Кроваво-красный снег. Записки пулеметчика Вермахта

Глава 14. ОБРЕЧЕННЫЙ НА СМЕРТЬ

Сегодня 9 июня, и я снова в строю. Воздушная разведка донесла, что в нашем районе наблюдается большая концентрация советских танков. Предположение, что русские готовят крупную наступательную операцию, не подтвердилось, и мы участвуем лишь в мелких вооруженных стычках. Наши потери сводятся лишь к двоим раненым.

15 июня. Сегодня мы занимаем позиции между Яссами и Таргул-Фрумосом, причем плоская зеленая равнина хорошо просматривается. За нашими спинами горят несколько ферм; причина пожара — вражеский артобстрел. Ветер то и дело гонит нам в лицо черный дым. У дыма омерзительный запах, и вскоре мы уже от него задыхаемся. Сами дома стоят пустые, их владельцы давно уже покинули их, а покидая, не успели вывести из хлева скот, чтобы забрать его с собой. Так что если несчастные коровы и не умерли с голоду, то наверняка погибли в результате артобстрела или же сгорели в пожаре. Здесь повсюду валяются трупы домашнего скота, как разложившиеся, так и относительно свежие, наполняя округу жутким зловонием.

16 июня. С наступлением темноты мы замечаем, что враг меняет свои позиции на раскинувшейся перед нами равнине. Нам казалось, что наступление будет еще не скоро, но нас всю ночь напролет поливают зенитным огнем, причем разрывными снарядами. Врагу отлично видно, где мы, потому что наши позиции вырисовываются темными силуэтами на фоне горящих коровников.

17 июня. На рассвете землю окутывает плотный туман, который, подгоняемый ветром, движется прямо на нас. Такое зрелище я вижу впервые. Не исключено, что враг решил воспользоваться им как прикрытием и теперь, невидимый, подкрадывается к нам.

Молочная стена тумана надвигается на нас, прямо на глазах делаясь все гуще и гуще. Неожиданно я различаю нечто похожее на очертания пригнувшейся к земле фигуры с рюкзаком или сумкой на спине. Я прицеливаюсь и с расстояния примерно в километр открываю огонь. Результат превосходит все ожидания, и мы дружно покатываемся со смеху. Судя по всему, русский Иван тащил на себе дымовые шашки — они и были причиной пресловутого тумана. Стоило мне выстрелить, как из мешка повалил еще больший дым. Русский же, вместо того, чтобы сбросить себя свою ношу, бросился наутек, петляя, как заяц, из стороны в сторону, словно за ним кто-то гнался. В конце концов в его мешке взрываются все шашки, и со стороны кажется, будто русский несется вперед, подгоняемый ракетным двигателем!

Мы тотчас открываем по туману пулеметный огонь и останавливаем атаку русских еще до того, как она начинается. Наконец туман рассеивается, и нашему взгляду предстает следующая картина: огромное поле, а на нем тела убитых, брошенные зенитки и другая боевая техника.

20 июня. Хотя в эти дни мы ведем в основном оборонительные бои, тем не менее мы тоже несем потери, убитыми и ранеными. Среди последних и Оbеr, который командовал нашим поредевшим эскадроном. Никто не знает, сколько раз он бывал ранен: под Никополем у него уже был золотой значок за ранение (им награждают после пяти ранений). Если рана была небольшая, он оставался при штабе, затем снова вставал в строй, но в этот раз ранение, по всей видимости, серьезное, если его забрали в полковой лазарет, а позднее перевели в тыловой госпиталь.

27 июня. 21 июня наш полк отозвали с передовой, и теперь мы стоим в районе Попешти. Хотя и я говорю «полк», на самом деле живой силы в нем наберется разве что на эскадрон. Кроме одного унтер-офицера, в нашем подразделении осталось лишь семеро тех, кто служил в нем с самого начала. Даже из числа пополнения, которое нам присылают время от времени, осталось совсем немного, ребята либо погибли, либо получили ранения. Так что теперь наши ряды пополнили новобранцы из Инстербурга, причем в их числе не только молодежь, но и мужчины в возрасте. Среди последних немало этнических немцев из Восточной Европы и русских добровольцев. Вместо того чтобы как следует вооружить нас — потому что оружия и боеприпасов нам катастрофически не хватает! — наши силы пытаются укрепить за счет наскоро собранного с миру по нитке пушечного мяса! Что за глупость!

