Кроваво-красный снег. Записки пулеметчика Вермахта

Глава 5. КРОВАВО-КРАСНЫЙ СНЕГ ПАДАЕТ НЕ С НЕБЕС

4 декабря 1942 года. День начинается так же, как и вчера. Небо чистое, видимость хорошая. Однако чуть позже небо затягивается облаками и становится пасмурно. Днем идет снег. Ветер усиливается, и начинается метель. Очень быстро взрыхленная взрывами земля делается белой и чистой. Чтобы согреться, начинаю расчищать от снега траншею. Вейхерт убирает снег возле нашего пулемета, чтобы он не мешал вести огонь во время боя.

Иду по траншее в соседний блиндаж навестить Вариаса, Зейделя и других. Они растопили печку докрасна. Когда я увидел Вариаса, то не смог удержаться от смеха. Он лежал на топчане, но его ноги были не видны, они уходили в земляную стену. Блиндаж у наших соседей такой же, как и у нас, прямоугольный крытый окоп, но он был слишком узким для длинных ног Вариаса. Чтобы разместиться поудобнее, ему пришлось выкопать в стене дополнительную нишу. Рядом с ним на охапке соломы лежат два солдата. Оба спят и сильно храпят при этом. Слышу, как у них урчит в животе. Поймав мой взгляд, Вариас поясняет, что во сне человек не так сильно теряет энергию. Зейдель стоит у печки и варит суп из накрошенных в набитый снегом котелок кусочков галет. По его словам, это лучше, чем грызть сухие галеты. Пожалуй, он прав, надо будет как-нибудь последовать его примеру. Из блиндажа Мейнхарда доносятся звуки губной гармошки. Это Курат наигрывает какую-то печальную мелодию, навевающую мысли о доме.

В тренировочном лагере нам без устали объясняли, как пользоваться оружием для того, чтобы убивать врагов. Мы получили хорошую подготовку и были горды тем, что будем сражаться за фюрера, отечество и народ и, если нужно, отдадим за это жизнь. Но никто никогда не говорил нам о том, что нам придется пережить, прежде чем нас убьют. Смерть может принять самые разные формы и не обязательно окажется мгновенной. За последние дни, которые мы провели здесь, мы слышали жуткие крики и стоны раненых, умиравших на снегу. При мысли об этом становится страшно — ведь такой конец может ожидать любого из нас, и на помощь нам никто не придет. Нам не говорили, что такое может случиться с каждым; нас не учили, как бороться с тревогой, которая разъедает душу, как кислота, и которая сильнее чувства долга. Считается, что каждому солдату приходится самостоятельно решать подобную проблему. Эту тревогу приходится скрывать сильнее, чем прочие чувства; нельзя, чтобы кто-нибудь видел, что ты встревожен. Если ты не сможешь ее утаить, то тебя просто посчитают трусом, как, например, в случае с коротышкой Громмелем, который даже во время боя не может заставить себя стрелять во врага.

Вейхерт заметил, что Громмель не может целиться и нажимать на курок. Даже когда его заставляют стрелять, он закрывает глаза и только после этого стреляет, не видя, попадет ли в цель. А ведь он был лучшим стрелком в тренировочном лагере. В чем же тут дело? Неужели его подводят нервы, когда он видит врага, так же как и Петча? Вейхерт также заметил, что при каждой атаке противника он ведет себя как парализованный, а глаза его моргают и слезятся, как будто у него лихорадка. Может быть, я поговорю с ним об этом, ведь от поведения в бою одного человека зависит безопасность каждого из нас. К сожалению, такой возможности мне не представляется, потому что следующие несколько дней мы без конца отражаем атаки противника. Редкие минуты затишья мы — кому не нужно заступать в караул — используем для сна, потому что испытываем постоянную усталость.

Вечером снова прихожу в блиндаж Мейнхарда. Унтер-офицер Деринг тоже здесь. Он говорит, что когда представится такая возможность, то сходит в деревню забрать свою губную гармошку. Возвращаясь в свой блиндаж, слышу, как Курат снова выводит мелодию на губной гармошке. Я еще не знаю, что вижу его в последний раз: он и еще один солдат очень скоро погибнут.

5 декабря. Ночью снова шел снег. Утром, когда Вейхерт и Свина будят меня, я слышу доносящуюся со стороны деревни перестрелку. По словам Вейхерта, бой только что начался. Они со Свиной вернулись с наблюдательного поста и не заметили ничего необычного, но когда вернулись в блиндаж, в деревне разразился настоящий ад. Морозный воздух наполнен свистом снарядов, перемежающимся треском пулеметных очередей и винтовочных выстрелов.

Прибегает один из солдат и сообщает, что им нужно зенитное орудие. Тягач с зениткой тут же отправляется в сторону деревни. В воздух постоянно взлетают осветительные ракеты. Идет мелкий снег.

— Погодка как раз для наступления русских! — комментирует старый ефрейтор, находящийся в нашей траншее. Вскоре вступает в бой зенитное орудие, однако возле деревни стрельба скоро затихает, и выстрелы доносятся лишь со стороны железнодорожного полотна. Слышны лишь пулеметные очереди.

Наступает кратковременное затишье. До моего слуха доносится рокот двигателя. Он исходит из оврага.

В воздух поднимаются черные клубы дыма от сжигаемого дизельного топлива. К нам подходят Кюппер и Вариас. Они предполагают, что в овраге застряла русская «тридцатьчетверка». Подползаем к краю степной балки. В тумане ничего не можем разглядеть, но теперь нет никаких сомнений в правоте наших товарищей — там точно вражеский танк.

— У нас есть шанс взорвать его, но как это сделать? — спрашивает Вариас.

Как будто в ответ на его вопрос грохочет взрыв, и танк в буквальном смысле разлетается на куски. Нас на мгновение ослепляет вспышка огня, и мы бросаемся на землю. Взрывается боекомплект танка, и осколки отлетают рикошетом от стен оврага. В бледном свете раннего утра видим дым, поднимающийся к небу. Слышим крики наших саперов, которые утверждают, что подорвали неприятельскую бронемашину парой мин.

В последовавшей позднее контратаке мы захватываем немало трофейного оружия, однако в солдатских вещмешках русских находим очень мало еды. Вейхерту удается отыскать несколько кусков черного хлеба, пахнувшего тестом и неприятного на вкус. Тем не менее мы торопливо съедаем найденное, чтобы хоть как-то утолить голод. Время от времени слышу доносящиеся с разных сторон приглушенные хлопки выстрелов. Это тот самый чернявый унтер-офицер добивает раненых русских солдат, удовлетворяя свои садистские наклонности.

6 декабря. Трое из нас безмятежно спят в теплом блиндаже. Вейхерт сейчас находится в карауле. Мы слышим его шаги по скрипучему снегу. Он подходит ко входу и приподнимает одеяло, которым тот завешен. Мы тут же просыпаемся. Несмотря на огромную усталость, мы спим очень чутко. Вейхерт рассказывает нам, что Деринг получил боеприпасы и нам нужно зайти к нему и забрать то, что нам причитается.

Мы с Громмелем отправляемся к Дерингу. Темно. Курат еще не вернулся. Ему еще двадцать минут нужно оставаться на наблюдательном посту. Вокруг тишина, и мы надеемся, что в ближайшее время будет так же тихо. Приближаюсь ко входу в блиндаж и слышу, как мне кажется, звуки губной гармошки Курата. Но это невозможно — Курат находится на наблюдательном посту в окопе на передовой. Неужели мне это послышалось? Неужели у меня сдают нервы, и мне мерещится черт знает что? Возвращаюсь к Вариасу, который, оказывается, вместе с Зейделем тоже слышал похожие звуки. Но не мелодию, а лишь пару нот, как будто кто-то просто дует в губную гармошку. Они тоже сильно удивлены. Когда мы рассказываем обо всем Дерингу, он сразу же принимает меры.

— Что-то здесь не так. Тревога! Поднимайте всех по тревоге! Готовьтесь к бою!

Бегу к своему пулемету и срываю с него кожух. Все подразделение поднято по тревоге и ждет следующей команды. Какой именно? На передовой все спокойно. Неужели Курат случайно заиграл на гармошке? Если бы он заметил что-то подозрительное, то предупредил бы нас выстрелом из винтовки, как того требует устав караульной службы. Разве это не могло быть ложной тревогой? Ответов на эти вопросы нет, Деринг молчит. Затем в воздух взлетает трассирующий снаряд.

Что это? На расстоянии 50 метров от нас мы видим фигуры в белых маскировочных халатах. Когда мы открываем огонь из пулеметов и винтовок, они бросаются на снег. Когда становится светлее, мы видим, что русских стало еще больше. Они залегли за первой группой. На них такой же зимний камуфляж. С фланга по ним открывают огонь наши саперы. Противник все так же лежит в снегу, ждет. Проходит полчаса. Почему они не идут в атаку? Что же будет дальше? Чего они ждут?

Вскоре мы узнаем, чего они ждали. На нас надвигаются танки! Сначала видим две бронемашины, затем из рассветного тумана выныривают еще три. Они начинают обстрел наших позиций. А как же наше 88-мм орудие? Оно хорошо замаскировано и наверняка ждет своего часа. Мысль об этом лишь ненадолго успокаивает меня. Что может сделать одно орудие против пяти танков? Советская пехота под прикрытием боевых машин двигается на нас. Пытаемся сдержать ее наступление.

