Кровавая графиня

8. Девушка, убежавшая в лес

Фицко и пандурский капитан переживали под Скальским Верхом адские муки.

Фицко был ранен в руку, капитан — в ногу. После недавних дождей дно канавы было покрыто водой. Она пропитала одежду, но она и остужала раны, точно ледяной компресс.

От боли и невыносимого холода они стучали зубами, стонали и проклинали все на свете.

Звуки тележных колес давно затихли вдали. Вокруг была мертвенная тишина. Тщетно напрягали они слух, надеясь услышать шаги случайного странника.

— Мы — словно мокрые курицы, — простонал капитан Имрих Кендерешши.

— Уж лучше сдохнуть. Такое позорище! — ярился Фицко. — Только бы не набрел на нас кто из знакомых!

— Знакомый, незнакомый — все едино, — сказал капитан.

— Если нас через час-два не найдут, мне конец, — запричитал Фицко. — Холод пронизывает до костей, а рука так болит, что можно сойти с ума.

Но ни через час, ни через два никто не показался, а они все еще были живы. Промерзшие, ослабевшие от потери крови, они только под утро услыхали вдали стук телеги — он влил в застывшие, окоченелые тела новые силы. Услышав крики о помощи, возчик, пожилой мужчина, соскочил с телеги.

— Фицко! — воскликнул он потрясенно, узнав в одном из бедолаг слугу чахтицкой госпожи.

Он развязал Фицко и капитана.

То был господский лесник, принятый на службу только месяц тому назад. Он жил в избушке на Скальском Верхе, охранял лес, чтобы бедняки не таскали древесину, жег известь, из которой две трети отдавал господам, а одна треть шла на продажу. Вот с утра пораньше он и выехал, везя известь в окрестные деревни.

Фицко и капитан с трудом поднялись. Ноги подкашивались — пришлось держаться за лесника. Опершись на него, они кое-как вылезли из канавы.

— Вываливай известку, лесник, а то не взобраться нам на телегу, да и твой старый мерин нас не потянет, — приказал Фицко.

Лесник стал сбрасывать в кучу известку, приговаривая:

— Пока ворочусь, все у меня разворуют.

— Ну и пусть, — успокоил его Фицко, — с тебя не убудет. Всю неделю зато сможешь жечь только на себя.

Лесник повеселел и помог им взгромоздиться на телегу. Спросил, куда их везти.

— К себе домой, — сказал Фицко. — Там приведем в порядок свои раны и одежду. И смотри: держи язык за зубами, не болтай, из какого болота нас вытащил. А как начнет темнеть, отвезешь нас в Чахтицы.

— Все так, — мялся лесник, — да, видишь, халупка моя больно тесна и скромна.

— Какая разница, все же небось поприятнее, чем эта канава, — усмехнулся Фицко.

Лесник был в замешательстве.

— Ладно, — сказал он наконец, — только поклянись мне, Фицко, всем святым: чтобы ты ни увидел в моей халупе, не будешь вредить ни мне, ни кому другому.

— Будь по-твоему, — сказал Фицко не без удивления. — Верно, косулю или кабана подстрелил, старый браконьер?

— Упаси Бог, — возразил лесник. — Я честный и порядочный человек и не зарюсь на чужое добро.

Телега лесника вскоре остановилась.

На краю дороги видны были печи для обжига извести и сарай с небольшой конюшней. Все это принадлежало чахтицкому хозяйству.

Несмотря на то что руку терзала нестерпимая боль и весь он трясся от холода, Фицко не отрывал от лесника глаз. Какая-то мысль не давала ему покоя. Он вроде сам нанимал лесника на службу. Вспомнил: тот явился в Чахтицы оборванный, жалкий, голодный. Неужто у него то самое имя, что теперь звучит в его памяти?

— Эй, послушай, лесник, — обратился он к старику, пока тот помогал ему слезть с телеги, — уж не Яном ли Ледерером тебя величать?

— Именно так, — ответил лесник.

— Значит, у меня для тебя хорошая новость.

— Хорошая новость для меня? — засомневался лесник.

— Именно для тебя. У тебя сын — Павел?

— Да, у меня сын есть и нету его. Отправился учиться ремеслу за тридевять земель, и долгие годы нет о нем ни слуху ни духу, — ответил старик, погрустнев.

— Твой сын воротился здоровым и невредимым, и стоит мне захотеть — ты еще сегодня увидишь его.

— Неужто правда? — обрадовался лесник.

— Ну, хватит болтать. Ты лучше скажи мне, как я наверх доберусь?

Неподалеку на косогоре среди деревьев, залитая утренним солнцем, выделялась избушка лесника. Из трубы к голубому небу вздымался густой черный дым.

Лесник схватил Фицко и капитана под мышки и осторожно потащил к домику. Но чем ближе они подходили к жилью, тем более мрачнело лицо лесника, прояснившееся было при известии о возвращении сына. А капитан и Фицко обозревали широко открытыми глазами волшебное видение.

Среди деревьев, покрывавших косогор позади избушки, появилась с охапкой хвороста стройная, простоволосая девушка в белой блузе, красной юбке и красных сапожках. Заметив на прогалине странную троицу, она удивленно остановилась. Солнечные лучи заливали ее, она похожа была на лесную фею, потревоженную людьми.

— Это и есть тайна моей избушки, — прошептал лесник. — Не забудь, Фицко, что ты мне обещал!

— Я сдержу свое обещание, — заявил Фицко так решительно, что рассеял все сомнения лесника.

Как только взгляд девушки коснулся Фицко, она вскрикнула, бросила хворост и помчалась в лес.

— Погоди! — крикнул ей вдогонку лесник.

— Беги за ней, иначе больше ее не увидишь, — подначил его Фицко.

