Кроваво-красный снег. Записки пулеметчика Вермахта

Глава 6. ВРЕМЕННОЕ ЗАТИШЬЕ

17 декабря. Машине скорой помощи приходится сделать крюк по пути в Морозовскую. Стало известно, что на севере русские снова прорвали линию фронта, тот ее участок, который удерживали итальянцы. Отчетливо слышны выстрелы пушек. Меня это не особенно беспокоит, потому что в бой идти мне не придется. Если мне никто не помешает, то я снова буду спать — либо в машине, либо в самой Морозовской. Отсыпаюсь, компенсируя те часы сна, которые недобрал за последние недели. Поскольку моя нога в гипсе, то особый медицинский уход мне не требуется. Меня будят только тогда, когда приносят еду и приходит время принять таблетку…

18 декабря. Я уже перестал вести счет дням и поэтому не знаю, сколько дней провел в Морозовской. Неожиданно у меня подскакивает температура. Мне делают пару уколов, и я с трудом осознаю, что меня грузят в вагон санитарного поезда вместе с несколькими другими ранеными. Температура повышается, я оказываюсь в бредовом состоянии. Перед моим взглядом возникают нереальные, жуткие картины. Я плачу, чувствую озноб, с моих губ слетают стоны.

Наконец окружающее принимает нормальные привычные очертания, и я понимаю, что лежу на верхней двухъярусной полке санитарного поезда. Рядом со мной стоит молодая белокурая медсестра в шапочке с красным крестом и тихо напевает рождественскую песню. Раненые подпевают ей хриплыми голосами.

Ритмичное постукивание вагонных колес сменяется жестким угрожающим лязгом. Удары болезненно отдаются мне в голову. Закрываю глаза и прижимаюсь лбом к холодному стеклу. Морозные узоры начинают таять и превращаются в струйки воды.

К моему горячему виску прижимается чья-то прохладная рука, и нежный голос произносит несколько успокаивающих слов. Как будто через завесу тумана узнаю черты лица красивой медсестры. Она дает мне две таблетки и воду, чтобы запить их. Засыпаю в изнеможении. Сплю без всяких сновидений.

26 декабря. В послеобеденное время второго дня Рождества снова чувствую себя довольно сносно. У моего изголовья лежат все еще не развернутые рождественские подарки. Я удивлен их щедрым содержимым — это то, чего мы были лишены несколько месяцев, в том числе и немалый запас сигарет. Закуриваю и чувствую, что вкус табака вызывает у меня знакомые приятные ощущения. Это хороший признак того, что я снова возвращаюсь к жизни. Однако я не сразу понимаю, где нахожусь и что счастливо избежал смерти от заражения крови, опасность которого, по словам санитара из размещенного в колхозе медицинского пункта, мне грозила. Сосед с верхней полки на другой стороне прохода уже проснулся и приветствует меня дружелюбной фразой:

— Привет, восставший из мертвых! Рад, что с тобой, наконец, все в порядке, дружище!

Я улыбаюсь в ответ и вижу, что он осторожно держит на отлете, как крыло, правую руку. Такой способ жесткой повязки, как я выяснил, солдаты называют «штукой», потому что помещенная под углом к туловищу и закованная в гипс рука напоминает крыло пикирующего бомбардировщика «штука». Этот способ лечения применяется в случаях переломов, вызванных пулевым ранением. По всей видимости, у моего соседа именно такое ранение.

Он говорит, что вчера мы останавливались в Сталино, где выгрузили легкораненых. В поезде остались только солдаты с тяжелыми ранениями и высокой температурой. Однако опустевшие койки тут же заполнили новыми ранеными.

— Мы отправляемся на родину, — радостно добавляет он. — Через Краков и Силезию. Оттуда я быстро доберусь домой.

— А где твой дом? — спрашиваю я.

— В Мариенбаде, в Судетах, — с явной гордостью отвечает мой новый знакомый. Затем с той же нескрываемой гордостью рассказывает о своем родном городе, как будто это самое красивое место в мире. Рассказ такой яркий, что мне хочется когда-нибудь побывать в Мариенбаде. Я пока еще не знаю, что в конце войны судьба занесет меня в этот идиллический город-курорт. Разговор с моим случайным попутчиком впоследствии, несомненно, повлиял на то, что я оказался в тамошнем военном госпитале после моего шестого, и последнего, ранения.

— Где тебя ранило? — спрашиваю я.

— В Сталинграде, 10 декабря, — отвечает он, и я замечаю, как дергается его лицо. Слово «Сталинград» тяжело повисает в воздухе. Большинство раненых, едущих в поезде, было вывезено из этого города или, подобно мне, с берега Дона.