Как гром с ясного неба раздается первый выстрел из нашего зенитного орудия. Видим, как бронебойный снаряд врезается в башню «тридцатьчетверки», которую мгновенно охватывает огонь. Затем над ней начинают подниматься клубы черного едкого дыма. Между тем ствол нашего 88-мм орудия наведен на другую цель. Снаряд попадает точно в гусеницу танка. Подбитая бронемашина бесцельно кружится на одном месте. Экипаж успевает выскочить наружу прежде, чем второе прицельное попадание уничтожает танк. Еще одна бронемашина пытается выскочить туда, где в нее не сможет попасть наше орудие. Два танка стреляют в нашу зенитку, но промахиваются. Один из снарядов попадает в блиндаж, расположенный справа от меня. Через секунду воздух оглашают крики и призывы о помощи. Наверняка там кого-то ранило. Вскоре кто-то из наших солдат подбивает третий советский танк, у которого заклинивает башню. Танк не может вести огонь и пытается отойти в тыл. Через несколько минут следом за ним отходит еще одна боевая машина. Танк, отошедший в недоступное для нашего орудия место, в мертвую точку, попадает, что называется, из огня да в полымя. Когда он пытается уничтожить наше 88-мм орудие и выбирает для этого более удобную позицию, то оказывается под прицельным огнем двух наших танков, поджидавших его за склоном холма. Прежде чем они уничтожают «тридцатьчетверку», та успевает нанести одному из них серьезные повреждения.

Хотя нам в очередной раз удалось остановить наступление противника, за это пришлось заплатить высокую цену. От выстрела советского танка, попавшего в наш блиндаж, погиб Дитер Мальцан и один ефрейтор. Трое солдат получили серьезные ранения, одному оторвало руку ниже локтя.

Лишь через несколько часов, после того как прекратился мощный артиллерийский обстрел, мы смогли немного продвинуться вперед, дальше наших прежних позиций.

Возле окопов на наблюдательном посту мы находим тела Курата и его напарника. Они лежат в луже замерзшей крови. Их убили, а затем сняли с ног сапоги и забрали винтовки. Курат погиб не сразу, он попытался сообщить нам о нападении при помощи губной гармошки. Когда мы понесли погибших к нашей траншее, чтобы достойно похоронить, он продолжал сжимать ее в своей окоченевшей руке. Он спас нам жизнь, потому что иначе враг застал бы нас врасплох.

Сегодня у нас был еще один удачный день, хотя назвать его хорошим тоже нельзя. Мы, те, кто остался в живых, должны благодарить Всевышнего за то, что он снова отвел от нас беду. Громмель напоминает нам, что сегодня воскресенье, день святого Николая. Разве это имеет какое-то значение? Для нас давно перестали существовать выходные дни и праздники. Каждый новый день, когда мы избежали смерти, — уже хороший день. Чувствую, что этой ночью буду спать крепким здоровым сном.

7 декабря. С утра снова туманно. Ближе к полудню туман рассеивается, и видимость улучшается. Снова активизировались вражеские снайперы. На железнодорожной станции на нас наступают подразделения Красной Армии, действуя отдельными отрядами. Они также ведут минометный обстрел деревни. Когда в небе появляются «штуки», русские прекращают огонь. Наши самолеты бомбят позиции русских, расположенные впереди нас. Красноармейцы так хорошо замаскировались в снегу, что мы удивляемся тому, как близко от нас они оказались, и мы этого не заметили. Пикирующие бомбардировщики обрушиваются на противника несколькими волнами. Мы уже привыкли к вою авиационных сирен, которые они включают, заходя в пике. Ввысь поднимаются столбы черного дыма от пораженных ими целей — машин и артиллерийских орудий. Налеты бомбардировщиков не могут остановить огонь неприятельских пушек и минометов. Однако «сталинские органы» пока молчат. Может, они уничтожены нашими «штуками»?

На ужин неожиданно получаем бобовую похлебку с картофелем и немного хлеба. Янсену удалось с того берега Дона привезти нам немного еды.

8 декабря. Сегодня день не слишком отличается от вчерашнего дня. Видимость хорошая. С самого утра пикирующие бомбардировщики бомбят позиции русских войск. На этот раз их цели расположены дальше — должно быть, русские наращивают силы на высотах за станцией Чир. Пикирующие бомбардировщики атакуют во второй раз несколькими волнами. Над пораженными ими целями в синее небо поднимается густой черный дым.

9 декабря. Хмурое утро. Враг интенсивно обстреливает деревню и наши позиции. До полудня осмеливаемся лишь изредка высунуть нос из окопа. Снова начинается игра в тягостное долгое ожидание. Русские, несомненно, отвели свои войска, чтобы провести бомбардировку наших позиций. Сегодня, вероятно, это им не удастся по причине плохой видимости. Днем самолеты совершают налет на деревню с востока и вдоль железной дороги с юга. Мы в боях не участвуем. Если противнику удастся захватить деревню, то тогда он сможет атаковать нас с обеих сторон, угрожая нам окружением. Ждем и молимся о том, чтобы из этой затеи у русских ничего не вышло.

Сражение за деревню продолжается несколько часов. Затем резервному подразделению удается контратаковать противника и выдавить его из деревни. Потери велики — шесть убитых и много раненых.

11 декабря. Небо пасмурное. Видимость ограниченная. С раннего утра начинается артиллерийский обстрел наших позиций. Снаряды противника рвутся вокруг нас. Обложили нас плотно. Похоже, что пощады нам ждать не придется. Из-за взрывов мы не слышим рокота моторов и не осознаем грозящей опасности. Перед нами неожиданно, как призраки, появляются пять танков «Т-34». Их появление становится неожиданностью не только для нас, но и для расчета 88-мм орудия, установленного на гребне высотки. Прежде чем расчету удается развернуть длинный ствол, чтобы навести его на танки, из пяти башенных орудий производятся выстрелы. С такого близкого расстояния это означает гибель нашего зенитного орудия. Однако, к нашему удивлению, артиллеристам удается подбить один из танков, прежде чем получить два прямых попадания. Видим, как в воздух взлетают обломки пушки. Расчет орудия убит на месте. Четыре «тридцатьчетверки» продолжают надвигаться на нас. Рядом с ними бегут русские пехотинцы. Второе зенитное орудие продолжает вести огонь. Трассирующие снаряды поражают танки противника, заставляют вражескую пехоту остановиться и спрятаться за боевыми машинами.

Две бронемашины приближаются к краю ближней траншеи, но неожиданно сворачивают в сторону. Теперь они движутся параллельно ей, подставив нам бока. Вскоре они оказываются возле огневой точки Мейнхарда. Возникает ситуация, о которой может только мечтать охотник за танками. Однако противник знает, что никаких противотанковых средств у нас нет. Из всех видов стрелкового оружия мы открываем огонь по пехотинцам, следующим за танками, однако те и не думают останавливаться. Обрушиваем огонь на тех красноармейцев, которые осмеливаются продолжать наступление. Рядом с Вариасом и Мейнхардом взрываются ручные гранаты. Пулемет Мейнхарда неожиданно замолкает, однако огонь из винтовок не прекращается. Трассирующие снаряды, нацеленные на волну вражеской пехоты зениткой, со свистом пролетают над нашими головами. Если бы не это зенитное орудие, то противник давно смял бы нас. Саперы продолжают с фланга поливать неприятельскую пехоту огнем двух пулеметов.

Первый танк останавливается возле огневой точки Мейнхарда. Двигатель ревет еще громче. Гусеницы взрыхляют замерзшую землю. Зенитка бьет по танку прямой наводкой разрывными снарядами, но они наносят башенной броне ущерб не больший, чем огонь фейерверка. Затем происходит это! Танк, прорвавшийся на наши позиции справа от нас, бьет прямой наводкой по зенитному орудию. Вторым снарядом он разбивает его вдребезги. Во все стороны летят обломки металла и куски человеческой плоти. На землю падает оторванная нога, окрашивая снег кровью. Беспомощно смотрим друг на друга. Мое лицо, несмотря на холод, покрыто потом, заливающим глаза. Чувствую, что во рту пересохло, язык прилип к небу.

Теперь вражеские танки уже ничто не сдерживает, они неумолимо катят прямо на нас. Уже ничто не сможет помешать им войти в деревню. Однако на дороге, ведущей к ней, по крайней мере, расставлены мины.

Одна из бронемашин задерживается близ наших позиций и давит окопы. Вторая устремляется к правому флангу. Третья пытается перевалить через гребень холма. Четвертый танк уже спустился вниз и ведет беглый огонь по деревне. Несмотря на нашу решительную оборону, нескольким красноармейцам удается ворваться в наши траншеи. Деринг и его люди сходятся с ними в рукопашной. Огонь ведут лишь мой пулемет и два пулемета саперов. Вейхерт, подающий мне патронную ленту, жалуется на скверное качество боеприпасов и сообщает, что у нас остался лишь один запасной ствол.