14 июля. По нашему полку ходит парочка слухов. Согласно одному нас должны перебросить в Восточную Пруссию для охраны границ рейха. Мы задаемся вопросом: неужели командование — вернее сказать, Гитлер — считает, что враг вскоре подойдет к нашим восточным рубежам? Поговаривают также, что для того, чтобы укрепить численность наших рядов, нам в подкрепление собираются прислать так называемых фольксгренадеров. Страшно даже представить себе, что это будет за «пополнение». Солдаты то и дело шутят по этому поводу: мол, это в основном наши деды, которых призвали за неимением более юных рекрутов. Новобранцы, которые прибыли к нам в последние несколько дней, рассказывают также о каком-то «оружии возмездия», которое вот-вот будет опробовано на полях сражений. Интересно, когда же это произойдет? Неужели после того, как наши города будут стерты с лица земли вражескими бомбами? Я слышал про это «чудо-оружие» еще будучи в отпуске, и, по-моему, это не более чем слухи, призванные воодушевить людей на ратные подвиги.

15 июля. Несколько дней назад к нам в качестве нового командующего эскадроном прислали лейтенанта. Я уже сбился со счета, сколько офицеров командовали нами, начиная с октября сорок третьего года. Этот, по первому впечатлению, не так уж плох. Правда, он совершенно не способен вселить в солдат эскадрона чувство товарищества и боевого братства, а ведь это так важно. Не знаю, но чего-то ему явно не хватает, и мы, нюхнувшие пороху ветераны, это чувствуем. Слишком много новых лиц перебывало перед нами, и нам давно пора к этому привыкнуть.

Наш брат старослужащий образовал нечто вроде своей компании. Новоприбывшие восхищаются нашими наградами, нашим мужеством и выдержкой на передовой, но мы держимся обособленно, сохраняем дистанцию. То же самое и с новыми командирами — они не знают нас и потому не могут объективно судить о нас, а значит, не могут правильно расставить силы. Что ж, подождем, когда мы вновь окажемся на передовой. Вот где человек зависит от товарища, а чувство локтя рождается само собой.

18 июля. Период отдыха подошел к концу. Сначала нас на машинах подвозят в Роман, а остаток пути до железнодорожной станции мы преодолеваем своим ходом. Нас действительно хотят перебросить в Восточную Пруссию, но по пути приказы меняются, и вместо Восточной Пруссии мы оказываемся в Польше. Говорят, будто русские уже форсировали Буг и стремительно наступают на запад.

20 июля. На Гитлера совершено покушение. Причины нам неизвестны. Ходят слухи о заговоре, якобы имевшем место в рядах высших офицеров, которых теперь ждет казнь. Мы также, к своему великому изумлению, узнаем, что отныне вместо того, чтобы отдавать по старинке военную честь, мы должны выкидывать вперед руку в немецком салюте, как то делают солдаты СС. Но приказ есть приказ. Не думаю, чтобы это нововведение было способно поднять наш боевой дух. Наоборот, мы не можем взять в толк, с какой это стати начальству понадобилось приближать нас, простых солдат, к партийным бонзам. Понятное дело, они ведь прихлебатели, и мы еще покажем им, что мы о них думаем. Считается, что они нужны для того, чтобы держать политических офицеров даже при штабах, а тем в свою очередь якобы надлежит доводить до нас, рядовых бойцов, идеалы национал-социалистической партии! Чушь собачья! Можно подумать, это помогло кому-то остаться в живых! Слава богу, что мне не доводилось встречаться с их братом пропагандистом. Впрочем, не думаю, что кому-то из них хватило бы духу сунуть нос в окопы. Как говорится, кишка тонка.

21 июля. Мы в Польше. Нам поручено удерживать линию фронта возле Ярослава на реке Сан. Неприятель уже пытался форсировать реку в нескольких местах. В наш первый день пребывания на польской земле нам повстречались немецкие подразделения, отрезанные от своих основных частей, — поддавшись панике, они бесцельно бродили по равнине вдоль берега реки. По их словам, многие их товарищи пали от пуль польских партизан. Ночью мы ввязываемся в тяжелый бой, однако нам удается предотвратить высадку неприятеля на другой берег.

25 июля. Пока не рассвело, танковое подразделение предпринимает попытку наступления. У нас нет противотанкового оружия, и мы вынуждены оставить наши позиции. Все бегут в панике, ища спасения среди высоких хлебов на поле. Танки подходят все ближе и ближе и, в конце концов, догоняют нас. Советская пехота бросается в атаку, и многие из нас гибнут в рукопашном бою. Мы с Вариасом успеваем спрятаться под соломой, которую прибило к земле дождем. Благодаря темноте мы остаемся не замеченными.

Спустя час, когда нашим частям удается уничтожить несколько вражеских танков и в конечном итоге отбросить русских на исходные позиции, мы осмеливаемся покинуть поле. Слава богу, мы живы, сумели уберечь себя от пулеметного огня противника.

