Кровавые лепестки

В.Иорданский Ветер Свободы

В истории каждого народа бывают периоды, насыщенные высоким драматизмом; и именно такое время переживает сейчас Тропическая Африка. Сдвиги в общественной жизни, подспудные, медленные в колониальные годы, вырвались наружу. Некогда скованное традициями, застойное африканское общество находится в состоянии брожения. Ломается веками складывавшийся народный быт, иными становятся человеческие взаимоотношения. Рядом с еще не исчезнувшим старым миром формируются новые общественные порядки, возникают и быстро развиваются классы. Молодая африканская буржуазия рвется к богатству, к власти. Она стремится подчинить своему влиянию все слои населения. Одновременно все громче и настойчивее заявляет о себе пролетариат.

В ходе этой великой исторической перестройки круто изменяются судьбы не только отдельных людей, но и народов в целом. В африканском обществе складывается атмосфера колоссального эмоционального и духовного напряжения. Тропическая Африка продолжает оставаться ареной массовых народных движений, бурных религиозных и этнических конфликтов, широких выступлений за укрепление национальной независимости и социально-экономические преобразования. Новые условия жизни требуют от людей пересмотра давних взглядов и убеждений, ломки старого и создания нового мировоззрения.

Писатель неизбежно оказывается в фокусе происходящих перемен, и они становятся мощным импульсом его творческой работы. Разве осмысление происходящих вокруг событий не является нравственным долгом художника? Сама жизнь побуждает скрытые в народе таланты к творчеству, к усилию понять и объяснить смысл глубинных сдвигов в африканском обществе.

Именно в этой атмосфере окрепло и сформировалось писательское дарование кенийца Нгуги Ва Тхионго. В своем новом романе «Кровавые лепестки» он трезво, реалистически описывает судьбы родного народа в годы независимости. Он видит тучи, нависшие над его родиной, и прислушивается к поднимающемуся над зелеными холмами Кении ветру свободы. Оптимист, он верит в очистительную силу надвигающейся бури.

Живущая в эмиграции прогрессивная южноафриканская писательница Надин Гордимер в книге «Черные интерпретаторы» спрашивает, что можно называть африканской литературой.

«Должно ли литературное произведение, — пишет она, — рассказывать о положении, которое не повторяется вполне где-то еще в мире? Может ли оно трактовать вопросы, которые повсюду занимают людей? Может ли оно быть создано на языках, пришедших в Африку в колониальные времена, или же должно быть написано на африканских языках?»

Эти вопросы часто звучат в африканской литературной среде, в спорах самих африканских писателей, и Надин Гордимер предлагает на них свой ответ. Она высказывает мнение, что «африканская литература — это литература, написанная на любом из языков самими африканцами или теми — вне зависимости от цвета кожи, — кто разделяет с африканцами опыт умственного и духовного формирования под воздействием Африки и в Африке, а не где-то еще в мире. Чтобы быть африканским писателем, нужно смотреть на мир из Африки, а не на Африку извне. Обладая таким афроцентристским сознанием, африканский писатель может писать обо всем, даже о других странах, и тем не менее его произведение будет принадлежать африканской литературе».

Дополняя в общем справедливую мысль Надин Гордимер, нельзя не заметить, что, только впитав всем своим существом народную культуру, только выражая и развивая в своем творчестве присущие его родному народу культурные, мировоззренческие традиции, писатель обретает национальное лицо.

Под этим углом зрения роман «Кровавые лепестки» — неотъемлемая часть современной кенийской и, шире, африканской литературы. Дело не только в том, что Нгуги Ва Тхионго превосходно знает культуру своих соплеменников — кикуйю, — их фольклор и мифологию, их этику. Есть исследователи-европейцы, которые, пожалуй, не менее, чем он, представляют себе богатство культурного наследия кикуйю. Важно то, что сама художественная мысль писателя несет глубокий отпечаток народных культурных традиций. Его восприятие природы, его мысли о нормах человеческого общежития, характерную для творческого почерка Нгуги Ва Тхионго символику, наконец, его идеи о будущем народа невозможно до конца уяснить, сбрасывая со счетов влияние древней народной культуры на его талант, на его мировидение.

В книге Нгуги Ва Тхионго «Возвращение домой» есть строки, носящие явно автобиографический характер. «Я вырос, — рассказывает писатель, — в небольшой деревне. Мой отец со своими четырьмя женами не имел земли. Они жили арендаторами на чужой земле. Урожаи часто были скудными. Подслащенный чай с молоком был роскошью. Мы ели только раз в день, поздним вечером…

Однажды я услышал песню. Я живо вспоминаю всю сцену, хотя тогда мне было лет десять или одиннадцать; женщины, которые пели эту песню, и сейчас стоят передо мной, я вижу их горькие лица, слышу печальную мелодию. Их насильно сгоняли с земли и выселяли в столь бесплодные места, что народ называл их краем черных скал».

С той же силой, что и эта песня, с детства запечатлелись в памяти Нгуги Ва Тхионго народные предания, сказки, мифы о богах и героях, пословицы, украшающие речь деревенских старейшин.

