Кровавый навет (Странная история дела Бейлиса)

Его убили в 1904 г. в самый разгар длинного ряда погромов, за которые он, бесспорно, несет ответственность; так что даже консервативный лондонский Таймс, расположенный в то время благоприятно к русофильской британской политике, не мог осудить этот террористический акт.

В заключение неизбежно длинного, хотя и все еще беглого, описания фона, на котором развертывается наша драма, надо отметить полнейшую неумелость бюрократического аппарата того времени управлять страной. Явление это было объектом постоянных насмешек русских юмористов и сатириков; оно частью происходило по инерции и тупости бюрократов, частью по старой традиции их продажности и деспотизма на всех ступенях административной лестницы, того особого свойства казенщины, которая в те времена была доведена до несравненного совершенства.

Нет никакого сомнения, что в правительстве находились чиновники честные и способные, может быть даже очень способные, так как в противном случае механизм всего аппарата давно бы прекратил все свои функции. Но эти честные чиновники часто вынуждены были брать на государственную службу потенциальных "бунтовщиков", а порой и сами находились в разногласии с варварской правительственной политикой.

Читая жизнь Толстого, попеременно, то поражаешься мелочности цензора, то приходишь в недоумение от его терпимости - как будто правая рука его не ведает, что творит левая; безобидные маленькие повести изымались из печати, а роман "Воскресенье" был только подвергнут неуклюжим вырезкам, едва ли помешавшим пониманию читателей общего хода романа.

То, что происходило с Толстым, одинаково относится и к Горькому, и к Андрееву, и к Короленко, и ко многим другим. А в это время "Капитал" Маркса легально был допущен к продаже - верх иронии...

(119) То же самое происходило и в других сферах администрации. Одного только примера будет достаточно, чтобы показать образец ее работы: Джоэл Кармайкел в своем предисловии к "Запискам о русской революции" Суханова пишет: "Одной из оригинальных странностей того периода, с характерной для царского режима комбинацией притеснений, слабости и неумелости, было служебное положение Суханова (меньшевика-интернационалиста) в департаменте орошения Туркестана во время первой мировой войны. Его начальство прекрасно знало, кто он такой, так как полиция постоянно следила за его революционной деятельностью, и все-таки он оставался на службе. У Витте было правило протежировать способным людям, даже и политически неблагонадежным. Вывертываясь из лап полиции, Суханов печатал свои статьи в Горьковской "Летописи", подписывая их "Суханов", а на казенной службе регулярно появлялся под настоящим своим именем Гиммер. Эти "забавные странности" возникали не только благодаря безнадежной нехватке в талантливых людях, которую Кеннан, между прочим, уже отметил поколением раньше, но и потому, что среди закоренелых бюрократов многие отступали перед жестокостью людей, стоявших у власти; по принципу ли, из остатков ли приличия, но они уклонялись от многих своих прямых казенных обязанностей и по-своему усугубляли всеобщую административную беспомощность и неразбериху.

(120)

Глава девятая

РЕЖИССЕР

В 1917-ом году бывший министр юстиции Щегловитов* отвечал перед революционной следственной комиссией: "Я считал, что евреи, ввиду специфических особенностей их религии, не пригодны к судебной деятельности".

Один из членов комиссии (он был евреем) спросил его: "По-видимому вы нашли возможным внести ваше мнение об особенностях еврейской религии в программу министерства юстиции?" - и он процитировал целый ряд случаев, когда это "кредо" Щегловитова было проведено в жизнь.

"Не знаю, что по этому поводу сказать", отвечал бывший министр; жаль, что он именно тут потерял дар речи, так как его объяснения имели бы психологический интерес. Было время, когда у него были другие взгляды, и он был либералом чуть ли не левого уклона. Но, получив назначение министра в 1906 г., он стал политически неузнаваемым. Со дня на день его ранее конституционные взгляды превратились в черную реакцию и он сделался яростным антисемитом и слепым приверженцем абсолютизма.

Способности и трудолюбие Щегловитова не подлежат ни малейшему сомнению, но и также учиненный им разгром судебной системы, породивший поговорку: "Правосудие Щегловитова".

Витте писал в 1912 г.: "Со дня моей отставки самым большим несчастьем было назначение Щегловитова. Можно сказать, что он разгромил суды; теперь невозможно установить, где кончается деятельность полиции, а также и Азефов и начинается судебное следствие. (Азеф был величайшим (121) провокатором среди двойных агентов русской охранки). - У меня нет сомнения, что Щегловитова будут помнить с проклятиями в течение десятков лет.

За Щегловитовым водилась кличка: "красный Ванька", - связанная с рыжим цветом его волос, не подвергшимся изменению в отличие от политических его взглядов. Была у него и другая кличка "Ванька-Каин" памяти знаменитого бандита 18-го века, впоследствии предавшегося в лагерь полиции.

Хотя оценка Витте Щегловитова установилась под влиянием личной вражды, но одна из причин этой вражды придает некоторую степень объективности его суждениям. Витте был новатором такого размаха, что его можно поставить на одну доску с Петром I и с Александром II и за это реакционеры его возненавидели. Россия должна быть благодарна ему, больше чем кому бы то ни было за индустриальные достижения времен Александра III и также раннего царствования Николая II. Но новаторство Витте в такой же мере относилось к правительству, как и к индустриализации; поэтому, в 1905 г. он вместе с революционерами стал настаивать на создании законодательного национального органа.

Это явилось прямым афронтом принципу абсолютизма, единственно приемлемому для Николая II и реакционеров как основание государственной системы.

Витте был устранен после 15 лет несравненных заслуг перед родиной. Однако убрать 56-летнего, в полном расцвете своих сил, Витте было еще мало; необходимо было позаботиться, чтобы он никогда больше не мог вернуться на свой пост, а для этого был только один единственный способ: волынский архиепископ Антоний был восприимчивым и проницательным человеком, по его мнению, борьбу с революцией надо было начинать с уничтожения Витте.

"Призывы, умные речи, книги, все это очень хорошо", писало это духовное лицо, "но казнь Витте должна быть первым шагом".* - На Витте было совершено покушение - но неудачно. Когда Витте потребовал отчет следствия по этому делу, государственный прокурор заявил ему, что он может довести следствие только до известной черты, за которой стоят слишком высокопоставленные лица. "Если бы можно было (122) их арестовать и произвести обыск в их домах, один только Бог знает что бы мы там нашли; для этого нам необходимо, чтобы министр юстиции (Щегловитов) снял бы с нас все ограничения и заверил бы нас, что мы не будем отвечать за наши действия".*

Ошеломляющая откровенность этого сообщения, сделанного большому государственному деятелю, с точностью определяет дух, внесенный Щегловитовым в подведомственные ему судебные органы. До него Россия могла с полным правом гордиться своим судопроизводством: из всех великих реформ Александра II,** только юридические законы 1864 г. относящиеся к судебной процедуре, не были подвержены существенным изменениям.

Во всех остальных правительственных отраслях, в то время как в Европе совершался прогресс, Россия пятилась назад. Однако Щегловитов принял решение поставить правосудие на одну доску с остальными правительственными органами; во время его "царствования" судьи или получали назначения, или перемещались в отдаленные губернии, или же посредством унижений и преследований принуждены были подавать в отставку; все это в зависимости от их взглядов по отношению к святости автократического принципа.

Щегловитов писал: "Судьи, прежде всего - на службе у государства и должны служить общим государственным интересам". Но "общие государственные интересы" в понимании такого человека как Щегловитов, далеко не всегда совпадали с правосудием. И не нужно было даже быть евреем или либералом, чтобы подпасть под "правосудие Щегловитова"; каждый судья, если он не хотел попасть в опалу Щегловитову, был бессилен наказать преступника, имевшего достаточные связи в "правомыслящих кругах".

"Судья бессильный покарать в конце концов становится сообщником преступления...".

Среди бесчисленных свидетелей, выступавших против Щегловитова, мы выделяем Владимира Дмитриевича Набокова (отца нашего поэта, писателя, ученого, лепидоптериста, написавшего в своей автобиографии много хвалебно-любовного (123) о своем отце). В. Д. Набоков унаследовал от предков аристократизм большой культуры, либеральный образ мышления и традицию общественного служения. Отец его (т.е. дед поэта) играл видную роль в правовых реформах, которые Щегловитов постарался уничтожить; а Владимир Дмитриевич также был представителем той значительной группы русской аристократии, боровшейся в течение нескольких поколений за постепенное введение демократических порядков. В. Д. протестовал против злостного отношения русского правительства к евреям задолго до бейлисовского процесса. Примером может служить его сенсационная статья: "Кишиневская кровавая баня", написанная после ужасного погрома в Кишиневе в 1903 г.

Сын (поэт) пишет об отце: "Став членом конституционной демократической партии, он без сожаления лишился своего придворного звания, затем он поместил объявление в газете с указанием о продаже своего придворного мундира; случилось это после того, как он отказался на каком-то банкете поднять бокал за здравие царя".

Делая годовой обзор юридического календаря за 1913 г. в широко распространенной либеральной газете "Речь", в которой Набоков был одним из соредакторов, он указывает на ряд случаев запугивания судьями и прокурорами присяжных заседателей, отказывавшихся следовать специально данным им инструкциям. "При таких условиях", протестовал Набоков, "взаимоотношения между правительственными органами и присяжными могут сделаться совершенно ненормальными".

В одном случае старшина присяжных пожаловался, что "нервность" судьи (по осторожному его выражению) мешает присяжным в их работе. "В одном случае за другим", продолжает Набоков, "председатель суда делал оскорбительные замечания по отношению к присяжным, оправдавшим подсудимого; в апреле 1913 г. возникло несколько конфликтов между судьями и присяжными и в одном случае старшина попросил не перебивать защитника т.к. это мешает присяжным сосредоточиться на ходе дела. Некоторые присяжные просили защиты от оскорблений помощника прокурора: "С каких пор такие случаи стали возможны?" (они стали возможны со дня назначения Щегловитова) - "и можем ли мы предполагать, что (124) высшие чиновники реагируют в этих случаях должным и нужным образом? - Увы, мы не можем".

Мнение Набокова о действиях и поведении судей в бейлисовском процессе, на котором он присутствовал в качестве специального корреспондента, мы приведем позже.

Чрезвычайная комиссия, на которую мы сослались в начале этой главы была учреждена после Февральской революции 1917 г. Официальное ее название: "Чрезвычайная Комиссия временного правительства"* и функция ее состояла в расследовании правонарушений, совершенных низверженным правительством. Комиссия эта заседала до победы большевиков в Октябре и собранные ею показания были напечатаны в семи томах озаглавленных "Падение царского режима".

Люди, представшие перед этой комиссией, состояли из разного калибра бормочущих чиновников и просто негодяев, и напрасно было бы искать у них какого бы то ни было наличия собственного достоинства перед лицом постигшего их несчастия. Буквально через ночь, вчерашние властители, расхаживавшие с важным и напыщенным видом по своим учреждениям, превратились в виноватых, пристыженных людей, дающих показания против собственной своей развращенности и ничтожества.

Щегловитов извивался изо всех сил; Белецкий, вчерашний грозный начальник всей полиции, окончательно упал духом и стал хныкать: "Я краснею за себя приношу повинную..., что скажут гимназические подруги моей пятнадцатилетней дочки, товарищи моего сына?.. "Приношу повинную" - сплошное лицемерие; как и все остальные, Белецкий пробовал лгать и вывертываться и сдавался только под непрерывным допросом и при очной ставке с документами, им позабытыми и, увы! не уничтоженными.

Щегловитов и Белецкий самые важные свидетели в бейлисовском процессе, но показания Щегловитова представляют еще совсем особый интерес т.к. проливают свет на деятельность суда под его ведомством и в частности на его роль в деле Бейлиса.