Денек выдался кровавый, наше подразделение понесло тяжелые потери. Немало наших парней погибло в страшной рукопашной схватке с вражеской пехотой. Вот они лежат, с размозженными головами и вспоротыми животами. Многих в лепешку раздавило танковыми гусеницами. Во время нашего бегства через поле наш командир, тот самый лейтенант, о котором я уже упоминал, пропал без вести. Последний раз нашего нового командира видели в ту минуту, когда его почти настиг танк, — он пытался спастись бегством вместе с несколькими солдатами. Никто не знает, ранен он или погиб, или же, быть может, попал в руки к врагу. Хотя, судя по кровопролитию, русские не брали пленных. Слово «пропал без вести» вселяет в близких надежду, хотя те, кто на своей шкуре испытал войну в России, понимают: эта надежда не стоит и ломаного гроша. В русских накопилось столько ненависти, что любого, кто попадет к ним в руки, ждет смерть, и любая надежда тает, как снег на солнце.

И хотя мы не слишком хорошо знали нашего лейтенанта, мы переживаем его потерю. Пусть ему подчас не хватало опыта, зато у него было развито чувство долга, и он был во всех отношениях образцовый офицер. Фриц Хаманн потерял в этом бою своего помощника, а с ним и станок пулемета. Теперь у нас остался лишь один-единственный исправный пулемет — мой.

26 июля. Нам в качестве командира дали нового обер-лейтенанта. Под его начало переходит весь наш крошечный отряд и то, что осталось от седьмого эскадрона. Неприятель продолжает атаковать наши позиции у городка Воля Пелькинска. Потери у нас растут с каждым днем, причем не только ранеными, но и убитыми. В промежутках между боями нам сообщают, что наш новый командир убит. Ужасающая скорость, с какой гибнут люди, свидетельствует лишь об одном: стороны бьются не на жизнь, а на смерть. И с каждым днем положение становится лишь хуже и хуже, один командир сменяет другого. Из-за нескончаемого кровопролития у новобранцев нашего эскадрона все чаще и чаще сдают нервы. Бойцы сражаются лишь из чувства долга, который в них вбило начальство. Как только начинается бой, они идут вперед неохотно, стараются под любым предлогом остаться в укрытии.

Если во время боя у меня вдруг заканчиваются боеприпасы, можно глотку сорвать от крика, призывая подносчика, потому что он засел в каком-нибудь окопе и боится высунуть нос. В результате мы с Вариасом вынуждены сами сломя голову бежать в тыл за боеприпасами. Наши подносчики, некоторые из них — добровольцы, утверждают, что не слышат нас из-за грохота боя. Таким образом, мы дважды подставляем себя под пули, и результат не заставляет себя долго ждать. Мой товарищ Вариас ранен в плечо, и его отправляют в полевой лазарет.

Теперь, когда рядом со мной нет Вариаса, я чувствую себя в одиночестве. На меня накатывается уныние, и я с удовольствием забрался бы в первый попавшийся окоп. Однако я чувствую, что мой упавший боевой дух отрицательно сказывается на новобранцах, ведь в их глазах мы, старослужащие, — бесстрашные, закаленные в боях воины. Вот почему я должен хотя бы внешне притворяться, что я бравый солдат и мне все нипочем. Добиться этого впечатления мне помогает привычка и до некоторой, степени упрямство, которое овладевает мною в бою.

27 июля. Неприятель на севере форсировал реку Вислок и теперь рвется вперед. Мы пытаемся сдерживать его наступление между Ландсхутом и Рейхсхофом, но полного успеха не достигаем. Мой новый напарник — обер-ефрейтор Дорка, раньше он служил в седьмом эскадроне. Дорка, как и я, «старик». На никопольском плацдарме он получил ранение, однако, выписавшись из госпиталя, еще в Румынии вернулся в родную часть.

После дня тяжелых боев мы отступаем для отдыха в Рейхсхоф. Здесь происходит переформирование. Никто теперь точно не знает, в каком подразделении он служит. Остатки нашего эскадрона перетасованы в некое подобие боевой группы, которой командует штаб батальона, а в Инстербурге в наши поредевшие ряды вливается тонкий ручеек пополнения.

К моей великой радости, в их числе оказывается мой старый друг Вольдемар. Он окончил курсы младших офицеров и теперь носит положенные его новому рангу знаки отличия. Сначала его хотели отправить куда-то еще, но он добился перевода в свою старую часть и теперь будет командовать отрядом. Он искренне удивлен, что мы с Фрицем Хаманном все еще в боевом строю, однако не скрывает своей радости по этому поводу. Он говорит, что наш обер-лейтенант — наш Князь — якобы подал документы, чтобы нас обоих представили к самой высокой награде, однако после его гибели 5р/е55 не передал их дальше по инстанциям. Это он узнал от Репы, вместе с которым выздоравливал после ранения в одном лазарете. Нам ничего про это неизвестно, но, с другой стороны, стоит ли чему удивляться? Можно подумать, мы не знаем, как это часто бывает, когда постоянно зависишь от того, что думает о тебе начальство. Главное для нас совсем в другом — и Фриц в этом полностью со мной согласен — любой ценой остаться в живых в этой проклятой войне. До сих пор это нам удавалось, и думаю, что с божьей помощью так будет до самого ее окончания. Увы, это счастье обошло стороной нашего товарища Вольдемара.