Раненые поддержали друг друга, а лесник припустился за девушкой, стремительно убегавшей в лес. Топот его шагов подгонял ее. Когда она оглянулась и увидела, что за ней бежит только лесник, она остановилась и вернулась к нему. Она бросилась ему на шею и, дрожа от страха, запричитала:

— Не удерживайте меня, дедушка, мне надо бежать. Я погибла, если попаду в руки этого злодея!

— Он обещал не навредить ни тебе, ни мне.

— Для такого человека обещание ничего не значит.

— А может, он тебя и не узнает, пошли! — попытался он ее успокоить и заставить вернуться.

— Если бы так! Пусти меня, мне надо держаться от него подальше — одна мысль, что он где-то поблизости, наполняет меня смертельным страхом. Полгода он преследовал меня своей любовью. Обещал верность, богатство, золотые горы. Когда я отказала ему, стал угрожать. И уж собрался выполнить свои угрозы. Натравил на меня этих нелюдей, этих ведьм, счастье, что они не уволокли меня в замок.

— Прости, что хотел удержать тебя, — сказал лесник. — Знай я, что ты бежишь от Фицко, не бросился бы за тобой, а пожелал бы тебе от всего сердца найти добрых людей, которые бы приютили тебя. Ступай, да поможет тебе Бог!

Но Магдула Калинова не сдвинулась с места.

— Мне стыдно, что я подумала только о себе, о своем спасении. Хороша бы я была, если бы я в благодарность за ваше добро обрекла вас гневу и мести Фицко.

— А как же ты хочешь поступить? — удивился лесник, который уж было смирился с разлукой.

— Вы приютили меня, когда я, замерзшая и голодная, постучалась в вашу дверь. Приняли под свою защиту и поделились со мной всем, что имели.

— Но ты щедро вознаградила меня. Осветила мою одинокую жизнь. Я вновь познал часы радости. При всей глубокой печали в сердце, как-то раз я даже заметил, что весело насвистываю, выбирая из печи обожженную известь. Как в былые времена.

В деревне близ Немецкого Правно, где Ян Ледерер промышлял обжигом извести, у него год тому назад умерла жена, верная подруга жизни. А незадолго до этого у него сгорел дом. Однажды, вернувшись вечером с рынка, он вместо избушки нашел кучку пепла. Удрученный, опечаленный, потеряв надежду на возвращение сына, он покинул места, с которыми его связывали одни грустные воспоминания. Бродил вдоль Поважья, брался за случайные, нищенски оплачиваемые работы, пока наконец не попал в Чахтицы. Там счастье снова улыбнулось ему. Он стал лесником и снова мог заниматься любимым трудом — обжигать известь. И тут, точно небом ниспосланная, вошла в его одинокую жизнь Магдула… И, несмотря на собственные печали, она утешала его, как и он ее. Страдание сблизило их, и дни становилось более сносными.

— Магдула, мой сын вернулся! Вернулся! — передал он ей радостную весть, лицо его осветилось счастьем, глаза засияли.

Когда Магдула услышала, что старику эту весть принес Фицко, не сказав при этом, где находится его сын, у нее появилось еще большее основание остаться. Разъяренный ее уходом, горбун мог бы утаить от отца, где Павел, и тем самым помешать их встрече.

Тщетно уговаривал ее лесник скрыться.

Они оба спустились по косогору к избушке.

Фицко и капитан все еще стояли, подпирая друг друга. Сморщенная, посиневшая физиономия горбуна радостно осклабилась при виде девушки. Рядом со старым лесником, которого она бережно поддерживала, молодость и красота девушки были еще более очевидны.

— Ха-ха! — рассмеялся он непривычным смехом, в котором вместо обычного злорадства и презрения слышалась одна горечь. — Вспугнутая косуля возвращается…

Магдула содрогнулась, передернула плечами, и леснику показалось, что она снова бросится наутек, подальше от горбуна. Но она пересилила свое отвращение.

Лесник повел незваных гостей в свое жилище. Пока Магдула собирала рассыпавшийся хворост, лесник предложил им сухое платье, обмыл раны. И пострадавшие, переодетые, с перевязанными ранами, стали мало-помалу забывать о перенесенных мучениях, а насытившись горячей похлебкой, и вовсе повеселели. Особенно Фицко.

— Ты просто кудесник, старик, — ухмыльнулся он, едва Магдула вошла в избу, — коли тебе удалось приманить такую красотку. Кое-кто давно увивался вокруг нее, ха-ха, а она, гордячка, ждала принца. И вот же, оказывается, вместо принца удовлетворилась доходягой, стариком. По всему видать, нечисто оно, это ваше ледереровское счастье…

Лесник и девушка безмолвно слушали его злобную болтовню, и это еще больше распаляло горбуна. Он стал дразнить старика:

— Но твоему сыну еще больше повезло!

— Я был бы тебе так благодарен, если бы ты наконец сказал, где мой сын, — попросил его лесник.

— Свою благодарность оставь при себе, — осклабился Фицко. — Но за эту живительную похлебку, так и быть, скажу тебе, что он на очень хорошей службе. А зарабатывает — дай Бог каждому! Если так у него дело и дальше пойдет, за пару годиков он поставит себе дворец и будет тебя в коляске возить. Ушлый малый! — и он улыбнулся Магдуле: — Ты мне тоже можешь быть благодарна. Твой брат, этот злодей…

— Мой брат никакой не злодей! — оборвала его Магдула, измученная вконец его взглядами и ядовитой болтовней.

— Ха-ха! Вот именно: он уже не злодей! Этим утром он свел счеты с жизнью — на виселице!

— Неправда! — выкрикнула Магдула, и резкая боль сжала сердце.