Можно сказать, что заговор и провокация бейлисовского дела были кульминационным пунктом его карьеры. Характерно (125) для Щегловитова, что в самый год процесса, он в экстазе лживости хвастался в Думе и так же на судебном съезде, что именно он вдохновил русскую правовую систему и внес в нее такой дух благородства, какого она раньше не знала. "Россия, восклицал он, теперь дошла до вершины научно-современного отправления правосудия, а в ближайшем будущем она будет на уровне, не достигнутом западно-европейскими государствами, задолго до нас вступившими на путь цивилизации."* Можно сделать заключение о концепции Щегловитова - "научно-современного отправления правосудия" из стенографического отчета собственных его высказываний перед Чрезвычайной Комиссией. "После моего назначения министром юстиции", сказал он, "главной моей задачей была установка деятельности моего департамента на высоком уровне Судебных Уставов 1864-го года".

"Каким способом вы собирались этого достичь?" - спросил его председатель Комиссии. "Посредством выбора ответственных чиновников", ответил Щегловитов. "Каков был ваш критерий?" - На это последовал ответ, что он выбирал людей с твердым характером, с монархическими принципами, способных охранять закон. На это председатель ему возразил, что такие качества нужны в политике, а отнюдь не в зале суда. "Да, это так", он ответил. К сожалению, из стенографического отчета нам неясно, какое впечатление произвело это чистосердечное признание.

До сих пор все было относительно просто; Щегловитов не отрицал что, будучи министром юстиции, он занимался политикой. Когда же председатель перешел к судебным делам, вся обезоруживающая искренность стала постепенно пропадать, уступая место увиливанию, двусмысленностям и потере памяти. "Не назначали ли вы или увольняли судей, считаясь с мнением частных лиц?" - "Я не помню", последовал ответ.

Тогда председатель ему заметил: "Если бы все судьи во всех концах России следовали бы примеру министра юстиции, жизнь для русских людей сделалась бы невыносимой; ведь вы профессор, юрист, писали книги по юридическим вопросам?" - Да, Щегловитов соглашался, "эта дорога была опасной". А что же он может сказать по поводу формуляров,

(126) выписанных для автоматического помилования членов правых организаций, обвинявшихся в разных преступлениях, подаваемых им на подпись царю? На это последовал ответ, что такова была политическая обстановка того времени. "Однако" признался Щегловитов, "Это было, по всей вероятности, самой большой моей ошибкой".

Председатель стал нажимать на него все сильнее: "Когда вы просили царя о помиловании виновного, что значили встречающиеся у вас объяснения мотивов преступления: "Преступления эти делались из ненависти к евреям". Ответ на этот вопрос интересен своим казуистическим образом мышления: "Такие мои доклады царю скорее всего объясняются тем фактом, что в определенных слоях населения существует ненависть по отношению к евреям; чувства эти могли приводить к чрезвычайной невоздержанности, когда враждебность и вспышки ярости бывали сильнее благоразумия".

Таким образом, грабежи, избиения и даже убийства евреев были представлены как часть традиции народного фольклора, с которым надо было считаться. Следовательно, надо было выводить такое заключение: чем больше народ ненавидел евреев, тем менее убийцы евреев могли быть порицаемы. Однако Щегловитов ничего не упомянул о самом главном - об его рвении угодить царю, чья враждебность по отношению к евреям и была самым решающим фактором в расчетах Щегловитова приведших к делу Бейлиса.

Следствие Чрезвычайной Комиссии снова занялось давлением Щегловитова на судей. У него было установлено посылать своих агентов и наблюдателей на судебные заседания; они присутствовали в зале суда, чтобы следить за отношением судьи к делу, и посылать о нем своему начальнику донесения; ему нужно было быть осведомленным (согласно собственным его словам) - достаточно ли они строги. "Если они проявляли снисходительность, то это могло повлечь для них перевод на другой пост или же увольнение "с их согласия", добавил Щегловитов. "Конечно", заметил здесь один из членов Комиссии (сидевший ранее в тюрьме за свои протесты против бейлисовского дела) "согласно закону вы не могли иначе поступать, но мы видели, что весьма часто согласие это было (127) вынужденным". "Да", последовал скромный ответ, "бывали случаи, когда я должен был лично убеждать судью о переводе его на другой пост". "В результате донесений ваших наблюдателей?" - "Могло быть и так".

Показания Белецкого перед Чрезвычайной Комиссией не так нам противны т.к. Щегловитов, а не он, был инициатором зла. Будучи начальником полиции, Белецкий унаследовал систему "двойных агентов" и "агентов - провокаторов". - Беда в России с двойными агентами состояла, во-первых, в том что полицейские агенты, в своем рвении расположить к себе революционеров, иногда переигрывали свою роль и сами делались революционерами-террористами, а во-вторых, в том, что революционеры могли примкнуть к полиции и превращаться в двойных агентов.

Одним из результатов этой системы был знаменитый Азеф о котором мы уже упоминали; он организовал убийство великого князя Сергея Александровича (дяди царя), чтобы упрочить свое положение среди террористов-революционеров и, предавал революционеров, чтобы упрочить свои взаимоотношения с Охраной. Существуют разные варианты по поводу того, на кого же Азеф в действительности работал кроме как, конечно, на самого себя; существовало мнение, что к концу своей карьеры он уже сам этого не знал.

Защищаясь, Белецкий говорил, что он отменил эту систему в армии, т.к. она привела там к деморализации; и, наконец он согласился, что система эта была аморальна и само-разрушительна. Чем же он оправдывал применение ее к гражданскому населению? - Он объяснил, что не было другой возможности раскрывать заговоры революционеров; к тому же двойные агенты существовали в цивилизованных странах, включая и республиканскую Францию.

Частично это было правдой - все страны пользовались услугами двойных агентов, чтобы вылавливать революционеров, но далеко не в таком масштабе, как в России, где специфической особенностью являлись агенты - провокаторы, вышедшие из двойных агентов. Эти провокаторы не только шпионили за революционерами, но и еще выискивали потенциальных либералов, вызывая с их стороны неосторожные высказывания (128) своих взглядов; или же они науськивали революционеров на террористические акты, чтобы во время таких попыток полиция могла их вылавливать, или же маневры становились более сложными, если в них, например, участвовал Азеф.

Во время управления Белецкого полиция учинила блестящую проделку, содействуя выбору в Думу некоего Малиновского.* Правительству пришлось специальными мерами урегулировать его кандидатуру ввиду предъявленного ему обвинения в краже со взломом.

Сделавшись депутатом Думы, Малиновский получил инструкцию от Охраны распространять крайне левые возбуждающие прокламации с целью дискредитировать Думу и сделать ее неработоспособной. Такая деятельность может быть и соответствовала вкусам Малиновского; во всяком случае после революции он выступил с заявлением, что всегда был убежденным большевиком, и сам Ленин яростно за него ручался, адресуя свои бранные речи его клеветникам.

В конце концов, Малиновский был расстрелян большевиками, что, конечно, не является доказательством, что он не был предан партии. Возможно, что также как и с Азефом, останется невыясненным, имелись ли у Малиновского политические идеи; достоверно то, что он в действительности приложил руку к потере Думой работоспособности, - однако этого желали одинаково и крайне правые и крайне левые.

"Система эта была плохой, и я всегда упрекал себя за нее", сознался Белецкий. Защищался он тем, что делал что мог при данных обстоятельствах; и также тем, что он убрал провокаторов из армии и отменил в Охране отвратительную практику тренировки политических шпионов среди учеников гимназий.

Их задача состояла в том, чтобы следить за своими товарищами и притворяться единомышленниками с теми, кто выражал либеральные или революционные мысли.

В этом месте допроса, председатель Чрезвычайной Комиссии, уважаемый юрист, сохранявший все время спокойствие, не мог больше сдерживаться: "Значит Охрана имела своих шпионов в гимназиях?! - и вам не приходило в голову в течение целого года, когда вы это допускали, что вербовка (129) тайных агентов среди гимназистов само по себе, независимо от морального своего аспекта, достаточное преступление, способствующее разложению семейных устоев?".

Белецкий, проявивший такую слёзную заботу о моральном равновесии собственной семьи, и особенно гимназиста-сына и гимназистки-дочки, мог тут только повторно бить себя в грудь.

В центральном правительственном управлении роль Белецкого в постановке дела Бейлиса была второй по значению после Щегловитова. Об этом речь еще будет впереди.

(130)

Глава десятая

НИЧЕМУ НЕ НАУЧИВШИЕСЯ

Убийство Столыпина проходит красной чертой сквозь процесс Бейлиса и в более широком смысле - сквозь судьбы России.

В этой драме выступали некоторые действующие лица, с которыми мы уже раньше познакомились. Например - честный судебный следователь Фененко, корыстолюбивый жандармский полковник Иванов, комическая фигура начальника Охраны полковника Кулябко (арестовавшего Бейлиса под покровом ночи, во всеоружии и при всех знаменах).

Царь присутствовал при убийстве Столыпина. Позже, по своей сердобольности он запретил арест начальника Охраны, обвинявшегося в преступной небрежности. Однако, убийца - центральная фигура этого побочного эпизода - не имел прямого отношения к делу Бейлиса.

Молодой еврей, Дмитрий Богров,* странным образом выступает для нас прямо со страниц Достоевского. Блестящий молодой человек, из богатой и уважаемой в Киеве еврейской семьи, он сделался анархистом-коммунистом. Его идеи относительно способов борьбы и ее конечной цели были весьма запутанными; в течении нескольких лет он служил в Охране на жаловании у Иванова. Почему Богров, при своих средствах интересовался ничтожным вознаграждением (какие-то 100-150 рублей в месяц) за свою шпионскую деятельность, осталось невыясненным, т.к. он отказался давать по этому поводу объяснения. Согласно Иванову его услуги и этих денег не стоили.

Из показаний Богрова, со дня его ареста и до самого дня его казни, невозможно было разобраться, каковы собственно (131) были его мотивы. Он сделал заявление, что 23 лет отроду, в 1907 г. у него зародилась идея убийства высшего чиновного лица, чтобы произвести громогласный протест против существующего строя; однако, похоже было, что он убил Столыпина чтобы реабилитировать себя перед революционерами.

Но с какой же целью он поступил на службу к полковнику Иванову? - Богров, давая показания, сказал судебному следователю Фененко: "Примкнув к анархистам я вскоре в них разочаровался; будучи членом их партии я решил информировать Охрану об их деятельности; отчасти я на это решился, т.к. мне нужны были деньги - я отказываюсь объяснить, для чего эти деньги мне были нужны..." На самом деле у него никогда не было недостатка в деньгах. "Когда я в 1910 г. приехал в Петербург, я решил поступить в Охрану, чтобы быть в курсе ее деятельности...", комментировал Богров по поводу своей авантюры в качестве двойного агента, и это после того как он работал на Иванова.

Что бы там не варилось у него в голове, можно с уверенностью сказать, что Богров, если и периферийно, интересовался еврейским вопросом. Когда его спросили, почему он не повернул револьвер на несколько дюймов в сторону царской ложи (что ему легко было сделать), и не застрелил царя, он ответил: "Я еврей - если бы я убил царя, был бы погром".* Нет сомнения, что убийство Николая вызвало бы целую серию погромов, однако убийство Столыпина тоже не принесло евреям большой пользы.

То, что Богров так легко сумел пробраться в театр со спрятанным в кармане пальто револьвером, дает нам еще лишний луч света на тот лабиринт, в котором запутаны были и правительство и революционеры-конспираторы. Офицеру охраны Кулябко была вверена ответственность за проверку входных билетов; именно к нему Богров обратился с дичайшей небылицей о мужчине и женщине, приехавших в Киев с целью убийства одного из министров. Только он, Богров, и имеет возможность опознать этих людей, запасшихся каким-то непонятным образом входными билетами.

