Кровавое копье

Глава 12

Майорка, Испания

16 марта 2008 года

Кейт спрыгнула с «сессны» с парашютом на высоте две тысячи метров. Ветер свистел у нее в ушах, будто хор обезумевших фурий, сердце часто билось, как всегда, когда она прыгала с самолета. Ей нравилось свободное падение, нарастающее ускорение, вызываемый им страх. Секунда пролетала за секундой. Кейт мчалась к земле.

До прыжка Кейт думала только о том, чтобы поразить цель. Цель. Вот как она теперь называла мужчину, за которым была замужем. Прежде чем взяться за дело, она, как и всегда, просчитала все до малейших деталей. Теперь с этим кончено. Все должно случиться так, как она планировала, — или иначе. Больше никаких уточнений, никаких улучшений в продуманном плане. Это уже не цель. Это Роберт: предатель, наемник, киллер, лжец, вор. «Бывший» — в самом горьком смысле этого слова.

Когда они раньше говорили о человеке, убившем Роберта, Ти-Кей в какой-то момент нарисовал его психологический портрет и предположил, что этот человек — трус, которому не хватает мужества справиться с собственными проблемами. Тогда было приятно бросить такое обвинение ненавистному и неведомому противнику. Теперь, когда Кейт знала, за кем она пришла, она не была готова признать этого человека трусом. Безусловно, храбрости Роберту не занимать. Он примет бой и, если сумеет, убьет ее. Но что-то в его характере она не могла уловить, не могла дать этому определение. Каким бы он ни был социопатом, все же определенные чувства у него имелись. «Перережь веревку». Он нарочно столкнул ее с обрыва. Теперь она знала это, но еще она помнила, что ее трос был привязан к страховочному крюку. Роберт столкнул ее в пропасть, но он не пытался убить ее. И сам веревку не перерезал, что без колебаний сделал бы, если бы хотел ее убрать. Он дал приказ одному из австрийцев, да и то с запозданием.

Почему? Кейт по-прежнему не могла понять, что было в глазах того человека, который склонился с уступа, когда она висела над пропастью. Возможно, он все же был влюблен в нее. Как жаль, если это так! Во всяком случае, роль влюбленного он разыгрывал очень умело. В последние дни перед восхождением, как теперь вспоминала Кейт, Роберт порой впадал в задумчивость. Он словно бы мучился, пытаясь принять какое-то решение. И в ту ночь на Айгере он был какой-то меланхоличный. Размышлял? Взвешивал все «за» и «против», гадал, стоит ли терять ее вместе со всем остальным? Думал о том… чтобы не убивать ее? Хотел рассказать ей, что попал в беду? Надеялся, что она пустится в бега вместе с ним? А ведь ему нужно было только попросить. Она бы пошла за ним хоть на край света. В тот момент Кейт не стала бы рассуждать: ей было плевать на предрассудки, только любовь руководила ею. Так почему же он ничего не сказал ей? Зачем повел в горы, чтобы она там погибла?

Возможно, это не имело значения. В ту ночь он сделал свой выбор, а потом и для нее и для него жизнь продолжалась, но все же отказ Роберта перерубить тогда веревку до сих пор не давал Кейт покоя. Это было так легко и просто сделать. Роберт не видел ее. Перед ним был просто кусок троса. Он мог перерезать его сам, а не приказывать австрийцу. Напрашивался единственный логический вывод: он все же питал к ней какие-то чувства и не мог заставить себя убить ее собственными руками.

И сильнее всего Кейт ненавидела Роберта вот за эту искорку человечности — если это действительно была человечность. Из-за этого она сомневалась в себе и в том, что делает. Бывший муж становился не просто подлым трусом и предателем, которого следовало уничтожить. Много лет Кейт оплакивала его, и ей так хотелось скорее с ним покончить. Она желала, чтобы он испытал такую же боль, какую причинил ей. А вместо этого она в последние мгновения перед тем, как раскрыть парашют, думала о том, почему же он сам не перерезал веревку!

Роберт был для нее важнее всех на свете, она ставила его даже выше отца. Она позволила Итану оказаться в тени Роберта. И Итан, самый умный, самый отважный мужчина из всех, кого она только знала, без ропота, без жалоб терпел то, что она постоянно сравнивает его с другим. Он принял второе место после погибшего, потому что только такое положение она ему отводила. И при всем этом он ни перед чем бы не остановился ради нее. Он даже позволил ей действовать в одиночку, поскольку это была ее война. Ти-Кей отговаривал ее, а Итан с ней согласился, потому что понимал ее. И это было очень важно для Кейт. Даже если она погибнет, это ее месть, это то, что она мечтала совершить больше десяти лет.

Роберт разыгрывал влюбленность. И если, в конце концов, любовь настигла его и у него действительно появились какие-то чувства, он не позволил им увести его с намеченного пути. Он переборол любовь к ней ради денег. Вот в чем все дело. В глубине души он всегда оставался мошенником. Ради своих целей он играл доверием людей. Все в нем было показное: сдержанная приятная улыбка, изысканное, но не колкое остроумие. А там, где у других сердце и душа, у него зияли пустоты.

Даже Лука знал это. Вот почему он обучил ее боевым искусствам. Предавать партнера он бы не стал: он дал клятву, как и Джанкарло, но хотел, чтобы она была готова к схватке, если сама разыщет Роберта.

Именно такие чувства вселял Роберт Кеньон в сердца тех, кто знал его по-настоящему.

Как только Карлайл понял, что случилось, он быстро придвинулся к Ирине, прикоснулся к ней и прошептал:

— Здесь кто-то есть!

Так он сказал, а подумал: «Кейт!»

Ирина пошевелилась, но Карлайл не видел ее до тех пор, пока она не подошла к окну и черный силуэт ее обнаженного тела не возник на фоне серого неба. Отвернувшись от нее, Карлайл нащупал брюки и футболку на стуле рядом с кроватью. Потом нашел в гардеробной горные ботинки с рифленой подошвой и куртку. Взял пистолет и кобуру с прикроватного столика.

В этот момент он услышал звон разбитого стекла в домике у ворот.

Парашют раскрылся с уверенным хлопком. Последние несколько сотен футов Кейт предстояло пролететь с менее пугающей скоростью. Надев очки ночного видения, она несколько секунд осматривала дом сверху и работала с парашютными стропами. Она хотела приземлиться на крышу, но прежде ей нужно было определить направление ветра. Вблизи гор всегда существовали восходящие воздушные потоки, впрочем, обычно легкие и недолгие, как весенние ливни.

Кейт посмотрела на домик у ворот и перевела взгляд на гору, возвышавшуюся за фермой Бартоли. Когда она приезжала сюда с Лукой, который обучал ее искусству боя, она, бывало, часами лазала по этим скалам без страховки — по настоянию Луки. Неделями она отрабатывала меткость стрельбы и приемы отключения сигнализации. Поначалу скалы пугали ее, но потом именно там она начала яснее мыслить, именно там Кейт на час-другой словно обретала то чувство чистоты, которое утратила на Айгере.

На высоте пятисот метров Кейт сообщила Мэллою о своем местонахождении. На высоте триста метров она пошла по плавной дуге и наконец поймала восходящий поток ветра. Потянув левой рукой обе клеванты, Кейт вытащила из кобуры на бедре ручной гранатомет. Оружие представляло собой нечто вроде слишком большого револьвера. Кейт выпустила три гранаты по окнам домика у ворот. Услышав звон стекла, она выбросила оружие.

Карлайл подошел к окну спальни. На темной лужайке черными пятнами выделялись тени деревьев и коттеджа охраны. Кейт где-то там. Просто он пока не видит ее. Он всегда знал, что она появится именно так, — когда позволял себе такие мысли.

«У ада нет злости».[44]

Три взрыва подряд сотрясли дом у ворот, затем, взметнув струю дыма и пламени, сдетонировал газопровод. На несколько мгновений свет озарил лужайку.

— Что случилось? — спросила Ирина.

— Коттедж охраны, — отозвался Карлайл.

Полицейский налет выглядел бы иначе. Это была Кейт.

— Сколько их там, Дэвид?

Карлайл обшаривал взглядом темноту. «Кейт, Итан Бранд и Мэллой», — подумал он. Они вместе вернулись из Гамбурга и пришли по его душу. Джанкарло предупреждал, что все так и будет.

— Не знаю. Никого не вижу…

Кейт плавно снижалась к покатой крыше, ловя ветер, чтобы в последний момент мягко спланировать и встать на здоровую ногу.

Приземлившись, она быстро освободилась от парашюта и обернула его вокруг одной из печных труб, чтобы не выдать своего местоположения. Затем она сняла с ремня свернутый в моток длинный трос и привязала его к трубе, которой заканчивался дымоход над камином, стоящим в хозяйской спальне. Туго натягивая веревку, она пошла по крыше. Перегнулась через карниз, чтобы посмотреть на окна, и, спустив трос вниз, определила, какая длина ей понадобится.

Затем она подняла веревку и сжала ее в руках. Сделав еще пару шагов по скату кровли, она прошептала:

— Где они, Ти-Кей?

— Прямо под тобой, — послышался в наушниках голос Мэллоя.

Из второй набедренной кобуры Кейт вытащила «узи», сняла с предохранителя, сделала глубокий вдох, наставила дуло на крышу и потянула спусковой крючок.

В первые секунды нападения потолок изрешетило не менее сорока пуль. Выламывая куски штукатурки, они врезались в дощатый пол. Карлайл и Ирина бросились к двери и выбежали в коридор, открыв огонь из пистолетов по потолку. Не прошло и пары секунд, как грянули новые очереди — на этот раз стрельба шла по окнам спальни. Пули пробивали стены и летели со всех сторон.

