Кровавые лепестки

1

Трансафриканская автострада, связывающая Найроби и Илморог с множеством городов нашего континента, по справедливости может быть названа одной из величайших дорог, какие когда-либо пролегали по африканской земле. Это символический, хотя и не запланированный памятник тем, кто среди грабежа, предательства и алчности, именуемых цивилизацией, среди освободительной борьбы, которая велась зубами и когтями, позволял себе помечтать, невзирая на издевательства и обвинения в сумасшествии, в мании величия. Эти люди поняли, что слабость сопротивления объясняется не безволием или нехваткой оружия, а печальной участью африканских народов, разделенных регионами, языками, диалектами по прихоти бывших хозяев. И они, эти люди, бросили клич: Африка должна быть единой!

Да здравствует Чака. Да здравствует Туссен Лувертюр. Да здравствует Кваме Орлиный Глаз. И слава Кимати, сыну Чиури.

Само собой, некоторые испугались этих смелых мечтаний, они чувствовали себя куда спокойнее, повторяя, как попугаи, слова хозяев: сначала дороги, планирование семьи, торговля, иначе говоря, вещи практически осуществимые, остальное же — пьяный бред людей, пристрастившихся к тенгете. И вот автострада построена, но не для того, чтобы сделать реальностью перспективу будущего единого континента, но чтобы показать наше полное доверие практическим советам зарубежных реалистов. Хозяин, коварный изобретатель системы «разделяй и властвуй», ревностный противник единства, аплодировал, кивал и охотно ссужал деньги на заграничных экспертов и импортное оборудование. И вышло так, что дорога, обойдя стороной внутреннее единство и общую борьбу африканских народов, объединила их лишь поверхностно: все самые дальние уголки континента оказались теперь легко доступны международным капиталистическим хищникам и эксплуататорам.

Вот что значит «практическое единство».

Что ж… все мы теперь на дороге, все стали свидетелями отчасти воплощенной мечты, которая эту дорогу породила, и одновременно свидетелями несбывшихся надежд, чьим памятником служит все та же дорога.

Люди часто сидят у обочины, наблюдая, как мимо, сигналя и шурша шинами, мечутся между семью столицами Центральной Африки автомобили, а жители Илморога, видя эту гонку, устроенную нефтяными компаниями, качают головой: отчего люди так охотно играют со смертью в своих смертоносных механических повозках? Неужели ради нескольких серебряных монет? Они глядят, как тяжелые бензовозы давят асфальт в своих бесконечных странствиях по равнинам, чтобы наполнить жизнью жадные машины, и спрашивают: разве мы жили в Новом Иерусалиме, пока не было дороги и этих чудовищ? Они покачивают головой, потому что знают ответ, но держат его в тайниках сердца: если бы не случилось чуда, им всем оставалось бы ждать, когда настанет их черед пойти вслед за старой Ньякиньей:

Не знающие тревог и сомнений, воспоминаний и отчаяния, которые написаны в глазах взрослых, мальчишки и девчонки скачут вдоль обочин, пытаясь прочитать названия, написанные на жирных боках бензовозов рядом со словом «огнеопасно»: ЛОНРО, ШЕЛЛ, ЭССО, ТОТАЛ, АЖИП. Детскими звонкими голосами они поют о дороге, которая в один прекрасный день приведет их во все города Африки — их Африки. И они возьмутся за руки с детьми чужих земель:

И песня продолжается без конца, только меняются названия городов Африки — их Африки!

Что ж, мечта, подхваченная детскими голосами, жива. Это мечта провидцев и не теряющих надежды искателей, вновь обретших свою веру.

И так будет всегда.

И это хорошо.

Нам, илморогцам, дорога дала новый город и перенесла нас в другую эпоху. Новый Илморог. Новый Иерусалим. Какая разница? В конце концов все мы уйдем дорогой, которой уже ушла Ньякинья.

Но что будет с детьми?

Слышите голоса детей? Наших детей!

История превращения Илморога из заброшенной деревушки в расползающийся во все стороны город из стали, стекла, бетона и неоновых огней — это уже легенда нашего времени. Об этой легенде уже сложили песню: вымысел и действительность переплелись в ней неразрывно. Послушайте, как ее поет Абдулла, когда пропустит стаканчик-другой или когда торгует апельсинами; он поет о том, как внезапно, точно по мановению волшебной палочки, вырос Илморог на месте гаража Каниеки, после того как улетел отремонтированный самолет:

Город! Откуда могли мы знать, что все начнется с пристройки к лавочке Абдуллы? Глядя на тех, кто приезжает издалека отведать жареной козлятины и обильно спрыснуть ее тенгетой, мы все думали, что это временный бум, маленькое волшебство, порожденное аварией самолета.

Но через месяц нашим взорам предстали самые удивительные картины. Пришли землемеры: позвякивая мерными цепями, они вбивали в землю красные колышки. Как и те, что были здесь много лет тому назад. Но теперь вслед за ними приползли трактора на гусеничном ходу и явилась веселая команда рабочих всех национальностей. А мы стояли вокруг, слушая их довольпо-таки бессмысленные песни:

Лавочка Абдуллы! Точнее говоря, заведение Ванджи. Оно превратилось в центр всех сборищ: дорожные рабочие здесь выпивали, ели жареное мясо, сплетничали. Илморогский рынок, торговавший раньше лишь от случая к случаю, работал теперь ежедневно: женщины выносили на продажу лук, картофель, кукурузу, яйца и жадно впитывали рассказы незнакомцев с лукавым блеском в глазах. Мы спрашивали: что находится за горами Донио? И будут ли эти трактора с надписями «Д-4» и «Д-8» столь же безжалостно взламывать землю, что лежит за далеким горизонтом? Верно ли то, что говорят люди из министерства промышленности: дескать, дорога дойдет до Заира и Нигерии и даже до стран, где живут белые, перескочив по пути через море красного цвета? И дорожные рабочие, перекрывая шум машин, пели своими грубыми голосами:

Машины рычат и визжат, тяжело переваливаясь в глине, расчищая кустарник, срезая траву, а временами — и чью-нибудь хижину, стоящую на пути торговли и прогресса.

Мы смотрели, как машины с ревом подползают к дому Мвати. Мы говорили: этого не может быть. Но машины не останавливались. Мы говорили: их испепелит огонь Мвати. Дайте срок. Но машины вырвали с корнем живую изгородь, а затем раздавили первую хижину, и мы затаив дыхание ждали ужасного взрыва. Даже когда американцы сели на Луне и, казалось, земля содрогнется или произойдет еще что-нибудь ужасное, мы и то не были так напуганы, как сейчас, когда жилище Мвати сровняли с землей. Обе хижины. Но где же сам Мвати? Мвати там не было. Наверно, он исчез, говорили мы, и ждали его мести. А может, его там никогда не было, решили мы тогда, и старейший из нас, Мутури, единственный, кто мог бы хоть что-то объяснить, внезапно онемел и оглох от такого святотатства. И все же обнаружилась одна странная вещь, которая заставила машины остановиться. Из Найроби вызвали людей, и они приехали с книгами, фотоаппаратами и разными измерительными инструментами. Мвати был дух-хранитель: он владел знанием ушедших веков — кольцами, металлическими штуковинами, копьями, сплавами. Место обнесли забором из проволоки, а потом повесили надпись: «Илморог. Археологические раскопки». Сила Мвати все же восторжествовала. Дорога обогнула его землю. Кто же он такой, наш Мвати? — спрашивали мы. Мутури ненадолго пережил это событие и умер, унеся с собой секрет духа-хранителя Илморога, жилище которого представляло теперь приманку для любопытных, интересующихся далеким прошлым, когда Африка вела торговлю с Индией и Китаем, а может, и того раньше.

Много времени миновало с тех пор, как дорога ушла за долины и горы и рабочие свернули свой лагерь. А заведение Абдуллы продолжало процветать; возле него теперь останавливались большие грузовики и легковые автомобили, которые побежали по повой асфальтовой дороге. Шоферы и грузчики частенько проводили здесь ночи, попивая тенгету, которая давала такую же легкость мыслям, как гашиш и марихуана.

Абдулла и Ванджа соорудили еще одну пристройку. Теперь здесь были магазин, скотобойня, бар, пивной и одновременно танцевальный зал и пять комнат, где желающие могли остаться на ночь, — разумеется, за плату.

Магазин. Скотобойня. Бар. Ночлежка. Все свершилось точно по заранее намеченному плану.

Даже тогда мы считали все эти изменения временными, недолговечными. Вскоре все это исчезнет, и жизнь вернется в ту же колею, по которой она шла до аварии самолета.

Но дорога — теперь это была наша дорога.

Мы готовились к пуску илморогского участка дороги с гордостью и смутным ожиданием чуда. Еще бы! В Илморог приедет сам министр. Мы еще никогда в жизни не видели министра. Мы все помогали убирать заведение Абдуллы. Учителя проводили репетиции школьного хора.

Но никакой министр не приехал. Это была не столько церемония открытия, сколько инспекционная поездка крупных правительственных чиновников, сопровождаемых Ндери Ва Риерой и двумя его адъютантами: Толстобрюхим и Козявкой, которые когда-то давно наведывались в Илморог. Ндери говорил с нами, принес извинения за то, что нам так долго пришлось ждать перемен. Еще он добавил несколько слов, которые полностью компенсировали наше разочарование по поводу отсутствия министра. Он говорил о КОК и о том, что эта организация сделает для нашего района, если только люди согласятся его выслушать.

Он начал с того, что о депутате парламента можно судить лишь по тому, насколько он преуспел в развитии своего избирательного округа. Он, Ндери, уже кое-чего добился, проведя через Илморог автостраду. Теперь людям не придется, как раньше, пускаться в длительные путешествия по знойным равнинам на тележке с осликом; теперь будут автомобили, автобусы, грузовики. Дорога будет способствовать развитию торговли: по обеим ее сторонам уже возникают небольшие торговые предприятия. Чтобы предотвратить разрастание трущоб, он предложил окружному совету Чири — и эта идея скоро будет осуществлена — создать хорошо спланированный торговый центр Илморога. Конечно, у людей придется попросить для этой цели несколько акров земли, но окружной совет выплатит им соответствующую компенсацию. В результате его усилий правительством принято решение засеять обширные пространства пшеницей. Будет также выстроен туристский комплекс и созданы охотничьи угодья там, где раньше кочевали скотоводы. Всем без исключения фермерам будут предоставлены займы для развития хозяйства. Но прежде жители должны зарегистрировать свою землю, чтобы получить документы, удостоверяющие право собственности, эти документы послужат обеспечением займов. Ндери обещал расцвет Илморогу. Дорога — это только начало.

Да, времена меняются! Мы не верили своим ушам и поначалу были не в состоянии осмыслить услышанное. Но все же он наш депутат, да мы и сами видели, как прилетали и улетали самолеты с геодезистами на борту, видели землемеров с цепями и теодолитами, а потом появилась дорога. Как же ему не верить?!

Выборы приближаются, предупредил он нас, и мудрые мужчины и мудрые женщины поймут, за кого им отдать свой голос. Они должны предоставить ему возможность завершить то, что он начал.

— По пути прогресса вместе с Ндери! — закричал Толстобрюхий, а мы подпевали:

Что ни говори, это был год перемен, год прогресса!

А мы еще сомневались в нем, в нашем депутате!

Все были счастливы, кроме старой женщины, которая почувствовала неладное, но что именно, она не могла объяснить. «Может, это от песни дорожных рабочих, которая до сих пор звучит у меня в ушах, — говорила она, — но у меня так сводит все внутри, бросает в дрожь».

Прогресс! Вот он и добрался до Илморога. От фермерских угодий отрезали земли под торговый центр. Желающим было предложено подавать заявки в муниципальный совет на приобретение участков для строительства. Специально оборудованный грузовичок Африканского экономического банка прикатил в Илморог: крестьянам и кочевым скотоводам объясняли, каким образом они могут получить займы. Люди теснились вокруг представителя банка, зачарованные мерным движением его кадыка и бархатным голосом, несущимся из мегафона. Границы владений. Документы на право собственности. Займы. Огораживание. Колючая проволока. Породистый скот. Режь, продавай или выводи новые породы. Торговый фермерский кооператив. Слышали вы когда-нибудь про молочные кооперативы в других районах? Африканский экономический банк и здесь хочет организовать такой же. Молоко. Богатство. Займы будут даваться под небольшие проценты. Выплачивается не сразу. Нет-нет. Погашение долгов будет длиться несколько лет. Ни один фермер не должен бояться этого. Только одно условие: плата должна вноситься регулярно. Все очень просто. Это был год надежды. Появился Мзиго. Школа станет теперь более доступной и будет расширяться. Новые помещения. Новые классы. Новые дома для учителей. Новые квалифицированные учителя. Новый год и в самом деле принес надежду в Илморог, но только не для Нжугуны. Он практически разорился. Внезапно вернулись все четыре сына и потребовали свою долю из отцовских десяти акров. А что сделаешь с оставшимися двумя акрами? Младший сын, получив документ на землю, использовал его как обеспечение займа и открыл лавку в Найроби. Потом он снова приехал в Илморог и усадил старика за прилавок. Но Нжугуна так и не оправился от потрясения. Все сыновья перегрызлись между собой, и отец ходил как в воду опущенный. Дорога. Торговля. Прогресс. Мы смотрели, как новые владельцы земельных участков везут камень и цемент. Мы видели, как повсюду роют канавы, и радовались, что по крайней мере двое из нас — Ванджа и Абдулла — сохранили свой участок и могут показать пришельцам, что и в Илмороге нашлись люди, которые в состоянии построить каменные дома. Да здравствует Ндери Ва Риера. Мы отдали ему наши голоса и ждали, когда зацветут цветы.

2

Они говорили при мерцающем свете керосиновой лампы — в доме отключили электричество, — и Мунира пытался рассказать о том, что произошло за истекшие пять лет. Произошло многое. Слишком многое. Изменился Илморог, изменились все мы, изменились окончательно и бесповоротно.

Кто бы мог подумать, что он вернется? Верила только старуха. Кумагво ни гукокагво[31], повторяла она. Но только она его уже не увидит, а если и увидит, то из потустороннего мира.

Они сели, положили руки на стол, разделявший их.

Пять лет, размышлял Мунира, пять лет с того дня, как он уехал и проклял его, своего учителя, как будто зная, что с его отъездом исчезнет и старый Илморог. Исхудалое лицо, пальцы нервно барабанят по столу. В глазах поблескивают искорки. И вместе с тем лицо спокойное, хотя и жесткое, туго обтянутое кожей. Он много путешествовал, многое повидал, повзрослел, и Мунира никак не мог взять в толк, что же привело его обратно. Мунира знал, что тот привык спрашивать напрямик, знал его умение слушать так, будто для него важна каждая деталь и он беспрерывно сопоставляет ее с другими.

По словам Муштры получалось, что все события происходили в строгой временной последовательности. Он воспринимал любые перемены как хаос внутри и вокруг себя, тогда как сам выступал в роли шута-наблюдателя, слишком одряхлевшего, чтобы что-то предпринимать. Лишь в тенгете нашел он для себя реальный мир, в котором различал осколки собственной жизни, иллюзий, желаний. И он знал, что приукрашивает действительность, рассказывая об Илмороге невозмутимому Кареге, чьи пальцы нервно передвигались по столу, точно ища себе применения. Но мог ли Мунира рассказать ему, что пять лет назад он спустился в ад к ногам Ванджи и до сих пор там пребывает.

Она держала его мертвой хваткой, владела им безраздельно, вертела, как хотела, сотни раз заставляла его сердце сжиматься от боли. Она мстила ему, стала для него погибелью. Она смотрела как бы со стороны, холодно, безучастно, и все же сама при этом казалась легко уязвимой; она была где-то рядом только протяни руку, — но оставалась вечно недосягаемой. Сердце его замирало, словно погружалось в пустоту, и, предаваясь тенгете, он мечтал о райском блаженстве.

После исчезновения Кареги Ванджа все свое время и энергию отдавала работе. Ее словно обуял дьявол: тенгета лилась рекой, подсчитывалась выручка, вместе с Абдуллой они строили все новые планы развития их дела. Со временем она наняла трех официанток — из племен камба, кикуйю и календжин, говоривших только на языке взглядов и жестов. По гениальному наитию она создала оркестр из женщин разных кенийских народностей, что привлекло новый поток клиентов. И над всем этим властвовала Ванджа: у нее были деньги, у нее была власть, и ее боялись все — мужчины и женщины. Они говорили о ней, воспевали ее, и многие из тех, кто приезжал отведать ядреной козлятины, насладиться музыкой, извлекаемой изящными женскими пальчиками, ущипнуть притворно взвизгивающую официантку, приезжали еще и для того, чтоб поглазеть на знаменитую хозяйку. Но она была безучастной, далекой, снисходительной, она отдавала приказы, приводящие все и вся в движение, а сама оставалась недоступной для тысяч жадных глаз и рук, дрожащих от горячей страсти.

Команда строительных рабочих стала для нее и Абдуллы трамплином. Они единственные из местных, кому удалось застолбить участок земли под строительство в Новом Илмороге. Остальные, кто сохранили такие участки или сумели подать заявки, впоследствии продали землю пришельцам, имевшим деньги на строительство. Строители, плотники, каменщики, подрядчики — все способствовали ее самогонному бизнесу. Кое-кто попытался конкурировать с ними, торгуя кируру и чангой, по эти напитки успеха не имели. Ничто не могло превзойти тенгету.

Мунира надеялся, что с отъездом Кареги между ним и Ванджей восстановится прежняя дружба. Он стремился к примирению, но неизменно натыкался на ее холодный взгляд. Каждая неудача заставляла его удваивать усилия, но все безрезультатно. С Абдуллой она была неразлучна. Мунира чувствовал себя школьником, которого не принимают в компанию и который из кожи вон лезет, чтобы быть вместе со всеми. Ненужный, отторгнутый от их дел, он страдал в одиночестве, а прошлое следовало за ним как тень. Он был посторонний. Зритель.

Еще чаще Мунира стал прикладываться к тенгете, это давало возможность на время уйти от самого себя, парить в облаках несбыточных надежд. Глядя с этих высот на Ванджу, он находил ее еще более желанной. Он ждал какого-нибудь знака: жеста, улыбки, хотя бы кивка. Но она оставалась холодной и равнодушной. Бизнес ее процветал. В Новом Илмороге росли все новые и новые здания.

Тенгета. Смертоносный лотос. Единственный друг. Извечный спутник. Беда в том, что после каждой повой выпивки ему требовалось чуть больше времени, чтобы вернуться в нормальное состояние, чтобы унять дрожь в руках и твердо держать следующую рюмку. Тенгета. Дух. Мечта о возвращении любви.

Что-то с ним творится неладное. Ах, если бы дом Мвати не сровняли с землей! Он отправился бы туда за любовным зельем или лекарством, излечивающим от любви.

Он начал изучать звездные таблицы, гороскопы, какие только ни попадались ему в старых газетах и журналах. Он следовал указаниям известных хиромантов Фрэнсиса Нгомбе, Яхиа Хуссейна и Омоло. Он подумывал даже написать им, попросить, чтобы открыли отделения в Илмороге. Он не знал дня и месяца своего рождения, но ему казалось, что все советы родившимся под тем или иным знаком обращены именно к нему. Он читал:

КОЗЕРОГ, 22 дек. — 20 янв. Вы легко поддаетесь влиянию тех, кто выделяется своей индивидуальностью.

И он начинал думать, что родился или был зачат под знаком Козерога.

СТРЕЛЕЦ, 23 нояб. — 21 дек. Вы чрезвычайно влюбчивы, поэтому неудивительно, что вы не вполне отдаете себе отчет в реальной ситуации и отношении к вам некоторых людей. Мечтатель во всем, что касается любви, вы склонны строить иллюзии относительно своих любовных связей.

И он был уже убежден, что родился под знаком Стрельца.

БЛИЗНЕЦЫ, 22 мая — 21 июня. Обнаружив к кому-либо эмоциональный интерес, вы обычно преследуете свой предмет до тех пор, пока вам либо ответят взаимностью, либо окончательно отвергнут.

Ну конечно, его знак — Близнецы.

Так, в зависимости от настроения он считал себя рожденным под всеми звездами, и каждое предсказание, каждый совет вроде бы подходил ему. Иногда он пытался действовать в соответствии со всеми указаниями сразу в надежде, что верным окажется хотя бы одно из них. Но ничто не менялось. Ванджа по-прежнему была холодна и недоступна и пропадала либо на стройке нового каменного дома в Новом Илмороге, либо в своем заведении, в старом городе.

Он решил выбрать какой-нибудь один знак зодиака. Остановился на знаке Льва. Он читал:

«Эта неделя ознаменована вторжением Сатурна в ваш солнечный девятый слой интеллекта и эмоциональности. Испытывая оба воздействия, вы, вероятно, попытаетесь выбрать путь, одновременно рискованный и сулящий неземное блаженство. Улыбайтесь. На вашем пути вас, возможно, ожидает любовь.»

Он улыбался. Он ждал. И любовь пришла к нему.

Лев, Лилиан, моя звезда!

Он смотрел, как она приближается к нему, и сердце его неистово забилось. Неужели такое может быть? Он выслушал ее малоправдоподобную историю. Кто-то подвез ее из Элдорета, утверждала она, и бросил в Илмороге. Мунира улыбался. Он знал ее, видел раньше. Начал напевать мелодию, которую она любила. Она улыбнулась в ответ. Они разговорились. Он напомнил ей, как однажды, много лет назад, она в баре «Фураха» в Руваини поставила эту пластинку — религиозный гимн в исполнении хора Офафа Джерико. Ванджа дала ей работу. Лилиан ужасно любила петь религиозные гимны, особенно когда выпьет. Она пела сиплым голосом, закатив глаза и вытянув шею, точно устремившись в небо:

Слова срывались с ее губ и связывались во фразы без всякого видимого усилия. Она решительно отказывалась слушать или исполнять песни, которые считала нерелигиозными. Она перескакивала с одного гимна собственного сочинения на другой, и все они были прекрасны, хотя и несколько двусмысленны:

На какое-то время она завладела его мыслями, и он почти забыл о своей одержимости Ванджей. Лилиан была девушка странная: она продолжала уверять, что невинна, даже после того, как Мунира переспал с ней и она вскрикивала и царапала ему спину, плакала и кусалась в экстазе: войди, войди в меня, мой боже.

Мунира надеялся, что связь с Лилиан пробудит в Вандже ревность. Но ее, видимо, ничто не трогало. Он забросил звездные таблицы. «Девственница» Лилиан не заменила Ванджу.

Он возобновил свои одинокие прогулки по илморогским холмам, пересеченным теперь трансафриканской автострадой. Он смотрел, как исчезают за горами автомашины, и принимался вести им счет, чтобы убить время. Часто после уроков он ходил на строительные площадки и подолгу бродил среди канав с грязной водой, груд щебня с каменоломни, стука молотков по камню, железу и дереву, перебранки каменщиков. Что происходило со спящим Илморогом? Что стало с детьми, некогда засыпавшими под колыбельные песни? Он остановился и протер глаза: Вамбуи, мать его ученика Муриуки, катила перед собой тачку, доверху груженную камнями. Раздел и огораживание земель лишило многих крестьян и скотоводов их законных прав на участки. Теперь они нанимались за плату к тем, кому были нужны рабочие руки. Вамбуи — наемная рабочая! Она оказалась в числе тех, кто был выброшен на илморогский рынок труда. Он быстро прошел мимо и остановился только у дома Ванджи и Абдуллы. Скоро это здание станет Новым клубом тенгеты. Он по-прежнему терзался мыслями о том, как завоевать расположение Ванджи, и наконец его осенило. Не сегодня-завтра клуб откроется. А потом, вероятно, и другие бары. И он, Мунира, увеличит ее доходы от тенгеты. Привлечёт новых покупателей.

Он всегда любил читать рекламные объявления. Но теперь стал вчитываться в них с особым вниманием. Ведь отныне у него появилась цель. Он изучал слова, структуру фраз, думал о несоответствии замысла и действия, производимого на читателя или слушателя. Он начал даже коллекционировать рекламу.

«Посадите тигра в свой бензобак!» — «Здоровые волосы — красивые волосы.»— «В любую минуту найдется время для чашечки чая.» — «Хотите стать платиновой блондинкой, рыжеволосой или какой угодно? Покупайте импортные парики ручной работы из человеческого волоса! Красавицы еще не родились? Вы шутите. Они везде и всюду — в прекрасных шелковистых париках. Человека в нем не узнать».

Он принялся сам выдумывать рекламу. Может быть, удастся предложить ее тем, кто собирается открыть собственное дело в Илмороге. Мунира — поставка рекламы. Хотите быть избранным в парламент? Купите лозунг! Хотите добиться успеха? Купите лозунг! Для Ванджи он придумает что-нибудь необыкновенное. Бесплатно. И это сделает тенгету настолько популярной, что хозяйку станут величать Королевой тенгеты. Тогда она обязательно обратит на него внимание. А он будет создателем ее славы.

Есть ли у вас то, без чего нельзя обойтись? Пейте тенгету. Хотите укрепить свою мужскую силу? Пейте тенгету. Красивые люди красиво мыслят, красиво любят благодаря тенгете. Людям космической эры не обойтись без тенгеты. В полете на Луну пейте тенгету с Армстронгом. Три Т: Тенгета, Только Тенгета.