На основании этой чепухи Богров сам получил от Кулябко входной билет. Во всяком случае таково было объяснение (132) самого Кулябко. Абсурдность этого объяснения была такова, что немедленно возникло подозрение (никогда не улегшееся), что убийство Столыпина было дело рук крайне правых элементов с помощью полиции. Подозрения эти исходили из разных источников и были порождены разными причинами: вражда крайне правых к Столыпину; ухудшение отношений с царем; заступничество царя за офицера, который должен был обеспечить охрану в театре; и, наконец, удивительно слабое наказание, постигшее Кулябко - его просто уволили со службы. И еще стало известно,* что этот бывший лукьяновский Наполеон, впоследствии сделался страховым агентом - странное превращение.

Одной из причин все возрастающей ненависти к Столыпину со стороны крайне правых кругов был тот факт, что он отказывался играть им в руку в их яром антисемитизме. Столыпин, будучи реалистом понимал, что эксцессы в гонениях на евреев приносили России вред как внутри страны, так и заграницей. Уже в 1906 г. - сейчас же после того, как он возглавил правительство, он предложил Совету министров ввести некоторое смягчение в положение еврейского населения. Царь без всякого промедления и весьма решительно отказал:

"Мой внутренний голос настойчиво велит мне не брать ответственности за такое решение; я каждый день должен быть готов отвечать перед Богом** за вверенную мне государственную власть". - "Внутренний голос" Николая получил также поддержку двухсот полученных им телеграмм крайне правых с протестом против внесенного в Совет министров предложения.

Не имея возможности бороться с антисемитскими чувствами царя, Столыпин все же оказал в этом смысле сдерживающее влияние. После его смерти можно было наблюдать явное ухудшение в положении евреев и усиление состояния латентного погрома, выражающегося во все увеличивающимся выселением евреев из городов и деревень за уже переполненную черту оседлости.

Предлогом для этих мер было избавление местного населения от алчных еврейских купцов, и это несмотря на то, что много раз было доказано - русские купцы вполне способны были конкурировать с евреями в погоне за барышом и в (133) эксплуатации крестьян и горожан. Время от времени мужики жаловались, что они получали лучший и более дешевый товар от евреев, они по-видимому не испытывали никакого удовлетворения, когда их обирали свои же братья по крови.*

Правительство, как бы стараясь рекламировать и на Западе свою навязчивую идею о дискриминации евреев, стало вводить затруднения для иностранных евреев, желающих въехать в Россию; им или запрещали въезд или же ставили их перед ограничениями, не распространявшимися на других иностранцев. Такое поведение вызвало ряд протестов во многих странах, а в 1911 г. русское правительство получило унизительный выговор со стороны американского правительства, когда президент Тафт заявил, что такого рода ограничения являются нарушением торгового договора 1832 г.

Нельзя не задать себе вопрос, какова бы была судьба бейлисовского процесса, если бы Столыпин оставался бы жив и у власти. Ведь Щегловитов не мог в этом деле обойтись без помощи департамента полиции - департамента, в свою очередь являющегося ветвью министерства внутренних дел. Правда, начальник полиции Белецкий с готовностью сотрудничал с Щегловитовым, однако начальная фаза конспирации держалась в секрете от министра внутренних дел Макарова;

конечно, позже, когда Макарова заменил Н. А. Маклаков - уже больше не было надобности держать это дело в тайне. Но, даже имея поддержку царя, недостаточно было иметь несведущего или же попустительствующего министра внутренних дел - нужно было еще или держать в неведении или же добиться согласия премьер-министра.

Трудно вообразить Столыпина потворствующим гиблому заговору в деле Бейлиса; совсем иначе обстояло с заменившими его ничтожными людьми.

2.

Когда оглядываешься на прошлое - почти приходишь в ужас от той настойчивости, с которой царское правительство стремилось к своей гибели; и нигде это так ярко не проявилось как в кучке людей, сгруппировавшихся вокруг дела Бейлиса.

(134) Крайне правые элементы, на которые Николай и его администрация так надеялись, существовали в качестве парламентской группы только благодаря Столыпину. Когда после революции 1905 г. царь был принужден дать стране полу-конституционное правительство - первые две выборные Думы были преимущественно либеральные и левого направления. Обе Думы были Николаем с большой поспешностью распущены, а между второй и третьей, царь с помощью Столыпина нарушил эту полу-конституцию или же "Основные Законы", как их тогда называли.

Новая конституция содержала следующую преамбулу:

"Верховная самодержавная власть принадлежит Императору всея России. Подчиняться этой власти должно не только из страха и по совести, но также и по Божьему велению".

Еще важнее этого зловещего заявления (которое следует понимать буквально, а не как "защитника веры" английскими королями) было коренное изменение избирательного закона с целью дать преимущество правому крылу в Думе: в результате, в новой Думе составилось правое крыло из пятидесяти депутатов.*

Возможно, что Столыпин слишком поздно появился на политической сцене, чтобы спасти Россию; возможно также, что его методы были неверны; во всяком случае, он был значительной фигурой - решительный, мужественный, настойчивый. Желая умиротворить страну, он узаконивал террор справа, чтобы раздавить его слева; он прибегал, в еще не превзойденной форме к мерам известным как "меры усиленной охраны государственной безопасности". (Мы уже упоминали об этом законе, когда описывали, как произошла процедура ареста Бейлиса, именно в соответствии этому закону).

Столыпин также заменял гражданский суд военно-полевым в любой, означенной администрацией области. Таким образом можно было быстро расправляться с левыми политическими правонарушителями всех оттенков. Он действовал ловко и безжалостно; его кривые методы привели к созданию слова "Столыпинщина" и также "Столыпинский галстук", слова, напоминавшие о его вешательных подвигах.

Но у него также были и созидательные идеи. Он очень (135) хорошо отдавал себе отчет, что условия жизни миллионов русских крестьян были невыносимы и был озабочен как бы предотвратить восстание.

Столыпин сделал усилие для создания среднего и высшего класса крестьянства, владеющего землей, и достиг в этом некоторых результатов. (Согласно защищавшему его биографу, он также надеялся, что конституция со временем будет более либеральной). Однако, история говорит, что он сам нарушил конституцию и, уступая крайне правым, допустил кровопролитие; уступками нельзя было привлечь крайне-правых на его сторону - они всегда играли ва-банк.

Столыпин всех разочаровал, и Николая и его приспешников; при всей его разрушительной для конституции работе, при всем его подавлении левых групп, в Столыпине все же оставалась определенная мера благоразумия, чему и свидетельствует его попытка смягчить участь евреев. И если мы не будем доверять слухам, что правые организовали убийство Столыпина, есть достаточные основания предполагать, что оставайся он жив, он не долго был бы у власти. Он потерял поддержку царя и правых кругов, а своим подлаживанием к ним он оттолкнул от себя и честных консерваторов. Что же касается либералов и радикалов - он им очень помог жестокостью своих методов выйти из владевшего ими оцепенения, когда страна не восстала против нарушения конституции.

Теперь, когда предстояли выборы в 4-ую Думу, правые "вкусив крови" (банальная эта фраза как-то особенно остро воспринимается в связи с бейлисовским делом) - захотели большего. Еврейский вопрос как один из главных в этой возобновившейся борьбе, должен был быть поставлен в первую очередь.

Вот как Кеннан описывает положение за семь месяцев до убийства Столыпина в сентябре 1911 г.: "Позиция правительства частью определилась ненавистью царя к евреям, частью политическими соображениями. У министерства не было в Думе надежного большинства; умеренные консерваторы (в их руках содержалось равновесие по отношению к крайне правым) были недовольны репрессивными мерами Столыпина; они склонны были присоединиться к конституционным демократам (136) (т.е. к либералам). В феврале 1911 г. - 166 депутатов Думы внесли законопроект о полном уничтожении черты оседлости для евреев и очень этим встревожили и царя и министров".

Законопроект не имел ни малейшего шанса пройти в общем собрании Думы - он умер еще в комиссии; однако он указывал, что либеральный дух еще жив.

Крайне правые, считая, что контр-террор Столыпина недостаточен, и потеряв с ним терпение, искали какого-то выпада, боевого клича, способного раз навсегда выбить почву из-под ног либералов в предстоящих выборах. И вот тут-то, как раз через месяц после представленного дерзкого законопроекта, случилось убийство Ющинского и поднятые Голубевым крики о ритуальном убийстве.

Может быть, это и было то, что нужно! - Таким образом, началась уже рассказанная нами переписка между группами Голубева - Чаплинского в Киеве и Щегловитова - Белецкого в Санкт-Петербурге. Сначала администрация соблюдала некоторую меру осторожности, затем со все увеличивающимся безрассудством она стала рыть сама себе яму.

Много лет тому назад служащий зоологического сада в Дурбане, Южной Африке, объяснял нам как ловят обезьян; узкое отверстие, недостаточное, чтобы обезьяна могла просунуть в него свою лапу, пробуравливается в кокосовом орехе и орех этот кладут на землю в тех местах где водятся обезьяны. Затем ждут, пока обезьяна подойдет, с трудом просунет свою лапу в отверстие и наберет в нее целую горсть мякоти плода; обратно она уже не может вытянуть лапу не выпустив из нее мякоти, чего она ни за что не сделает. Когда человек к ней приближается, обезьяна старается удрать таща за собой кокосовый орех - тяжелое бремя. Вот тогда ее легко можно схватить, но, даже попав в плен, она отказывается разжать лапу, и кокос приходится расколоть пополам.

(137)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ВТОРАЯ ФАЗА

Глава одиннадцатая

ТЕ ЖЕ И... КРАСОВСКИЙ...

К весне 1912 г. администрации, как мы это уже видели, неясно было ее положение в деле Бейлиса. Все чем ей удалось заручиться были невнятные показания фонарщиков и Волковны, еще более удивительным донесением шпиона-арестанта Козаченко, а в качестве главного блюда - показанием Василия Чеберяка.

19-го апреля губернатор Гире писал помощнику министра внутренних дел: "Согласно полученным мною сведениям нет сомнения, что дело это закончится оправданием подсудимого". Однако к этому времени Киев уже потерял инициативу и возможно, что ее уже не было в руках у Щегловитова - судьба этого дела уже находилась в руках крайне правых организаций и значение его раздулось в национальном масштабе.

После того как Щегловитов фактически заверил царя, что Бейлис был одним из убийц, у администрации уже не было возможности повернуть оглобли назад, и ей только оставалось продолжать свой путь в надежде что что-либо более правдоподобное удастся придумать для обвинения.

Осуждение Бейлиса, во всяком случае, являлось второстепенным по важности фактором; если бы удалось убедить присяжных вынести вердикт перед народом и перед всем миром что ритуальное убийство имело место - победа все-таки была бы очень велика.

Пока что, для того чтобы возможно было маневрировать, самым срочным было скрыть, что администрации известно было о виновности Чеберяк и "тройки". Ведь согласно письму полковника Шределя: "Оправдание Бейлиса могло бы привести (138) к вполне понятному выговору администрации за поспешность ее выводов и выявленную ею односторонность во время следствия". Но все это, конечно, было бы ничто по сравнению со скандалом если бы выяснилось, что администрация намеренно скрыла всю очевидность, указывающую на вину Чеберяк и ее банды.

Тут уже ставился вопрос не только о конспирации и о порочности правосудия, но на карту ставился весь построенный миф ритуального убийства. Создатели его. не только были бы лишены возможности увековечить его, но еще и были бы схвачены за руку и вместо бурного проявления антисемитских чувств пронеслась бы волна отвращения к администрации... "так вот значит как оно было сделано!..." - Даже неисправимые галлюцинирующие антисемиты были бы взбешены и кричали бы: "неуклюжие идиоты"!

Вот чем объясняется увольнение и преследование начальника розыска Мищука и еще более крутой поступок - увольнение такого важного лица как прокурор Брандорф. Вот почему чиновник уголовного розыска Красовский тоже был снят с дела и отправлен в провинцию на свою прежнюю должность. Киевская же администрация все еще была в поисках человека способного собрать последние улики против Чеберяк и держать их в резерве в случае надобности для самозащиты.