28 июля. Вольдемара не узнать, так сильно изменился. Теперь у него на рукаве нашивка, на него возложена большая ответственность, и он должен личным примером вдохновлять на бой новобранцев. Чего он, однако, не делает. Он вечно нервничает и чего-то опасается. И хотя он пытается прятать этот свой страх от окружающих, меня не проведешь. И мне понятно, что с ним творится, — слишком долго мой друг отсутствовал на передовой и потому успел забыть, что такое война. И вот теперь он вынужден вновь привыкать к ней — привыкать к тому, что вокруг нас царит смерть, и вместе с тем не прятать голову в песок.

Как-то раз, когда мы с боем шли через лес, где окопался враг, Вольдемар куда-то пропал. В конечном итоге мы были вынуждены отступить по причине мощного ответного огня противника, и тогда я обнаружил моего товарища. Он прятался в том же самом укрытии, что и в начале нашей атаки. Размышляя над этим, прихожу к выводу, что у него было предчувствие насчет того, что вот-вот должно было случиться с ним.

Несколько дней спустя на местном спиртзаводе мы разжились несколькими бутылками шнапса и после боя осушили их до дна. Во время нашей попойки Вольдемар говорил какие-то странные вещи, которые я тогда принял за обыкновенные пьяные сентиментальные разглагольствования. Он много рассказывал о своем друге Фрице Кошински, который погиб, когда мы пытались удержать наши позиции на никопольском плацдарме. А еще он рассказывал нам про свою бабушку, что она умерла, но он якобы слышал звон погребальных колоколов, хотя ее уже давно нет в живых. Этот разговор вспомнился мне на следующий день утром, когда буквально на моих глазах Вольдемара скосила вражеская пулеметная очередь. Юный родственник нашего бывшего командира также отдал жизнь за фюрера, народ и отечество, как то принято писать в некрологах.

5 августа. В тот вечер нас сменил на позициях другой отряд, и остаток ночи мы провели в пути. Утром мы заняли пустующий дом на Щучинском плацдарме, и я весь день провел, отдыхая и набираясь сил. В Галиции на складах есть все, что только пожелает солдатская душа. Мы, можно сказать, катаемся как сыр в масле. Боеприпасов, которых раньше вечно не хватало, здесь хоть отбавляй, и мы затариваемся ими под самую завязку. Да, что там мы! Здесь есть чем разжиться даже отрядам, вооруженным противотанковыми ружьями, которые поражают танки с малого расстояния.

6 августа. Сегодня состояние моего духа упало до нулевой отметки. Я искренне полагал, что мне хватит мужества не думать о неприятных вещах, но, похоже, что я заблуждался. Как будто что-то не дает мне покоя, и я постоянно возвращаюсь в мыслях к моим погибшим товарищам. Увы, я вынужден признать, что я в числе тех немногих, кто еще жив. Я убежден, это бог услышал мои молитвы, но, с другой стороны, разве другие тоже не молились, однако, несмотря ни на что, были убиты. Так в чем же здесь секрет? И ради чего это нужно? Кто мне объяснит, почему бог выбирает для людей разные судьбы?

7 августа. На фронте нелегко даже просто остаться в живых. К тому же порой это означает лишь новые страдания. Потому что любой скажет вам, что человек, побывавший на волосок от смерти, уже не тот. Нервы его на пределе. Им овладевает бессознательная тревога, ему повсюду мерещится опасность. У меня почему-то такое чувство, что вскоре наступит наша очередь с Фрицем. Когда находишься на передовой, гарантии остаться в живых нет ни у кого из нас. Именно эта неопределенность, эти новые лица, которые окружают меня, постоянная смена командиров лишает чувства уверенности в себе, и в душу ко мне закрадывается страх. Кроме того, мне кажется, что наше командование просто не знает, что делать с возросшими силами врага. Из чего следует, что все наши так называемые боевые операции есть не что иное, как латание дыр на прохудившемся кафтане. Мы просто затыкаем дыры в линии нашей обороны в тех местах, где ее прорвал враг, затыкаем не оружием, а человеческими жизнями, что для нашего брата, рядового бойца, равносильно смертному приговору.