Готово. Он испробовал последний вариант на нескольких клиентах. Неожиданно вскочив на ноги в тот момент, когда умолк оркестр, он крикнул:

— Пейте напиток «Три Т», укрепляйте мужскую силу! Тенгета, Только Тенгета! — Выкрикнул еще раз и поднес стакан ко рту. Все оглянулись на него и решили, что он пьян. Засмеялись и продолжали пить. Ванджа тоже взглянула в его сторону и пожала плечами. Но фраза запомнилась, хотя и воспринималась как шутка.

В тот вечер он привел Лилиан к себе домой и, когда она опять притворилась девственницей, которую насилуют, он ее ударил. Они расстались. Лилиан уехала из Илморога. Он остался один. С тенгетой.

В тот год началось его трехлетнее гнусное порабощение страстью. Вышло так, что строительство и открытие торгового центра в Новом Илмороге ознаменовало окончательное падение Муниры, некогда уважаемого учителя илморогских детей. Он — вечный зритель — это видел, следил за своим падением, но ничего не мог поделать. Или же это он сам наказывал себя за свои неудачи?

Но он никак не мог объяснить это человеку, который до некоторой степени был всему причиной.

Карега смотрел испытующе, всем своим существом ожидая ответа на главный, еще не заданный вопрос. Очень похоже на их первую встречу. Тогда Мунира поклялся, что мощеные дороги пролягут здесь, когда у гиен вырастут рога. Он готов был теперь проглотить свой язык. Потому что изменившиеся обстоятельства во многом явились следствием дороги — трансафриканской автострады. Изменилась даже школа: теперь это было каменное здание с полным набором классов и учителей, и Мзиго наведывался в Илморог регулярно — не столько как школьный инспектор, сколько как владелец одного из магазинов в Новом Илмороге. Мзиго, Ндери Ва Риера, преподобный Джеррод — у каждого из них был в Илмороге магазин.

— А что стало с Иосифом? — спросил Карега.

— Он отлично выдержал экзамены и поступил в Сириану.

— В Сириану?

— Да-да. В Сириану.

Они замолчали, вспомнив, вероятно, какую роль Сириана сыграла в их жизни. Муниру по-прежнему терзали мучительные воспоминания, неулыбчивый взгляд Кареги все время был устремлен в одну точку, а руки беспокойно двигались по столешнице. Мунира так и не понял, как Карега отнесся к успехам Иосифа. Очевидно, его одолевали тяжкие мысли: все-таки прошло целых пять лет.

— А что стало со старухой? — спросил Карега, точно продолжая мысленный диалог с самим собой.

Мунира испытал облегчение оттого, что главный вопрос так и не задан. Но и на этот нелегко было ответить, потому что все произошло так стремительно, все запуталось, точно в пьяном сне. Ньякинья. Старуха. Даже Мунире не хотелось ни вспоминать, ни задумываться о ее судьбе, как он мог рассказывать сейчас о Ньякинье, о себе и не разрыдаться при этом?

Он вспомнил, но не рассказал, как он продолжал искать слова, точную и лаконичную рекламу, которая возвратит ему — хотя бы на одну ночь — благосклонность Ванджи. Он листал газеты, но читал не новости, а рекламу. Читал он, конечно, и громовые речи адвоката в парламенте; тот призывал установить предел земельной собственности, принять другие реформы. Но Муниру адвокат интересовал только потому, что с этим именем были связаны воспоминания. По-прежнему его занимали лишь объявления — он должен был придумать лозунг, который побьет все остальные и в конце концов покорит Ванджу.

Он всегда будет с болью вспоминать вечер, когда прочитал про Ньякинью… Он был пьян, но тенгета мгновенно улетучилась из его головы. Руки, державшие газету, дрожали. Он протрезвел и снова перечитал объявление. Немыслимо. Невозможно.

Коснулось это не только Ньякиньи; великое множество крестьян и скотоводов Старого Илморога, соблазненных займами, огораживанием участков, приобретением удобрений, оказалось не в состоянии своевременно погасить долги. Не имея достаточного количества рабочих рук, не имея машин, не расставшись со старыми, привычными представлениями об обработке земли, не имея возможности получить дельный совет со стороны, они не сумели заставить землю дать столько, сколько требовалось им для пропитания и погашения займов. Кое-кто истратил эти займы, чтобы заплатить за обучение детей в школе. И вот теперь неумолимый закон чистогана сгонял их с земли.

Мунира сложил газету и поспешил сообщить новость Вандже. Он сочувствовал и ей, и Ньякинье. Он не ждал, что Ванджа как-то вознаградит его. Он просто хотел рассказать ей то, что напечатано в газете. II узнать подробности. В баре ее не было. Абдулла сказал, что она ушла к Ньякинье. Там Мунира застал целую толпу. До них, видно, тоже уже долетела весть о предстоящем аукционе. Они пришли выразить сочувствие Ньякинье и тем, кого постигла та же участь, и вместе оплакать невзгоды. Люди были в растерянности: как может банк продать их землю?

В конце концов ведь банк это не правительство, откуда же У него такая власть? А может быть, все-таки это и есть правительство, только неофициальное, предположил кто-то. Они обратились к Мунире. Но он не мог им ничего растолковать. Он все твердил о клочке бумаги, удостоверяющем право собственности, который они когда-то подписали, о бумагах с красными печатями, отданных банку в качестве обеспечения займов. Однако он был не в силах найти слова, которые успокоили бы этих людей, слушавших его с выражением горечи и недоумения в глазах. По-истине чудовище этот банк: какой же силой он обладает, если способен искоренить то, что существовало тысячелетиями?

Мунира вернулся к себе, хлебнул тенгеты, но она почему-то показалась ему безвкусной. Он вспомнил Вамбуи, которая катила перед собой тачку с камнями, зарабатывая на хлеб, подумал о том, что же теперь будет со старухой. Она ведь уже не в том возрасте, когда можно продавать на рынке свой труд.

— Что стало со старухой? С Ньякиньей? — задумчиво повторил вопрос Мунира. — Она умерла! Умерла! — вдруг резко выпалил он, очнувшись от воспоминаний.

Карега изменился в лице.

Ньякинья, старуха, попыталась бороться. Она ходила из хижины в хижину, призывая илморогских крестьян сплотиться и протестовать. Все слушали ее, покачивая головами: с кем им теперь бороться? С правительством? С банками? С КОК? С партией? С Ндери?.. Она пыталась их убедить, говорила, что все эти люди и учреждения заодно и что она будет бороться против них всех. Никогда нога постороннего не ступит на ее землю. Было что-то величественное, вызывающее в ее действиях — слабая, беспомощная женщина пыталась поднять протест от имени всех обездоленных Илморога. В этом был даже какой-то пафос. Те, чью землю еще не пустили с торгов, замкнулись в своей тревоге и никак не откликнулись. А кое-кто и нагрубил ей, заметив, что старуха, похоже, выжила из ума. Другие же. не видели смысла идти в Руваини или в Большой город. «Тебе одной не одолеть этого пути», — увещевали они Ньякинью. Но она стояла на своем: «Пойду одна… Мой муж сражался против белых. Он заплатил своей кровью за эту землю. А я буду сражаться против черных Угнетателей… даже если никто меня не поддержит…»

Что же с ней будет, думал Мунира.

Но ему не стоило беспокоиться.

Ньякинья тихо скончалась во сне через несколько дней после объявления о продаже ее участка. Поговаривали, будто она предупредила Ванджу о своем намерении идти в город: она сказала, что не мыслит, как это ее похоронят в чужой земле, что скажет ей муж, когда они встретятся в ином мире? Люди ждали аукциона. Однако в день распродажи Ванджа выкупила участок, упрочив свою славу героини Нового и Старого Илморога.

Позже Мунира узнал, чего это ей стоило.

А тогда это было известно лишь Абдулле: Ванджа предложила ему выкупить ее долю Нового дома. Денег у Абдуллы не было, и он предложил продать все здание третьему лицу, разделив деньги поровну.

Так Ванджа вернулась к тому, с чего начинала.

А Мзиго стал обладателем еще одного дела в Илмороге.

3

После этих событий Ванджа переменилась. Некоторое время она еще оставалась собственницей бара, где подавали тенгету и жареную козлятину. Во время танцев пыль поднималась до потолка, особенно когда оркестр исполнял любимые мелодии:

Но помыслы Ванджи были уже не здесь. Она начала строить на дальнем конце своего участка большое деревянное бунгало, на некотором расстоянии от тех лачуг, что возникали вокруг лавочки Абдуллы как естественное обрамление элегантного Нового Илморога. Люди оценили ее дальновидность, когда она вложила деньги, оставшиеся после выкупа бабкиного участка, в строительство. Однако никто не понимал, для чего предназначена будущая постройка. У нее ведь уже была хижина, прятавшаяся от городского шума и любопытных глаз Нового Илморога за густой живой изгородью. Ванджа никого не посвятила в свои планы. Ясно было лишь одно: это жилой дом из нескольких просторных комнат. Вскоре она там поселилась, разбила вокруг цветник, провела электричество. Дом подучился очень красивый. Сколько в ней энергии даже после такой двойной потери, говорили люди.

Однажды вечером оркестр исполнил песню, сложенную самими музыкантами вскоре после их появления в Илмороге. Публика неистово аплодировала, свистела, подбадривая оркестр. Голоса певцов звучали задорно, весело, заразительно.

Хор замолк, и публика неистово рукоплескала и топала ногами. Встала Ванджа, попросила хор снова исполнить песню и начала танцевать — одна. Все смотрели на нее с изумлением. Они следили за изгибами ее тела, в каждом движении которого были наслаждение и боль, воспоминания и надежды, потери и находки, неутоленная страсть и желание. Оркестр, уловив настроение зала, играл неистово, точно стремясь разрушить барьер ее одиночества, ее тайной схватки с миром. Медленно и, конечно же, намеренно она двигалась в ту сторону, где сидел Мунира, а он вспоминал, как увидел ее танцующей под звуки музыкального автомата в Камирито, в баре «Сафари». Она замерла так же внезапно, как и начала свой танец. Подошла к возвышению, на котором расположился оркестр. Воцарилась тишина. Публика чувствовала: что-то случилось.

— Мои дорогие клиенты, я должна объявить вам, что тенгета-бар закрывается. Не будет больше ни жареной козлятины, ни оркестра. Таково решение окружного совета в Чири.

Она замолчала. Все не спускали с нее глаз, а она двинулась по пыльному полу туда, где сидел Мунира. Она остановилась и, обернувшись к оркестру, крикнула:

— Играйте! Пусть все танцуют сегодня! — И села рядом с ним. — Мунира, не хочешь ли ты завтра вечером навестить меня в моем новом доме?

Он еле совладал с собой. Наконец-то! Кончились годы ожидания. Вернулось прежнее времечко, что было до приезда Кареги, до открытия автострады и до всех тех перемен, которые нарушили мерный ритм жизни Илморога, того Илморога, в который он когда-то приехал учительствовать.

На следующий день он не мог вести урок. Не мог говорить. Не мог минуты усидеть на месте. Когда подошло время, он отправился к дому Ванджи; у него тряслись руки и гулко стучало сердце. Никто не был еще в ее новом доме, и он понимал, что ему оказана честь и предпочтение перед всеми остальными.

Он постучал. Ванджа ждала его. Она стояла посреди комнаты, залитой голубым светом. На мгновение ему показалось, что он попал не туда и женщина, стоявшая перед ним, — не Ванджа.

На ней была очень короткая юбка, и он сразу же ощутил неодолимый трепет. Губы чудовищно накрашены, глаза подведены ярко-синей краской. На голове пылающий факел рыжего парика. «Что это за игра?» — мелькнула мысль. Он вспомнил одно из многочисленных рекламных объявлений своей коллекции: «Хотите стать платиновой блондинкой?.. Покупайте импортные парики ручной работы из человеческого волоса!». Ванджа поистине обновила себя.

— Похоже, ты удивлен, мвалиму. А мне казалось, что ты всегда хотел меня, — сказала она неестественным, щебечущим голоском. Затем перешла на свой обычный, давно знакомый ему тон: — Потому ты его и прогнал, не так ли? Добился, чтоб его уволили? Слушай. Они лишили меня, то есть нас, права гнать тенгету. Окружной совет утверждает, что наша лицензия продана вместе со всем заведением. Они говорят также, что наше нынешнее помещение антисанитарно. Рядом будет туристский центр, и они считают, что ваш бар только отпугнет туристов. Знаешь, кто теперь владелец тенгеты? Знаешь, кто хозяин Центра природных ресурсов? А-а, ладно. — Она снова заговорила другим голосом: — Ну иди же, чего ты ждешь? — Он шел за ней следом, и они вошли в другую комнату, с широкой двуспальной кроватью, залитую красноватым светом. Мунира был как зачарованный. Злился на себя за то, что слова не может выдавить, но мощная сила толкала его к Вандже, в груди барабанило сердце. Но где-то глубоко внутри он чувствовал стыд и презирал собственную беспомощность.

Она медленно разделась и юркнула в кровать.

— Иди ко мне, милый, — проворковала она из-под простыни.

Он хотел было уже лечь с ней рядом, но она вдруг ледяным и даже угрожающим тоном сказала:

— Нет, мвалиму. В Кении ничто не дается бесплатно. Если хочешь, чтобы тебя классно обслужили, выкладывай сотню шиллингов.

Он подумал, что она шутит, но, когда потянулся к ней, она сказала, как отрезала:

— Это Новая Кения. Хочешь — плати. За постель, за свет, за мое время, за выпивку, которой я потом тебя угощу, за утренний завтрак. Все это стоит сотню шиллингов. Для тебя. По старой дружбе. Другим это обойдется дороже.

Он оторопел, ощутил резкую боль и унижение. Но отступить уже не мог. Тело ее притягивало как магнит.

Он вручил ей сто шиллингов. Смотрел, как она пересчитала деньги и сунула их под матрац. Его била дрожь. Желание пропало. Он стоял и пытался представить себе прежнюю Ванджу, ту, что плакала у себя в хижине, и лунный свет падал на ее заплаканное лицо. Она смотрела на него холодно, угрожающе и заговорила опять этим ненатуральным, глупым, соблазняющим голосом:

— Иди, дорогой. Я тебя согрею. Сегодня ты гость «Солнечного бунгало».

Голос ее теперь звучал торжественно и печально. И даже когда он утолил наконец жажду и голод, мучавшие его так долго, этот голос все еще звенел в воздухе, проникая в его мозг.

То была Новая Кения. Новый Илморог. Все только за деньги. И Мунира не скоро забудет пережитое унижение той минуты. Как в первый раз, давно, когда он был совсем еще ребенком.

4

В Илмороге и в самом деле произошли перемены, ознаменовавшие уход старой и наступление новой эпохи в нашей жизни. Никто, собственно, не мог толком объяснить, как они произошли; но что-то случилось — это понимали все. Всего за какой-то год вырос торговый центр Нового Илморога; на близлежащих равнинах раскинулись фермы и поля пшеницы; скотоводы повымерли либо ушли дальше, в засушливые районы, некоторые из них нанялись сельскохозяйственными рабочими на новые ранчо и фермы и стали трудиться на той земле, где раньше свободно пасли свой скот. Новые хозяева, эти лукавые прислужники банка, набитые деньгами, приезжали в конце недели в своих «лендроверах» или «ранчроверах» — в зависимости от того, какая марка в тот момент была в моде, — и объезжали хозяйства, управление которыми они поручили наемным специалистам. Изменились и илморогские крестьяне. Лишь немногим удалось пережить этот натиск извне. Некоторые умудрялись нанять пару рабочих рук для обработки своих небольших участков. Большинство же влилось в армию рабочих, и без того уже изрядно увеличивших население Нового Илморога. Но какого именно Нового Илморога?

Их было несколько. Один — район, где жили управляющие фермами, чиновники окружного совета и прочих учреждений, управляющие отделениями Бэрклея, Стэндарда и Африканского экономического банка и другие слуги государства и денежного мешка. Этот район назывался Кейптаун. Другой — Новый Иерусалим — являл собою город, где в жалких лачугах ютились сезонные рабочие, безработные, проститутки, мелкие торговцы ломом. Между Кейптауном и Новым Иерусалимом, неподалеку от того места, где некогда обитал Мвати, храня секреты древней металлургии и туземной медицины, стояла церковь Всех Святых, управляемая преподобным Джерродом Брауном. И неподалеку, тоже между двумя районами города, размещалось «Солнечное бунгало» Ванджи, место не менее знаменитое, чем упомянутая церковь.

В торговом и деловом центре выделялись две местные достопримечательности. Во-первых, туристско-культурный центр, которым владел Ндери Ва Риера вместе с западно-германской фирмой; он пышно именовался «Культурно-просветительные путешествия: африканский брильянт Илморога». Масса туристов приезжали на культурные фестивали. Вокруг бродили всевозможные хиппи, выискивая места, где растет тенгета: говорят, что листья ее, если их высушить и примешивать в табак, действуют как гашиш. Во-вторых, предприятие по производству тенгеты: возникшее сначала в помещении, которым завладел Мзиго, оно выросло в громадную фабрику, где было занято шестьсот рабочих, с лабораториями, в которых трудились инженеры и химики. Фабрике принадлежала плантация, там проводились эксперименты по выращиванию тенгеты и пшеницы. Фабрика выпускала широкий ассортимент тенгеты: начиная с чистого джина, идущего на экспорт, до дешевых, но крепких напитков для рабочего люда. Выпускались они в пластиковых пакетах разного размера и стоили соответственно от одного до пяти шиллингов; эти пакеты с отравой легко помещались в карман. На всех видах упаковки — от пакетов до стеклянных бутылок — красовалась знаменитая этикетка, известная по всей стране благодаря газетам, листовкам и даже надписям на бортах грузовиков: «Мужская сила — Тенгета, Только Тенгета. МС=3Т».

Фабрика принадлежала англо-американскому международному концерну, но управляли ею, разумеется, директора-африканцы, державшие часть акций. Мзиго, Чуи и Кимерия были в числе четырех главных местных предпринимателей.

Да здравствует Новый Илморог! Да здравствует деловое партнерство ради прогресса!

5

— А что же случилось с Абдуллой… и Ванджей? — спросил Карега, прерывая рассказ Муниры о происшедших переменах.

Наконец… наконец этот вопрос, которого он так боялся. За этим он и вернулся после пятилетнего изгнания? Неужели его еще мучают воспоминания об ушедших временах? И о ней?

— Она самая могущественная женщина во всем Илмороге. Она владеет домами и здесь, и в Найроби. У нее несколько автомобилей. Целый гараж грузовых машин. Это птица-феникс, которая все время возрождается из пепла и праха. — Мунира вдруг ясно вспомнил пережить о боль и унижение. Снова вернулась злость. С какой стати должен он его щадить? — Ты хотел бы… повидать ее?

— Сейчас?

— Да, сейчас.

— Не поздно?

— Ну… для нее нет… хотя… если хочешь, мы можем позвонить.

Они шли по залитым неоновым светом улицам. Кареге все казалось странно знакомым: он видел такие города в разных концах Кении. В самом деле, Найроби, Тика, Кисуму, Накуру, Момбаса являли собой лишь более крупную и старую разновидность Илморога. Оба вспомнили свою давнишнюю прогулку в хижину Ванджи: сегодня казалось, что прошла целая вечность с тех пор. Мунира то и дело нарушал молчание, объясняя, что кому принадлежит; создавалось впечатление, что каждая значительная персона в Кении владеет кусочком Илморога, либо фабрикой, либо трущобными лачугами.

— Да… — говорил Мунира, — даже эти развалившиеся дома для рабочих… ты бы удивился, посмотрев на домовладельцев, приезжающих собирать квартирную плату… Никакого стыда… они прибывают на своих «мерседесах»… а иногда и выбрасывают бедняг на улицу. Время от времени городской совет проводит кампанию по расчистке трущоб… лачуги сжигают… но удивительно: сносят лишь те убогие жилища, где ютятся безработные, сезонные рабочие, беднота. А видишь те ларьки у дороги? Год назад разразился огромный скандал. Некоторым членам окружного совета и чиновникам их предоставили бесплатно… а они стали их продавать по пятьдесят тысяч шиллингов другим, которые в свою очередь сдают их внаем мелким торговкам… А теперь я покажу тебе Новый Иерусалим… — без умолку тараторил Мунира.

Он полностью вошел в роль гида, сопровождающего туристов, и, похоже, она ему нравилась. Карега шагал молча, обдумывая услышанное. Во всей этой истории — с грубыми, наглядными иллюстрациями, что возникали перед его глазами, — было нечто знакомое, напоминавшее другие места республики, где ему довелось побывать. Но от этого рассказ звучал не менее угнетающе. Внезапно Мунира остановился у глинобитного барака со множеством дверей.

— А здесь… здесь живет Абдулла, — сказал он. — Как видишь, это в самом центре Нового Иерусалима. Хочешь, зайдем к нему на минутку?

— Да, — сказал Карега.

Мунира постучал и громко позвал хозяина: изнутри отозвался пьяный голос Абдуллы. Заскрипел засов. Абдулла открыл дверь, но вместо приветствий стал возмущаться: вот, мол, приходят всякие и будят мирных жителей. Затем он узнал Муниру.

— А, это ты… друг… заходи, заходи. У меня осталась пара пакетов по пяти шиллингов. Тенгета, Только Тенгета. Ха-ха-ха! Заходи.

Он сел на кровать, предложив Мунире складной стул — единственный в его жилище.

— Не опрокинь керосиновую лампу, — сказал Абдулла и только тут заметил, что Мунира не один.

— О, ты привел гостя. Предложи ему стул. А ты, Мунира, друг, садись на кровать. Но только осторожно. Резиновые ремни: они как пружина. Знаешь, я как-то плюхнулся с размаху, так меня сперва подкинуло вверх, а потом я очутился на полу. Ну и кого же ты мне привел? Он тоже любитель тенгеты? Формула нашего учителя: МС = 3Т. Пейте напиток «3Т».

— Ты его не узнаешь? — спросил Мунира, когда все сели.

— Кого? Этот запах?

— Карегу…

— Карегу?

— Да.

— Карега! Карега, брат Ндингури… ну как же… а ты возмужал. Уже старик вроде меня… только седых волос нет… Откуда же ты взялся, из какого уголка этого мира?

Карега коротко объяснил. Но Абдулла явно его не слушал. Вот он действительно переменился: пустые, усталые, глубоко запавшие глаза. Заговорили о том о сем; разговор явно не клеился.

— Ну все равно, добро пожаловать в эту холостяцкую нору, — сказал Абдулла. — Не очень-то похоже на мое прежнее жилье. Но то было в Старом Илмороге. Они заставили нас снести дом. И вот где я очутился.

— Чей же это дом? — спросил Карега.

— Этот дом… и еще несколько домов принадлежат очень важному, облеченному властью лицу.

— Ты хочешь сказать, ему? Этот дом? — спросил Карега.

— Да. За эту комнату он берет сто шиллингов. А со всего дома получает тысячу в месяц. Таких домов у него здесь добрый десяток. Это уже десять тысяч шиллингов.

За несколько досок, обмазанных глиной… Он приезжает в «ранчровере», останавливается на дороге. А за квартплатой сюда посылает своего шофера-телохранителя.

— Но ведь он зарабатывает больше шестидесяти тысяч в день на перевозках сахара и металлоизделий для заводов Макмиллана. И это не считая его официального жалованья члена правительства!

— Вот именно. Шестьдесят тысяч и еще десять тысяч. Итого: семьдесят тысяч шиллингов, — сказал Абдулла.

— Так уж все устроено в этом мире, — сказал Мунира. — Вероятно, он владеет трущобами и в других городах. В нашей Кении можно делать деньги буквально из ничего. Даже из страха. Посмотрите на английскую компанию, которая ведает организацией охраны в этой стране. В каждом большом доме, на каждой фабрике есть охрана. Им следовало бы создать министерство страха.

— Создали бы лучше министерство трущоб, чтоб поддерживать в них хоть какой-нибудь порядок, — добавил Абдулла и повернулся к Кареге. — Когда ты уезжал, я был владельцем лавки. Я и теперь хозяин магазина — на открытом воздухе. Торгую апельсинами у дороги.

Карега попытался перевести разговор на другую, более приятную тему.

— Мунира говорит, что Иосиф поступил в Сириану. Это добрая весть. Он очень способный мальчик. Надеюсь, он не повторит наших с Мунирой ошибок.

— Для бедняков все пути одинаковы, — отозвался Абдулла. — Да, я ведь забыл угостить вас. У меня есть пара пакетов…

Он протянул руку под кровать и достал пакет тенгеты.

— Ты когда-нибудь это пробовал, Карега?

— Да. Однажды в Момбасе. Я очень удивился, увидев тенгету в продаже… но у той был другой вкус. Я все думал, как же случилось, что она стала предметом коммерции.

— Тогда попробуй еще разок. Тенгета чуть было не вывела нас всех в люди. Но она нас и погубила.

— Мне кажется, все эти напитки выпускаются с од-ной целью: одурманить людей, чтобы они не задавали вопросов о своей нищете и не пытались из нее вырваться, — вслух размышлял Карега, вспоминая места, где он побывал, и всяческие крепкие напитки, которые там производились: чанга, кангари, кончай-со-мной-скорее, чибуку; чибуку, например, выпускает теперь африканец, глава родезийской компании со штаб-квартирой в Лондоне.

— Я уже говорил, — продолжал Абдулла прерванную мысль, — что все дороги для бедноты одинаковы. Одностороннее движение: к еще большей бедности, к еще большей нищете. Бедность — это грех. Но подумайте только: именно бедные и расплачиваются за грех, именуемый бедностью, и их наказывают за этот грех адом. Из ада в ад. Ха-ха! Единственное светлое пятно в моем аду — Иосиф. Вот почему мне кажется, что есть еще надежда. А ведь он мне вовсе не брат, — вдруг выпалил Абдулла, и они чуть не подскочили на месте.