Третий по счету следователь, приставленный к делу Бейлиса был Кириченко. Это был тот самый Кириченко, который допрашивал Женю и видел, как Вера Чеберяк подавала сыну отчаянные знаки. Почему выбор пал на Кириченко трудно понять; казалось бы, что скорее надо было предпочесть человека с малыми способностями, чем ученика и поклонника разжалованного ими Красовского попавшего в немилость за то, что он отказался себя обесчестить, присоединившись к конспираторам. Но вот именно так оно и произошло, после Красовского Кириченко получил назначение и он начал работать под начальством Иванова.

2.

В то же время администрация по-прежнему не унималась; Красовский (также как Мищук и Брандорф) должен был быть (139) наказан. Ведь из всех троих он оказался самым хитрым притворившись сначала, что он верит в версию ритуального убийства. Официальный документ о переводе Красовского на другое место гласит следующим образом: "Он вернулся на свой прежний пост - главы волостной полиции".* Тут и намека не было на какое-либо наказание, и этого нельзя было так оставить. Однако в течение четырех месяцев его не трогали; но в январе 1912-го г. он был выброшен вон - таким образом, способный и находчивый чиновник освобождался от обязанности сохранять служебную тайну. Решение его продолжать частным порядком следствие по делу Бейлиса вытекало из двух повелительных двигателей: из горечи обиды и жажды мести.

В течение трех месяцев Красовский еще оставался в своем деревенском доме предаваясь горьким размышлениям. Затем, в апреле 1912 г. он снова появился в Киеве и, приступив к своим собственным розыскам, стал очень опасен. Появились подозрения (вполне потом подтвердившиеся), что он вошел в сношения со своим бывшим помощником Кириченко, и что Кириченко тайно ему помогал. Таким образом, Красовский получил двойное преимущество - свободу своих действий и доступ к планам заговорщиков.

Спустя больше чем через год, на суде, по этому поводу разыгрывались настоящие патетические сцены. Когда сотрудничество Кириченко и Красовского выплыло наружу, государственный прокурор Виппер, вне себя от гнева, крикнул, обращаясь к Кириченко: "Вы осведомляли Красовского о ходе дела, зная, что он был отставлен от следствия? - он представлял вас как своего выдающегося ученика,** а вот вы позволяли себе разглашать информацию неофициальному лицу?!".

Кириченко: "Я действовал в интересах дела; т.к. Красовский мой бывший начальник, им занимался - я его осведомлял". Прокурор: "Так это вы в интересах дела осведомляли своего бывшего начальника? Я это не совсем понимаю".

Голубев и его помощники тоже не могли понять "предательства" Красовского, и его притворства будто он верит в версию ритуального убийства. Однако, на суде, Красовский наконец-то имел возможность говорить откровенно: "Мне было ясно, что и Голубев и другие члены монархических (140) организаций фанатично верят что было совершено ритуальное убийство; вся их печать только и была этим заполнена, и они разражались дикими воплями когда встречали малейшее противоречие. Поэтому я считал более разумным не спорить и говорить им: "Может быть убийство и было ритуальным". Некий Размитальский* (темная личность, правая рука Голубева), давая показание почти плакал, так он был потрясен вероломством Красовского: "Я считал его установку безукоризненной, в полном согласии с печатаемыми статьями; я вполне ему доверял и был им чрезвычайно доволен".

Вскоре после появления Красовского в Киеве, его вызвал к себе судебный следователь; к этому времени честный и упрямый Фененко был уже снят с дела, его заменил посланный Щегловитовым из Санкт-Петербурга знаменитый антисемит Машкевич. Вот Машкевич и хотел узнать, что именно происходит и Красовский ему весьма дерзко ответил: "Благодаря вмешательству правых организаций это дело не могло нормально развиваться; они думают, что это убийство было ритуального характера, а я убежден, что это обыкновенное убийство, совершенное из мотивов мести** профессиональными убийцами".

Ровно через четыре дня Красовский был арестован по обвинению в присвоении имущества подсудимого при исполнении служебных обязанностей; он якобы в 1903 (т.е. давностью в девять лет) конфисковал у арестанта 16 копеек! - По такому обвинению Красовский содержался в тюрьме в течение шести недель, затем его судили и оправдали в киевском окружном суде. После этого он возобновил свои розыски с удвоенной энергией и со значительными результатами.

3.

Появление нового лица в бейлисовском Деле может послужить примером как в преследовании серьезной цели иногда нельзя игнорировать советы хлопотливого и дурашливого человека. Журналист Бразуль-Брушковский*** (впоследствии мы его будем называть просто Бразуль), работавший в киевской ежедневной, либеральной газете "Киевская Мысль", вбил себе в голову, что он сможет раскрыть правду в бейлисовском деле; (141) он уговорил в этом свое начальство, и к концу 1911 г. получил полномочия.

Бразуль был женат на еврейке, поэтому у него были причины сентиментального характера в его решении обелить Бейлиса, разоблачив против него заговор. К тому же он надеялся (как он в этом признался на суде) приобрести известность и получить прибавку жалования. За ним также надо признать упрямство и настойчивость - он работал над делом почти целый год.

Бразуль был журналистом средних способностей - детективом он был просто смешным. Будучи уверен, что Вера Чеберяк в преступлении не участвовала, но благодаря своим связям в преступном мире могла бы разузнать кто был настоящим убийцей, он стал ее обхаживать; в течение шести месяцев он ее угощал и также давал маленькие подачки деньгами и все это потому что он верил, что она искренне хочет ему помочь. Он верил каждому ее слову уже после того как каждый имевший с ней в какой-то мере дело, знал что среди разных непривлекательных свойств ее характера, она была еще патологической лгуньей. Сотрудник Бразуля по газете, с которым он ее в ресторане познакомил, проведя с ней полчаса, предупредил его: "Эта женщина по-видимому лжет всегда даже если и думает что говорит правду, а если она говорит во сне то по всей вероятности тоже врет".

Но доверие Бразуля к Чеберяк ничем нельзя было поколебать; на суде он сказал: "Создаваемая ею атмосфера заставляла меня ей верить". Таким образом он ей поверил, что француз Миффле (ее молодой любовник) был одним из убийц Андрюши, и она его еще потому хочет уличить, что сестра Миффле отравила ее детей. Он ей также поверил, что одного из главных участников убийства можно найти в Харькове, и она сможет ему дать ценные сведения о нем, если он ее повезет в Харьков.

Если бы Бразуль был единственным попавшимся на удочку харьковского мифа беда была бы еще не велика; к несчастью ему удалось уговорить адвоката Бейлиса, Марголина, что именно теперь в деле наступает решающая фаза (1911 г.) и участие в ней Марголина является необходимым. И вот тут (142) Марголин совершил самую свою большую ошибку; он был юристом и должен был знать, что если его встреча с Чеберяк всплывет наружу, он потеряет право защищать Бейлиса; так оно и случилось - Чеберяк уже об этом позаботилась. Ее версия о встрече с Марголиным произвела на суде сенсацию. Она отрицала, что поездка в Харьков сделана была по ее инициативе; наоборот, это Бразуль своими запугиваниями заставил ее поехать; он также обещал познакомить ее с членом Думы "важным человеком", который поможет ее мужу снова получить службу, потерянную им из-за дурной славы всего этого дела. Она сказала что поехала в Харьков неохотно, в страхе, ожидая сама не зная какой беды. В гостинице, войдя в комнату она быстро написала свое имя на незаметной части стены и вырвала страницу из календаря, чтобы иметь возможность доказать что она там была (трудно себе представить чтобы запуганная, заплаканная женщина подумала о таких предосторожностях).

На суде ее рассказ последовательно развертывался следующим образом: сначала ее повезли из ее скромной гостиницы в самую дорогую в Харькове; там она встретилась с "членом Думы" - никем иным как Марголиным - вот "тем самым мужчиной, что тут теперь сидит в зале суда"; так как он не хотел с ней встречаться в Киеве, он попросил Бразуля устроить эту встречу в Харькове. Но для чего же он хотел ее видеть? - Для того чтобы предложить ей сорок тысяч рублей, если она возьмет убийство Ющинского на себя. И он, Марголин уже о ней позаботится; пусть она только подпишет сознание своей вины, а он устроит так, что самые знаменитые адвокаты России защитят ее от суда.

Марголин, давая показание, подтвердил, что он действительно разговаривал с Чеберяк. Будучи в Харькове по делу не имеющему отношения к Бейлису, он согласился на эту встречу чувствуя что пожалуй делает ошибку. Он уступил пристававшему к нему его старому другу Бразулю, честному человеку, но совершенно неспособному вести такого рода расследования - их следовало предоставлять профессионалам.

Прокуратура полностью использовала харьковский инцидент, а для правой печати этот день в суде много значил.

(143) Подумать только! - тайная встреча богатого еврея с главной свидетельницей обвинения, и как следствие отстранение Марголина от защиты Бейлиса и прочее и прочее. История эта была бы даже еще более эффектной, если бы Чеберяк не потеряла всякую меру, когда врала; если защита не могла отрицать что Бразуль оказался простофилей, а Марголин неосторожен, то с другой стороны обвинителей бросало в кровавый пот когда они должны были притворяться, что серьезно относятся к показанию преступницы и проститутки, будто она могла, поверить Марголину, что он сначала даст ей деньги а затем гарантирует ее неприкосновенность. Тем не менее, прокуратура получила удовлетворение, когда поставила Марголина в неприятное положение.

Что именно Вера Чеберяк надеялась извлечь из харьковской поездки кроме разве маленькой добычи, мы догадаться не можем;* и также, зачем она вдруг сделала дикое заявление, что Миффле был одним из убийц Андрюши, а сестра его отравительница ее детей? - Мы только знаем что легковерный Бразуль тут же попался и на эту удочку и в январе 1912 г. представил следователю "серьезные улики" о вине Миффле и снова стал опять вовлекать некоторых членов семьи убитого мальчика.

Все эти "улики" выеденного яйца не стоили, однако они попали в газеты и этот факт в отличие от плеснутой его любовницей ему в лицо серной кислоты, привел Миффле в ярость. В преступном мире донос никогда не прощается; Миффле появился у следователя и разъяснил целый ряд никогда не раскрытых преступлений; из-за запутанности бюрократической волокиты, несмотря на покровительство Чаплинского и Голубева, Чеберяк была осуждена за воровство и провела в 1912 г. короткое время в тюрьме. Мы также с удивлением отмечаем, что несчастный муж, Василий Чеберяк не мог просить покровителей своей жены помочь получить ему работу; они даже не предотвратили выселение семейства Чеберяк из старой их квартиры.

Все нами рассказанные промахи Бразуля и многие другие им совершенные не существенны для главной сути нашего повествования; мы на них только указали чтобы еще раз (144) отметить что пути Господни неисповедимы. Благодаря простодушию Бразуля, Красовский получил такие неопровержимые доказательства вины Чеберяк и Тройки, что администрация принуждена была уничтожить первый составленный ею обвинительный акт, отказаться от назначенной на 25-ое мая 1912 г. сессии суда, и снова начать озираться как бы найти новые методы и новый материал чтобы заполучить Бейлиса в ловушку.

4.

До возвращения Красовского (весной 1912 г.) в Киев с целью преследовать свое частное следствие, Бразуль работал самостоятельно и как мы только что видели с далеко не блестящими результатами. Поэтому не приходится удивляться, что Красовский хотел от него избавиться и отказывался от его настойчивых предложений о совместной работе. К счастью Бразуль, как и свойственно репортеру газеты, не был обидчив, он не мирился с отпором, оказанным ему Красовским и надоедал ему с новыми "нитями" как бы случайно к нему попавшими, ведущими к расследованию дела.

Некий молодой человек по имени Сергей Махалин проживал зимой 1911-1912 гг. вблизи Киева, в деревне. Он был революционером без какого-либо специального революционного ярлыка, а может быть и со многими ярлыками одновременными или же чередующимися; из объемистого материала его показаний на суде мы можем только вывести что он любил простой народ и ненавидел царский режим.