Быстро пройдя по крыше, Кейт оттолкнулась здоровой ногой и спрыгнула, сжимая в одной руке трос. На лету она развернулась и выпустила очередь из «узи» по окну. От выстрелов стекло разбилось, рама разлетелась на куски.

Кейт раскачалась и, влетев внутрь, отпустила веревку. Она все-таки сумела приземлиться на здоровую ногу, но, споткнувшись о большой кусок штукатурки, не удержалась и упала на пол.

Инфракрасные очки слетели, оружие покатилось по дощатому полу. У нее закружилась голова, и Кейт поняла, что рана открылась и начала кровоточить, но все же она проворно поднялась, выпрямилась и выхватила кольт армейского образца.

Эту комнату она знала как свои пять пальцев. В тусклом свете из окон она легко сориентировалась и быстро отошла к стене с камином. Только в этом месте пули Карлайла и Тернер не могли пробить стену.

В тот самый момент, когда Кейт прикоснулась к каменной поверхности, из коридора послышались выстрелы. Около тридцати пуль вошло в противоположную стену. Как только стрельба утихла, Кейт услышала, как на пол упали две пустые обоймы и щелкнули новые.

— Они отступают, — сказал Мэллой, когда Кеньон и его спутница отбросили первые магазины. — Кеньон движется к окну! Девочка! Девочка! Прием!

— С ней все в порядке? — встревожился Итан.

— Связь потеряна. — Мэллой, глядя на экран тепловизора, увидел, что мужчина вылезает в окно. — Кеньон выбирается наружу!

— А женщина? — спросил Итан.

— Не могу ее найти.

— Что это значит?

— Нет теплового изображения! Девочка! Ответь, если слышишь меня.

В тот момент, как отстрелянные обоймы упали на пол, Кейт отбежала от камина и выстрелила в стену из кольта — семь пуль на уровне пояса, — выбежала за дверь и перезарядила оружие.

Но в доме неожиданно стало тихо. Кейт чувствовала, как осыпается пыль, видела оконный проем в комнате напротив — серый, бледный квадрат. Все остальное было черным.

Кейт ждала. Она что-то услышала — скрип ставни, кажется, — и снова открыла огонь. Когда она меняла обойму, в ответ донеслась стрельба из пистолета — десять размеренных выстрелов. Одна пуля попала в бронежилет Кейт, всего в нескольких дюймах от шеи. От страха и неожиданности Кейт вздрогнула, но в следующее же мгновение легла на пол и откатилась с линии огня. Позади она услышала треск, опустошила третий магазин и быстро перезарядила кольт.

Больше выстрелов из соседней комнаты не доносилось. Убежали? Мертвы? Или берегут патроны? Кейт очень нужны были инфракрасные очки, но она не решилась оставить выгодную позицию. Если она отступит к центру комнаты, им легко будет контратаковать. В данный момент они прятались от нее, и, вполне возможно, у них кончились боеприпасы.

Ей нужно было не отступать, а продвигаться вперед.

— Я по-прежнему не вижу женщину.

— Может быть, она выпрыгнула из окна, — предположил Итан.

— Я слежу за ними, — ответил Мэллой. — Девочка, слышишь меня? — проговорил он.

Кейт не отвечала.

— Не нравится мне это, — сказал Мэллой Итану.

Ирина Тернер прижалась спиной к большим камням, из которых был сложен камин в комнате для гостей. Первую и вторую обоймы она почти израсходовала, у нее оставалось всего пять — семь патронов. Запасных магазинов не было, бронежилета тоже. Дэвид молчал. Со стороны коттеджа охраны не доносилось ни звука, впрочем, вряд ли после взрывов там кто-то остался в живых. Это означало, что ей придется полагаться только на себя. Хорошо, что в дом проник, похоже, только один человек. Ирина понимала, что могут появиться и другие, но пока у нее оставался шанс. Она стала ощупывать камин. Вскоре ее пальцы сомкнулись на металлической рукоятке. Она осторожно подняла лопатку, опустила на место в держателе и взяла предмет, стоявший рядом. Это оказалась кочерга.

— Сдаюсь! — прокричала Ирина по-испански и повторила по-английски: — Я сдаюсь!

— Брось оружие! — услышала она женский голос.

Чистое британское произношение — и ни капли страха. Видимо, это Кейт.

— Бросаю! — откликнулась Ирина и, положив на пол пистолет, подтолкнула его к двери. — Я в спальне напротив! Только что бросила пушку!

— Выходи с поднятыми руками. Руки за голову! Встань на пороге!

— Я не могу поднять обе руки! Я ранена!

— Выходи! Одну руку за голову!

— Ты меня не убьешь?

Ирина была не на шутку испугана и постаралась, чтобы страх отчетливо слышался в ее голосе.

— Нет. Быстро выходи!

Кейт осторожно вышла из хозяйской спальни в коридор, держа кольт наготове. У самого порога в комнате напротив на полу лежал пистолет.

Женщина вышла из тени, заложив одну руку за голову. Как только ее силуэт возник на фоне окна, Кейт приказала:

— Стой на месте!

— Не стреляй!

«Русская, — подумала Кейт. — Ирина».

— Дернешься, и я тебя прикончу! Стой на месте!

— Я не шевелюсь!

— Где Роберт?

— Кто?

— Мужчина, с которым ты спала!

— Я не знаю! Наверное, ты его убила!

Роберт мог прятаться за дверью или прижался к стене у окна и ждал, когда Кейт сделает шаг вперед.

Кейт дважды выстрелила в стену по обе стороны от двери, потом — ниже окон, выбросила обойму и перезарядила пистолет.

При звуке выстрелов из кольта сорок пятого калибра женщина взвизгнула и задрожала.

— Пожалуйста, не стреляй в меня! — взмолилась она.

— Девочка добралась до женщины! — сообщил Мэллой.

Итан навел красную точку на спину беглеца и крепче сжал пальцем спусковой крючок.

— Кеньон у меня на мушке.

— Стреляй, — распорядился Мэллой.

— На колени, — приказала Кейт.

— Пожалуйста, не убивайте меня!

— Мне надо надеть на тебя наручники, — сказала Кейт. — Я не буду в тебя стрелять.

Ирина, жалобно всхлипывая, опустилась на колени.

— Пожалуйста, осторожнее, я ранена!

Кейт подошла к женщине сбоку и сжала ее запястье. Чтобы достать наручники, ей нужно было убрать кольт в кобуру. Она уже собиралась сделать это, как вдруг Ирина с потрясающей ловкостью вывернулась. Спину и локоть Кейт охватила жгучая боль.

— Девочка ранена! — прокричал Мэллой. — Она задета! Стреляй!

Итан отвел прицел от Кеньона и перевел регулятор на автоматическую стрельбу.

— Прикрой ее! СКОРЕЕ!

Кейт упала на пол. Бронежилет защитил позвоночник, но правый локоть был разбит. Такой боли она не чувствовала ни разу в жизни. Она пыталась сосредоточиться, сориентироваться в ситуации, но боль притупила ее разум.

Она слышала, как потрескивает штукатурка, как свистят проносящиеся над головой пули, но выстрелов не слышала. Значит, это Итан. Он прикрывает ее… но зачем?

И тут она все поняла. Кейт успела увернуться в то самое мгновение, когда тяжелый железный прут ударился об пол рядом с ее головой. Кейт откатилась дальше и увидела силуэт женщины. Та схватила с пола пистолет, легла на пол и быстро поползла к камину, в темноту. Еще несколько пуль ударили в штукатурку, затем наступила тишина — видимо, у Итана опустел магазин. Кейт вдыхала пыль, глаза щипало. У нее в руке оказался боевой нож. Наверное, сработал инстинкт: она даже не помнила, как выронила пистолет и выхватила новое оружие.

Она обернулась и обвела помещение взглядом. Три окна. Комната была просторная — почти как спальня хозяев. Света из окон вполне достаточно для того, чтобы Ирина заметила любое движение Кейт. Скрип половицы, шуршание одежды, треск штукатурки под ногой. Что угодно…

Кейт замерла.

— Прекратить огонь!

— Что с Девочкой?

— Она ранена! Она ранена!

— Я пошел! — объявил Итан.

Стрельба длилась всего несколько секунд, но пули летели, будто стая пчел. В воздухе до сих пор держалась штукатурная пыль от первых выстрелов, похожая на снежные хлопья.

В наступившей тишине у Ирины было время поразмыслить. Стреляли откуда-то за домом. «Из оливковой рощи», — подумала она. Внутрь пока никто не врывался. Никаких звуков со стороны лужайки. Ни фонарей, ни вертолетов.

У нее все еще есть время. Ирина выставила перед собой пистолет. Осталось семь патронов — не больше и не меньше. Один шаг, один звук — и она убьет Кейт.

Она слушала, выжидала, смотрела в темноту, но ничего не видела и не слышала.

«Мертва? Или притворяется мертвой?»

Оставив винтовку на холме, Итан бежал вниз по склону. Земля была пересохшая, везде торчали корни олив. Он то и дело поскальзывался, однажды даже упал, но вскочил и поспешил дальше, к ограде. Боясь самого худшего, он мог думать только о словах Мэллоя: «Она ранена!»

Что на самом деле? Кейт в ловушке? Ранена… умирает? Сколько у нее времени до того, как та женщина разделается с ней? Каковы шансы? Ирина Тернер — если в доме находилась именно она — почти наверняка сражалась в темноте. У Кейт был прибор ночного видения. Если очки при ней и она не потеряла оружие…

Итан снова оступился и негромко выругался. Встав и перебравшись через яму, он бросился вперед еще быстрее, но его тут же ударила по лицу низко нависшая ветка.