Хотя мир, в котором проходило детство будущего писателя, уже давно подвергся разрушительному воздействию чужеземного порабощения, народная культура, без сомнения, оказывает огромное влияние на восприятие им окружающей действительности. Он продолжал осмыслять себя частью природы, с которой был связан тысячами нитей скрытых, таинственных взаимозависимостей. Именно среди природы, на просторах саванны, в чащобе леса, на вершинах холмов и гор жили мифические существа, определяющие само существование каждого кикуйю. И Нгуги Ва Тхионго очень чутко ощущает эти узы, соединяющие его народ с землей. В его первом романе, «На разных берегах», есть сцена, рассказывающая о том, как Ваияки, один из центральных персонажей романа, вместе с отцом поднимается на холм, где возвышается священное дерево Мугумо. Нгуги Ва Тхионго пишет:

«Оно выглядело святым и пугающим, подчиняющим себе душу, и Ваияки чувствовал себя совершенно ничтожным перед лицом его, могучей силы. Это было священное дерево. Это было дерево творца Мурунгу. С вершины холма, за деревом, открывался вид на бескрайние дали. Ваияки казалось, что его сердце сейчас остановится, так ошеломила его громадность земли. Скалы были совершенно плоскими внизу, у его маленьких ног. На востоке солнце уже поднялось. Его огромный шар цветов тлеющего угля был сейчас ясно виден. Желтовато-красные полосы шли, становясь все тоньше, от его пылающего центра, растворяясь в плотном сером тумане, который соединял землю с облаками. Далеко вдали, паря своей вершиной в серых облаках, виднелась Криньяга. Вершина в снежной шайке слегка поблескивала, озаряя трон Мурунгу».

Эта природа, то благожелательная, то враждебная к людям, — непосредственный участник жизни кенийской деревни. И закономерно, что она становится одним из главных протагонистов произведений Нгуги Ва Тхионго. В этом отношении роман «Кровавые лепестки» не составляет исключения. Тяжелейшая, продолжающаяся несколько лет засуха вторгается в жизнь деревни Илморог, нарушает ее спокойное течение. Выгорели под палящим солнцем поля кукурузы, пересохли источники в саванне, клубы пыли поднимаются над дорогами.

«Чем прогневили мы богов?» — спрашивают себя деревенские старики. Они вспоминают, не случилось ли чего необычного в Илмороге за последнее время. И кто-то упоминает о появлении в деревне никогда здесь ранее не виданного ослика, на котором лавочник — калека Абдулла — перевозит товары. Он-то и нарушил мир деревни, догадываются старики. Не этим ли вызвана обрушившаяся на нее засуха? Не месть ли это богов за нарушение извечного порядка? И старейшины принимают решение изгнать ослика из местечка, искупив тем самым вину деревенской общины перед богами.

Этот эпизод вызывает улыбку. И все же он очень важен для понимания того, как крестьяне кикуйю, о которых пишет Нгуги Тхионго, представляют свои взаимоотношения с природой, с мифическими силами, действующими в окружающем их мире. Когда же наконец приходят дожди, принося с собой надежду и радость, счастливые крестьяне вспоминают, как в давние времена Дождь, Солнце и Ветер принялись ухаживать за сестрой Луны Землей и Дождь добился успеха. «После его прикосновения у Земли вздулся живот», — смеялись между собой крестьяне. «Нет, — утверждали другие, — капли дождя — это божественное семя, и даже люди возникли из чрева Матери-Земли после самого первого ливня, излившегося на нее в начале начал».

Миф продолжает жить в народном сознании, и оно во многом через его призму видит мир.

В природе, где все преисполнено, по народным представлениям, глубокого смысла, находит Нгуги Ва Тхионго и символ, раскрывающий центральную тему его нового романа. Им становится тенгета — лилия, растущая в саванне. Ее скромный цветок насчитывает четыре кроваво-красных лепестка. Это не часто встречающееся растение обладает удивительным свойством: добавленное в деревенское вино, оно очищает его и превращает в «напиток правды», который так и называется — тенгета. Напиток этот позволяет людям увидеть истину и честно ее высказать. Его не пьют в одиночку. Вокруг сосуда с тенгетой собираются крестьяне, чтобы откровенно и прямо высказать свои мысли.

Цветок с кровавыми лепестками превращается в романе в символ единства и сплоченности деревенской общины, в символ чистоты и правды древней народной культуры. Но к тенгете тянутся хищные руки людей, которые видят в народном напитке лишь средство к собственному обогащению. Строится завод, который в промышленных масштабах выпускает тенгету. «Напиток правды» становится просто товаром, спиртным, одурманивающим умы людей. Он осквернен, как осквернена неоколониализмом вся народная культура, как осквернен им древний уклад народной жизни. Символ, воплощающий духовные ценности народа, превращается в символ надругательства и глумления над ними в обществе, где воцаряется дух наживы.