— Нам крайне повезло, что мы смогли вырваться оттуда. Там сейчас очень тяжело.

— Почему? — спросил я удивленно. Я вот уже несколько дней ничего не слышал о фронтовой обстановке.

— Потому что тем, кто застрял в «котле», ничего хорошего не светит, — произносит раненый, лежащий на нижней полке. — Их последняя надежда на помощь частей генерал-полковника Гота растаяла как дым.

В разговор вступают другие раненые. Они жалуются на высокое начальство. Один сердито заявляет, что желает всем начальникам отправиться в преисподнюю. Никто не возражает, потому что все понимают, что такое высказывание вполне оправданно. Все эти раненые побывали в Сталинградском «котле» и из личного опыта знают, что значит ждать и надеяться на обещания спасти их. В обещаниях они разуверились после того, как поняли, что 6-й армией пожертвовали ради высших стратегических интересов.

Им в числе немногих посчастливилось выбраться из Сталинграда. Их вывезли только благодаря полученным ими ранениям. Сейчас, по их словам, подобное просто невозможно. Солдат с обмотанной бинтами головой, лишившийся в боях одного глаза, зло высмеивает последнюю пафосную радиосводку о трагедии в Сталинграде, в которой разгром 6-й армии преподносится как пример беспримерного героизма немецкого солдата.

Далеко не все раненые морально сильны, многие из них не могут скрыть своих повседневных страхов. Парень, лежащий подо мной, относится именно к такой категории, потому что с той самой минуты, как я проснулся, он беспрестанно всхлипывает. Я из любопытства наклоняюсь, чтобы получше рассмотреть его. Левая рука и предплечье этого парня загипсованы на манер уже упоминавшейся «штуки». Его лицо мне незнакомо. Мне кажется, что его всхлипываниям не будет конца. Они, судя по всему, действуют на нервы всем, кто находится рядом с ним, особенно тем, кто по-настоящему серьезно ранен и кто никак не может уснуть из-за него.

Конец этому положил какой-то солдат, который резко одергивает хнычущего:

— Ради всего святого, прекрати хныкать! Ты сводишь всех с ума своими стонами!

Парень никак не реагирует на это. Напротив, он начинает стонать даже громче прежнего. К счастью, в Кракове мы, наконец, избавляемся от него. Беспокойного раненого уносят, и его место занимает другой человек.

28 декабря. После того, как на койках поменяли постельное белье, места стали занимать новые раненые. На следующий день прибываю на место назначения. Я высаживаюсь в Бад-Зальцбрунне, неподалеку от Хиршберга, что у подножия Ризенгебирге. Прощаюсь со своими новыми знакомыми, которые отправляются дальше.

29 декабря — 20 января 1943 года. После того, как мы проходим через санпропускник, нас размещают на чистых постелях недавно созданного военного госпиталя. Остальные дни моего пребывания здесь проходят так спокойно и без каких-либо примечательных событий, что об этом времени почти ничего не остается в моей памяти. Оно ускользает от взгляда так же, как перезрелый местный сыр, который нам подают через день.

Мои записи сведены к комментариям о главном враче с яйцевидной головой и выпученными лягушачьими глазами. Разрезав гипсовую повязку на моей ноге, он откровенно заявляет, что подозревает меня в пренебрежении к солдатскому долгу и симуляции ранения. Пучеглазый спрашивает, как мне удалось загипсовать ногу. Он долго осматривает мою искусанную вшами грязную ногу, затем приказывает встать и не изображать из себя раненого. Мнительный эскулап даже грозится, что напишет рапорт и отправит его в трибунал, и бормочет что-то о дезертирстве, трусости, отсутствии чести.

Впрочем, действительно очень странно, что даже я сам не могу найти следа ранения, лишь крошечный, не больше горошины шрамик, не отличимый от укуса вши.

Однако рентгеновский снимок в конечном итоге оправдывает меня. Я помню, с каким недоверчивым удивлением пучеглазый врач рассматривал на снимке осколок. Мне казалось, что его глаза сейчас выскочат из орбит. Но, разумеется, главный врач госпиталя ни за что не станет извиняться перед каким-то рядовым. Он бормочет о том, что всегда среди раненых оказываются такие, кто намеренно наносят себе увечья и думают, что подобные трюки помогут им избежать передовой. Позднее выясняется, что осколок, сидящий у меня в ноге, не вызывает у меня проблем, и поэтому я считаю его чем-то вроде моего спасителя. Благодаря этому крошечному кусочку металла мне удалось избежать ужасной судьбы.

