Кровавый навет (Странная история дела Бейлиса)

Морис Самюэл

КРОВАВЫЙ НАВЕТ

СТРАННАЯ ИСТОРИЯ ДЕЛА БЕЙЛИСА

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие

ПОСТАНОВКА ДЕЛА

1. Как это все началось

2. Темная местность

3. Пляска на канате

4. Мендель Бейлис

5. Фонарщики и "Волковна"

6. Как фабриковались улики

7. Растерянность в Киеве

ОДРЯХЛЕНИЕ ИМПЕРИИ

8. "Душа Дела"

9. Режиссер

10. Ничему не научившиеся

ВТОРАЯ ФАЗА

11. Те же и ...Красовский

12. Обвинительный Акт

13. Антисемит в пророческом негодовании

14. Шитье (Сшивание) дела

15. Адвокаты

КАРТЫ РАСКРЫТЫ

16. Основные моменты процесса

17. Чертовщина для бесправных

18. Заключительные речи и напутствие председателя

19. Мировые и местные реакции

20. Чья победа?

ЭПИЛОГ

Отклики через пятьдесят лет

Примечания

Библиография

От автора

ОБ АВТОРЕ

МОРИС САМЮЭЛ (1895-1972)

Морис Самюэл родился в Румынии, а образование свое получил в Англии. В 1914 г. он приехал в Америку, с 1917 по 1919 гг. служил в американской армии во Франции. После войны работал переводчиком на мирной конференции при репарационной комиссии в Берлине и Вене.

В 1921 г. Самюэл вернулся в Америку, и с этих пор много путешествовал как внутри страны так и заграницей читая лекции и собирая материал для своих книг.

Последние годы он проживал в Нью-Йорке, где он скончался 4-го мая 1972 г.

Главным его интересом в течение почти пятидесяти лет было положение евреев в западном мире; 15 его книг содержат в себе описание еврейских культурных ценностей или же исследования взаимодействия христианского и еврейского миропонимания. Он главным образом посвятил себя вопросу антисемитизма как особенности христианской цивилизации, и, влиянию антисемитизма на христианство и иудаизм.

Самюэл более 3-х лет изучал материал дела Бейлиса по его источникам - это тема настоящей его книги.

Перевод Раисы Монас

ГЛАВНЫЕ ГЕРОИ ЭТОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ

Бейлис, Мендель: Обвиненный в ритуальном убийстве мальчика Ющинского.

Белецкий, Степан: Директор Департамента полиции при Министерстве Внутренних Дел.

Болдырев, Федор: Председательствующий судья на бейлисовском процессе.

Бразуль-Брушковский: журналист.

Брандорф: Обер-прокурор киевской Судебной Палаты.

Виппер: Государственный прокурор на процессе.

Голубев, Владимир: студент киевского университета; он возглавлял местную, монархическую, антисемитскую группу.

Грузенберг, Оскар: адвокат-криминалист; во главе группы адвокатов, защищавших Бейлиса.

Замысловский, С. Г.: Адвокат, правый депутат Думы; выступал со стороны обвинения.

Зарудный, А. С.: Адвокат, член бригады защитников Бейлиса.

Иванов, Павел: Жандармский полковник в Киеве.

Казаченко: арестант, провокатор и осведомитель.

Карабчевский, Н. П.: Адвокат, член бригады защитников Бейлиса.

Караев, Амзор: Молодой революционер, сотрудничавший с Махалиным. (см. ниже).

Карпинский, Др. А. И.: Полицейский врач.

Косоротов: Профессор судебной медицины в петербургском университете. Эксперт обвинения.

Красовский, Николай: Сыщик.

Латышев, Иван: Член шайки Чеберяк, и более точно, член "тройки".

Лядов, А. В.: Директор Департамента Министерства Юстиции.

Маклаков, В. А.: Адвокат, Депутат Думы; принадлежал к либеральному ее крылу. Член бригады защитников Бейлиса.

Марголин, Арнольд: Первый адвокат Бейлиса.

Махалин, Сергей: Молодой революционер, сотрудничавший с Караевым, (см. выше).

Машкевич: Следователь, посланный из Петербурга, чтобы заменить следователя Фененко в бейлисовском деле.

Миффле: молодой француз, любовник Веры Чеберяк.

Мищук: Глава киевской сыскной полиции; первый, произведший расследование в убийстве Ющинского.

Нижинская, Наталия: тетка Ющинского.

Нижинская, Олимпиада: бабушка Ющинского.

Оболонский: Профессор судебной медицины киевского университета.

Полищук: Сыщик.

Пранайтис, Отец Юстин: католический ксендз; религиозный эксперт, выдвинутый прокуратурой.

Приходько, Александра: Мать Ющинского.

Приходько, Лука: Отчим Ющинского.

Рудзинский, Борис: Член шайки Чеберяк, и более точно, член "тройки".

Сикорский, И. А.: Заслуженный профессор психиатрии киевского университета; эксперт, вызванный прокуратурой.

Сингаевский, Петр: Член шайки Чеберяк, и более точно, член "тройки". Сводный брат Веры Чеберяк.

"Тройка": Наименование, данное автором, указывающее на трех преступников: Латышева, Рудзинского, Сингаевского.

Туфанов: Прозектор киевского университета.

Фененко: Следователь по особо важным делам в Киеве.

Чаплинский: Обер-прокурор киевской судебной палаты.

Чеберяк, Василий: Служащий почтового ведомства.

Чеберяк, Вера: Душа преступной банды, оперировавшей в Киеве; жена Василия Чеберяка.

Чеберяк, Валя: их дочь.

Чеберяк, Женя: их сын; друг Ющинского.

Чеберяк, Людмила: их дочь.

Шаховской, Казимир: Фонарщик.

Шаховская, Юлиана: Его жена.

Шмаков: Адвокат, ярый антисемит; выступал со стороны обвинения.

Шнеерсон: торговец сеном и соломой.

Шредель, А.: Полковник, возглавлял киевскую жандармерию.

Шульгин, В. В.: Главный редактор ежедневной, правой газеты в Киеве "Киевлянин". Депутат Думы.

Щегловитов, И. Г.: Министр Юстиции.

Ющинский, Андрей, Андрюша: Ученик подготовительной, приходской школы при Свято-Софийской Семинарии.

(3)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Когда, осенью 1962 г., я начал знакомиться с материалами дела Бейлиса, - в свое время так нашумевшего, но теперь совершенно забытого, - у меня не было намерения написать книгу об этом процессе. Тема была соблазнительна, но у меня были другие, давно намеченные планы, а времени для их исполнения оставалось в жизни не так много; в свободное время я стал читать об этом деле только для того, чтобы вновь возвратиться к этим, уже столь отдаленным, временам.

Но недели стали растягиваться в месяцы, изыскания мои становились все тщательнее, все глубже; в перспективе пяти десятилетий старые воспоминания приобретали новый смысл, исследование все больше превращалось в навязчивую идею, и вот в результате я предлагаю вниманию читателей эту книгу.

Я учился в английском университете, но мое свободное время посвящал разного рода попыткам улучшения условий человеческой жизни, когда в 1913 г., служащий киевского кирпичного завода, Мендель Бейлис, был предан суду по обвинению в убийстве христианского мальчика, с целью употребления его крови по ритуалу, будто бы предписанному еврейской религией.

Я живо припоминаю сначала недоверие к этому невероятному обвинению, а затем охватившее нас возмущение этим дерзким вызовом, брошенным в лицо просвещенному 20-му веку.

Больше всего вспоминается тревога в ожидании судебного решения. Эти всколыхнувшиеся чувства моего былого "участия" в деле Бейлиса оказались настолько сильны, что я позволил себе в нескольких местах этого исторического отчета внести личную ноту.

(4)

2.

Легенда об употреблении евреями христианской крови, следуя ритуалу их религии, родилась еще в средние века, примерно во времена первых крестовых походов; но уже тогда это было повторением, с некоторыми изменениями, обвинения, брошенного римлянами первым христианам. Молодой Вильям из Норвича (1144 г.) был первой известной нам жертвой этого навета; впоследствии этот навет, как дремавшая в разные столетия чума, периодически появлялся, то тут то там.

Некоторые главы католической церкви, четверо из них,* осудили навет как греховную клевету. Ни один папа, даже из числа тех, кто отличался особой суровостью по отношению к евреям, никогда не подтвердил его. Тем не менее, обвинения в ритуальных убийствах повторялись вплоть до нашего времени; и каждое новое обвинение приносило с собой сначала угрозы, а потом и действительные грабежи и убийства.

19-ый век особенно изобиловал такими эпизодами - наиболее знамениты из них имевшие место в Дамаске (1860 г.), в Саратове в 1857г., и в Тисса-Эзлар (в Венгрии) в 1882 г.

В 20-ом веке, еще до дела Бейлиса, было дело еврейского цирюльника Блондеса, в Вильно. Но оно привлекло к себе мало внимания за пределами России.

В каждом отдельном случае, независимо от степени известности, которую они приобретали, эти дела оставались в руках местных властей, в провинции; вот почему нас так поразило и напугало, когда стало очевидным, что ответственность за дело Бейлиса несет центральное царское правительство.

Правда, Россия того времени была оплотом неограниченной монархии и реакции; но все-таки, она принадлежала, если и не вполне, 20-му веку; она имела своих послов в каждом цивилизованном государстве, своих союзников и свои торговые договоры. И мы считали, что этой России присуще "должное уважение к человеческому мнению".

В России царствовал официальный государственный антисемитизм, были еврейские погромы, хотя правительство тщетно пыталось отрицать свою ответственность за них. Но это новое кровавое пугало, которым высший государственный орган (5) устрашает суеверный народ, и которое должны теперь защищать русские дипломатические представители в западных странах, что могло оно означать?

Мы ведь также знали, что Россия - не только тьма и деспотизм, что она нам дала Достоевского, Тургенева, Горького, Менделеева и Лобачевского; и прежде всего - Толстого, одного из величайших мыслителей-моралистов всех веков.

Несмотря на нелепую цензуру, печать в России была преимущественно либеральной, судебная система, по крайней мере в теории, казалась одной из лучших в Европе.

Мы также никогда не думали, что русский народ состоит из дикарей; если он и безграмотен, то не бесчувственен, и если он и суеверен, то не зол.

У нас в Манчестере жили тысячи русских евреев, многие из них беженцы от погромов 1880 и 1903-6 гг. Они не чувствовали вражды к русскому народу, часто говорили о нем с любовью. Погромы были делом хулиганской группы, известной под именем "черной сотни", а также сочувствовавшего ей, а иногда и содействовавшего ей, правительства.

Рабочие и особенно крестьяне, составлявшие большую часть населения, были добродушны и приветливы; их долей был тяжкий труд и вечное недоедание. Многие из них были неразумны и склонны к пьянству, но страдания не лишали их человеческих чувств.

Мы видели, как они ждали революцию со все возраставшим нетерпением, и мы ждали ее вместе с ними. В нашем политическом словаре слова "Россия" и "Революция" сливались воедино, и хотя мы слепо сочувствовали всем революционерам, настоящим, самым возвышенным символом наших надежд был Толстой.

Для теперешнего поколения, Толстой - гениальный писатель; для прошлого, т.е. моего, он был еще чем-то иным, чем-то, что имело совсем особый вес и особое значение. То, что мы к нему чувствовали, было однажды хорошо выражено одним из его младших современников: "Имя его содержит в себе магическое свойство, оно во всем мире имеет объединяющую силу".

Толстовство было верой, идеалом и источником духовного (6) возрождения и социальных реформ; он был сущностью России и ее надеждой. Моральный облик Толстого был таков, что на него одного, из всех своих врагов, правительство не наложило руку. Он умер за год до того, как вспыхнуло, всколыхнувшее весь мир дело Бейлиса, и помню, как кто-то сказал: "Если бы Толстой был жив, они не посмели бы этого сделать". Слова эти были наивны, но они говорят о благоговении, связанном с именем Толстого, и о нашей вере в здоровую сущность русского народа.

3.

Совершенно естественно, что в эти дни, мгновенно всплыло в нашей памяти дело Дрейфуса.* Последняя стадия этого дела, как призрак, преследовала мое детство (я был одиннадцатилетним мальчиком, когда Дрейфус, в 1906 году был, наконец, реабилитирован).

Если между этими двумя процессами и было сходство, то было и большое различие; офицеры, подстроившие ложное обвинение в том, что капитан Альфред Дрейфус якобы был немецким шпионом, не имели намерения возбудить громкое антисемитское дело: наоборот, они хотели держать это дело как можно более приглушенным. Его открыл для публики и взбудоражил им Францию более чем на десятилетие Эдуард Дрюмон, маниак-антисемит, издававший "La libre parole" (он также был автором книги "La France juive", имевшей огромное распространение).

Что же касается дела Бейлиса, то оно было изготовлено русским правительством с явным намерением натравить народ против евреев.

Было еще и другое очень существенное различие; Дрюмон был ведущим представителем своих современников-антисемитов, страдавших галлюцинациями,** сквозь которые они видели весь еврейский народ как крепко спаянную международную организацию, стремившуюся уничтожить христианскую цивилизацию; все находится в еврейских руках: печать, капитал, войны и революции.

(7) По Дрюмону (книга его разошлась более чем в двухстах тысячах экземпляров), Франция уже пала, на что и указывает заглавие книги; гибель же всего остального мира последует вскоре, если не будут приняты решительные меры. Евреи, объединенные центральной организацией, повсюду являются предателями по отношению к странам, давшим им приют; они непреклонно преследуют одну и ту же цель - уничтожение своего старого врага. Разумеется, они жадны, безжалостны, хитры и бешено властолюбивы, но подразумевается также, что они необыкновенно умны, практичны, расчетливы и дальновидны в своих планах.