Видный английский литературовед-африканист Ю. Палмер в книге «Становление африканского романа» пишет о «Кровавик лепестках»: «Не будет слишком большим преувеличением сказать, что это честолюбивое и широкое произведение охватывает все главные темы, волновавшие африканский роман от его зарождения по сегодняшний день. Одна из таких тем — это место человека в традиционном африканском обществе и его судьбы в современной Африке. Ей посвящали свои произведения Питер Абрахамс и Сембен Усман, Чинуа Ачебе и Монго Бети, многие другие крупные писатели континента. Вслед за ними и Нгуги Ва Тхионго противопоставляет трагический удел личности в обществе, где крепнет влияние капиталистических порядков, ее положению в деревенской общине.

Перу первого президента Кении Джомо Кениаты принадлежит классический труд по культуре кикуйю — «Лицом к горе Кения». Написанная с огромным душевным теплом, книга эта создает несколько идеализированную, но в главном верную картину социального становления личности в доколониальном обществе кикуйю — с детства, времени учения, через годы зрелости к старости, годам мудрости. Люди одного поколения, совместно проходившие через обряд инициации — посвящения в полноправные общинники, — объединялись в «возрастные группы», и их связывали узы подлинного братства и обязанность взаимопомощи. Старейшины общины вершили ее делами в духе справедливости и согласия. Только они имели право обращаться от имени общины к богам и иным мифическим силам за помощью в случае нужды.

Среди африканской общественности не прекращаются споры о том, как оценивать давние общественные отношения — как эпоху социальной справедливости или время полного поглощения личности общиной. Но одно не вызывает сомнений: в традиционном обществе каждый был силен своей связью с родоплеменным коллективом. Не было большего несчастья — и более сурового наказания, — чем быть отверженным от этого коллектива. Изгой считался утратившим саму свою человеческую сущность, его приравнивали к дикому зверю.

Человеческие отношения, окружающие героев «Кровавых лепестков», — прямая противоположность тем, которые описывал Джомо Кениата и которые дороги Нгуги Ва Тхионго. Разорвались нити, некогда соединявшие людей в единые, тесно сплоченные общины. И учитель Мунира, и лавочник Абдулла, и красавица Ванджа, и профсоюзный лидер Карега одиноки, у них обрублены корни, связывавшие их некогда с народом и поддерживавшие их мужество и духовную стойкость. Каждый из героев книги проходит через тягчайшие испытания, пока не находит в глухой деревушке Илмороге убежища от ударов судьбы. И там для некоторых из них начинается новый путь к народу.

Людская разобщенность и ее последствия — слабость и неустроенность человека, захлестывающие его волны отчаяния и пессимизма, чувство беспомощности перед жизнью — представляются писателю одной из величайших бед личности в современной Африке. Нгуги Ва Тхионго выносит суровый приговор обществу, обрекающему личность на одиночество, унижающему ее достоинство и в конечном счете разрушающему ее душу. Но нет ли противовеса враждебным человеку силам? Писатель видит его, в частности, в народной культуре, донесшей из далей прошлого идеалы обще-жития, основанного на тесном сплочении людей.

Пожалуй, самые волнующие страницы романа — те, что рассказывают о том, как крестьяне Илморога, пораженного засухой, решают направить депутацию в Найроби — столицу Кении, чтобы просить о помощи. В деревне воскресает старый дух общинной солидарности, и его сила поднимает людей над их бедами и несчастьями. В Найроби происходит встреча крестьянских посланцев с членом парламента от Илморога Ндери Ва Риерой. Писатель с беспощадной последовательностью противопоставляет крестьянскую правду мелким, своекорыстным расчетам этого карьериста, с убедительной силой разоблачает хищническую натуру человека, в облике которого обнаруживает типические черты всей правящей неоколониалистской верхушки. Жалкая демагогия депутата вызывает взрыв гнева среди пришедших к нему за поддержкой крестьян.

И все же дух общинной солидарности, хотя еще и вспыхивает иногда ярким пламенем, постепенно угасает. Нгуги Ва Тхионго не только это понимает, но и размышляет над причинами, вызывающими разъединение людей. Ход этих размышлений естественно приводит его к двум вопросам — о роли христианства как социально-культурного фактора в африканском обществе и о противоречии между городом и деревней.

Думается, что в детские годы сам писатель испытал известное влияние христианского вероучения. Из Первого послания апостола Павла к коринфянам взят символ пшеничного зерна, давший название наиболее известному роману Нгуги Ва Тхионго. Более того, символ жертвенности, служащей возрождению, выразил и центральную идею этого произведения, посвященного сопряженной с огромными утратами борьбе народа за национальное освобождение. Сознание многих героев романа «Пшеничное зерно», да и более ранних книг писателя, несет глубокий отпечаток христианской образности, христианских представлений.

Раскрывая влияние христианства на мировоззрение родного народа, Нгуги Ва Тхионго лишь следует исторической правде. Писатель не мог не видеть, что одни из его соотечественников принимают новую веру, находя в ней путь к овладению европейской культурой, тогда как других привлекает близость некоторых архаичных сторон христианства их традиционным представлениям. Нельзя также забывать, что именно миссионеры долгое время контролировали в Кении начальные школы и каждый африканец, получавший хотя бы начатки образования, неизбежно испытывал на себе то или иное воздействие миссионерской проповеди.