— Не брат? — эхом откликнулся Карега.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Мунира.

— Да. Он мне не брат. Скорее сын. Только не мой. И какое это имеет значение? — Голос Абдуллы стал другим, в нем не было больше ни дурашливости, ни злости. А они удивлялись этому незнакомому человеку. — Помнишь, перед твоим уходом из Илморога я рассказывал, как вернулся из заключения?.. Я рассказал вам не все. У моего отца была лавка на старом ронгайском рынке в Лимуру. Это было людное место, потому что у отца было радио, и в первые дни чрезвычайного положения толпы набивались в лавку, чтобы послушать последние известия, которые читал Мванги Матемо. Мой отец принадлежал к Ассоциации кикуйю[33], он любил рассказывать, как они послали Кениату в Англию вопреки запрету колониальных властей, как собирали деньги, чтобы обеспечить его жизнь за границей, где он агитировал за нашу свободу. Когда мне пришлось скрываться в лесах — ведь мой срок тогда еще не пришел, — я все-таки ухитрялся поддерживать связь с отцом. Ты помнишь наш дом в районе Киньогри? Как раз напротив домов поселенцев, там, где заросли чая нередко служили нам убежищем. Но потом моих переселили в концентрационную деревню Кихинго, и я потерял с ними всякую связь. Находясь в заключении, я ужасно скучал по своей семье и мечтал о том дне, когда мы будем вместе. День семейного сбора. Но этот день так и не наступил. Хотя нет, наступил. Я дрожал, увидев земли вокруг Лимуру, холм Кихинго, долину Мангуо, зеленые поля. Пришел в новую деревню. Сразу же стал расспрашивать об отце, матери, о братьях. Люди отводили глаза. Мне не терпелось узнать, где они, но никто ничего не отвечал. Наконец какая-то женщина сказала: «Ты мужчина, ты страдал… ты выдержишь». «Что выдержу?» — спросил я, уже предчувствуя недоброе. «Однажды ночью… когда рыли траншеи… английские солдаты и их местные приспешники из жандармерии… расстреляли всех.» Я не знал, выживу ли, неделями я ходил с одной и той же мыслью: они уничтожили всю мою семью, я один на всем свете. Я думал… боже, зачем мне жить?.. Зачем?.. Нужно… Потом вспомнил, что Кимати потерял всех своих братьев, что его мать сошла с ума и что сам он потом был казнен… и все ради нашей борьбы… Но это меня не утешило… рана ныла… было тяжело, и только мысль, что земли, полные вина и меда, за которые мы боролись, скоро будут нашими, поддерживала во мне жизнь. Вы помните, что было после поднятия нашего флага… это прекрасно, наш флаг, но… Я купил осла, начал возить всякие поделки на базар, и там, куда обувная фабрика выбрасывает свои отходы и куда владельцы лавок, отнятых у индийских торговцев, вываливают мусор, — там я однажды и нашел его. Он был совсем маленький… рылся на помойке в поисках съестного. Он нашел хлебную корку, а остальные на него набросились, крича, что он нашел ее не в своем углу помойки… он плакал, они гнались за ним, и он удирал в сторону лимурской мельницы. Я пришпорил своего осла… еле догнал его, остальные разбежались. «Как тебя зовут?»— спросил я, когда он рассказал мне, в чем причина драки. «У меня нет имени, то есть я его не знаю…» — «А где твои родители?» — «Они уехали». — «А твои братья?» — «Тоже уехали, и никто из них не вернулся». Я подумал… вернее, даже не успел подумать, настолько естественно прозвучала моя ложь, и слова слетели с языка уверенно, без запинки. Даже имя. «Иосиф Нджираини, — сказал я, тряся его за плечи, — мой младший брат… я брат, который уехал, и я вернулся…» Я привел его домой, он ничего не сказал, и я так и не знаю, поверил ли он мне. Через несколько недель я засомневался было, правильно ли я сделал… но с одной ногой… он мне будет помогать… бегать с поручениями… Так оно и было, пока Ванджа не отучила меня видеть в нем слугу… И должен сказать, что я нисколько не жалею… во всяком случае, в последнее время.

Они шли к дому Ванджи. Оба молчали, обсуждать рассказ Абдуллы не хотелось.

По контрасту с убогим жилищем Абдуллы ее особняк производил внушительное впечатление. Живая изгородь из ухоженных сосен, лиан и бугенвилей окружала дом. Над красивым газоном с выстриженными словами «Любовь — это яд» поднимался тонкий цветочный аромат. Им открыла дверь девушка, провела в просторную гостиную и вкатила поднос с напитками — «Таскер», «Пилзнер», джин-тенгета, виски, кенийский ром. Карега выбрал виски, Мунира — джин-тенгету. Он затаил обиду оттого, что придуманную им рекламу украли, но одновременно чувствовал тайное удовлетворение, увидев эту рекламу в газете или на этикетке. Девушка сказала, что «мама» скоро к ним выйдет, может быть, они пока послушают музыку? Джим Ривз, Джим Браун… танец в стиле японской борьбы гунфу… местный танец сукусус… чечетка Али… твист «Тенгета»… все что пожелаете… Не дождавшись ответа, она поставила пластинку с песенкой Илайджи Мбуру «Молодые бродяги с гитарами»:

На стенах висели старые английские картины… Мария натирает маслом тело Христа. Надпись «Иисус — глава семьи». На столе деревянные фигурки народности камба — жирафы и носороги. Как только кончилась пластинка, девушка незаметно исчезла, и перед ними в прозрачном платье возникла Ванджа. Губы ее были не столь грубо намалеваны, парик в стиле «афро» шел к ее крупной фигуре. Ванджа пополнела.

Несколько секунд она и Карега смотрели друг на друга. Она казалась совершенно спокойной, ничем не выдавала изумления. Карега со своей стороны не ожидал увидеть вместо Ванджи незнакомую солидную даму. Мунира никак его не подготовил. И теперь наслаждался их видом, тем, как они пытались скрыть неловкость. Она присела на диван. Первые ее слова были обращены к Мунире:

— Мвалиму… ты ведь мог… хотя бы предупредить.

— Он только что приехал.

— Это моя вина, — объяснил Карега. — Я… думал, что… еще не поздно.

— Конечно, нет… Как ты? Ну и сюрприз. Призрак прошлого.

— Я тоже принял его за привидение… он так возмужал, изменился.

— Где ты был? Но ты, наверно, голоден, вряд ли Мунира тебя накормил? — Не дожидаясь ответа, она откинулась на спинку дивана и позвонила в колокольчик. Тут же появилась девушка. — Люси…

— Да, мама.

— Приготовь поесть… да побыстрее.

Это был какой-то нереальный мир, и Карега не знал, как себя держать… Она повторила вопрос.

— В разных местах… По всей стране… Работал с адвокатом некоторое время… — Голос его звучал хрипло, резко.

— Он очень известный политический деятель… — сказала Ванджа.

— Сначала я какое-то время слонялся по городу, перебиваясь случайными заработками. А затем принял участие в избирательной кампании. Люди из трущоб не забыли, как он помогал бедным. Я думаю, что поддержка нашего многострадального похода тоже принесла ему известность — среди тех, кто не был знаком с ним лично, он победил несмотря на то, что против него работала избирательная машина КОК.

— Защитник бедных… — сказал Мунира. — Ему бы надо быть поосторожнее… эти разговоры о пределе земельной собственности… пожертвования на проекты Харамбе… они не всем по вкусу.

— Благотворительность… — с неожиданной резкостью прервал его Карега. — Я напомнил ему это слово, потому что он первый употребил его, когда в тот раз мы его разыскали. Я во многом с ним расходился. Но когда он говорил, я понимал, что он видит все несправедливости. Он умел выразить их одной меткой фразой. Он отлично говорит. Почитайте его речи в парламенте. Он очень сердился, как это другие не понимают, не видят, что творится. Но потом… я подумал… слишком уж он верил в то, что научит людей видеть и понимать… Он был очень искренний человек, но он слишком верил в святыни, созданные, по его же собственным словам, чудовищем. Он доказывал, что в этом смысл его деятельности… а я видел одни только жесты… Я сказал себе: «Должен быть другой путь, другая сила, которая сможет помериться силами с этим чудовищем и его ангелами-хранителями». То, что создано людьми, ими же может быть изменено… Но какими людьми? В конце концов я оставил его. Он не понимал меня, я не понимал его. Но он на многое открыл мне глаза, и я ему благодарен… я поехал в Момбасу, работал в порту.

— В Момбасу? Туда по-прежнему ходят корабли? И моряки гуляют по улицам? Кокосы, песчаные пляжи, Форт-Иисус… как бы я хотела!.. Столько времени прошло, — задумчиво произнесла Ванджа.

— Мы нагружали и разгружали суда, голые, залитые потом, под палящим солнцем.

— Но там хорошо платят. Портовые грузчики — самые высокооплачиваемые рабочие, и у них серьезные, ответственные профсоюзные лидеры…

— Ответственные профсоюзные лидеры? Не знаю. Беда наших профсоюзов в том, что ими часто управляют бизнесмены-эксплуататоры. Как могут эксплуататоры руководить теми, кто борется против них? Нельзя служить интересам капитала и труда в одно и то же время. Нельзя служить двум таким разным хозяевам, один хозяин обязательно теряет, в данном случае — труд. Там была работа, жара, крохи с чужих столов… Я ушел, ушел из Момбасы пешком. Искал работу на плантациях… Но нигде не оставался дольше двух месяцев. Везде рабство, рабы, им платят сотню шиллингов в месяц, за эти деньги вкалывает вся семья — муж, жена, дети… Спят вповалку, собирают сизаль, кофе, чайный лист… Много раз я размышлял: мы народ, мы создали Кению. До восемьсот девяносто пятого года наши поля разоряли арабские рабовладельцы. После — европейские колонисты. Сначала они украли нашу землю, потом наши руки, наше богатство — коров и коз, — а в конце концов и наши деньги, при помощи налогов… И вот мы построили Кению, но что же мы получаем от Кении, построенной нашим потом?

Адвокат был прав, говоря, что чудовище требует все больше и больше, а дает гораздо меньше, чем берет. Я пытался делиться своими мыслями с рабочими плантаций. Они отвечали: а если нас вышвырнут вон? Я говорил: единство… единство труда и пота… сила… об этом узнавали африканские хозяева плантаций. Меня увольняли, и я шел дальше… Работал где придется, шел фактически по стопам своего отца, пока не добрался до Западной Кении. Мне повезло. Я нашел работу на сахарном заводе. Я работал кладовщиком — нечто среднее между мальчиком на побегушках и приказчиком в лавке.

Работа была несложная: выдавать слесарям, токарям, сварщикам и механикам запасные части к сельскохозяйственным машинам. Насосы и моторы часто выходили из строя. Им постоянно требовался ремонт и уход. Склад снабжал также европейцев и африканское начальство всевозможными хозтоварами — туалетной бумагой, газовыми баллонами и т. д. Но бывало и так, что машины и механизмы долго не ломались. Тогда у меня появлялось время осмотреться, подумать. Этот сахарный завод принадлежал английской компании «Макмиллан», имеющей интересы в Южной Африке, Судане, Нигерии, Гайане. Сахарные плантации компании были насаждены вскоре после независимости — для развития района и поднятия жизненного уровня. Многих крестьян согнали с земли, чтобы компания могла расчистить место для будущего строительства. А тех крестьян, которых с земли не согнали, поощряли выращивать на своих участках сахарный тростник вместо хлеба. Компания стала сама назначать цену на тростник — какую ей вздумается. Крестьяне не сумели объединиться и договориться с компанией; жизнь их ужасна. Многие не могут даже посылать детей в школу…

В этой компании управляющий — африканец; кое-кто из местных владеет акциями. Транспортировка продукции, к примеру, в руках очень важного лица, облеченного властью, по-моему, он наполовину масаи, наполовину календжин. У него такое длинное имя… мистер Инносент Ленгошоке Оле Лоонгамулак… так что видите, в фирме не обошлось без африканцев. Управляющие на среднем уровне — чуть ли не все африканцы. А высшие посты и все инженеры — приезжие европейцы — совсем мальчишки командуют африканскими стажерами, овладевающими специальностью технолога сахарного производства.

Рабочие делятся на две категории. Одни работают внутри фабричного здания. Другие — на плантациях. Среди них были и сезонные рабочие из Уганды. Платят им мизерное жалованье. А работа у них очень тяжелая.

Хуже всех приходится тем, кто работает в поле. Нередко их бьют европейские и африканские надсмотрщики. Объединиться, сплотиться эти рабочие не могут, потому что управляющие сумели их разделить по племенному и религиозному признаку и даже по месту работы. Те, кто работают на фабрике, — в более привилегированном положении, чем полевые рабочие, и тем не менее они лучше организованы. Им нет дела, кто ими управляет — африканец или европеец, из своего племени или из чужого, их веры или иноверец, — они протестуют и отстаивают свои права.

Я ко всему присматривался — в том числе и к поведению европейских специалистов. Я сказал себе: ни один европеец, ни один босс не посмеет меня оскорбить, я не смолчу. И вот приходит европейский технический специалист, а я обслуживаю африканского стажера. Требует, чтобы я обслужил его немедленно. Ему нужен рулон туалетной бумаги. Я сказал, что ему придется подождать. Он сказал: «Шэнзи» [34]. Я схватил подшипник и швырнул ему в рожу. Меня вызвали к африканцу-управляющему, у которого в кабинете сидели еще несколько белых боссов. Африканский стажер рассказал все точно, как было. Но вместо того, чтобы сделать замечание белому, уволили меня… без права обжалования. Тогда я сказал себе: поеду обратно в Илморог, посмотрю, что делается там.

— Да, постранствовал ты, ничего не скажешь…

Разговор получался какой-то натянутый, они обходили настоящее и общее прошлое, старались не задавать друг другу неудобных вопросов. Мунира и Ванджа понимали, что Карега сильно изменился, но трудно было сказать — в какую сторону. Ясно одно: у него теперь мало общего с ними. Люси вкатила столик с жареным мясом, они принялись молча есть.

— Что ты думаешь делать в Илмороге? Или ты здесь проездом? Отправишься дальше странствовать? — спросила Ванджа.

Рассказ Кареги о сахарном заводе был очень похож на то, что происходило и здесь.

— У рабочего не может быть постоянного дома. Я живу всюду и нигде. Нахожу работу — работаю… Все мое имущество при мне — мой труд, мои руки, — где бы я ни был.

Найдется покупатель, найдется и продавец… такова система.

— Да, такова жизнь, — отозвался Мунира.

Карега и Ванджа избегали смотреть друг другу в глаза. Она предложила еще выпить. Налила одному тенгету, другому виски. Выпив, Карега сказал, что пора идти. Мунира согласился. Ванджа промолчала. Она задумалась над историей Кареги, ей казалось, что все это имеет к Илморогу самое прямое отношение. Мужчины поднялись. Она тоже встала, чтобы их проводить. Теперь их глаза встретились: пробежала искра… момент узнавания.

— Сядьте, — попросила она. — Пожалуйста… — Они сели. Она наполнила стаканы. Себе налила джину с тоником. — Я не пью… — начала она медленно, нерешительно. — Но я вам составлю компанию. Мне ведь тоже нужна компания… Честное слово, я рада тебя видеть. Я много думала о тебе. Иногда я думала, что ты уже умер. Моя бабушка, она была убеждена, что ты вернешься. Но, думаю, даже она не предполагала, в каком виде ты меня найдешь. Ты нам рассказывал о себе, о своих скитаниях. Конечно, тебе интересно знать, что стало с нами. Я расскажу, кое в чем я должна признаться. Я вижу, в тебе не угас еще интерес к чужим судьбам. Твои глаза блестят. Я не прошу ни жалости, ни прощения, ни даже понимания. Этот мир… эта Кения… эта Африка знает только один закон. Или съешь ты, или съедят тебя. Либо ты сидишь на ком-то, либо кто-то сидит на тебе. Как и ты, я скиталась, искала, сама не знаю чего. Но две вещи мне так и не удалось найти. Я отчаянно хотела ребенка… моего ребенка… Знаешь ли ты, что это за участь — быть бездетной женщиной? Когда здесь был Мвати, я пошла к нему. Голос его за перегородкой произнес: «Женщина, ты грешила. Покайся!» Я так и не открылась ему. Не решилась сказать, что однажды уже была беременна, что у меня был ребенок, что мир, огромный мир, угрожающе обрушился на меня, девчонку, школьницу, сбежавшую из дому… и я… я выбросила его, свое новорожденное дитя, в отхожее место… Вот! Я рассказала… этого я никогда никому не говорила.

Оба вздрогнули. Признание было столь же ужасным, сколь и неожиданным. Наступила неловкая пауза. Они старались не смотреть ей в глаза. Но она продолжала ровным голосом:

— Тогда я была молода. Я не хочу сказать, что поступила правильно. Просто этот выход казался тогда единственно возможным. Как, спрашивала я себя, буду я растить ребенка? Где возьму еду и одежду для него? А потом я почувствовала свою вину. Каждую ночь, и сегодня тоже, я слышу тоненький детский писк… Я пыталась искупить вину, молилась богу, чтобы он дал мне еще один шанс… один только шанс… но этого не случилось. Я пыталась покончить с собой, видит бог, пыталась. И всегда что-то случалось, мешало уйти.

И еще я искала любовь. Ее тоже у меня не было, кроме… кроме… я скажу, но не потому, что чего-то выпрашиваю… кроме как с тобой. Тогда я снова почувствовала себя женщиной… я знала, что меня принимают такой, какая я есть. Впервые я любила, не ощущая тяжести вины… Потом ты уехал. Я замкнулась в себе… Бог свидетель, я говорю правду. Я хотела жить честно, честно торговать, получать честный доход, если такое вообще возможно. Тенгета… с ней ведь тоже были связаны воспоминания…

А затем случилось несчастье… Умерла бабушка. Мне пришлось выкупить ее землю. По-моему, я решила правильно. Я продала дом и продолжала гнать тенгету. Однажды я пошла в эту новую туристскую деревню. Ты там был? Сходи. Туда приходят женщины петь народные песни и танцевать для белых туристов. Им платят. Но это другая история… Так вот, там я нашла Ндери Ва Риеру… и немца, которого однажды встретила в Найроби. Я вдруг снова пережила страх той ночи. Я чуть не закричала, но потом поняла, что он меня не узнал. Он — один из владельцев туристской деревни. Там построены хижины — так, как они себе представляют наши хижины до прихода сюда европейцев. Своего рода музей… Я ушла, размышляя об этой странной встрече. Потом я разговаривала с Мзиго. Вышло распоряжение, что все пивовары и самогонщики должны иметь лицензию. Я думала, что Мзиго мне поможет, поскольку наше заведение мы продали ему. В конце концов в Илмороге могли ужиться два тенгета-бара. Он юлил, уходил от ответа. Затем дал мне прочитать какую-то бумагу. Я не очень хорошо знаю английский, но общий смысл все же уловила.

Директорами кенийского отделения фирмы оказались Мзиго, Чуи и Кимерия. Я думала, что этого удара судьбы мне не пережить. Не знаю, как я дошла до дому… Потом принялась думать. Кимерия, разбогатевший на пособничестве белым, когда он отвозил тела «мау-мау», убитых англичанами, до сих пор процветает, Кимерия, сломавший мою жизнь, унизивший меня тем, что заставил спать с ним во время похода в город… Этот самый Кимерия теперь один из тех, кто будет наживаться на экономическом прогрессе Илморога. Почему? Почему? — спрашивала я себя. Почему? Разве он не грешил столько же, сколько грешила я? И однажды ночью я открыла этот закон. Ешьте, или вас съедят. Если ты женщина, а это божья кара — родиться женщиной, то выбор у тебя простой: ты должна либо выйти замуж, либо стать шлюхой. Ешьте, или вас съедят. Я все больше убеждалась, что это так. Я решила действовать, построила этот дом. Отныне я ничего не дам бесплатно. У меня много комнат, много отдельных выходов, четыре двора… Я наняла молоденьких девушек. Это было нетрудно. Я обещала их обеспечить, а за это… я торгую ими. Какая разница, где льется твой пот — на плантациях, на фабрике, в постели? У меня есть девушки на любой вкус. Одни предпочитают маленьких, другие высоких, пожилых, религиозных, симпатичных, грубых, толстых, иностранок… Все у меня есть. А я? Я тоже! Себя я не пощадила… Это единственный способ посчитаться с Чуи, Мзиго и Кимерией… Они все бывают у меня. Я натравливаю их друг на друга. Это легко, потому что я принимаю только в назначенное время… Если случается какой-нибудь скандал, то девочки знают, что делать. И как ни странно, они за это платят, оплачивают свое соперничество. Каждый хочет, чтобы я была только с ним.

Для меня это игра… и деньги. Ешьте, или вас съедят.

Теперь я могу бывать где угодно… даже в их самых изысканных клубах. Им льстит, когда их видят со мной. И если я соглашаюсь провести с ними хоть один вечер, они щедро платят за это. Я должна быть тверда, это единственный способ выжить. Посмотри на Абдуллу. Торгует фруктами! Апельсинами, овчинами. Нет, я больше никогда не перейду в разряд жертв. Никогда. Никогда.

Последние слова она почти выкрикнула и тем закончила свою исповедь. Казалось, она отвечает себе самой на терзающие ее сомнения. Карега почувствовал эту неуверенность и поднял на нее свои внимательные глаза. Лицо ее было каменное, непроницаемое. Он чувствовал жестокую правду ее слов: ешьте, или вас съедят. Ведь и сам он все время сталкивался с этим после исключения из школы. Разве он не жил с этой правдой в Момбасе, Найроби, на чайных и кофейных плантациях? На пшеничных и тростниковых полях, на сахарном заводе? Это общество они построили после независимости, общество, в котором горстка черных, связанная общими интересами с Европой, продолжает колониальный грабеж народа, лишая его права жить, расти, дышать воздухом, наслаждаться солнцем.

Перед ним было уже не лицо Ванджи, а бесчисленные лица тех, кого он видел в разных уголках республики. Ешьте, или вас съедят. Высосать все соки. Почему? Почему? Что-то протестовало внутри, он не мог смириться с безжалостной логикой ее действий, ее слов. Или — или, или — или. В мире хищников и жертв вы либо поедаете других, либо становитесь жертвой. Но ведь сколько тех, кто не может и не хочет отращивать клыки и когти. Есть ли альтернатива этой ее правде?

— Нет-нет, — возразил он. — Есть другой путь, должен быть другой путь. — И вдруг, вспомнив все те места, где ему довелось побывать, он воочию увидел силу, которую искал, которая изменит порядок вещей, создаст основу новой жизни.

— В этом мире? — спросила она презрительно.

— А разве мы должны его принимать? Разве есть только один мир? Надо построить другой мир, другую землю, — сказал он, обращаясь к бесчисленным лицам, рядом с которыми он работал в Килиндиме, на востоке, в центральной части страны, на западе.

— Хм! Другой мир! — усмехнулась Ванджа.

— Да, другой мир. Новый мир, — сказал он.

— Нам нора! — вдруг крикнул Мунира, вставая. Он бросился к двери и выскочил на улицу, точно преследуемый дьяволом.

Карега поднялся, подошел к двери, остановился в нерешительности и взглянул на Ванджу.

Она не встала и не подняла головы. Она сидела неподвижно — королева в электрических огнях, слегка склонив набок голову, как будто этот голубоватый свет ее гостиной, ее ожерелье из драгоценных камней на шее придавили Ванджу своей тяжестью к земле, не давая встать, попрощаться, закрыть за ним дверь.

Карега вышел на улицу. Он потерял из виду Муниру и решительно зашагал к центру города, сердцу Нового Илморога, где свет, дым и далекий гул машин возвестили о том, что ночная смена уже заступила, с тем чтобы фабрика неумолчно утверждала свое господство, свою власть над городом.

Оказавшись в своей комнате, Мунира рухнул на кровать и все повторял: другой мир, новый мир. Правда ли это.? Возможен ли он?

1

— Все это… э… весьма поэтично, мистер Мунира, но нельзя ли ближе к делу?

Мунира склонился над столом, заглядывая в исписанные им листы. Какое именно место привлекло внимание следователя? Проведя девять дней в изоляции, узник даже обрадовался вызову на допрос.

— «Другой мир, новый мир», да? — уточнил Мунира, вновь опускаясь на жесткую скамью.

Он поглядел на следователя с сочувствием: лицо полицейского было закрыто плотной маской невежества. Представлявшиеся Мунире спасительное милосердие, всепрощение, которые Мунира полагал непреложными в человеке, были совершенно чужды его собеседнику.

— Именно, — подтвердил следователь с выражением равнодушия и Снисходительной скуки в глазах. — Какой смысл вы вкладывали в эти слова в ту самую ночь?

Мунира задумался, тотчас воскресив в памяти залитую голубым светом гостиную Ванджи в тот вечер, два года назад, когда неожиданно вернулся Карега. Вспомнил саму Ванджу, всю усыпанную драгоценностями и в прозрачном платье; теперь она так далека и все же имеет над ним демоническую, пагубную власть. Казалось, стоит ей шелохнуться, и тут же рухнут все его оборонительные сооружения — такие хрупкие и ненадежные. «Это я, это я, о господи», — услышал он в себе голос, придавший уверенности и сил, чтобы противостоять полицейскому. Шел десятый день его заключения в следственной тюрьме. Мунира, хоть и опасался слегка второй встречи со следователем, по временам лихорадочно мечтал о ней, как об избавлении. Но хотелось бы оттянуть решающую схватку. После обычной утренней каши в эмалированной миске его не заперли, как было заведено, в камере и не выпустили в тюремный двор на прогулку. Вместо этого тюремщик отвел его в закуток с голыми стенами и пустым столом, который здесь назывался кабинетом. Мунира заикнулся было, что еще не дописал своих показаний, но заикнулся вяло, потому что уже изрядно от всего устал. Инспектор Годфри пропустил мимо ушей его возражения и приступил к допросу, небрежно листая исписанные Мунирой в камере листы.