Он сказал на суде, что, будучи мальчиком 13-14 лет он был свидетелем погрома и, хотя он не был евреем, ужас этого зрелища глубоко запал ему в душу и навсегда определил последующий курс его жизни. В шестнадцать лет он уже был активным работником и в первый раз арестован за "экспроприацию" (официальное наименование для грабежей совершенных в пользу кассы революционных партий).

К тому времени, когда он достиг совершеннолетия и появился на сцене бейлисовского дела, Махалин уже успел отбыть три раза тюремное заключение. У него уже были разного рода занятия - он служил железнодорожником, состоял (145) студентом агрикультурного института, давал частные уроки. У него была мечта в жизни (странная для революционера) стать оперным певцом. Однако, что было совсем не необычным среди революционеров - он был двойным агентом и также как Богров служил в Киеве под ведомством Иванова.

К сожалению, в интересах Иванова, этот эпизод в жизни Махалина был на суде замолчан, и он только всплыл наружу во времена следствия Чрезвычайной Комиссии в 1917 г. В 1911 г. взаимоотношения его с Ивановым прервались - к этому времени Махалин уже проживал в деревне и зарабатывал себе на жизнь частными уроками; заработок его был мизерным т.к. он никогда не отказывал неимущему ученику; распространять "лучи просвещения", как он выразился на суде, было для него важнее, чем есть хлеб с маслом.

К концу того же 1911 г. он получил от своего деда маленькое наследство и тут, не меняя ни своей деятельности, ни своих принципов, он дал волю новой, совсем не вяжущейся с его революционными взглядами, амбиции - он стал одеваться как денди; появление его на суде в фатовской одежде дало повод государственному прокурору для саркастических замечаний.

Махалин в первый раз услышал о бейлисовском деле в 1911 г. - это убийство его заинтересовало своей предпосылкой, что оно было ритуального характера; банальное убийство его бы не касалось, но подстрекательство к погрому задевало его за больное место, снова погружало его в кошмарное переживание его детства и принуждало к действию. К тому же, также как и Богрову ему нужно было реабилитировать себя в глазах революционеров подозревавших что он двойной агент и работает на Охрану. И вот ему пришло в голову, что он лучше всего достигнет этой цели, если поможет раскрыть конспирацию администрации относительно ритуального убийства.

В том, что тут был заговор и конспирация (даже если бы Бейлис оказался одним из убийц Ющинского), у него сомнений не было, однако он решил действовать с большой осторожностью и ждал несколько месяцев пока не представился случай. В январе он прочел статью Бразуля обвинявшего Миффле и членов семьи Ющинского. Он вспомнил, что как-то однажды (146) встретил Бразуля и стал размышлять захочет ли буржуазный журналист с ним сотрудничать; еще через месяц он решился рискнуть - устроил с ним секретную встречу и предложил свои услуги.

Все случилось так как Махалин этого и ожидал; Бразуль встретил его холодно; он понимал что у Махалина (революционера крайне левого крыла) были свои личные мотивы для желания принимать участие в расследовании; своими личными качествами он также не произвел на него особого впечатления и вообще казался Бразулю совсем не тем сотрудником какого он искал.

Бразуль, со своей стороны, произвел на Махалина еще менее благоприятное впечатление. На суде он о нем сказал:

"Он легкомысленный болтун - неопытен и безответственен". Несмотря на отсутствие взаимной симпатии, Махалин настаивал на сотрудничестве и Бразуль, в конце концов, ему уступил. Тут надо добавить, что Махалин совсем не видел себя или Бразуля на главных ролях в этой драме; для главной роли он имел ввиду своего друга, тоже революционера, но много старше его, некоего Караева, человека с интересным прошлым и исключительного характера.

В Караеве мы снова встречаем личность, прямо сошедшую со страниц романа Достоевского "Бесы". Давая показание у следователя за год до суда он заявил, что он дворянин, уроженец Кавказа, православный. Полицейский отчет прочитанный о нем на суде гласил, что этот человек был в ярой оппозиции к существующему строю; в двадцать пять лет он уже успел отбыть четыре раза разные сроки тюремного заключения, начиная от нескольких месяцев до трех с половиной лет. Хотя его преступления были исключительно политического характера, сам он (из глубокого сострадания к "униженным и оскорбленным") не делал различия между уголовными и политическими. В его глазах всякий имевший столкновение с администрацией автоматически становился ее жертвой и мучеником; каждый попавший по какой бы то ни было причине в тюрьму был врагом режима - т.е. революционером. Караеву еще не было двадцати пяти лет, когда о нем уже создавались целые легенды в преступном мире.

(147) Арестанты, гангстеры, воры, сутенеры, не имея возможности вникнуть в его философию тем ни менее с благоговейным трепетом относились к его похождениям, особенно к его аррогантному поведению по отношению к власть имущим.

Красовский, слушая полицейский рапорт о Караеве на суде, заявил о нем: "Он бунтовщик - никогда ни перед кем не унижался". Будто бы был случай, когда во время допроса в тюрьме он пожаловался на зубную боль и городовой стал над ним издеваться - он схватил со стола лампу и швырнул ее на пол; позже, он будто бы убил этого городового, его за это судили и оправдали. Всем этим историям почти невозможно поверить, но когда о них было рассказано в суде никто их не оспаривал.

"Вот этот человек нам необходим для расследования бейлисовского дела", сказал Махалин Бразулю. "В мире преступников он почетный член, знает там все ходы и выходы, умеет говорить на их языке; все что ему нужно сделать спросить кто совершил убийство".

К этому времени Караев только недавно выпущенный из тюрьмы тоже жил вблизи Киева. И также как и Махалин и Богров он или служил в Охране или же был заподозрен своими товарищами, что он ведет двойную игру и он тоже чувствовал что должен себя перед ними реабилитировать (приходится поражаться как вообще могли в Охране или же в революционных Кругах кто-либо кому-либо доверять).

Махалин скоро выяснил, что Караев выдавал этому врагу человечества полиции, любивших его и доверявших ему убийц.

Когда оба молодых человека встретились в гостиничной комнате в Киеве и Махалин объяснил чего он хотел и чего нельзя было объяснять письменно Караева взорвало; он так был взбешен, что даже выхватил револьвер чуть ли не собираясь застрелить Махалина. Он стал бегать взад и вперед по комнате, громко выражая свое безграничное возмущение и отвращение к подобной идее; тут, по его мнению, никакой не было реабилитации, а напротив настоящее предательство подтверждающее фиктивное, в котором его обвиняли, да и одна мысль о том как он будет расставлять капкан своим (148) сотоварищам-"революционерам" (хотя бы и второго разряда), была ему глубоко противна. В конце концов, он стал понемногу успокаиваться и у Махалина появилась возможность высказать ему свою точку зрения: ведь убийцы Андрюши Ющинского не были рядовыми преступниками, т.е. несчастными жертвами существующего строя; они были частью этого строя, погромщики, согласные участвовать в ужасном заговоре против народа. Ведь в этом деле произошло одно из двух: или убийцы симулировали ритуальное убийство и в этом случае это были самые ужасные подонки, не заслуживающие никакого снисхождения или же они не имели намерения нарочно симулировать ритуал, но в этом случае их обязанностью было повиниться перед народом, а не позволить заговорщикам делать свое страшное дело.

Если бы он (Махалин) сам был способен раскрыть это дело он бы не обращался к Караеву. Но со своей изощренной речью и манерами, которых он никак не смог бы от них скрыть, он был чужим человеком в мире преступников. Стоило бы ему только раскрыть рот, и они тут же бросились бы на него, как волчья стая.

Кончилось тем, что Караев сдался. Таким образом при посредстве Бразуля, Красовский вошел в контакт с Махалиным а благодаря ему, с Караевым.

Бывший сыщик и оба революционера приближались друг к другу с большой опаской; Красовский, и без того неохотно сотрудничавший с доверчивым и болтливым Бразулем, понимал, как ему было опасно водиться с революционерами. Со своей стороны, Махалин и Караев, если знали прошлое Красовского, должны были чувствовать к нему сильнейшее отвращение. Но Красовский работал под вымышленным именем и он уверил их, что ведет частное расследование, что как мы видели было правдой. Однако через короткое время они оба узнали что Красовский на самом деле был всем известной Немезидой преступного мира!

Но к этому времени главная черная работа уже была проделана и все улики, и вместе взятые и каждая в отдельности, с поразительной последовательностью указывали на "тройку". Особое везенье наших трех частных детективов состояло в (149) том, что они имели дело только с одним из членов "тройки", а именно с простаком Сингаевским; Латышева уже не было в живых, а Рудзинский отбывал наказание в Сибири за вооруженный грабеж. Конечно была Вера Чеберяк (ее многострадальному хозяину удалось наконец-то её выселить и она больше не жила на Лукьяновке), но в то время как от неё ничего нельзя было добиться, с полуидиотом Сингаевским можно было легко справиться.

Государственный прокурор в сжатой форме характеризовал его на суде: "Господа присяжные заседатели - вы его видели! - он вор и замечательный взломщик, но при том он такой болван, что его даже нельзя было выучить читать и писать - ясно, что он доверился Караеву".

"Доверился", пожалуй, недостаточно сильное слово - Сингаевский был совершенно потрясен, когда третье лицо представило его легендарному Караеву. Чем он заслужил такую честь и что Караев от него хотел? Караев ему объяснил: в виду было "большое" дело... "мокрая" работа... Необходимо освободить очень важного заключенного - для этого может быть понадобится убить с десяток людей. Нужны люди "чья рука бы не дрогнула", а дело будет хорошо оплачено.

Объятый трепетом благоговения и восторга Сингаевский обещал найти еще другого человека, за которого он может головой ручаться. Оставшись наедине с Караевым он начал болтать о деле Ющинского, о том, как полиция хотела пришить это убийство ему и его товарищам - Рудзинскому (теперь в Сибири) и Латышеву (уже мертвому). На этом месте Караев прервал разговор - он уже предвидел признание и хотел иметь свидетеля.

Во время следующего свидания в комнате Караева присутствовал также Махалин; и вот тут - после некоторого прелиминарного разговора о "деле", Караев вернулся к убийству Ющинского. Обращаясь к Махалину и указывая на Сингаевского, Караев сказал: "Вот настоящий убийца Ющинского" - потом повернувшись к Сингаевскому он спросил: "разве не так это было"? - на что Сингаевский ответил: "Да, это была наша работа". - Он продолжал болтать и стал обвинять Рудзинского, что тот испортил "работу", так как по его (150) мнению не следовало тело "ублюдка" запрятывать так близко от квартиры Чеберяк, его надо было бросить в Днепр.

Караев прямо его спросил: "Почему же вы сделали такую поганую работу? зачем нужна была вся эта резня? "На это Сингаевский саркастически ответил: "Это Рудзинский так решил своей министерской головой". Однако Сингаевский должен был признать, что именно Рудзинский в трудный момент (еще до того как его отправили в Сибирь) проявил настоящую изобретательность. Тут еще были две девицы, Катерина и Ксенья Дьяконовы, которые слишком много знали и, по мнению Сингаевского, их следовало убрать да еще и несколько других людей, но самое спешное было найти для "тройки" алиби, и вот Рудзинский его и придумал.

Вот как это получилось: 18-го апреля 1911-го г. т.е. через пять недель после убийства Ющинского, Рудзинский, тогда еще на свободе, присутствовал на панихиде по убитому Андрюше и там он услышал, что время убийства, предполагаемое полицией (конечно ошибочно) было в ночь на 12-ое марта. И тут Рудзинского осенила блестящая мысль: если в полиции думали что убийство было совершено в ночь на 12-ое, все что тройке надо было сделать - это сознаться* что они в эту ночь грабили оптический магазин на главной торговой улице Киева и, следовательно, были "заняты" на довольно большом расстоянии от Лукьяновки и никак не могли быть одновременно в двух местах.