Но, признавая и талантливо описывая реальное положение дел, Нгуги Ва Тхионго никогда не скрывал, что видит в деятельности христианской церкви один из факторов, разрушающих народную культуру и подрывающих традиционные человеческие взаимоотношения. Выступая в марте 1970 года на ассамблее пресвитерианской церкви, писатель с вызовом сказал о себе: «Я не человек церкви, я даже не христианин». В романе «Пшеничное зерно» он создал образы священника Джексона Кигонду и учителя Муниу, законченных лицемеров и предателей, служащих осведомителями британской полиции. В миссионерах писатель видит вольных или невольных идеологических подручных империализма, помогавших порабощению его родины.

В романе «Кровавые лепестки» писатель продолжает свою критику миссионерства и христианства. На этот раз он подходит к проблеме через анализ характера яркой и интересной личности — крупного землевладельца и предпринимателя из кикуйю. Этот умный и ловкий делец глубоко религиозен, он истый христианин, но весь образ его мыслей, его поступки, вся логика его жизненного пути — бездушны, бесчеловечны. И именно церковь помогла ему стать таким, каков он есть.

В портрете Эзекиеля, отца учителя Муниры, писатель показывает, как под влиянием христианской проповеди складывается тип личности, прямо противоположный тому нравственному идеалу, который существовал в традиционном обществе кикуйю. Это общество ценило в человеке душевную чистоту, отзывчивость, тепло. Отец Муниры холоден, не способен к сочувствию. В народе считали высшим достоинством человека его готовность помочь ближнему. Отец Муниры жесток и эгоистичен. По народным представлениям, богатство могло радовать человека лишь потому, что давало ему средства накормить и напоить всех нуждающихся. Эзекиель сколачивает огромное состояние, беспощадно эксплуатируя труд людей обездоленных или от него зависящих. Им движет мысль о могуществе, о власти, которые ему принесет богатство.

Конечно, было бы обеднением и упрощением писательской мысли и таланта видеть в этом характере лишь некий «аргумент» в том споре, который ведет писатель о роли христианства в разложении народной культуры и традиций. Образ отца Муниры, полнокровный, сильный, чем-то напоминает в своей беспощадной целеустремленности фигуры первых кальвинистских проповедников. Он суров, требователен, до конца верен своим убеждениям. В то же время его взгляды столь далеки от этических норм народа, что он воспринимается как живой символ калечащего воздействия христианской проповеди на личность, на традиционное африканское общество.

Как ни сильна в романе эта обличительная линяя, думается, что в общем замысле «Кровавых лепестков» ей отведено сравнительно подчиненное место. Думается, что критика церкви и ее влияния лишь одна из граней более крупной и особенно волнующей писателя темы — противоречия между городом и деревней. Многие африканские писатели видят в антитезе живущей в согласии с древним обычаем деревни и современного города с его духом индивидуализма и стяжательства основное противоречие африканского общества эпохи независимости. Не свободен от влияния этой точки зрения и Нгуги Ва Тхионго.

Найроби в его изображении — это мир, где царят погоня за властью, за богатством, за призрачными удовольствиями. Люди утрачивают здесь присущую крестьянину отзывчивость, они невнимательны и равнодушны друг к другу и отчасти поэтому оказываются беспомощными перед разрушительной, губительной силой города. Немаловажен для понимания авторского отношения к теме тот факт, что в Найроби терпят жизненное крушение центральные персонажи романа — Абдулла, Мунира, Карега, Ванджа. Не случайно и то, что они ищут обновления и самоутверждения в деревне.

В таком взгляде на город отражаются прежде всего настроения широких крестьянских масс Кении. Дело в том, что по всей Тропической Африке противоречие между городом и деревней воспринимается пародом острее, чем, к примеру, в Европе. Лишь немногие кенийские города побережья имеют долгую историю. Столица, напротив, молода, она возникла по воле и решению захватчиков-колонизаторов. Уже в силу этого факта Найроби воспринимался в его глазах средоточием власти чужеземцев-поработителей. Оттуда исходили законы, лишавшие крестьян их лучших земель. Там принимались решения, разорявшие деревню все новыми и новыми повинностями и поборами. Как символ и воплощение колониального гнета, молодой город противостоял национальным устремлениям и чаяниям народных масс.

В сложных противоречивых взаимоотношениях города и деревни была еще одна сторона. И существенная. С ходом времени Найроби превращался в глазах народа в олицетворение нового образа жизни, глубоко отличного от традиционного. Что особенно важно, молодой город, казалось, разлагал саму душу человека, ломал его моральные, духовные устои.