— Неправда, ха-ха! Может, оно было бы и не так, кабы не было бы у него ловкого дружка, который привел его из самой Германии, чтобы отдать его тут палачу. За наличные!

Ян Ледерер, охваченный черным предчувствием, спросил Фицко:

— Кто же такой этот его дружок?

— Почуял, старая лиса, ха-ха! Правильно: это твой сын. И предал он его за две сотни золотых.

— Боже! — остолбенел от ужаса Ян Ледерер.

Как же испакостился сын в том большом мире! Да какой это сын — он и видеть его не хочет! А ведь как он обрадовался, услышав, что Павел вернулся. Уж лучше бы потерять его навеки!

Ему казалось, что за эти две-три минуты он состарился на десять лет. Ноги подкашивались, фигура сгорбилась, белые волосы светились, точно свежевыпавший снег.

— Думаю, ты не скажешь, что взял он мало, старый скопидом! Сына тебе нечего стыдиться. За предательство ему заплатили с лихвой. Кроме денег, он получил еще и место слесаря у чахтицкой госпожи. Толковый малый. Только такие люди и работают у щедрой графини. И денег у него будет хоть пруд пруди.

Над этой бездной подлости, в какую рухнул сын, прельстившись звоном монет, у отца закружилась голова. Магдула Калинова подошла к нему и обняла. Новые удары все больше сближали их. Она потеряла брата, он — сына…

— Хорошенькая вы парочка, — смеялся Фицко, — но Павел подходил бы тебе больше, чем его отец, Магдула.

Пандурский капитан молча выслушивал выкрики Фицко и все более сочувственно взирал на измученного старика и перепуганную девушку. Хотя сердце у него давно уже очерствело, благородство не совсем еще выветрилось из него. Он не в силах был спокойно наблюдать эти мучения.

— Ступай, старик, — сказал он, — и собери свою известь, телегу оттащи в сарай, а лошадку загони в стойло. Не забывай, что известь дается тебе тяжким трудом, а телега с лошадкой и вовсе не твои.

Лесник ухватился за слова капитана, как утопающий за соломинку. И тут же пошел к выходу.

— Я с вами! — воскликнула Магдула.

— Ну давай, давай, — ухмыльнулся Фицко и злобно покосился на капитана, ярясь, что тот вмешался в его игру. — Ступай! Но если не хочешь лишиться матери, воротись! Виселица ещё стоит!

Лесник с девушкой, пошатываясь, выбрались из горницы, словно с погоста, где только что похоронили своих дорогих. Девушку печалила потеря брата и страх за судьбу матери, старик оплакивал сына. Сына, который продал товарища и которого он должен вырвать из сердца.

Молча они спускались по косогору на дорогу.

Солнце весело взбиралось на небо и жарко улыбалось природе, просыпавшейся от зимней спячки. Дыхание весны согревало утренний воздух, на ветках щебетали птицы, почки наливались новым соком. Лишь на их души опускались холод и безнадежность.

— Слушай, Фицко, — возмущенно проговорил пандурский капитан, когда лесник со своей защитницей скрылись из глаз, — я не молод, изведал в жизни немало: был на войне, где люди хуже зверей, попал в турецкий плен. Но с таким злодеем, как ты, встречаюсь в первый раз.

— Скажите пожалуйста! Господин капитан разнюнился, ровно какая изнеженная барышня!

— Ни старик, ни девушка ничего плохого тебе не сделали, чтобы их так мучить! — напустился капитан на горбуна. — Но помни: не будешь относиться как положено к нашему хозяину, который обиходил и накормил нас, и еще станешь обижать Магдулу Калинову — тебе придется иметь дело со мной!

Да разве Фицко испугаешь?! Как раз наоборот. На него напало хорошее настроение.

— Ну-ну, господин капитан, — скалился он, — прежде всего вы — земан, из благородных. А коли вы земан, не пристало вам беспокоиться о леснике, самом что ни на есть распоследнем из слуг владелицы замка. А будучи пандурским капитаном, негоже вам заступаться и за сестру казненного разбойника!

— Я земан, это правда, — согласился капитан, — и предводитель пандуров. Но именно поэтому я не стану терпеть, чтобы кто-то в моем присутствии оскорблял старика и беззащитную девушку.

— Старика уступаю, хе-хе! Пусть будет по-вашему. Но вокруг девушки не суетитесь. Я-то знаю, что могу позволить себе по отношению к сестре казненного разбойника, и увидите, что я таки позволю себе!

— В моем присутствии ты ничего не позволишь себе и ничего не покажешь, запомни!

Оба были воинственно настроены. То и дело пытались вылезти из постели и встать на ноги. Но всякий раз такая боль поднималась в конечностях — у одного в руке, а у другого — в ноге, что оба валились на постель и умеряли свой пыл.

Капитан не мог надивиться, когда увидел, как изменилась Магдула Калинова после возвращения.

Следа не осталось от испуганной, робкой девушки. Она вошла в дом уверенная в себе, смелая. Решилась даже взглянуть на горбуна. Посмотрела на него с презрительным высокомерием. Фицко уж было открыл рот, чтобы продолжать свою злобную игру, но решимость его тут же погасла. Он увидел: перед ним уже не беспомощное создание — настоящий противник. И трусливо зажмурился, точно мышь, с которой играет озорная кошка.

— Ложись, Фицко, отдыхай, — сказала Магдула, — тебе силы понадобятся. Чахтицкая госпожа и колода уже ждут тебя не дождутся. Побыстрей поправляйся, чем позже воротишься, тем больше получишь палочных ударов. — И она звонко рассмеялась.

Фицко чуть не спятил от злости.