В этом месте своего рассказа Сингаевский хитро подмигнул и добавил: "Лучше получить четыре года за грабеж, чем двадцать за убийство". На этом они и порешили; в условленное время Рудзинский появился перед следователем, а Сингаевский перед прокурором и они оба принесли повинную в грабеже. Они были спокойны, что алиби их обеспечено до тех пор, пока не выяснилось, что слухи о том, что убийство было совершено 12-го марта ночью подслушанные на панихиде по Андрюше, (версия много раз в печати повторенная и даже появившаяся в "Еврейской Хронике", в Лондоне) не соответствовали тому, что было известно полиции.

Вскрытие тела показало что мальчик был мертвый через четыре часа после того как он съел свой завтрак в 6 ч. утра.

(151) Таким образом оказалось, что дорого стоившее "тройке" алиби не было таким верным, как сначала казалось; но все-таки оно имело некоторую ценность ведь было мало вероятно, что совершив утром убийство они в ту же ночь учинят грабеж.

Результат этого сенсационного признания был таков, что ни одна министерская голова, а может быть и целый кабинет министров не могли бы его предсказать. Их признание просто было выкинуто из судебного протокола и не фигурировало на суде. Во время процесса Сингаевский и Рудзинский снова повторяли и настаивали, что в ночь на 12-ое марта они грабили оптический магазин и приводили много подробностей этой своей деятельности. Факт остается фактом, что признание их было отвергнуто.

Караев повторил со всеми подробностями перед судебным следователем разговор, произошедший 18 июня 1912-го г. в номере его гостиницы; его огласили на суде и признание Сингаевского было подтверждено Махалиным. Но самому Караеву не разрешили появиться на суде - он был для администрации слишком опасным человеком. Вскоре после сделанного им заявления у следователя он был арестован и по административному приказу сослан в Сибирь, в Енисейск, где он содержался под строгим надзором.

Требования защитников Бейлиса ни к чему не привели; в полном пренебрежении к закону, губернатор Енисейска получив повестку с вызовом в суд Караева, отказался отпустить самого опасного свидетеля в бейлисовском деле, а за губернатором стоял Щегловитов.

Администрация хорошо сделала, помешав Караеву появиться в суде; при его знании из первоисточника о сути дела, при его бесстрашии, надменности, презрении к властям, его присутствие на процессе повлекло бы за собой катастрофу для прокуратуры.

Почему же позволили Махалину (правда не такой грозной фигуре как Караев) явиться в суд? - Но тут можно было бы с такой же логикой задать себе вопрос, почему администрация вообще не изгнала всех свидетелей защиты и не вела этот процесс по сталинскому методу? На это нужно было бы ответить, что она не могла этого сделать. Россия еще не была (152) тоталитарным государством и ее администрация могла только до известного предела "исправлять" судебное производство. Конечно тайным образом она могла идти и шла гораздо дальше, но и тут были свои границы в стране где существовала либеральная печать, где работали способные издатели и журналисты и где определенный сектор самой администрации выражал свое недовольство.

Между конспираторами, фактически, было сильное расхождение по поводу предела, за который уже не следовало переступить. Полковник Иванов стоял за то чтоб Махалина тоже не впускать в залу заседания; в конце концов, он уступил, но при условии, что Махалин со свидетельской скамьи не будет говорить о своей причастности к Охране. Конечно не было опасности что сам Махалин об этом упомянет; уже не говоря о впечатлении в революционных кругах, ценность его свидетельских показаний, если бы он сознался что шпионил для полиции, была бы сильно ослаблена если не совсем уничтожена.

Однако, именно по этой причине, покровитель Голубева Замысловский (самый способный из всех прокуроров выступавших на процессе) хотел, чтобы объявлено было публично, что вот идеалист-революционер, провозглашавший о своей любви к простому народу... получал деньги от Охраны... Он тем более этого хотел, что понимал - Махалин, после Караева, был самым опасным свидетелем для обвинения. Замысловский своего не добился и чуть ли не покинул процесс.

5.

Когда Бразуль в январе 1912г. напечатал свое бессмысленное обвинение против Миффле и членов семьи Ющинского, это нисколько не повлияло на планы администрации назначить начало процесса на 25-ое мая. Но положение круто изменилось, когда в начале мая Бразуль стал печатать в "Киевской Мысли" целый ряд статей, в которых он обвинял Чеберяк и Тройку.

Администрация вдруг столкнулась с убийственным фактом, что защита по-видимому попала в самую точку, и возможно, имела непреложные улики против людей, бывших и у (153) обвинителей на сильнейшем подозрении. Начались лихорадочные совещания между Киевом и Петербургом тем более, что тут еще прибавлялись опасения губернатора Гирса и министра внутренних дел Макарова: вероятное оправдание Бейлиса повлияет на предстоящие выборы. В конце концов, открытие процесса 25-го мая было отменено и все судопроизводство возвращено государственному прокурору.

Поведение Иванова вполне соответствовало степени испуга администрации; он призвал к себе Бразуля и жестоко его изругал за то, что тот губил всю вложенную им (Ивановым) работу в дело Бейлиса.

6.

В течение второго предварительного следствия начавшегося немедленно после того как первое было аннулировано, администрация стала неистово искать новых улик. Имевшийся у нее в руках материал состоял из показаний мужа Чеберяк 20-го декабря 1911 г. о том, как за несколько дней до убийства, его сын Женя прибежал домой и рассказал, как Бейлис прогнал его и Андрюшу со двора кирпичного завода.

Это заявление было сделано через четыре месяца после Жениной смерти, и мы уже видели как администрация к нему отнеслась. Снова начавшийся допрос Веры Чеберяк сначала ничего нового не дал, но 10-го июля 1912-го г. т.е. через 11 месяцев после смерти сына, она вдруг вспомнила, что Женя, умирая ей сказал что в утро убийства, он и Андрюша пошли на кирпичный завод и что Бейлис Андрюшу утащил.

До тех пор, Вера общим числом дала пять показаний до и после Жениной смерти, и она никогда даже не намекнула на такой первейшей важности факт. Ей потребовался целый год, чтобы о нем вспомнить! Затем последовало второе не менее ловкое проявление вернувшейся памяти Чеберяк, на сей раз исполненное маленькой Людмилой, единственным ее ребенком, оставшимся в живых.

11-го Августа 1912 г. т.е. через год и пять месяцев после убийства Андрюши, девочку привели на допрос к новому (154) следователю Машкевичу присланному из Петербурга чтобы заменить Фененко. К этому времени Людмиле минуло девять лет, что означает, что ей было семь с половиной когда описываемый ею инцидент будто бы произошел.

Она заявила, что в день убийства, около восьми часов утра Андрюша пришел к ним на квартиру и предложил Жене пойти кататься на глиномешалке; она, младшая сестра Валя и еще несколько детей, включая дочку сапожника Наконечного (того самого честного соседа, по собственному почину мужественно вмешавшегося и заставившего фонарщика на очной ставке у следователя отказаться от поклёпа на Бейлиса).

Официальный рапорт заявления Людмилы был зарегистрирован следующим образом: "дети пролезли через щель в заборе во дворе завода и стали кататься на глиномешалке; вдруг они увидели Бейлиса и еще двух евреев направлявшихся к ним и они бросились бежать, но Бейлис успел схватить Андрюшу и Женю. Жене как-то удалось вырваться, но Андрюшу два еврея стали тащить к печи. Ее сестра Валя, самая маленькая, когда убегала была позади других детей и тоже это видела".

Теперь читатель имел уже возможность познакомиться со всеми уликами собранными против Бейлиса ко времени открытия процесса; весь остальной материал оглашенный на суде состоял из неопределенных слухов и подоплеки касающейся его происхождения. Тот факт, что Бейлис занимался распределением мацы при жизни старого Зайцева был разработан в качестве косвенных дополнительных улик. Обыкновенное шило употреблявшееся шорниками, неизвестно кому принадлежавшее, и во всяком случае непригодное для кровопускания было представлено как орудие убийства.

В течение двух дней весь состав обвинителей тяжело работал, стараясь впутать в убийство торговца сеном и соломой Шнеерсона (главным образом, потому что его однофамильцами были члены знаменитой семьи раввинов). На суде также было указано, что когда дети Чеберяк ходили к Бейлисам покупать молоко, они пугались встречавшихся им там евреев в "заграничной одежде". Такому факту обвинители тоже умудрялись придавать значение и их не останавливало, что у Бейлиса в (155) 1911 г. уже не было коровы, он ее продал годом раньше, чтобы иметь возможность заплатить за правоучение своего сына.

Значит, к Бейлису приходили евреи одетые в заграничную одежду и пугали христианских детей, и хотя это далеко еще не приравнивалось к тому чтобы их убивать и пить их кровь - все-таки это что-то прибавляло к общей картине. На суде было еще много представлено такого же хлама, все более и более невероятного и совсем не относящегося к делу, доказывающего только отчаянное положение администрации и отсутствие изобретательности у прокуратуры.

(156)

Глава двенадцатая

ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ АКТ

Для того чтобы читатель мог полностью оценить всю степень разложения внесенного Щегловитовым в судебное производство, а также роль официальных лиц в заговоре против Бейлиса, мы должны рассказать о существовавших в России более полвека тому назад законах, касающихся судебной процедуры.*

Человек, заподозренный в преступлении, препровождался полицией к судебному следователю. Если после дальнейшего расследования его задерживали, это означало, что по заключению следователя, есть основание для судебного дела и в этом случае государственный прокурор приступал к составлению обвинительного акта. Затем обвинительный акт передавался в обвинительную палату апелляционного, суда (вернее, в судебную палату) в составе пяти судей. Эти судьи были последней инстанцией, окончательно решавшей должен ли обвиняемый предстать перед судом, и решали они это без заслушивания свидетелей, а на основании представленного им материала.

Мы должны теперь более подробно описать некоторую особенность русского судопроизводства, имеющую отношение к нашему повествованию: если преступление было такого рода, что жертва или же ее наследники могли предъявить иск и требовать денежной компенсации с преступника, они имели право приглашать частного адвоката в помощь государственному прокурору. Государственный прокурор и частный адвокат работали независимо друг от друга, но цель у них была общая - добиться осуждения подсудимого.

(157) В бейлисовском деле предъявлять к Бейлису иск в пользу Андрюшиной матери можно было только теоретически - Бейлис был бедным рабочим человеком и взять с него было нечего; хотя мать Андрюши никого ни о чем не просила, два известных адвоката добровольно предложили свои услуги и выступали в качестве ее представителей. С одним из них мы уже познакомились - это Замысловский (покровитель Голубева) депутат Думы крайне правого крыла. Вторым выступал московский присяжный поверенный Шмаков, хваставший, что у него никогда не было еврея-клиента и известный тем, что он обвесил весь свой кабинет карикатурами на еврейские носы.

Замысловский получил вознаграждение (будто бы за написанную им о деле Бейлиса книгу) за свои "добровольно" предложенные услуги в размере 25.000 рублей из особого фонда, которым располагал глава полиции Белецкий. Шмаков же работал побуждаемый исключительно своими идеалами.

Так как вопрос об иске в этом деле был только номинальный, настоящая причина, по которой Замысловский и Шмаков были приглашены выступать на процессе крылась в срочной необходимости получить подкрепление для прокуратуры.

Замысловский так хорошо работал, что затмил собой на процессе государственного прокурора Виппера.

Ввиду того, что оба эти "частные" присяжные поверенные играли такую важную роль на процессе, мы их будем называть (чтобы читатель не запутался) частными обвинителями, хотя это наименование технически и не точное.

Присяжные заседатели получали от судьи вопросные листы в ординарной или же в двойной форме. Если он выдавался в ординарной форме, он состоял только из одного вопроса: "виновен ли подсудимый в предъявленном ему обвинении?" - Если же вопросный лист предъявлялся в двойной форме то первым вопросом стояло: "было ли доказано что таковое преступление было совершено?"... и тут же следовало описание преступления. Если присяжные отвечали на первый вопрос в отрицательной форме - дело само собой прекращалось; если же ответ был утвердительным, тогда второй вопрос гласил: "Виновен ли подсудимый в преступлении описанном в первом вопросе?" - Выбор между ординарной или же (158) двойной формой вопросного листа имел в бейлисовском деле огромное значение.