Действительно, личность, как ее представляло себе крестьянское сознание, коренным образом изменялась в городских условиях. Да иначе и не могло быть. Ведь человек оказывался в новой для него среде, где привычные ему нормы поведения утрачивали смысл. Вчерашнему крестьянину приходилось приспосабливаться к производственным отношениям, вынуждавшим его продавать свой труд. Положение, немыслимое в старой деревне! Совершенно другими были в городе и формы быта. Наконец, если в деревне каждый был связан с соседями множеством уз — родства, взаимопомощи, дружбы, — то в Найроби человеку приходилось вырабатывать новые формы взаимоотношений с людьми, с которыми к тому же его ничто никогда не соединяло прежде — ни кровь, ни вера. На смену чувству ответственности перед общиной приходили индивидуализм и сознание вседозволенности.

В Европе культура городского быта, городского общежития складывалась веками. В Тропической Африке в большинстве случаев город вообще насчитывает лишь несколько десятилетий истории. В этой обстановке горожанину-африканцу приходилось многое заимствовать у европейцев — от манеры одеваться до привычек застолья. Такое заимствование неизбежно было поверхностным, зачастую карикатурным. Наблюдательный взгляд крестьянина быстро подмечал гротескное, нарочитое в поведении горожан. Многие критики африканского города подчеркивают, что разрушение традиционных морально-этических и культурных ценностей обгоняет там формирование новой культуры, новой этики и морали.

Литература, связанная с народом, становится главной выразительницей подобных настроений и оценок. Их влияние отчетливо ощутимо и в романе «Кровавые лепестки». Но Нгуги Ва Тхионго не остается в плену у чисто крестьянской антипатии к городу — он смотрит дальше, глубже. Для него очевидно, что самое страшное зло — это политическое засилье узкой прослойки политиканов-карьеристов, беззастенчивых, продажных дельцов. Один пример. Писатель ищет и находит в городе людей, которые стремятся противостоять безудержному натиску коррупции и насилия. Так, рассказывая о пребывании в Найроби депутации из Илморога, он вспоминает о ее встречах с человеком, который решается пойти против течения и помочь крестьянам. Это адвокат, хорошо знакомый с «коридорами власти» столицы. В конечном счете ему удается разбудить общественный интерес к судьбе Илморога. Однако сам он обречен. Нгуги Ва Тхионго с болью пишет о ненависти, которую испытывают к этому человеку власть имущие. Его убивают, и это подлое убийство выглядит в романе как кощунственная реакция разложившихся политических клик на благородство, патриотизм, моральную стойкость их жертвы.

В своей общественной деятельности, как и в литературном творчестве, Нгуги Ва Тхионго выступает страстным защитником культурного наследия африканских народов. Еще в 1968 году он вместе с двумя коллегами опубликовал на страницах выходящей в Найроби газеты «Дейли нейшн» статью, в которой настаивал на создании в местном университете факультета африканской литературы и африканских языков. Авторы статьи заявляли: «Мы отвергаем первенство английской литературы» — и требовали, чтобы в центре университетского преподавания находились Кения, Восточная Африка, Африка в целом. Статья вызвала оживленную полемику в местной печати, и в конце концов писателю удалось добиться перестройки факультета литературы в духе его замыслов.

Глубокая любовь к народной культуре — одна из самых прочных нитей, соединяющих писателя с родным народом. Но не единственная. Свою судьбу литератора Нгуги Ва Тхионго не отделяет от судеб страны. В предисловии к пьесе «Суд над Диданом Кимати», написанной им в соавторстве с Мисере Муго, он утверждает: «Мы считаем, что кенийская литература, в сущности, вся африканская литература находится под судом. Африканская литература и африканские писатели либо борются вместе с народом, либо содействуют империализму и классовым врагам народа».

И далее: «Мы верим, что хорош тот театр, который стоит на стороне народа, который, не скрывая ошибок и слабостей, придает народу смелость и поднимает его решимость в борьбе за полное освобождение».

Эти мысли в полной мере относятся и к прозаическим произведениям кенийского писателя.

Исторические судьбы родины — это постоянная и центральная тема всего творчества Нгуги Ва Тхионго. В романе «На разных берегах» он рассказывает о первом периоде колониальной голгофы Кении — распада традиционного общества в обстановке колониального порабощения. В романах «Не плачь, дитя» и «Пшеничное зерно» он пишет о том, как сбрасывает свой тяжкий крест восставший народ. Наконец, в новом произведении — романе «Кровавые лепестки» — он создает панораму народной жизни в современной, уже независимой Кении.

Английский литературовед Г. Гриффит замечает в своей книге «Двойное изгнание»:

«Сразу же после обретения страной независимости африканский писатель был мало склонен задаваться вопросами о новом обществе, созданном в результате борьбы за свободу… Большинство писателей обращались к тому, что Ачебе определил как главную стоящую перед ними задачу — выявить и выразить африканский взгляд на события, долгое время затемненные европейскими мифами завоевания и «цивилизации». Но период, последовавший за завоеванием независимости, был для многих из них временем горького разочарования. Порой становилось ясно, что революция вызвала лишь смену хозяев и что новое, национальное руководство очень часто целиком присваивало привилегии ушедших колониальных держав. Четкие проблемы эпохи борьбы за независимость сменились более расплывчатыми и более коварными вопросами, которые было труднее осознать и еще труднее выразить… Когда стало ясно, что новая правящая элита не имеет намерения честно распределить новое богатство и зачастую не способна развивать источники нового экономического роста, недовольство стало закипать».