Наличие всех этих качеств у евреев подтверждалось также инсценировщиками дела Бейлиса, но к ним было добавлено еще нечто уже совершенно неслыханно-нелепое - склонность к людоедству, с особым вкусом к христианской крови.

"О вкусах не спорят" - заметил когда-то Гейне, когда евреи в Дамаске были обвинены в том, что они пили кровь престарелого монаха. Этот оттенок "сумасшедшинки" превращал теперь зловещее явление в слабоумный гротеск.

Но куда, собственно, гнуло русское правительство? Мы могли только заключить, что оно пыталось создать синтез двух разновидностей антисемитизма секулярно-современного и бесовско-средневекового - с целью одновременно поразить воображение как городского населения, так и суеверной деревни.

Эти два процесса, Дрейфуса и Бейлиса, имели одну общую цель: парализовать, иначе говоря, остановить прогрессивные силы. История показала, что каждый из этих процессов был эпизодом или орудием в большой политической борьбе.

Во Франции, антидрейфусары,* как их тогда называли, были связаны с теми, кто отворачивался от завоеваний революции 1789 г. и культивировал сентиментальную тоску по старому режиму и иллюзии относительно его прелестей.

Благодаря тому же самому отвращению к прогрессу, речи сотрудников Петэна и коллаборантов во время второй мировой войны, как эхо, напоминали язык эпохи дела Дрейфуса.

В России люди, инсценировавшие дело Бейлиса, надеялись при помощи этого процесса укрепить самодержавие и уничтожить (8) вновь возродившийся после поражения революции 1905 г., либеральный дух. Впоследствии, эти же самые люди распространяли фантастическую антисемитскую фальшивку: "Протоколы Сионских мудрецов".* Эту фальшивку распространяли в виде книги, памфлетов, журнальных и газетных статей, в оригинале и в переводах. По своему распространению "Протоколы Сионских мудрецов" побили рекорд всех остальных антисемитских изданий вместе взятых.

Оба процесса - Дрейфуса и Бейлиса - поразили нас, каждый по-своему, своими характерными чертами, связанными с двумя различными традициями, французской и русской, в отношении обращения с евреями. В то время как Россия была символом преследования евреев, Франция была примером страны еврейской эмансипации.

Кто бы мог подумать, что опасный яд антисемитизма приведет такое множество людей во Франции к судорогам ненависти и злобы, раздору и потрясениям; но все-таки во Франции погромов не было и мы знали, что их там не может быть. Во время процесса были беспорядки как в самой метрополии, так и в колониях, но погромов не было; другими словами, не было беспорядков, происходящих при попустительстве, поощрении или подстрекательстве властей.

Моя семья и я сам были эмигрантами во Франции в самый разгар процесса Дрейфуса; мы с сестрой ходили в школу в Париже, в очень бедной части города; детям неимущих выдавался в школе даровой завтрак, который мы разделяли с нашими христианскими товарищами; никто нас не оскорблял; мы приходили и уходили, уверенные, что никто нас не тронет. Да и в последующие годы, уже в Англии, когда дело Дрейфуса еще не было решено, и позже, когда процесс уже был закончен, я никогда не слыхал от старших в моей семье таких замечаний о Франции, какие они делали о Румынии, откуда они были выходцами, или о России.

Когда Дрейфус был реабилитирован, к радости евреев примешивалось еще и чувство "а иначе и быть не могло, ведь, как ни как, это Франция".

(9)

4.

Люди моего поколения, оглядываясь на прошедшую половину века, удивляются, почему дело Бейлиса предано почти полному забвению. Каждый образованный человек знает о деле Дрейфуса, и многие имеют хотя бы некоторое понятие об его значении. Но если спросить с дюжину образованных людей ниже 50-ти лет о Бейлисе, может быть всего один или два как-нибудь откликнутся на это имя, и то, по всей вероятности, только вопросом: "кажется это было какое-то судебное дело?".

В то время как процесс Дрейфуса все время поддерживался в памяти людей и книгами, и фильмами, только одна книга была написана о Бейлисе,* да и она забыта; впрочем, она никогда не имела широкого распространения, когда появилась в 1935 году.

Тем не менее, многие из нас глубоко чувствуют, что на поле военных действий между прогрессом и реакцией дело Бейлиса может претендовать на такое же внимание, как дело Дрейфуса. Оно не было просто изолированным, уродливым эпизодом, стоящим вне всякой связи с вопросами своего, а также нашего, времени; этот процесс является этапом продолжающейся борьбы, и, также как и дело Дрейфуса, имеет значение не только в рамках еврейского вопроса, но и в более широком масштабе.

Почему же это дело, тем не менее, выпало из поля зрения, тогда как дело Дрейфуса стало общеизвестным историческим событием? Ответов на этот вопрос есть несколько. Во-первых, о деле Дрейфуса было легко писать: оно разыгрывалось на фоне театрально-дипломатической сцены, было наполнено интригами и подделками документов и из него легко было сделать хороший детективный роман.

Дело же Бейлиса не могло стать темой детективного романа, несмотря на присутствие в нем большого количества как сыщиков-профессионалов, так и любителей. И история этого дела увлекательна только по своему специальному закулисному плану и составу замешанных в нем людей. В то время, как в деле Дрейфуса принимали участие такие люди, как Клемансо, (10) Золя, Анатоль Франс, престиж которых с течением времени не уменьшился, те, которые были связаны с делом Бейлиса, за одним только исключением, были неизвестны вне России, а теперь позабыты даже и там.

Можно еще добавить, что исторически делу Бейлиса "не повезло" из-за первой мировой войны; война вспыхнула почти тотчас после процесса, она совершенно его собой поглотила, и таким образом, отняла у него возможность укрепиться в памяти. А теперь это дело принадлежит к числу тех событий истории, которые произошли и канули в вечность.

Главная же причина, по которой дело Бейлиса предано забвению, заключается в его неправдоподобности. Притом, неправдоподобно оно не только бессмысленностью самой попытки доказать обвинение в ритуальном убийстве, но также и по специальному характеру создавшего дело заговора.

Читатель отнесся бы с недоверием к простому изложению фактов, как бы убедительно они не были подтверждены документами; его необходимо постепенно вводить в атмосферу, в которой невероятные события, некоторые как будто бы заимствованные из Бродвейского водевиля - а другие из романов Достоевского, становятся возможными, где инсценировка юстиции и политического процесса выдается за серьезный акт государственной власти. Историки избегали этой темы еще и потому, что, обладая нормальными понятиями, им трудно было сохранить серьезность и равновесие перед ее кровавой фантасмагорией и жестоким гротеском.

5.

Контраст между нашим миропониманием теперь и пятьдесят лет назад может быть выражен только в субъективной форме. Я был тогда молод, а 20-ый век только зарождался; и я, и век были очень высокого мнения о себе... "Мы стояли тогда божественно спокойные, еще не зная, что приговор уже вынесен" (Франсис Томпсон).*

Дело Бейлиса, при всей низости его замысла, мы рассматривали как последние судороги умирающего деспотизма, и нам (11) и не снилось, что оно является лишь предвестником ожидавших нас в будущем, совершенно невообразимых преступлений новых деспотов.

Мой личный интерес к еврейскому вопросу был в те времена отдаленным; вопрос этот мне казался второстепенным; он заслонялся в моем сознании интересом к всеобщей борьбе за свободу и справедливость во всем мире. Россия, огромная, несчастная, таинственная страна, с ее окопавшимся для борьбы с революцией самодержавием - лицом к лицу с голодным народом, лишенным земли, свободы, занимала гораздо больше места в наших мыслях.

Антисемитизм был лишь диверсией, выдуманной для того, чтобы отвлечь наше внимание от главной задачи; нельзя было его принимать всерьез, чтобы не попасть в ловушку, расставленную общим врагом, - надо было его не замечать, тогда он никогда больше не будет играть никакой роли в истории.

Жалобные разговоры об антисемитизме казались мне мелкими, надоедали мне и утомляли меня не только потому, что о нем нельзя было сказать ничего нового, но также и потому, что вопрос этот казался таким же неактуальным, как, например, рабовладение или божественное право королей.

Еврейский вопрос, по нашим тогдашним понятиям, принадлежал уже прошлому, а проблемы нашего времени носили общечеловеческий характер. Шел последний бой за уничтожение автократии, деспотизма и вообще всех форм притеснения.

Война эта, нам казалось, была уже выиграна, и только правители России и еще нескольких отсталых стран почему-то этого не понимали.

Мы, либералы и социалисты того времени, восторженно повторяли, формулированные еще для прошлого поколения, слова великого Джона Морлея (Примечание переводчика: Джон Морлей (1838-1923), английский государственный деятель и писатель.): "Право свободно мыслить и поступать согласно собственному разуму без благоговейного страха перед власть имущими; право устраивать свою жизнь без оглядки на установленные обычаи; в наше время права эти, в том или ином смысле - окончательно установленный принцип (12) каждой философской школы, способной, хотя бы в малой степени, влиять на ход истории".

Сегодня, состарившись вместе с моим веком, я могу сделать более трезвую оценку фактов жизни. Наш "установленный принцип" все еще ведет борьбу за свое существование; самонадеянность наша полвека тому назад оказалась едва ли не роковой и, если еще можно надеяться, что принципы будут управлять историей, то это потому только, что мы перестали быть столь самоуверенны.

Мы знаем, что война между различными философскими течениями далеко не кончена, и мы больше не думаем, что идея свободы должна непременно победить; мы полностью отдаем себе отчет в том, что враги свободы, как справа, так и слева, сильны своей многочисленностью и своим умением маскироваться, и вносить смятение в наши ряды.

Только в одной области наш старый оптимизм все еще возвращается к нам; из-за всеобщего отвращения к нацистским зверствам, снова преобладает уверенность, что теперь-то, наконец, раз и навсегда покончено с антисемитизмом, что очень скоро еврейский вопрос не только будет предан забвению, но и сделается людям непонятным.

И правда, только примитивное и всеми осмеянное меньшинство позволяет себе сегодня открытые антисемитские выпады. Однако, широко распространенное мнение, что это меньшинство полностью представляет собой весь существующий в мире антисемитизм (или хотя бы его наиболее значительную часть), далеко от истины, и может повлечь за собой весьма печальные последствия.

(13)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПОСТАНОВКА ДЕЛА

Глава первая

КАК ЭТО ВСЕ НАЧАЛОСЬ

В субботу, 12-го марта, 1911 г., между 6 и 7 часами утра, тринадцатилетний мальчик Андрей Ющинский вышел из своей квартиры в две комнаты на Слободке, пригороде Киева, на левом берегу Днепра, направляясь в школу.

Родители его уже были на работе, младшие дети еще спали. На нем было надето пальто и форменная школьная фуражка; он нес с собой книжки и тетрадки, перевязанные кожаным ремнем.

День выдался сырой - на земле были следы талого снега. Андрюша в тот день в школе не появился; он решил на этот раз, и действительно, на этот единственный раз, прогулять школьные часы и навестить своего приятеля на Лукьяновке, в отдаленном районе Киева, по другую сторону реки. Два школьника его видели до того, как он перешел мост; по какому пути он дальше пошел, через центр ли города, или же вдоль правого берега, поднимаясь по пригородному наклону - никто этого не установил.

Два с половиной года спустя, на суде происходили пререканья: сколько было свидетелей, видевших Андрюшу в это утро на Лукьяновке? Однако, трое из них муж и жена Шаховские, по профессии фонарщики, и Андрюшин друг, Женя Чеберяк, были безоговорочно признаны свидетелями и защитой и обвинением.

То, что случилось с Андрюшей в то утро, стало позже в Центре мирового внимания. Его нашли через 8 дней (в воскресенье, 20-го марта) в одной из пещер Лукьяновки, на приблизительно одинаковом расстоянии от дома Жени Чеберяка (14) и кирпичного завода, на котором работал и жил со своей семьей еврей, Мендель Бейлис.

Вид Андрюши был ужасен; на теле его, наполовину обнаженном, обнаружено было 47 колотых ран, больших и малых - на голове, на затылке, на туловище - и все они были нанесены острым орудием. Тело его было почти обескровлено; на рубашке, на штанах и на одном носке была запекшаяся кровь; поблизости лежала Андрюшина фуражка, тужурка, кушак и второй носок, тоже со следами запекшейся крови. В кармане тужурки найдена была пропитанная кровью тряпка - часть наволоки; анализ этой тряпки показал следы спермы.

Тело Андрюши было прислонено к стене, на выступе которой лежали его, свернутые в трубку, тетради. Так как Андрюшино имя было выписано на каждой тетради, было ясно, что убийцы (всегда предполагалось, что их было несколько) были или непонятным образом небрежны или же вовсе не собирались скрывать имя своей жертвы. Недостающая одежда, пальто и штаны, а также учебники, никогда найдены не были.

Андрюшино тело было перевезено в морг и во вторник, 22-го марта, полицейский врач Карпинский произвел вскрытие трупа. Он сдал доклад о своем заключении 24-го марта, и оно появилось на другое утро в газетах. Второе вскрытие было произведено проф. Оболонским совместно с Туфановым, прозектором при киевском университете 26-го марта. Однако, рапорт обоих профессоров появился официально только 25-го апреля, т.е. на 30 дней позже. (Впоследствии, когда нам это понадобится, мы обсудим значение этого промедления).

Похороны Андрюши состоялись в воскресение 27-го марта. Верхняя часть его черепа Vertex cranii была заменена, т.к. эта часть его черепа, внутренности и сердце, были вырезаны и сохранены для дальнейшего исследования и как вещественные улики.