Хотя сегодня, как обычно, я пытаюсь сосредоточиться на боевом задании, одновременно я ощущаю внутри себя необъяснимый страх, который с каждой минутой становится все сильнее и сильнее, нарастая, словно девятый вал, который подомнет под себя все мое существо. Я не могу избавиться от чувства, что со мной неминуемо должно случиться нечто ужасное. Оно настолько укоренилось в моем сознании, что мне начинает казаться, что это нечто вроде дурного предчувствия. Правда, если задуматься, такое случалось со мной и раньше, причем всякий раз предшествовало ранению. Спокойствие возвращалось ко мне лишь после того, как я выздоравливал. Правда, сегодня эта тревога, которую я для себя называю дурным предчувствием, гораздо сильнее, чем прежде. Слава богу, получен приказ грузиться в машины, и это помогает мне переключить мысли в другом направлении.

Наше подразделение перебрасывают в другой сектор вместе со всей имеющейся техникой. Перед тем как войти в деревню, мы должны взять под контроль берег Вислы. Неприятеля нигде не видно, однако нам известно, что он уже не раз пытался форсировать реку в самых разных местах.

От края деревни и до самой реки, где оно резко обрывается, уходя вниз к воде, протянулось необъятное пшеничное поле. Крестьяне явно не успели собрать целиком урожай, и потому густые хлеба помогают нам замаскировать наши позиции в верхней части поля. Перед сжатой частью поля протянулась узкая полоска луга, за которой начинаются кусты, редкие деревья, а потом и небольшой лесок. Сама река течет позади этого леска, и с наших позиций ее не видно.

Следуя полученным приказам, мы занимаем позиции перед деревней и начинаем рыть окопы. Земля твердая и сухая от солнца. Стоит жаркий августовский день, и вскоре наши спины начинает припекать. Хотя с нас градом катится пот, рыть окопы совсем не трудно, по крайней мере, моему помощнику обер-ефрейтору Дорке и мне. Я, кажется, уже упоминал о том, что Вилли Дорка и я вместе вырыли не меньше ста окопов. Но сейчас мы готовы разорваться от злости, а все потому, что к нам подошел унтер-офицер, заявивший, что мы должны передвинуть наш пулемет чуть дальше вдоль линии обороны, на склон пшеничного поля. Мы не верим собственным ушам. Или, может, мы ослышались? Зачем нам менять позицию, откуда хорошо простреливается местность, а главное, есть где спрятаться, чтобы подставить себя под пули врагу? И кто только отдает такие идиотские приказы? Он на своем веку явно не нюхал пороха. Сам унтер-офицер доволен — с легким пулеметом ему поручено занять позиции в поле справа от нас. Стиснув зубы, мы принимаемся рыть новый окоп. По нашим спинам градом катится пот, но чем глубже мы роем, тем более влажной и прохладной делается земля. Наконец укрытие готово, мы ныряем в него, маскируясь сверху снопами.

Постепенно темнеет, и мною овладевает тревога. Как правило, мы сменяем друг друга каждые два часа, чтобы немного вздремнуть. Но сегодня, судя по всему, я не усну. Поэтому я заступлю в первую смену и разбужу моего товарища, лишь если в этом будет необходимость. С Вислы веет приятной ночной прохладой, и поначалу этот освежающий ветерок даже радует.

На небе ни облачка, на темно-синем бархате высыпали звезды. Над полем висит густой запах свежеубранной пшеницы. Этот запах будит во мне воспоминания — я снова дома, пусть даже всего на несколько недель, на пару с моей девушкой Траудель помогаю собирать урожай. Траудель — настоящая крестьянская девушка, и однажды она сказала мне, что для нее колосящееся поле — это символ роста, развития, поисков своего места в жизни. Мне понятно, что она хотела этим сказать, но сегодня этот запах, смешанный с гнилостным душком камышей, который ветром приносит нам от берега Вислы, действует мне на нервы. Постепенно от реки начинает подниматься молочный туман; он ползет через лесок, через луг, с каждой минутой подкатывая к нам все ближе. Вскоре он уже такой густой, что становится трудно дышать, туман же продолжает колыхаться вокруг, словно некое скопище призраков.

Я вглядываюсь в молочно-белую завесу и вскакиваю, заслышав даже самый слабый шорох: судя по всему, это мыши-полевки бегают вокруг нас и шуршат сухой травой. И все равно меня не отпускает гнетущее чувство. Более того, оно становится еще сильнее, когда до меня доходит, что в поле мы одни, рядом с нами никого нет. Даже второй пулемет вместе с фельдфебелем прячутся где-то за нашими спинами.

Туман тем временем подбирается все ближе, и теперь он такой густой, что мне видны лишь смутные очертания деревни. На пулемете конденсируется влага, и мне становится зябко. Я поднимаю воротник и глубже залезаю в укрытие. Дно мы предусмотрительно прикрыли соломой. Дорка сидит в углу, сжавшись в комок, спиной к стенке окопа. Он глубоко дышит, и мне слышно, как он негромко похрапывает. Пусть себе спит, думаю я, хотя по идее он еще час назад должен был сменить меня в карауле. Ладно, разбужу его, когда сам начну валиться с ног от усталости.