Это схематичное и уже поэтому не совсем верное объяснение того, почему многие африканские писатели, и в их числе Нгуги Ва Тхионго, начинают с тревогой задумываться над жизнью народа в независимой Африке. Их побуждает к этому не только возмущение тем, что правящая прослойка эгоистична, стремится к самообогащению, пренебрегает интересами народа. В частности, мотивы, заставляющие Нгуги Ва Тхионго браться за перо, очевидно, не исчерпываются его возмущением так называемой «новой элитой» африканского послеколониального общества. Его издавна волнуют широкие, исторического масштаба вопросы: какими причинами обусловлено бедственное положение народных масс? Каков истинный характер пресловутого «экономического процветания» Кении, о котором с такой кичливостью пишет неоколониалистская пропаганда? Какими средствами верхи навязывают свое господство низам? И едва ли не самый главный вопрос: в каких формах народ, ранее сплоченный, но позднее разъединенный, раздробленный, может восстановить собственное единство? Уже в ранних произведениях писателя видно стремление найти ответ на эти мучающие его, как и многих других писателей, проблемы. Роман «Кровавые лепестки» также находится в русле этих исканий.

Творческий замысел, которым руководствовался Нгуги Ва Тхионго в работе над «Кровавыми лепестками», достаточно ясен. Через судьбы отдельных людей он стремится раскрыть то, что можно назвать «социальным смыслом» современной истории Кении. Трудная, сложная задача. Свой первый шаг к ее решению писатель делает, разрабатывая структуру романа. Судьбы своих главных героев он связывает одним событием в тугой сюжетный узел: после пожара, в котором гибнут люди, Крега, Мунира, Ванджа и Абдулла оказываются под арестом, ведется следствие. В тюрьме, во время допросов или ожидания в одиночных камерах, каждый из арестованных вспоминает свою жизнь, рассказывает ее полицейскому следователю. Постепенно раздвигаются пространственные рамки романа — возникают картины быта деревушки Илморог, нищета, обездоленность и кричащее богатство Найроби, наконец, судьбы всего края кикуйю. А вместе с тем расширяются временные горизонты, отодвигаются в сторону недавние события, их заслоняют происшествия последних лет и даже десятилетий. Каждый из героев романа по-своему осмысляет и прошлое, и сегодняшний день Кении, по-своему воспринимает происходившие и происходящие изменения. В результате и читатель романа получает возможность под разными углами зрения увидеть кенийские будни во всем пестром разнообразии и мелких личных драм, и крупных исторических поворотов в жизни народа.

Что же вспоминает, скажем, Ванджа? То, что всеми силами души хотела бы забыть. Обманутая и брошенная, скитается она по ночным барам Найроби. Перед ее глазами проходят и те, кому принадлежат сегодня власть и богатство, и те, что обездолены, как и она, одиноки… В ее памяти прекрасный, бурно растущий город предстает в виде многоликого, бесчеловечного и безжалостного полумифического существа. Ванджа со своей истерзанной душой ищет спасения в Илмороге. Но когда в деревню оглушительно вторгается современность, ее снова захватывает волна погони за богатством и несет к неизбежному, еще более мучительному краху.

В Илмороге после возвращения из Найроби Ванджа находит временное пристанище у хромого лавочника Абдуллы. Мало кто знает в деревне, что этот незаметный, неизвестно откуда появившийся вместе со своим осликом человек — герой, участник восстания против колонизаторов. Его Кения — это страна, обманувшая ожидания тех, кто жертвовал собой ради ее независимости. Абдулла мечтал о земле, но землю получили не он и не его товарищи по борьбе. Ее прибрали к рукам ловкие, циничные махинаторы, которые прежде сотрудничали с англичанами, а сейчас поддерживают новую власть. Но в Абдулле горечь разочарования не перерастает в озлобленность. К нему, одинокому и ущербному человеку, тянутся окружающие за душевным теплом и веселым словом.

Среди тех, кто часто бывает у Абдуллы, и учитель местной школы Мунира. Сын богатого землевладельца, он, однако, не сделал столь блестящей карьеры, как его братья: еще будучи студентом, он оказался замешан в беспорядках, был исключен из высшего учебного заведения и с той поры тщетно ищет своего места в жизни. Его гложет чувство неудовлетворенности, подтачивает сознание неполноценности. Нгуги Ва Тхионго с тонкой проникновенностью показывает, как постепенно усиливается внутренний разлад в душе Муниры. Будучи человеком честным, сознающим свой долг перед народом, он хотел бы отдавать все силы служению родине. Отчасти поэтому приезжает он и в Илморог, где открывает школу. В то же время его манит легкий успех братьев, его вчерашних однокашников по привилегированному учебному заведению. В деревне он одинок, ему трудно найти общий язык с крестьянами. Постепенно Мунира опускается, в его характере все явственнее проступают отрицательные черты: слабость, завистливость, желчная раздражительность. Преступление, которое он в конце концов совершает, представляется самому Мунире актом высшего самоутверждения, но, в сущности, это жест отчаяния.