— Э… этот вот новый мир… вы постоянно на него ссылаетесь… что он означает?

Мунира изо всех сил старался. Самому-то все было яснее ясного, но вот поведать другим о бывшем ему видении не мог. И на сей раз с нарастающим отчаянием он сознавал, сколь непосильна для него эта задача: убедить человека, отправляющего продажные законы растленного мира, в настоятельной необходимости высшего суда, чистых, вечных, абсолютных и непреложных законов. Как же так: мудрейшие умы нынешнего царства не видят того, что открыто даже несмышленышу? В глубине его души зазвучал гимн, изменивший все представления о жизни и саму жизнь:

Ему захотелось громко затянуть гимн, но вместо этого, к своему удивлению, он спокойным, ровным голосом принялся связно рассказывать о своей вновь обретенной земле.

— Видите ли, все это произошло не случайно. Его слова посреди этой провонявшей духами мерзости после пяти лет ссылки и скитаний как-то странно взбудоражили меня. «Устами младенцев… — сказал господь». И эти слова прозвучали вслед за нелегкой исповедью падшей женщины. Я убежден теперь, что слово господне настигает нас нежданно-негаданно и отнюдь не там, где мы хотели бы его услышать. То же самое говорили Айронмангер, моя мать, жена, но никогда раньше во мне не возникало отклика. Новая земля. Другой мир. Я повторял эти слова про себя на все лады, они звенели у меня в сердце. С тех пор тенгета не лезла в горло. Организм требовал ее в силу пятилетней привычки, но душа противилась. В основе того, что выпало на долю Ванджи, лежала бессмысленная несправедливость. Я теперь все знал про Ванджу… Учительство мне вконец опостылело: мог ли я готовить детей к вступлению в мир, который сам отвергал? Отвергал, ибо он насквозь порочен и неразумен! Как объяснить, отчего на смену Айронмангеру пришел Кембридж Фродшем, а место Фродшема занял Чуи? Почему Чуи стал хозяином фабрики в Илмороге, почему он сделался одним из клиентов Ванджи, почему торгует пивом, рекламируя его с помощью придуманного мною лозунга? Как могло случиться, что Ванджа сбежала от Кимерии для того лишь, чтобы теперь достаться ему, упасть в его объятия? Это какой-то рок. Теперь и он ее клиент. А Мзиго?.. А Карега?.. А гибель моего Илморога?.. Я не находил всему этому никакого объяснения. Абдулла сражался за независимость, а теперь сбывает туристам апельсины и овчины и хлещет тенгету, чтобы не вспоминать, как снесли его лавку. Да, все бессмысленно! Образование. Работа. Моя жизнь. Сплошные неудачи. Я просто несчастный случай, ошибка, я обречен на роль зеваки, глазеющего на происходящее из окна небоскреба. Я стал ходить в церковь. Англиканский собор в Новом Илмороге был воздвигнут на пожертвования кенийских христиан и зарубежных религиозных организаций. Внушительное здание, в двух шагах от сожженного, но некогда гордого обиталища Мвати Ва Муго, на месте которого теперь, как вам известно, археологический музей. Преподобный Джеррод Браун был главой и духовным пастырем этого неоангликанского прихода в Илмороге. У входа в храм всегда было множество машин: самые разные заграничные марки. Я слушал заранее написанные проповеди, порицавшие пристрастие к спиртному, участившиеся разводы, бесшабашных водителей, нерадивых прихожан, повинных в грехах вольных и невольных. В этих проповедях все осталось неизменным — слово в ело-во, только вот вместо «король» теперь говорили «президент». Я собрался было подойти к преподобному Брауну и объявить: я такой-то, сын такого-то; однажды я пришел к вам за куском хлеба, и вы прогнали меня. Теперь я не прошу у вас земной пищи, я сгораю в геенне огненной — помогите мне! Но, памятуя о том, что я испытал в его доме в Блю Хиллс, я решил, что он, должно быть, столь же скуп и на пищу духовную. Все же я по-прежнему ходил в церковь. Меня одолевало чувство вины, словно и я внес свою ленту в грехопадение Ванджи и во все мирские пороки. Я испытывал неодолимую жажду всепрощения и даже написал жене: склоняюсь, мол, к тому, что ты была права и путь твой верен. Так иди же по нему до конца. Но письмо не отправил, порвал. Иногда я выходил с Абдуллой к трансафриканской автостраде, смотрел, как он предлагает проезжающим апельсины, грибы и овчины. Несчастный калека. Ванджа однажды сказала, что и мы все такие же, как Абдулла, только у нас не ноги увечные, а души.

Потом до нас долетела страшная весть: адвоката убили! Его схватили в большом отеле, отвезли в Блю Хиллс, пристрелили и бросили на съедение гиенам.

Карега, Ванджа, Абдулла, Нжугуна и я сошлись тогда снова вместе после долгого перерыва. Мы не сговаривались: так случилось, что все оказались под железной крышей дома Нжугуны. Его жена подала нам молоко, но никто к нему не притронулся. Говорили обо всем, старательно избегая гибели адвоката. И только Нжугуна нарушил табу. Казалось, слова против воли сорвались с его уст:

— Надо же, это случилось на той самой тропе, по которой мы шли тогда в столицу.

Никто не отозвался. Господи, все спрашивал я себя, и у кого же поднялась рука на человека, от которого бедняки ничего, кроме добра и помощи, не видели? Он участвовал во всех общественных начинаниях, своим богатством щедро делился с нуждающимися, независимо от их классовой, религиозной и племенной принадлежности. Почему? За что? Мы разбрелись по своим лачугам, а я все Терзался этими вопросами: можно ли мириться со злом, стоять в стороне — ведь я учитель?! Я был близок к тому, чтобы сделать решительный шаг. В воскресенье я не пошел в церковь. Сам голос Джеррода стал мне ненавистен, не говоря уж о его проповедях и молитвах. Я вышел из дому и зашагал к илморогскому кряжу. Я вознамерился по-дожить конец нелепице. Игра не могла долее продолжаться. И вдруг я увидел группу людей в белых канзу. Эти люди стояли и били в барабаны. Их окружали любопытные — ребятня, несколько мужчин и женщин. Пронзительный женский голос долетел до меня, и я остановился послушать: «Все мы грешники, недостойные славы господа!» Я не поверил своим ушам — это была Лилиан, но ее точно подменили. Она совершала молебен, господь вещал ее устами, а мужчины и женщины вторили ей. Она говорила о повой земле, о другом мире, где нет ни сословий, ни племен, где бедные сравнялись с богатыми, вняв нетленному завету господа. Ни церквей, ни науки, ни высоких постов, ни выгодных должностей, только смирение, и вера, и тогда — представьте себе — мы обретем новую землю и новый рай! Я вздрогнул. Чересчур все просто. Но, с другой стороны, в чем же истина, в чем смысл жизни, если не в этом? Все мы грешны, недостойны славы господа. Лилиан говорила от имени множества голосов — уже умолкших и еще не зазвучавших. Из ее слов вставал грядущий мир. Только веруй, веруй. Мое сердце билось в такт с ее властным радостным голосом. Ни науки, ни богатств, ни выгодных постов — только вера! Таков нетленный завет. Вступаешь ли ты ныне в новую жизнь, следуя Христу? Казалось, вопрос адресован одному мне, она словно заглянула мне в душу. Не странно ли, что я встретил Лилиан именно в этот день и час! Я разглядывал ее, особенно глаза, поражаясь происшедшей перемене, и спрашивал себя: откуда эта властность и сила, ведь еще недавно религия была для нее неотделима от любовных утех… В тот самый миг мне все и открылось — я воистину увидел новую землю, Христос стал моим спасителем. Он сровняет горы с долинами, повергнет в прах сатану и сокрушит зло, обуявшее мир. Новая жизнь с Христом и во Христе. Я уверовал, внял завету. Колени мои дрожали. Пристыженный, я рухнул на землю и вскричал: «Верую, верую». От счастья и благодарности слезы заструились по щекам. Годы мучительных сомнений, загубленные в поисках земных услад, миновали…

В голосе Муниры, негромком, но твердом, звучала такая убежденность, что инспектора Годфри на миг даже оставила скука, не покидавшая его в ходе всего следствия. Конечно же, скука была лишь прикрытием для цепкого, расчетливого ума, просеивающего каждое слово, фразу, взгляд и жест, настойчиво ищущего намек, нить, ключ, связь, образ, с помощью которых все станет на свои места. Однако тут же нахлынул новый прилив меланхолии, и инспектор, поддавшись ему, тяжело вздохнул и откинулся на спинку стула.

— Любопытно, весьма любопытно. И все же, мистер Мунира, насколько мне известно, вас всегда можно было видеть либо с Карегой, либо с Ванджей, либо с Абдуллой… Я полагал, что… уж простите мою назойливость… коли вы отрешились от грехов мирских, то… э… как бы это выразиться… оставите прежние знакомства и станете проводить время… ну, скажем, в обществе святой Лилиан.

— Неужто вы не понимаете? Нам, прозревшим, заповедано помочь другим. Вот я и хотел, чтобы каждый из них обрел для себя этот новый мир…

— Мистер Мунира, верно ли… снова прошу прощения, я несколько непоследователен… верно ли, что Карега тоже толковал с рабочими о новом мире?

— Именно, — взволнованно подтвердил Мунира. — Вы на правильном пути, вы постигаете суть. Я хотел спасти его… хотел его первого уберечь от этого…

Вдруг инспектор судорожно сжал пальцами край стола и грубо перебил:

— От этого? Что вы имеете в виду?

— Его мечты, дьявольские грезы и иллюзии… уберечь от непростительного греха.

— Какого греха? Пожалуйста, мистер Мунира, перестаньте говорить загадками! Что за грех? У Кареги был какой-то план? Выкладывайте все, да поживее!

Нижняя губа следователя подергивалась. Он был похож на гончего пса, взявшего свежий след. Мунира взглянул в налитые кровью глаза и сказал:

— Гордыня… Карега полагал, что он со своими рабочими может победить зло, изменить этот мир.

Следователь громко выдохнул и обмяк, вид у него был усталый. Он потерял след, ему захотелось волоком вытащить этого фанатика, этого святошу из кабинета и хорошенько отдубасить.

— Не говорил ли Карега о том, какими методами намеревается изменить мир? Подстрекательством к забастовкам, призывами к саботажу и прочей коммунистической ересью?

— Меня поразила его гордыня. Чего захотел — чтобы простой смертный без божьей помощи, помимо Христа, смог сам измениться и изменить мир к лучшему!

— Теперь я понимаю, что вы имели в виду. Но убежден, что этим дело не исчерпывалось… От какого еще зла собирались вы его спасать?

— От нее!

— От кого?

— От Ванджи.

— Опять загадки?

— Он тайком встречается с ней. Я уверен.

— Да ну?

— Своими глазами видел.

— Когда?

— Примерно за неделю до пожара, в ее старой хижине. Но Абдулла…

Следователь снова вскочил. Губы опять затряслись. Он впился взглядом в Муниру.

— Вы совершенно уверены?

— Ну конечно же, я их видел, видел, — подтвердил тот негромко, словно бы его вдруг одолело сомнение.

«А что, если…» — подумал он и уже собрался раскрыть рот, но следователь неожиданно рванулся к двери. Он вновь взял след, на этот раз он его не потеряет! Мунира закричал вдогонку:

— Постойте… обождите… я еще не закончил.

Следователь оглянулся через плечо и остановился, хотя ему не терпелось броситься в погоню. Мунира подошел ближе.

— А что бы вы сделали ему? Что бы вы сделали с Карегой?

— Безмозглый болван, — прошипел следователь и отрывисто приказал: — Уведите его… займусь им позже! — и помчался по коридору.

2

Карега и теперь, десять дней спустя, с особой горечью вспоминал то утро, когда за ним пришли: было шесть, он только что прослушал по радио новости; там говорилось, что в связи с напряженным положением в Илмороге, сложившимся после гибели Кимерии, Чуи и Мзиго, намеченная забастовка запрещается. «Власти всегда принимают сторону хозяев, — думал он с гневом. — Так и знал, что они воспользуются пожаром в качестве предлога, чтобы запретить забастовку и нанести еще один удар по неокрепшему рабочему движению».

Он провел в одиночке целые сутки. Любопытно, что насочиняют полицейские, какие обвинения ему предъявят. До этого его арестовывали лишь однажды — когда они с Мунирой и Абдуллой возглавили поход в столицу. В тот раз их вызволил адвокат. «Давно же это было», — подумал он. Теперь адвоката уже нет — его убили. Карега так и не разобрался в нем до конца: адвокат искренне любил простых людей, а кроме того, мало кто умел, как он, видеть и анализировать происходящие события. Однако Кареге казалось, будто адвокат зачарован собственностью, той общественной властью и авторитетом, которую она ему давала. «Видите ли, — как-то объяснил он Кареге, — с точки зрения образования, профессиональной подготовки или боевых качеств ко мне не придерешься. Еще мальчишкой я принял присягу верности и был связным в партизанском отряде. Напялив бойскаутскую форму, я пробирался без помех куда угодно. И в том, что касается моих капиталов, я безупречен. Про меня не скажешь, что я второй Каггия. — Он рассмеялся собственным словам. — Так что я могу говорить без опаски от имени бедняков, требовать земельной и имущественной реформы: ограничения частного богатства. Один хозяин — один ларек, что-то вроде этого. Одна делянка на одну семью. Работа — каждому, ну и так далее…» Жестокое убийство адвоката потрясло Карегу, как и всех кенийцев. То был человек отличной породы… при всех своих недостатках он воплощал в себе лучшие черты самых смелых сыновей и дочерей Кении, выходцев из имущего класса. Адвокат был сродни феодалам из племени мбари, которые в начале века отвергли жалкие подачки, не приняли от колониальных захватчиков гарантированные привилегии и погибли, сражаясь вместе со своим народом против чужеземных орд; сродни тем образованным и зажиточным кенийцам, кто в тридцатые и пятидесятые годы не соблазнился английскими посулами и не изменил родине. «Да, много времени прошло», — снова подумал Карега, вспоминая, как адвокат добился их освобождения из центрального полицейского участка и прекращения судебного следствия. Эти эпизоды точно неясные очертания дальних ландшафтов чужой страны. Даже в себе самом ему было трудно узнать того мечтателя, который часами толковал о былой славе Африки, о великих земледельческих цивилизациях, словно этих его знаний было достаточно, чтобы утолить мучительный голод и жажду, одеть детишек. Британские торговые магнаты и их велеречивые миссионеры, покорив и унизив Китай, заставили местных жителей покупать и курить опиум; на тех же, кто не желал принимать эту отраву, облущивались дубинки. Английские ученые тем временем превозносил древнюю китайскую цивилизацию и в знак своего восхищения прикарманивали что под руку попадет: украшения из золота, произведения искусства, пергаменты — и увозили награбленное в Лондон. Так же обстояло дело в Египте, Индии, Сирии, Ираке… Господь родился в Палестине… но и это не остановило европейских купцов и полководцев. Китай спасли не певцы и поэты, восхвалявшие великую культуру прошлого, его спасла героическая борьба рабочих за лучшую участь — и не на том, а на этом свете! Нет, мало былой славы народа, залог успеха в его сегодняшних делах во имя искоренения зла и пороков, несущих горе большинству и веселье ничтожной горстке. Илморог, чьи прежние достижения так порадовали Карегу — он узнал о них из рассказа Ньякиньи, — перестал существовать. В течение всего-навсего десяти лет — как летит время! — илморогские крестьяне лишились земли: некоторые из них влились в армию рабочих, другие оказались в положении полупролетариев, одной ногой в ноле, другой — на фабрике, кое-кто занялся мелкой торговлей вдоль трансафриканской автострады, причем их жалкие лотки и навесы им даже не принадлежали, остальные пополнили ряды преступников и проституток — краденые револьверы и поистрепанные тела обеспечивали им скудное существование за счет рабочих, и крестьян, и владельцев фабрик, и черных, и белых, без разбору. Были такие, кто пристроился к ремеслу: жестянщики мастерили посуду, кувшины для воды, корытца для цыплят; нашлось дело и башмачникам и плотникам, но как долго они продержатся под натиском хорошо организованного крупного производства? Скотоводов тоже постигла незавидная участь: одни умерли, других загнали в засушливые районы, подальше от заповедников, открываемых на потеху туристам, третьи пошли батрачить на пшеничные поля и фермы, принадлежавшие деревенским мироедам. И за всем этим, точно символ перемен, маячила трансафриканская автострада и двухэтажное здание Африканского экономического банка.

Перемены сразу бросились Кареге в глаза, в первые же дни по возвращении. Он помнил прежний Илморог, родину Ньякиньи и легендарного Мвати, Нжугуны и Руоро. Теперь же, перебирая в памяти другие города и места, где привелось ему побывать, Карега улавливал некий общий для них всех, в том числе и для Илморога, процесс: где-то он протекал быстрее, где-то медленнее, но заметен был повсюду, нигде от него не спрячешься. Может, стоит продолжать учебу? Карега уже упустил время, да и чему он мог научиться, разве недостаточно ему жизненного опыта и собственных впечатлений? Заняться хозяйством? У него ни кола ни двора — родился в безземельной семье. Но и те, кто имели землю, раздробили ее на мельчайшие участки, чтобы не обделить ни одного из сыновей. И вообще, почему поля и луга, из которых в конечном счете и состоит Кения, должны принадлежать одиночкам? Вся Кения — это общенародное поле, и ничем нельзя оправдать такое положение, когда горстка людей, явное меньшинство, представители одной из многих народностей, получила в свое исключительное пользование все общественное достояние. Это так же несправедливо, как одному сыну или дочери претендовать на безраздельную родительскую любовь в ущерб другим детям. Кареге ничего не оставалось, как продавать свой труд. Ведь единственное его достояние — это пара рабочих рук, и, продавая свой труд, он объединится с такими же, как он, наемными рабочими в общей борьбе хотя бы за то, чтобы по справедливости получить свою долю произведенного тысячами натруженных рук добра.

Он не мог согласиться с пассивностью Ванджи, разделить ее упадочнические настроения. Ее путь — путь к полному отчаянию и самоуничтожению. Мир, где можно очиститься, обмазав своей грязью и испражнениями других; мир, где можно исцелиться, заразив ближних проказой; мир, где можно стать святым и праведным, обрекая на грехопадение других, — такой мир безумен, лишен всякого смысла. Где сказано, что принесенные в жертву чужой чистоте, здоровью, святости и богатству должны вечно мириться со своей участью? История учит: так называемые «жертвы», то есть бедные и угнетенные массы, всегда брались за копья и стрелы и шли в бой, распевая песни доблести и надежды. Они не прекратят борьбы до тех пор, пока не придет царство справедливости, пока не родится мир, где доброту и красоту, силу и отвагу будут мерить не хитростью и вероломством, не властью над другими, а только вкладом каждого в созидание доброты и человечности; где унаследованный от всех времен и народов творческий гений, культура и наука не будут монополией горстки людей, а станут на службу всем и каждому; где все цветы расцветут, принесут плоды и семена. Семена будут возвращены в землю, вновь взойдут и распустятся под солнцем и дождем. Вот Абдулла выбрал себе брата, кто мешает другим поступить так же? Найти себе братьев и сестер по труду и поту, по борьбе; держаться друг друга и работать вместе во имя приближения царства справедливости.

Эти мысли вызревали в течение полугода, что он проработал на пивоваренной фабрике «Тенгета» в должности учетчика. Он пересчитывал бутылки, сходящие с конвейера, и ящики в кузовах грузовиков, развозивших готовую продукцию заказчикам. Его прозвали Молчуном, потому что он работал беззвучно, зорко за всем наблюдая и все примечая. Изредка он поругивал лодырей, но в основном помалкивал. Он бросил пить — алкоголь парализует волю, мешает сосредоточиться, — однако часто сиживал в пивных, опускал монетки в музыкальный автомат, слушал популярные мелодии, зная наперечет модных певцов и поэтов. Музыкальные автоматы потеснили живых исполнителей. Иногда встречал своих бывших учеников, они успели стать взрослыми, но обращались к нему по-прежнему — «мвалиму», учитель. Карега велел им называть себя по имени. Он обходил стороной те бары, где мог наткнуться на Чуи, Кимерию или Мзиго, которым нравилось задерживаться в Илмороге после инспекционного наезда на фабрику. Раза два он заходил в туристский центр: он с детства любил песни и танцы стариков. Но оказалось, что Ндери Ва Риера вместе со своими немецким и греческим компаньонами совершенно извратил народное искусство, лишив его всяких эмоций и содержания. Откормленные туристы, заломив набекрень шляпы-сафари, жевали резинку, щелкали фотоаппаратами, восторженно кричали и хлопали в ладоши, любуясь жалким кривляньем на сцене. Карегу все это возмутило до глубины души, и он дал себе слово, что ноги его больше здесь не будет.

Он сознавал, что рабочие разобщены; из их разговоров было видно, что они кичатся своей языковой и родовой обособленностью. Они оценивают любую перемену в политическом руководстве лишь с точки зрения интересов своего племени. Кроме того, мужчины убеждены в своем превосходстве над женщинами — ведь им платят на несколько монет больше и охотнее берут на работу. Вот они и уверовали, что женщины заслужили только самую низкую заработную плату и самый тяжелый труд. «Ведь настоящая женская работа, — громко гогоча, заявляют мужчины, — ложиться в постель, доставляя радость и удовольствие мужчинам.»

Карега понял, как ему действовать. Всем распрям необходимо положить конец, иначе рабочие не добьются признания своих законных прав, не получат справедливого вознаграждения за пролитый пот. Откуда ни возьмись, на фабрике стали появляться листовки, в них говорилось: «Рабочие! Вы дети станков, дети Новой Дороги. Хозяевам фабрик все равно, кого поставить к станку, с кого драть три шкуры. Но станки и Новая Дорога созданы вашим трудом и политы вашим потом. Значит, они — ваше детище. Не будь вас, весь общественный механизм давно бы остановился. Вопрос сводится к тому, у кого в руках находится контроль над станками и выпускаемой продукцией. Ваш труд приводит станки в движение. Власть хозяев опирается на деньги. Они пожинают плоды, хотя не пахали и не сеяли. Все споры и столкновения в обществе объясняются эксплуатацией труда капиталом, который нажит нечестным путем — путем ограбления рабочих. По какому праву горстка людей распоряжается жизнью и смертью подавляющего большинства?»

Прошло шесть месяцев, прежде чем люди поняли: на фабрике что-то творится. Рабочие, собираясь по двое и по трое, горячо обсуждали содержание каждой листовки, тайком передавали их из рук в руки. За исключением нескольких людей, причастных к их распространению, никто не знал, откуда они берутся. Каждое слово в них — правда, а где и кто их печатает — до этого рабочим мало дела. В качестве первого шага решили основать профсоюз. Директоров и администрацию фабрики это известие застало врасплох: еще вчера рабочие были послушны и кротки, спускали все деньги на тенгету, затевали пьяные драки между собой. И вдруг они позволяют себе роптать!

Первая стычка произошла при официальном признании и регистрации рабочего союза пивоваренной фабрики «Тенгета». Рабочие держались дружно, они объявили забастовку. В конце концов совету директоров пришлось уступить — ничего страшного, так было и на других предприятиях, но со временем предпринимателям удавалось почти полностью парализовать профсоюзы. Однако необходимо было найти козла отпущения. Карегу уволили с работы, хотя формально он был всего лишь рядовым членом фабричного комитета. Администрация каким-то образом докопалась до его прошлого. Но увольнение только повысило его популярность, и вскоре Карегу избрали освобожденным секретарем союза.

Исход стачки на пивоваренной фабрике всколыхнул рабочих. Теперь даже подавальщицы в пивных пожелали иметь свой профсоюз. Танцовщицы создали союз служащих туристской индустрии и потребовали, чтобы им платили больше за их искусство. За ними последовали сельские батраки. Эти серьезные события в Илмороге не на шутку испугали предпринимателей.

У Кареги прибавилось забот. Хозяева лезли из кожи вон, сея раздоры и рознь, подогревая среди рабочих национализм и шовинизм. Это, однако, не дало желаемых результатов; тогда некоторым рабочим, самым крикливым и языкастым, прибавили заработную плату и приклеили им ярлык— «члены фабричного самоуправления», лишив их тем самым возможности участвовать в забастовках. Другим всучили по парочке акций: мол, вы сами теперь хозяева. Но вопреки всем потугам не прекращалось брожение умов, возникали кружки, все больше становилось листовок, профсоюзы день ото дня набирали силы.

Но тут появилась еще одна, пожалуй, самая серьезная опасность. Она исходила от нового религиозного движения, обладавшего огромной притягательной силой. С момента своего возникновения оно выступило с проповедью крайнего эгалитаризма, бросило вызов лицемерию официальной церкви. Его лидеры не делали различия между бедными и богатыми, рабочими и предпринимателями. Главное — уверовать в Христа. Иисус — спаситель! Любовь — вот единственный закон, которому надлежит подчиняться. Следует всячески избегать мирской суеты и ссор. Наш мир есть лишь искаженный образ иного мира. Его пороки — дело рук сатаны. Стало быть, духовный отпор сатанинской силе — единственная разумная и допустимая борьба. На религиозных бдениях этой секты юным девицам чудилось, что они внимают гласу господню и говорят от его имени, исцеляют верой недужных. Лилиан была у них за главную.