Здесь, в госпитале, мы узнаем, что в Сталинград уже невозможно доставлять по воздуху продовольствие и боеприпасы или вывозить оттуда раненых. Таким образом, судьба 6-й армии предрешена. Мы просто не можем осознать тот факт, что физически нельзя было вывезти тех людей, которых Адольф Гитлер отправил удерживать «крепость Сталинград». Удастся ли когда-нибудь узнать, как и почему произошла эта величайшая в истории нашей страны катастрофа?

21 января. Меня выписывают из госпиталя и отправляют в роту для выздоравливающих, где я получаю отпуск. Наконец-то я смогу попасть домой! Это приятно, но я не чувствую себя до конца свободным и раскрепощенным, как раньше. Во мне что-то изменилось. Я уже никогда не смогу вытравить из памяти то, что недавно пережил в донских степях.

Когда я брожу по улицам родной деревни, на меня никто не обращает внимания. Впрочем, с какой стати меня должен кто-то узнавать? Сейчас повсюду можно увидеть солдат, большинство которых мне незнакомо. Да кто я такой? Обычный фронтовик с бронзовым значком за ранение, полученным за крошечный осколок, застрявший под коленной чашечкой.

Лишь несколько знакомых интересуются моими фронтовыми подвигами. Когда я рассказываю им о пережитом, они проявляют интерес, но, судя по всему, не верят мне. По сути дела, они не верят в правду, потому что мои слова противоречат официальным военным сводкам. Они верят в несгибаемую волю немецких солдат, их исключительный героизм и стойкость. Вы только посмотрите на героев Сталинграда — вот тому доказательство!

Самая главная проблема с отпуском состоит в том, что он пролетает незаметно. Мне уже настала пора возвращаться в лагерь в Инстербурге, в роту для выздоравливающих.

14 февраля. Только что прибыл в Инстербург. По пути в дежурку ощущаю расслабленную атмосферу, создаваемую компанией нескольких подвыпивших солдат. Они дружелюбно приветствуют меня, несмотря на то, что мы незнакомы. Здешний обер-ефрейтор, или «главный храпун», как его называют эти парни, похлопывает меня по плечу и предлагает угоститься шнапсом, от которого я отказываюсь.

Сделав на документах отметку о своем прибытии, выхожу из комнаты и случайно наталкиваюсь на массивный алюминиевый контейнер с кофе, который несет какой-то солдат. Горячая жидкость выплескивается на мою новенькую форму отпускника. Я сердито смотрю на влажное дымящееся пятно на штанах. Человек, несущий кофе, гневно кричит на меня:

— Куда идешь, остолоп! Ты что, слепой?!

Я, как громом пораженный, застываю на месте. Передо мной стоит вечно голодный Ганс Вейхерт. Моему удивлению нет предела. Я в последний раз видел его в Рычове и до сих пор считал его убитым или пропавшим без вести. Прежде чем успеваю что-либо сказать, он радостно хлопает меня по плечу.

— Добро пожаловать в страну живых! — восклицает он.

Я прекрасно помню, что 13 декабря Вейхерт был похож на скелет. Он тогда со всех ног мчался впереди меня, пытаясь скрыться от яростного огня советских танков.

Узнаю от него о том, что они с Вариасом все еще находятся в отпуске по ранению и их только что выписали из госпиталя. Вскоре появляется Вариас. Нам хочется поговорить о многом, но вокруг слишком шумно, и поэтому мы отправляемся в столовую и ищем там свободный столик.

Когда мы садимся, Вейхерт, как фокусник, извлекает из кармана бутылку восточнопрусского «Ловца медведей». Это неплохой напиток, сделанный из меда и спирта, что-то вроде ликера, который я предпочитаю обычному шнапсу.

— Знаешь, откуда это? — спрашивает он, показывая на бутылку и еле сдерживая довольную улыбку.

— Догадываюсь, что ты мне сам это скажешь через минуту.

— Я получил от блондинки-кельнерши из «Тиволи»! — расплывается мой товарищ в горделивой улыбке.

Я удивленно замолкаю, а затем отвечаю:

— Тогда, значит, мне не придется ей передавать привет от тебя. Выходит, ты не станешь угощать меня стаканчиком, как обещал?

— За кого ты меня принимаешь? Если Гельмут Вариас что-то обещал, то непременно свое слово сдержит! — заявляет Вариас и легонько стучит себя кулаком в грудь.

Разговариваем о том, что нам случилось пережить за последнее время. Я рассказываю о своем ранении и о случае с пучеглазым врачом из военного госпиталя. Затем Вейхерт живописует то, как переправлялся через Дон с двумя товарищами, как они заблудились во время метели, после чего наткнулись на отступающий отряд, состоящий из солдат вспомогательных служб дивизии люфтваффе. Позднее к ним прибились солдаты из других уничтоженных военных частей, и, когда их собралось изрядное количество, это новоявленное подразделение тут же отправили на передний край фронта. Его ранило где-то южнее Чира, это было в самом начале января.