— Ты же настоящий герой! Всюду только и говорят о том, как ты сдался вместе со своими гайдуками, лишь бы сохранить шкуру! Передо мной хорохоришься, а как дело доходит до схватки, тебя окоротит любой разбойник!

— А я тебя окорочу!

Он сел, собираясь с силами.

Капитан напряженно следил за ним. Он тоже собирался с силами, чтобы при необходимости вмешаться.

— Ни с места, Фицко, — крикнула Магдула и сняла со скобы валашку, — не то разобью твою подлую голову!

Капитан спокойно вытянулся на постели. Он видел: девушка обойдется без его помощи. Но его презрительная улыбка подхлестнула Фицко. Он был вне себя от ярости. Улыбка капитана была последней каплей. Сделав неимоверное усилие, он соскочил с постели и с искаженным лицом шагнул к Магдуле.

Та не потеряла самообладания. Размахнувшись валашкой, со всего маху огрела его по горбу.

— Змея подколодная! — завизжал он и повалился на пол, но тотчас опять вскочил.

Тут и лесник начал его охаживать кулаками по физиономии, и горбун снова брякнулся на пол. Глаза его метали искры, он скрипел зубами и тяжко стонал.

— Этот удар — тебе, — говорил старик голосом, измененным от злости, — а этот передай тому негодяю, который был когда-то моим сыном. И еще скажи ему — пусть не показывается мне на глаза, ибо вместо благословения и напутствия получит разве что пару пощечин и проклятие!

— Вы за это ответите! — хрипел Фицко.

Лесник подошел к капитану.

— Прощения просим, господин капитан, что покидаем вас и не сможем больше о вас заботиться. Сперва девушка, а потом уж и я сам должны спасаться от злобы этого урода.

Фицко отдал бы полжизни, лишь бы помешать их бегству, но у него хватало сил только на угрозы.

— Нигде на этой земле вы от меня не укроетесь! А ты, Магдула Калинова, запомни: не будет мне покоя, пока я тебя, как и твоего братца, не вздерну на виселицу.

Магдула разразилась смехом.

Только сейчас Фицко узнал, что беды его не ограничиваются ножным поражением и этим его унижением. Калина сбежал, его матушку увез разбойник — госпожу и ту опозорили: дерзкий Вавро выжег на ее бедре клеймо.

Горбун онемел. Ни разу в жизни он не был так раздавлен. Слухи о его провале ползут из уст в уста. Каждый будет над ним ехидно посмеиваться, и его унижение усугубится еще и неприязнью госпожи. Не лучше ли, в конце концов, отказаться от службы, на которой его преследуют одни неудачи, забрать зарытые богатства, скрыться в чужом краю и среди незнакомых людей начать новую жизнь?

— Пойдем, Магдула, — позвал лесник, нежно обнимая девушку. — Потерял я сына, но в тебе нашел дочь. Свет велик, в нем много добрых людей. Не пропадем!

Вид гордой, улыбающейся девушки заставил Фицко передумать. Нет, он не покинет поле боя. Будь что будет! Ему невыносимо было представить себе, что и эта несломленная девушка будет смеяться над его трусостью. Плевал он на весь мир, мало волнует его приязнь или неприязнь Алжбеты Батори, можно не обращать внимания на язвительные пересуды — но он знал: жизнь потечет до конца в презрении к самому себе, если не покорит гордячку, оттолкнувшую его, когда он предложил ей всего себя, готовый верно служить ей, как собака. От нее он схлопотал самый болезненный удар в жизни. От горба до сих пор растекается по телу жгучая боль. Нет, он не убежит. Пусть госпожа прикажет дать ему хоть сотню ударов, пусть он полумертвый скатится с колоды, но он останется, вернет утраченное расположение властительницы, и снова все будут дрожать перед ним, и более всех эта девчонка…

— Магдула Калинова, — завизжал он вслед девушке, уходившей со стариком. — Можешь уйти хоть на край света, я найду тебя, клянусь! И отплачу за обиду!

Фицко вперился в закрытую дверь, будто хотел прожечь ее ненавистным взглядом.

Капитан тоже не отрывал взора от двери. Но в его глазах не было гнева или жажды мщения — от них исходила какая-то ласка, полностью изменившая жесткое, неумолимое выражение его лица.

— Фицко! — крикнул он. — К твоей клятве я прибавлю свою. Клянусь, что если ты хоть мизинцем осмелишься коснуться этого чудесного создания, я отрублю тебе руку.

— Что с вами стряслось, господин капитан? — вытаращив глаза, спросил Фицко.

— Я по уши влюбился в Магдулу Калинову! — ответил капитан. — И даю клятву, что найду тебя, а ее защищу и добьюсь ее любви!

Когда на глазах у Барборы земля поглотила Павла Ледерера, железная дверь закрылась за ним и его обступила непроницаемая тьма, он ясно осознал, что внезапное его решение — подземными коридорами пробраться к чахтицкой госпоже и таким путем спасти ее — было невыполнимо. Только теперь он вспомнил, что его фонарь остался наверху. А пуститься по коридорам без света он не решался.

Он напряженно вслушивался, стоит ли еще у входа в подземелье Барбора. И поймал себя на том, что хочет, чтобы она там стояла и ждала его. Правда, он чувствовал, что не в силах показаться ей на глаза и разговаривать с ней. Ненависть и любовь самым странным образом чередовались в его сердце.

Павел пытался нашарить рычаг, чтобы открыть подъемную дверь. При этом у стены нащупал факел. Он обрадовался, поскольку пробраться к кровавой купели подземными коридорами представлялось ему куда удобнее. В замке, конечно же, все уже на ногах, исчезновение чахтицкой госпожи и ее трех служанок, несомненно, вызвало большой переполох. Холоп ждет на дворе с оседланным Вихрем, на котором Алжбета Батори должна выехать на утреннюю прогулку, и все взоры, открыто или украдкой, обращены ко входу в подземелье, в ожидании, когда же в нем появится госпожа со служанками. Павел Ледерер понимал, что если бы его увидели входящим в подземелье с фонарем или факелом, у многих это вызвало бы подозрение, пошли бы толки, и в конце концов это кончилось бы для него плохо.