На какое-то время эта волна захлестнула и увлекла за собой немало рабочих. Некоторые даже вышли из союза, уверовав в скорое пришествие царства небесного.

Карега понимал, сколь пагубны эти иллюзии. Вступая в спор со сторонниками новой веры, он часто цитировал Библию: «Отдавайте кесарю кесарево», подчеркивая отличие светской, мирской борьбы от религиозной, хотя они и не являются взаимоисключающими. Сам-то он был глубоко уверен, что любая религия — это оружие, используемое против рабочих.

Мунира тем временем все докучал Кареге, буквально ходил за ним по пятам, без устали призывая прекратить мышиную возню и заняться врачеванием человеческой души. Если всех капиталистов склонить к новой вере, обратить к Христу, тогда удалось бы покончить с себялюбием. Карега едва сдерживался и был с Мунирой довольно резок, требуя оставить его в покое, но Мунира пропускал все мимо ушей и становился все назойливее. В конце концов Карега начал подозревать, что Муниру приставили следить за ним.

Вскоре выяснилось, что новое религиозное движение финансируется рядом могущественных американских сект, собиравших церковную десятину. Часть средств поступала в виде взноса заокеанских опекунов на строительство новых храмов в Кении. Примечательно то, что они рекомендовали для чтения новообращенным: «Пытку Христом» Вэрмбранда, «Мир в огне» Билли Грэхема и другие трактаты, изданные в США. В них утверждалось, что коммунизм — от лукавого, и предсказывалось скорое пришествие Христа, который испепелит врагов свободы.

Однажды вечером ему принесли записку от Ванджи. Та просила немедля прийти к ней в старую хижину — она ждет. Карега понятия не имел, зачем мог ей понадобиться. Вот уже два года они не виделись, и вдруг она за ним прислала…

Было это примерно за неделю до рокового происшествия…

Томясь в камере, Карега терялся в догадках: что с Ванджей, спаслась ли она при пожаре?

На четвертый день его вызвали на допрос. Судя по всему, следователь многое знал. Кареге было невдомек, что инспектор Годфри опирается на показания Муниры. Вскоре стало очевидно, что полицейский старается обвинить Карегу в поджоге. Сначала он притворился, что его главным образом интересует прошлое Кареги. Например, при каких обстоятельствах погиб его старший брат. Карега ответил, что подробности ему неизвестны и что узнал он о несчастье от Абдуллы.

— Вам, вероятно, было очень горько потерять брата?

— Это случилось давно. А кроме того, считаю, что каждый человек должен иметь четкую позицию, знать, с кем он. Никто не может оставаться в стороне.

В любой борьбе, как на войне, есть победители и побежденные, причем и те и другие несут потери.

— Вы, видать, большой специалист по части борьбы.

— Достаточно обладать здравым смыслом.

— Скажите, отчего вы оставили Сириану?

— Меня оттуда попросили.

— Из-за чего?

— За участие в стачке.

— Ах вот оно что! И кто же там был ректором?

— Чуи.

— Это что же, покойный управляющий пивоваренной фабрики «Тенгета»?

— Он самый.

— Понятно. И вы, должно быть, снова испытали, горечь потери?

— Не понимаю, к чему вы клоните.

— Сядьте, мистер Карега. Я не стану от вас ничего скрывать. Давайте еще раз рассмотрим случившееся. Трое управляющих сгорели заживо в доме женщины, которая — ни для кого не секрет — весьма неравнодушна к вам. Вы главарь… то есть, я хотел сказать, генеральный секретарь союза, добивавшегося увеличения заработной платы рабочим. Управляющие встречаются, чтобы обсудить ваши требования, и приходят к выводу, что они чрезмерны. Вас предупреждают, что в случае забастовки все зачинщики будут уволены и на их место наймут других. В ту же ночь все управляющие гибнут. Я полицейский следователь и в отличие от судей исхожу из предположения, что любой человек может быть виновным, даже я сам.

— Повторяю: ту ночь я провел на заседании исполкома, мы разрабатывали тактику будущей забастовки.

— Конечно, конечно. Я ведь ничего не утверждаю. Я действую, как врач, ставящий диагноз, — методом исключения. Еще один вопрос, если позволите. Когда-то вы учительствовали в местной школе?

— Да.

— И внезапно оставили преподавание?

— Меня заставили уйти.

— Кто?

— Мзиго.

— Тот самый, что погиб?..

— Зачем спрашивать, вы же сами знаете…

— Хочу удостовериться, что мы говорим об одном и том же человеке. Расскажите-ка о своих отношениях с Ванджей.

— Я был близок с ней… в прошлом.

— А после вашего весьма неожиданного возвращения сердечные отношения между вами не возобновились?

— Нет, наши пути разошлись.

— И вы ни разу не встретились?

Карега заколебался.

— Нет. За прошедшие два года ни разу.

— Понятно. Теперь, с вашего разрешения, давайте кое-что послушаем.

Следователь подошел к стене и нажал на кнопку. Включился магнитофон. Карега услышал собственный голос — выступление на последнем заседании исполкома союза: «…Мы закладываем основы нового мира…»

— Что?.. Какая наглость!.. — Карега был потрясен. Кто же его предал? Годфри жестом велел ему замолчать и выключил запись.

— Видите, мистер Карега, у нас свои методы работы. — Внезапно следователь ударил кулаком по столу и воззрился на Карегу, точно гипнотизируя его. — Выкладывайте! Кто убил Кимерию, Мзиго и Чуи? Кто отдал приказ?

— Вы как будто сказали, что у вас свои методы работы, — язвительно произнес Карега, нащупав слабое место следователя.

На протяжении последующих восьми дней они играли в эту игру. Иногда двое суток кряду Карегу не выпускали из камеры, затем инспектор Годфри вызывал его и засыпал вопросами вперемежку с угрозами; он высмеивал наивную веру Кареги в тред-юнионизм, порою набрасывался на него с площадной бранью. На десятый день следователе сам явился в камеру. Он злорадно ухмылялся.

— Мистер Карега…

— Послушайте, мне все это надоело. Держите меня здесь уже которую неделю, заставляете отвечать на одни и те же дурацкие вопросы. Я сказал вам, что ничего не знаю о поджоге. Не стану притворяться, будто несчастный случай вызвал во мне скорбь, печаль или что-нибудь в этом роде. Я только опасался, как бы вы вместе с предпринимателями не воспользовались этим предлогом для разгрома союза. Но я не имею к пожару никакого отношения; я не верю в индивидуальный террор. В стране множество кимерий и чуй. Все они — порождение системы, так же как и пролетариат. Сама общественная формация нуждается в замене… только рабочие и крестьяне Кении способны справиться с этой задачей.

— Прекрасно сказано, мистер Карега. Посмотрим, как вы потом запоете. У меня осталось всего два или три вопроса. Ответьте правдиво, и я оставлю вас пока в покое — слово чести. Вы утверждали, что за два года фактически ни разу не виделись с Ванджей.

— Верно, если не считать первого вечера.

— Вам, конечно, известно — тут нет особой тайны, — что она состояла в связи со всеми тремя управляющими?

— Кто этого не знал?

— Итак, вы ни разу не встречались?

— Ни разу.

— В том числе и тайком?

— Да.

— А в доме Нжугуны… после гибели адвоката?

— Да, но это нельзя назвать встречей.

— Вы были знакомы с адвокатом?

— Да.

— Вы, наверно, испытали… впрочем, это не имеет значения. Итак, мистер Карега, я хочу освежить в вашей памяти одно событие. За неделю до пожара вы разве не побывали у Ванджи?

Карега, поколебавшись, ответил:

— Да.

— Почему вы это утаили?

— Это не относится к делу.

— Отчего же?

— Встреча носила сугубо личный характер.

— О чем вы говорили в ту ночь?

— Я же сказал, что встреча носила личный характер.

— А других свиданий не забыли?

— Других не было.

— И вы хотите, чтобы я вам поверил?

— Это ваше дело — верить или не верить.

— Ну что ж. Мистер Карега, а Абдулла случайно не присутствовал при этих тайных и сугубо личных свиданиях?

— Сколько раз вам повторять: была всего лишь одна встреча. И без Абдуллы!

— Мистер Карега, вы лжец! — С внезапной яростью он ударил Карегу в челюсть — раз, другой! Изо рта заструилась кровь. Годфри заорал полицейскому: — Вниз его — в «красную» камеру! Дай ему немного микстуры — только для пробы, остальное я скормлю ему сам. Рабочий вожак! Слышал ли ты о чудесной плети из семи ремней? Сам тобой займусь — отведаешь соленой микстурки, вылижешь все до капельки, тогда заговоришь! Еще пожалеешь о том дне, когда тебя занесло на илморогскую фабрику. Увести!

3

Абдулла, свернувшись калачиком, забился в угол, по-прежнему испытывая удивительную легкость и спокойствие, несмотря на девять дней допросов. Из него выуживали сведения, порой прибегая даже к пыткам. В своем нынешнем положении он усматривал перст божий, направляющую десницу господа; ему казалось, что многолетнее бремя стало легче. Сами собой сбылись фантастически дерзновенные планы Абдуллы, избавив его от необходимости действовать. Лишь мысли о Вандже тревожили его: оправилась ли от потрясения, вывели ее врачи из обморока или нет, вернулась ли она из больницы домой? Во всем остальном его сознание приобрело небывалую ясность, исчез горький осадок, раньше постоянно омрачавший его жизнь. Теперь он по-новому оценивал свое прошлое и настоящее. Чего в конечном счете он ждал от борьбы, на какие результаты рассчитывал? Раньше свои мечты он облекал в форму прекрасных, но смутных надежд, стремления к чему-то возвышенному, благородному, святому; ради их достижения он мог бы не один, а несколько раз расстаться с жизнью. Теперь все это в нем точно перегорело, яркое пламя его грез погасло, остались лишь зола и пепел. Когда он пришел в Старый Илморог со своим осликом, заменявшим ему потерянную ногу, то искал лишь возвращения к прошлому, хотя бы к подобию милых сердцу старых времен — лавки, вроде той, что была у его отца на старом базаре в Лимуру; ее сжег карательный отряд в отместку за гнусного предателя Рагае, застреленного подпольщиками в госпитале Киамбу. На короткое время — это было еще в Старом Илмороге — Карега своими разговорами о былых подвигах африканских героев, четыреста лет сопротивлявшихся европейскому господству, разворошил угли. Абдулле почудилось, что в нем снова затеплился огонек. Но когда Карега внезапно покинул Илморог, огонек словно затоптали. Абдулла опять окунулся в прошлое, горевал о своем ослике, словно это было его дитя. Он находил утешение только в школьных успехах Иосифа. По результатам вступительных экзаменов Иосиф оказался первым в списке — его приняли в Сириану! «Какое странное совпадение, — часто думал Абдулла, — история точно повторяется. Кения — тесный мирок!..»

И еще Ванджа служила источником радости в его непроглядном одиночестве и в горечи обманутых надежд, когда он осознал тщетность кровавой жертвы кенийских борцов за землю и свободу. С того самого дня, как Ванджа появилась в Старом Илмороге, она всегда радушно принимала его в своем доме; в ее отношении к нему не было и тени снисхождения и жалости, которыми другие маскировали свою неприязнь. Благодаря ей ему стало легче жить на свете; теперь он с нетерпением ждал, что принесет ему каждый новый день. Занявшись вместе с ней делами «Тенгеты», Абдулла окончательно воспрял духом: все хорошо… вот накоплю немного деньжат… Шрамы зарубцуются… деньги точно пуховая подушка, с ними и упасть не больно… быть может… это как раз то, за что они сражались… счастливая возможность… Что еще человеку надо? Лишь бы повезло чуть-чуть вначале, остальное зависит от трудолюбия и природной смекалки. Так рассуждал он про себя и работал не покладая рук, целиком доверившись практическому таланту и фанатической целеустремленности Ванджи. Под ее твердой рукой Илморог рос как на дрожжах: появились новые дороги, банки. В Илморог потянулись рабочие всех специальностей, танцовщицы, ремесленники и мелкие торговцы. Абдулла склонен был приписывать все эти перемены чудодейственным способностям Ванджи. Что за женщина! Одна на тысячу! Она ему представлялась средоточием кипучей деловой активности, подчинявшейся некоему неписаному закону. Но тут несчастье вновь вошло в его жизнь, и как раз в тот момент, когда успех и победа были совсем рядом: казалось, достаточно протянуть руку. Он восторгался ее бескорыстием: Ванджа выкупила семейный надел. Однако его беспокоила происшедшая в ней перемена. Вернув родовую землю, она будто утратила деловую хватку. Даже продав дом, они могли бы отменно зарабатывать в старом помещении, а затем купить — или построить — новое здание. Почему бы и нет? Можно даже перебраться поближе к трансафриканской автостраде. Дорогу он воспринимал как свою кровь и плоть, и не только потому, что она облегчила тяготы передвижения. Абдулле верилось, будто его ослик принесен в жертву на алтарь этого новшества. Открыть бы пивную где-нибудь у обочины — Абдулла чувствовал бы себя там как дома. Но судьба распорядилась иначе. Расцвет Нового Илморога повлек за собой крах старой деревушки, и вновь, уже в который раз, тень Кимерии упала на тропу Абдуллы.

Получив от властей предписание закрыть тенгета-бар, как не соответствующий санитарным нормам, Абдулла неделю не уходил из лавки, некогда принадлежавшей Дхарамшаху, и все думал, думал, но осмыслить случившегося не мог. Может, это Ндингури проклял его из могилы за то, что Абдулла не сдержал слова, не отомстил за измену и смерть? Случись Кимерии оказаться в эти дни в Илмороге, Абдулла бы убил его — тут не могло быть сомнений. Но Кимерия стал такой шишкой — рукой не достанешь: он перепоручил ведение своих дел банкам, страховым компаниям и агентам по торговле недвижимостью. Лишь на восьмой день Абдулла поплелся в заведение Ванджи — в ее бордель. Он уже знал о переменах и воспринял как личное оскорбление ее окончательный и бесповоротный выбор новой профессии — торговлю живым товаром. Впрочем, как ему ни было больно, он смог ее понять. Постояв у порога, он присел на стул и сразу начал говорить, слегка заикаясь от смущения:

— Прошу тебя, оставь ты это занятие. У меня есть еще немного деньжат, я не потратил своей доли вырученного за дом. Выходи за меня, я, конечно, не красавец, но такой уж мой злой рок…

Он в замешательстве замолчал. Она поднялась и прошла в дальнюю комнату, потом вернулась. Она была совершенно спокойна.

— В моем сердце нет места для слез, я знала, на что шла. Ты свидетель, я выбивалась из сил, у меня не оставалось выбора. Не могла же я прогнать на улицу девушек, работавших в старой пивной «Тенгета»! Не я, так другие стали бы торговать их телом. Впрочем, нет, я пошла на это не ради них. Отныне и впредь я буду жить только для себя. Своя рубаха ближе к телу! Я ценю твою дружбу и надеюсь сохранить ее. Но такова моя чаша, и я должна ее испить.

Он ожидал услышать нечто в этом роде, но от этого ему не стало легче.

Потеряв компаньонку, он перепробовал множество занятий. Подпольно гнал чангу и тенгету. Но в районе открыли новый полицейский участок, и Абдулла несколько раз попадался с поличным, пришлось недешево откупаться от тюрьмы. Потом он решил арендовать лавку в Новом Илмороге и вложил в это предприятие почти весь капитал, который сколотил за время удачливого партнерства с Ванджей. По покупатели норовили брать все в кредит, а платить не спешили, так что запасы Абдуллы таяли на глазах. К тому же в двух шагах от лавки открыли супермаркет, и Абдулла не выдержал жестокой конкуренции. Он закрыл свое дело и вновь очутился без гроша за душой. Каждый день он приходил на стройку нового комплекса «Тенгета» — красивое здание стремительно взмывало ввысь. И Абдулле казалось, будто судьба насмехается над ним и ему подобными. Абдулле теперь ничего не осталось, как торговать апельсинами на обочине шоссе. Фрукты и овчины. «Карега посмеялся бы надо мной», — думал Абдулла, сетуя на свою изменчивую фортуну.

Он пристрастился к спиртному, напивался до бесчувствия. Хотелось забыться, ничего не знать, ни о чем не думать, отвлечься от того, что происходит вокруг. Вырученные за апельсины гроши он спускал в пивных. По выходным Абдулла ходил в «Бар и ресторан Нового Илморога». Здесь, когда случалось им быть в Илмороге, собирались Кимерия и его дружки за столом, уставленным бутылками и блюдами с жареной козлятиной. Хозяин, бывший крупный чиновник, держал смазливых официанток, служивших отличной приманкой для посетителей. Абдулла раздумал убивать Кимерию или даже браниться с ним. Его только тянуло поглазеть на этого баловня судьбы. Какой смысл дуться, строить из себя обиженного? Кимерия оказался нрав, он сделал мудрый выбор.

Абдулла стал местной достопримечательностью, снова приобрел известность — на сей раз как забулдыга, промышляющий апельсинами и овчиной. Он так намозолил всем глаза, что даже Кимерия пару раз кивал ему как знакомцу, хотя и понятия не имел, кто этот оборванец. Абдулла, однако, никому не позволял себя угощать. Возвращаясь глубокой ночью в свою лачугу, он падал на кровать и принимался в темноте дразнить и издеваться над Ндингури, строить другу презрительные рожи. Надеялся, что я за тебя поквитаюсь? Ха-ха-ха! Оказывается, ты еще глупее, чем я. Разве ты имел право умереть? Так умирай же сколько угодно, но не тащи меня за собой и не надейся, что я или кто другой устроим тебе пышные похороны. Я, Абдулла, буду жить и жить — благодарение тенгете. Понял теперь? Мы отказались от придуманной Мунирой рекламы, а ее теперь повторяет вся страна. Мунира хоть и болван, но свой парень. Мы теперь с ним ладим, вместе пьем, рассказываем друг другу всякую всячину; он не обижается, когда я напоминаю про ту кучку дерьма на школьном дворе. Смеешься? Смейся, смейся. Теперь-то я знаю, что лучше класть всем на голову, но жить! Я наслаждаюсь плодами независимости: тенгетой, чангой. На мне грязные лохмотья? Плевать — была бы выпивка да крыша над головой. Пусть Кимерия, Мзиго и Чуи набивают карманы в моей лавке, они ее не украли, просто оказались умнее меня — во всяком случае, Кимерия. Абдулла не из тех, кто завидует чужой удаче. Кимерия пожинает плоды свободы. Пусть все берет, и Ванджу в придачу. Ванджа-а-а-а! Ты вот лежишь в могиле, а тут такое происходит, что не поверишь. Можешь себе представить — она снова допустила до себя Кимерию! После всего того зла, что он ей причинил. Ванджа тоже умница — под стать Кимерии. А всё деньги, деньги… Ндингури, дай мне денег, и я тысячу раз за тебя отомщу. Когда в кармане пусто, не до мести. Абдулла стучал себя в грудь и продолжал: ладно уж, брат, не горюй! Я и сам болван, ноги лишился за народ. Кто только дал матерям право посылать своих детей на бойню — было бы во сто крат мудрее отдавать их в услужение европейским мясникам. Безмозглые курицы, поучились бы у Ванджи!

Он видел ее редко, а когда видел, всякий раз удивлялся: ну прямо леди! Перед ним Ванджа, однако, не разыгрывала комедии, искренне бывала ему рада. Один раз, посреди мостовой, уговаривала взять у нее денег, чтобы приодеться. Стараясь устоять на своей единственной ноге, он разорвал протянутую купюру на клочки и заковылял прочь. Только собака могла бы принять деньги, от которых пахнет Кимерией! Но поостыв, Абдулла устыдился Своего поступка. Ведь не секрет, что Ванджа платит за учение Иосифа. И чем она виновата? Она поступает, как все!

В другой раз он увидел ее «выход в свет» — Ванджа появлялась в обществе не так уж часто — и вынужден был признать, что в роли, которую она себе избрала, мало кто из женщин смог бы ее превзойти. Дело было на приеме, устроенном по случаю открытия нового гольф-клуба, а также в честь сэра Суоллоу Бладолла, генерального директора англо-американской фирмы по производству джина, вложившей деньги в компанию «Тенгета». Кенийский филиал оказался одним из самых доходных заграничных предприятий фирмы. Среди гостей на приеме было множество «шишек»: европейцы, азиаты, африканцы, несколько депутатов парламента, Ндери Ва Риера и его подручные из КОК.

Илморогскому простому люду разрешили полюбоваться избранной публикой сквозь неглухой забор. Ванджа была в длинном вечернем платье, на голове парик в стиле «афро», пальцы унизаны кольцами с драгоценными камнями. Она искусно распаляла мужчин: кому-то шепнет словечко, невзначай заденет другого, третьему улыбнется, на четвертого поглядит своими ясными глазами. Сэр Суоллоу Бладолл произнес здравицу в честь гольфа и крикета: занятие этими видами спорта содействует созданию климата стабильности и доброй воли, столь необходимого для привлечения зарубежных инвестиций. Все захлопали в ладоши и стоя выпили за процветание и светлое будущее новых смешанных компаний, объединяющих иностранный капитал, зарубежных специалистов и кенийских бизнесменов, превосходно разбирающихся в местном рынке и политической конъюнктуре.

Абдулла поторопился уйти.

В те дни его первейшим собутыльником был Мунира. Захмелев, Абдулла горланил хвалебную песню, посвященную Вандже; в ней подробно рассказывалось о том, как возник Новый Илморог.

Потом возвратился Карега, а Мунира помешался на религии. Абдулла остался один. Мунира проходу ему не давал, бубнил о новом мире в лоне Христа. Однажды у Муниры с Карегой вышел спор о войне и о «мау-мау»: велась ли война ради возврата черным владельцам земель, захваченных белыми, отмены расовой дискриминации в промышленности и в многоэтажных государственных учреждениях либо представляла собой нечто большее? И тут Карега сам заговорил о новом мире. Дураки оба! Нет никакого другого мира, есть лишь вот этот, один-единственный, и Абдулла будет по-прежнему хлестать свою тенгету и орать песни в этом греховном, но ни с чем не сравнимом мире!

Абдулла рассказывал все это не кривя душой, стараясь убедить следователя, что он думать забыл о мщении вплоть до рокового дня, когда злобные мысли вновь одолели его. Однако у него не хватало духу сознаться в главном — всего за неделю до пожара и ему, Абдулле, открылся новый мир!..

В пятницу ему пришло письмо, которое он сунул, не распечатывая, в карман и вспомнил о нем лишь вечером, когда уже собирался на боковую. Письмо было из Сирианы. По результатам предварительных выпускных экзаменов Иосиф опередил ближайших соперников на шесть очков. Откуда Абдулле знать, что такое «предварительные экзамены» или «шесть очков»! Но он постиг главное: Иосиф — лучший ученик в Сириане. Абдуллу охватила теплая радость, озарив яркой вспышкой сумрак его жизни. Захотелось с кем-то поделиться своей радостью, и первой, о ком он подумал, была Ванджа. Он вспомнил, как порвал ее деньги. Теперь представился случай выказать свою признательность за помощь. Абдулла заковылял к ее заведению, по пути ему встретился Карега. Карега сказал, что Ванджа в хижине. Там и нашел ее Абдулла, все лицо зареванное. Услышав про Иосифа, она утерла слезы и улыбнулась. Болтая о том о сем, они засиделись допоздна, как бывало. На этот раз он овладел ею — она не противилась. Настал его черед ощутить, как старый мир безвозвратно летит в бездну…

Вот отчего в ту роковую субботу он проснулся в превосходном настроении, в воздухе разливалась звонкая радость бытия. В этом состоянии он пребывал целую неделю, не пил ни капли. Ванджа вернула его к жизни, незачем теперь топить свою горечь в тенгете. В довершение всего на тот вечер она назначила ему свидание у себя. Правда, не в хижине, а в доме терпимости, но Абдулле было все равно. Со временем она наверняка бросит свое постыдное занятие — ведь она и без того богата, может позволить себе даже сжечь свое заведение и построить на его месте каменный дом. Абдулла посвистывал и напевал от избытка чувств. А он еще высмеивал Муниру за разговоры о новой жизни! Теперь и он постиг, что это такое. Женщина воплощала для него поистине новый мир — долины, реки, ручьи, холмы, горные кряжи, крутые подъемы и пологие спуски и — самое главное — движение тайных пружин жизни. Мужчины склонны к хвастовству, но кто из них посмел бы утверждать, что побывал в каждом уголке этого мира, пил из каждого ручья? Пусть другие боятся расстаться со своими привычными мирками: плоскими и серыми, без острых граней и резких изгибов, до мелочей известными, не сулящими сюрпризов. Для Абдуллы же весь мир был теперь в женщине. Он побрился, долго копался в своем тряпье, отыскивая что поцелее да почище. До вечера еще далеко — он не знал куда себя деть, не мог усидеть на месте. В полдень отправился шататься по улицам, завернул в «Бар и ресторан Илморога», опустил монетку в музыкальный автомат. Вышел на балкон и увидел внизу «мерседес» Кимерии, за баранкой дремал шофер. Рядом стояли машины Мзиго и Чуи. Управляющие съехались в Илморог на совет, чтобы принять решение относительно требований, выдвинутых профсоюзом рабочих «Тенгеты». Подобно солнечному удару, его пронзила мысль; если облечь ее в слова, получилось бы примерно следующее: Кимерия наверняка нагрянет вечером к Вандже!