Хотя коллегия суда на процессе Бейлиса и состояла из трех заседающих судей и согласно закону председательствующий судья играл только роль primus inter pares, (первый среди равных) - и мнение его могло быть отведено двумя его коллегами - на самом деле в зале суда раздавался один только голос председателя Болдырева, получившего от Щегловитова ввиду процесса специальное назначение на весь киевский округ. Именно он (за очень незначительными исключениями) вел допрос, увещевал, предостерегал, делал выговоры свидетелям и давал объяснения присяжным заседателям и он один вмешивался в частые и горячие стычки между враждующими сторонами и сам принимал участие в резком и порой язвительном обмене мнений. При нашем упоминании о суде или о судье мы будем иметь в виду именно Болдырева.

Как мы это уже отметили, в деле Бейлиса существовало два обвинительных акта; первый нас не интересует т.к. он был аннулирован в мае 1912-го г. (после того как Бразуль напечатал свою вторую серию статей - на сей раз обвиняя в убийстве Веру Чеберяк и Тройку). Поэтому мы будем говорить только о втором обвинительном акте, составленном после того как прокуратура усилила (или же надеялась что усиливает) свое положение, получив запоздалые показания Чеберяк о высказываниях ее сына Жени на смертном одре, и еще более запоздалые показания ее девятилетней дочки Людмилы Чеберяк.

2.

Обвинительный акт в процессе Бейлиса - один из самых удивительных документов когда-либо представленных суду.* - Он состоял из сорока одного мелко напечатанных столбцов содержащих бессвязное описание произведенного расследования, то тут то там утаивая материал а иногда ненужным образом его подчеркивая и предлагая взгляды экспертов на разные аспекты данного дела. Каждый присяжный заседатель должен был бы быть умным, образованным, сведущим человеком и (159) к тому же еще иметь возможность изучать и запоминать такой обвинительный акт в течение нескольких дней, для того чтобы иметь возможность вникнуть в его суть и проверить его содержание в противовес представленным на суде уликам.

В связи с оглашенным на суде обвинительным актом, мы теперь снова сделаем краткий обзор всего, только немного удлиненного материала, с которым читатель уже успел познакомиться.

Начинается он с того момента, когда было найдено тело Андрея Ющинского и описывается в каком состоянии было тело. Ни словом не упоминается о сделанном первом вскрытии тела полицейским врачом Карпинским, но зато дается отчет (в искаженном виде) о вскрытии произведенном профессором Оболонским и прозектором Туфановым с добавлением их заключения, указывающего на возможность ритуального убийства, как будто такое предположение относилось к произведенному вскрытию. Затем следует оценка эксперта Косоротова (купленная как мы уже видели за четыре тысячи рублей) тоже содержащая подозрение, что убийство было ритуального характера. Далее, в обвинительном акте описывается жизнь Андрюши, и перечисляются аресты различных членов семьи Андрюши и также Веры Чеберяк. О Чеберяк сделано было замечание, что хотя она и состояла в "постоянных сношениях с преступным миром", никаких серьезных улик о том, что она причастна к убийству найдено не было. Потом - очень коротко - об аресте "еврея Менделя Бейлиса", т.к. появившиеся "новые обстоятельства" позволили заподозрить его в убийстве Ющинского по мотивам религиозного характера.

Так как Бейлис был арестован 22-го Июля 1911 г. - эти "новые обстоятельства" могут только относиться к показаниям фонарщиков и. Волковны, с личностью которых мы уже знакомы.

Потом следует искаженная версия о работе Мищука без упоминания о преследованиях, которым его подвергали и также об его предании суду.

О частном расследовании Бразуля говорится довольно подробно, причем включено было вводящее в заблуждение резюме показаний Махалина и Караева.

Роль Красовского в расследовании тоже описана, и тут (160) позаботились его дискредитировать сообщением что он был от дела отстранен; однако, о неудавшейся попытке осудить его за присвоение 16 копеек и о том, что его позже выгнали со службы ничего сказано не было.

Мы отмечаем в этом обвинительном акте две поразительные детали: первая это большое внимание и усилие для реабилитации Веры Чеберяк (ведь вовсе не состоявшей под судом) о которой ведь не было найдено никаких серьезных улик об ее причастности к убийству, - но вот, этой реабилитации уделяется гораздо больше места, чем обвинению Бейлиса. Вторая деталь: - очень длинное обсуждение экспертов о будто бы практикуемых евреями ритуальных убийствах.

Эти рассуждения занимают 6 параграфов (4,8 из них утверждают, что такой обычай существует, а 1,2 его отрицают). Один из двух экспертов утверждающих наличие такой практики - Сикорский - профессор - эмеритус психиатрии, чьи взгляды мы уже цитировали, второй - отец Пранайтис. Два других эксперта отрицавших практику ритуального убийства у евреев - оба выдающиеся ученые в области еврейской религии - не евреи.

Мы можем уже предвкусить качество экспертизы Пранайтиса на суде по нижеследующей выдержке его взглядов, фигурирующей в обвинительном акте:

"Все талмудические школы независимо от их расхождений по разным вопросам, соединены между собой в своей ненависти к людям не иудейского вероисповедания. По Талмуду они не люди, а только "животные в человеческой оболочке". Согласно их религиозным догмам, ненависть и злоба евреев по отношению к людям других религий и рас особенно сильны по отношению к христианам.

Исходя из этих чувств Талмуд разрешает и даже велит убивать не евреев в качестве религиозной акции, он учит, что таким образом ускорится пришествие Мессии".

Далее отец Пранайтис утверждает что "ЗОХАР" (известное средневековое и мистическое еврейское произведение) содержит в себе "описание подобных убийств". По его мнению, раны, найденные на теле Ющинского, свидетельствуют что (161) убийство было совершено в строгом соответствии с законами еврейской религии.

Когда этот странный документ попал в "конклав" суда (в Судебную Палату), т.е. к председателю и регистратору (секретарю) - самым внимательным его членам, они его сурово раскритиковали и решили подобный обвинительный акт отбросить. После весьма длительных обсуждений, мнение трех остальных судей взяло верх и было решено его принять. Причину этого своего решения они выставили очень странную: мол, для соблюдения достоинства закона и суда необходимо было предать суду человека так долго содержавшегося в предварительном заключении в тюрьме. Оба они, и председатель и регистратор (секретарь) предпочли скорее сложить с себя свои обязанности нежели поставить свою подпись под выше изложенным обвинительным актом - проявив, таким образом, большое мужество в эпоху "правосудия Щегловитова...".

(162)

Глава тринадцатая

АНТИСЕМИТ В ПРОРОЧЕСКОМ НЕГОДОВАНИИ

Одна из самых любопытных фигур, явившихся на бейлисовском процессе был В. В. Шульгин, редактор киевской ежедневной, полуофициальной газеты "Киевлянин". Эта антисемитская газета давно соперничала с либеральной "Киевской Мыслью". Роль, сыгранная Шульгины в бейлисовском процессе, выявляет парадоксальные черты его характера: с одной стороны строгого блюстителя справедливости, а с другой - антисемита.

В своих мемуарах Шульгин пишет о себе: "я уроженец Киева - следовательно, я черносотенец". Он этим хотел указать (может быть с некоторым оттенком юмора) на некоторую духовную близость, но, безусловно, не на действительную принадлежность к хулиганской группе известной под именем "Черной Сотни". На самом деле он был противником кровавых погромов, он стоял за "холодную войну", за преследования евреев в незаметной форме, все время подогреваемые, т.е. за узаконенное постепенное удушение еврейства, и в этом он был заодно с большинством российских антисемитов.

Но нам не следует придавать слишком большого значения тому, что Шульгин не поощрял кровавых погромов; это было не из-за его гуманных взглядов, а потому, что он, видимо, любил порядок и законность.

У Шульгина были свои идеалы для российского государства, и он пропагандировал эти идеалы с трибуны Думы, будучи выдающимся ее членом; он всем своим существом был предан монархическому принципу и стоял за насильственную русификацию национальных меньшинств во всей Империи - (163) проект этот также входил в платформу руководимой им партии Русских Националистов.

Однако этого самого Шульгина посвятившего себя защите абсолютной монархии, очень смущало поведение императора; он видел, что император сам подрывает монархический принцип, отождествляя себя с разложившимся правящим классом. "Как это печально", пишет он в своих воспоминаниях, "иметь самодержавие без самодержца".

Он с ужасом следил за все больше и больше возраставшей властью Распутина. "Государь, принимая во дворце (куда даже лучшим сынам отечества труден доступ) разоблаченного развратника, оскорбляет всю страну, и страна в свою очередь оскорбляет государя своими ужасными подозрениями; слабостью одного мужа к своей жене разрушаются столетние узы, связывавшие русских людей". - По странному предназначению судьбы, Шульгин в феврале 1917-го г. был одним из двух депутатов, представивших царю требование Думы об отречении его от престола.

"Антисемит - но человек чести" - эта характеристика приводит нас в некоторое недоумение в постгитлеровскую эпоху. Но Шульгин именно возводил свои антисемитские чувства в идеал; он хотел вытеснять евреев, всячески подавлять их и "прекратить" их, но "справедливым" и закономерным образом.

Также как и его покойный тесть (чью газету он унаследовал) Шульгин с самого начала с презрением относился к махинациям в бейлисовском деле; но он внимательно следил за его неуклонным продвижением к своей абсурдной и скандальной развязке. До оглашения обвинительного акта (т.е. до второго дня процесса) Шульгин более или менее сдерживался; но тут уже все его отвращение к этому делу прорвалось в передовой статье "Киевлянина".

Исходя от известного монархиста и антисемита, статья эта разнеслась как громовой удар по всей России, а его эхо - во всем западном мире, уже следившим с напряжением за развитием событий в Киеве.

Для нас является большим удовлетворением возможность цитировать передовую "Киевлянина", т.к. мы чувствуем, что до сих пор подвергали доверие читателя слишком большому (164) испытанию. Нас могли подозревать не только в односторонности, но и в измышлении целого ряда изложенных нами событий, а также в искажении документов; нельзя ожидать от нормально мыслящего читателя, чтобы он поверил, что подобная бессмыслица могла быть совершаема людьми в здравом уме и твердой памяти.

Вот текст Шульгина:

"Приступая к задаче, которую не удалось разрешить в течение веков всем судам, прокуратура киевской Судебной Палаты должна была бы понимать, что ей необходимо предъявить такое совершенное и крепко спаянное обвинение, чтобы противостоять огромной волне, которая неизбежно должна была бы подняться. Чтобы вступить в такой бой надо было заручиться хорошо отточенным оружием. И, вот, теперь, когда мы видим это "отточенное" оружие, не нужно быть адвокатом, а только здравомыслящим человеком чтобы понять что обвинение против Бейлиса такой вздор, что всякий мало-мальски компетентный адвокат легко разнесет его на клочки.

Нельзя не испытывать чувства стыда за прокуратуру киевской Судебной Палаты и за все русское правосудие, решившееся предстать перед всем светом с таким жалким вооружением."...

Затем следует обзор позорных эпизодов, касающихся Мищука и Красовского, потрясших всю страну:

"Вся полиция, запуганная странным поведением суда понимала, что всякий кто сказал бы неподходящее слово, т.е. не в согласии с желаниями властей, был бы немедленно лишен службы, пропитания, а вдобавок еще попал бы в тюрьму... Мы никогда не устанем повторять, что это беззаконное дело не может дать желаемых результатов... Как бы, с точки зрения властей, не казалось заманчивым доказать наличие ритуального убийства, прокуратура не может и не имеет права поставлять живую жертву, нужную для такого процесса. Но вот именно это-то было сделано: "Что нам за дело до Бейлиса? - Нам все равно даже если он будет оправдан; самое главное доказать наличие ритуала". Вот так надо бы говорить об этом деле. Но, господа вы не смеете так говорить! Рассуждая таким образом, вы сами, толкуя беспрерывно о ритуальном убийстве, (165) совершаете человеческое жертвоприношение".