И образ Муниры, и судьба этого сельского учителя помогают понять ход рассуждений Нгуги Ва Тхионго о месте и роли интеллигенции в африканском обществе. Обнажается его глубокое внутреннее убеждение, что отрыв от народа чреват для личности интеллигента либо духовным опустошением, либо распадом и гибелью. Те, кто видят альтернативу работе в народе и для народа в индивидуальном акте протеста, страшно, трагически заблуждаются.

Не случайно писатель противопоставляет Мунире Карегу, его младшего помощника и товарища, позднее противника. Подобно Вандже и Абдулле, этот юноша на собственном жизненном опыте испытывает социальную несправедливость. Он появляется в Илмороге растерянным, измученным, но не надломленным. Писатель внимательно следит за тем, как расширяется умственный и духовный кругозор Кареги, как постепенно он открывает для себя новые перспективы в жизни. Проходит время, и скромный помощник сельского учителя становится признанным вожаком рабочих выросшего рядом с деревней Нового Илморога.

Четыре человека, четыре судьбы… Какой же предстает современная Кения перед мысленным взором героев романа?

Читая книгу Нгуги Ва Тхионго, убеждаешься, что эпоха независимости принесла мало облегчения простым людям. Земли, ранее принадлежавшие английским поселенцам, переходят в руки людей зажиточных или пользующихся политическим влиянием. Экономический прогресс, признаки которого заметны в Найроби и нескольких других крупных городах, не затронул широких масс крестьянства. Их уделом продолжают оставаться нищета, неграмотность, подневольный труд.

Более того, скромный экономический подъем оборачивается для народа новыми утратами. Среди крестьянства кикуйю ускоряются процессы распада традиционных отношений, усиливается социальное и имущественное размежевание. Захват земель деревенской верхушкой вызывает бегство десятков тысяч людей из деревень в города, где они пополняют огромную армию безработных. В Найроби расширяются кварталы трущоб, где царят преступность, проституция, отчаяние.

Такова изображаемая писателем социальная панорама, таков фон, на котором развертываются сюжетные линии романа. Но, продолжает рисовать писатель портрет кенийского общества, какая-то его часть видит свой «шанс» в возможностях, открывшихся после завоевания народом независимости. Ее устраивают и пассивность народных масс, и их неорганизованность, и культурная отсталость. Ведь в результате, как долгое время казалось, никто не бросит вызова тем, кто думает лишь о собственных интересах, кто беззастенчиво продолжает эксплуатировать труд — и доверие — народа.

С горечью и гневом описывает Нгуги Ва Тхионго отрицательные стороны кенийской действительности. И если поэтичны страницы, посвященные крестьянскому быту, сельской природе, то, напротив, страницы, говорящие о привилегированной верхушке местного общества, насыщены сарказмом, дышат возмущением.

Писатель создает в романе богатую галерею портретов захребетников, паразитирующих на страданиях народа. Среди них — холодный, расчетливый землевладелец, отец Муниры, бывший осведомитель английской колониальной полиции Кимерия, предприимчивый, лживый Чуи, некогда кумир молодежи, растоптавший собственные жизненные идеалы. Резко отрицательное отношение Нгуги Ва Тхионго к ним очевидно, но он никогда не опускается до карикатуры.

Наиболее крупная и интересная фигура среди этих деятелей — депутат парламента и бизнесмен Ндери Ва Риера. Он не лишен ума, энергичен, имеет связи в высших эшелонах государственной власти. Чувствуется, что, создавая этот образ, писатель основывается на личных наблюдениях. В лице Ндери Ва Риеры он представляет те силы, с помощью которых неоколониализм удерживает отдельные африканские страны в сфере своего непосредственного влияния. Их идеология хищного приобретательства, их характер, в котором властолюбие сочетается с продажностью, их презрительно-пренебрежительное отношение к народу превращают людей типа Ндери Ва Риеры в важнейшее социальное звено цепи неоколониалистской эксплуатации Африки.

На страницах романа Ндери Ва Риера предстает как своеобразный доморощенный идеолог неоколониализма. Именно ему принадлежит мысль подчинить всех кикуйю псевдокультурной организации, которая бы контролировалась им и другими людьми его круга. Депутата беспокоило, что крестьяне и рабочие Центральной провинции «очень непокладисты». Это опасно, думал он. Ведь у них за плечами история антиколониальной борьбы, и они обладают волей, которой могут «злоупотребить враги прогресса и экономического процветания». Именно Ндери Ва Риера выдвигает идею проведения «массовых чаепитий» для народа. Это название обманчиво. На самом деле участников таких встреч вынуждают приносить клятву верности руководителям «культурного» общества.