Свина находится рядом со мной и стреляет из винтовки. Не вижу Громмеля, потому что он где-то в нескольких метрах от меня, позади Вейхерта. Заметив наше бедственное положение, Громмель передает нам два запасных ствола.

— Черт, «тридцатьчетверка» заметила наше пулеметное гнездо! — доносится до меня голос Громмеля.

Советский танк наводит на нас башенное орудие и, рокоча двигателем, движется вперед. Быстро подхватываю пулемет и вместе с ним валюсь на дно окопа. Громмель и Вейхерт бросаются в блиндаж. Свина успевает прыгнуть в окоп раньше меня и теперь лежит у меня за спиной.

Гремит выстрел, и снаряд взрывается в том самом месте, где только что стоял мой пулемет. На голову мне летят комья мерзлой земли и горячие осколки металла. В ушах звон. Мне кажется, будто у меня лопнули барабанные перепонки. Противный резкий запах пороха забивает мне ноздри и наполняет легкие. Но я жив. Жив и Свина, конвульсивное дыхание и кашель которого я слышу у себя за спиной. Затем все повторяется снова — оглушительный грохот и лязг гусениц. Вжимаюсь, как червяк, в холодную землю. В окопе темно как ночью — над нами нависла стальная громада танка, заслонившая весь белый свет. Металлические гусеницы рвут и крошат края окопа. Сверху падают массивные пласты замерзшей земли, наполовину засыпав меня. Неужели эта махина погребет меня заживо? Вспоминаю рассказы солдат о том, что иногда танки специально давят траншеи, чтобы насмерть завалить тех, кто в них оказался. Жуткая смерть!

Меня охватывает паника. Жаль, что я не бросился вслед за товарищами в блиндаж! Ползу к ним. Свина следует моему примеру. В блиндаже почти полная тьма, с трудом узнаю лица солдат. Буквально физически ощущаю их страх и беспомощность. Танк снова над нами. Что же будет дальше? Неужели он попытается уничтожить блиндаж, раздавить его? Хотя земля промерзла насквозь, выдержит ли крыша вес вражеской бронемашины?

Минута сменяет другую. Мучаемся томительным ожиданием. Чего ждем? Неминуемой смерти? Мы могли подорвать нависший над нами танк гранатами или кумулятивным зарядом, но у нас нет ни того, ни другого. Нам лишь остается надеяться на лучшее и молиться о том, чтобы смерть обошла нас стороной.

Слышу, как Свина начинает молиться вслух. Чувствую, что мне следует успокоить нервы молитвой. Я не молился с самого детства, в юности надеясь на то, что я достаточно силен, чтобы нуждаться в заступничестве высших сил. Но теперь, перед лицом смерти, опасаясь за свою жизнь, автоматически вспоминаю давно забытые слова. Я произношу их не вслух, как Свина и другие мои товарищи: молюсь молча, про себя, не шевеля губами. Молюсь о том, чтобы нам даровали жизнь, чтобы мы избежали ранений и увечий.

Хотя в сложившейся обстановке пока ничего не изменилось, после молитвы ощущаю внутреннее спокойствие и веру в лучшее. Это состояние трудно, невозможно объяснить словами. Свина закончил молиться. Он смотрит на Вейхерта. Тот сидит на каком-то тряпье и не сводит глаз с потолка. Громмель часто, взволнованно дышит, его взгляд тоже устремлен на потолок. Каждый раз, когда танк стреляет, крыша вздрагивает и сверху нам на каски сыплется снег. Снова ревет двигатель, и стальной гигант съезжает с крыши блиндажа. Внутрь валятся пласты земли, и мы видим танковые гусеницы.

Спасены! Нас не завалило обломками! Вот что самое главное! Вейхерт и остальные охвачены паникой.

— Все наружу! — кричит он и первым бросается к выходу.

Вход в бункер завален кусками льда. Вейхерт отталкивает их ногой и с трудом выбирается наружу. Окоп наполовину завален землей и снегом. Где-то под ними лежит мой пулемет. Дальше, в траншее, видим нескольких красноармейцев, которых Вариас и Зейдель забрасывают ручными гранатами. Слышим, как из своего окопа ведут огонь саперы. Рвутся гранаты. Саперы пытаются вести перекрестный огонь из минометов. Таким образом удается остановить советскую пехоту, но не танки.

Танк, наконец, отъезжает от нас и направляется в сторону деревни. Мы только сейчас понимаем, насколько нам повезло, — судя по следам гусениц, танк проехал мимо нашего блиндажа, лишь взрыхлив землю на левом краю крыши. Сейчас «тридцатьчетверка» обстреливает огневую точку саперов. С ужасом наблюдаем за тем, как снаряд в щепки разносит пулеметное гнездо. После этого танк разворачивается и едет обратно!

Теперь он стреляет по нашей траншее; давит окопы, заваливая их землей. Два испуганных солдата выскакивают наружу и пытаются бежать, но через пару секунд падают, скошенные очередью танкового пулемета. Какой-то солдат отважно бросается с гранатой на танк. Граната отскакивает от башни, как камень от стены. Солдат не успевает отскочить в сторону, и гусеницы тут же впечатывают его в землю. Открывается люк башни, и из него в наши окопы летят несколько гранат.

Пока я отчаянно пытаюсь выкопать свой пулемет, Свина бросает ручную гранату в двух русских солдат, бегущих к нам. Они падают на снег. У Вейхерта нет времени перезаряжать винтовку, и поэтому он выхватывает у Громмеля его карабин и стреляет в красноармейца, устремившегося в нашу траншею. Выстрелом из пистолета останавливаю второго врага. Из раны в горле у него течет кровь. Он с криком отступает, разворачивается и убегает прочь. Остальные красноармейцы убегают вслед за ним. Наступает короткая передышка. Теперь в траншее остается всего несколько вражеских солдат, но на нас снова надвигается советская «тридцатьчетверка». Танк давит все, что попадается у него на пути, и ничто не может остановить его.

Неужели это конец? Неужели один-единственный русский танк сможет уничтожить всех нас? Окружающее пространство ощутимо наполняется безудержным страхом, а также гневом и беспомощностью перед лицом безжалостного стального монстра. Еще один солдат, у которого не выдерживают нервы, вскакивает и бежит. Танк разворачивается, начинает преследовать и давит его тяжелыми гусеницами. Ужасное зрелище! Громмель извергает содержимое желудка и заползает в блиндаж.

Танк приближается к блиндажу. Неужели мы следующие? Неужели русские танкисты догадались, что мы живы, и теперь явились по наши души? Что же делать? Бежать бесполезно, но и от блиндажа толка нет, он может стать нашей могилой. Подсознанием слышу несколько взрывов, прогрохотавших в деревне, и вспоминаю о втором танке. Но мои мысли в данный момент сосредоточены главным образом на стальном монстре, упрямо надвигающемся на нас. Он стреляет во все, что движется, и в перерывах между выстрелами мы слышим рокот его двигателя.

Есть ли у нас надежда на спасение? В отчаянии возношу небесам страстную молитву и замечаю, что остальные наши солдаты пытаются найти хоть какое-то укрытие. Неужели танк промахнется и на этот раз? Повезет ли нам снова? Или нет?

Бросаю последний взгляд на танк, от которого нас теперь отделяет расстояние в 30 метров, и внезапно чувствую себя так, будто из ада вознесся прямо в рай. Мой страх куда-то исчезает, и в моей крови начинает закипать возбуждение. Забываю обо всем, что происходит вокруг. Вижу лишь трактор, тянущий вверх по склону холма противотанковое орудие. Не успевает он остановиться, как с него спрыгивают на землю три человека. Они быстро отцепляют орудие и готовят его к бою. Орудийный наводчик нацеливается на танк. Только в это мгновение «тридцатьчетверка» замечает противотанковое орудие. Их отделяет друг от друга расстояние в сто метров.

Башенное орудие танка поворачивается в поисках цели. Кто выстрелит первым? Наверное, противотанковое орудие. Попадет ли оно в танк? Исход поединка определит именно первый выстрел. Зову спрятавшихся в блиндаже товарищей. Слышу грохот выстрела. Взрыв сопровождается яркой вспышкой света. Кажется, будто сверкнула молния. Снаряд попадает прямо в башню «Т-34». Через несколько секунд гремит второй выстрел. После него башня немного поднимается и склоняется набок.

— Ура! — раздается из наших охрипших глоток, обрадованных волшебным исходом отчаянного поединка. Напряжение последних часов куда-то уходит. Спасены! Нас спасли в самую последнюю секунду. Эти замечательные парни, стоящие у противотанкового орудия, с первого выстрела победили противника в смертельной дуэли. Они отвели от нас руку смерти. Мне хочется обнять их, отблагодарить за только что совершенный подвиг.

Из блиндажа Деринга пулей вылетают два красноармейца. Охваченные восторгом, мы не заметили их. Они опрометью бросаются туда, откуда совсем недавно прибежали. Никто не стреляет им вслед. Возникает нечто вроде временного прекращения огня с обеих сторон. Мы не можем больше находиться в траншее и вылезаем из нее. Из окопов и блиндажей выползают остальные наши товарищи — грязные, бледные, но радостные оттого, что им посчастливилось остаться в живых. Позднее нам становится известно, что сегодня помимо раненых у нас восемь убитых. Некоторые из них, видимо, погребены заживо под обломками раздавленного танком блиндажа.