«Кейт хотела этого, — твердил он себе, пробираясь между корявыми ветвями олив. — Она ждала этого одиннадцать лет. Она это заслужила». Они спорили, и, как ни протестовал Мэллой, Итан согласился с Кейт. Зачем он это сделал? В таких делах никогда не получается как задумано. Идешь с напарником. Прикрываешь его, а он тебя. Разбираешься с возникающими проблемами. Но ему так хотелось верить в то, о чем говорила Кейт, — что это ее война. Итан действительно старался помочь ей разобраться в себе, отомстить и навсегда забыть о Роберте Кеньоне. Теперь он понимал, что, доверив ей все, ошибся, и это могло стоить Кейт жизни.

Если бы он настоял на своем и пошел вместе с Кейт, она бы ничего не потеряла — кроме разве что толики самолюбия. Они всегда работали вместе. Зачем она решила все сделать одна? Нужно было сказать ей…

Он должен был сказать ей, что Кеньон этого не заслуживает. Пусть бы его взяла полиция, как предлагал Мэллой! Но конечно, Кейт ни за что бы на это не согласилась. Нет. Она нашла его и собиралась призвать к ответу — даже ценой собственной жизни. Но Итан все же мог помочь ей, стоило только решительно настоять на этом. Он просто обязан был пойти вместе с ней!

Кейт держала нож на уровне пояса, прижимая большой палец к рукоятке у самого лезвия. Она могла замахнуться ножом, если Ирина вдруг подойдет быстро, или метнуть его, если понадобится.

«Ладно, поиграем по твоим правилам», — подумала Кейт. Очень медленно, чтобы не зашуршала одежда, она подняла нож, сжала лезвие зубами и вытащила из кармана жилета последнюю обойму. Она начала высыпать патроны на ладонь скованной болью правой руки. Опустошив обойму, Кейт переложила ее и вынутые пули в левую руку, после чего швырнула их через всю комнату, подбросив высоко вверх, чтобы выиграть время.

В то мгновение, когда пули, будто мраморные шарики, падали на пол, Кейт сжала рукоятку ножа левой рукой и, воспользовавшись отвлекающим маневром, шагнула вперед. Она увидела дуло пистолета всего в пятнадцати футах впереди — Ирина выстрелила туда, откуда донеслись звуки. При следующем шаге Кейт метнула нож в точку чуть позади того места, где сверкнула вспышка при выстреле.

Услышав крик боли, Кейт, пригнувшись, бросилась вперед. Раздались еще два выстрела — Ирина стреляла наугад, не целясь, затем послышался звук падающего пистолета. Кейт поравнялась с Ириной и повалила ее на пол. Ощупав здоровой рукой обнаженное тело противницы, она нашла нож, вонзившийся в плечо.

— Пожалуйста! — простонала Ирина. — Я ранена!

Кейт выдернула нож из ее плеча и приставила к шее.

Кейт услышала, как выстрелы разбивают замок парадной двери, затем голос мужа:

— Девочка!

— Я здесь! — крикнула в ответ Кейт и отошла от истекающей кровью Ирины Тернер. Та умирала, ее тело подергивалось в судорогах. А Кейт вдруг перестала чувствовать что-либо, кроме парализующей боли в разбитом локте. Даже держаться на ногах было трудно.

Итан снова окликнул ее, взбегая по лестнице.

— Я здесь, — проговорила Кейт изможденно.

Силы покидали ее.

Когда Итан опустился рядом с ней на колени, Кейт поняла, что на миг потеряла сознание.

— Ты ранена? — спросил он, приподняв ее голову.

— Она мне локоть перебила.

Поддерживая голову Кейт, Итан ощупал ее предплечье. Боль была подобна электрошоку.

— Вот здесь!

Опустив голову Кейт на пол, Итан спросил:

— Где твои наушники?

— В спальне хозяев, — ответила Кейт. — Где-то у окна…

Итан схватил гарнитуру и нажал кнопку связи.

— Ты на месте, Ти-Кей?

— Что у вас там, Мальчик?

— У Девочки перелом локтевого сустава; она в сознании. Женщина мертва. Ты ликвидировал Кеньона?

— Я заметил его неподалеку от вершины скалы, но не смог хорошо прицелиться. Придется вызывать подкрепление. Думаю, у нас нет другого выхода.

— Дай мне пять минут, а потом звони.

— Пусть его возьмет полиция, Мальчик.

— Пока предоставь это мне, Ти-Кей.

— Я иду за Кеньоном, — сказал Итан, протянув Кейт наушники. — А ты оставайся здесь и держи связь с Ти-Кеем.

— Пусть уходит, — со вздохом пробормотала Кейт. — Он того не стоит. Он… Он просто ничто.

— Я не дам ему уйти после всего, что он сделал с тобой.

— Это она сделала.

— Нет. Это дело рук Кеньона, и он за это заплатит.

Не дав Кейт задержать его, Итан быстро сбежал по ступеням вниз и выскочил из дома. Метрах в пятидесяти за оградой начинались скалы, поднимавшиеся выше трехсот футов, — огромные валуны и монолитные плиты темной пористой породы. Здесь оказалось много отвесных стен, взбираться по которым было технически сложно, но попадались щели между камнями и участки пологого склона, что позволило Итану быстро преодолеть большую часть подъема. Одну из скал ему пришлось пройти траверзом, поперек, что оказалось не так просто, поскольку он был не в альпинистских ботинках, а в обычной обуви. Ближе к вершине он перепрыгнул через небольшую расселину, после чего по довольно крутому откосу прошел последний отрезок пути.

Прежде чем покинуть скалистый участок, Итан оглядел окрестности. Перед ним простиралось залитое лунным светом поле, усыпанное камнями, поросшее деревьями, кустами и изрытое неглубокими канавами. На расстоянии примерно в четверть мили вставала гора, увенчанная зазубренным хребтом, — просто рай для альпинистов, обожавших экзотические формы пейзажа. Это был, так сказать, задний дворик Кеньона — его укрытие на тот случай, если на ферму нападут. На несколько секунд Итан растерялся.

Неосознанно страшась встречи с противником, он обернулся и увидел внизу очертания фермы Бартоли. До темных террас, поросших оливковыми деревьями, где засел Мэллой, отсюда было примерно триста метров. Мэллой должен был видеть Итана, но как только он уйдет вперед, сразу очутится на ничейной земле. Там уже не приходилось рассчитывать на прикрытие. А у него даже четкого плана не было.

— Скажи мне кое-что, — прозвучал вдруг голос совсем рядом. — Кейт еще жива?

Итан выхватил пистолет и развернулся на звук, но даже через инфракрасные очки не смог разглядеть Кеньона. Тот находился где-то ниже, в менее выгодной позиции, но в данный момент у него, по всей видимости, имелось надежное укрытие. Итан, напротив, был совершенно открыт. Его силуэт отчетливо выделялся на фоне неба, как мишень. Хуже того, отступать было некуда. Единственный шанс уйти от пули — скатиться на тридцать футов вниз по откосу и рухнуть в скопление валунов.

Он замер, не видя своего противника. Это единственное, что можно было сейчас сделать.

— Она жива, — сказал Итан, — и, как бы далеко, как бы быстро ты ни бегал, она найдет тебя, даже если искать придется всю жизнь.

— Но искать ей придется одной.

От этих слов Итана пробрал озноб. Он понял, что Кеньон наслаждается моментом, прежде чем убить его.

— А ты, наверное, ужасно злишься из-за того, что все эти годы Кейт спала с тобой, а любила меня? Как же ты жил с этим, Итан?

— Тебе стоило попросить, и Кейт бы пошла за тобой на край света. Интересно, ты теперь жалеешь, что не позвал ее?

— Может быть, еще не поздно. Как только тебя предадут земле… и у нее будет время оправиться от потери… быть может, она решит, что не так уж плохо вернуться назад вместе.

— Ты же не настолько глуп!

— Думаешь, я не сумею ее соблазнить?

Итан понял, где находится Кеньон, но не мог прицелиться. Он не видел ничего, кроме нагромождения камней.

— Если ты считаешь, что Кейт по-прежнему любит тебя, зачем ты скрывался?

— Честно говоря, Итан, я приехал сюда в надежде, что за мной погонишься ты.

— Знаешь, Боб, я еще ни разу не встречал труса, который бы не нашел себе оправдания перед тем, как наложить в штаны.

Пуля, попавшая в Итана, толкнула его назад по откосу. Вторая пуля сбила его с ног. Он заскользил вниз, потом покатился, стараясь не упускать из виду валуны, громоздящиеся под ним. Управлять своим движением он был не в силах, но мог оценить расстояние.

До самого конца он удерживался на откосе, затем перевалил через край и, падая, врезался в глыбу, лежащую фута на четыре ниже. Бронежилет спас ребра Итана, но он стукнулся о камень головой и последние шесть футов пролетел в бессознательном состоянии.

Придя в себя, Итан медленно, почти с любопытством пошевелил ногами. «Двигаются», — подумал он. Но все тело болело, и пока было неясно, сломаны ли кости. Итан попытался приподняться и сесть, гадая, где же противник. Он посмотрел вверх, понимая, что Кеньон уже может целиться в него, но увидел только серое небо, подсвеченное луной.

— Ты еще там, Боб? — окликнул Итан.

Ответа не последовало.