Я как раз собираюсь зачехлить пулемет, чтобы уберечь его от сырости, когда откуда-то из тумана доносится какой-то писк, а затем чьи-то голоса. Русские! Я вздрагиваю и, стараясь не дышать, прислушиваюсь. Они медленно двигаются в нашу сторону. То, что поначалу принял за писк, на самом деле скрип колес вокруг несмазанной оси. Я осторожно бужу своего напарника. Он, как за ним водится, вскакивает и хочет мне что-то сказать, но я спешно закрываю ему ладонью рот. После чего мы прислушиваемся уже вместе.

Похоже, что русским удалось переправить через Вислу свои противотанковые орудия и минометы, и теперь вражеские отряды направляются в нашу сторону. При этом они даже не стараются производить как можно меньше шума — по всей видимости, не догадываются о том, что мы здесь, можно сказать, прямо у них под носом. И если они подойдут еще ближе, нам ничто не мешает удивить их пулеметным огнем, а то и вообще, обратить в бегство при помощи наших пушек. Помнится, в Румынии нам как-то раз удался этот номер. Дорка снимает с пулемета брезентовый чехол, а я занимаю свое место. Мы ждем, всматриваясь в туман, однако, судя по всему, неприятель прекратил свое продвижение. Затем неожиданно до нас доносятся новые звуки, а именно стук и лязг лопат — похоже, что русские взялись копать землю.

— Черт, они роют укрепления прямо у нас под носом! — возмущается Дорка, а потом добавляет слегка растерянно: — Ну и ну! Что же нам теперь делать?

— Пока ничего, — отвечаю я довольно нервно. — Туман слишком густой. Мы ведь даже точно не знаем, где они. Не вести же нам огонь вслепую! Тогда они быстро обнаружат нас и прикончат в два счета.

— Да, но ведь мы не можем сидеть сложа руки и ждать! — говорит Дорка. Мне видно, что он взволнован. Он не может стоять спокойно и переминается с ноги на ногу. — Ведь стоит им окопаться здесь, и тогда один только господь будет знать, что случится с нами, когда рассветет. При таком расстоянии они тотчас засекут нас.

— Кажется, я знаю, — говорю я, а сам чувствую, как от одной мысли о том, что может случиться завтра утром, сердце мое в буквальном смысле уходит в пятки. — Здесь нам оставаться нельзя. Думаю, что в этой ситуации лучше поступить так. Ты вернешься к обер-лейтенанту и спросишь у него, куда нам переместиться. Вдруг он пришлет нам подкрепление, и тогда мы устроим русским сюрприз, пока они заняты рытьем окопов.

Дорка выскакивает из нашего окопчика и со всех ног несется к деревне. Вскоре он возвращается, и мне слышно, как он негромко ругается себе под нос.

— Ну, что он сказал? — спрашиваю я, нутром чувствуя, что ничего хорошего в ответ не услышу.

— Этот ублюдок велел нам оставаться на месте. — Дорка даже плюнул с досады. Я не верю собственным ушам.

— Быть того не может! Ты сказал ему, что они ставят свои орудия прямо у нас под боком?

— Сказал. А он мне ответил, что ему, мол, уже известно о том, что русские роют укрепления прямо перед нами. Мы должны оставаться на своих местах, пока не подойдут наши танки.

— И что конкретно мы должны здесь делать?

— Он не сказал. Но унтер-офицер взвода, что расположен справа и сзади от нас, рвет и мечет. По его мнению, этому гаду, нашему шефу, прекрасно известно, что никаких танков не будет, потому что вчера им было велено передислоцироваться на другие позиции.

— Что ж, похоже, что самое время писать завещание. И как только офицер может проявлять такую безответственность! Когда туман рассеется, русские не оставят от нас живого места своими снарядами. Ведь судя по производимому ими шуму, они так близко, что при желании могли бы забросать нас камнями. И если мы останемся в нашем окопе, рассчитывать нам не на что. Потому что остаться здесь — значит подписать себе смертный приговор. В этом не приходится сомневаться. Ну какой идиот прислал нам этого ублюдка в качестве командира, чтобы он потом решал за нас, жить нам или умереть? Если только этот неизвестный мне офицер не принял такое решение лишь по недомыслию, значит, он нарочно решил пожертвовать нами ради спасения собственной шкуры.

Эту последнюю фразу я бормочу себе под нос, но Дорка все равно ее слышит и, скорчив гримасу, говорит:

— Думаю, этот болван уже наложил полные штаны, если считает, что мы продержимся здесь ровно столько, сколько ему требуется на то, чтобы драпануть отсюда. Давай-ка мы сорвем его планы и вернемся на нашу исходную позицию в верхнем конце поля.