К нашему великому сожалению, среди погибших унтер-офицер Деринг и двое его солдат. Вариас и Зейдель живы. Кюппера, получившего ранения в голову и плечо, отвезли в деревню вместе с другими ранеными. Мейнхард лишился своего пулемета — не успел захватить с собой, и его раздавил советский танк.

Солдаты из расчета противотанкового орудия сейчас находятся в траншее, и мы с Вейхертом отправляемся к ним, чтобы поблагодарить за наше чудесное спасение. Земля между нашими позициям и холмом вся перепахана танковыми гусеницами и смешана со снегом. В воздухе висит какой-то особый запах. Он исходит от останков растерзанной человеческой плоти, разбросанной по полю боя. Я чувствую, что уже привык к виду мертвых тел, однако этот запах все еще в новинку для меня.

Здесь лежат не только мертвые тела, здесь также повсюду разбросаны куски человеческой плоти — оторванные руки, ноги, головы. Это останки тех, кто совсем недавно был расчетом 88-мм орудия, которых разорвало в клочья прямым попаданием вражеского снаряда.

Мы продолжаем благодарить наших спасителей — трех артиллеристов. На груди их командира — унтер-офицера — мы видим Железный крест 1-го класса и серебряный значок за ранение. Это говорит о том, что за плечами у него богатый военный опыт. В наших глазах он настоящий герой, и если бы у него не было Железного креста 1-го класса, то ему обязательно дали бы его за сегодняшний бой. У артиллеристов грязные, потные, небритые лица. Унтер-офицер кажется мне знакомым — где же я мог видеть его? Я подхожу ближе и, наконец, узнаю его.

— Гейнц! Гейнц Рюман! — громко кричу я.

Унтер-офицер тоже узнает меня. Обрадованные и удивленные неожиданной встречей в богом забытом местечке за пределами Сталинградского котла, мы бросаемся в объятия друг к другу. Рюман спрашивает меня о том, каким образом и когда я очутился здесь.

Я отвечаю на его вопросы и говорю о том, как тесен мир. На огромных просторах России, где в данный момент находится миллион немецких солдат, я случайно встречаю Гейнца Рюмана, младшего сына директора средней школы из моего родного городка. Самое главное, что именно он спасает меня и моих товарищей от смертельной опасности в последнюю секунду, когда наши жизни висели буквально на волоске.

Восемь дней назад Гейнц прибыл из Нижне-Чирской на Донской плацдарм, возникший на южном берегу реки. Вчера он и его солдаты получили приказ поддержать нас своим противотанковым орудием при отражении атак вражеской бронетехники. От Гейнца я узнаю о том, что впервые за последнее время наши войска силами нескольких частей сформировали два плацдарма на южном берегу Дона. Наше подразделение является так называемым буферным формированием — иными словами, мы что-то вроде боевого отряда самоубийц. Когда я спрашиваю о других трех танках, он отвечает, что один из них подорвался на мине на въезде в деревню. Второй они подбили возле железнодорожного полотна. А третий, ворвавшийся в деревню с северо-востока, уничтожен нашим последним танком, обездвиженным из-за поломки гусеницы. Нам очень хочется поделиться последними известиями из дома, но на это совершенно нет времени — Гейнц получил приказ возвращаться на свои позиции в деревне. Уходя, он кричит мне, что обязательно найдет меня, и мы при первой же возможности пообщаемся и вспомним старые времена.

К сожалению, этого так никогда и не произошло — я больше не видел Гейнца Рюмана. Мне не удалось узнать, погиб ли он 13 декабря, защищая деревню, или был в числе тех немногих, кто остался на той стороне Дона и попал в плен в боях за Дон и Чир. Более того, его родители, с которыми я встретился во время отпуска, когда приехал домой, и которым рассказал о нашей удивительной встрече в заснеженных степях России, так и не узнали, что же случилось с их сыном. Командиром оставшихся в живых четырнадцати человек на нашем участке передовой становится Мейнхард. Он старше нас по званию — обер-ефрейтор. Перед выходом в караул сплю как убитый. Когда Вариас будит меня, энергично вскакиваю, как животное, которое только что выпустили из клетки на долгожданную свободу. Я все еще полусонный, но приступаю к караульной службе, как надо. Вспоминаю, каким пришел к нам Мейнхард, вернувшись из Сталинграда. Тогда, находясь в районе Бузиновки, мы были полны желания победить. С каким нетерпением мы ожидали возможности поскорее оказаться на фронте. Теперь, после трех недель боев, уже никто из нас больше не говорит о героизме или готовности к подвигам. Напротив, теперь наше самое заветное желание — поскорее вырваться живыми из этой смертельной западни. Это не та война, которую мы представляли себе и о которой так часто разговаривали. Став солдатом и понюхав пороху, ты понимаешь, что война неразрывно связана со смертью. Говорить о войне, не зная ее, все равно, что рассуждать о пожаре, не побыв в горящем доме. Мы изведали, что такое пожар, и знаем, что такое жаркий огонь и что такое терять боевых товарищей.

12 декабря. Когда рано утром Вильке сменяет меня в карауле, на горизонте, на востоке, появляется полоска бледно-красного света.

— День будет солнечный, — говорит Вильке, и я соглашаюсь с ним.

Находясь в карауле, я сильно замерз и поэтому с радостью возвращаюсь в блиндаж, где не только тепло, но даже жарко. Свина сидит, прислонившись спиной к стене, и жует кусок хлеба. Громмель тоже не спит. Он подогрел к моему приходу кофе, который оставил для меня. Кроме кофе, мы получили по ложке мармелада и куску хлеба.

Громмель — славный товарищ, но я не до конца уверен, что хорошо понимаю его. Неужели он действительно не может стрелять во врага? Почему? Трусость? Вряд ли, он не трус и во время контратак ведет себя храбро. Но почему вчера он оставил свою винтовку на предохранителе, когда Вейхерт захотел воспользоваться ею? Но в то же время он помог мне, подав новый ствол для пулемета.

Вижу в небе немецкий разведывательный самолет, летящий в направлении Сталинграда. Он натыкается на белое облачко огня зенитных орудий. Вскоре его сбивают, и он падает, оставляя в небе черный дымный след. Еще один самолет пролетает низко над землей и сбрасывает возле деревни ящики с продовольствием и боеприпасами. Сегодня вечером мы, наверное, снова сможем поужинать галетами.

Если не считать длившегося целый час артиллерийского обстрела, день можно назвать спокойным. Громмель, который ведет счет дням недели, напоминает, что сегодня суббота. Но какая разница, что за день сегодня? Сегодня почти что праздник — стрельба длилась всего один час. Какими мы все-таки стали нетребовательными. Стреляли меньше обычного, и день кажется мирным, едва ли не праздничным. Но что будет завтра? Каким выдастся новый день? Очень хочется, чтобы таким же хорошим и спокойным! Желания подобны мечте — в действительности они тают так же быстро, как весенний снег под солнцем. Возможно, завтра будет так, как сегодня, и останется надежда и невысказанные вопросы. Что случится с нами? Кому суждено быть в живых, и кто будет лежать бездыханный на холодной русской земле? Свидетелями чьей смерти мы станем? Кого из товарищей будем оплакивать?

Хорошо, что человек не может точно знать свое будущее. К тем, кто убит, смерть пришла внезапно и, конечно же, преждевременно. Хочется надеяться, что когда придет смертный час, все произойдет быстро и легко. Я не раз видел на передовой раненых врагов и слышал их предсмертные крики. Теперь я часто просыпаюсь по ночам от ощущения, что явственно слышу их стоны и мольбу о помощи. Да избавит нас господь от такой ужасной участи.

13 декабря. Я плохо спал этой ночью. Когда Громмель подходит, чтобы разбудить меня, я уже не сплю. У меня неважное настроение, причины которого не ясны мне самому. В желудке неприятное ощущение, как будто в нем оказался целый муравейник. С радостью выхожу на утренний холодный воздух.

Встречаю Вариаса, который находится в карауле. Он сообщает, что ходят слухи о том, что танки генерал-полковника Гота приближаются к Сталинграду и скоро прорвут кольцо блокады. Правда это или досужие вымыслы? Может быть, действительно вермахту удастся спасти своих солдат, оказавшихся во вражеском окружении? Но каким образом это скажется на нас, находящихся на подступах к городу на Волге? На эти и подобные вопросы сейчас, похоже, нет ответов.

Ветер доносит какой-то незнакомый шум. Что-то вроде гудения труб на разной высоте звука, долетающего с разных расстояний. Спустя какое-то время слышим рокот моторов — это противник движется к нам со стороны Чира. Трубные звуки не знакомы нам. Встречаю Мейнхарда, он говорит, что заметил свет фар, который время от времени мелькает вдали.

— Похоже, что враг накапливает там силы, — как будто размышляя вслух, говорит он. — Иваны явно что-то затевают. Вот только бы знать, что!