— Все нормально, приятель. Когда я падал, выронил пушку. Стрелять в тебя я не стану, если ты этого боишься. Но когда ты выстрелишь в меня, тебе придется посмотреть мне в глаза. Знаю, это не просто для того, кто нанимает других, чтобы они делали за него грязную работу, но тебе придется постараться…

На фоне неба возник силуэт Кеньона. Он стоял у подножия откоса футах в десяти выше. Итан увидел, как противник поднял руку, прицеливаясь.

— Скажи мне кое-что, Итан, — проговорил он. — Она этого стоила?

Мэллой понял, что Итану грозит беда, в ту секунду, когда тот поднял оружие, но не выстрелил. Он ничем не мог помочь, и ему оставалось только наблюдать и ждать удобного момента, когда Кеньона можно будет взять на мушку. Конечно, Мэллой не слышал их разговора, но представлял себе, какие чувства питают друг к другу двое мужчин. Одним этим могло объясняться желание Кеньона затаиться, вернуться и рискнуть всем ради того, чтобы убить соперника.

Итан пошатнулся за мгновение до того, как Мэллой услышал выстрел. Звук второго выстрела наложился на эхо первого. Со своего наблюдательного пункта Мэллой не видел, защитил ли Итана бронежилет или Кеньон попал ему в голову. Неясно было даже, насколько далеко пролетел Итан после того, как скрылся из глаз.

У Мэллоя противно засосало под ложечкой; стало нестерпимо больно из-за того, что он, видимо, потерял человека, ставшего его близким другом, но горевать было некогда. Кеньон должен начать движение, иначе он рискует попасть в руки полиции. Мэллой хотел быть готовым к любому повороту событий.

Роберт появился на пару мгновений и снова исчез за камнями. Не желая выдавать себя плохим выстрелом, Мэллой ждал лучшей возможности.

В этот момент Кеньон вышел из-за скал и на пару секунд замер на откосе, с которого свалился Итан. Он стоял лицом к Мэллою и целился в своего противника.

Наведя красную точку на сердце Кеньона, Мэллой, не медля ни секунды, потянул спусковой крючок. Он услышал негромкий свист пули и в тот же миг увидел, как Роберт упал. Хорошо смазанный механизм винтовки выбросил горячую гильзу.

Мэллой, Кейт и Джош Саттер ждали Итана у ворот фермы. Полицейские подобрали его в скалах и доставили сюда на вертолете, который в данный момент опускался на ярко освещенную лужайку перед домом. Едва машина снизилась, Итан выбрался из нее и двинулся к ним. Кейт, сильно хромая, пошла ему навстречу.

— Полицейские мне сказали, что Кеньон попросил у них разрешения поговорить с тобой. Они готовы дать вам пару минут, если ты, конечно, согласна.

— Пусть катится ко всем чертям, — ответила женщина.

— Другого шанса тебе может еще долго не представиться, Кейт. Много лет.

— Этот человек умер для меня, Итан. Я больше не желаю его видеть. Я даже имя его слышать не хочу.

Итан протянул руки и обнял Кейт.

— Осторожно, — проговорила она, поморщившись от боли. — Все болит.

— Знакомое ощущение, — отозвался Итан, прижался губами к ее лбу и волосам и подумал: «Она этого точно стоит».

Мэллой проводил Джоша Саттера к вертолету, где сидели Роберт Кеньон, двое офицеров испанской полиции и медик, который деловито перевязывал своего пациента.

— Вы мне голову морочите, — недоверчиво проговорил Джош. Голос у него звучал весело, как в день их знакомства. — Вы целились ему в сердце?

— А ты думаешь, я хотел попасть в ногу?

— Федералы мне сказали, что вы так выстрелили, чтобы его можно было взять живым.

Мэллой расхохотался.

— Забавная версия, но это неправда. Я хотел его прикончить и попросту промахнулся.

Они стояли на безопасном расстоянии от вращающихся винтов вертолета. Джошу пора было уходить, но он медлил, явно собираясь сказать что-то еще.

— Я очень благодарен вам, Ти-Кей, за то, что вы настояли, чтобы именно я произвел арест. Это… очень важно для меня.

— Я же тебе обещал.

— Да, но люди много чего говорят, а потом забывают. Вы просто не представляете, как мне было приятно надеть наручники на этого типа и зачитать ему права.

— А я думал, что ты предпочел бы увидеть его в гробу. Честное слово, я так и думал.

— Джим всегда говорил, что мешок с дерьмом всегда лучше взять живым. Тогда юристы еще несколько лет поклюют ему печенку, а уж потом мы его пристегнем к стульчику и, так и быть, избавим от страданий.

— Жесткий парень был Джим — но добрая душа.

— Такие, как он, — соль земли, Ти-Кей.

— У тебя не было проблем по службе после того, что стряслось в Гамбурге?

— Начальник сказал мне, что хотел было отправить меня в Германию, когда там требовали моей экстрадиции, но потом немцы потеряли ко мне интерес. То есть они прямо так и заявили: мол, не считают, что я нарушил закон, и начальник мой успокоился. А вы, кстати, не в курсе, почему немцы передумали?

— Кое-кто вынул для них из ноутбука Черновой один интересный документ.

— Кое-кто?

— Один из старших аудиторов, на которого я работаю. Как бы то ни было, немцы так обрадовались, заполучив эту информацию, что решили принять нашу версию случившегося.

— Это Джим и Дейл натворили дел, а мы с вами отправились домой?

— Мне такая версия нравится.

Джош ненадолго задумался.

— А как насчет перестрелки в парке, где мы провели полночи? — спросил он. — Джим и Дейл там быть не могли.

— Наверное, там были люди Черновой?

Берлин, Германия

Февраль 1939 года

Обратного адреса на конверте не оказалось, но его явно уже вскрывали, как и всю корреспонденцию за последний год. Внутри Ран обнаружил записку:

Подписи не было, но Ран узнал почерк Эльзы. Она пошла на большой риск, отправив ему такое предупреждение. Конечно, он уже некоторое время догадывался, что его почту читают, а телефон прослушивают. Но если Гиммлер приказал начать расследование, то проблема намного серьезнее. Это означало, что люди рейхсфюрера не успокоятся, пока не получат то, что хотят. Случайная фраза, опрометчивая встреча, перехваченное письмо вроде этого и, конечно же, подробнейшая генеалогия…

Мир так изменился за последние два года. Не столько в направлении, сколько в скорости. В тридцать седьмом Ран видел в Дахау ужасные вещи, но все они блекли в сравнении с тем, что он повидал в рабочем — вернее говоря, в рабовладельческом — лагере Бухенвальд. Нацистов уже не интересовала простая изоляция инакомыслящих. Бухенвальд стал фабрикой смерти, как бы его ни называли. Конечно, людей не вели маршем к стенке и не расстреливали. Их просто изматывали работой, а тех, кто не умирал быстро, молодых и сильных, морили голодом. А еще были такие, с которыми по-особому обращалась сумасшедшая женушка начальника лагеря, которую даже надзиратели называли Бухенвальдской ведьмой.

Ран до сих пор пытался понять, как он сам оказался среди всего этого. Он был не таким человеком! Но конечно, хватало людей, которые не были такими. Правда в том, что нацисты выковали его по своему образу и подобию, дав ему то, чего он больше всего хотел. Он наслаждался всеми радостями жизни, предоставленными Гиммлером. Ему нравилось жалованье, которое он получал. Ему нравилась известность. Он обожал общество интеллектуалов. Ему нравились женщины, которые приходили к нему, стоило их только пальцем поманить, и они делали для него… все, буквально все. Ему нравились дорогие рестораны и лучшие места в опере. Ему даже нравилось произносить речи перед обожающими его дамами и почтительными, благородными стариками.

Он мог сколько угодно корить себя за сделку, заключенную с Гиммлером, но искренне черпал радости в своей новой жизни до тех пор, пока не понял, что превратился в такого же убийцу, как и все остальные! Это был договор Фауста — он продал душу за то, что ему, как писателю, дали свободу! Но самое смешное: писать-то он больше не мог. Большую часть второй книги он закончил еще до того, как Генрих Гиммлер сделал его рыцарем ордена «Мертвая голова». Остальное у него отняли и переписали так, чтобы всем казалось, что он резко выступает против евреев. Почему он не ушел, когда они изуродовали его работу? Конечно же, он знал ответ. Ему не хотелось уходить. Да и вопроса никакого не было. Его возмущало то, что сотворили с его книгой, но по-прежнему манило великолепие рыцарства, он восхищался руническими буквами «СС», ему льстило то, что настоящие мужчины провожают его взглядом, а красивые женщины готовы исполнить любое его желание… ему нравился весь этот грандиозный спектакль, поставленный в рейхе для устрашения врагов! И до тех пор, пока по его душе не расплескалась кровь двенадцати шахтеров, его все устраивало! Теперь же, видя, что он совершил, он возненавидел рунические буквы «СС» сильнее врат ада. Он испытывал физическое отвращение, когда смотрел на собственную руку и видел перстень с изображением черепа. Этот перстень клятвой на крови связывал его с самим дьяволом.