Абдулле сделалось дурно, голова пошла кругом, перед глазами опять замаячил мир хаоса и несправедливости. Абдулла уцепился за перила, чтобы устоять на ногах. В течение нескольких секунд, сменяя друг друга, перед его мысленным взором мелькали образы. Вот он уже не мужчина, а пес, дышит часто, нос влажный, с высунутого языка капает слюна. Он тявкает и визжит в ответ на хозяйский оклик. А вот он уже Мобуту в объятиях у Никсона, так и сияет от собственного величия — примчался за океан просить о помощи. Никсон незаметно делает знаки американским бизнесменам и парашютистам: торопитесь, мол, ограбить Заир — там и нефть, и золото, и медь, и уран… А то Абдулла уже не Мобуту, а Иди Амин. Свергнув Мильтона Оботе, он принимает поздравления английской королевы… Затем Абдулла превращается в ослика: ийо-ийо-ийо, он готов тащить любую тележку, пусть только хозяин прикажет. Абдулла многолик, он кто угодно, кроме себя самого. От этих видений он ощутил слабость, словно утратил последние крохи мужского достоинства. Впиваясь пальцами в перила, он отчаянно сопротивлялся, стараясь обуздать стремительную вереницу образов, подчинить их своей воле, но они обступали его, нависая над головой, огромные, устрашающие.

— Что с тобой, Абдулла? — спросила проходившая мимо официантка.

Он не смог ответить, но постепенно силы возвращались, затекшая нога ожила; действие солнечного удара, поразившего мозг, прекратилось. Он заковылял вниз по лестнице и мимо застывших в ожидании машин поплелся к своему привычному месту у обочины. Сев на ящик, он достал пришедшее в прошлую пятницу письмо от Иосифа и перечитал его, потом сложил и убрал в карман. Одинокая слеза покатилась по щеке, он нетерпеливо смахнул ее. Плеснув холодной воды из кружки в ладонь, ополоснул лицо. Внезапно все внутри прояснилось, успокоилось. Туман, окутывавший его шестнадцать лет, развеялся. Он забыл о ревности, не испытывал ничего, кроме подспудной уверенности, что сегодня, в субботу вечером, Кимерия умрет. Лишь тогда Абдулла вернет себе право называться мужчиной.

Он понятия не имел, как это произойдет. Знал только, что ночью убьет Кимерию, иначе никогда не сможет взглянуть в глаза Вандже, Кареге, Мунире, Иосифу, не избавится от презрения к самому себе. Не завтра… не послезавтра… сегодня же! Никаких колебаний не было, все предельно ясно, просто и логично. Ни страха, ни злобы. Исчезло и былое негодование, когда он лишь сетовал на падение нравов, но предпочитал бездействовать. Кто знает, руководствовался ли он стремлением к справедливости, жаждой правосудия, а может быть, ревностью или мщением? Так или иначе он принял решение: время, день и место выбирал не он, но в остальном у него полная свобода действий. Он пока не обдумывал деталей, не подобрал оружия, знал только, что с нескольких ярдов сумеет метнуть нож в самое сердце врага. Он многих хищников уложил таким образом — как четвероногих, так и двуногих — и прославился своим искусством. Или же спалить этот вертеп, огнем очищения искоренить скверну? Все годится, все ему по силам. Неважно, как именно, но он это сделает.

Абдулла снова отправился бродить по улицам, теперь к нему вернулись силы и решимость. В голове, точно обрывки кинохроники, проносились видения прежнего Илморога. Вот он въезжает в деревню на тележке, запряженной осликом. С тех пор прошло двенадцать лет. Вот Мунира, а вот и Карега, по-юношески пытливый и неискушенный. Кадры, сменяющие друг друга — Ванджа, Ньякинья, засуха, аэроплан, строительство шоссе, Новый Илморог, — были четкими и яркими… Абдулла затесался в толпу рабочих, ожидающих новостей: какое решение примет совет управляющих? Если зарплату не повысят, они будут бастовать, все, как один, — через восемь дней. Репортеры с фотоаппаратами поджидали хозяев фабрики. Абдулле представился случай — в последнее время это удавалось нечасто — рассмотреть вблизи Карегу: невозмутимый, хладнокровный, погружен в свои мысли. «Это у него в крови», — буркнул себе под нос Абдулла и вспомнил своего друга Ндингури. Ему сделалось не по себе, в памяти всплыли споры и разногласия с Карегой. Могло ведь так случиться, что рабочие во главе с Карегой собрались бы здесь, чтобы бороться против него, Абдуллы, и Ванджи. Всего несколько лет назад он тоже был предпринимателем, хотя и более низкого пошиба, чем эта пресловутая троица. Но Карега все равно бы его не пощадил… Абдулле наскучило ждать в толпе — в конце концов удовлетворение условий, выдвинутых профсоюзом, не повысит спроса на апельсины, лишние гроши пойдут не на цитрусовые, а на тенгету… «Управляющие будут последними глупцами, если не повысят рабочим зарплату, — в порыве благодушия подумал Абдулла, — в конце концов деньги-то все равно перекочуют в сейфы хозяев фабрики». Он заковылял в сторону «Бара и ресторана Илморога» — после заседания управляющие непременно туда заглянут. Путь его лежал вдоль главной улицы, мимо мусорной свалки, куда стаскивали с базара обрывки бумаги, банановую кожуру и всякие отбросы. Внимание Абдуллы привлекла стайка полуголых ребятишек с вздутыми животами, дерущихся из-за объедков. Абдулла сокрушенно покачал головой: вечный, непрерывный круговорот бедствия и нищеты, а рядом кричащая роскошь! Постояв, пошел дальше, словно торопясь навстречу неотвратимому року.

И верно, около семи часов вся троица ввалилась в бар. Вид у них даже слишком самодовольный и торжествующий. Чуи то и дело поглядывал на часы и откланялся первым. Затем, выждав немого для приличия, поднялся Мзиго. Неодолимое искушение овладело Абдуллой: ему позарез нужно заговорить с Кимерией! Он чувствовал за собой непререкаемую власть — ведь он, Абдулла, уже вынес Кимерии смертный приговор. Кимерию окружал рой местных заправил. Абдулла придвинулся к ним вдоль стойки и выкрикнул:

— Кимерия, сын Камиянджи!

В баре сразу же наступила тишина, Кимерию застало врасплох такое обращение: он не любил, когда ему напоминали про отца, поэтому не раз менял фамилию. В Блю Хиллс, к примеру, он был известен просто как мистер Хокинс. И кому это в Илмороге есть дело до его прошлого?

— Слышишь, Кимерия, это я. Как поживаешь?

— Ах… Абдулла… спасибо, все хорошо, — неуверенно ответил Кимерия.

— Ты меня помнишь?

Люди вокруг посмеивались, приняв происходящее за очередную выходку пропойцы Абдуллы.

— Еще бы… Абдулла… угощаю! Официант, пива моему другу Абдулле!

— Я тебе не друг и в угощении не нуждаюсь. Помнишь, как ты напустил на нас стражу, тогда, в Блю Хиллс? А ведь те непрошеные гости были из Илморога.

Кимерия облегченно вздохнул — так вот откуда этот калека… Теперь понятно, откуда Абдулле известно имя его отца. Все равно, лучше переменить тему, мало ли что может в таком разговоре всплыть!

— Ха-ха-ха! Вот ты о чем! Так ведь это была шутка — так уж водится в мужской компании.

— Ха-ха! — подхватил Абдулла.

Откликнулись и другие посетители бара, хотя и не поняли, в чем же соль шутки. Однако все радовались, что удалось избежать неприятной сцены. Но Абдулла не унимался:

— Ты вообще шутник, бвана Кимерия, любитель побалагурить в мужской компании. И с Ндингури ты сыграл недурную шутку. Он был… влюблен в твою сестру, и ты продал ему патроны… Твоя шутка дорого ему обошлась…

Кимерия задрожал как лист. Первым его побуждением было броситься наутек, однако невероятным усилием он заставил себя остаться и сидел не шелохнувшись, точно приклеенный к стулу. Потом сделал вид, что ищет носовой платок, вытащил его из кармана как бы невзначай вместе с пистолетом — маленький такой пистолетик, — высморкался и вновь убрал оба предмета. Заказал себе еще пива. Делалось это все совершенно хладнокровно. До всех, однако, дошло, что теперь Кимерии не до шуток, и зрители ждали следующего шага Абдуллы. Но тот только усмехнулся и отступил назад. «Смотри, смотри на меня, — приговаривал он, обращаясь мысленно к Кимерии, — насмотрись напоследок, чтоб и после смерти помнил».

В баре снова стало шумно. Абдулла чувствовал, что мужчины все еще поглядывают на него. Испытывая все то же ясное и четкое предчувствие близкого торжества, он вышел на улицу и поплелся к своей лачуге. Как же это, возможно ли такое — он совсем не страшится последствии! Кимерия непременно будет вечером в заведении Ванджи. Такие, как он, своего не упустят, слопают все через силу, едва не подавятся, — лишь бы другому ничего не досталось. Абдулла отыскал нож и спичечный коробок. Потом заковылял к дому Ванджи, навстречу судьбе, которую сам себе выбрал. Было ровно девять вечера. У соседской лачуги остановился — передавали последние известия: «Рабочим отказано в их требовании в связи с инфляцией». Затем передали сообщение о встрече представителей стран — экспортеров нефти, снова решено повысить цены на сырую нефть. Далее шло короткое сообщение о возросших доходах нефтяных компаний. Ох, уж этот деловой мир!.. Абдулла поплелся дальше. Вскоре показалось заведение Ванджи. Со стоянки выезжал «мерседес». Наверняка машина Кимерии. Но Абдулла не терял присутствия духа — все идет своим чередом. Боссов к ней привозят шоферы на лимузинах. Хозяин отсылает водителя и велит приехать за ним к определенному часу. Все идет по плану, Абдулла был совершенно спокоен. Невидимая рука судьбы направляла его. Он ворвется в бордель Ванджи, сжимая нож, или нет, лучше…

Он не поверил своим глазам! Наверно, все это игра воображения, еще один солнечный удар… Алые языки пламени плясали над крышей заведения Ванджи. Абдулла на миг точно врос в землю. Но тут из горящего дома до него донесся леденящий душу крик. Он заторопился вперед что было мочи, злясь на себя за то, что не может бежать. Из соседних домов высыпали люди и пробежали мимо, обогнав Абдуллу. Когда он подоспел к полыхающему дому, толпа бездействовала, спорили о том, что предпринять, с чего начать. Он — Абдулла, и память о его подвигах жива в лесах Лонгонота и на склонах горы Кения; он умел находить выход из безвыходных, казалось бы, ситуаций. Разбив своей клюкой оконное стекло в гостиной, он запустил внутрь руку, поднял шпингалет и, подтянувшись на подоконнике, ввалился в комнату через распахнутые створки. Он передвигался на ощупь, выставив вперед руки, пока не наткнулся на чье-то тело у самого порога. Снова замахав наугад руками в удушливом дыму, нащупал дверную ручку, повернул ее и потащил через огонь и дым бездыханное тело, не зная даже, кого спасает. Это мог быть Кимерия или одна из девиц — Абдулле было все равно. Упав на четвереньки, он передвигался ползком, с трудом увертываясь от огненных сполохов, пока не очутился снаружи, и тут же лишился чувств. Толпа, поливавшая стены водой в тщетной попытке справиться с огнем, оттащила их обоих на безопасное расстояние.

На десятый день ареста в камеру к Абдулле ворвался следователь. С первого взгляда было ясно, что он не в духе, а у Абдуллы на сердце были покой и безмятежность, готовность к любому исходу. На всех предыдущих допросах он ничего не утаивал, за исключением самых интимных подробностей. Следователь, не тратя времени на церемонии, сразу перешел к делу:

— Мистер Абдулла, вы до сих пор давали весьма правдивые показания и даже сами предлагали дополнительную информацию. Вы не скрывали своей ненависти к Кимерии, вашего намерения лишить его жизни, показали мне нож и спички. Я тоже буду с вами откровенен. У меня возникло чувство, будто вы кого-то выгораживаете по причинам, известным вам одному. Сейчас я хочу задать вам еще несколько вопросов.

— Мне нечего скрывать, никого я не выгораживаю. Я сказал вам все.

— Прошу вас мысленно вернуться назад, в недавнее прошлое. У вас бывали тайные встречи с Карегой в хижине Ванджи?

— Нет, ни там, ни где-либо в другом месте. У нас с Карегой часто выходили стычки, особенно с тех пор, как он возвратился после пятилетнего отсутствия.

— Вот как! В чем же вы расходились?

— Мне казалось, что он слишком уж верит в союз рабочих и мелкого крестьянства, забывая о безработных и мелких торговцах. Я высказывал ему свое мнение — земля должна принадлежать всем, банки обязаны без проволочек предоставлять ссуды беднякам. Нельзя допустить, чтобы промышленные предприятия находились в одних руках — словом, я за справедливое распределение богатств. Но Карега обычно возражал, что ссуды лишь ускорят разорение мелких хозяев и фермеров, что рабочий класс, как общественная сила, приобретает все большее влияние, что будущее за ним…

— Любопытно… Но оставим лекции до другого раза, когда времени у нас будет побольше, и вернемся к тому, что происходило за неделю до поджога. Посетили вы тогда Ванджу или нет?

— Я был у нее.

— В публичном доме?

— Нет.

— Где же?

— В хижине.

— И Карега был у нее в тот вечер?

— Нет… не знаю… я не спрашивал…

— Нельзя ли пояснее?

— Ну… я искал встречи с Ванджей по причинам, которые… словом, мне необходимо было с ней повидаться. Но на пути к ее заведению я столкнулся с Карегой. Поздоровались, он спросил, где я собираюсь провести вечер. Я ответил. Он сказал, что Ванджа в хижине, но мне не пришло в голову спросить, откуда ему это известно.

— Понятно. О чем вы говорили с Ванджей?

— Ну… это… дело личное.

— Интересно. Весьма интересно. Почему вы раньше умолчали об этой встрече?

— Полагал, что она не имеет для вас значения. Повторяю, разговор носил частный, сугубо частный характер.

— «Личный», «частный»! — Следователь не выдержал, сорвался на крик, заметался по тесной камере. Внезапно остановившись, он впился глазами в Абдуллу.

— Карегу покрываешь?

— Я не… Никого я не покрываю.

— Никого? Посмотрим! Надзиратель, микстуру ему!.. — Следователь выскочил в коридор и зашагал к камере с красными стенами.

4

Лишь на десятые сутки Ванджа кое-как оправилась от потрясения, исчез животный страх в глазах, реже случались видения огня и дыма, она уже не вскрикивала: «На помощь, горим, пожар!» Нервное потрясение, ожоги на руках и бессонница совершенно вымотали ее. Только на двенадцатый день врачи допустили к ней следователя.

Он был уверен, что близок к разрешению загадки, и намеревался без проволочек докопаться до истины. Он уже знал немало: Ванджа, например, специально зазвала к себе в тот вечер Мзиго, Кимерию и Чуи, отпустив сторожа и своих девиц до утра, теперь еще Абдулла показал, что она и его пригласила! Но зачем ей было сжигать свой бордель? Да и сама едва уцелела… Совершенно очевидно, что дрожь и страх, все еще гнездящийся в ее глазах, непритворны. Он заговорил с ней мягко, участливым тоном.

— Скоро вы совсем выздоровеете. Не надо расстраиваться и горевать. Мы докопаемся до самой сути и непременно схватим преступников. Кое-что нам уже удалось сделать. Осталось каких-то два-три недостающих звена. Вы наверняка могли бы нам помочь.

— Мне бы лучше не вспоминать той ночи. Но раз уж это необходимо, то хотя бы дайте мне еще какое-то время, пусть затянется душевная рана.

— Сожалею, что разбередил ее, но… видите ли, дело весьма серьезное. Тут и поджог, и убийство. Вам не приносили газет? В стране напряженная обстановка, за этим стоит политика. Так что вы поймете меня — при всем желании не могу вас пощадить и избавить от неприятной необходимости припомнить кое-что. Особенно меня интересуют два вечера…

— Продолжайте.

— Во-первых, вы сами кого-нибудь подозреваете?

— Нет… никого… Ни теперь, ни раньше.

— Что вы хотите этим сказать?

— Пожалуй, это к делу не относится… пожары, точно проклятье, преследуют нашу семью. Моя тетка погибла при пожаре. Я ушла из бара «Болибо», потому что комната, которую я снимала, сгорела дотла. Словом, вся моя жизнь — из огня да в полымя…

— Вот как! Скажите, за неделю до последнего несчастья Карега к вам не приходил?

— Приходил, я сама за ним посылала.

— Встреча произошла в вашем заведении?

— Нет, в моей хижине.

— Абдулла при этом присутствовал?

— И да, и нет.

— То есть?

— Первым пришел Карега. И лишь после его ухода Абдулла… странное совпадение.

— Вы о чем? Не соблаговолите ли объяснить? II Карега, и Абдулла наотрез отказались отвечать на вопросы, относящиеся к той пятнице, — твердят, что их привело к вам личное дело. Но вы-то понимаете, что даже самое сокровенное не может быть дороже и важнее, чем выяснение истины.

— Они так говорили? Дело и впрямь личное, но особых причин утаивать его нет.

Все же, когда Ванджа решилась рассказать о той пятнице, она поняла, что многого не скажешь, и остановилась лишь на основных фактах, опустив интимные подробности. С юности она привыкла иметь дело с полицейскими и знала их маниакальное пристрастие к самым, казалось бы, незначительным деталям, особенно когда уже имели заранее построенную версию, пусть насквозь ошибочную. Кроме того, Абдулла и Карега могут заупрямиться и навлечь на себя неприятности из-за пустяков. По ходу рассказа она кое-что подправила. Важно чувствовать, о чем говорить можно, а что следует опустить.

Но для нее самой оставалось загадкой, почему она позвала Карегу в тот вечер, и еще более необъяснимо — почему выбрала для встречи хижину. Возможно, причина в неостывших воспоминаниях об их былой близости или же в нежелании задеть его чувства: обстановка публичного дома могла покоробить Карегу. Она стерла с губ помаду, сняла парик, из украшений оставила только простенькие бусы и браслеты на запястьях. Она ждала его, и сердце учащенно билось. Ванджа поразилась тому, что еще не утратила способности на такие чувства, ей привычней было волноваться из-за денег, текущих в руки, из-за удачной сделки, хитроумной аферы, ее радовало умение читать чужие мысли, точно раскрытую книгу, знать, каким слабостям соперника потрафить, как расположить его лестью и ложью. Ее будоражило каждое подтверждение собственной расчетливости и проницательности. В остальном же — она была уверена — ее тело и душа мертвы для эмоций.

Карега остановился на пороге хижины, и тотчас к Вандже вернулись прежние иллюзии. Он возмужал, окреп, прославился не только в округе, но едва ли не по всей стране. Она испытала от его прихода пронзительную до боли, чистую радость; что-то в ней нарождалось в муках, пробивалось к свету сквозь унылую свалку ржавых обломков.

Кареге тоже на миг почудилось: прошлое вернулось. Он окинул взглядом обстановку в хижине: та же кровать, та же лампа и мебель. Она сохранила все в том же виде, как было при нем. Время остановилось, попало в капкан пространства. Илморог изменился, в нем возникли новые силы, линия фронта стала более отчетливой. Однако, глядя на Ванджу, он не мог не подивиться тому, как она многолика, какой непохожей бывает в разное время, в разных местах и ситуациях. В этом, как он полагал, и заключался секрет ее непреходящего успеха: она умела вызывать симпатии самых разных людей, и каждый видел в ней отражение собственного «я». Карега не сдержал вздоха, сетуя об этом ее загубленном таланте.

— Я вспомнил Ньякинью и ночь, когда мы в первый раз пили тенгету, — сказал он, усаживаясь на давным-давно облюбованный им складной стул.

— Немудрено, — отозвалась она. — Заварить чаю?

— Не откажусь.

Он наблюдал за ней. Ванджа, присев на корточки, накачивала примус, браслеты и бисерные бусы позвякивали в такт ее движениям. Любое занятие поглощало ее целиком, без остатка, и сейчас она была прекрасна. Как такая женщина могла загубить дитя, жизнь? Как могла она торговать девушками! Не ему судить ее, но мрачные мысли без спросу вторглись в голову, развеяв мимолетное восхищение.

— Зачем ты сохранила хижину? — спросил он, чтобы не молчать.

— В память о Старом Илмороге. Вспомни нашу жизнь до того, как трансафриканская автострада рассекла городок надвое.

— К чему ворошить прошлое?

— Тебя словно подменили. Сам, бывало, доказывал, что вчерашний день важен для сегодняшнего, и все такое прочее.

— Верно… но лишь как урок живущим теперь. Иными словами, не следует превращать прошлое в музей. К нему надо подходить критически, без лишних восторгов и черпать в нем уроки для ведущейся сегодня борьбы за настоящее и будущее. Преклоняться же перед ним неразумно. Я и сам этим грешил, но теперь не желаю обожествлять вчерашний день, не ведавший ни асфальтовых дорог, ни электричества. Наша жизнь была тогда сущим рабством в плену у природы.

— Вот ты теперь как рассуждаешь, оратор! А помнится, сиживал у ног моей бабки и других старух и приставал с расспросами: что было тогда-то и тогда-то? Слушал их рассказы, ловил каждое слово точно зачарованный…

— Великая женщина! Горько мне было узнать, что ее сжили со свету. И ты теперь живешь по этому правилу: съешь ближнего, иначе съедят тебя!

Она разлила чай во все те же старые чашки и присела.

— Бабка все твердила, что ты вернешься… даже на смертном одре повторяла… Странно… перед самым концом она послала за мной, и я двое суток от нее не отходила, мы все говорили, говорили. Точнее, говорила она, и я точно заново пережила детство и множество всяких событий. В какой-то момент, положив руку мне на голову, она сказала, отвернувшись к стене: «В твоих глазах и в сердце тоска и скорбь… Знаю я, отчего ты грустишь… он вернется, только боюсь, тебя уже не будет, чтобы встретить его…» Я ответила, что никуда из Илморога не уйду. Она промолчала. Я ждала, что еще она скажет, но бабка не добавила про тебя ни слова… не коснулась ни настоящего, ни будущего, а вместо этого принялась вспоминать деда. Тогда я попросила ее, в который уже раз: «Расскажи, как он погиб».

«Это был настоящий мужчина, — начала бабка, — теперь такие перевелись. Мне ли не знать: он водил меня на поле с просом, и я на себе испытала его мужскую силу. Вместе с ним мы варили настоящую тенгету, а не ту бурду, которой вы с Абдуллой опаиваете народ. Деду не давала покоя память о прошлом и опасения перед грядущим. Объяснял он это тем, что довелось пережить ему еще мальчишкой, на пороге юности. Лишь по рассказам знал он о происшествии на илморогском базаре. Доходили до него вести и о других геройских подвигах, но все они случались в чужих, далеких краях. В то время велись кровавые битвы с чужеземцами — сама знаешь, что все земли и по эту сторону Дагоретти были тогда собственностью отрядов, возглавляемых Ваиаки. Если пересечь Вангиги, оставив хребты Коннанге справа, то выйдешь к Ритхиге, здесь живет племя муниу — оттуда родом твоя мать. Дед слышал о битвах, но думал, что в Илмороге такое невозможно. А вышло иначе. Женщин и детей укрыли в пещерах и лесах. Молодые воины в Илмороге не желали, чтобы их снова застали врасплох среди ночи, они приняли клятву Ндеми и готовы были защищать свою землю и скот. Твой дед спрятался в амбаре, отказался уйти в горы с женщинами и подростками. Он еще не прошел обряд посвящения в мужчин и не мог участвовать в сражении наравне со взрослыми. От обиды слезы вскипали у него на глазах. Он рассказывал мне, что копья наших воинов сверкали в закатном солнце, точно пламя. Смельчаки шли на верную смерть, их косил огонь, с треском выскакивающий из диковинных деревяшек… но отважные воины с боевым кличем продвигались вперед, пока враг не дрогнул и не обратился в бегство… Весь цвет илморогского воинства остался лежать на земле. Дед плакал от своего бессилия… В следующий раз, клялся он… в следующий раз… Но случай представился не скоро, твой дед к тому времени успел состариться и годен был только в подавальщики… Тогда-то ему довелось услышать передаваемую шепотом весть, что в стране по имени Россия крестьяне, взявшись за копья, отбили у врага в бою ружья и прогнали неприятеля прочь. Интересно, русские тоже черные, как мы? И неужто они прогнали европейцев? В английском лагере, где он служил, дед стянул винтовку и поклялся, что уж в следующий-то раз… Но в следующий раз призвали не его, а сыновей. Однако дед припрятал оружие и никому о нем не говорил, даже от меня таился. Он дряхлел, его одолевали сны… земля, скотина… Он рассчитывал увлечь своей мечтой твоего отца, ведь тот побывал на Большой Войне. Другие юноши рассказывали о боевых действиях в Индии, в Китае… Но твой отец сбежал. Это подкосило деда, казалось, его час так и не наступит, а мечты все не давали ему покоя, он метался во сне, стонал. Наконец не выдержал, открыл мне свой секрет… Я советовала выбросить все из головы. Думала, он меня послушается — не тут-то было!.. В наших краях объявился тот белый боров — знаешь, он заставлял людей самих рыть себе могилы перед расстрелом, — хотел дознаться, кто помогает отряду Оле Масаи… Народ согнали на сходку. Боров пригрозил, что преподаст нам всем урок, Его выбор пал на двух юношей. Велел старикам рыть для них могилы, спросил, нет ли добровольцев на эту работу. И такой нашелся… все решили, что твой дед спятил: сам вызвался! От стыда я готова была сквозь землю провалиться, заревела: мой мужчина оказался m поверку женщиной! Он как ни в чем не бывало отправился за своим заступом. Значит, все его мечты — от старческой немощи и слабоумия. Все смотрели вслед, пока он семенил к хижине… Вот он зашел в амбар и появился с чем-то вроде лопаты на плече… Женщины заголосили, проклиная его… Я решила смыть с семьи позор, помешать предательству. И вдруг… никогда не забуду этой минуты… он схватил лопату наперевес, и оказалось, что это вовсе не лопата, а «секрет», что хранил он все эти годы, и навел винтовку на белого борова… Мы видели, как задрожал белый, и ждали щелчка… Жаль, тебя там не было… Я гордилась дедом, так гордилась… Мне не стыдно было смотреть людям в глаза… Но выстрела мы не услышали. Осечка… Винтовка давно вышла из строя. Дед несколько раз нажимал на крючок, да все без толку. Его схватили и повесили. Он ни о чем не жалел, не просил о пощаде. Настоящий мужчина, воин мой…»

Ночью бабка умерла… я никогда не забуду ее последних слов, радостных и гордых. «Я иду к тебе, мой воин…» — шепнула ока, и глаза ее закрылись.