Воздух вокруг нас буквально насыщается электричеством. На нашем участке передовой уже почти никто не спит. Солдаты вылезают из блиндажей в траншею и нервно прохаживаются туда-сюда. Взгляды устремлены вперед, туда, где находится враг, но пока что еще очень темно и ничего не видно. В пять утра иду будить Вейхерта. Он уже на ногах и выглядывает из блиндажа в сторону Чира. Неприятное ощущение в моем желудке делается еще сильнее. Вспоминаю, что подобное беспокойное чувство я испытывал дома, чаще всего перед началом важных спортивных соревнований. Однако здесь оно обостряется во много раз. Это — сконцентрированное возбуждение, вызванное осознанием того, что скоро произойдут какие-то грозные события, но какие точно, я не знаю.

Сложная, напряженная ситуация! Приходится ждать наступления хмурого серого утра. Громмель единственный, кто все еще остается в блиндаже. Захожу внутрь, чтобы подогреть на печке оставшийся в моей кружке кофе. Громмель спит, но дыхание у него неравномерное. Он лежит, отвернувшись лицом к стене. Его тело время от времени подергивается. Именно в то мгновение, когда я собираюсь перелить горячий кофе из котелка в кружку, он вдруг вскакивает и, полусонный, с криком устремляется к выходу. Я от удивления роняю кружку и успеваю схватить его за рукав. Он вырывает руку и дико кричит:

— Свина! Свина! Я иду! Помогите ему! Помогите! Хватаю его за талию и крепко держу. Вижу, что он приходит в себя и успокаивается.

Вейхерт подходит к нам и спрашивает, понизив голос:

— В чем дело, дружище? Приснился плохой сон? Ты же знаешь, что Свина — в блиндаже Мейнхарда.

После этого он выходит наружу на холодный морозный воздух. На востоке появляется узкая полоска света, возвещающая о наступлении нового дня. Громмель еще не совсем отошел от сна и судорожно пытается объяснить свое поведение, но его слова неожиданно тонут в сумасшедшем грохоте, обрушивающемся на нас со всех сторон.

Грохочет так сильно, что нам кажется, будто содрогается земля, разбуженная какими-то адскими силами. Прежде чем метнуться обратно в блиндаж, мы видим, как стоявший в карауле Вильке падает на землю прямо перед нами. Мы молча смотрим друг на друга. У всех встревоженные, белые от волнения лица. Никто не произносит ни слова. Страх написан на каждой клеточке наших физиономий. Наши глаза лихорадочно поблескивают. Да ведь это настоящий ад! С неба на нас падает огонь и раскаленный металл. От этого смертоносного дождя нигде нет спасения. Если бы не знали, что этот разрушительный обстрел ведут войска противника, то вполне могли бы поверить в то, что сегодня, 13 декабря, наступил конец света.

Я больше не могу оставаться в блиндаже, хочу увидеть, что за ужасная сила угрожает нашей безопасности. Когда я немного приподнимаю голову над бруствером, то чувствую, как меня парализует страх. Поверхность земли дрожит и как будто подскакивает в каком-то безумном танце смерти. Кажется, что не осталось ни одного квадратного сантиметра спокойной поверхности. Вверх взлетают фонтанчики из комьев земли, снега и раскаленных металлических осколков. Ими усеяно все окружающее пространство. Выйти из блиндажа и сделать вперед пару шагов представляется абсолютно невозможным. Два шага — и верная смерть. Оглушительный грохот, свист снарядов, крики наполняют воздух. Разговаривать бесполезно, все равно ничего не разобрать. В земле, насыпанной в несколько слоев на крышу нашего блиндажа, масса воронок, оставленных минами и ракетами «сталинских органов». Однако сама крыша, укрепленная нами пару дней, еще цела.

Примерно через полчаса адский грохот ослабевает, но эти полчаса нам всем кажутся вечностью. Траншеи почти полностью завалены землей и снегом. Просто чудо, что мы остались живы. Что же все-таки замыслил противник? Мы знаем, что такой обстрел обычно предшествует наступлению, однако враг по-прежнему скрывается в густой завесе тумана.

Неожиданно кто-то зовет меня по имени. Это Вариас. Он движется к нам перебежками в коротких паузах между разрывами мин и почти падает перед нами. Он так запыхался, что какое-то время не может говорить. Его лицо покрыто потом и грязью, но мы видим, что оно бело как мел.

— Блиндаж Деринга разбит! — наконец произносит он. — Мейнхард, Свина и остальные убиты! Парень, стоявший у входа, лишь слегка ранен, и я уже перевязал его. Но Зейдель и два других тоже ранены. Мне нужны еще бинты!

Вейхерт сует ему в руку две пачки бинтов, и он бегом возвращается обратно, двигаясь зигзагом, чтобы избежать смертоносных взрывов.

Мы подавлены известием о смерти Мейнхарда и Свины. По моему лицу текут слезы, вызванные не только ядовитыми пороховыми газами. Меня цепко охватывает страх, горло конвульсивно сжимается. Мне кажется, будто меня душит незримая рука. Слежу взглядом за Вариасом и вижу, как он живым и невредимым запрыгивает в окоп.

— Танки! Танки идут! — неожиданно истерически кричит Вильке. — Их много, очень много!

Его последние слова тонут в грохоте взрывов снарядов, которые обрушивают на нас танки.

Теперь я тоже вижу их! Сначала мне кажется, будто на нас накатывает вал огня, затем целая орда коричневых жучков начинает двигаться по заснеженной степи. Танковая атака! Вейхерт торопливо считает их и на пятидесяти сбивается. Да, их, конечно, больше пятидесяти! Значит, вот что готовили русские — колоссальное танковое наступление на наш заброшенный, плохо вооруженный аванпост, который до этого долго и упорно сдерживал натиск Красной Армии, неся огромные потери!

Изрыгая смертоносные залпы, «тридцатьчетверки» двигаются вдоль железнодорожного полотна в направлении деревни. Минут через пятнадцать они доберутся до нее и оттуда смогут зайти нам в тыл и взять в клещи. Мы понимаем, что времени у нас уже не остается, но вместе с тем чувствуем, что долгим минутам страха наступает конец и жуткий финал уже совсем близок. Вопрос заключается лишь в том, есть ли у нас шанс избежать этой судьбы?

Мы стоим возле блиндажа и смотрим на приближающиеся танки и на спасительный холм, за которым можно спрятаться от этой орды металлических чудовищ. Несколько наших солдат из дальних окопов выбираются наружу и бегут к холму. Они хотят достичь деревни прежде, чем там окажутся танки, и надеются по льду перебраться на ту сторону Дона. Саперы также спешно покидают свои позиции и устремляются к деревне. Все больше и больше людей следуют их примеру. Они бегут под смертоносным дождем пуль и осколков. Земля усеяна оружием, шинелями, снаряжением и прочим. Все это люди сбрасывают с себя, чтобы было легче бежать. Многие спотыкаются и падают и остаются лежать на земле. Другим удается снова встать на ноги и продолжить путь. Что же делать нам?

Вильке и Громмель, как безумные, выскакивают из блиндажа. Ко мне приближается Вейхерт, готовый в каждую минуту бежать. Он явно еще не решил, что ему делать. Вейхерт показывает на двух солдат, мчащихся к холму. Узнаю Вариаса и Зейделя, у последнего голова обмотана бинтом. Зейдель падает, вскакивает и бежит дальше. Вильке знаками возбужденно показывает нам, что первые вражеские танки уже достигли деревни. Что же мы будем делать? Тоже побежим? Мы находимся дальше других от холма. Если нам посчастливится добежать до него, то что может ждать нас там?

Совершенно очевидно, что в блиндаже оставаться нельзя, — это означает верную гибель или плен. Смерть предпочтительнее. Попасть в плен к русским? Нет, этого я не переживу.

— Они уже все убежали! — восклицает Вильке.

— Нет, еще не все. Вон там еще осталось несколько человек! — поправляет его Вейхерт.

Но Вильке уже его не слышит — он устремляется прочь. Вижу, как он сбрасывает тяжелую шинель. Я помогаю Вейхерту и Громмелю выбраться из окопа. Они уже скинули с себя все ненужное и со всех ног бросаются вперед. Теперь моя очередь. Неужели я последний? Нет, неподалеку вижу еще пару солдат, которые тоже, видимо, не знают, как поступить. Чего же они мешкают? Есть лишь две возможности — остаться или убежать. И то, и другое одинаково опасно — дожидаться в блиндаже прихода русских или мчаться вперед под выстрелами танков.

Что же я за образцовый солдат такой! Вместо того чтобы освободиться от лишнего груза, я непременно хочу захватить с собой все военное снаряжение. Уже на бегу я осознаю, что оно сильно снижает мою скорость. Сбрасываю шинель и ослабляю поясной ремень. Бросаю все на землю, и у меня остается лишь пистолет, который я крепко сжимаю в руке. Перепрыгиваю через воронки, спотыкаюсь о разбросанные повсюду вещи, брошенные другими солдатами. Вокруг меня рвутся гранаты и снаряды. Понимаю, что бегу наперегонки со смертью. Для многих моих товарищей этот марафон закончен навсегда. Они лежат на земле, замолкнув навсегда, или жалобно стонут. Кто-то зовет о помощи. Чем я могу помочь этим несчастным? Я в любую секунду рискую бездыханным рухнуть на землю рядом с ними. Страх смерти или тяжкого увечья затмевает все остальные мысли, я думаю лишь о единственной возможности спасти свою жизнь. Добежав до гребня холма и скрывшись за ним, кашляя и обливаясь потом, я надолго теряю из вида моих товарищей. Спотыкаюсь о чье-то мертвое тело и падаю на снег, на еще почти девственно белый его участок. Тот, о кого я споткнулся, мне знаком, это унтер-офицер Шварц. Любитель добивать раненых русских лежит в луже крови; судя по цвету его лица, умер он совсем недавно.