Он понимал, что расследование вот-вот закончится. Рано или поздно они узнают его самую страшную тайну — то, что помимо язычников и еретиков среди его предков были и евреи. В тысяча девятьсот тридцать пятом году никто не потребовал от него заполнить сертификат о расовой чистоте, несмотря на то что такая политика уже существовала. Никто не спросил о бабках и дедах. И зачем было спрашивать? Не он стремился в СС, его туда пригласили! И конечно, в первое время после того, как он стал членом ордена, никто не решался подойти к нему с формулярами, которые он обязан был заполнить. Через несколько месяцев после вступления в орден он получил анкету, сразу понял, в чем дело, и проигнорировал ее. Никто не сказал ему ни слова, как он и ожидал. Ведь доктор Ран был любимчиком Гиммлера. Его время принадлежало только ему, и он не мог не порадоваться тому, что ему приказывают заполнять какие-то бумажки. Но времена изменились. «Хрустальная ночь» осенью тридцать восьмого года стала объявлением войны евреям в Германии, и особое положение Рана дало трещину. Он больше не мог игнорировать требование, обязывающее сообщить сведения о своих предках. То, что он скрыл, нацисты могли узнать сами. Это всего лишь дело времени.

Странно было осознавать, что он — враг рейха. Просто абсурдно. Он вспоминал шахтеров, убитых по приказу Бахмана. А ведь он и не задумывался о том, почему у них были такие потухшие, мертвые глаза, когда они в тягостном молчании ужинали. Он приписывал это их усталости. Позже он увидел такой же взгляд у узников Бухенвальда — взгляд обреченных. Порой, глядя в зеркало, он видел нечто подобное и в своих глазах. В лагерях никто не выживал. А он каждый день ходил на работу, все еще номинально числясь сотрудником гражданского аппарата ведомства Гиммлера, и гадал, в какой день и час его арестуют и отправят в лагерь!

Временами он смеялся над абсурдностью сложившегося положения. В это невозможно было поверить! Иногда от страха у него внутри все переворачивалось, ему казалось, что за ним вот-вот придут и лучше бы ему покончить с собой. Бюрократические процедуры неизбежно тянулись долго, но действовали нацисты скрупулезно. В какой-то момент они поймут, что приняли в свои ряды еврея! Он видел, как на него посматривают, и догадывался, что слухи о расследовании просочились наружу. Кто-то об этом позаботился. Он замечал, как все умолкают, увидев его. Бахман как-то раз зашел к нему в кабинет и сообщил, что Эльзе нездоровится, поэтому обедать вместе они на этой неделе не будут. Дитер сразу ушел. На следующей неделе простудилась Сара.

Однажды он зашел к ним без приглашения, зная, что Бахман в отъезде. Горничная сказала ему, что фрау Бахман занята и принять его не может. Не угодно ли передать ей записку? Он думал, что Эльза согласится увидеться с ним. Но она отказалась встретиться, и он понял, что положение его безнадежно.

Впрочем, действовать он решил не из-за этого. Идея появилась как бы сама собой, когда однажды он просматривал обычные отчеты, каждый день ложившиеся на его рабочий стол. Это было сообщение о работах в Берхтесгадене. «Орлиное гнездо» — чудесное маленькое поместье в баварском стиле высоко в горах. Работы по обустройству планировали завершить весной, и «Орлиное гнездо» должно было стать подарком фюреру к его пятидесятилетию двадцатого апреля.

Берхтесгаден охранялся отрядами СС.

В первую неделю после того, как эта мысль возникла из хаоса страхов, овладевших им, Ран сумел отбросить ее. Каждое утро он приходил в свой кабинет. Работал допоздна, склонившись над книгами. Ел и пил в одиночестве, ночью, с любопытством беглеца поглядывая на дверь и гадая, явятся за ним сегодня или все же еще несколько ночей у него в запасе есть. Когда он шел по улице, старые друзья делали вид, будто не замечают его. Если он звонил дальним знакомым, то и у них всегда находились какие-то причины, не позволявшие встретиться.

Секретарши отводили глаза или спешили по делам, когда он появлялся.

— Я призрак, — прошептал он как-то вечером, глядя на свое отражение в зеркале, и, произнеся эти слова, осознал, что надо что-то делать.

Он должен был хотя бы попытаться вырваться. И тогда ему пришла в голову идея — на этот раз нечто большее, чем просто фантазия. Бежать — нет, это не выход. Такое решение — не для рыцаря Кровавого копья.

28 февраля 1939 года

В последний день месяца Ран передал конверт одному из помощников Гиммлера.

— Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы это письмо было передано рейхсфюреру не позднее завтрашнего утра.

— Что это? — спросил офицер подозрительно, и Отто стало не по себе.

— Мое прошение об отставке.

Офицер побледнел.

— Вы давали клятву!

— Если рейхсфюреру будет угодно, я готов истолковать причины моего решения лично ему. А пока, будьте так любезны, передайте мое письмо.

Ран не был уверен, дадут ли ему покинуть здание, но он твердо знал, что должен уйти в отставку. Если все провалится и гестапо арестует его до того, как он сумеет что-то предпринять, он, по крайней мере, уже объявил, что больше не является рыцарем ордена «Мертвая голова». Пока его нераспечатанное письмо лежало на столе у Гиммлера. Отто подошел к автостоянке и взял служебную машину. При нем была бумага с почти безукоризненно подделанной подписью рейхсфюрера, и Ран беспрепятственно выехал из Берлина, всю дорогу едва дыша.

Ближе к вечеру Ран предъявил другой документ за подписью Гиммлера часовому в форме СС на въезде в Вевельсбург. Унтершарфюрер стал звонить кому-то по телефону. Ждать на этот раз пришлось дольше, чем тогда, когда он приезжал сюда с Бахманом. Каждый кивок часового, каждый его ответ невидимому собеседнику рисовал страшные картины в разыгравшемся воображении Отто. Впрочем, часовой его пропустил.

— Можете поставить машину за воротами, доктор Ран!

Отто рассчитывал на то, что должно пройти несколько дней, прежде чем его рапорт об отставке пройдет по бюрократической цепочке. Сегодня — по крайней мере, за пределами Берлина — доктор Ран все еще оставался важной персоной.

Переданную ему Раном реликвию Гиммлер хранил в особой комнате неподалеку от офицерских апартаментов на верхнем этаже башни. Шарфюрер подвел Отто к двери и даже отпер ее. Затем подождал, пока Ран вынесет ларец.

На Антиохийское копье рейхсфюрер отреагировал без бурных восторгов, поскольку по большому счету он был человеком, почти начисто лишенным воображения. Не сказать, конечно, чтобы оно совсем не интересовало Гиммлера. Он обожал оккультные ритуалы, тайные общества и вообще все, в чем содержался хотя бы намек на магический талисман. Он верил в привидения и в могущество предметов, которых коснулась десница судьбы. И пусть Гиммлер мог сказать фюреру, что копье святого Маврикия — именно то, которым был пронзен Христос, в душе он верил Отто, верил, что именно он, Генрих Гиммлер, владеет Истинным копьем — а вместе с ним и судьбой мира. А пока рейхсфюрер, будучи еще сравнительно молодым человеком, хранил свой сакральный талисман в собственном тайном замке.

Ран знал, что ничто не нанесет Гиммлеру большего удара — в особенности потому, что реликвию похитил еврей.

Эльза велела прислуге не принимать доктора Рана. Когда он все же вошел, горничная беспомощно засеменила за ним. Эльза велела ей подняться наверх.

— Прикажете позвонить в полицию, госпожа?

— Нет, — ответила Эльза со спокойствием, которого не было и в помине. — Я сама разберусь.

Оставшись одни, они сели на кушетку в гостиной. Эльза заговорила первой:

— Отто, мы не можем больше видеться с тобой. Прости, но Дитер настаивает на том, чтобы мы держали дистанцию — по крайней мере до тех пор, пока с тобой все не выяснится.

— Я пришел не поэтому, — сказал Ран. — Я хочу знать: Сара — наша дочь?

Вопрос для Эльзы оказался явно неожиданным, но она ответила откровенно:

— Я была уверена, что ответ тебе уже известен.

— А Дитер знает?

— Между нами ничего нет уже несколько лет. Вряд ли он может считать, что Сара — его ребенок.

— Но он станет защищать ее, если ей будет грозить беда?

— Защищать? Ты считаешь, что она в опасности?

— Если кто-то выяснит, что она моя дочь, да.

— Никто никогда не узнает об этом. Дитер очень постарался, чтобы сохранить нашу тайну. Это в его интересах, как ты, наверное, догадываешься.

— Не понимаю.

— Ты разве не замечал его склонности к молодым людям?

Ран удивился. Он всегда… нет, он кое-что замечал, но ему не хотелось верить, что Бахман…

— Наверное, я понимал, но…

— Мы с Сарой уберегаем его от скандала, но при этом он нас обеих искренне любит. Сара для него — все на свете, и он прекрасно к ней относится. Он очень добрый человек, Отто.

Ран поднял с пола рюкзак и положил его рядом с Эльзой.

— Если ты покажешь это Дитеру, — сказал он, — он отнимет его и у тебя не будет ничего, что сможет помочь тебе и Саре, если за вами придут.

— Я не понимаю. С какой стати кому-то…

— Спрячь это от него до тех пор, пока оно не понадобится, и я думаю, он может этим воспользоваться, чтобы спасти вас.

— Отто, никто нас никуда не собирается забирать! Нашей тайне ничто не грозит!

— Больше нет безопасных тайн. Достаточно, чтобы служанка просмотрела твои письма или какой-нибудь бюрократ проверил твое происхождение…

— Ты считаешь меня еврейкой?

— Я специалист по генеалогическим исследованиям, Эльза.

— Значит, ты знаешь?

— Не медли, — сказал он. — Посмотри. Это может спасти тебе жизнь.

Эльза с интересом взглянула на рюкзак.

— Что там?

— Открой.

Эльза вытащила из рюкзака потертую золоченую шкатулку и положила на колени.

— Загляни внутрь.