— Ты что, совсем рехнулся, Дорка? — пытаюсь я образумить его. — Или ты хочешь, чтобы нас с тобой отправили под трибунал? Нам остается одно, оставаться здесь и ждать, что произойдет дальше.

Я произношу эти слова, а сам знаю, что наша жизнь не стоит даже той соломы, что расстелена у нас под ногами. Я на передовой давно не новичок и с первого взгляда вижу, к чему идет дело. Можно, конечно, надеяться, что нелегкая пронесет, только это мало кому помогало. Остается разве что молиться, просить бога о том, чтобы он не оставил нас в этот трудный час. В отличие от меня, Дорка — католик, и пока я молюсь про себя, он осеняет себя крестом и дрожащими губами произносит слова молитвы. В эти минуты он ужасно напоминает мне Свину тогда, в Рычове. Свина был глубоко верующим человеком, вот только господь почему-то его не спас.

Ближе к утру туман становится еще гуще. Мы напрягаем глаза, всматриваясь в густое молоко тумана, и прислушиваемся. До наших ушей, приглушенные туманом, доносятся команды русских офицеров. Молитва на какое-то время успокоила нас, но, с другой стороны, что еще нам остается? Только молиться. Весь мой опыт, накопленный за время войны, внезапно превращается в ничто. Он не стоит и ломаного гроша, потому что, когда сидишь в окопе, словно мышь в мышеловке, зная, что некуда отсюда не деться, какая от него польза.

В течение последующего часа туман потихоньку начинает рассеиваться. Нам уже видны первые дома за нашими спинами, после чего первые солнечные лучи падают на сжатое поле. Я взглядом ищу легкий пулемет, который по идее должен находиться неподалеку от нас. Ага, кажется, вижу, судя по наваленным кучей снопам.

Из-под них высовывается чья-то рука и машет мне. Я машу в ответ. Мне почему-то кажется, что легкий пулемет будет задействован лишь при необходимости. Но до того момента ребята должны сидеть и не высовываться. Наш тяжелый пулемет должен, наоборот, быть готовым открыть по врагу ответный огонь. Мы слегка опустили дуло и замаскировали его соломой, однако, учитывая расстояние и склон, думается, что стоит нам открыть огонь, как враг тотчас обнаружит нас.

Так оно и есть! Стоило ветру разогнать последнюю дымку тумана, как мы смотрим прямо в дула четырех орудий, от которых нас отделяют метров сто, не больше. Судя по всему, противник обнаружил наши позиции или же просто первым делом обстрелял те участки поля, где стоят снопы. Из дула вырывается вспышка огня, и мы ощущаем, как по земле прокатывает ударная волна. Еще бы, ведь они совсем рядом. Затем раздается взрыв, снопы взлетают вверх, и тогда просыпается наш пулемет.

— Противотанковые орудия! — кричит Дорка и вновь осеняет себя крестом.

В этот же самый миг разрывается второй снаряд и разносит наш пулемет к чертовой матери. Дорка вскрикивает и хватается за горло. Затем, не веря своим глазам, смотрит на окровавленную руку и вновь прижимает ее к ране. Охваченный паникой, он выскакивает из нашего окопчика и бежит по полю в направлении деревни. Прямо у него за спиной грохочет очередной взрыв, отрывая ему обе ноги. Его ягодицы взлетают в воздух и, истекая кровью, падают на землю. Прошли лишь считаные секунды. Я вновь осмеливаюсь поднять глаза, и в следующий момент из дула русского орудия вылетает новая вспышка. Снаряд впивается в землю передо мной, и теперь мой окопчик наполовину засыпан землей. Я вытаскиваю из нее ноги и ложусь. Следующий разрыв гремит впереди меня; в мою сторону летит раскаленный осколок. Он попадает мне в правое предплечье, а еще несколько других осколков, меньшего размера, вонзаются мне в грудь. Я тотчас чувствую на себе горячие ручейки крови, как они стекают и капают с моего рукава. Несколько мгновений я не чувствую никакой боли, но вскоре она приходит, жгучая, нестерпимая.

Здесь в окопе недолго окочуриться от кровопотери! Стоило мне только подумать об этом, как меня охватывает неописуемый ужас. Я должен как можно скорее вырваться отсюда. Теперь мною движет животный страх, и я выпрыгиваю из окопа. Левой рукой я зажимаю рану и бегу. Инстинкт самосохранения подсказывает мне, что бежать к домам — значит делать из себя мишень, и я, повинуясь ему, устремляюсь направо, к леску. Мне известно, что для того, чтобы взять на прицел новую цель — в данном случае меня, — вражеским артиллеристам придется развернуть орудие. Так что снаряды начинают рваться вокруг меня лишь после того, как я уже пробежал какое-то расстояние. В меня палят, словно в зайца — да я и есть заяц, бегу, петляя из стороны в сторону. Я продолжаю свой бег, и враг вынужден то и дело менять прицел.