Вижу новую опасность, неожиданно возникающую передо мной. Несколько «тридцатьчетверок» повернули от деревни и блокируют путь нашим отступающим солдатам. Они преследуют нескольких человек, которые бегут изо всех сил, петляя как зайцы, в отчаянной попытке любой ценой спасти свою жизнь. Танки стреляют им вслед из пулеметов. Некоторые из бегущих падают, их безжалостно давят танковыми гусеницами. В моей голове мелькает мысль: я должен успеть! Со мной ничего не случится! Самое главное — поскорее оказаться в мертвой зоне, где меня недостанет снаряд или пулеметная очередь «Т-34». Тем не менее пули свищут над моей головой. Чувствую, как что-то ударяет в левую сторону груди. Неужели я ранен? Не похоже, я не чувствую слабости и продолжаю бег.

Неожиданно рядом со мной появляется Вильке. Он падает на колени и заходится в кашле.

— Черт! Не могу больше! Это ужасно!

Хватаю его за руку и пытаюсь поднять. Он делает пару шагов, и его ноги снова подкашиваются. Неужели он ранен? Я с ужасом смотрю на приближающийся советский танк. Собрав последние остатки сил, отскакиваю в сторону. Вильке не успевает последовать моему примеру. Танк наезжает на него, и предсмертный вопль несчастного заглушается оглушительным пушечным выстрелом. «Тридцатьчетверка» даже, пожалуй, не замечает, что переехала человека, и устраивает охоту за бегущими солдатами, расстреливая их из пулеметов. Меня уже больше ничто не сдерживает — я бегу во всю силу моих ног до тех пор, пока не чувствую, что мне не хватает дыхания. Добегаю до перил и переваливаюсь через них. Падаю на другую сторону на твердую, как камень, землю. Лежу несколько секунд. По лбу течет пот, попадая в глаза. Вытирая лоб тыльной стороной руки, замечаю на ней кровь. Это всего лишь ссадина от удара рукой о землю. Замечаю полуразрушенную хату. Надеюсь найти в ней хотя бы какое-то укрытие. Скорее туда! Сделав несколько быстрых шагов, забегаю внутрь.

Выбитая дверь лежит на полу. С опозданием замечаю, что за обломками стены прячется «Т-34». Башенный люк открыт. От грохота выстрела у меня безумно звенит в ушах. Мне кажется, будто я оглох. Из-за разваленной стены неожиданно появляется советский солдат, который застывает на месте. Мы с удивлением разглядываем другу друга. Он безоружен, у меня же в руках пистолет. Русский молод. Ему не хочется умирать, и он с тревогой смотрит на мое оружие. Если он бросится на меня, то я выстрелю. Однако он не двигается. Просто стоит, а затем медленно опускает руки. Я медленно пячусь назад, пока не упираюсь спиной в какое-то бревно. Затем разворачиваюсь и выскакиваю наружу. Бегу, петляя между каких-то кустов, к берегу реки. Здесь вижу группу наших солдат, которые, так же как и я, измучены долгим бегом. Немного переведя дыхание, они бросаются на засыпанный снегом лед. Под мощным пулеметным орудийным огнем вражеских танков, скопившихся во множестве на берегу, они пытаются переползти на ту сторону. Не желая попасть в плен к безжалостному врагу, они предпочитают подвергнуть себя риску и бегут по хрупкому льду. Я тоже решаю, образно выражаясь, как утопающий ухватиться за последнюю соломинку.

Лед слишком тонок для того, чтобы по нему могли переправиться танки, которые, остановившись на высоком берегу, бьют по нам прямой наводкой. Снаряды рвутся безостановочно. Люди справа и слева валятся на лед. Снег окрашивается кровью. Мертвые лежат кучами. Раненые стонут и зовут о помощи. Во многих местах лед трещит от взрывов, и вверх взлетают фонтаны речной воды. Мертвые тела соскальзывают в проруби, и холодная вода смыкается над ними. Бегу, спотыкаясь о раненых и убитых. Наконец, благополучно достигаю другого берега.

Таких, как я, не так уж много. Мы устремляемся к ближайшей березовой роще, но даже там не чувствуем себя в безопасности. Осколки снарядов срезают верхушки деревьев и дождем падают на землю. Многие из тех, кто уверовал в спасение, получают ранения.

В лесу множество блиндажей. Когда мы пробегаем мимо одного из них, какой-то унтер-офицер машет нам рукой. Забегаю внутрь и, отдышавшись, произношу молитву небесам: благодарю за дарованную мне победу над смертью.

Блиндажи находятся в превосходном состоянии. В них чисто и уютно, они профессионально сколочены из березовых бревен одинаковой длины. Их явно строили как долговременные сооружения. Но кто знает, сколько времени они простояли пустыми? Один из солдат уверяет, что их какое-то время занимала артиллерийская часть. По его словам, он своими глазами видел готовые артиллерийские позиции на берегах Дона.

Унтер-офицер предлагает мне сигарету. Лезу в левый нагрудный карман за зажигалкой и нащупываю кусок металла, деформированный пулей или осколком. Материя на груди порвана. Чувствую запах бензина, пропитавшего мундир. Вспоминаю об ударе в грудь, который я получил, мчась по склону холма. Зажигалка, которую в Сталинграде мне подарил штабс-ефрейтор Гралла, возможно, спасла мне жизнь. Интересно, что случилось с ним и остальными? Однако сейчас не время для воспоминаний, пора идти дальше. Какой-то солдат из числа тех, кто последним перешел Дон по льду, сообщает, что вражеская пехота с минометами скоро будет на этом берегу.

Нам их не остановить, у нас нет оружия. Унтер-офицер, давший мне закурить, где-то потерял свой автомат, а я единственный, у кого есть пистолет.

Он устремляется в лес, мы следуем за ним. Меня до сих пор не отпускает страх, охвативший все мое существо. Впереди начинают рваться мины, срезающие ветви деревьев и поливающие нас осколками. Сейчас нам здорово пригодились бы каски, но мы побросали их, потому что они мешали нам бежать.

Выйдя из леса, оказываемся в заснеженной степи. Ледяной ветер бросает нам в лица пригоршни колючего снега, наметает сугробы, которые растут прямо на глазах. Немного прихожу в себя. Пот на лице высыхает. Начинаю замерзать. То же самое происходит и с другими. Все поднимают воротники. Те, у кого сохранились пилотки, натягивают их ниже на уши.

Ищем укрытия от пронизывающего ветра в овраге, где натыкаемся еще на одну группу солдат из нашей части. Они выкопали несколько ям в снегу, чтобы укрыться от непогоды. В одной из них я, к своему великому удовольствию, нахожу моих друзей Вариаса и Громмеля. Оба благополучно перебрались по льду через Дон. Сейчас они отчаянно мерзнут. У Вариаса даже нет никакого головного убора. Громмель сидит рядом и дрожит от холода. Переохлаждение может оказаться смертельным, особенно если ты изнурен постоянным голодом. Нигде не видно ни дома, ни сарая, в котором можно было бы найти убежище от ледяного ветра и мороза. Поэтому нужно не сидеть в снегу, а идти вперед и искать своих. Но где сейчас наши товарищи? Неужели ушли так далеко на юг, что нам уже никак не догнать их? Идти навстречу ветру не особенно приятно, однако движение все-таки помогает немного согреться.

Раненые не могут идти дальше. Забираемся в ближайший овраг и выкапываем ямы в снегу. Но если сидеть в них слишком долго, то можно замерзнуть насмерть, поэтому силой заставляю себя время от времени вставать и бегать, чтобы согреться.

14 декабря. Рано утром нас выгоняет из оврага мощный артобстрел противника — нас заметили и решили выкурить из укрытия минометами. Бросаемся врассыпную. Лица сечет снежная крупа, тающая на наших небритых щеках и тут же превращающаяся в ледяные сосульки. Перегруппировываемся и слышим, что стрельба раздается справа от нас. Неожиданно натыкаемся на отряд немецких солдат. Они кричат, что их преследуют русские. Присоединяемся к ним и бежим вместе. У себя за спиной слышим пулеметные очереди и винтовочные выстрелы. Какой-то солдат оборачивается и кричит как безумный. Он держит винтовку перед собой и стреляет во врага, но, сделав пару шагов, падает в снег, сраженный неприятельской пулей. Еще один проиграл в этой битве.

Бежим дальше. Перестрелка у нас за спиной усиливается. До нас доносятся победные крики красноармейцев. Их громкое «ура» звучит уже совсем рядом, заставляя нас ускорить бег. Неожиданно пред нами возникают три немецких самоходки: Они ждут, когда мы пробежим мимо них, и только после этого открывают огонь по наступающему неприятелю. Крики и стрельба позади нас на какое-то короткое время затихают. Самоходки медленно продвигаются вперед и ведут огонь с максимальной скоростью. Мы неожиданно оказываемся в самой гуще контрнаступления, призванного отбросить противника назад. Удастся ли нам одержать победу?