Он собрал на земле сухие листья и веточки, опавшие с куста, развел огонь, засветил факел и уверенными шагами направился к кровавой купели.

По дороге Павел едва не отказался от задуманного плана. Соблазн оставить все как есть был велик. В самом деле, добьется ли он полного доверия госпожи, если спасет ее? Не вызовет ли дерзкий слесарь, напротив, в ней и в служанках недоверие и гнев тем, что один, без присмотра осмелился проникнуть в подземелье — в эти тщательно охраняемые тайны чахтицкого замка? Он подавил в себе эти опасения, а одновременно и соблазн оставить запертых ведьм в обществе роковой железной девы.

А тем временем женщины, запертые в подземелье, смертельно уставшие, потные, безрезультатно пытались выломать дверь.

Проходили часы, казавшиеся вечностью. Госпожа в бессилии упала в кресло, возбужденная ее фантазия живо рисовала ей картину собственной гибели. Конечно, она умрет от голода и жажды — они уже и впрямь мучили ее. Служанки переживали те же мучения и так же, как и она, готовились умереть от голода. На спасение рассчитывать не приходилось — ни искры надежды.

Вдруг тишину застенка прорезал крик Доры — в нем слышалось радостное волнение:

— Кто-то идет!

Затаив дыхание, они прислушались. Когда шаги остановились у двери и в замке загремел ключ, раздался ликующий крик:

— Мы спасены!

Но ключ в замке не повернулся, дверь не открылась. Какой же это дьявол так играет с ними? Кто же внушил им эту радость спасения, чтобы гибель показалась затем еще более ужасной?

А дело было в том, что Павла Ледерера, стоявшего у двери, ведшей к железной кукле, вдруг опять охватило сильнейшее искушение — не открывать ее. И чувство это было столь непреодолимо, что, даже всунув ключ в замочную скважину, он внезапно оторвал руку, словно обжегся каленым железом.

Может, все-таки оставить Алжбету Батори и ее служанок, послушных участниц чудовищных злодеяний, там, где они находятся? Пусть найдут наконец заслуженную погибель!

Он готов был уже повернуть назад и бежать прочь. Но тут в его решимость вкралось сомнение: может ли он взять на совесть четыре человеческие жизни? Вправе ли он судить и осуждать? Но, с другой стороны, разве то, что он собирается сделать, не соответствует законам земной справедливости, если бы они действовали и в отношении господ? Око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь! Сколько жизней потребовалось бы Алжбете Батори во имя торжества такой справедливости! Нет, он не освободит ее. Пусть сгинет там, где она губила и собиралась еще губить чужие жизни! И тогда — конец кривдам и злодеяниям, кончится этот неравный бой. Алжбета Батори не будет больше бесчинствовать. Железной деве не придется проливать невинную кровь!

Счастливые восклицания чахтицкой госпожи и ее служанок лишь утвердили его в принятом решении.

Он повернулся и бросился прочь, опасаясь, что одного факела не хватит на обратную дорогу.

Шум удаляющихся шагов проник в застенок и отозвался в душах запертых жертв эхом отчаяния.

Павел Ледерер шагал горделиво, словно бы совершил героический поступок. Он был готов запеть от радости, что нашел такой замечательный выход. Что бы сказал по этому поводу Ян Калина, узнай он, что со злодейками покончено и ему уже не с кем бороться?

Однако его приподнятое настроение сразу поубавилось, как только он оказался под голубым небосводом. Снова мысль о Барборе. Она завладела всем его существом. Он огляделся по сторонам — вдруг она где-то неподалеку?

Нигде не было ни души, только внизу на дороге промелькнули два-три пешехода. Вокруг царила тишина, а на холме гордо и безмолвно высился чахтицкий град.

Когда же наступит полдень, когда зазвучат полуденные колокола? И взовьется ли, как было условлено, в ясное небо из трубы града столб дыма?

— Куда же мы идем? — спросила Магдула, когда они вышли из лесной сторожки и огляделись вокруг.

— Все равно, — ответил Ян Ледерер, — только бы подальше от чахтицкой госпожи и ее гончих псов.

— Доля наша горькая, — вздохнула Магдула, — бежим, словно преступники, и не знаем, где приклонить голову…

— Где бы мы ни оказались, ты для всех — моя дочь, а я — твой отец.

— Конечно, — улыбнулась она. — Безжалостная судьба забрала у меня все, но я ей благодарна, что она дала мне вас, я действительно люблю вас, как родного отца!

Они спустились со Скальского Верха на дорогу. Ян Ледерер обвел взглядом печь, сарайчик, стойло и погрустнел:

— Прирос я сердцем к этим местам. А с тех пор, как ты пришла, и вовсе стали затягиваться мои душевные раны.

Он вошел в конюшню, погладил лошадь, насыпал в желоб овса, Магдула поднесла ему воды.

— Может, не идти нам пешком? — засомневался лесник. — Лошадка побыстрей отвезет нас в безопасное место.

— Госпожа и не заметит, что лишилась старой лошадки да скрипучей телеги, — осторожно поддакнула старику Магдула.

— Ан нет. С пустыми руками я пришел сюда, с пустыми и уйду! — Ян Ледерер переборол искушение. — Я ни разу в жизни не осквернил рук чужим добром.

Погладив на прощание коня, подсыпав ему еще овса, они двинулись в путь.