Открыв крышку, Эльза увидела кусок ржавого железа, лежащий на полуистлевшей льняной тряпице. Она недоуменно посмотрела на Рана. По всей видимости, Бахман ей ничего не рассказал.

— Что за тайны, Отто?

— Пообещай мне, что ты спрячешь это там, где никто его не сможет найти.

— Я не понимаю!

— Это очень нужно Гиммлеру, и с его помощью Дитер сможет спасти жизнь тебе и Саре.

— Отто, что ты натворил?

— Эльза, дай слово, что скажешь об этом Бахману, только если вам с Сарой будет грозить беда! Не ради себя, так ради дочери, пообещай!

— Ты думаешь, ему нельзя доверять — даже если он будет знать, что это может спасти жизнь Сары?

— Он постарается убедить себя в том, что девочке ничего не грозит. Он очень хорошо умеет лгать себе. Как и все мы, честно говоря.

— Если Гиммлеру нужна эта вещь, он найдет ее! Ты не спасешь меня, Отто! Ты втягиваешь меня в нечто ужасное!

— Мы все втянуты в нечто ужасное, Эльза. К тому же Гиммлеру не придет в голову подумать о тебе. Он будет охотиться за мной.

Она смотрела на него отчаянно, беспомощно. Он никогда не видел ее такой.

— Ты не вернешься?

— Я хочу увидеть Сару, а потом уйду.

Куфштайн, Австрия

15 марта 1939 года

Через два дня рейхсфюрер узнал о том, что Отто Ран увел машину со служебной стоянки. На третий день стало известно, что он выкрал Антиохийское копье из Вевельсбурга. Осознав, что совершил Ран, Гиммлер решил не привлекать гестапо. Командовать операцией он поручил Бахману.

— Чего бы это ни стоило, сколько бы времени ни потребовалось, — сказал он, — но вы найдете, где он его спрятал!

— Несомненно, рейхсфюрер!

— Что касается доктора Рана: как только вы заберете то, что он похитил, я хочу, чтобы его привезли в Берлин. Я лично встречусь с ним перед тем, как он будет расстрелян.

Действуя согласно непосредственным распоряжениям Гиммлера, Бахман объявил охоту на Рана по всей стране. Кроме того, он отправил своих людей на юг Франции и в Женеву, зная, что там у Отто есть старые друзья. Штаб розысков Бахман разместил в Берлине, где координировал работу нескольких команд. Днем и ночью его личный самолет был наготове. Штандартенфюрер приказал звонить ему в любое время, как только Ран будет схвачен. В первую ночь после побега Отто Бахман уснул, но вскоре проснулся и рывком сел на кровати. Во Франции и в Швейцарии беглеца не нашли, он не пересекал границу. Бахман понял, что Ран никуда не скрылся. Он по-прежнему находится в Германии.

«Мы замышляем убить Гитлера!» Так он сказал как-то вечером, когда Бахман заметил, что они о чем-то шепчутся с Эльзой. Шутка, конечно, но было в глазах Отто в этот момент что-то такое…

На следующее утро, так и не уснув, Бахман приказал еще раз обыскать квартиру Рана и его кабинет. У десяти агентов ушло три дня, прежде чем они обнаружили, что Ран взял с собой планы «Орлиного гнезда». Оставалось немногим больше месяца до дня рождения фюрера, который он собирался отпраздновать в новом поместье, и Ран — обреченный романтик с извращенными понятиями о добре и зле — намеревался быть там в это время!

В понедельник, тринадцатого марта, Бахман вылетел в Берхтесгаден и распорядился провести негласное прочесывание населенных пунктов. Разыскивали военного в отпуске, тихо проводившего время. Поздно вечером в среду один из агентов Бахмана сообщил о высоком, довольно молодом гауптштурмфюрере СС, который снял комнату у вдовы в местечке Куфштайн — менее чем в сорока километрах от Берхтесгадена.

Дитер выехал туда, как только стемнело.

Ран пересек Центральную Германию на автомобиле, затем поездом добрался до Мюнхена. Он опередил первых агентов, занимавшихся его розыском, автостопом переехал через границу Австрии и добрался до деревни Куфштайн. На границе у него проверили документы, но поддельные бумаги интереса не вызвали. Он снял комнату у вдовы, сказав женщине, что в части ему дали отпуск по состоянию здоровья и он хотел бы несколько недель побродить по окрестностям, прежде чем вернуться на службу в Берхтесгаден. Женщина не приставала с расспросами, но, чтобы удовлетворить ее любопытство, Ран нарочно оставил на бюро бумагу, в которой ему предписывалось прибыть в Берхтесгаден девятнадцатого апреля. Свою форму он повесил в гардероб.

Иногда он говорил с вдовой о своих родителях, рассказывал о невесте, которая без объяснений разорвала помолвку с ним. История получилась трогательной, и женщина ему сочувствовала. Она советовала ему поскорее помириться с родителями: настанет время, когда он будет очень жалеть о ссоре с ними. Что до его невесты, то она еще пожалеет о том, что потеряла такого славного жениха. А ему нужно только время. Оно залечит его разбитое сердце! Ран сказал женщине, что она, скорее всего, права, но сейчас ему просто нужно побыть наедине с собой. Похоже, хозяйка дома это поняла и совсем не тревожилась, когда он запирался в своей комнате или уходил в лес в одиночестве. Прошла неделя, вторая…

В ту ночь, когда за ним пришли, Ран услышал, как хозяйка открыла дверь на стук и изумленно вскрикнула, когда в дом ворвались неизвестные люди. Прежде чем они вломились в его спальню, Ран схватил форму и документы — больше ему ничего и не нужно было, — распахнул окно, сбросил вниз сапоги и одежду и рискнул спуститься по водосточной трубе. Никто не гнался за Отто, хотя они видели, как он убегает. Преследователи очень легко могли попасть в него, но не стреляли, и Ран понял: Эльза все сделала так, как он ее просил. Пока у Гиммлера оставалась надежда снова завладеть Копьем, Ран нужен ему живым.

Добравшись до подножия горы Вильдер-Кайзер, Ран переоделся в военную форму и спрятался вблизи от узкого уступа над пропастью, куда в древние времена сбрасывали пленных. В таком месте и подобало умереть воину.

Вильдер-Кайзер, Австрия

15–16 марта 1939 года

По приказу Бахмана гору окружили несколько отрядов. Как только начались поиски, он сделал все возможное, чтобы незаметно стянуть к деревне подкрепление. Он не хотел упустить беглеца, но в то же время не желал, чтобы жители деревни заметили, что в этих краях проводится военная операция.

Через час после полуночи нашли его гражданскую одежду, а двадцать минут спустя — самого Рана. Он был одет в форму гауптштурмфюрера, но прятался, будто беглый раб, в узкой расселине между скал. К тому времени, как подъехал Бахман, солдаты простояли почти целый час, окружив пленника. Беглеца было приказано только задержать, но все же с него сняли фуражку и перстень. Шарфюрер передал Бахману поддельные документы о переводе Рана на другое место службы.

Бахман посветил на бумаги фонариком и подошел к старому другу с улыбкой, в которой не было ни капли дружелюбия.

— У тебя ничего не получилось бы, Отто. Тебя арестовали бы сразу, как только ты показал бы эти документы. Розыск поручили мне! Мне ли не знать, что ты будешь делать! — Он немного помолчал и добавил: — Ты понимаешь, что мне придется убить тебя?

Ран усмехнулся.

— Лично? Или ты только отдашь приказ, Дитер?

— Думаю, для тебя большой разницы нет, но ты можешь выбрать себе смерть; легкую или нет — решать тебе. В этом смысле рейхсфюрер Гиммлер предоставил мне полную свободу. Я по-прежнему могу быть твоим другом, Отто. Я все сделаю очень быстро. Ты ничего не почувствуешь. Но для этого, друг мой, я должен получить то, что ты забрал у Гиммлера.

Ран посмотрел на людей, державших его за руки, и перевел взгляд на Бахмана.

— Поклянись жизнью своей дочери! Дай мне слово, что моя смерть будет безболезненной!

— Клянусь жизнью моей дочери.

Ран кивнул.

— Тогда я скажу тебе правду… но только тебе одному, Дитер.

Бахман несколько секунд молча смотрел на старого друга.

— Если ты лжешь…

— Я не лгу. Я задолжал тебе правду, Дитер.

— Оставьте нас наедине!

Солдаты отошли метров на пятнадцать и встали кругом. С трех сторон площадка была довольно ровная, поросшая деревьями. С четвертой стороны был обрыв. Солдат было двенадцать, и все они освещали Бахмана и Рана фонарями. Они стояли близко друг к другу, их лица озарял свет.

Ран потер руки и потопал ногами, пытаясь согреться.

— Где ты спрятал Копье? — спросил Бахман.

— Ты должен кое-что понять, Дитер. Как только я скажу правду, тебе придется солгать Гиммлеру. На самом деле лучше тебе ничего не знать.

— Очень трогательно, что ты так обо мне заботишься, но я все же рискну. Где оно?

— Ты говоришь об Антиохийском копье?

— О чем же еще?

— У меня его нет. Да и как я мог спрятать его? Я его в глаза не видел!

— Мы с тобой знаем, что это не так!

— Ах вот ты о чем! Ты говоришь о том, что мы привезли из Франции! Это не Антиохийское копье, Дитер. То, что ты счел реликварием, я заказал швейцарскому мастеру. Старинную шкатулку позолотили и украсили рубинами и жемчугом, которые я купил в магазине. Ты думаешь, зачем я тогда попросил у тебя денег? Достоверные подделки стоят очень дорого! А что до куска железа, который вы называете Антиохийским копьем, тут мне больше повезло. Я случайно выкопал его в твоем саду.