После контрнаступления мы присоединяемся к этой боевой группе и возвращаемся вместе с ней на место, откуда она начала атаку. Ее командир, лейтенант, решает включить нас — примерно тридцать человек — в состав своего подразделения. Его подчиненные занимают территорию ближайшего колхоза и расположились в нескольких сельскохозяйственных постройках. Несмотря на то, что мы впервые за два последние дня получаем еду, я все равно отвратительно себя чувствую. Неужели мне так плохо из-за того, что я трус и боюсь смерти? Но что еще можно ожидать от солдата, который только что вырвался из настоящего ада и которому хочется только покоя? Точно так же, как и я, видимо, чувствуют себя и другие солдаты. Нужно ли считать гибель боевых товарищей неизбежностью и быть готовым воевать дальше? Конечно, я снова пойду в бой, если мы начнем новое наступление и у нас будет шанс одержать победу над противником. Но пока что мы еще не отошли от событий последних часов, и страх еще не до конца отпустил нас. Разве это трусость, когда у тебя в руках нет оружия и тебе нечем защитить себя?

Толпа, к которой мы, трое, присоединились, не сделала ничего — бог свидетель — для того, чтобы упрочить наш боевой дух. Это такие же отбившиеся от своих частей солдаты вроде тех, что наткнулись на нас возле Рычова, однако их боевой дух настолько низок, что нам почти постоянно приходится выслушивать их бесконечные разговоры о том, как им удалось вырваться из кровавой бани, устроенной советскими войсками. До нас также дошли слухи о том, как командирам приходилось силой, под угрозой оружия, заставлять их повиноваться приказам. Они разбегались сразу, как только слышали приближение противника, еще даже не видя его. Имели место и случаи так называемых «самострелов». Делается это так — люди стреляют в себя, допустим, в руку или ногу, через буханку хлеба, чтобы не оставалось следов порохового ожога. Когда об этом узнавало начальство, виновных подвергали суду трибунала, который обычно заканчивался расстрелом.

Одного обер-ефрейтора тоже отправят в трибунал, потому что его подозревают в том, что намеренно отморозил себе ноги. Прежде чем его принесли в медпункт, он сказал, что после наступления противника спасся лишь потому, что притворился мертвым. Чтобы враг не обнаружил его, он провел целую ночь в сугробе. Когда на следующее утро его нашла другая наша боевая группа во время контрнаступления, его ноги превратились в две ледышки. Ему здорово повезло, что в этой группе его никто не знал.

В новой части нам дали по винтовке с запасом патронов. Кроме того, я получил уже кем-то надеванный и когда-то белый маскировочный халат. Касок мы больше не носим. Несколько домов, в которых мы разместились, забиты до предела. Наш взвод отвели в полуразрушенный сарай, внутри которого свободно гуляет ветер. Мы кое-как забили пробоины в стенах. Спать можно лишь на охапках гнилого сена. Место неуютное, но это лучше, чем ночевать в открытой степи на ледяном ветру. Утром нам выдают горячую жидкость, которую пытаются выдать за кофе. Радуемся и этому.

15 декабря. Мое настроение почти на нуле. Мы узнаем, что нас покинула группа солдат, уехавших куда-то на грузовике. Остаемся с тремя самоходками и двумя грузовыми машинами. Говорят, что уехавшие были так называемыми «штрафниками», наказанными за какие-то служебные провинности. Как все-таки быстро распространяются слухи!

Покидаем наше временное пристанище. Постоянно двигаемся вперед, в направлении фронта. Без конца идет снег, образовываются огромные сугробы. Видимость очень плохая. Впереди сплошная белая пелена. Где же передовая? Где наши позиции? Даже если они и на самом деле существуют, то наверняка занесены снегом. Мы давно уже миновали последний населенный пункт, и дома остались далеко позади. Впереди только просторы занесенных снегом русских степей. Наш фельдфебель чувствует себя неуютно в этой снежной пустыне. Он решает сделать привал возле широкого оврага. Неожиданно слышатся винтовочные выстрелы. Из летящего взвихренного снега появляются несколько Фигур, мчащихся со всех ног к оврагу. Это немецкие солдаты, убегающие от противника. Они сообщают, что заблудились еще вчера. Лишь по счастливой случайности им удалось скрыться от красноармейцев, которые, по их словам, здесь кишмя кишат. Боевая группа, в состав которой входят эти солдаты, размещалась на берегу реки Чир и вчера была вынуждена отступить под натиском советских танков и пехоты. Те, кто остался в живых, оставили позиции и сейчас бродят где-то в степи. В последней перестрелке одного солдата убили — он не мог бежать, потому что минувшей ночью отморозил ноги. Красноармейцы находятся где-то впереди и скоро начнут минометный обстрел.

Фельдфебель пребывает в нерешительности. Он посылает связного туда, где остались самоходки, с приказом выдвигаться в нашем направлении. Как только они подтянутся сюда, мы атакуем русских минометчиков. Будем ждать и, чтобы как-то спастись от холода, выроем ямы в снегу. Пока что нам тепло, но скоро ветер усиливается, и мы чувствуем, что он пробирает нас до костей. Начинаем дрожать от холода. Вариас похлопывает себя по плечам и лодыжкам. Его шинель слишком коротка и плохо греет. На ногах разрезанные ножом валенки, снятые с убитого солдата. У Громмеля на ногах такие же чужие валенки. Мне кажется, что в своей тонкой шинели он отчаянно мерзнет, но, по его словам, под ней жилет из овчины, — наверняка сильно завшивленный, — который кто-то из наших солдат нашел в колхозном сарае и отдал ему из-за неподходящего размера. На голове у него русская меховая шапка, подаренная артиллеристом. Таким образом, Громмель похож на русского и кто-то уже приклеил ему прозвище Иван.

Камуфляжный наряд не греет меня. Я продрог до костей в этой чертовой стране, где когда-то нашла свою погибель наполеоновская армия. То, что я читал в учебнике истории о войне Наполеона с Россией, я теперь испытываю на себе. С содроганием думаю о том, каково оказаться раненым в этой снежной пустыне и истекать кровью до тех пор, пока не превратишься в ледышку. Почему же еще не прибыли самоходки? Мы терпеливо ждем, но оказывается, что ждали напрасно. Слишком поздно! Слышим разрывы мин и свист осколков. Мы уже давно привыкли к минометным обстрелам. Я даже решаю встать, чтобы размять затекшие ноги. Очередная мина взрывается недалеко от меня. Вижу, как в снегу с шипением остывают осколки. Какой-то солдат зовет о помощи. Неожиданно чувствую легкую боль под левой коленной чашечкой. Тот же голос снова зовет врача. В нашем отряде действительно есть санитар. Приблизившись к нам, он начинает перевязывать раненого, у которого осколком разворочено бедро и сильно идет кровь. На санитаре голубая форма полевой дивизии люфтваффе и погоны обер-ефрейтора. Он прибился к нашему отряду с тремя солдатами из своей ныне несуществующей дивизии.

После того, как медик окончательно перевязал раненого, я показываю ему свою рану. Прямо под коленной чашечкой появилась крошечная дырочка размером не больше горошины. Рана не болит, и я могу нормально двигать ногой, однако по моей голени стекает тоненькая струйка почти черной крови.

Медик накладывает кусок пластыря на рану.

— Извини, — негромко произносит он почти виноватым тоном и пожимает плечами.

Я понимаю, что он имеет в виду. Он пытается сказать, что, к сожалению, моя рана недостаточно серьезна, чтобы отправить меня в тыловой госпиталь. Я испытываю разочарование, поскольку лишаюсь последней надежды. Затем думаю о том, как быстро меняется у человека настроение. Всего несколько недель назад я мечтал о воинской славе и героизме, о подвигах, которые совершу на войне. Теперь же я мечтаю лишь о ранении, которое позволило бы мне хотя бы ненадолго вырваться из этого кошмара, из этой ужасной страны с ее жуткой зимой. Неужели я трус, если думаю таким образом? Но эту войну можно сравнить с отчаянной попыткой остановить горную лавину человеческими руками. Я сомневаюсь, что мы, горстка солдат, не имеющая тяжелого вооружения, сможем этой зимой сдержать наступление частей Красной Армии здесь, на Дону. Тот, кто сможет вырваться из этих мест благодаря ранению, может считать себя настоящим счастливчиком.

Но о том, чтобы попасть в число раненых, увозимых далеко в тыл, остается лишь мечтать. Да и когда может сбыться такая мечта? Пуля и осколок — вещи неприятные, и поэтому мечта о получении увечья, в сущности, противоестественна человеческой сути.

Ветер усиливается и наносит кучи снега в овраг. Снег липнет к лицу и тает. Когда я двигаю левой ногой, то ощущаю легкую боль, мне кажется, что рана под коленной чашечкой воспалилась.

Во второй половине дня прибывают наши самоходки. Поскольку им трудно передвигаться по снегу, решено, что они будут ждать наступления русских здесь. Красноармейцев плохая погода вряд ли остановит, для них это идеальные условия для атаки. Вскоре мы замечаем их приближение.