Пестра этническая карта Кении, на территории страны живет добрый десяток больших и малых этнических групп, каждая со своим языком, культурой, историческими традициями. Творцы Культурной организации клятвоприношений (КОК) добиваются, чтобы целая сеть аналогичных ассоциаций охватывала все население страны. Ванджа, слышавшая об этих замыслах, рассказывает Кареге: «Каждый племенной союз обеспечит абсолютную преданность своих членов объединению посредством клятв в верности до смерти. Затем лидеры от всех союзов образуют национальный фронт, в котором КОК будет главной силой. Долгом каждого союза будет устранение сомнительных элементов под предлогом, что они предают племя, его культуру, его богатства другим племенам».

Острая критика и морального облика, и политического курса неоколониалистских кругов, содержащаяся в романе «Кровавые лепестки», сближает его с произведениями Чинуа Ачебе, Монго Бети, Сембена Усмана, Воле Шойинки и целого ряда других писателей Африканского континента. Но есть в романе Нгуги Ва Тхионго тема, раскрытая им с особой полнотой. Он много и плодотворно размышляет о силах, способных освободить его родину от неоколониалистской паутины. Он видит их не в военных, как одно время Чинуа Ачебе, не в бунтарях-героях, как Монго Бети, а в широком патриотическом союзе рабочих, крестьян, всех обездоленных.

В романе «Кровавые лепестки» Нгуги Ва Тхионго создает выразительный портрет рабочего вожака. Шаг за шагом прослеживает он внутреннее возмужание Кареги, становление его характера, его идейные искания. Очевидно, что в Кареге писатель видит прообраз подлинных революционеров, связавших личную судьбу с борьбой за счастье и лучшее будущее народа. В рассуждениях молодого рабочего руководителя, в логике его мысли находят выражение собственные думы Нгуги Ва Тхионго об исторических перспективах Кении, всего Африканского континента.

Двумя путями движется мысль писателя. В центре его внимания всегда остается удел человека. Чем обусловлена разобщенность людей в современном африканском обществе? Чем вызван распад древних отношений солидарности и взаимопомощи? — спрашивает себя писатель. Ответ он видит в ударах, которые наносит капитализм по традициям, по этическим нормам кенийского крестьянства, в разрушительном воздействии капитализма на умы и души людей. Нгуги Ва Тхионго прекрасно понимает, что давние порядки не восстановить. Да, ему ясна ретроградность подобных иллюзий, характерных для некоторых групп африканской интеллигенции. Нет, он различает возможность сплочения народа, преодоления порожденной капитализмом разобщенности в новом единении — в совместной борьбе за социальную справедливость. И здесь мысли писателя об уделе простого человека в современной Кении сливаются с его идеями о путях исторического развития Африки.

Устами Кареги писатель высказывает свое решительное осуждение планов буржуазии «растащить» народные массы страны по племенным углам. Со страстной убежденностью говорит Карста о том, что рабочие, бедные крестьяне, трудовой народ не дадут обманывать себя разговорами о племенной верности, о славном прошлом, в то время как нет работы, им приходится жить на случайный жалкий заработок, умирать с голоду. «Мы больше не позволим иностранным компаниям и местным богатеям, — утверждает Карега, — собирать то, что они не сеяли, снимать урожай, который они не выращивали». Карега так определяет свои цели: «Мы должны бороться за мир… в котором богатство нашей земли будет принадлежать всем нам, в котором не будет паразитов, диктующих нам свою волю, в котором мы все будем тружениками ради счастья и благополучия друг друга».

Эти высокие цели считает своими и автор «Кровавых лепестков».

Нгуги Ва Тхионго создал волнующее, проникновенное произведение. Правда, его роман не свободен от длиннот, от риторики, а временами голос самого автора словно бы заглушает голоса его героев. Художественный прием, избранный автором, позволяет воспоминаниям доминировать над непосредственным изображением событий. Справедливо отмечает 10. Палмер, что было бы, например, убедительнее показать конкретно профсоюзную деятельность Кареги, чем узнать о ней из его рассказа.

Некоторые из англосаксонских критиков романа пытаются раздуть эти недочеты, чтобы вообще перечеркнуть его художественное значение. С высокомерной снисходительностью пишет о «Кровавых лепестках» в журнале «Нью-йоркер» Джон Апдайк. Ему кажется «мелодраматическим» сюжет, его раздражает «политическая горячность» автора. И конечно, он решительно не разделяет веры Нгуги Ва Тхионго в рабочий класс. С издевкой пишет Джон Апдайк о социалистических «мечтаниях» африканской интеллигенции.

Позиция Апдайка характерна. Буржуазной литературной критике глубоко чужд последовательно классовый подход кенийского писателя к современной африканской действительности, его марксистское мировоззрение. И, говоря о его новом романе, она мгновенно утрачивает свою пресловутую «объективность».

Роман «Кровавые лепестки» уже занял прочное место в африканской литературе. Гражданственность позиции автора, художественная выразительность и жизненность созданных им характеров, обобщенная картина всего кенийского общества предопределили успех романа у читателей. Не может не привлекать и исторический оптимизм Нгуги Ва Тхионго. В эпоху, когда столь много голосов на Западе предрекают Африке лишь новые катастрофы и новые тяжкие испытания, писатель сумел обнаружить в недрах африканского общества силы, способные вывести его на магистральную дорогу социального прогресса.