Бахман смотрел на Отто, вытаращив глаза.

— Что ты говоришь?

— Я говорю, что ты убил тех людей — мы убили их — ни за что! Я сам спрятал драгоценную реликвию Гиммлера в той пещере, Дитер. Поэтому я поехал туда заранее, до начала экспедиции, и направлял поиски в нужное русло. Все это было сущей ширмой, лишь бы только мы смогли привезти игрушку сумасшедшему и остаться его любимчиками!

— Я тебе не верю!

— Ты не хочешь верить, но я клянусь, это правда. Я клянусь в этом жизнью своего ребенка.

— Нет. — Бахман покачал головой и попытался улыбнуться. — Это просто твоя тактика… Ты лжешь. Ты скажешь что угодно, лишь бы тебя не пытали! Тебе известно, где оно.

— Антиохийское копье исчезло в Константинополе больше восьми веков назад, Дитер. Никто не знает, где оно. Что же до Кровавого копья катаров — оно в сердце каждого истинного рыцаря!

— Но ты говорил, что Раймунд отослал Копье в Лангедок с младшим сыном!

— Если он обладал Копьем и выбрал пытки вместо того, чтобы отдать его, то он был еще наивнее, чем Петр Бартоломью, но я знаю: Раймунд глупцом не был. — Видя, как обескуражен и растерян Бахман, Ран вдруг расхохотался. — Я все пытаюсь представить себе, как это воспримет Гиммлер, когда ты ему расскажешь. Он ведь станет во всем винить тебя? Никто не любит, чтобы его дурачили, а безумцы это любят меньше всех. Мой совет: скажи ему, что я унес тайну с собой в могилу. Обещай, что ты будешь продолжать поиски, но я погиб, а ты не смог мне помешать. Но ради всего святого, друг мой, не говори ему правду, иначе он прикажет тебя убить!

— Истинное это копье или нет, но я верну ему то, что ты у него украл!

— Я не могу позволить тебе сделать это, Дитер.

— У тебя нет выбора!

— У человека всегда есть выбор… даже если и не самый лучший.

В следующее мгновение Ран развернулся и опрометью бросился к обрыву. Солдаты рванулись наперерез, но остановить Рана было трудно. Он налетел на самого крепкого из них. Тот не удержался на ногах. Двое солдат попытались ухватить Рана за полы шинели, но он успел сделать еще два шага.

В следующее мгновение он исчез.

Вильдер-Кайзер, Австрия

16 марта 1939 года

Ран падал и слышал, как свистит в ушах ветер. Он видел проносящийся мимо черный горный склон. Отто думал об Эльзе. Она сидела рядом с ним неподалеку от Монсегюра. Он едва коснулся губами ее щеки, а она сказала ему, что всегда хотела бы вспоминать его таким, как в тот день, когда они сидели на траве так высоко, над всем миром, среди прекрасных призраков.

Берлин

11 апреля 2008 года

Через пару недель после возвращения в Цюрих Итан получил письмо от фрау Сары фон Виттсберг, одной из паладинов ордена рыцарей Священного копья. Она приглашала его в свои берлинские апартаменты вечером одиннадцатого апреля. Дама хотела попросить его о каком-то одолжении.

Фрау фон Виттсберг жила в старинной квартире, в доме постройки девятнадцатого века, не утратившем первоначальной прелести после реставрации. Он стоял на территории бывшего Восточного Берлина в симпатичном тихом квартале, выстроенном в богемском стиле, и Итан с удивлением обнаружил, что бывшая светская дама так хорошо себя чувствует в столь непретенциозной обстановке.

Ей было за семьдесят, и она до сих пор была довольно хороша собой. Серебряная седина, большие, круглые, внимательные, темные глаза. Аристократическая осанка и уверенность, манеры женщины, привыкшей общаться с дипломатами, и несгибаемый характер человека, выжившего в концлагере.

В холле и гостиной не висело ни одной фотографии в память о ее борьбе за освобождение Западного Берлина, продолжавшейся тридцать лет. Стены были украшены картинами германских художников, изгнанных из Берлина в тридцатые годы прошлого века. Нацистские власти заклеймили их как декадентов. Имена живописцев были знакомы Итану, но этих работ он прежде не видел, поэтому несколько минут с интересом изучал полотна, пока хозяйка заваривала чай.

— Джанкарло говорил мне, что вы похищали подобные картины и разбогатели на этом, — проговорила Сара фон Виттсберг, поставив серебряный поднос на маленький столик перед канапе.

Итан добродушно улыбнулся.

— Если вы опасаетесь, что я вернусь и ограблю вас, не бойтесь. С той жизнью покончено.

— Он мне так и сказал. Он говорил, что вы обрели веру, или что-то в этом роде. — Она обвела взглядом картины, словно увидела их впервые в жизни. — Знаете, я не слишком люблю подобное искусство. На самом деле я их не понимаю, но я люблю то, что они символизируют. Эти художники остались верны себе, хотя это стоило им жизни. А в наши дни живописцы продают свои полотна за деньги, которые им, в общем-то, и не нужны. — Немного подумав, она добавила: — Я побывала в концлагерях, вы это знаете.

— Да, мэм. Я читал об этом в одной из первых статей, опубликованных рыцарями.

— Мы с матерью почти год пробыли в Бухенвальде.

— А сегодня годовщина освобождения этого лагеря?

— Очень похвально. Очень похвально, мистер Бранд.

Она немного помолчала.

— Джанкарло говорил, что вы непременно произведете на меня хорошее впечатление. Теперь я начинаю понимать почему. Моя мать была еще очень хороша собой тогда, в самом начале, и ее превратили в проститутку для надзирателей. Через год, когда ее красота увяла, нас перевели в другой лагерь, где пытались уморить тяжелой работой и голодом. И им бы это удалось, будь у них чуть больше времени. Но все началось с Бухенвальда. Когда мне снится ад, я попадаю в Бухенвальд. Хотите узнать о потрясающе жестокой иронии? — спросила Сара после тягостной паузы. — Через несколько лет мать призналась, что мой отец служил в охране этого лагеря. Мы пробыли там с конца сорок третьего почти до конца сорок четвертого. А мой отец работал там несколько месяцев осенью тридцать восьмого. Он был одним из тех людей, кого Гиммлер пригласил на работу лично. На самом деле его можно назвать придворным историком, и в концлагеря его отправляли для острастки, в качестве дисциплинарного взыскания. Сначала я думала о том, что мой отец наверняка не мог быть похож на тех надзирателей, которые встречались нам с матерью. Мне он запомнился милым, ласковым человеком. Мать говорила мне, что он был самым благородным мужчиной на свете. Впрочем, когда я повзрослела, мистер Бранд, я стала считать, что он, наверное, вел себя точно так же, как все прочие. Когда я думаю так, у меня разрывается сердце, но, видите ли, в концлагерях работало много достойных и честных людей… и, глядя на каждого из них, Господь плакал. Я скажу вам, что отличало моего отца от остальных. Это факт, мистер Бранд, а не вымысел любящей дочери. Проработав три месяца в Бухенвальде, он подал прошение об отставке. Он покинул орден «Мертвая голова». Конечно же, Гиммлер не смог с этим смириться. Нацисты все обставили так, словно в горах произошел несчастный случай, но это было убийство. Они сообщили в газетах о его гибели и увенчали его славой, но при этом похоронили неизвестно где, даже не обозначив это место. Именно так Гиммлер относился к узникам концлагерей.

Фрау фон Виттсберг невесело улыбнулась.

— Вы знакомы с легендой о Парсифале?

Итан посмотрел на нее, удивляясь, почему она вдруг сменила тему разговора.

— Парсифаль был тем рыцарем, который увидел Кровавое копье и Чашу в зале замка Короля-рыбака, — сказал он, заметив, что фрау фон Виттсберг ждет ответа на свой вопрос.

Она кивнула и продолжила:

— Это красивая языческая легенда, которую присвоили себе христиане, но она, как я думаю, поучительна для всех. Когда Парсифаль увидел процессию рыцарей и дам, несущих Копье и Чашу, он должен был спросить: «Кому служит тот, кто следует за этим?» Если бы он задал такой вопрос, Король-рыбак исцелился бы от хромоты, а его умирающая страна вновь расцвела бы. Но Парсифаль не произнес ни слова, и его сковал крепкий сон, а очнулся рыцарь в одиночестве среди пустыни. Мой отец понимал эту легенду лучше всех людей своего времени. Он был ученым, он знал все, что только можно было, о Святом Граале, и все же он повторил ошибку Парсифаля. Он видел тот грандиозный спектакль, который разыгрывали нацисты: красивая военная форма, красочные флаги, величественные триумфальные процессии, но он забыл спросить: «Кому служит тот, кто следует за этим?» Наверное, как и большинство немцев в то время…

Фрау фон Виттсберг подошла к столику, налила чай в чашки и предложила Итану сесть рядом с ней.

— Я не собираюсь говорить с вами загадками, мистер Бранд, но, к собственному удивлению, я тоже повторила ошибку Парсифаля и моего отца. Называйте это грехом умолчания, если хотите. Что еще хуже, я не могу оправдаться, даже ссылаясь на молодость и неопытность, как могли бы сделать они, если бы искали для себя оправданий. Я была достаточно взрослой для того, чтобы во всем разбираться лучше, и к тому же помнила о моральном падении отца. Более того, я — дитя концлагерей. Мне знаком самый уродливый лик человеческой природы… и все же я не задала самый важный вопрос!

— Вы говорите о Совете паладинов?