Андрюшу одели для похорон в новую черную пару, с зеленоватого цвета лакированной кожи кушаком, синюю ситцевую рубашку и новые, бумажной материи, носки, завязанные синей лентой. На грудь ему положили кипарисовый крест, а в карман его штанов десять копеечных монет.

(15) Вдоль всей похоронной процессии раздавали отпечатанные листовки. Они гласили:

"Православные! Жиды замучили Андрюшу Ющинского на смерть! Каждый год перед своей Пасхой, они убивают несколько десятков христианских детей, чтобы смешать христианскую кровь с их мацой. Это они таким образом празднуют смерть нашего Спасителя, которого они распяли на кресте. Врачи городской службы установили, что перед тем как его заколоть на смерть, жиды раздели Андрюшу, связали его и стали прокалывать ему главные вены, чтобы получить как можно больше его крови; они прокололи его в пятидесяти местах.

Православные! - Если вам дороги ваши дети, бейте жидов! Бейте их до тех пор, пока не останется в России ни одного жида. Пожалейте ваших детей! Отомстите за несчастную жертву! Настало время! Настало время!".*

2.

Молодость жертвы и зверство этого преступления вызвало в Киеве возмущение, которое распространилось на всю страну; однако, народ не реагировал на обвинение в ритуальном убийстве и погромов не было. Евреи не испугались, или вернее, их привычное состояние тревоги и неуверенности оставалось на том же уровне.

Распространение листовок, призывающих к погрому и обвиняющих евреев в ритуальных убийствах, обыкновенно совпадало с Пасхальными праздниками, и было обычным явлением, исходящим из правых кругов; ребенок ли пропадал** на несколько часов, или христианская девушка-прислуга ссорилась со своими хозяевами-евреями, или найдено было тело христианина в квартале со смешанным населением - немедленно собирались кучки людей во всяких темных углах, и из углов этих расползались пришепетывания, а то и крики: "Жиды-кровопийцы" и раздавались разжигающие страсти листовки. Все это возбуждение утихало, когда находили пропавшего ребенка, когда служанка была поподробней расспрошена или когда ловили настоящего убийцу.

Не было никаких оснований предполагать, что и этот инцидент окончится иначе.

(16) Ко времени убийства Андрюши Ющинского правительство не провоцировало погромов и поэтому их и не было. Последняя волна погромов, продержавшаяся от 1903 до 1906 гг. привлекла к себе слишком много внимания заграницей, а также вызвала возмущение в общественных кругах России, включая и некоторые антисемитские слои. Большинство антисемитов стояли за незаметную, не бросающуюся в глаза, но действенную политику репрессий.

Один антисемитский орган выразился таким образом:

"Евреи должны быть поставлены в такие условия, при которых они постепенно будут вымирать; и правительство и лучшие сыны отечества должны стремиться к этой цели".*

То, что эта программа в течении последних пяти лет не проводилась в жизнь, объясняется рядом обстоятельств, при которых Киевская и правительственная администрации были соединены с крайними реакционными организациями.

Тут мы должны пояснить, что слово "администрация" нужно понимать в нашем рассказе в двух смыслах: во-первых, и чаще всего, оно будет относиться к высшему чиновничеству Петербурга и Киева, возглавляющего и суд, и полицию, т.е. администрацию, облеченную силой. Все эти высшие чиновники были антисемитами, крайними националистами, реакционерами, жаждущими власти; будучи уверены, что от них зависит будущее России, они были полны решимости пресечь все требования равноправия для евреев; они также стремились нанести окончательный удар всем либеральным попыткам, связанным с такими требованиями.

Во втором своем значении слово "администрация" относится к чиновничеству в целом, т.е. к чиновникам судебного и полицейского ведомства, которые не принадлежали к вышеуказанной клике и даже боролись с ней. Мы надеемся, что в каждом отдельном случае будет ясно, в каком значении слово "администрация" будет употребляться.

В Киеве, как и в большинстве других городов, существовали филиальные отделения "Союза Русского Народа" и "Союза Архангела Михаила"; была там также местная организация "Двуглавого Орла". Члены всех этих организаций были монархистами, неистовыми реакционерами и антисемитами.

(17) Граф Витте, выдающийся государственный деятель начала 20-го века, который мог бы спасти Россию, если бы последний из царствующих Романовых, Николай II не был тем, кем он был, описывает в своих записках членов "Союза Русского Народа", и та же самая характеристика относится ко всем ее братским организациям.

Он о них говорит:

"Они воплощают в себе лжепатриотизм, вскормленный на обмане, клевете и лжи; и еще в равной степени на безрассудном страхе и трусливом отчаянии; вожаки этих организаций, негодяи, по которым плачет виселица".

И, потом, Витте добавляет: "а несчастный, обманутый ими царь, еще надеется, с помощью этих же людей, вернуть величие России".

3.

Николай Павлович, человек, который раздавал листовки на Андрюшиных похоронах, был арестован за нарушение общественного порядка. Он был членом и "Союза Русского Народа" и "Двуглавого Орла". Мы упоминаем о нем только потому, что ответ на его арест стал первым выстрелом начавшейся кампании, вылившейся впоследствии в дело Бейлиса.

Студент киевского университета, Владимир Голубев, сделал этот первый выстрел; он тоже был членом обоих союзов: Русского Народа и Двуглавого Орла, но к тому же он еще был и прирожденным вождем; Павлович вождем не был.

Голубев был красивым, девятнадцатилетним, неуравновешенным молодым человеком; он истерически верил в совершаемые евреями ритуальные убийства. Ему покровительствовал известный антисемит, демагог и депутат Думы, Замысловский один из обвинителей на суде Бейлиса.

Эти взаимоотношения Голубева и Замысловского очень важны, так как Замысловский был persona grata при министерстве юстиции в Петербурге, а министром юстиции был Щегловитов, имевший влияние на императора.

Благодаря этим высоким связям в столице, и также благодаря поддержке обоих союзов, членом которых он состоял, с их хулиганским прихвостнем - Черной Сотней - студент (18) Голубев, несмотря на свою молодость, был влиятельным лицом при киевской администрации.

Можно с уверенностью сказать, что Голубев был зачинщиком дела Бейлиса; однако обстоятельства, сделавшие это дело возможным, созданы были не им.

Арест Павловича немедленно вызвал протест Голубева - он созвал совет Союза Русского Народа и обратился с жалобой в Петербург.

Вначале все казалось, да и на самом деле было, бурей в стакане воды; никто не мог предположить, что центральная администрация вдруг вмешается в такой незначительный и ординарный местный инцидент.

Но так именно и случилось. Что же касается властного характера этого вмешательства, то о нем можно судить по той быстроте, с которой киевская администрация реагировала.

15-го апреля - в день, когда собрался совет Союза Русского Народа Павлович был освобожден. Киевская жандармерия,* ветвью которой является политическая полиция - Охрана - совместно с канцелярией прокурора, сообщили в Петербург, в департамент полиции и, одновременно, в министерство юстиции, что дело против Павловича прекращено.

Ничего особенно важного все еще не произошло; студент Голубев только показал киевской администрации кто он такой и что с ним надо считаться. Его организации продолжали свои обвинения в ритуальном убийстве. Однако судебное дело, связанное с таким обвинением, пока все еще являлось только фантазией кучки умалишенных.

4.

Мищук, глава киевской сыскной полиции (уголовной, не политической - не надо ее смешивать с жандармерией и Охраной) сразу же лично приступил к расследованию убийства Ющинского. Тогда листовки с обвинением в ритуальном убийстве еще не были распространены, и, во всяком случае, он никак не мог предвидеть, что эти листовки, вместе с (19) правительственной диверсией и обструкцией, повлекут за собой, для него, такие тяжелые неприятности.

Некоторые выводы Мищук мог бы и даже должен был сделать из своего разговора с Чаплинским, обер-прокурором киевской судебной палаты за несколько дней до неожиданного освобождения Павловича. Чаплинский, один из самых важных, власть имущих местных чиновников, предупредил Мищука, отвечая на его вопрос, будут ли Павлович и организация Двуглавого Орла привлечены к ответственности: "Всякий, кто столкнется с Черной Сотней, навлекает на себя неприятности: лучше сохранять с ними хорошие отношения - примите это к сведению".*

Чаплинский был известен как карьерист pur sang и оппортунист; поскольку он мог себе позволить иметь принципы, он был просто антисемитом, но он превращался в ярого антисемита, как только его принципы совпадали с продвижением по службе.

Будучи умнее Мищука, он решил принять выжидательную позицию, чтобы определить до каких пределов центральное правительство будет поддерживать Голубева. Приказ из Петербурга об освобождении Павловича был для него указанием, что местная пропаганда, обвиняющая евреев в ритуальном убийстве Ющинского, вызвала сочувственный интерес в самых высоких кругах.

Приказ пришел 15-го апреля, а 17-го апреля петербургская реакционная газета "Русское Знамя"** потребовала, чтобы евреи, убившие Ющинского для своих ритуальных потребностей, были найдены. А еще через день крайне правые депутаты внесли запрос в Думу с критикой правительства, за промедление в преследовании еврейских "виновников в киевском ритуальном убийстве".

Все эти сигналы насторожили Чаплинского в отношении важных, развертывающихся событий, таивших в себе большие для него возможности.

Таким образом, Чаплинский, подобострастно сотрудничая с министром юстиции Щегловитовым (центральной фигурой в высших правительственных кругах) становился ведущей фигурой киевской конспирации.

(20) Не обращая внимания на предупреждения, не замечая тревожных сигналов, Мищук честно исполнял свою работу: его подозрения падали на Андрюшину семью, по внешним своим признакам спокойную и честную, и на Веру Чеберяк, мать Андрюшиного друга, женщину с плохой репутацией.

Ходили слухи, что Андрюша был наследником капитала, состоявшего под опекой, и что в случае его смерти это наследство переходило к его родителям. Дружба Андрюши с Женей Чеберяк бросала тень на Андрюшиных родителей; казалось очень странным, что в то утро, когда произошло убийство, Андрюша, пропустив школьные часы в единственный этот раз, почему-то отправился навестить своего приятеля; похоже было на то, что его туда послали.

Мищук сразу же арестовал Андрюшиных родителей, а также других его родственников, включая и бабушку; их держали под арестом две недели, и все это время с ними плохо обращались; мать его, беременную на 5-ом месяце, допрашивали целыми часами; ей было отказано в ее просьбе присутствовать на похоронах сына, хотя бы под стражей, с другими родственниками обращались так же грубо.

Ничего из всего этого не получилось; алиби родителей оказалось стопроцентным, остальные родственники, ничего существенного не могли сказать, а "наследство" оказалось праздной сплетней.

Мищук также стоял за то,, чтобы арестовать Веру Чеберяк; квартира ее уже давно была пристанищем для воров и убийц; однако, ей удавалось за одним только исключением, о котором будет сказано ниже,* не попадаться в лапы полиции. За два дня до убийства Андрюши, 10-го марта 1911-го года, полицией был сделан налет на ее квартиру в поисках краденого товара. Был ли обыск сделан, потому что полиция получила указания, или же она действовала по рутине, никогда не удалось установить; очень возможно, что этот обыск был следствием обыкновенной рутины, так как в Киеве, в течение всего февраля и частично в марте, было совершено такое множество краж и взломов, что полиция вынуждена была проявить необычную энергию.

Во время обыска у Чеберяк краденых вещей не нашли; (21) Мищук не видел никакой связи между убийством Андрюши и этим обыском, произведенным за два дня до убийства. На самом же деле эта связь существовала, но надо было быть более способным человеком, чем Мищук, чтобы эту связь определить.

Мищук не арестовал Чеберяк по очень простой причине: Чаплинский, следивший вместе со студентом Голубевым, со все возрастающим беспокойством за его действиями, помешал ему это сделать.

Он запретил ему арестовать Чеберяк, и также сделал Мищуку повторное предупреждение: "Зачем это вы напрасно преследуете невинную женщину?"* - Все, что Мищук мог сделать, это вызвать Чеберяк к следователю для допроса.

У Голубева и Чаплинского были разные причины для беспокойства: Голубев хотел, чтобы поиски убийц происходили исключительно в еврейской среде. Желания Чаплинского были более сложными; в то время он еще не был членом конспирации, т.к. он еще не знал, как далеко в Петербурге пойдут; хотя желания министра юстиции Щегловитова были очевидны, все же он видел в данном случае мало возможностей засудить еврея по обвинению в ритуальном убийстве. Все прежде сделанные в этом направлении попытки не удались; правда, это было еще до "эры" Щегловитова. Если только правительство будет готово сотрудничать, а главное, если царь выразит благосклонную заинтересованность, все, на этот раз, может обернуться иначе.

В предвидении такого оборота дела, первой задачей Чаплинского и его сообщников было найти убийц, а затем на время укрыть их, на всякий случай. Если же, впоследствии, в Петербурге решат остановить конспирацию, Киев немедленно обнаружит убийц, и таким образом, никто не пострадает; если же Петербург слишком промедлит и скомпрометирует себя - Киевская администрация сможет показать, что она действовала по приказу.

Профессиональное усердие Мищука, приводившее Голубева в ярость, получило бы полную поддержку Чаплинского, если бы он мог рассчитывать, что Мищук в случае надобности может быть вовлечен в конспирацию.

(22) Но Мищук не кооперировал, он с самого начала не оставлял ни малейших сомнений, что он намерен честно работать. Печальная в дальнейшем судьба Мищука является прекрасной иллюстрацией тех технических приемов администрации, которыми она пользовалась в своей постановке дела Бейлиса.

5.