Увы, я чувствую, что выбился из сил. Мои легкие надрывно дышат, словно пара кузнечных мехов, и у меня потихоньку начинает кружиться голова. А еще я не могу остановить кровотечение. И хотя я прижимаю к ране левую руку, кровь продолжает стекать по рукаву. Теперь у меня в крови даже штаны. Противотанковые снаряды рвутся справа от меня, в лицо мне летят комья земли. Но я, задыхаясь, из последних сил петляю зигзагами по полю, бегу, спасая свою жизнь, бегу, охваченный ужасом, опасаясь, что в любое мгновение меня может взрывом разнести на куски. Но, похоже, лесок уже близко, еще минута, и мне до него остается буквально пара шагов. Неужели я, наконец, смогу спрятаться от вражеских пулеметчиков? Теперь снаряды свистят в кронах деревьев, срезая на лету ветки и верхушки. Чувствуя, что мне не хватает дыхания, я тем не менее продолжаю бежать, пока не валюсь в изнеможении на землю.

Я в безопасности, но еще не спасен! Я вновь поднимаюсь с земли, но ноги не держат меня. Видно, я потерял много крови, раз ощущаю во всем теле слабость. Но мне нельзя останавливаться. Я должен бежать дальше. Собираю последние остатки сил и бегу через лес и, под укрытием холма, устремляюсь к деревне. До ее края мне осталось всего метров двести. Когда я добегаю до ближайших домов, колени мои дрожат.

Между домами я замечаю машины. Два офицера изучают склон, что ведет к Висле. Неприятель теперь ведет обстрел по деревне, но мы со своей стороны открыли по нему ответный огонь из тяжелых пушек. Стоило офицерам заметить меня, как у них возникает вопрос, почему я появился с такого странного направления. Я объясняю им, где получил ранение и что обер-ефрейтор Дорка убит. Ни майор, ни риттмейстер, похоже, не знали, что в потайном месте на сжатом поле были мы, пулеметчики. Они пребывали в уверенности, что окопы на краю деревни — это и есть наши передовые позиции. А еще им с трудом верится, как это мне, учитывая полученные мною ранения, удалось спастись от вражеской артиллерии. Но в следующее мгновение я теряю сознание, и лишь чудом один из водителей успевает подхватить меня. Майор приказывает своему шоферу отвезти меня в полевой лазарет.

В медицинской палатке помимо двух фельдшеров находится сам главный врач нашего батальона. Мы с ним уже знакомы, потому что именно он зашивал мне в конце апреля верхнюю губу. Он приветствует меня как старого знакомого и тотчас взрезает мне рукав.

— На этот раз, приятель, тебе досталось по полной программе, — говорит он, обнажая большую открытую рану на предплечье, а затем обнаруживает в груди два небольших осколка. — Особенно мне не нравится твоя рука. Одно хорошо: судя по всему, кость не задета.

Он занимается моими ранами: вынимает из грудины осколки — они засели под кожей, — затем туго прибинтовывает к телу правую руку и говорит отеческим тоном:

— А теперь живо на сборный пункт. Там тебе подыщут лангет и отправят домой. Если считать царапины, то это, если не ошибаюсь, твое шестое ранение, — добавляет он в шутку. — Правда, должен тебя огорчить, золотой значок за ранение, в отличие от Рыцарского креста, не украшен бриллиантами.

Вскоре врач куда-то уходит: поступило еще двое раненых. Я тем временем прошу его написать пару слов для Фрица Хаманна, который лежит со своим легким пулеметом где-то в поле перед деревней, и неизвестно, встретимся ли мы с ним еще. Поскольку меня увозят в тыл, Фриц в нашей части последний из тех, кто служил в ней, начиная с 1943 года. До самого окончания войны мы так больше и не встретились.

8 августа. На сборном пункте, как и сказал главврач, мне подыскивают лангет, чтобы полностью обездвижить мою раненую руку. Осколок пока еще остается на месте: его извлекут после того, как в тыловом госпитале будет сделан рентгеновский снимок, потому что, судя по всему, он крепко засел в кости. Лишь в санитарном поезде до меня постепенно начинает доходить, что мне крупно повезло. Вот только надолго ли? Как бы то ни было, в самом начале мне в госпитале наверняка понравится. Рана ужасно болит, но что эта боль по сравнению с тем адом, из которого я чудом выбрался?

Санитарный поезд везет большинство раненых до Гротткау, небольшой деревушки в Верхней Силезии. Там нас выгружают из вагонов и везут в сияющий чистотой военный госпиталь.