— Я боролась за судьбу Западного Берлина с первого же мгновения, как только возвели стену. На самом деле это была двадцативосьмилетняя осада, но никто не ждал, что она завершится победой. Щедрой рукой я давала деньги на борьбу; фактически я растратила на это большую часть моего состояния. Обрабатывать политиков и дипломатов — работа не для бедных, мистер Бранд. Я вела войну на уничтожение, и меня нисколько не смущало то, какие по ходу дела приходилось создавать альянсы. Иначе ничего не получилось бы. У нас не было свободы в выборе друзей — лишь бы они служили нашей цели. Когда все закончилось и стена рухнула, я думала, что орден рыцарей Священного копья распадется сам собой. У нас больше не осталось причин для существования. На протяжении ряда лет я высказывалась о многом, но не об этом. Конечно, у нас были деньги, помещенные в разные компании, мы создали агентурные сети на местах; к этому времени коммунистический режим в Советском Союзе пошатнулся. Поэтому и после объединения Германии мы не могли сидеть сложа руки. А когда СССР распался, разгорелся конфликт на Балканах, и нам показалось, что нельзя поворачиваться спиной к геноциду, творящемуся там…

Фрау фон Виттсберг медленно покачала головой.

— Мне никогда не приходила в голову мысль о том, что моя война закончена и пора покинуть свое место в ордене. Я гордилась тем, чего мы достигли, потому что я знала: мы сопротивлялись величайшей тирании и выстояли в борьбе. Мое место среди паладинов означало, что я многого добилась. Свет моей зрелой жизни уравновесил мрак моего детства. Это означало, что я не просто осталась в живых, а что-то совершила. Вместо того чтобы совсем покинуть Совет, я устранилась и доверила свой голос Йоханнесу Дикманну. Я доверяла Хансу. Я знала, что он все будет делать правильно. Когда он состарился и уже не мог участвовать в работе Совета, я позволила ему передать мой голос его племяннику. Мы все так решили. Герр Олендорф оказался необычайным мастером убеждения, мистер Бранд. Потрясающе харизматичный, яркий человек… но при этом такой продажный — я подобных больше в жизни не встречала. А я была знакома с самим дьяволом. Мы превратились в гуманитарную организацию — творили добрые дела при свете дня, а уж что совершалось при луне, одному Богу известно. Девятнадцать лет я не требовала, чтобы мне показывали отчеты и счета, а ведь я имела на это полное право, и долг обязывал меня просматривать их. Я не вспоминала о вопросе Парсифаля, и вот теперь я очнулась посреди пустыни. Мы продавали оружие и поставляли наемников самым мерзким людям на земле. Мы подсылали убийц к демократически избранным лидерам. Мы украли огромные средства самыми разными способами. Ради выгоды мы торговали наркотиками, людьми — только для того, чтобы делать деньги, и в конце концов начали убивать друзей. Я говорю как одна из тех, кто занимался этим, потому что я могла попросить объяснений, но предпочла отвернуться и смотреть в другую сторону, а не на пляску чудовищ. Все это закончится сегодня, мистер Бранд. Я не могу нарушить молчание, но я намерена взять на себя ответственность.

Она кивком указала на старинный сундучок, стоявший в углу комнаты и служивший подставкой для комнатных растений.

— Загляните внутрь, пожалуйста. Там лежит то, что, как я думаю, вы оцените по достоинству.

Итан подошел к сундуку, снял с него горшки с цветами и открыл. Сверху лежал поднос с разными безделушками — монетками, кольцами, крошечными стеклянными кувшинчиками и маленькими фарфоровыми статуэтками.

— Поднимите поднос, — сказала фрау фон Виттсберг.

Сделав это, Итан увидел небольшой золоченый ларчик размером не больше музыкальной шкатулки, украшенный мелкими необработанными рубинами и жемчужинами. Он казался грубой поделкой — до тех пор, пока до тебя вдруг не доходило, что перед тобой реликварий, изготовленный в девятом столетии.

— Откройте. Только осторожно, — предупредила фрау фон Виттсберг. — Петли совсем проржавели.

Итан приподнял крышку и увидел кусок железа размером с его кулак. Вот почему ларец был таким тяжелым. В уголке виднелась карточка с напечатанным текстом и зловещим знаком свастики. На картонке было написано: «Антиохийское копье: найдено доктором Отто Раном в пещерах Сабарте, Лангедок, 1936».

Внизу стояла подпись Генриха Гиммлера. Не веря своим глазам, Итан посмотрел на фрау фон Виттсберг.

— Моя мать умерла в тысяча девятьсот шестидесятом году, и тогда я узнала, что с тридцать девятого года у нее имелась сейфовая ячейка в банке Цюриха; договор об аренде продлялся каждые десять лет. Естественно, я поехала в Цюрих, желая выяснить, что там хранится. Если честно, я надеялась найти там какие-нибудь древние акции, которые за это время подскочили в цене раз в сто, но там лежала только эта шкатулка и любовные письма от моего отца. Эта карточка была спрятана под шелковой подкладкой. Я даже не уверена, что мать видела ее.

— Вы не догадываетесь, зачем Отто Ран передал это вашей матери?

— Я не догадываюсь. Я знаю. Отто Ран был моим отцом, мистер Бранд. В моем свидетельстве о рождении написано, что я — дочь Эльзы и Дитера Бахман, но моя мать сказала мне, кто мой настоящий отец. И письма — тому подтверждение. Я уверена: в тот самый день, когда мой отец подал Гиммлеру рапорт об отставке, он пришел к нам домой и передал это моей матери. Я помню тот его визит, потому что тогда я видела его в последний раз. Был холодный зимний день; на отце была форма офицера СС. Я раньше никогда не видела его в этой форме и сначала даже не узнала. Для меня он был «дядя От» и, сколько я себя помню, являлся членом моей семьи. Если только я не тешу себя фантазиями, у него был при себе какой-то сверток, не больше того реликвария, который вы сейчас держите в руках. Я тогда подумала, что он принес мне гостинец. Он всегда что-то дарил мне, когда приходил в гости, а в этот раз забыл. С моей матерью они разговаривали шепотом. Жаль, что я не могу пересказать вам содержание беседы. Помню только, что они были очень серьезны и, пожалуй, напуганы. А потом мама плакала. Несколько недель спустя мой ненастоящий отец сказал мне, что дядя От умер — произошел несчастный случай в горах, в Австрии. Дитер Бахман погиб в Польше несколько месяцев спустя. Моя мать снова вышла замуж, а когда ее второго мужа убили на Сицилии, его родственники объявили ее еврейкой, чтобы завладеть ее состоянием. После войны у нас было то же, что и у других: мы оказались на пепелище и все начали сначала. К тому времени, как Берлин был отстроен заново, я вышла замуж, а моя мать умерла. Она так много повидала в жизни, но не увидела стену. Об этой шкатулке я узнала через несколько дней после ее похорон. Еще не прошло года с тех пор, как русские обнесли стеной Западный Берлин, когда Ханс Дикманн пришел ко мне и попросил меня помочь в организации защиты города. Я к этому времени уже привезла шкатулку из Цюриха и как раз читала об осаде Антиохии во времена Первого крестового похода. Объясняя то, что они задумали с сэром Уильямом, Ханс говорил мне, что мы в осаде и, несмотря на то что наше положение выглядит безнадежным, мы должны сохранять веру. Это заставило меня вспомнить о том, что произошло в Антиохии, и мне показалось, что этот разговор — знамение Божье. Я ответила Хансу, что сделаю все, о чем бы он меня ни попросил, даже буду соблазнять политиков, если это необходимо. Мой муж был богат. Мы завели множество знакомств среди важных персон. Меня осенило, и я предложила Хансу назвать нашу организацию орденом рыцарей Священного копья, поскольку наше положение казалось мне почти таким же отчаянным, как у крестоносцев в Антиохии. В то время мы все были весьма современными людьми, мистер Бранд, и Ханс не был склонен создавать рыцарский орден — по крайней мере, так скоро после гиммлеровского ордена «Мертвая голова», но тут я показала ему сокровище моего отца. После войны Ханс стал истовым христианином. Увидев Копье, он сказал мне, что теперь верит — у нас все получится. На этой реликвии мы, паладины, принесли клятву. Не могу сказать вам, каким огнем пылали наши сердца, когда мы передавали Копье из рук в руки и клялись его священным могуществом. Дав обет, мы повели бой в точности как крестоносцы в Антиохии — мы ни на миг не сомневались в том, что по Божьей воле в один прекрасный день сокрушим стену. А теперь послушайте меня, мистер Бранд. Паладины поручили мне распустить орден. Это нужно было сделать уже давно, и, как вы можете себе представить, предстоят немалые труды — включая продолжительные беседы с различными правоохранительными органами. Все это я улажу. Моя ошибка носила нравственный характер. В правовом смысле слова я не совершала преступлений. Впрочем, я не стану молчать, как прежде. Я не заслуживаю того, чтобы хранить это сокровище, и не стану искушать Провидение, притворяясь, что это не так. Теперь настал черед поговорить о вас. Джанкарло заверяет меня, что вы знаете, где место для этой реликвии.

Итан с трудом обрел дар речи.

— Должен признаться, мэм, — пробормотал он, — я понятия не имею, что делать с чем-то подобным.

— Тогда я предлагаю вам молиться и просить, чтобы Господь вас направил. Не торопитесь… а потом сделайте то, что должно. Я не собираюсь одобрять ваше будущее решение и не хочу даже знать о нем. Но помните вот о чем, мистер Бранд. Некоторые верят, что обладающий Священным копьем может определять судьбу мира.