Все, чего следователь мог добиться от Веры Чеберяк, это изложения ее собственного мнения об убийстве. Она заявила, что она не видела Андрюши в день убийства, но находилась в толпе, когда его хоронили. "Мне сказали - заявила она, - что Андрюша был убит евреями; когда гроб опускали в могилу - в воздухе разлетались листовки; в этих листовках было сказано, что евреи убили Андрюшу; и я тоже думаю, что наверное, евреи его убили - никто другой не желал ему смерти; но у меня нет для этого доказательств".*

Мальчика Женю тоже привели для допроса: он заявил, что Андрюша приходил к нему приблизительно за две недели до того, как нашли его тело; ввиду того, что Андрюша редко приходил на Лукьяновку, можно было заключить, что он пришел именно 12-го марта. По словам Жени, Андрюша предложил ему выйти к нему, не заходя сам в дом. Он, Женя, отказался, и Андрюша ушел один; Чеберяк, матери Жени, в это время не было дома.

Впоследствии выяснилось, что Женя лгал; на самом деле он вышел к Андрюше, а мать его была дома. Однако Мищук, может быть и подозревая, что и Женя, и его мать лгут, имел свою собственную теорию убийства, построенную на других предпосылках.

Вскоре после того, как тело было найдено, Андрюшина мать, полиция, и разные другие люди получили одновременно анонимные письма; содержание всех этих писем было одно и то же: Андрюша стал жертвой евреев, убивших его для своих ритуальных надобностей.

Для расследования эти письма не имели никакой ценности но два из них привлекли внимание следователя; первое было (23) адресовано к Андрюшиной матери с почтовым штемпелем раннего утра 24-го марта и должно было быть опущено в ящик накануне вечером; в нем с приблизительной точностью указывалось количество ран, сосчитанных во время вскрытия на теле заколотого мальчика. Мы должны тут вспомнить, что первое вскрытие было закончено 24-го марта, и рапорт о нем был опубликован в газетах только 25-го.

Второе письмо было получено полицейским врачом Карпинским в утро 22-го марта, когда он отправлялся на вскрытие. И в этом письме тоже указывалось почти точно число ран, позже найденных на теле.

Мы должны исключить всякую возможность, что кто-нибудь мог осмотреть тело и сосчитать на нем раны между тем временем, когда оно было опущено в пещеру и официальным вскрытием. Такой осмотр мог быть сделан только медиком, располагавшим необходимыми инструментами и освещением, так как многие раны были невидимы для простого глаза; это были микроскопические уколы, нанесенные острым орудием. Такого оборудования никак нельзя было доставить ни в пещеру ни в мертвецкую; также невозможно предположить, что такой тщательный и длительный осмотр мог быть совершен в анатомическом театре без ведома доктора Карпинского.

Таким образом нельзя избежать вывода, что письма эти были написаны или одним человеком, или же по инициативе нескольких людей до того, как убийство было совершено. Судя по состоянию тела Андрюши, Мищук решил, что была сделана попытка симулировать ритуальное убийство.

Теперь, как и в нескольких других случаях в будущем, мы должны опередить суд над Менделем Бейлисом - суд, состоявшийся только два с половиной года спустя.

Администрация также как и прокуратура (надо рассматривать эти два учреждения, как ветви одной и той же конспирации) утверждали, что никакой симуляции не было, а что произошло настоящее ритуальное убийство. Защита же, по тактическим соображениям, которые будут объяснены позже, избегала указывать, что была сделана попытка симуляции ритуального убийства. Защита, так же как и администрация, по известным только им самим причинам, не стали обсуждать, в (24) этой начальной стадии, эти странные письма. Однако, позже на суде, они снова привлекли к себе внимание, и о них зашла речь.

В докладе Мищука (доклад этот он отказался уничтожить) заявлялось, что убийство было совершено бандой грабителей, что местом преступления служила квартира Веры Чеберяк, а побуждающей причиной к нему была возможная провокация погромов, с сопровождающими их грабежами.

Нам так и не удалось установить ни по одному из просмотренных нами документов, на чем собственно он основывал свою гипотезу, утверждая, что местом преступления была квартира Чеберяк. Мищука убрали со сцены с большой поспешностью, поэтому не приходится удивляться, что этих подробностей доклада в архивах найти не удалось.

Мищук, в целом, основывал свою гипотезу на репутации Чеберяк и посещавших ее квартиру мужчин, а в частности на пропитанном кровью (со следами спермы на нем) куске наволоки, найденном в кармане тужурки убитого мальчика.

Долгие и ожесточенные прения происходили на суде из-за этого куска наволоки. Два свидетеля защиты заявили, что вскоре после убийства ими было замечено, что наволоки на одной из четырех подушек в общей комнате Чеберяк недостает; они также заявили, что узор на найденном куске в точности совпадает с узором на остальных наволоках.

Обвинители, конечно, отрицали этот факт; иностранные же журналисты, а также русские корреспонденты, не принадлежавшие к антисемитской группе, были единодушно на стороне защиты.

Можно сделать логический вывод, без боязни ошибиться, что Мищук в своем "преследовании" Веры Чеберяк, после обыска в ее квартире, был того же мнения, что и защита.

6.

В середине апреля, когда еще месяца не прошло со дня убийства, крики поднятые в Киеве о ритуальном убийстве были монополизированы крайне правой печатью. Вся страна была (25) наводнена злобными, ядовитыми статьями, связывающими пагубный либерализм с малейшим намеком на смягчение еврейского бесправия.

Одна газета писала;

"Сохрани Бог Россию от еврейского равноправия еще больше чем от огня, меча и вражеского нашествия; наши слезливые либералы не видят, что это за порода людей; сущность еврейского вопроса содержится не в их религии, хотя эта религия и остается вечно враждебной христианству; в евреях надо видеть их опасные антропологические и социальные черты; это преступная порода - она приносит с собой разрушение во всякое здоровое общество".*

В конце апреля правые депутаты интерпеллировали в Думе: "Знают ли министр юстиции и министр внутренних дел, что в России существует еврейская преступная секта, употребляющая христианскую кровь для своих религиозных обрядов? И также, что члены этой секты замучили на смерть мальчика Андрея Ющинского в марте 1911 г.? Если министрам известен этот факт, какие меры были ими приняты для уничтожения этой секты и для поимки убийц мальчика** и отдачи их под суд?"

Мы обращаем внимание читателя на осторожное выражение "еврейская преступная секта" - таков был официальный подход; неофициально же всегда подразумевался весь еврейский народ в целом, а также еврейская религия.

Все протесты евреев, что им о такой секте ничего не известно, принимались даже в официальных кругах, как доказательство сообщничества всех евреев с "сектой".

Однако время проходило, и ни один еврей еще не был арестован или даже допрошен в связи с этим убийством; было только дело Ющинского, а никакого дела Бейлиса еще не было. Месяцы прошли пока к этому делу притянули Менделя Бейлиса.

Недовольные расстройством своих планов, крайне правые элементы бросались на правительство, на полицию, и конечно, на евреев; злость их была тем более велика, что Дума, в целом, Да и народная масса не реагировали положительно на их вопли.

В результате интерпелляции в Думе, возмущенные либералы и левые депутаты и даже некоторые консерваторы заявили протест против позора, навлеченного на Россию. Они заявили, (26) что это единственная, современная страна, имеющая народных представителей в парламенте, дающая себя вовлечь в такое постыдное мракобесие и подстрекательство к убийству.

В ответ на это правый депутат заорал: "В тот день, когда вы, либералы, убедите русский народ, что еврея нельзя отдать под суд за убийство христианского ребенка, ваших евреев не спасут ни судьи, ни полиция, ни губернаторы, ни министры, потому что в этот день начнутся погромы, и всех их перебьют до последнего и наконец-то покончат с ними".

Джордж Кеннан (дядя бывшего американского посла в Советском Союзе) описывает сцену, произошедшую в Думе, а также общее настроение страны:

"Под улюлюканье, доносившееся с правой скамьи, тех, кто называл себя "истинно-русскими", кавказский депутат, социал-демократ Гегечкори обозвал их "бандой грабителей и убийц".

Интерпелляцию в конце концов провалили 108-ью голосами против 93-х. Благодаря сильному влиянию либеральной печати, народ оставался здравомыслящим и спокойным, несмотря на подстрекательства к насилию в "Земщине" и в "Русском Знамени", в Петербурге, в "Двуглавом Орле" в Киеве, а также в бесчисленных прокламациях, воззваниях, разжигательных листовках, распространявшихся правыми депутатами и антисемитскими организациями.

7.

Студент Голубев решил выступить с карательными мерами против евреев, не дожидаясь, чтобы какой-нибудь еврей был фактически обвинен в убийстве Ющинского.

17-го апреля он обратился к киевскому губернатору с прошением, предлагая тому выселить из Киева три тысячи евреев, имена которых будут указаны его организацией. Губернатор отказал. В то же самое время, Голубев зондировал почву - каковы шансы для погрома? Будет ли администрация все еще противиться или же она вернется к своей старой позиции попустительства или даже содействия погромам.

(27) Обе администрации, и киевская и петербургская, стали чувствовать, что Голубев слишком торопится; идеи у него замечательные, энергия его достойна всякой похвалы, но ему не хватает чувства своевременности. Он иногда мешал и ставил людей в неловкое положение; он почти ежедневно обивал пороги, как у судебного следователя, так и в прокуратуре. Для заговора он был совершенно необходимым человеком, но надо было обуздать его юный пыл.

В начале мая министр юстиции Щегловитов послал директора одного из департаментов министерства, Лядова, в Киев с поручением вникнуть в дело и прибрать Голубева к рукам.

К этому времени в личном составе конспирации произошла огромная перемена; самая "Высшая Власть"* была теперь заинтересована в ней.

Мы об этом знаем, так как известно, что еще 18-го апреля Щегловитов собственноручно подал императору рапорт об убийстве Ющинского. Из последующего затем развития событий мы знаем, что царь проявил к этому делу определенный интерес; теперь необходимо было согласовать планы правительства и местной администрации.

Следующий интересный разговор произошел в Киеве между Лядовым, присланным из министерства юстиции, и девятнадцатилетним Голубевым:**

Лядов: Я сомневаюсь, чтобы погром теперь послужил вашим интересам.

Голубев: Почему?

Лядов : Потому что генерал-губернатор мне сказал об ожидаемом приезде в Киев царя ко дню освящения памятника Александра II-го; если кто-либо из ваших сотрудников начнет погром, вам не видать этих празднеств как своих ушей; а я полагаю, что и вы и ваша организация должны были бы очень оценить такую возможность встречи с царем.

Голубев: Я об этом не подумал; я вам обещаю - погромов не будет.

Уладив этот вопрос, Лядов перешел к делу Ющинского; тут Голубев заговорил об упрямстве Мищука; мало того что этот невозможный человек отказывался следовать данным ему (28) инструкциям, он еще позволял себе во всеуслышанье выражать свои превратные мысли об обвинении в ритуальном убийстве, осмеивая это обвинение как глупейшее суеверие! - Его необходимо убрать! - С этим Лядов согласился.

Но мало было снять Мищука с этого дела и перевести его в другой город, чтобы он не мешал; надо было его так проучить, чтобы все полицейское управление раз навсегда поняло в чем тут дело.

Мелкий вор, по имени Кушнир, был вдруг приставлен к Мищуку в качестве помощника.

Кто и какие инструкции дал Кушниру, мы не знаем, но поступок его, позже выплывший наружу, был одним из многочисленных позорных явлений, вращавшихся вокруг центрального скандала - дела Бейлиса.

На холме, в Лукьяновке, в том районе, где тело Ющинского было найдено, Кушнир закопал узел с тряпьем, парой помочей и несколькими другими предметами; затем он с таинственным видом вручил Мищуку анонимное письмо, будто бы им полученное, в котором приблизительно указывался участок, на котором узел был зарыт, а также названы были, убийцы - несколько хорошо известных грабителей, постоянных посетителей квартиры Чеберяк. Согласно этому письму в узле находится недостающая Андрюшина одежда - пальто, штаны и помочи, и остальные его учебники.

Мищук приказал весь этот район тщательно обыскать; узел выкопали и, конечно, в нем нашли какую-то полусгоревшую одежду, пару помочей, разодранные куски бумаги. Мищук сейчас же вручил и письмо и узел судебному следователю и объявил, что следствие его закончено.

Тут надо удивляться, как, будучи опытным чиновником, зная какого рода методами некоторые его сотрудники не гнушаются оперировать, а также, отдавая себе отчет в окружавшей его в этом деле враждебности, Мищук не проявил больше осторожности. Но он был очень раздражен наглостью Голубева, был обижен отпором, полученным из Петербурга и, к тому же ему также хотелось получить награду в 500 рублей, обещанную за поимку убийц.

Вскоре выяснилось, что помочи принадлежали взрослому (29) человеку и Андрюша вообще их не носил, клочки материи не были частью Андрюшиной одежды, а разорванную бумагу вообще никак нельзя было определить.

Мищук был арестован и обвинен в препятствовании правосудию и в подделке вещественных доказательств. Его приговорили к трем месяцам тюрьмы и к лишению гражданских прав; позже ему не позволили явиться на бейлисовский процесс.

Но не все прошло согласно задуманному плану; возникли затруднения для утверждения приговора особенно после того, как Кушнир* публично признался, что он подстроил Мищуку ловушку. Хотя администрация и достигла своей цели - это была плохая работа; либеральные круги были возмущены, и если администрация и относилась к ним с презрением, она все же никак не намеревалась снабжать их против себя оружием.

Но вот, каким-то образом, она именно это раз за разом и делала, с самого начала и до окончания этого процесса; иногда это делалось ненужным образом по глупости, по высокомерию, мстительности и злобе; иногда же - по необходимости, ввиду дрянного, бесчеловечного материала, из которого это дело было сшито.