Карега явственно представил себе все, словно сам был очевидцем героической гибели деда, сдержавшего клятву юности, принесенную еще в прошлом веке.

— От бабки я узнала, почему отец до своего ухода из дому вечно бранился с матерью, и тень их взаимной неприязни падала на детей… Карега, могла ли я допустить, чтобы эта земля досталась Африканскому экономическому банку? Нет, лучше уж торговать собой, — с горечью заключила Ванджа.

В нем затеплился огонь прежних симпатий к Вандже. Он протянул к ней руку. Она ждала, взволнованная. Но, не успев коснуться ее, Карега понял тщетность своих намерений, поднес руку к затылку и почесал, не находя нужных слов.

— Вот какие уроки преподает нам прошлое. Для нас это руководство к действию. Стремление твоего деда выступить в одиночку оказалось несостоятельным, и это тоже поучительно…

Волшебная нить, связывавшая их, оборвалась. Дорого бы он дал, чтобы взять назад свои слова. Он обидел ее, и не столько своими банальными сентенциями, сколько менторским тоном.

Ванджа отступилась от него, внезапно почувствовав, что это конец. Прежней Ванджи уже не существовало, и она ни о чем не жалела. Пусть себе идет и агитирует рабочих, перед ними разглагольствует и размахивает руками. Она лелеяла мечту — теперь мечта улетучилась. Ванджа заговорила деловым тоном:

— Ты небось ломаешь голову, зачем я тебя позвала. Хочу предупредить: они решили убрать тебя, уничтожить так же, как в свое время адвоката.

— Кто «они»?

— Кимерия, Чуи, Мзиго. Мне это доподлинно известно, неважно откуда. Это лишь часть обширного плана. Они хотят раздробить профсоюзы на множество крошечных организаций по племенному признаку. В каждой из них будет вступительная клятва на верность под страхом смерти. Потом вожаки этих племенных ячеек составят национальный фронт, где верховодить будет КОК. Цель этой затеи — устранение подрывных элементов, якобы изменивших своему племени, его культуре, его имущественным интересам в пользу иноплеменцев.

— А кого же прочат на роль руководителей?

— Да уж не такую голытьбу, как ты. Впрочем, пока что до конкретных имен дело не дошло.

Помолчав, Карега произнес, точно обращаясь к самому себе:

— Зря стараются, ничего у них из этой затеи не выйдет. Рабочие, крестьяне — словом, простой народ, массы теперь уже не те, что раньше; племенным родством, славным прошлым, региональными ассамблеями и прочей чепухой нас не проведешь. Мы голодаем, сидим без работы либо получаем так мало, что едва сводим концы с концами. Мы не позволим иностранным компаниям, банкам, страховым агентствам и местным толстосумам, хозяевам фирмы «Тенгета», новоявленным черным помещикам с их огромными угодьями и бесчисленными домами, не позволим этим двум группам, а также их заступникам в парламенте, университетах, школах, церквах, не позволим их армии и полиции — всем хозяевам краденого добра вечно править и помыкать нами. Нет, Ванджа, возврата к прошлому нет, народ никому не позволит жать там, где они не пахали, набивать брюхо плодами чужого труда, складывать в банки деньги, политые чужим потом. Пусть знают: на каждого Кимерию найдется сто тысяч Карег. Кимерия может убить адвоката и еще десяток таких же, как он. Но миллионы бедных и обездоленных способны сами за себя постоять. Сплотившись, они возьмутся за оружие и изменят условия своего существования, покончат с угнетением, вернут себе богатство, которое принадлежит им по праву. Да так уже и происходит повсюду — в Мозамбике, Анголе, Зимбабве. Тебе, может, показалось, что рассказ о твоем деде оставил меня равнодушным? Знай же: твой дед, по-моему, стоит сотни таких, как твой отец… Нет, старые времена не вернуть! Рабочие и крестьяне Кении пробудились от спячки. — Он поднялся. — Однако спасибо за предупреждение. В самом деле, я очень тебе признателен… Жаль, что ты на их стороне. КОК и империализм выступают за богатых против бедных. Они обирают бедняков и пуще всего боятся, что массы выступят единым фронтом. А ты заодно с нашими врагами.

Она тоже поднялась, приблизилась к нему вплотную, в ее глазах сверкала ненависть, во всей осанке — гнев и гордость.

— Нет… Неправда, неправда! Я боролась с ними единственным доступным мне способом. А ты? Это ты сделал меня такой, какая я теперь. Ты ушел, ушел. Я уговаривала тебя, лила слезы, но ты ушел и теперь еще смеешь винить меня! — Внезапно голос ее смягчился: — Мне так одиноко… Богатство тяжелым камнем висит на шее. Останься хоть до утра… как прежде… — И снова что-то в ней изменилось, она вдруг закричала, но будто не Кареге, а кому-то невидимому — то был резкий крик отчаяния и безысходности: — Неправда, неправда! Я любила жизнь! Карега, верни мне ее… я умираю… умираю… без ребенка!..

Он отвернулся, гоня прочь сострадание, в его положении нельзя было поступить иначе. Он должен быть твердым, уверенным в себе.

— Неважно, кто ты теперь. Ты сама выбрала, на чью сторону стать. У меня нет к тебе презрения, и я тебе не судья… Только я убежден: нельзя сражаться с Кимерией, если сам уподобился ему… стал его союзником. Кимерию не обыграешь, играя в его же игру. Нет, нам нужен новый мир, где не будет ни кимерий, ни чуи, где богатство нашей земли будет принадлежать всему народу, не будет паразитов, распоряжающихся чужими жизнями, все будут трудиться во имя счастья и всеобщего процветания.

Он ушел, оставив ее у порога. Так ее и застал Абдулла.

Все последующие дни Ванджа неотступно думала о случившемся. Казалось, все это было неизбежно: ее окончательный разрыв с Карегой, союз с Абдуллой. Абдулла принес ей новость об успехах Иосифа в Сириане. Это ободрило ее, улучшило настроение после отповеди Кареги, вселило гордость и отчасти надежду. Она помогала Иосифу, пожалуй, это единственное в ее жизни доброе, бескорыстное, щедрое дело, которое не навлекло на нее беды. В остальном что у нее за жизнь! Она носила мечты в треснувшем сосуде. Теперь мечты улетучились. Даже оглядываясь назад, Ванджа не могла найти в душе и следа былых грез и ожиданий. Кимерия первый сделал пробоину в сосуде. Прав Карега, она не только не противилась этому, но сама сделала свой выбор. От себя правды не спрячешь. И нечего винить родителей или Кимерию — она сама могла встать на путь борьбы. Вот дед иначе распорядился своей судьбой. И ее отец сам решил свою участь. И Карега. Каждый выбирает для себя: принять или отвергнуть. Люди сами определяют свое место по ту или другую сторону баррикады. Ванджа — точно сказочный богатырь, который, вернувшись домой, обдумывает свои поражения, не стыдясь, а гордясь ими, словно и в поражении есть некая заслуга и геройство. Она сама решила умертвить собственное дитя. Сделав это, Ванджа загубила и свою жизнь, погрязла в богатстве и разврате. Тоже «славное достижение»!.. Она старалась разобраться теперь во всем беспристрастно, не перекладывая вину на других.

Что ни говори, былого не воротишь. Молодости, неискушенности возврата нет. По она может изменить свой нынешний образ жизни. Не зная наперед, что предпримет, Ванджа испытывала неодолимую потребность действовать. Для начала она порвет с Кимерией. Да, обязательно. Только на этот раз она будет ставить условия. Ванджа сама назначит час и место, выберет подходящую обстановку. Чем дальше, тем больше эта идея нравилась ей. Ванджа была одержима жаждой мщения. То, как она обставит разрыв с Кимерией, было для нее важнее самого разрыва. Орудием своей мести она избрала Абдуллу — ведь теперь, когда он стал частью ее жизни, это было лишь естественно. Замысел нехитрый: она пригласит Мзиго, Чуи и Кимерию и представит им Абдуллу в отрепье в качестве законного супруга, а затем при всех выведет Кимерию на чистую воду. План был разработан до мельчайших подробностей. Она рассчитает девиц и сторожа. И впрямь надо кончать с нынешним образом жизни. Найдя себе новое занятие, она пристроит всех, кого рассчитала. Но в ночь возмездия девиц и сторожа не должно быть в доме. Она разведет Мзиго, Кимерию и Чуи по разным комнатам, пока не явится Абдулла. Ванджа полагалась на свой долгий опыт и хорошо подвешенный язык, она сумеет сделать так, чтобы ни один из гостей не скучал. Эта ночь станет апофеозом ее карьеры, основанной на нравственном разложении, позоре, деградации.

Все шло по плану вплоть до решающего дня. Первым прикатил Чуи. Проводив его в одну из трех комнат, Ванджа поболтала с гостем, потом извинилась — ей, мол, надо готовить ужин — и тщательно заперла дверь. Пройдя в кухню, она занялась разделкой мяса, порубила его на мелкие ломтики. Нарезала столько, чтобы хватило на четверых, и высыпала на сковороду. Тут явился Мзиго, его она отвела в другую комнату, после недолгих церемоний извинилась и вернулась в кухню. Приготовление ужина стало важнейшим звеном в разворачивающейся драме. Ванджа про себя потешалась над тем, что каждый из гостей задает один и тот же вопрос: почему бы ей не поручить это дело прислуге? И каждому она отвечала: сегодня, мол, особый вечер — только для них двоих! При желании ей ничего не стоило, хорошо зная их слабые струнки, привести каждого в прекрасное расположение духа. Чуи, например, обожал поразглагольствовать о Южной Африке, Англии, Америке; ему нравилось как бы невзначай обронить громкое имя: «На днях в разговоре с таким-то…» или: «Позавчера я был в доме такого-то — позвал меня на свежую козлятину. Так вот, если бы там внезапно взорвалась бомба, погибла бы добрая половина кенийского высшего общества…» Чтобы его раззадорить, слушатель должен охать и ахать от изумления: всех-то он знает, всюду побывал! Не мешало также приревновать его к англичанкам, победами над которыми он без устали хвастал. Излюбленная тема Мзиго — автомобили, причем говорил он о них пренебрежительно, так, словно дорогие модели, и особенно «мерседес», — его лютые враги. Он до смерти загонял своих стальных коней и безмерно этим гордился. А чтобы распалить Кимерию, надо было внушить ему ревность, и тогда он сулил Вандже золотые горы, лишь бы сохранить ее расположение. Иногда он рассказывал о вечеринках, где гуляют большие «шишки», вместо пива там хлещут бутылками шампанское и виски. «Знаешь, каждая стоит едва ли не сотню шиллингов!»

Словом, чем больше выпито, чем крупнее счет, тем удачнее и веселее кутеж. Кимерия, кстати, что-то запаздывает. Сердце ее неожиданно застучало: а вдруг все сорвется! Снова пришла мысль: вся ее жизнь могла бы сложиться иначе, не повстречай она в свое время Кимерию… В голове у Ванджи пошла круговерть… Если бы отец походил характером на деда, и Ванджа была бы другой… Тут она представила себе деда как живого… Но в этот момент постучали. Ванджа пошла открывать, держа в руке пангу — длинный нож, которым шинковала капусту. Кимерия впорхнул, как легкий ветерок, предвкушая любовные утехи, улыбнулся ей… Проводив его в третью комнату, она решила проверить, на месте ли Абдулла, и вдруг увидела дым и пламя, закричала и лишилась чувств.

Все это в общих чертах она рассказала инспектору Годфри. Каждое слово — правда. Однако кое-что утаила, и никто на свете этого не узнает — улики-то сгорели! Кимерию убила она, нанеся смертельный удар пангой…

5

— Скажите, мистер Мунира… вы хорошо знали Чуи? — спросил инспектор Годфри. Он расслабился и держался естественно. Выражение скуки и цинизма вновь исчезло, в лукавых глазах сверкало неподдельное любопытство.

— Я уже говорил, что мы учились в одном колледже. Нас обоих исключили, кажется, в сорок шестом — год нашей возрастной группы, ее окрестили «кугини мбураки»…

— Что в переводе означает «черный рынок»?

— Верно. После войны возникла острая нехватка разных товаров. Тогда-то и прославился водитель грузовика Каруго. Он возил кукурузу и зерно с полей белых поселенцев в африканские резервации, умудряясь проскочить все полицейские кордоны.

— С тех пор и говорят: «Желаю тебе жить, как Каруго»?

— Да.

— Очень интересно.

— Теперь его деятельность назвали бы «магендо», что тоже значит «черный рынок». Товар, правда, иной — слоновая кость, рубины, хотя и кукуруза также, и древесный уголь. Но полицейские что-то не спешат ловить контрабандистов.

— Ха-ха-ха! Вы, как я погляжу, недурно разбираетесь в этнографии. А ведь, если не ошибаюсь, ваши родители были христиане?

— Да.

— И братья ваши — преуспевающие люди. Один из них — чуть ли не управляющий нефтяной компанией, не так ли?

— Так.

— Ваш отец по-прежнему крупный землевладелец?

— Да.

— Отличались ли ваши отношения с родителями особой сердечностью?

— Я бы не сказал. Скорее, их можно назвать натянутыми.

— Как вы сами считаете: вы неудачник, чудак, черная овечка в белой отаре?

— Тот, кто возродился во Христе, не знает неудач. Мне чужд ваш бренный мир.

— Ах да, конечно. Но скажите… встречались ли вы с Чуи снова после той истории в Сириане?

— Нет… пожалуй, нет.

Мунира замолчал, задумался, потом усмехнулся, точно какое-то воспоминание позабавило его.

— Вообще-то… я видел его несколько раз в Илмороге. Хотел подойти, да все стеснялся, откладывал на потом. Наконец все же решился. Забавный вышел случай. Как раз открывали илморогский гольф-клуб. Учителей пригласили на прием, и меня в том числе. На сей раз я сразу направился к нему. Сначала он никак не мог меня вспомнить. Чуи в школе был заядлым футболистом, ему даже дали кличку: «Джо Луис Шекспир». Я назвал его так, и он, довольный, загоготал, поглаживая себя одной рукой по огромному брюху, в другой он держал бокал с шампанским.

«Как дела, дружище? Ха-ха! Теперь бы меня прозвали Мухаммед Али, либо Брюс Ли, либо Пеле. А ты, значит, учительствуешь? Стало быть, коллеги. Бедняга Фродшем! Ты был на его похоронах?» Мы перебрали всех преподавателей, помянули Сириану времен нашей юности… «Теперь школьники уже не те!» — воскликнул он. Спросил, почему я не пью. Не забыл ли я алгебру: МС = 3Т? «Высшая математика», — хмыкнул он, хлопая меня по плечу. В тот день мне не хотелось спиртного, и я заказал имбирной шипучки. «Эх ты, выпил бы старого доброго винца, от него, если пить в меру, одна только польза», — продекламировал он, все так же покровительственно похлопывая меня по плечу. Я все же не поддался на его уговоры и ответил цитатой на цитату: «О ты, невидимый дух вина, если у тебя нет имени, каким тебя величают, назовем тебя дьяволом». «Смотри-ка, все еще помнишь мистера Билли Шекспира!» — Он снова загоготал. Разгорелся спор по поводу напитков: можно ли считать имбирную шипучку спиртным или же она сродни прохладительному напитку «Фанта»? Чуи утверждал, что и от шипучки можно захмелеть — находятся такие слабаки. Как-то в его доме в Блю Хиллс одна дамочка окосела от этой водички, закачалась, пошла к двери и, вскрикнув, лишилась чувств. Потом уверяла, что ей почудилось привидение…

— Так-так, очень интересно. Ну а Кимерию вы знали?

— Нет… лишь понаслышке… вроде бы он загубил жизнь Ванджи и предал брата Кареги.

— Ну а из того, что говорил о нем Карега, не могло показаться?..

— Что?

— Что его, Карегу то есть, переполняет горечь. Вы не слышали от него, каким именно способом собирается он приблизить пришествие нового мира?

— Я уже говорил, что не верил в его…

Мунира осекся — следователь как-то странно на него поглядывал. Тон инспектора Годфри внезапно изменился, от благодушной любезности не осталось и следа.

— Мистер Мунира… что вы делали на илморогском кряже в воскресенье утром, после пожара?

В глазах следователя Мунира прочел приговор.

— Итак, вы знаете? — тихо спросил он.

— Да, мистер Мунира… в нашем несовершенном, отвергаемом вами мире существуют законы, полиция, судьи и палачи… Боюсь вас разочаровать, но я всего-навсего полицейский и в этом качестве формально предъявляю вам обвинение в поджоге заведения Ванджи, приведшем к гибели трех лиц. Должен предупредить вас, что отныне каждое ваше слово может быть использовано на суде против вас. Отвечайте: каковы мотивы преступления?

— Я… я хотел спасти Карегу, — пролепетал Мунира.

Мунира был убежден, что этот мир порочен, все в нем не так, и хотел раскрыть на это глаза своим друзьям, чтобы дать им шанс на спасение. Вот почему он назойливо преследовал Карегу, докучал Вандже и Абдулле. Особое внимание он уделял Кареге. Складывалось впечатление, что у самого Муниры оставались еще мучительные сомнения, развеять которые он мог, лишь обратив в новую веру Карегу. Их встреча в ту роковую пятницу была, однако, простым совпадением, игрой случая. Последовав незаметно за Карегой, Мунира видел, как тот вошел в хижину Ванджи. «Значит, они тайком встречаются, — осенило его, — в этой вот хижине». Он караулил в темноте, обуреваемый мыслями. Вспомнил, как впервые оказался в Илмороге, как Ванджа отняла у него покой, потрясла до основания его уютный узкий мирок. Мунира перебрал в памяти и как бы заново пережил все этапы их связи. Он дошел до того, что опустился, запил, а она оставалась все такой же желанной, точно спелый плод в защищенном от непогоды саду. В голове у Муниры зазвучал голос: Ванджа подобна иудейской царице, и Кареге не вырваться живым из ее объятий. И тут он осознал: ему предначертано избавить Карегу от зловещих чар. Иначе тот скатится в пропасть, как в свое время сам Мунира. А ведь он погиб бы тогда, если бы не подоспели на помощь Карега и Лилиан. «Спаси его… Спаси!» — повелевал голос. Мунира не мог ослушаться. Ведь и Христос поколотил менял, осквернявших храм божий. Мало лишь пассивно следовать вере, долг каждого — проводить в жизнь нетленные заветы господа! Потом Карега вышел из хижины. Мунира не решил еще, приниматься ли ему за дело немедля и с чего начать Он засеменил было вслед за Карегой, но внезапно увидел Абдуллу — тот входил в хижину! И Абдулла туда же… Мунира махнул рукой и пошел прочь.

Всю неделю он молил бога указать ему путь. В субботу он купил канистру бензина и, когда стемнело, отправился к заведению Ванджи. Это был уже не он, Мунира, жалкий учитель. В него вселился дух усердного проводника воли господней. Ему велено спалить дом терпимости — это земное святотатство. Облив бензином стены и двери, он чиркнул спичкой и быстро зашагал в сторону илморогского кряжа. Достигнув его вершины, он остановился, полюбовался пожаром. Языки пламени, вырывавшиеся из-под крыши, отсвечивая в темном небе, как зарницы, походили на кровавые лепестки. Он, Мунира, действовал в согласии с волей божьей. Ликуя, он упал на колени: наконец-то он причастился, доказал свою преданность Вере.

1

Инспектор Годфри сидел в вагоне первого класса у окна и глядел на мелькавшие мимо поля: аккуратные кофейные и чайные плантации на склонах холмов, в долинах и на отрогах гор — красота, созданная руками человеческими. Но нельзя сказать, что его внимание было целиком занято холмистым ландшафтом, лежащим между Руваини и Найроби; мысленно он все еще находился в Новом Илмороге. Ему бы должно испытывать теперь удовлетворение, как обычно, когда удавалось разгадать запутанную криминальную головоломку. Но вместо этого он ощущал смутное беспокойство, легкое раздражение и сам себе удивлялся — такое состояние было совершенно ему не свойственно, ведь он, как правило, относился с подчеркнутым хладнокровием к любым общественным и политическим событиям, предоставляя им идти своим чередом. И впрямь, какое ему дело до Кареги? Возмутители всеобщего спокойствия никогда не вызывали у него сочувствия. Инспектор Годфри был обязан своей карьерой только самому себе — его образование ограничивалось двумя классами, — и все же, взгляните, чего он достиг! А все благодаря старанию, упорству и еще инстинктивному нежеланию забираться в дебри. Ему внушили мысль о святости имущества. Система свободного предпринимательства, частной собственности на средства производства, товарный обмен и распределение благ были для него столь же незыблемыми постулатами, как и законы природы, такими же постоянными и неизменными, как солнце, луна и звезды. Любой, кто покушался на ниспосланный свыше порядок вещей, был выродком и не заслуживал снисхождения: подстрекать к хаосу может лишь безумец, ведь это равнозначно намерению сдвинуть небесные светила с их привычного места. Карега и иже с ним, проповедуя радикальный тред-юнионизм и коммунистические идеи, бросают вызов самой сути капитализма, а стало быть, они опаснее самых закоренелых убийц. Инспектор Годфри почитал своим непреложным долгом охранять общественные институты. И неважно, что сам он за долгие годы службы не накопил добра. Это не мешало ему держаться так, словно он хозяин существующей системы: ведь именно полиция призвана гарантировать стабильность, без которой невозможно свободное накопление капиталов. Все предприниматели, даже миллионеры, что обстряпывают свои делишки под вывеской КОК, зависят от неусыпной бдительности блюстителей порядка. Полиция — поистине ведущая созидательная сила в современной Кении, у инспектора не было ни малейших сомнений на этот счет. Таких, как Карега, надлежит отсылать в Танзанию или в Китай, нечего с ними церемониться!

А вот как быть с Мунирой и ему подобными? Этим вопросом инспектор был не на шутку озабочен. Как мог Мунира отказаться от несметного отцовского состояния? Ведь именно богатство, собственность, положение в обществе, помноженные на веру в бога и образование, — лучшие гарантии прочности семейных устоев. Чего еще человеку желать? Вполне вероятно, что Мунира свихнулся на религиозной почве, но, с другой стороны, по личному опыту службы в полиции Годфри знал, что подобный фанатизм, как правило, свойствен беднякам. Ох уж эти голоштанники, вечно всем недовольны!..