Самоходки используют противопехотные снаряды. Бьем наугад в снежную мглу. Снег по-прежнему идет прямо в лицо, сильно ухудшая видимость. Наша цель куда-то пропадает. Мы почти прекращаем ответный огонь.

— Это был всего лишь разведывательный отряд, — уверяет ефрейтор из числа приближенных фельдфебеля. Он добавляет, что противник вчера утром тоже предпринимал попытку атаковать нас. Неподалеку лежат убитые солдаты, уже сильно занесенные снегом.

На одном из флангов слышим стрельбу. Самоходки получают приказ вернуться на территорию колхоза. Как же будут дальше развиваться события? Остаемся в ямах, вырытых в снегу. Хочу встать, но понимаю, что не могу этого сделать: моя нога как будто одеревенела. Левое колено полностью отвердело и утратило чувствительность. Если начнется атака русских, то мне конец. Я не смогу идти, а не то что бежать. Зову медика. Он ощупывает мое колено, которое сильно опухло. Кожа натянулась и посинела.

— Кровоизлияние, — заявляет медик. — Внушительное внутреннее кровоизлияние, возникшее в результате того, что рана залеплена пластырем и кровь была вынуждена скапливаться. Ничего не могу сделать с этим, — вздыхает наш эскулап. — Ногу нужно поместить в гипс и дать ей полный покой. Но прежде чем врачи в Нижне-Чирской сделают это, нужно извлечь осколок, чтобы избежать заражения крови. Дело серьезное.

Нижне-Чирская?

— Но как мне добраться туда? — спрашиваю я, удивленный и довольный тем, что у меня появляется шанс выбраться отсюда.

— Не знаю, — разводит руками медик.

— Но я не могу идти! — заявляю я и чувствую, что мне становится нехорошо.

— Понимаю, — кивает медик. — У меня есть еще один раненый, обер-ефрейтор. Я хотел отправить его на самоходке, но там не было места, чтобы поставить носилки.

Черт побери! У меня появляется возможность выбраться отсюда, но я никак не могу этого сделать. Почему мне так не везет? Однако искорка надежды снова вспыхивает передо мной, когда медик возвращается и сообщает, что мы остаемся на ночлег в овраге, и что нам скоро привезут еду. Может быть, мне удастся добраться до колхоза на этой машине? Когда именно придет машина, он не знает. Придется ждать.

Что значит ждать? Как долго? Два или три часа? Это не важно, ведь теперь я точно знаю, что скоро я смогу выбраться из этого места. Но пока я еще здесь! И все равно мне не верилось, что я смогу покинуть этот овраг в заснеженной степи, где рискую замерзнуть насмерть. Если неожиданно нас атакует враг, то мне придется плохо. Остается молиться о том, чтобы этого не произошло.

Мои молитвы, должно быть, были услышаны, потому что грузовик с едой прибыл раньше, чем я предполагал. Водитель также привозит приказ всей нашей боевой группе — нам следует немедленно сниматься с места и отступать, потому что противник якобы уже приближается к колхозу. Нужно спешить. Вариас и Громмель подводят меня к машине. Трое товарищей подносят туда же раненого обер-ефрейтора. Мы лежим в кузове грузовика, прислонившись спиной к борту. Обер-ефрейтор мучается от сильной боли. Он стонет и прощается со своими товарищами.

Мысль о том, что Вариас и Громмель остаются здесь, несколько омрачает мою радость от мыслей о скорой отправке в тыл. Чувствую, как у меня в горле застревает комок, а на глаза навертываются слезы. У меня такое ощущение, будто я предаю своих товарищей. Мы трое были очень близки, как братья. Мы вместе побывали в самых невероятных передрягах и постоянно старались помогать друг другу. Когда мы прощаемся, я замечаю, что у Громмеля и Вариаса влажные глаза. Вариас пытается скрыть свое истинное настроение за напускной веселостью. Он громко говорит:

— Не забудь передать от меня привет той блондинке-кельнерше в «Тиволи». Скажи, что я скоро буду там и мы договоримся с ней о свидании.

Я заставляю себя рассмеяться и заверяю товарища, что обязательно выполню его просьбу. После этого грузовик трогается с места и скрывается в темноте.

Несмотря на то, что кузов закрыт брезентом, ветер дует со всех сторон. Холодно. Замерзаю. Грузовик едет по следам, оставленным нашими самоходками. Иногда машина наезжает на ухаб и нас сильно трясет. Обер-ефрейтор громко стонет, похоже, что ему очень больно. Медики ничем не смогли помочь ему, только перевязали рану. Он шарит в карманах, достает сигареты и угощает меня.

Я благодарен ему потому, что у меня в кисете осталась лишь жалкая щепотка махорки. Мы молча курим. Неожиданно грузовик делает резкий поворот. От толчка испытываю боль в колене. Раненый обер-ефрейтор стонет и говорит:

— Черт побери! Сначала ждешь ранения, которое позволит попасть в тыл, а потом все меняется! Ты даже не можешь толком порадоваться этому, потому что выходит так, будто ты предаешь своих боевых товарищей! Разве кому-нибудь из них удастся снова побывать дома?

Я думаю о том, что он — к счастью — не может видеть в темноте мое лицо и не способен ощутить ту горечь, которую я испытываю.

Когда мы подъезжаем к колхозным строениям, я ощущаю атмосферу, типичную для большого скопления людей в полевых условиях. Здесь ждали прибытия нашего грузовика. С запада слышен непрекращающийся гул танковых орудий. Какой-то офицер отдает приказ забросить в кузов нашей машины какие-то тюки с обмундированием. Сюда же залезают унтер-офицер и пара солдат, которые усаживаются среди тюков. У одного из них на голове повязка. В темноте я не вижу его лица, но голос кажется мне знакомым.

— Курт Зейдель! — радостно восклицаю я.

Да, это он! Нам нужно многое рассказать друг другу, в том числе и о смертельно опасной переправке через Дон, и том, что произошло с нами после этого. Я узнаю от него, что им пришлось слишком долго ждать на берегу реки. Они бросились на другую сторону, и русские следовали за ними буквально по пятам. Затем в дело вступили танки. Зейделю вместе с тремя товарищами удалось спастись. Затем они наткнулись на группу таких же, как он, отбившихся от своей части солдат. К более крупной боевой группе они примкнули только сегодня.

Я показываю на повязку у него на голове. Зейдель объясняет, что это пустяковое ранение, все уже почти зажило. Он потерял пилотку и обмотал голову бинтами, чтобы было теплее. Ему не повезло обзавестись ранением, благодаря которому его отправили бы в тыл.

Мы давно не виделись с Зейделем. Когда меня и еще нескольких раненых грузят в машину скорой медицинской помощи, на которой нас отвезут в Нижне-Чирскую, он вместе с другими выпрыгивает из грузовика на землю. Позднее, уже когда я окажусь в роте для выздоравливающих, мне станет известно, что его убили.

«Скорая помощь» подъезжает к какому-то массивному строению. Легко раненные вылезают сами. Меня и еще двух человек выносят на носилках. В помещении пахнет эфиром и карболкой. Повсюду лежат раненые, некоторые громко стонут. Снаружи доносятся звуки отдаваемых приказов, где-то рядом рокочут двигатели тракторов и танков. Слышу также далекие разрывы артиллерийских орудий.

Меня больше ничто не беспокоит, потому что я нахожусь в безопасности. Впрочем, действительно ли здесь безопасно? Какой-то солдат рассказывает мне, что его ранило неподалеку отсюда всего пару часов назад. По его словам, русские непрестанно атакуют наши позиции, и мы не сможем долго сдерживать их натиск. Несмотря ни на что, я молниеносно засыпаю и сплю как убитый. Непривычное тепло в помещении и осознание того, что мне не надо ночью никуда уходить, вызывает во мне чувство невыразимого удовлетворения.

16 декабря. Когда два санитара укладывают меня на носилки, я сонно приподнимаюсь и тут же со стоном падаю на спину. Впервые чувствую действительно острую боль в колене. Меня приносят в хорошо освещенную комнату. Какой-то санитар выносит окровавленную плащ-палатку с ампутированными конечностями. Ко мне приближается человек в заляпанном пятнами крови прорезиненном фартуке. Сопровождающий его унтер обращается к нему по званию — «герр оберштабсарцт», то есть старший полковой врач. Он разрезает ножницами мою левую штанину вместе с подштанниками. Осматривает мое колено. Моя нога вся синяя от бедра до лодыжки и сильно опухла. Врач делает мне укол и дает указание своему ассистенту наложить мне на ногу шину и гипс.

— Мы не в состоянии сделать что-то еще, — говорит врач прежде, чем перейти к другому пациенту.

Санитар до конца разрезает мою штанину и делает все то, что сказал ему врач. Гипс быстро затвердевает. После того, как я получаю бирку с датой моего прибытия в госпиталь, которую вешают мне на грудь, меня переносят в отдельную комнату, где на койках лежат еще несколько раненых. От них узнаю, что тех, у кого состояние получше, перевезут в Морозовскую, где госпиталь больше этого. На следующий день меня снова грузят в машину «Скорой помощи».