Наем Кушнира и травля Мищука явились как бы двумя лейтмотивами этой артистической аранжировки.

(30)

Глава вторая

"ТЕМНАЯ МЕСТНОСТЬ"

Пока Голубев и Чаплинский ищут заместителя для Мишука, а антисемитские организации и периодические издания продолжают возбуждать народ, взывая к скорейшей поимке "жидов - ритуальных убийц Ющинского", мы займемся "мелкой рыбешкой", получившей кратковременную мировую славу во время процесса, два с половиной года спустя.

Для зарисовки этих портретов мы изучили стенографические отчеты судебных заседаний, газеты и всякого рода мемуары того времени; мы также разговаривали с современниками-киевлянами; некоторые из них присутствовали на процессе.

Киев, старинный и священный город, расположен на различных уровнях побережья; на западной его окраине, Лукьяновка с ее холмами, открывавшими вид на Днепр, была в те времена полузастроенной местностью. Заселенная же ее часть состояла из бедноты, ютившейся в трущобах, также из низшего среднего класса и из немногих заводских и фабричных построек.

Так как местность была красивая (весной и летом она располагала к себе прохладным ветерком), там иногда встречались дачи и более зажиточных киевлян. Лукьяновка была также излюбленным местом для устроителей пикников; дети любили играть в ее глинистых оврагах и многочисленных пещерах.

Киевские бандиты играли там в более страшные игры - перестреливаясь с полицией, они давали сражения, напоминающие фильмы "Вестерн".

(31) Лукьяновские трущобы были названы "темная местность" - многое тут подразумевалось: и преступность, и невежество, и безграмотность... Однако большую часть населения там составляли безответные, беспомощные бедняки и они служили прикрытием для преступников. В нашем рассказе мы будем уделять одинаковое внимание честным беднякам и преступникам.

Вера Чеберяк жила на Лукьяновке со своим мужем и тремя детьми; она была известна под разными кличками: "Чеберячка" - ироническое уменьшительное от ее фамилии, или еще более наводящая на размышление "Сибирячка", или же "Верка-чиновница", потому что муж ее служил телеграфистом, т.е. был правительственным чиновником. Кличка "Вера-чиновница" была особенно популярной в преступной среде.

Роль мужа в этом деле, навязанная ему его властной женой, была самая жалкая и ничтожная; несчастный этот человек сказал как-то своему соседу, что хотел бы избавиться от нее; но не так-то легко было освободиться от Чеберячки; квартирный хозяин выселял ее много лет, и удалось это ему только после того, как полиция пришла ему на помощь.

Возраст ее в протоколе не зарегистрирован, и он по-разному обозначался свидетелями на суде; одни говорили, что, ей немногим больше тридцати, другие что она женщина средних лет.

Она была малого роста, скандалистка, скорая на руку; известно было, что она надавала пощечин соседке в нижнем этаже, своей прислуге, и молодой женщине на улице, преступившей, как ей показалось, ее прерогативы в одной из ее любовных историй. Но она не только дралась: в припадке ревности она плеснула серной кислотой в лицо своего любовника, француза Миффле, от чего он ослеп; однако сила ее влияния на него была такова, что, когда ее за это судили, Миффле просил за нее и добился ее оправдания. Она немного помогала ему деньгами и иногда посылала ему еду - он жил на одном с ней дворе; связь эта продолжалась и после того, как он, в свою очередь, приревновав ее к юноше такого же типа как он сам, так жестоко ее избил, что она неделями ходила с перевязанной головой.

(32) На процессе Бейлиса все свидетели единодушно показывали - квартира Чеберяк была притоном целой шайки преступников; мужчины и женщины беспрерывно входили и выходили от нее; мужчины часто приходили в разного рода мундирах, студенческих и чиновничьих, а уходили в штатском, а иногда бывало и наоборот. Пьяные часто валялись во дворе ее дома.

Несмотря на все это, единственная, ставшая известной ее стычка с полицией, произошла, как мы уже об этом говорили, когда у нее был сделан обыск за два дня до убийства Андрюши (за исключением того случая, когда она ослепила своего любовника).

По всеобщему мнению, Чеберяк была самой выдающейся фигурой на процессе Менделя Бейлиса. Ее имя на суде встречается чаще других; либо она выступала как свидетельница, либо сама была объектом свидетельских показаний.

Множество людей было о ней опрошено, но мы не можем найти ни одного хорошего слова, о ней сказанного; имеется только показание одного соседа, оспаривающего обвинение, что Чеберяк содержала дом терпимости; по его словам она была только "легкомысленной" женщиной, настоящей же сводней была ее мать.

Каков бы ни был характер дома, который Чеберяк содержала, было известно, что сыщики, осматривавшие стены ее гостиной, ища следов крови, убедились, что стены эти были забрызганы спермой.

Мы увидим, что Чеберяк и члены ее семейства, наученные ею, выступали главными свидетелями против Бейлиса на его процессе; причем и администрация, и прокуратура знали, что никакого "дела" против Бейлиса нет, и никто из них в душе ни минуты не сомневался, что именно она была причастна к убийству.

В ходе процесса один из обвинителей, изворачиваясь в этом трудном положении, готов был признать возможность вины Чеберяк, но только при условии, если можно будет доказать, что она соучастница Бейлиса; но такую связь никак нельзя было создать.

Тот же обвинитель вел дневник процесса; дневник этот (33) был найден среди его вещей после февральской революции; мы там находим его занесение в тот день, когда показания Чеберяк были совершенно уничтожены защитой. Мы читаем: "Эта стерва запуталась в своей собственной лжи, и в этом центр тяжести всего дела".

Чиновник правительственной администрации,* посланный в Киев для конфиденциальных донесений о ходе процесса, писал о смерти двоих детей Чеберяк в 1911 г., вскоре после того, как Бейлис был арестован: "Очень возможно, что эта мать сама отравила своих детей; те, кто в курсе этого дела, считают это более чем вероятным".

Свидетели и корреспонденты газет были все одного мнения - Чеберяк не была обыкновенной воровкой и проституткой; у нее было кое-какое образование, некоторый стаж на акушерских курсах, хотя она эти свои знания на практике не применяла; она немного играла на рояле, но самое замечательное в ней было... ее "личность"!

Знаменитый писатель Владимир Короленко присутствовавший на процессе, писал о ней: "Эта женщина - поразительного характера..."

Корреспондент Нью-Йорк Таймса писал: "Чеберяк продолжает быть в центре внимания на процессе; она сидит с выражением сфинкса, и, поставленная лицом к лицу со свидетелями, показывающими против нее, всегда находит ответ".

Корреспонденция журналиста-еврея: "Она умна, сильна, умеет водить людей за нос и командовать подонками. Что бы о ней ни говорили, когда наблюдаешь, как она себя ведет и какую проявляет изобретательность, нельзя не почувствовать к ней некоторого уважения. Она, безусловно, гениальная женщина - очень редкий тип преступницы".**

Такое мнение, без сомнения, было преувеличено; Арнольд Марголин, первый защитник Бейлиса, видел Чеберяк в кабинете следователя вскоре после того, как Миффле ее избил; он говорит о ней: "Маленькая, худенькая, беспокойная фигурка; верхняя часть лица и один глаз были забинтованы, но достаточно было видеть этот один единственный ее глаз, чтобы знать, что она опасная женщина; она бросала злобные, лихорадочные взгляды во все стороны - всех подозревая, никому (34) не доверяя". Мнение Марголина нам кажется более трезвым и приемлемым.

Вера Чеберяк рано вышла замуж; муж ее, застенчивый, влюбленный и боязливый, вызывал к себе жалость у свидетелей, журналистов и прокуратуры. Он знал о том, что творится в его доме, хотя он часто бывал на ночной работе; он был как бы околдован своей женой, и в то же время хотел от нее спастись.

Вообще, можно сказать, что Вера Чеберяк родилась вне своего времени и окружения; в Риме, во времена Цезаря Борджия и Екатерины Сфорца, она бы вероятно нашла более подходящее поле деятельности для разнообразных своих талантов; в Киеве же, полвека тому назад, ей пришлось работать в мизерных условиях, с ничтожными соучастниками.

В ее жалкой жизни бывали взлеты и падения; когда она бывала при деньгах (в общем всегда в скромных размерах), - она бывала расточительна и одевала своих двух маленьких девочек "как принцесс"; но бывали времена, когда ей приходилось просить о подачке в несколько рублей, и тогда ее дети, включая и Женю, Андрюшиного друга, бывали запущены и несчастны.

Преступные ее связи были многочисленны, но мы тут интересуемся только теми, кто был замешан в убийстве.

Их было трое: Сводный брат Чеберяк, слабоумный, но первоклассный взломщик - Петр Сингаевский; неуравновешенный неврастеник Иван Латышев, слывший среди своих собратьев трусом; третий - прирожденный преступник - Борис Рудзинский.

За последними двумя числились полицейские протоколы задолго до бейлисовского дела; Сингаевскому, как и его сводной сестре, почему-то удавалось увертываться от неприятностей.

Для удобства нашего рассказа мы будем называть их "тройкой".

Обвинители на процессе делали решительное различие между Чеберяк и ее сообщниками; также как и свидетели, они не заступались за нее ни одним хорошим словом, а при случае, даже подчеркивали свое презрение к ней. Что же касается (35) "тройки" - то прокуратура относилась к ней чрезвычайно мягко, иногда со вниманием, граничащим чуть ли не с нежностью, ставя себя этим в смешное, нелепое положение.

Сингаевский и Рудзинский выступали на суде в качестве свидетелей. Латышев умер еще до суда; во время допроса у судебного следователя, пытаясь бежать и спускаясь по наружной стене, он сорвался с высоты в несколько этажей и сломал себе голову.

Надо думать, что характеристика "тройки" на суде должна была приводить присяжных заседателей в недоумение: им говорили, что правда, "тройка" от времени до времени и совершала грабежи, но в общем же это были хорошие, мягкосердечные люди... Газеты, во всяком случае, громко выражали по этому поводу свое удивление.

Покровительствуя тройке, прокурор действовал согласно стратегическому плану; ведь с самого начала репутацию Чеберяк, после всего что было сказано об ее образе жизни, даже при самой инспирированной фальсификации суда, спасти нельзя было. По отношению к ней было благоразумнее идти на уступку, чтобы заранее объяснить атаки защиты; такая уступка являлась тем более выгодным маневром, что вся структура этого дела была до того неприступной в руках прокурора, что никакая ложь Чеберяк не могла ее поколебать.

Во время погрома в Киеве в 1905 г.* у шайки был короткий, но блестящий период: награбленной добычи было так много, что Чеберяк не могла ее сбывать; ей пришлось сжигать в печке целые узлы с шелком, которые она боялась у себя укрывать.

То были счастливые времена для Черной Сотни и вообще для всех подонков; однажды, появившегося в одном из районов города, где шли грабежи, начальника полиции, чернь пронесла на руках; он, благодушно настроенный, некоторое время наблюдал, а затем крикнул: "А теперь, братцы, довольно"! Удивленные "братцы" на минуту прекратили свою деятельность, пока один из них радостно не воскликнул: "Чего же вы не понимаете, ведь это он только шутит..."

В другом районе, при исполнении своих обязанностей, командующий генерал издал приказ: "Можете уничтожать - (36) но не грабить". Когда грабитель бросил из окна лавки кипу одежды, а жена его ее подхватила, генерал объявил: "Ну, хорошо, это не воровство, ведь вы это нашли..."

Со времени этой доходной эры прошло более пяти лет, и ни в Киеве, ни в других городах погромов больше не было, но администрация по-прежнему враждебно относилась к евреям; поэтому листовки и провозглашали: "Настало время, настало время..."!.

Не только простые грабители, вспоминая о прошлых счастливых временах, тосковали по погромам; о них мечтали также члены Союза Русского Народа и его братских организаций - горячие патриоты, желавшие нанести сокрушительный удар за Матушку-Россию - предпочтительно под защитой полиции.

Интерес к погрому был не добыча, а кровь! Если, же во время резни безоружных мужчин, женщин и детей, случались также и изнасилования, ну, так что же тут такого?

Каковы бы ни были побуждения - низкая ли материальная выгода или "высокие патриотические принципы" - каждый знал, что самый лучший клич призывной трубы к погрому - обвинение в ритуальном убийстве.

Поэтому в теории Мищука ничего не было особенно оригинального и глубокого; но ему не дали времени, чтобы выяснить очень важный, добавочный мотив для убийства Андрюши.

2.

Приходько, Андрюшины мать и отчим, несмотря на подозрения Мищука, были порядочные люди; они были бедняками, не имевшими приличного жилища, недоедавшие, нуждавшиеся в одежде; к тому же они еще должны были, терпеть от злонамеренных соседей. Это были "бедные люди", которых одинаково притесняли и блюстители и нарушители закона.

Андрюша был незаконным ребенком,* плод молодой любви его матери; его товарищи, а иногда и взрослые, делали разные замечания по этому поводу. У Андрюши развилось страстное желание увидеть своего отца; он не питал к нему никакой обиды за то, что тот бросил его мать- наоборот, он создал (37) из него романтическую фигуру, и часто говорил, что если, бы ему только удалось его найти, он ушел бы к нему навсегда.

Он знал, что отец его был солдатом, что он служил на Дальнем Востоке во время русско-японской войны; с тех пор никто о нем не слыхал; возможно, что его и не было в живых, но никакой записи о его смерти не имелось.