У сарая им вдруг преградила дорогу невысокая чернолицая женщина.

— Где Фицко? — спросила она угрожающе громко.

Лесник быстро опомнился от неожиданности.

— Ступай, сейчас увидишь его! — сказал он спокойно и добавил с усмешкой. — Уж не полюбовница ли ты его, коли так разыскиваешь?

Он открыл ворота в сарай и кивнул в угол:

— Вон там лежит, прикрытый парусиной, чтоб не простыл!

Она вбежала в сарай и лишь тогда поняла, что старик обвел ее вокруг пальца, когда под брезентом нащупала снопы соломы и услыхала, как захлопнулись за ней ворота.

— Вскочила туда, точно мышь в нору, — посмеялись лесник с Магдулой. Смеялись они от души, беззаботно, словно уже были вне опасности.

Женщина ярилась и стучала по дощатым стенам.

— Не трудись, Эржа Кардош, — сказал лесник, стены крепки, сам ставил их. Оттуда не выскользнешь. Посиди там спокойно, не то в горле пересохнет, а палинки там нет, разве что сам тебе поднесу!

Он взял Магдулу за руку, и они отправились в дальнюю дорогу.

— Эту тетку я знаю, — объяснил он. — Старая служанка Алжбеты Батори, она занята только одним: отыскивает в ближней и дальней округе девушек из тех, что мечтают о хорошей работе.

— Теперь и я припоминаю ее, — поддакнула Магдула. — Однажды я видела, как она выходила из замка. Лицо у нее горело, и была она до того пьяной, что дети, сбежавшись, смеялись над ней.

— Странно, что она сегодня еще что-то соображает, — ухмыльнулся лесник, — трезвой я ее еще ни разу не видел.

На дороге, ведшей в Новое Место, сновали возчики и люди, спешившие на работу. После встречи с Эржей беглецы опасались, что их могут и другие заметить и выдать чахтицкой госпоже.

— Ничего не поделаешь, — сказал лесник, — придется идти по бездорожью. Под Грушовым, Лубиной или под Бзинцами мы подождем в лесу, пока не стемнеет. Потом пойдем попросим у добрых людей ночлега и пропитания. А завтра отправимся в Моравию. Там будем в большей безопасности.

— Я бы лучше осталась здесь, — сказала Магдула. — Грустно при одной мысли, что буду так далеко от матери и брата. Если бы я могла встретиться с ним! Кто знает, как изменился Ян за эти годы, что мы не виделись? — Может, сменить юбку на брюки и напроситься в дружину Андрея Дрозда?

— Рядись не рядись — парнем не станешь! — улыбнулся лесник. — И жизни среди разбойников ты бы не вынесла. Не печалься, не навеки мы уходим в Моравию. Когда обстоятельства изменятся, мы вернемся и снова заживем спокойной жизнью. Ты-то доживешь, а я… — махнул он рукой.

Магдула грустно посмотрела на небо, по которому неслись облака, словно тоже убегали от неведомой опасности.

Они так и не заметили, что напрасно свернули с новоместской дороги, стараясь избегнуть многолюдства. Не почувствовали, как в их спины, словно буравчики, впивались рыскающие глаза.

Как только запертая Эржа перестала злобиться, что позволила так провести себя, она внимательно осмотрелась в сарае, в который сквозь зазоры между досками пробивался свет. Сердце у нее екнуло: в углу сарая она увидела прислоненную к стене лесенку. Минуту спустя она уже выдергивала дранку над головой, потом просунула в дыру голову и стала жадно следить за уходившими.

— Бегите, бегите куда глаза глядят, — смеялась она, — все равно найду вас и запру, ей-богу, получше!

При мысли, что именно она приведет к чахтицкой госпоже Магдулу Калинову, а вместе с ней и этого старика, она чуть не завизжала от радости.

Выбравшись на крышу, она вытянула за собой стремянку, прислонила к стрехе и спустилась на землю. Но где же Фицко с пандурским капитаном? Вот задача! Увидев лесную сторожку, она без колебаний направилась к ней. Не найдет их, так хоть чем-нибудь поживится: воровство было самым невинным ее грехом.

В избушке стояла тишина. Фицко и капитан уже примолкли. Встречались разве что глазами, в которых были ненависть и презрение. Когда открылась дверь, они от неожиданности сели.

— Откуда ты взялась, чертова баба? — заорал Фицко, вскипев оттого, что именно эта женщина застала его в таком жалком виде. Толков теперь не оберешься! Эржа расхвастается, что нашла его, наболтает всякого вздора про его несчастья и до смерти будет кичиться своими заслугами.

— Ну, ну, ну, не ершись, — успокоила его Эржа Кардош, — не то не видать тебе меня как своих ушей. Пожалеешь еще!

Он смирился, хотя с радостью задушил бы ее.

— Ах, бедняга, — ухмылялась она, — кажись, разбойники разговаривали с тобой не в белых перчатках!

Он заскрипел зубами.

— Что, али больно? — спрашивала она с притворным сочувствием. — Госпожа поможет, тут же пошлет за Майоровой в Мияву. Хорошо бы той переехать в Чахтицы, чтобы всегда быть у тебя под рукой.

Терпение горбуна лопнуло.

— Ты что языком мелешь, чертова баба?! Шагай быстрей за лесником и за девкой, не то выдеру тебе все волосенки. Не приведешь их — пойдешь прямехонько на «колоду»! А в замке скажи, чтобы за нами пришли гайдуки!

— Лечу, лечу, — сразу притихла Эржа, напуганная тем, что так дерзко обращалась к Фицко. Этот найдет сто способов, чтоб отомстить. — Тенью пойду за ними и ручаюсь тебе — не пройдет много времени, как они будут в Чахтицах!