И все-таки кое в чем Мунира прав. Система капиталистической демократии нуждается в нравственном очищении, иначе ей не выжить. Людишек, представших перед ним в Новом Илмороге, не назовешь образчиком моральной чистоты. И такое доводилось ему видеть повсюду: в Найроби, Момбасе, Малинди, Ватаму и других местах, — только раньше он особо над этим не задумывался. Может, оттого, что ни разу не встречал человека, решившегося на убийство во имя духовных идеалов. Размышляя об илморогской скверне, инспектор Годфри отнюдь не имел в виду только лишь «Солнечное бунгало», принадлежавшее Вандже. Ничем не лучше и туристский культурный центр «Утамадунн», построенный якобы на забаву туристам из США, Японии. ФРГ и других стран Западной Европы. Но не вызывавшая подозрений вывеска служила прикрытием для далеко не святых делишек, в том числе для контрабандного вывоза из страны драгоценных камней, слоновой кости, звериных шкур и даже человеческой кожи! Этот центр создан для разграбления природных и человеческих ресурсов страны. Женщин и девушек нанимают для того, чтобы потакать любым капризам и прихотям иностранных туристов. Самых смазливых и соблазнительных с помощью французской и английской косметики доводят до кондиции и сбывают в публичные дома Европы. Инспектор Годфри знал наверняка, что прибыльная торговля черными рабынями ведется с ведома местного депутата парламента Ндери Ва Риеры, он-то и был фактическим владельцем центра. Его партнер — немец из ФРГ. «Слоновая кость на экспорт!» «Надежный источник валютных поступлений!» Вполне бы можно прикрыть это преступное гнездо, думал инспектор, припоминая, какой разразился скандал, когда несколько лет назад в Ватаму-Бэй разоблачили такой же преступный синдикат. Пожалуй, имеет смысл обсудить сложившееся положение с начальством, передать по инстанции заготовленный им на этот счет доклад. Но, прикинув, что в дело окажутся замешаны многие весьма важные лица, Годфри отказался от своего намерения. Он попридержит доклад, не станет ни с кем делиться добытой информацией. Она еще ему пригодится впоследствии, при решении очередной уголовной загадки. В конце? концов он сыщик, а не блюститель морали и нравов. Туризм — одна из важнейших отраслей национальной экономики, и, как во всяком деле, здесь есть и положительные, и отрицательные стороны. Его долг полицейского — содействовать сохранению стабильности закона и порядка, от этого зависят успехи промышленности, приток иностранных инвестиций. Он усмехнулся про себя, на душе полегчало. Глупо дискутировать с самим собой… этакий «диспут на темы морали»! Уж не признак ли это старческого слабоумия? Он откинулся на спинку сиденья и занялся более приятным делом — анализом профессиональных аспектов проведенного им дознания. Перед его мысленным, взором промелькнули Ванджа, Мунира, Абдулла, Карега… Поезд тем временем все приближался к столице, по сравнению с которой Новый Илморог — всего лишь жалкая дыра…

2

Ванджа думала о своем отце. Что побуждает одних становиться на сторону народа, других — продаваться иностранным хозяевам, а третьих — балансировать посередине? Каковы мотивы? Вспомнив Абдуллу, Карегу, Муниру, своего деда и многих, многих других, с кем сводила ее жизнь, она пришла к такому заключению: все, наверно, объясняется просто — любовью и ненавистью. Любовь и ненависть — сиамские близнецы, сросшиеся спина к спине в человеческом сердце. Ты любишь — значит, и ненавидишь; коли ненавидишь, то, стало быть, и любишь. Любовь определяет, кого ты ненавидишь, и наоборот. Ненависть очерчивает возможности любви. Но как узнать, что любишь, а что ненавидишь? Вновь и вновь в своих размышлениях она возвращалась к проблеме выбора. Человек судит о том, что ненавидит и что любит, по своим поступкам, по тому, чью сторону он принимает. Нельзя, к при-меру, распинаться о любви к народу и в то же время помогать колонизаторам угнетать народ. Нельзя утверждать, что стоишь на стороне тех, кто воюет со злом, и оставаться над схваткой… Отец мечтал сколотить капитал, накопить добра; он пуще огня боялся, как бы его не заподозрили в симпатиях к народу — это помешало бы делать деньги. Трагедия отца, избравшего нейтралитет и, следовательно, оказавшегося в стане колонизаторов, заключалась в том, что ни его измена, ни отречение от деда, ни самоотречение не уберегли его от краха, ибо весь мир вокруг него развалился. Его мелкий бизнес — он был водопроводчиком — не шел ни в какое сравнение с огромными предприятиями, теснившими его со всех сторон. Вандже все было предельно ясно: она сама какое-то время занималась торговлей вразнос и знала, что водители грузовичков «матату», хозяева разваливающихся автобусов, грошовых лавочек и многие, многие другие становятся жертвами безжалостной конкуренции. Так есть ли разница между отцом и ею самой? Она, как и он, сделала неверный выбор, отдав свою любовь деньгам и стяжательству. Следовательно, она по собственной воле очутилась на стороне Кимерии в сегодняшней стране, почиющей на лаврах независимости. Вправе ли Ванджа в таком случае осуждать отца? Она, собственно его и не знала, а жаль… поговорить бы с ним по душам.;! только вряд ли бы разговор получился. Разве не она в конечном счете способствовала унижению отца? Теперь ничего не исправишь, но было время, когда еще можно было что-то изменить. Сколько раз она собиралась вернуться домой, но мешало то одно, то другое. Однажды даже сложила чемоданы и объявила девицам, что покидает их. Наутро обнаружилось, что у нее украли все носильные вещи. Не ехать же домой с пустыми руками. Отец как-то обозвал ее шлюхой, выгнал из дома, проклял, если не всерьез, то, во всяком случае, на словах!.. Адвокат тоже советовал ей вернуться. Она последовала его совету, села в автобус, твердо решив довести дело до конца. Но, доехав до своей деревни, внезапно передумала. Ее пронзило острое чувство вины — нет, не потому, что не везет подарков родным. Снова вспомнилась последняя стычка с отцом, память причиняла боль… эта рана саднит и по сей день. Еще до первого приезда в Илморог она решила помириться с родителями, заручиться их благословением. «Нет ничего страшнее отцовского проклятия», — убеждала она себя. Она нагрянула домой в полдень. Отец, растянувшись на траве, дремал в тени амбара. По его лицу было видно, что он серьезно болен. Ванджу захлестнула жалость — ведь он, бедняга, один на целом свете. Ему трудно было говорить, он попросил напиться, она прошла в дом, налила воды в кружку и поднесла ему. Его руки дрожали. Он поднял на нее глаза, медленно покачал головой.

«Ты копия матери в молодости», — произнес он несвойственным ему мягким голосом. «Отец, — подумала она, — наверно, тоже жалеет о времени, когда любовь друг к другу объединяла их». Яркий солнечный лучик осветил эпизод ее детства, когда, сидя на отцовских коленях, она слушала его песни; его тогда еще не обуяла жажда наживы. Сердце Ванджи оттаяло, потянулось к отцу. Ей захотелось попросить у него прощения, поделиться своими неудачами. Он снова вскинул на нее глаза и прошептал: «Дай мне денег, двадцать или хотя бы пять шиллингов». Она полезла в сумку и заметила, как расцвело при этом его лицо, а высохшие руки задрожали от нетерпения. Он принялся расхваливать ее на все лады, твердя, что всегда в нее верил, знал, что на старости лет она будет ему утешением. Жаловался на мать — та, мол, его разорила, обобрала до нитки. Да и не только она — все в Кении словно сговорились, чтобы лишить его своего, кровного. Ему не на кого уповать, кроме дочери. Неожиданно рука Ванджи, уже вытаскивавшая купюру из сумки, застыла в воздухе. Значит, только деньги, все равно где добытые, могут оправдать ее в глазах отца! А она-то думала… Ей не вернуть родительской любви, не видать отцовского благословения, не обрести доступа в родной дом — эти вещи за деньги не купишь! «Нет у меня денег!» — крикнула она и щелкнула замком сумочки. Тогда его точно прорвало: посыпалась ругань — он всегда знал, что от его детей не будет проку… Ванджа, рыдая, добежала до ближайшей пивной и в одночасье спустила все, что у нее с собой было. Позднее, узнав о смерти отца — он умер от рака, — она и слезинки не пролила.

Она лежала на кровати в старой хижине, и перед ней проносились тени прошлого, которые ничем не вытравишь из жизни, из памяти. Ей хотелось начать все сызнова, жить в чистоте — иначе не было смысла в ее чудесном избавлении. Она точно родилась заново, прошла крещение огнем. Подумать только — Мунира и Абдулла дважды помогли ей избежать смерти, им она обязана тем, что получила еще одну возможность, последний шанс. Может, ей теперь наконец улыбнется счастье? Но ничто до самой смерти не изгладит из памяти пережитого в тот миг ужаса. Откуда только взялась решимость сделать то, что она сделала?

Раздался стук в дверь. Кто бы это мог быть? Снова стук, дверь распахнулась, и…

— Мама! — У Ванджи перехватило дыхание.

— Дитя мое… снова пожар! — запричитала сильно сдавшая старушка. Они поплакали в обнимку, облегчили душу. — Я только через месяц узнала. Третьего дня случайно услышала — от чужого человека!

К ней зашла соседка и принялась расспрашивать о здоровье Ванджи — оправилась ли она после пожара. У матери колени задрожали, лишь вера в милосердие и безграничную справедливость Христа помогли ей устоять на ногах.

Несколько недель мать и дочь провели в разговорах, стараясь по возможности не касаться прошлого, не позволить ему выплеснуться наружу. Лишь одну вещь обсудили они во всех подробностях — почему обе отказались участвовать в «чаепитии». Видно уж, никому не дано избежать своей участи, решила Ванджа. Должно быть, жизнь вся состоит из ошибок. Когда понимаешь свою ошибку, мечтаешь начать все сначала. И тут она почувствовала, что не вправе скрывать свои страхи и надежды от старой женщины:

— Сдается мне… кажется… я жду ребенка. Да что там, я уверена, что это так, мама!

Старуха несколько секунд молчала.

— Чей он? Кто отец?

Ванджа потянулась за угольком и более часа самозабвенно водила им по картону. Волны неведомых дотоле чувств внезапно захлестнули ее, точно приподняв над землей. На картоне стали вырисовываться чьи-то очертания. В наброске было некоторое сходство со скульптурой, которую Ванджа видела давным-давно в доме адвоката в Найроби. В нем угадывались также черты Кимати в минуты радости и веселья, печали и ужаса. У фигуры была одна нога. Закончив рисовать, Ванджа испытала несравненное спокойствие, глубокую уверенность в своих силах и новых возможностях. Она протянула рисунок матери.

— Кто?.. Кто это?.. Какая боль и мука на лице, и при этом почему-то смеется!..

3

Сидя у порога своей лачуги в Новом Иерусалиме, Абдулла беседовал с Иосифом. Подросток превратился в стройного юношу. На нем была опрятная школьная форма — рубашка и шорты цвета хаки. На коленях — раскрытый роман Сембена Усмана «Тростинки господа бога». Яркое солнце припекало илморогскую землю, усиливая запах мочи и гниющих отбросов, долетавший с помойки. Но обоим это было нипочем — и не к такому зловонию привыкли. Иосиф уверял, что обязательно выдержит экзамены, его мечта — перейти в школу высшей ступени, но надежды на это никакой, он даже не подал заявления. Абдулла думал о другом: какое счастье, что ему удалось спасти Ванджу! Только вот как ему теперь быть? Кто бы мог представить, что Мунира окажется способен на такое!.. Абдулла еще не решил: восхищаться ли учителем или же сердиться на него, возмущаться угодливостью и трусостью либо превозносить его отвагу. В конечном счете Мунира совершил то, о чем Абдулла только помышлял, да вот смелости не хватило… Иосиф тем временем твердил свое:

— Очень, очень странно. Разве не удивительно, что Чуи погиб именно в такой момент?..

— Что в этом странного? — не слишком вникая в суть, спросил Абдулла, но ответ Иосифа насторожил его.

— Потому что учащиеся как раз готовились нанести ему удар.

— Удар? Вам-то чем он насолил?

— Чуи фактически управлял Сирианой, хотя вечно торчал в гольф-клубе, или же в конторах различных компаний, где занимал директорские посты, или на своих пшеничных фермах в Рифт-Вэлли. Технический персонал — рабочие и батраки с пришкольного хозяйства — собирался поддержать наше выступление. Кое-кто из учителей тоже нам сочувствовал. У них достаточно оснований для недовольства: нищенское жалованье, скверные условия труда, наплевательское отношение Чуи… Мы намеревались потребовать, чтобы управление делами школы передали комитету учащихся, рабочих и служащих. Мы не хотим дальше мириться с гнусной системой старост… Кроме того, школьная программа устарела, преподаваемые дисциплины не имеют никакой связи с делом освобождения нашего народа…

Абдулле быстро наскучили жалобы Иосифа на порядки в Сириане, он снова погрузился в размышления о неожиданных поворотах судьбы. Его детство прошло в Киньогори; старики и старухи — кое-кого он до сих пор помнил по имени — собирались у костра и рассказывали всякую всячину до глубокой ночи. Нганга Ва Риунге, Джоханна Кирака, Нафтали Мигуки, Зипора Ндири — истинные патриоты Кении. Засиживались далеко за полночь, припоминали всю историю Лимуру; проклинали изменников, которые, подобно Луке, продались белым; восхваляли тех, кто стоял насмерть, не уступая ни пяди родной земли. Вполголоса говорили о том, что настанет день, когда земля будет возвращена ее детям, уроженцам Лимуру. Сравнивали политические партии и под конец затягивали песни надежды и борьбы. Абдулла слушал как зачарованный. Песни волновали его, внушая предчувствие грядущих славных подвигов. Ндингури — в который раз Абдулла поражался тому, что сам он чудом спасся от смерти, а вот друг погиб; припомнил Абдулла свой побег в лес, арест и концлагерь, возвращение домой, обернувшееся для него и утратой, и приобретением. Внезапно Абдуллу потянуло рассказать Иосифу всю правду о своем прошлом. Его захлестнуло чувство вины: бывало, он поругивал Иосифа, вымещая на мальце свои неудачи, а тот все сносил, потому что принимал Абдуллу за своего пропавшего и нашедшегося брата. Странно, отчего это Иосиф никогда не спрашивал об «их» родителях и лишь однажды, когда заболел во время похода в столицу, в горячечном бреду твердил что-то о своем детстве. А может, он давно уже знает правду? Скорее всего, так оно и есть…

— Иосиф, — Абдулла прервал рассказ юноши о готовившейся в Сириане забастовке, — я плохо с тобою обращался, прости меня.

— Да что ты! За что прощать? — отозвался Иосиф, опешив от внезапной перемены в тоне Абдуллы. — Я благодарен тебе за все, что ты для меня сделал. И Мунире, и Вандже, и Кареге. Вот вырасту, окончу школу, потом университет и постараюсь стать таким, как ты, чтобы по праву гордиться пусть хоть малой пользой, которую принесу своему народу. Ты сражался за политическую независимость страны, а мне бы хотелось внести вклад в подлинное освобождение людей. Я прочел много книг о «мау-мау». Надеюсь, наступит день, когда Карунаини, где родился Кимати, и Отайя, родина Д. М., станут национальными святынями. Мы откроем театр и назовем его именем Кимати — в память о любительской труппе «Гичаму», которую он организовал, учительствуя в Тету… Я знаю из книг об исторических победах рабочих и крестьян в других странах, о народных революциях в Китае, на Кубе, во Вьетнаме, Камбодже, Лаосе, Анголе, Гвинее, Мозамбике… Я читал труды Ленина…

«Иосиф рассуждает точь-в-точь как Карега», — подумал Абдулла, но промолчал. История — точно танец на огромной сцене господа. Каждый из нас проводит до конца ту партию, что ему отведена, и уходит со сцены, уступая место новым танцорам. Они моложе, талантливее, у них больше выдумки и мастерства, они выполняют сложнейшие пируэты, но и их в свою очередь сносит огромная волна, освобождая сцену для следующего поколения, и танец продолжается, достигая такого совершенства, такой изощренности, о которых раньше не приходилось и мечтать. Пусть так все и идет. Его время позади, остаток жизни он обречен коротать жалким разносчиком фруктов, едва сводящим концы с концами. Но у него есть основания для гордости — он спас жизнь человеку, в то время как шел отнимать ее у других. Лишь бы Ванджа была жива и счастлива и хоть изредка думала о нем…

4

За день до суда отец, мать и жена Муниры в сопровождении преподобного Джеррода получили свидание с обвиняемым. Разговор не клеился, трудно было найти приличествующую случаю тему. Мунира разглядывал отца: несмотря на свои семьдесят пять — вся история колониализма в Кении прошла на его глазах, — он еще крепок, ладен, пышет здоровьем. Интересно, что он думает об этом мире? Ведь он родился еще до прихода англичан, был свидетелем упадка и краха феодальных династий и родовых вождей, помнил первое проникновение миссионеров, строительство железной дороги, первую и вторую мировые войны, восстание «мау-мау», потрясения первых лет независимости — гибель от руки убийц Пинто, Мбойи, Кунгу, Карумбы, Д. М., заточение Шикуку и Серони, принятие присяги во имя совместной защиты собственности — что же думает отец обо всем этом? Мунира справился о здоровье братьев и сестер таким равнодушным тоном, точно между ними не было кровного родства. В самом деле, при нынешних обстоятельствах родственники его мало интересовали.

— А дети где? — Этот его вопрос смутил посетителей. Мунира нахмурился. — Не хотите им показывать отца-неудачника?

— Что ты натворил? — Его мать не выдержала, сорвалась, нарушила табу. — Как только ты мог?

Преподобный Джеррод поспешил изменить тему:

— Подумать только, все это время ты был здесь, а я даже не знал… Ведь я мог бы помочь.

Мунира остро ощутил витающее в воздухе лицемерие, вспомнил едва ли не с благодарностью грубоватую прямолинейность инспектора Годфри, который, уж во всяком случае, не скрывал, кому служит.

— Вернись на стезю… обратись к свету… — язвительно, нараспев произнес Мунира, вставая с койки. Шалость и злость одновременно обуревали его.

Родственники переглянулись, только Ваверу — его престарелый отец — держался особняком и, казалось, витал мыслями далеко в прошлом.

— А ты, отец… — В голосе Муниры зазвучали властные нотки.

— Слушаю тебя, сын мой.

— Позволь задать всего один вопрос. Помнишь, в пятьдесят втором ты отказался принести присягу «мау-мау» во имя африканской родины и свободы?

— Разве это имеет отношение?.. — Ваверу осекся на полуслове, не поддаваясь сатанинскому искусу.

— А вот в шестидесятых годах, уже после провозглашения независимости, ты дал клятву — присягнул содействовать расчленению страны, разобщению кенийского народа и защищать богатства, доставшиеся горстке людей. Почему ты поступил так? Почему вторая клятва оказалась для тебя приемлемой? На колени, старик, вымаливай у господа прощение! В глазах всевышнего нет ни бедных, ни богатых. На небесах не существует племенных различий. Все, кто покаялись, равны перед богом. И вы тоже, преподобный…

— Что он вбил себе в голову?! — испуганно закричала мать Муниры.

— Однажды к вам в Блю Хиллс пришли люди из Илморога…

— Что-то не припомню такого… — Священник не догадывался, куда Мунира клонит.

— Вспомните засуху. Среди них был один калека.

— Ах… да-да… верно.

— И я был с ними. Вы прогнали нас, отказав в глотке воды и куске хлеба.

— Я понятия не имел… если бы я знал… мне и невдомек было… но…

Мунира кашлянул, прочищая горло, и театральным жестом обвел посетителей:

— Так-то вы следуете закону господа единого? «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть, жаждал, и вы не напоили Меня, был странником, и не приняли Меня, был наг, и не одели Меня, болен и в темнице, и не посетили Меня. Тогда и они скажут Ему в ответ: Господи! Когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе? Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне. И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную».

Родня ушла, оплакивая пропавшую душу. В англиканской церкви Илморога они опустились на колени и усердно помолились за Муниру.

— А всему виной «возрожденческие» секты, — с грустью изрек преподобный Джеррод, — сеют веру в свою причастность воле всевышнего и его чудотворным делам. Слишком много на себя берут. Пора их запретить.

— Именно, — поддакнул отец Муниры.

Но думал старец в этот момент о Кареге и Мариаму, о том, как через своих сыновей женщина дважды покарала его. Пожалуй, это ему в наказание за грехи… ведь он помышлял о прелюбодеянии, плоть наша слаба. Но где же справедливость ведь он вовремя одумался. И в любом случае чистосердечное раскаяние должно зачесться. Потом он подумал о любопытном совпадении: Каджохи, который в двадцатые годы продал Ваверу землю Кагунды, а затем затерялся где-то в Рифт-Вэлли, теперь вновь объявился — совсем уже старик, почти слепой — и обратился за помощью. Мистер Эзекиель Ваверу, имевший обширные связи и множество друзей, пристроил Каджохи в богадельню при городской церкви… «Неисповедимы пути и чудесны дела господа», — пробормотал Ваверу. Он знал теперь, в чью пользу составить завещание…

5

Карега встретил новость, не изменившись в лице, однако, несмотря на все попытки сохранить самообладание, все же прослезился. Он ослаб от побоев, пыток электрошоком и душевных терзаний. Все можно было вынести, но это известие… Матери не стало, она умерла… Умерла! Никогда он больше не увидит ее! Так он и не успел хоть что-нибудь для нее сделать… Всю жизнь безземельная батрачка гнула спину на европейских плантациях, на фермах отца Муниры; в последние годы соглашалась на любую работу, лишь бы ноги не протянуть от голода. «За что, за что? — стонал Карега. — Ничего я не смог и не достиг». В приливе бессильной ярости он стукнул кулаком по стене камеры. Сколько их, таких Мариаму, в Кении, во всей неоколониальной Африке! Сколько женщин, мужчин и детей томится под гнетом империализма! Двое суток он не притрагивался к пище.

На третий день тот самый надзиратель, от которого Карега услыхал про кончину матери, снова отворил дверь камеры.

— Мистер Карега, к вам посетитель. Можете выйти в коридор. Мистер Карега, я… мы хотим вам сказать… несмотря ни на что… кое-кто из нас вам благодарен… вы боретесь за нас, простых тружеников… мы с вами заодно. Только вот помалкиваем пока. Детей кормить надо.

«Боретесь за тружеников», — повторил про себя Карега. Его мать всю жизнь обрабатывала землю толстосумов; какая разница, какого они цвета, белые, черные или коричневые! Все паразиты — сосут чужую кровь и пот, невзирая на родство и языковую близость. Земляки! Мать даже не заикалась о своих правах, никогда ни на что не жаловалась, уповая на господа — он, мол, наведет порядок, когда сочтет нужным. И вот ее не стало, она так и не дождалась божьей справедливости. Всю жизнь трудилась, а умерла ни с чем. Неужто Ванджа права: съешь ближнего, иначе съедят тебя?!

В конце коридора он заметил девичью фигурку. Кто бы это мог быть? Карега приблизился к загородке из колючей проволоки, и лицо девушки показалось ему смутно знакомым. Вспомнил: он видел ее на фабрике, она сортировала семенной ячмень, из которого варили тенгету, раскладывала зерна на солнце для просушки. Держалась робко, застенчиво.

— Меня прислали тебя навестить, — сказала она на суахили. — Еле упросила, чтобы разрешили свидание. Этот вот надзиратель помог.

— Как тебя зовут?

— Акиньи. Мне поручили…

— Кто?

— Рабочие. Велели передать: они с тобой. Они… мы готовим новую стачку и демонстрацию — устроим марш в Илмороге.

— Но кто?..

— Организация илморогских пролетариев… не только с нашей фабрики, все трудящиеся и безработные Илморога присоединятся к нам. И еще бедные крестьяне и даже кое-кто из мелких торговцев…

Карега застыл от изумления. «Организация пролетариев» — это что-то новое. Должно быть, создана уже после его ареста.

Девушка рассказала, что в то время, когда Карегу схватили, рабочие выступления едва не переросли в бунт. С обеих сторон были раненые, и даже одно высокое официальное лицо отдало богу душу…

— Да ну? Неужели? — поразился Карега.

— Это случилось в Найроби, в пригороде Истлей. Он ждал в своей машине, пока шофер и телохранитель собирали с жильцов квартирную плату. Кто-то выстрелил в него, и — насмерть…

— Он наживался на лишениях бедняков. Возможно, его пришили грабители, но все равно…

— Нет, не грабители. В газете писали, будто убийцы подбросили записку. Они называют себя «вакомбози» — «Общество всемирного освобождения». В записке говорилось, что Стэнли Матенге якобы возвратился из Эфиопии, чтобы довести до конца войну, которую они начали в свое время вместе с Кимати… Поговаривают, будто люди снова уходят в леса и горы…

Матенге вернулся?! Нет, это невозможно, его уже нет в живых. Но дело не в этом… Новые Матенге, Коиталелы, Кимати, Пайни Овачо каждый день рождаются в гуще народа…

— Что они собираются с тобою делать? — спросила девушка, прервав его размышления.

— Держать за решеткой… подозревают, что в душе я коммунист.

— Мы тебя вызволим! — сверкнув глазами, воскликнула она.

Ее голос и новости, что она принесла, вызвали в воображении Кареги целую вереницу образов: империалисты, капиталисты, помещики — это земляные черви, система, вскармливающая орды толстопузых клопов-кровососов, паразитизм и людоедство возведены в ранг высшей общественной добродетели. Эта система, ставшая раем для спекулянтов в министерских креслах, стяжателей и лицемеров, и свела мать в могилу. Эти насекомые никогда не насытятся, вечно будут упиваться кровью трудящихся. Горстка преступников всю страну пустила с молотка, отдала ее на откуп иностранцам, которые нещадно грабят народ. И при этом бубнят ханжеские молитвы, распинаются в верности своей стране, солидарности по цвету кожи, а сами доводят земляков до голодной смерти. Боги и идолы этой системы могут быть сокрушены лишь в результате сознательной, последовательной и решительной борьбы всех людей труда! От Коиталелы до Кангете и Кимати — все народные герои были из рабочих, крестьян, мелких торговцев. Они прокладывали дорогу, и не за горами тот день, когда рабочие и крестьяне, руководящие борьбой, возьмут власть в свои руки, уничтожат систему, ее алчных идолов, положат конец угнетению большинства меньшинством.

Завершится эра кровопийц и людоедов. Тогда и только тогда возникнет подлинное царство мужчин и женщин, царство любви и радостного созидательного труда… Карега далеко унесся на волнах своей мечты — какие возможности открываются перед кенийскими рабочими и крестьянами! — и на время позабыл о собеседнице.

— Мы вызволим тебя, — негромко, но твердо повторила она, не сомневаясь в конечной победе.

Он пристально поглядел на нее; перед его мысленным взором возникли Ньякинья, мать, Муками, болота Мангуо. Лицо Акиньи представилось ему прекрасным ликом будущего, и на грустном лице Кареги засветилась улыбка.

— Завтра… завтра… — шепнул он, обращаясь к самому себе.

— Завтра! — эхом отозвалась девушка, и Карега понял, что он теперь не один на этом свете.