Андрюшина мать тоже с нежностью вспоминала о своей первой любви; когда обер-прокурор агрессивно ее спросил: "Значит он вас бросил?" - она ответила с достоинством: "Его забрали в солдаты".

Андрюша постоянно разыскивал солдат, служивших одновременно с его отцом на Дальнем Востоке. Один такой человек жил на Лукьяновке; это был еврей, по фамилии Шнеерсон и он столовался у Бейлисов. Ходили слухи будто бы Андрюша кому-то когда-то сказал, что Шнеерсон обещал отвести его к отцу. Шнеерсон на суде это отрицал и, вообще, отрицал, что он когда-либо разговаривал с Андрюшей. Очень возможно, что так оно и было, так как прошли годы, прежде чем об этих словах, будто бы сказанных Андрюшей, зашла речь.

Однако такого предположения было достаточно, чтобы сделать из Шнеерсона выдающуюся фигуру на суде.

Прокурор, не имея никаких других оснований, настаивал на связи Шнеерсона с убийством Андрюши и это, несмотря на то, что Шнеерсон являлся на суде в качестве свидетеля, а не обвиняемого, и даже попытки не было сделано предъявить ему обвинение. Дело в том, что у прокуратуры были свои причины интересоваться Шнеерсоном из-за побочных обстоятельств.

Фамилия Шнеерсон принадлежала к знаменитой "династии" раввинов,* потомки которой еще и сейчас занимают высокое положение в еврейской религиозной иерархии; согласно же мнению обвинителей - именно раввины совершали обряды ритуальных убийств; логическое заключение - если бы был такой еврейский догмат.

То обстоятельство, что Шнеерсон вовсе не был раввином, а был мелким торговцем сеном и соломой, что у него не было никакого еврейского образования, и что он не имел ни малейшего отношения к Шнеерсонам-раввинам, прокуратура не находила нужным принимать во внимание.

(38) Семья Приходько переехала из Лукьяновки на Слободку только за год до убийства Андрюши; у матери его, после замужества, появились другие дети. Муж, Лука Приходько, был переплетчиком, он был честным и трезвым работником; работал шесть дней в неделю в такие поздние часы, что ему иногда приходилось, вместе с другими рабочими, оставаться ночевать в мастерской; он зарабатывал от 25 до 28 рублей в месяц.

Мать, Александра Приходько, помогала, торгуя на базаре яблоками, грушами и овощами. Она вставала летом в 3 ч., а зимой в 5 ч. утра; иногда она работала поденщицей и зарабатывала 30 копеек в день; неизвестно, кто в это время смотрел за малолетними детьми.

Питание семьи было скудное; основная еда: борщ из капусты, бураков, картошки, подсолнечного масла; мясо было только в очень редких случаях.

Иногда Андрюша приходил в школу без свертка с завтраком, вскрытие тела показало, что он недоедал. Вся семья мылась просто водой, так как мыло было недоступно, и они выучились угадывать время - часов у них не было.

Те, кто вырос в бедности, знают об удивительной изобретательности детей, чтобы доставить себе радость в жизни при самых тяжелых обстоятельствах, а Андрюшин дом был еще не самым бедным на Лукьяновке и Слободке.

В этой семье была еще благодетельница, любившая Андрюшу, его незамужняя тетка, Наталия; она изготовляла коробки и зарабатывала "большие деньги" - от 80 до 100 рублей в месяц. Бабушка его тоже питала к Андрюше особо нежные чувства; она была Ющинская по второму замужеству и она передала эту фамилию своему внуку.

Эта бабушка была смелой женщиной; своими простыми, дельными ответами она ставила изводившего ее на суде прокурора в глупое положение. Ко времени Андрюшиной смерти она жила со своей дочерью Наталией неподалеку от семьи Приходько, а Андрюша жил то у матери, то у бабушки. Обыкновенно он приходил в школу без завтрака после ночи, проведенной у себя дома.

Тетка Наталия заботилась об Андрюшином будущем; она хотела, чтобы он стал священником; это она дала ему возможность (39) учиться в подготовительной к семинарии школе; в эту школу он и ходил ко времени своей смерти. Она платила за нравоучение и за форменную одежду (и также бедная эта женщина заплатила за Андрюшины похороны и за одежду, в которой его хоронили).

Вообще говоря, Андрюше жилось лучше, чем многим его товарищам; отчим обращался с ним, как с собственными детьми: между мужем и женой почти не было ссор, да и некогда было ссориться, так как Лука бывал дома только по воскресениям.

Андрюшины учителя хорошо о нем отзывались: "хороший мальчик, тихий, прилежный, скромный, всегда вовремя приходил на уроки, хотя жил далеко от школы; довольно хорошо учился, для своих лет развитой и любознательный". И еще: "никого не обижал, его не надо было наказывать; честный, никогда ничего не крал".

Но был и такой отзыв: "Немного задумчивый, замкнутый, хмурый, любил одиночество, в домашней жизни несчастливый". Последнее замечание не относилось к плохому с ним обращению, а к его размышлениям о незаконности его рождения и к его мечтаниям об отце-защитнике.

Женя Чеберяк, закадычный друг Андрюши, описывал его следователю следующим образом: "Хороший мальчик, никогда не дрался, мать его, иногда его била, но не сильно, отчим не наказывал". Андрюшины школьные товарищи показывали, на суде в таком же духе: "Надежный товарищ, не доносчик, - тихий, скромный".

Тетка Наталия умерла вскоре после убийства; она знала, что больна чахоткой и все-таки работала из последних сил, чтобы содержать мать и помогать Андрюше; ужасная его смерть ее убила.

Показания ее читали на суде, и, как и можно было ожидать, она была самого лучшего мнения о своем племяннике; она с особым удовлетворением отмечала, что Андрюша и его семья не ели мясного во время поста; факт этот мог казаться несущественным в семье, где вообще редко видели мясо или же, наоборот, приобретал значение, если во время поста вдруг представлялось искушение.

(40) Андрюшина бабушка, напоминающая Горьковскую, в его знаменитой автобиографии, пережила свою дочь, и в шестьдесят четыре или пять лет (она сама точно не знала своего возраста) осталась без средств к существованию.

Она и дочь ее, Александра, Андрюшина мать, выступали на суде как самые волнующие и трогательные свидетели; простые, безграмотные, честные, прямые они устояли перед напором прокурора, толкавшего их на антисемитские выпады.

Мать, будучи объектом самого глубокого сочувствия как прокурора, так и всех тех, кто эксплуатировал смерть Андрюши в своих собственных целях, отказалась от роли навязываемой ей Союзом Русского Народа и не приняла участия в подстрекательствах к погрому.

Защитник спросил ее на суде: "Когда вы давали показания, спрашивали ли вас, кого вы подозреваете в убийстве?" - Она ответила: "Да, но я никого не подозреваю". Она отвечала в настоящем времени, несмотря на двухлетнюю агитацию вокруг имени ее сына, будто бы павшего жертвой кровожадных евреев.

Прокурор пробовал вытянуть у бабушки выражения антисемитских чувств, но и это ему не удалось.

В показании тетки Наталии, прочитанном на суде, она отметила простой факт, показавшийся прокурору и зловещим и предосудительным: у Андрюши были товарищи - евреи.

Один из этих еврейских мальчиков давал показания на суде, и прокурор допрашивал о нем бабушку:

Вопрос: Что вы скажете об этом мальчике?

Ответ: Андрюша с ним встречался.

Вопрос: Противились ли вы этому?

Ответ: Нет. Тут следует дополнительный обмен репликами между прокурором и бабушкой:

Вопрос: Любили ли вы вашего внука?

О т в. : Конечно, он вырос на моих руках.

В. : Был ли он послушный мальчик?

Отв. : Очень.

В. : В каком смысле?

О т в. : Он был беден и он много работал.

(41)

Вопрос: Вы плачете, когда говорите о нем. Почему?

Свидетельница молчит.

Вопрос: В общем вы были им очень довольны?

Ответ: Да.

Бабушку расспрашивали по поводу игрушечного пистолета, сделанного Андрюшей и по поводу его умения (Горький, будучи мальчиком, тоже таким образом немного подрабатывал).

Вопрос: Я не совсем понимаю, как он сделал пистолет.

Ответ: Своими собственными руками; когда он что-нибудь видел, он умел это сделать".

Вопрос: Вы потеряли свою дочь и внука, и теперь вы не можете работать?

-Да.

Вопрос: Как отчим обращался с Андрюшей?

Ответ: Ничего себе.

Вопрос: Он его бил?

Ответ: Сохрани Бог! Он его любил, как собственного ребенка.

Прокурор продолжал надоедливую волынку по поводу злополучного Шнеерсона с его якобы обещанием свести Андрюшу с отцом.

Вопрос : Хотел ли Андрюша видеть своего отца?

Ответ: Конечно, каждому ребенку было бы интересно.

Вопрос: Говорил ли он когда-нибудь, что еврей обещал ему показать отца?

Ответ: Один Бог знает, говорил ли, ведь нельзя все запомнить.

Ссылаясь на слух об опеке по поводу наследства:

Вопрос: Оставил ли Чернов (любовник Александры) ей какие-нибудь деньги.

Ответ: Двух детей он ей оставил: Андрюшу и девочку, которая умерла.

Вопрос: Но как насчет денег?

Ответ: Ни копейки.

Обе враждующие стороны, и защита и обвинение, допрашивали Андрюшину мать об ее взаимоотношениях с ее умершим сыном.

(42)

Вопрос: Каково было Андрюшино поведение в школе?

Ответ: Очень хорошее; если бы оно было плохим, я бы об этом знала.

Вопрос: Андрюша был незаконным сыном, любили ли вы его также, как остальных детей?

Ответ: Больше всех!

Вопрос: Чем Андрюша любил заниматься?

Ответ: Он сделал сетку и ловил птиц; сам делал игрушки, сделал флаг из цветной бумаги, пистолет.

Вопрос : Были слухи, что вы с мужем плохо обращались с Андрюшей?

Ответ: Я не знаю, кто сказал, что муж и я его били - это чистый вздор.

Вопрос: Что Андрюша ел в утро своего исчезновения?

Ответ: У меня мало что было: борщ, бураки да картошка, да корка

хлеба - больше ничего не было.

Мы теперь ясно представляем себе Андрюшу; при всей его сдержанности он был нормальным, симпатичным мальчиком, деятельным и изобретательным; у него были товарищи, и он с ними играл, как и другие дети. Мы могли бы призадуматься над дружбой с Женей Чеберяк и над влиянием его на Андрюшу; однако на суде выяснилось, что у Жени не было преступных наклонностей; в нем даже были элементы честности, не уничтоженные его ужасным окружением.

Конечно, оба мальчика знали о краденом товаре, который вносили и выносили из квартиры Жениной матери, но они об этом не думали. Они наблюдали пьянство, и это было вполне привычным для них явлением. Несмотря на все, что вокруг них происходило, дети, видимо, сохранили невинность; у Чеберяк была привычка часто отсылать детей к своей матери, что конечно не было для них идеальной альтернативой. Дружба с Женей не принесла с собой Андрюше большой пользы, но она и не принесла того ущерба, который можно было ожидать.

(43) Кирпичный завод, на котором Мендель Бейлис работал, помещался на одинаково коротком расстоянии от дома Чеберяк и от Андрюшиного дома, когда он жил на Лукьяновке.

Когда в 1894 г. Николай II взошел на престол и почти одновременно обвенчался с Александрой из Гессенского дома, Иона Зайцев, богатый киевский еврей, решил ознаменовать это двойное событие постройкой больницы для бедных. Он выделил для этого здания особую сумму, а затем выстроил кирпичный завод и ассигновал половину от его прибыли на содержание больницы.

Иона Зайцев умер в 1907 году, оставив после себя память как о благотворителе и очень набожном человеке. Если бы он прожил еще несколько лет, он тоже бы фигурировал бы в этой мировой драме, центром которой был его кирпичный завод.

Он также мог бы предаться мучительным размышлениям по поводу превратностей судьбы, постигшей его добрые дела, так как не будь зайцевского завода - не было бы и дела Бейлиса.

В заводском дворе было мяло, глино-меситель. Приспособление это состояло из большого каменного корыта, куда вливалась глиняная смесь. Все это потом месилось вертикальными мешалками, прикрепленными к горизонтальному дышлу. Это дышло приводилось в движение лошадью, которая ходила по кругу. Это мяло и дышло, когда они не работали для завода, были любимым местом игры детей Лукьяновки.

Дети пробирались во двор завода, крутили дышло и катались на нем. Сторож, делавший обход, или рабочий, завидевший их из какого-либо помещения, прогоняли их, но они возвращались, как только препятствия исчезали. Андрюша, также как и другие дети, любил эту игру.

После того как его родители переселились на Слободку, Андрюша иногда появлялся в гостях на Лукьяновке. Чтобы покрыть такое расстояние, взрослому человеку понадобился бы час быстрой ходьбы, но Андрюшу сильно тянуло к старому месту его детских игр и к его друзьям.

Существовало предположение, что в субботу, 12-го марта 1911 г., в утро своего исчезновения, Андрюша, Женя и другие дети отправились "кататься верхом" на мяле.

(44)

Глава третья

ПЛЯСКА НА КАНАТЕ

С самого начала и до конца заговорщики в деле Бейлиса проявляли такое недомыслие, что приходится только удивляться той степени успеха, которого им все-таки удалось достичь.

Если даже учитывать, что в самом своем возникновении "дело" было импровизировано из каких-то несогласованных кусочков и обрывков, или из чьего-либо внезапного "вдохновения", либо из случайно зародившейся идеи, и если к тому же принимать во внимание упрямство некоторых непокорных чиновников, а также взаимное недоверие и различные интересы заговорщиков, все-таки остается большая доля недальновидности, бессмысленности и небрежности в развитии этой конспирации.