В дверях она еще на миг задержалась:

— А знаешь, Фицко, я не так здорово зарабатываю, как ты. Взбодриться бы мне, да нечем…

— Раз в жизни могла бы и воды нажраться, — буркнул Фицко, однако вытащил из-за пазухи кошелек и бросил на пол несколько динариев.

Эржа Кардош жадно бросилась к раскатившимся монетам и, хватая их, бормотала:

— Без охоты даешь, ну да ладно, главное — даешь!

Микулаш Лошонский уходил от Яна Калины с тяжелым сердцем. Он поступил, конечно, по велению совести и клятвы своей, но сомнения мучили его. Что страшнее для него — гибель Калины или нарушенная клятва?

Чем дальше он уходил от темницы, тем более теснилось сердце, тем тяжелее становились ноги и все ниже поникала белая голова.

Он все медленнее подымался по ступенькам, все мучительней передвигал ноги. Подчас ему приходилось опираться о стену, отдыхать и набираться сил, чтобы продолжать путь. Рука, державшая факел, дрожала, он с беспокойством замечал, что и зрение у него слабеет, и силы совсем покидают его.

Факел неумолимо гаснет.

Боже!

Он не прошел еще и половины пути, а тело словно налилось свинцом. Дойдет ли он до своей горницы в башне града, спасет ли друга и несчастную девушку, которых там запер?

Страх за судьбу трех близких людей давил на него, словно огромная глыба. Под этой тяжестью он опустился на каменные ступени, одеревеневшая рука с факелом ударилась о холодную ступень, и факел выпал из разжавшихся пальцев. Он в отчаянии потянулся за ним и, напрягая последние силы, поднялся на ноги.

«Я должен, должен взойти наверх!» — твердила в нем проснувшаяся воля. Но это минутное возбуждение не способно было надолго взбодрить обессиленное тело.

Вскоре он снова присел и снова уронил факел. Тщетно протягивал он к нему руку: огонь покатился вниз по ступеням, словно тающая искра надежды. Старик оказался в густой смолистой тьме — и стало невыносимо тяжело.

И все же неумолимая воля толкала вперед. По его вине никто не должен погибнуть, на совести у него не могут быть погубленные жизни! Он уже полз на четвереньках, стиснув зубы, таща со ступени на ступень свое тело сквозь непроглядную тьму.

Еще ступень, еще! — подстегивал он сам себя. И тьма вокруг стала редеть: сквозь какую-то открытую дверь в подземную тьму просачивались лучи дневного света.

Дальше, дальше!

Холод пронизывал его до костей, и все же он продолжал ползти. У двери своей комнаты он сел, протянул руку к ключу, повернул его.

Ян Поницен тут же открыл дверь, и Микулаш Лошонский ввалился в комнату почти без чувств.

— Что случилось, друг? — Ян Поницен, испуганный его бледным лицом, запавшими остекленевшими глазами, помог ему дотащиться до кресла.

Как же изменился кастелян! Когда он отводил Яна Калину в темницу, это был полный сил мужчина, и вот душа его, кажется, прощается с телом.

Смочив водой белый платок, Мариша отерла старику лоб. Священник напоил его. И кастелян постепенно стал оживать. В мутных глазах засветилась жизнь, застывшее лицо помягчело, на нем появился легкий румянец.

— Друг мой, друг мой, — шептал он, легонько сжимая руку священника и с нежностью глядя на девушку. — Простите меня, простите, что я подверг вас такой опасности. Если бы я не дошел, вы могли погибнуть здесь от голода…

Священник с девушкой понимали, какая смерть им угрожала, но сейчас все их мысли были обращены к Калине…

— Что ты сделал с Калиной? — спросил Ян Поницен.

— Запер его в темнице, — ответил кастелян таким тоном, словно признавался в злодеянии.

— Ты желаешь ему смерти?

— Нет, нет! — выкрикнул кастелян. — Я хочу, чтобы он жил! — И кастелян указал на ключ, засунутый за пояс. — Друг, это ключ от темницы, возьми его. — И добавил. — Освободи Яна Калину, освободи его!

Эржа Кардош вышла из сторожки вся просветленная. Про себя все подсчитывала, сколько палинки купит за полученные динарии.

— Ох уж и сквалыга этот Фицко, — усмехнулась она, справившись с подсчетом, но сказать, что она осталась недовольной, тоже было нельзя. Для того чтобы как следует подкрепиться, этих динариев вполне достаточно.

Она поспешила за беглецами. Те как раз подбирались к опушке леса. Взгляд ее восхищенно следил за стройной фигурой Магдулы. Уж госпожа будет пощедрей Фицко, когда она приведет к ней это цветущее создание!

Земля была сырой, на кустах и сухой траве поблескивала утренняя роса, и она, подобрав юбку, стала ловко спускаться с косогора. По дороге мимо известковых печей как раз проходил паренек с заплечным мешком — по всему видать, подмастерье, ищущий работу.

— Эй, эй! — крикнула Эржа Кардош во все горло. — Постой, парень!

Подмастерье остановился.

— Хочешь заработать на халяву? — спросила она, подойдя к нему.

По виду его Эржа поняла, что он согласен и на нелегкий заработок, и потому приказала ему идти в замок и сказать гайдукам, чтобы отправлялись под Скальский Верх с телегой для Фицко и пандурского капитана, которых постигло несчастье — не могут они, дескать, встать на ноги.

Подмастерье загоготал так, что было слышно далеко окрест.

— Уж я-то знаю, какое несчастье их постигло! Так им и надо, ха-ха-ха! Ну ладно. Хоть я и иду из Чахтиц, а так и быть, ворочусь. Только кто же мне заплатит за труд?