— Сквозное ранение бедра с повреждением кости, — поясняет Вейхерт. — Выздоровление заняло довольно много времени из-за осложнений, рана гноилась.

Вариас рассказывает о том, что в середине января воевал в составе ударной группы, которая медленно отступала на юг, связывая действия противника. 17 января 1943 года его ранило под Константиновкой неподалеку от Дона. Осколок ручной гранаты ранил его в горло. Мы рассматриваем глубокий шрам под левым ухом.

— А что случилось с Громмелем и Зейделем? — спрашиваю я.

Вариас какое-то время воевал вместе с ними, но в конце декабря Зейделю оторвало ноги взрывом гранаты.

— Он умер у нас на глазах от потери крови, — понизив голос, отвечает Вариас и замолкает. Мы даем ему время успокоиться, но после того, как он выпивает еще два стаканчика «Ловца медведей», я спрашиваю его о Громмеле. Высказываю предположение, что он тоже погиб.

Вариас кивает и закрывает глаза.

— Когда и как это случилось?

— Через пару дней после того, как ранили тебя. Возле Нижне-Чирской.

Я мысленно представляю себе Громмеля с его бледным лицом и грустными глазами. Он не мог заставить себя стрелять в противника. Я помню, как он закрывал глаза, нажимая на гашетку пулемета. Почему он так поступал, я уже теперь никогда не узнаю.

Вариас, должно быть, читает мои мысли и кладет ладонь на мою руку.

— Да, я тоже об этом знал. Но за несколько часов до смерти он признался мне, что вера запрещала ему убивать людей. Перед богом все люди — братья, так он сказал мне.

— Но он не был трусом, он спас мне жизнь в бою, мне и моим товарищам, — продолжает Вариас. — Я никогда этого не забуду.

Это было во время боев западнее Нижне-Чирской, где за день до этого ему пришлось отражать вражеское наступление. Ночью погода изменилась и началась сильная метель. Мы поняли, что на нас наступают, только тогда, когда русские были уже совсем рядом. Слава богу, нас поддерживали несколько танков, они тут же открыли огонь по наступающим. Но некоторым красноармейцам удалось ворваться в наши траншеи, и один верзила как безумный поливал нас огнем из своего «Калашникова». Он неожиданно развернулся и навел на меня автомат. Я представил себе, как сейчас очередь прошьет меня насквозь. В следующее мгновение кто-то оказавшийся рядом со мной ударил красноармейца прикладом винтовки в грудь. Русский упал, выпустив очередь из автомата. Парень, который спас меня, был убит.

Мы успели пристрелить русского автоматчика, и поскольку бой продолжался, то заниматься убитым немецким солдатом было некогда. Из-за непрекращающейся метели мы так и не поняли, кто это был. Только после того как мы отразили вражескую атаку, стало ясно: спас меня наш Громмель. Его тело было буквально изрешечено пулями. Отступая, мы забрали с собой наших убитых. Затем похоронили их всех, в том числе и нашего товарища, в Нижне-Чирской.

Мы замолчали, оставшись каждый наедине со своими воспоминаниями. Перед моим взглядом возникли лица дорогих моему сердцу боевых товарищей, сложивших головы на берегах Дона. Смерть никого не разбирает, не смотрит на дружбу, не щадит чувств тех, кому посчастливилось выжить.

15 марта. Нахожусь в роте для выздоравливающих вот уже четыре недели. Отпуск Вейхерта и Вариаса заканчивается завтра. Я пойду на вокзал провожать их. Пройдут месяцы, прежде чем мы встретимся снова.

2 мая. До того, как я отправлюсь в путь, я смогу нашить ефрейторскую нашивку. Вместе с новым воинским званием я получил небольшую денежную сумму. В наши дни на нее ничего особенного не купишь. Кроме того, я получаю отпуск, который проведу в армейском доме отдыха в Польше, в Радоме. Отдыхаю с удовольствием. Скоро начнется лето 1943 года. Погода стоит прекрасная. Я окреп, загорел на майском солнце, чувствую себя прекрасно.

3 июня. За несколько последних недель численность нашей роты для выздоравливающих существенно уменьшилась. Тех, кто пробыл здесь дольше всех, медленно, но верно отсылают обратно в их части, дислоцирующиеся в Северной Франции. Остальные части нашей дивизии находятся там же. Во Франции они будут окончательно укомплектовываться за счет новобранцев и тех, кто возвращается из отпусков по ранению.