Самой главной, всеобъемлющей ошибкой была, по-видимому, неспособность понять наверху, что существуют люди, чувствующие непобедимое отвращение к "темным делам".

Первая непосредственная задача киевской администрации была проста; приняв, совместно с Петербургом, решение устранить Мищука, необходимо было заменить его человеком с выдающимися способностями, такого, который, поймав убийц, доложит кому следует по начальству: однако же, перед другими лицами будет держать язык за зубами.

Казалось бы, что к такому заданию следовало приступить с некоторой осмотрительностью, даже если и делать предпосылку, что все люди, по существу, подлецы; ведь меньше всего можно доверять подлецу, одаренному выдающимися способностями. При выборе такого сообщника необходимо было с самого начала удостовериться в общности интересов. Но (45) киевская администрация, в поспешности своей, упустила это сделать: выбор ее пал на сыщика Николая Красовского.

Сомневаться в способностях Красовского никак нельзя было; распутав несколько сложных преступлений, он был знаменит на всю Россию, и его прозвали Шерлоком Холмсом. Ко времени убийства Ющинского он был становым приставом. Как только отставка Мищука была решена, его вызвали в Киев и ему поручили это дело. Пока готовились обвинить и обесчестить Мищука (это было сделано без ведома Красовского), он должен был работать тайно.

Комиссия, выбравшая Красовского, состояла из Лядова (посланца Щегловитова), Чаплинского и обер-прокурора киевской судебной палаты, Брандорфа. Участие Брандорфа в этой комиссии требует особых пояснений; он был одним из лучших, неподкупных представителей русского чиновничества, что он вскоре и доказал, отказавшись принять участие в конспирации; конечно с ним за это рассчитались.

Учитывая его характер, мы не можем предположить, что на этих заседаниях бывал какой-либо разговор о "будущих намерениях". Во всяком случае нет сомнения, и Лядов и Чаплинский считали, что если нужно будет, Красовский примкнет к заговору; судьба Мищука должна была послужить хорошим уроком в случае неповиновения.

Красовский принял свое назначение неохотно; вот что он сказал на суде: "Я знал из прошлого моего опыта, что встречу всякие интриги и неприятности со стороны сотрудников, и разных людей причастных к этому делу, таких как Голубев, и со стороны сотоварищей его - погромщиков. Я отказался от назначения, но мне сказали, чтобы я не беспокоился".

Ему также сказали, что Государь проявил интерес к этому делу.* Из предосторожности администрация поместила Красовского с жандармерией вместо регулярной полиции; прямым его начальником являлся полковник Иванов. Обоим им дана была инструкция работать с наибольшей поспешностью и нет сомнения, что Иванов вначале тоже честно искал истинных преступников и их следов, куда бы они ни вели.

Однако было глубокое различие в складе характера этих двух людей; в то время как у Красовского была профессиональная (46) гордость и честь, Иванов был робким чиновником. У нас нет оснований предполагать что Иванов не приступил к розыску убийц с честными намерениями; но протоколы свидетельствуют, что еще до конца года он присоединился к конспирации и стал изготовлять улики против Бейлиса.

Администрация правильно расценила, что пример Мищука послужит ему уроком, но назначение Красовского было с их стороны величайшей ошибкой.

2.

Красовский был сильным, настойчивым, ловким и предусмотрительным человеком. Замену им начальника тайной полиции он относил за счет своей репутации, но он также знал, что Мищук был смещен, а позже еще и наказан благодаря политическому влиянию Голубева. Теперь, когда он сам попал в эту кашу, он принял решение: раскрыть преступление, уличить убийц и получить признание заслуг.

Чтобы всего этого достичь, нужно было в какой-то мере обезвредить Голубева; говорить о своем презрении к версии ритуального убийства было бы равносильно самоубийству; однако, притворяясь, что версия эта допустима, он не хотел вредить своей работе. О каком-либо сотрудничестве с Голубевым и с его шайкой не могло быть и речи, но совершенно необходимо было обеспечить свободу своих действий. Вот тут-то, для того, чтобы получить свободу действий, Красовскому пришлось пуститься в пляску по канату.

Когда Голубев в первый раз пришел к нему, Красовский высказал мнение, что хотя это преступление и могло быть совершено фанатиком-евреем, не исключена возможность и сообщничества христианина. Голубева, также как и прокурора на суде, не интересовало, кто еще может быть вовлечен, только бы ритуальный характер убийства был установлен:

поэтому, не оспаривая такой возможности, он в течение целого месяца не чинил Красовскому неприятностей.

Красовский сильно подозревал Веру Чеберяк; он также не был убежден, что допрос Андрюшиного семейства был (47) исчерпывающе произведен; снова были арестованы члены семейства - мать на этот раз оставили в покое.

Несчастный отчим, Лука Приходько снова был подвержен грубейшему допросу; его заставляли несколько раз переодеваться, чтобы быть опознанным бродягой, копавшимся в отбросах на Лукьяновке, в утро убийства.

Все это ни к чему не привело, и Красовский вынужден был сосредоточить свое внимание на Чеберяк; положение его с течением времени, становилось все более и более опасным. Товарищи Голубева не отнеслись так благосклонно к объяснениям Красовского как их вождь; они считали, что есть только один способ найти виноватого еврея - взяться за евреев; но у Красовского просто не было такого еврея в его списке.

Когда Андрюшины родственники были отпущены во второй раз Красовский окончательно сосредоточился на Вере Чеберяк и таким образом переполнил чашу терпения членов Союза Русского Народа; они заявили своему вождю, что у них на руках новый Мищук.

Они были правы, только Красовский был гораздо более способным человеком,* чем Мищук, более стойким и непримиримым; образ мышления у него был глубже и более обобщающего характера.

Обдумывая это дело в его главных пунктах, он, в конце концов, задержался на факте, прежде не замеченным Мищуком; факт этот заключался в том, что полиция, давно уже знавшая, что Чеберяк укрывала грабителей и награбленное добро, почему-то в первый раз совершила налет на ее квартиру за два дня до убийства. После этого обыска волна грабежей, наводнявшая тогда Киев, сразу схлынула, и также меньше народу стали посещать квартиру Чеберяк.

Скандальная ее неприкосновенность наконец-то окончилась, а грабители потеряли такое чудное убежище - "малину" - где работа так хорошо сочеталась с удовольствием.

И Чеберяк, и ее банда, рассуждал Красовский, должны были задавать себе вопрос, что скрывалось за этим обыском?

Почему так хорошо налаженное дело вдруг было расстроено? Ведь полиция ничего у них не нашла и всем известно, что каждый преступник всегда возмущен и оскорблен, когда его (48) обвиняют в преступлении, которого он или не совершил, или же не был пойман с поличным.

Шайке было трудно поверить, что полиция вдруг решила переменить свою тактику в отношении к их старому, заведенному, и в общем почтенному заведению; и еще труднее было предположить, что налет этот сделан был случайно. Тут должно было случиться что-то очень странное, кто-то кого-то как будто подтолкнул на акцию, не прощаемую в преступном мире, а именно на донос.

Обходя Лукьяновку, Красовский в процессе своего расследования, стал прислушиваться к подпольному рассказу, циркулирующему с тех пор, как нашли Андрюшин труп.

Тут следует вспомнить, что в утро Андрюшиного исчезновения, его, без всякого сомнения, видели три человека: фонарщики, муж и жена Шаховские, и Женя Чеберяк. Женщина - фонарщица видела Андрюшу и Женю вблизи дома Чеберяк около 8-ми часов утра; муж ее видел их на несколько минут позже, но уже с третьим мальчиком, личность которого никогда не удалось установить. Рассказ, по всеобщему мнению, исходил именно от этого третьего мальчика, который никогда не был опознан. Версия была следующая: три мальчика, отправились в Лукьяновский лес и забавлялись, нарезывая себе прутья с упавших веток; Андрюша и Женя поссорились; Андрюша срезал себе гладкий, красивый прут, а Женя попросил его обменять на свой; Андрюша отказался, Женя рассердился и сказал: "Если ты не дашь мне свой прут, я расскажу твоей маме, что ты прогулял сегодня школу", на что Андрюша ответил; "а я тогда расскажу, что твоя мама прячет краденые вещи". После этого Женя побежал домой вместе с неизвестным мальчиком, а Андрюша оставался в лесу.

Стоя у открытой двери квартиры Чеберяк, неизвестный мальчик будто бы слышал, как Женя рассказывал матери про ссору с Андрюшей.* У Чеберяк были в это время какие-то мужчины, и она их спросила: "Что же нам с ним делать?" и один из них ей ответил: "Его сейчас же надо убрать". Услышав это, мальчик в ужасе убежал. Впоследствии никогда не удалось установить, кому мальчик в первый раз рассказал эту историю.

(49) Услышав впервые об этой версии, Красовский еще не знал, что фонарщики видели мальчиков в то утро, муж - всех троих, а жена - только двух; однако, он уже знал о Жениных показаниях у следователя, а именно, что Андрюша приходил к нему, просил его пойти с ним играть и ушел, раздосадованный его отказом.

Красовский верил рассказу неизвестного мальчика и не верил Жене; его поразила простая безыскусственность истории с прутьями; по его мнению, ее нельзя было выдумать. Обо всем этом он не переставал размышлять, и ему казалось логичным, что, узнав от Жени об Андрюшиной угрозе, вся шайка пришла к выводу, что именно Андрюша был тем доносчиком, имевшим особое влияние на полицию во время серии преступлений.

Несоответствие во времени не имело большого значения: налет полиции произошел за два дня до того, как Андрюша стал угрожать; однако легко можно было себе представить, что он болтал и раньше. Мальчик, знавший, что происходило в доме, мог быть даже опаснее взрослого человека, поэтому его необходимо было обезвредить независимо от того, являлся ли он прямой причиной налета.

Если предположить, что подозрения шайки пали на Андрюшу, она в своей злобе и растерянности не стала бы слишком долго взвешивать правильность своих подозрений; полурасспросов, полупризнаний было бы вполне достаточно, чтобы ярость ее была спущена с цепи.

Более поздние сведения показали как правильно Красовский расценил ход мыслей преступников; мы забегаем вперед говоря об этом не для того, чтобы реабилитировать Красовского, а по причинам хронологического порядка.

12-го марта, в день убийства, приблизительно в полночь, трое мужчин, которых мы соединили под кличкой "тройки", ограбили оптический магазин на Крещатике в Киеве. На следующее утро все трое сели в поезд, уходивший в Москву, и еще через несколько дней один из них обратил на себя внимание в пивной, размахивая сторублевой бумажкой; всех троих арестовали и отправили под стражей обратно в Киев.

Несмотря на то, что за двумя из них - Латышове и (50) Рудзинским (третий, Сингаевский, был сводным братом Чеберяк), числилось уголовное прошлое - их отпустили; в то время не было установлено никакой связи между "тройкой" и ограблением на Крещатике, или какого-либо другого, недавно совершенного преступления. И только позже (мы объясним почему) Рудзинский и Сингаевский сами, никем не принуждаемые, сознались в ограблении оптического магазина совместно с третьим членом тройки, Латышевым.

3.

Пляска на канате становилась все труднее; Голубев стал разделять подозрения своих товарищей насчет Красовского; его отговорки о розысках христиан-сообщников главных преступников-евреев стали изнашиваться. Члены "Союза Русского Народа" гораздо больше протестовали против "преследования" Чеберяк, чем против допросов Андрюшиного семейства, а версия Красовского, что это делалось для отвода глаз, не встречала больше сочувствия даже у Голубева.

Но по мере того как против него возрастало недовольство, Красовский все упорнее приходил к заключению, что убийцы были членами шайки Чеберяк, и что целью преступления было наказать и обезвредить доносчика, настоящего, или же только подозреваемого.

10-го мая, ко времени, когда его отношения с Голубевым сделались критическими, Красовский получил первое существенное подтверждение своим подозрениям. В это утро он отправился в сопровождении своего преданного ученика и помощника, честного и способного сыщика Кириченко, на тщательный обыск квартиры Чеберяк. Их сопровождали еще два сыщика и городовой.

Рапорт об этом обыске, представленный Кириченко Красовскому, был повторен на суде. Вот как он гласит: "В то время как Красовский и остальные обыскивали сарай, я завязал разговор с Женей Чеберяк и стал его расспрашивать об убийстве Ющинского; он стал мне что-то говорить, но вдруг запнулся и сказал, что не может ничего вспомнить. Я сидел по одну (51) сторону двери, а он по другую; Вера Чеберяк была за стеной в смежной комнате и слушала наш разговор. Когда я спросил Женю, кто убил Ющинского, его лицо стало подергиваться нервным тиком; я так же, как и он, стал оглядываться на смежную комнату, и когда я нагнулся на стуле, то увидел через дверь, за стеной Чеберяк, угрожающе жестикулирующую и рукой, и всем своим туловищем; мы с Женей одновременно поймали эти жесты".

Кириченко не мог продолжать допрос, но инцидент этот произвел на него и на Красовского глубокое впечатление.

4.

9-го июня Красовский и обер-прокурор Брандорф сделали опасный шаг, арестовав Чеберяк, и поставив этим администрацию в затруднительное положение. Если бы им удалось сломать её сопротивление и интенсивным допросом заставить ее сознаться в участии в преступлении, первая задача была бы решена - была бы установлена личность убийц.

С этой точки зрения её арест был бы встречен администрацией сочувственно, но была и оборотная сторона медали: Голубев и члены Союза Русского Народа, поднявшие такую бучу при аресте Павловича, не остались бы безучастными к аресту Чеберяк.

