минутного колебания. — Не думай, что я очень испугался твоих угроз, просто хочу показать тебе, на что способен настоящий мастер.

Фицко с интересом наблюдал за возней Ледерера в чреве железной девы. Он был вне себя от восторга, когда слесарь после недолгого поиска обнаружил поломку и исправил ее.

— А теперь стань сюда, посмотрим, достаточно ли страстно обнимает дева, — насмешливо сказал Ледерер и подтолкнул Фицко к железной кукле.

Горбун испуганно отскочил.

Он видел, что железная дева работает исправно.

Слесарь поднял деньги, разделил их на две кучки и сказал Фицко:

— Ты мне устроил легкий заработок. Хочу поделиться с тобой, чтоб ты не считал меня неблагодарным. Вот твоя доля!

Рожа у Фицко засияла. Он подскочил поближе к деньгам и жадно набил ими карман. Он был в восторге.

— Надеюсь, что и ты не останешься в долгу, — наседал слесарь на Фицко, который блаженно похлопывал себя по карману, — и подыщешь мне место у своей госпожи. Впрочем, мне уже это обещано. Я уж вдосталь побродил по свету, с радостью осел бы где-нибудь, где хорошо платят.

— Помогу, помогу, — живо закивал Фицко. — Считай, что ты уже господский слесарь.

И тут же осекся, посуровел.

— Только ты водишь дружбу с Яном Калиной, Как же я могу на тебя положиться?

— А что от меня требуется, чтобы заслужить твое доверие?

— Калину или Дрозда! — ответил Фицко без колебаний. — Поможешь завлечь одного из них в ловушку — так до последнего часа сохранишь хорошее место.

Павел Ледерер с задумчивым видом прошелся по комнате. Фицко, ухмыляясь, следил за ним взглядом.

Наконец слесарь остановился перед Фицко и в упор спросил:

— А что я за это получу? Сколько?

— Ха! — выдохнул Фицко. — Вижу, что ты парень ушлый! Мы с тобой столкуемся. Не спроси ты меня об этом, я бы тебя поднял на смех. Что до меня, так я бы дал тебе столько, сколько можешь унести. Да только это зависит от госпожи.

— Половина будет твоя, — великодушно бросил Ледерер.

Фицко опять рассмеялся.

— А ты мне нравишься, парень, очень нравишься! Ладно, пора сообщить госпоже радостную весть, что дева починена, а тебя вывести отсюда.

Он завязал Павлу глаза.

— Приходится, ничего не поделаешь, — сказал он, как бы извиняясь, — здесь никому не дозволено ходить с незавязанными глазами. Даже будучи господским слесарем, и то легко сюда не войдешь. А уж ежели возникнет такая нужда, так придешь только с завязанными глазами. Пока у тебя не будет особых заслуг, не сможешь расхаживать тут свободно, как во дворе замка.

Наконец Фицко сорвал с Ледерера платок.

Он оказался в освещенном факелом коридоре, настолько узком, что идти двоим рядом не было никакой возможности.

— Здесь я обычно становлюсь особенно вежливым, — рассмеялся Фицко. — Всегда пропускаю своего попутчика вперед. Но ты вполне заслужил, чтоб я не избавил тебя от подобной обходительности. Остановись!

Он сделал еще несколько шагов и опустил на пол кувшин из-под вина, который нес из застенка, потом вернулся и пропустил слесаря вперед. Отойдя примерно на метр от кувшина, он сказал:

— Стой и хорошенько обопрись о стену, потому как увидишь нечто, чего еще не видывал. И смотри, чтоб голова не закружилась, а то враз достанешься крысам на обед, ха-ха!

Едва слесарь оперся о стену, как пол перед ним разверзся, рухнувший участок грозно загудел, и у его ног открылся темный проем. Затем он услыхал, как на дне пропасти кувшин разлетелся вдребезги.

— Видал? Если б не твоя смекалка, разбился бы ты, что твой кувшин, — расхохотался Фицко.

Из глубины повеяло трупным смрадом. Фицко явно наслаждался произведенным впечатлением.

— Только твоя сговорчивость тебя спасла, приятель, продолжал дружеским тоном горбун, однако тут же пригрозил — Но эту сговорчивость ты должен довести до конца, не то у нас найдется еще несколько таких пропастей, готовых проглотить любого, кто взбунтуется, будет угрожать или не сможет держать язык за зубами.

Фицко дернул рычаг, укрытый в стене, дверь поднялась, и Павел Ледерер зашагал за горбуном Глаза у него снова были завязаны.

Когда Фицко наконец сорвал черный платок с его глаз, он увидел, что находится в комнате с черными стенами и давно немытым полом. Все ее убранство составляли топчан, лавка и сундук из неотесанных досок.