— Фицко, можешь к нему на телеге приехать, — сказала Кардош и засмеялись еще громче, чем он.

Но смеялась она не как подмастерье, из злорадства — по поводу бед горбуна, — а потому, что представила себе физиономию этого скареда, когда подмастерье протянет к нему ладонь.

Парень, насвистывая, потопал назад в Чахтицы. Эржа припустилась наперерез через поле к лесу, где исчезли лесник с девушкой.

Солнце изрядно припекало, и она так торопилась, что по лбу струился пот. Она была рада, что по лесу проходит узкая просека, и вскоре перевела дух, завидев вдали между деревьями красную юбку Магдулы. Теперь она тайком следовала за ними, держась обочины дороги, и всякий раз отпрыгивала, словно белка, за дерево, как только преследуемые оглядывались.

Магдуле Калиновой было трудно смириться с мыслью, что приходится столь удаляться от матери и брата, по которому так соскучилась. Она с радостью разыскала бы разбойников, чтобы узнать, как живется матери, и успокоить ее. Бедная, она даже не знает, что с дочкой, жива ли, да и брат ее не ведает о том. Но в конце концов, хотя и с тяжким сердцем, она дала уговорить себя, что сейчас не самое подходящее время бродить по этому краю.

— Стоит Фицко попасть в замок, он тотчас же пошлет по нашему следу ораву соглядатаев, и они прочешут всю округу. Уж как пить дать найдут нас. И кто знает, где разбойники и когда мы доберемся до них? А хоть бы они нам и повстречались, нешто мало у них забот с твоей матерью? Мы слышали, как Батори угрожала чахтичанам, что нашлет на них войско. Тогда и вовсе лихо придется лесным братьям, и придется им немало сил положить, чтобы сохранить свои головы.

Между тем на тропе, пересекавшей лесную просеку, Эржа Кардош заметила еще одну девушку.

То была Барбора Репашова, которая из-под града, от тайного входа в подземелье, где неожиданно на ее глазах сгинул Павел Ледерер, шла окольными стежками, стараясь ни с кем не встречаться. Она не знала, куда ей податься и что предпринять, чтобы вновь обрести любовь Павла. Одно она знала точно: в Новое Место больше не вернется; при одной мысли, что люди примут ее печаль как свидетельство тоски по несчастному мужу, ее охватывала такая ярость, что она забывала и о муках отвергнутой любви. Нет, она не может вернуться в Новое Место. Чем старательнее она будет показывать, как ненавидит Мартина Шубу и как рада, что он умер, тем с большим презрением будут смотреть на нее. Никто не сможет понять, почему она грустит, чахнет и увядает, коли так рада своему вдовству.

Эржа была уверена, что дичь от нее не ускользнет, и потому свернула на дорогу. Барбора поразилась, увидев вдруг ее перед собой. Эржа Кардош ловко собирала сухие ветки — у нее уже созрел замысел, как затянуть эту девушку в сети чахтицкой госпожи.

Барбора вздрогнула, когда та нежданно-негаданно подбежала к ней:

— Милая девушка, ради всего святого, спаси меня! Я бедная вдова из Грушового и хожу сюда по дрова. Лесник подстерегает меня и, боюсь, схватит. Он тут неподалеку со своей дочкой.

Она слезно просила Барбору последить за лесником, пока она, мол, отнесет домой собранные дровишки, а то дома хоть шаром покати.

— А потом я ворочусь и отведу тебя к себе, — пообещала она. — Я вижу, ты одна-одинешенька. Поживешь у меня, а коли захочешь, так я найду для тебя и хорошую работу.

Барборе слова вымолвить не удалось — всевозможные обещания сыпались на нее как из рога изобилия. И все же эти обещания успокоили ее — наконец нашлось местечко, где она сможет спрятаться. Она забудет, что она дочь гордого мастера. Пойдет работать, эта милая женщина найдет для нее место, а за работой, может, утихнут страдания последних дней. Позднее станет ясно, что надо делать, чтобы оказаться поближе к Павлу Ледереру. Она помогла старухе собрать дровишек, выслушала ее советы, на каком расстоянии следовать за лесником и его дочерью, чтобы затем, когда Эржа воротится за ней из Грушового, они не попали к нему в руки. А если лесник вздумает выйти из леса, пусть-де проследит, в какую сторону он направится, а потом вернется сюда и подождет ее.

Барбора пообещала все выполнить, и Эржа, сгорбившись под тяжестью дров, пошла своей дорогой. Про себя она посмеивалась, до чего же ловко обвела вокруг пальца глупое создание. Вернись она сюда даже через несколько часов, девушка наверняка будет ждать ее и приметит, куда подались беглецы, если, конечно, они до ночи не станут отсиживаться в лесу.

Отойдя на некоторое расстояние, она бросила дрова в кусты и с закатанной юбкой весело припустилась в Грушовое. Там зашла в трактир и стала пропускать рюмку за рюмкой — насколько хватило денег. Потом послала корчмарского батрака в чахтицкий замок с известием, чтобы к вечеру в Грушовое приехали на телеге два гайдука и ждали у сельского старосты дальнейших распоряжений.

Возвратившись на то место, где должна была ждать Барбора, она не нашла ни одной живой души. Только вороны каркали во все горло, будто посмеиваясь над ней.

Старая подождала немного, уверенная, что Барбора задержалась, выслеживая лесника с дочкой, но ожидание ни к чему не привело.

Неописуемый гнев обуял ее: девушка, которую она считала такой простодушной, оказывается, обхитрила ее. Должно быть, все открыла леснику с Магдулой.

Распаленные водкой щеки побагровели. Она сжала кулаки, заскрипела зубами:

— Дай срок, непременно поймаю тебя! Всех троих изловлю!