Они не понимали опасений Чаплинского и его коллег в связи с заговором, а если и понимали, то не сочувствовали. Они не находились на официальном положении и им не нужно было считаться с возможностью, что в Петербурге могут еще и передумать и прекратить конспирацию; им нечего было бояться потерять службу или же скомпрометировать себя. Да и нельзя было от них ожидать понимания той игры, которую вела киевская администрация; действия голубевской группы были прямолинейными в соответствии с догматом их веры; вера эта состояла в том, что евреи совершали ритуальные убийства и Андрюша был одной из их жертв.

В ответ на яростные протесты Голубева администрация взваливала всю вину на прокурора Брандорфа и следователя Фененко, тем более, что оба они всячески противились заговору.*

(52) Объяснения администрации, заключали в себе формальное оправдание: у следователя Фененко были юридические права допрашивать Чеберяк; прокурор Брандорф также имел право ее арестовать. Однако Голубев знал, что формальности это только увертка; если возможно было убрать Мищука, точно также можно было поступить и с Брандорфом, и с Фененко. Правда, по закону судей нельзя было смещать с должности, но... для чего же министром юстиции был Щегловитов?

Он оказался прав; не прошло и трех месяцев, как Брандорф был уволен со службы, а Фененко, следователь по особо важным делам, был заменен в этом, одном из самых значительных в его карьере дел, чиновником, присланным Щегловитовым из Петербурга. Все-таки понадобилось еще некоторое время, чтобы отобрать это дело у Фененко; оно еще целый год оставалось в его руках.

Позже Фененко дал следующие показания: "Начав расследование я очень быстро стал подозревать, что Чеберяк была соучастницей в убийстве Ющинского; мне было ясно, что убийство произошло в ее квартире, и я начал собирать все данные, чтобы ее разоблачить".*

Вот показания Брандорфа на суде: "Параллельно официальному следствию происходило частное расследование с ведома и согласия Чаплинского, возглавляемое Голубевым. Голубев был создателем дела Бейлиса; он часто навещал Чаплинского и приносил ему разного рода информацию. Я много раз указывал Чаплинскому на невозможность такого положения вещей; деятельность Голубева, согласно моим сведениям, была незаконной, он с умыслом затруднял работу полиции, не останавливаясь ни перед какими средствами, чтобы только раздобыть нужные ему свидетельские показания. Чаплинский же советовал мне, если я не хочу погубить мою карьеру, не сообщать министру Щегловитову, что я не нахожу признаков ритуального убийства** в деле Ющинского".

И вот, наконец, показания Красовского: "Мое расследование привело меня к убеждению, что убийство было совершено шайкой воров, возглавляемой Верой Чеберяк; но когда (53) я докладывал об этом Чаплинскому, он игнорировал собранный мною материал".*

Было бы правильнее сказать, что Чаплинский притворялся, что игнорирует его; на самом деле, Чаплинский был глубоко заинтересован этим материалом, но чем ближе Красовский приближался к истине, тем щекотливее становилось и его положение. Через несколько дней после отставки Брандорфа Красовский тоже был внезапно переведен обратно в его становой участок.

Однако много воды утекло в Днепре между июнем и сентябрем. Мы остановимся тут только на двух самых значительных событиях, произошедших за это время: Вера Чеберяк, находившаяся под арестом в течение пяти недель, была выпущена на свободу. - Она, в конце концов, созналась, что видела Андрюшу утром в день убийства, но она не созналась в своем соучастии в убийстве, да и самые главные улики против нее еще не были собраны.

Может быть для нее было бы выгоднее принести повинную Чаплинскому, он бы тогда, возможно, мог больше сделать для нее и ее "тройки". Но у нее тоже должны были быть свои расчеты; она в некотором смысле была в такой же зависимости от киевской администрации, как сама администрация была в зависимости от Петербурга: она не могла доверять своим покровителям.

Борясь с расследованием, она его затягивала. Правда, она получила полную защиту, когда администрация, наконец, убедилась в ее виновности, но многое, что потом было раскрыто о ней и оглашено, могло бы остаться в секрете. Самое главное - её виновность могла бы остаться необнаруженной.

(54)

Глава четвертая

МЕНДЕЛЬ БЕЙЛИС

Ко времени судебного процесса ему было 39 лет отроду, он был бывший солдат, отец пятерых детей. На его фотографии мы видим коренастого человека, среднего роста; при нормальных обстоятельствах, лицо его было скорее полное и тяжеловатое, обрамленное короткой черной бородой; он носил очки, но не производил впечатления начитанного человека.

Все о нем написанное сводится к одному; ничем нельзя было его отличить или вспомнить, кроме того, что он был Мендель Бейлис.*

Его полное имя было Менахем Мендель, отца его звали Тевия. Имена эти: Менахем, Мендель и Тевия встречаются у Шолом-Алейхема в двух его блестящих рассказах; однако эти имена стали популярны благодаря Алейхему больше чем за десятилетие до того, как Бейлис привлек к себе внимание вне своего маленького круга, семьи, товарищей по работе и друзей. Сделал ли бы гениальный Шолом-Алейхем из Бейлиса колоритную национальную фигуру? - мы только знаем, что он не обладал нужными свойствами, чтобы характеризовать собой Шолом Алейхемовский еврейский фольклор.

Он работал экспедитором (выпускал товар) на зайцевском кирпичном заводе уже в течение 15-ти лет.

Киев, а также Лукьяновка находились вне той знаменитой черты оседлости, где по закону 6 миллионов евреев имели право жительства. Все же в этом законе имелись исключения для некоторых категорий евреев; и на этом основании в Киеве проживали 20.000 евреев при населении в 400.000.

У Бейлиса было такое разрешение на жительство, и он (55) поселился со своей семьей вблизи кирпичного завода.

Отбыв военную службу, 22-летним молодым человеком Бейлис женился и устроился на работу на кирпичном заводе неподалеку от Киева. Вскоре ему предложили лучшее место, на гораздо большем кирпичном заводе, построенным Ионой Зайцевым.

Бейлису с этой службой очень посчастливилось; как именно это произошло интересно для нашего повествования. Отец его (его уже не было в живых ко времени процесса) был набожным евреем, с некоторыми претензиями на ученость. Изредка он посещал старого Зайцева; конечно, нельзя говорить о "дружбе" между бедным евреем и сахарным магнатом, но, безусловно, между ними существовала взаимная симпатия и уважение, что было странно ввиду одного особого обстоятельства: отец Бейлиса был Хасидом, Иона Зайцев же, тоже набожный еврей, принадлежал к противоположной религиозной ветви - Миснагдим. Согласно Шолом-Алейхему, оба они (а эти двое вполне принадлежали к его миру) должны были бы ссориться между собой, хотя и не так сильно как ссорились члены еврейских сект предыдущего поколения. Поэтому взаимное уважение отца Бейлиса и старого Зайцева вполне говорит в их пользу.

Бейлис получил службу на Зайцевском заводе благодаря протекции своего отца, и он считал себя счастливым человеком; жалование его было выше того, на что он мог рассчитывать где-нибудь в другом месте.

К тому времени, когда служба его была так трагически прекращена, он получал 45 рублей в месяц и даровую квартиру; таким образом его прожиточный уровень приравнивался к низшему уровню среднего класса.

Сначала он еще мог надеяться на благосклонность старого Зайцева для продвижения по службе; но Иона Зайцев умер в 1907 г., и Бейлису уже не удалось стать управляющим завода.

С молодыми Зайцевыми у него не могло быть близости, даже если бы он был набожным и образованным евреем. Мировоззрение их отличалось от отцовского; Иона Зайцев почувствовал себя одиноким в последние годы своей жизни в собственном своем доме. Дети его не отреклись от еврейства, (56) но их понятия и отношение были совершенно другими; они ели ветчину и всякую другую запрещенную евреям еду, и не соблюдали религиозных обрядов, так бережно и строго хранимых их отцом; и у них не было религиозного образования, сблизившего представителей старшего поколения.

Сам Бейлис тоже отошел от религиозных правил своего отца и не проявлял никакой склонности к изучению еврейской традиции. Он умел молиться, т.е. читать еврейские молитвы, и у него, конечно, было понятие о самых простых обрядах; он умел читать и писать по-еврейски (идиш), но, несмотря на свою трехлетнюю военную службу, он не бойко говорил по-русски, плохо читал и совсем не умел писать. Что касается его благочестия, достаточно будет указать, что он работал по субботам и во все еврейские праздники, за исключением Нового Года и Судного Дня.

По этому поводу нужно отметить, что ведь пути Господни неисповедимы; Андрюша был убит в субботу утром, а Бейлис в этот день находился среди рабочих.

Надо еще сказать, что если молодое поколение Зайцевых и не следовало по стопам отца, они все-таки почитали его память; несмотря на всю их вялость в соблюдении религиозных обрядов, они иногда показывались в синагоге, а на Пасху ели мацу; ели ли они по праздникам запрещенную евреям пищу, неизвестно. Маца их, однако, была самого обыкновенного сорта, в то время как отец ел мацу, особо приготовленную со скрупулезнейшим вниманием по предписанию старинных обычаев. Эта маца была изготовлена из пшеницы, выращенной на его собственной земле, и пекли ее под специальным наблюдением. Каждую Пасху старик Зайцев рассылал две тонны мацы родственникам и друзьям.

После его смерти дети его довольствовались мацой, купленной у простых торговцев, и Бейлис был очень рад, что освободился от ежегодной обязанности наблюдать за её распределением. Тот факт, что такое распределение входило в круг его обязанностей до 1907 г., имело огромное значение для прокурора.

Согласно обвинению, маца должна была содержать в себе христианскую кровь, Бейлис имел отношение к ее распределению, (57) Андрюша был убит незадолго до Пасхи, .- вот и создан был логический, неотразимый силлогизм.

Точно такая же цепь знаменательных ассоциаций была создана прокурором для связи убийства Андрюши с еврейским ритуалом, молодые Зайцевы решили построить дом для престарелых рабочих в память отца; при закладке фундамента они пригласили на религиозную церемонию официальных лиц и представителей русской общественности. Присутствовали только городской врач и еще два-три врача, остальные отклонили приглашение. Фундамент был заложен 7-го марта 1911 г. только за пять дней до убийства Андрюши. Для прокуратуры было совершенно очевидно, что для освещения новой постройки нужна была христианская кровь.

Поразительным явлением в деле Бейлиса был тот факт, что ни один из евреев, обвинявшихся прямо или косвенно в преступлении фанатического или ритуального характера, вообще не был особенно религиозен и имел очень слабое понятие о еврейской традиции. Главной фигурой был обыкновенный рабочий человек, тянувший свою маленькую лямку, день и ночь размышлявший только об одном: как бы свести концы с концами.

Не надеясь улучшить свою, более чем скромную жизнь, у Бейлиса были честолюбивые планы для своего сына: чтобы иметь возможность определить его в гимназию, он продал корову, а жена его варила для столовников.

Он работал 12 часов в сутки, надзирал за погрузкой кирпича, вел конторские книги, и вообще, исполнял любую работу.

При таком образе жизни, только старого закала еврей, обладающий железной волей, страстно преданный своей религии (таковые были, но Бейлис не был из их числа) мог бы найти необходимые часы для изучения еврейской традиции.

Такова была религиозная квалификация и Бейлиса, и молодых Зайцевых; что же касается торговца сеном и соломой Шнеерсона, будто бы обещавшего Андрюше найти его отца, чтобы заманить мальчика на его гибель, то у него было еще меньше религиозной подготовки.

Шнеерсона описывают, как молодого человека, (58) безбородого, плотного, одетого в рабочую одежду; он даже не знал, что фамилия его принадлежала знаменитой династии раввинов; он никогда не слыхал о Шнеер Зальмане Шнеерсоне, основателе большой ветви Хасидизма - Хабад.

Его спрашивали на суде об его религиозных связях; у него их не было. Посещал ли он могилы своих родителей, как многие другие евреи, накануне Судного Дня? - Он ответил "никогда", а потом, суммируя свою философию, добавил уже от себя: "Мертвых нельзя воскресить..."

Два обстоятельства служили Бейлису на пользу: его дружеское ко всем расположение и его хорошие отношения с соседями. Соседи его называли "наш Мендель" и на суде ничего кроме хорошего о нем не было сказано; дети-свидетели улыбались ему во время заседания суда. Он был в дружественных отношениях с приходским священником, которому он оказывал немало услуг; когда строилась местная приходская школа, Зайцевы, по настоянию Бейлиса, продали церкви кирпич ниже себестоимости в то время, как владелец другого кирпичного завода христианин - отказался уступить хотя бы копейку.

Этот же священник попросил того же христианского заводчика пропускать похоронные процессии через его двор, чтобы сократить путь, и ему тоже было в этом отказано; другой короткий путь проходил через Зайцевский двор, и Мендель добился у своих хозяев разрешения.

Даже местные члены Союза Русского Народа хорошо относились к Менделю; во время погрома 1905 г. они пришли к нему вместе со священником, чтобы успокоить его и заверить, что никакого зла ни ему, ни его семье не будет причинено; и на самом деле - никто его не тронул.

Роль фанатика-убийцы, вампира, пьющего кровь христианских детей, навязанная Бейлису обвинением, была, ко всей своей непристойности и цинизму, еще и смехотворна. Был бы он хотя бы колоритной экзотической фигурой, какой-нибудь фанатик с седой бородой, но ведь он был только "наш Мендель" !

Роль мученика-героя, которую некоторые люди хотели ему приписать, тоже совсем к нему не шла; мучеником, конечно, он был и именно потому, что был простым, добрым (59) испуганным рабочим человеком, не принимавшим никаких поз и не произносившим речей.