В этом месте Шульгин становится настоящим пророком:

"Берегитесь, господа! Может быть настанет время когда на месте государственного прокурора Чаплинского ищущего ритуальных убийц, во главе обвинения будет стоять человек призванный разоблачать зачинщиков погромов. Что вы скажете тогда, когда министр юстиции того времени выберет одного из вас как объект для такой операции? Что вы почувствуете тогда, когда сквозь стены вашей тюрьмы, вы услышите такого же рода циническое и равнодушное объяснение: "Что нам Замысловский? Какое нам дело до Шмакова? Нас интересует только одно: установить как организовались еврейские погромы".

Параллель, проведенная тут Шульгиным порочна: погромы были реальностью и замысловские и шмаковы виновны были в подстрекательстве к ним; поэтому справедливый судья не мог бы сказать: "какое мне дело до замысловских и шмаковых" - но ритуальное убийство - это фантазия, а Бейлис вообще ни в каком преступлении не был виновен. И тут надо добавить, что раз Шульгин никогда во всю свою жизнь не отказывался от проповедуемого им антисемитизма, вся его любовь к справедливости получалась с большим изъяном, как в хорошей народной пословице говорится: "С кем поведешься от того и наберешься".

Но вот именно это противоречие придавало особую остроту его возмущению. Подумать только, кто же это протестовал? - редактор "Киевлянина"!! В первый раз со дня своего основания, этот "голубой крови" монархический орган печати, был схвачен цензором и не допущен к выпуску. Но тысячи номеров уже были разосланы подписчикам, и жадная публика самых различных политических убеждений расхватывала газету платя от трех до пятнадцати рублей за номер, и конечно вскоре тысячи мимеографически отпечатанных экземпляров разошлись по всей стране.

Шульгин все-таки продолжал приходить на процесс и, давать о нем объективный отчет в своей газете. Он конечно никак не повлиял на развитие дела, но его окрик "Я обвиняю"! интересен как исторический документ, а также и с (166) психологической стороны, т.к. Шульгин частично проявляет в нем свое раскаяние.

Пророчество же Шульгина было потрясающим по быстроте его исполнения; ровно через три с половиной года царский режим был снесен, а через четыре года, т.е. в Октябре 1917 г. большевики пришли и уничтожены были и Щегловитов и Белецкий и Замысловский и Шмаков, и все им подобные, не успевшие бежать из России.*

(167)

Глава четырнадцатая

ШИТЬЕ (СШИВАНИЕ) ДЕЛА

Из предыдущего можно было бы заключить, что даже с Щегловитовым, имевшим власть над судопроизводством, и с Белецким - во главе полиции, подтверждение наличия ритуального убийства и осуждение Бейлиса фактически не имели никаких шансов. Но ни администрация, ни широкая публика так к этому не относились; самые прозорливые люди, присутствовавшие на процессе, были пессимистически настроены. Журналист левого уклона, Бонч-Бруевич, писал: "Подавляющее большинство не сомневается в осуждении Бейлиса".

Корреспондент лондонского "Таймса" телеграфировал в последний день процесса: "Все общественное мнение России дошло до крайней точки напряжения; несмотря на "качество" улик, собранных против Бейлиса, никто не берется предсказать исход".

Читатель может догадаться, что такого рода неуверенность и пессимизм могли исходить только из одного фактора - состава и характера заседающих в суде присяжных.* То, что присяжные будут жульническим образом подобраны, надо было ожидать: еще за год до суда газета "Земщина", больше всех вопившая и требовавшая выдачи "жидов - ритуальных убийц" предупреждала Щегловитова в своей передовой, что "исход дела главным образом будет зависеть от состава присяжных". (Это напоминает пословицу: "яйца курицу учат").

Бесчестный подбор присяжных был совершенно очевиден и печать на это весьма прозрачно намекала. В. Г. Короленко, тогдашняя "совесть России" (после Л. Толстого и Вл. Соловьева), присутствовал на процессе в качестве корреспондента.

(168) Он питал к этому делу еще особый личный интерес т.к. когда-то был глубоко вовлечен в дело по обвинению в ритуальном убийстве: обвинялась маленькое полуязыческое племя Удмуртов около Вятки; местная полиция обвинила их в убийстве нищего для жертвоприношения их богам. Безграмотных, беспомощных, едва понимающих русский язык удмуртов засудили и отправили на каторгу в Сибирь. Короленко, возглавляя группу юристов добился пересмотра процесса; но вотяки (как их тогда звали) и во второй раз были осуждены. Однако Короленко не сдался - его статьи и воззвания довели до третьего судебного расследования, и вотяков, наконец, оправдали.

Посылая репортаж о бейлисовском процессе в свой либеральный ежемесячный журнал "Русское Богатство", Короленко сразу же отметил состав присяжных: "...семь мужиков, три горожанина, два чиновника... для университетского города - весьма странный подбор". Он сравнивал процесс Бейлиса с другим, происходящим в том же здании: "Я был приятно (а вернее - неприятно) удивлен узнав, что на суде за малое преступление заседали два профессора, десять образованных людей и только два мужика".

Из всего этого нужно сделать вывод, что присяжные для бейлисовского процесса были выбраны заблаговременно. Как же это было сделано? Ответ на этот вопрос был получен через четыре года, в 1917 г., во время расследования Чрезвычайной Комиссии. Среди бумаг Щегловитова была найдена копия конфиденциального циркуляра разосланного в 1912 г. в тринадцать судебных округов по всей стране. В циркуляре давалась директива прокурорам особо наблюдать за лицами, хотя и имеющими право быть выбранными в присяжные, но принадлежащими к оппозиционным правительству элементам - а потому неприемлемыми.

Эти общего характера предостережения при выборе присяжных не сочувствовавших, по понятию Щегловитова высоким требованиям правосудия, были однако недостаточно ясно сформулированы для бейлисовского процесса; поэтому-то министр юстиции и взял на себя самолично проверку выбираемых присяжных.

Председатель Чрезвычайной Комиссии должен был (169) подсунуть Щегловитову инкриминирующие его документы под самый нос, для того чтобы он признал свои прошлые грехи. Председатель, наконец, прочел ему телеграмму, полученную Щегловитовым от своего секретно уполномоченного агента в Киеве накануне открытия процесса: "Надзор за присяжными продолжается, приняты все предосторожности".

Щегловитов: "Я этого совсем не помню... существует ли такая телеграмма? в таком случае я ее читал.

Председатель: "Если вы ее читали, почему вы допустили такие дела, почему вы бездействовали?

Щегловитов: "Мне кажется, что присяжные были изолированы на суде в течение всего процесса; в таком случае какое же значение мог иметь такой надзор?"

Председатель: "Вот это именно и указывает, что телеграмма относится ко времени, предшествовавшему суду".

Щегловитов: "Конечно".

Щегловитов отрицал, что он приказывал киевской администрации мошенничать в подборе присяжных прямым или косвенным (через Белецкого) способом. Но председатель предъявил ему и другую телеграмму (на этот раз посланную Белецким в киевскую администрацию) с приказом: "строго наблюдать за всеми лицами, числившимися в списке присяжных". Такого рода контроль соблюдался до самого открытия процесса, 25-го сентября. В телеграмме значилось, что "очень желательно иметь сведения о взаимоотношениях присяжных"... и "собрать все данные, нужные судебным властям для оценки их взглядов и убеждений".

Это было тем более необходимо (из письма Чаплинского к Щегловитову), "что прокуроры не уверены в достаточности улик для обвинения в ритуальном убийстве". А доверенное лицо Щегловитова уведомляло его касательно Чаплинского: "ведь тут вся его карьера поставлена на карту".

Чтобы облегчить обвинителям правильный выбор, двадцать три агента тайной полиции были назначены для слежки за лицами, включенными в список присяжных. Так как Киев не мог обойтись без своей бригады, необходимой для ежедневной полицейской работы, пришлось вызвать добавочных сыщиков из других городов. К тому же, наряд специалистов жандармерии (170) производил свое особое расследование психологического характера. "Их задача, объяснял Белецкий членам Чрезвычайной Комиссии, состояла в том, чтобы разгадать интимные мысли каждого отдельного лица; при личном знакомстве можно было получить нужную информацию, украинцы очень общительный народ, с ними легко сойтись".

"Это ужасно", восклицает председатель Чрезвычайной Комиссии, однако это были лишь цветочки, ягодки еще были впереди.

Председатель: Знали ли вы, что когда присяжные уже были при исполнении своих обязанностей, переодетые в судебные пристава сыщики проникли в помещение, где они заседали?"

Белецкий: "Я этого не знал. Если имеются такие сведения..."

Председатель: "Вы не помните, что два жандармских офицера переодетые в судебных приставов, приносили еду присяжным?"

Белецкий: "Да, да, я помню; председатель суда об этом знал".

Председатель: "Этот факт только усугубляет преступность этого..."

Белецкий: "Я теперь за себя краснею... я так много пережил... я только могу краснеть за все то, что я сделал..."

Эта запоздалая краска стыда могла бы озарить весь зал заседания своим розовым отсветом. "Опыт" Белецкого, как он выражался, широко выходил из круга бейлисовского дела, а из прямым образом относящихся к делу Бейлиса поступков Белецкого мы приведем еще два примера: Щегловитов и министр внутренних дел, Н. Маклаков, поручили Белецкому дать взятку профессору судебной медицины петербургского университета Косоротову, со всем надлежащим для такого деликатного дела тактом.

И вот Белецкий, в 1917 г., дает показания перед Комиссией: "Я приступил к разговору с Косоротовым очень осторожно; но профессор вел себя весьма спокойно и просто потребовал четыре тысячи рублей. Тогда я стал извиняться, что в моем распоряжении имеются только две тысячи (что было (171) неправдой - на случай срочной надобности у меня имелись четыре тысячи)".

Косоротов блестяще справился со своей задачей и при составлении обвинительного акта, а также и на суде. Затем, получив полагающиеся ему еще две тысячи рублей, он имел неосторожность выдать расписку, каковая и попала в руки Чрезвычайной Комиссии после февральской революции.

По поводу возникновения бейлисовского дела, Белецкий высказался вполне ясно: оно было создано Голубевым и Чаплинским, а от них уже перешло к Замысловскому и Щегловитову... "Чаплинский всегда был гибким и осторожным - он смотрел куда ветер дует, но он безоговорочно доверял Голубеву, и это они оба создали идею ритуального убийства".

Жаль что Белецкого не спросили как именно действовали "полицейские пристава" (т.е. агенты тайной полиции, проникшие в совещательную комнату присяжных): докладывали ли они о подслушанных ими разговорах только судье Болдыреву (почти каждую ночь совещавшемуся с обвинителями) или же целой комиссии. Как бы это ни делалось, эти краткие донесения о недоумении и растерянности, царившей среди присяжных, являлись огромной подмогой для прокуратуры в определении стратегии допросов и в составлении их заключений.

Если бы выше упомянутые журналисты, уже и так испуганные составом присяжных заседателей, знали бы еще и об этих докладах тайных агентов, они бы считали что у Бейлиса нет никаких шансов на оправдание.

При тех данных, что у них имелись, Короленко писал за пять дней до окончания процесса: "Я не теряю надежды; я твердо верю, что лучи здравого смысла пробьются сквозь туман, заволакивающий теперь русское правосудие и проникнут в совесть этих людей".

Короленко упрямо цеплялся за свой оптимизм несмотря на то, что администрация на сей раз хорошо поработала: семь из двенадцати выбранных присяжных оказались членами Союза Русского Народа.* Если бы ему к тому же было известно о работе сыщиков, он, конечно, считал бы туман непроницаемым.

(172)

2.

На суде постоянно присутствовали два чиновника присланные правительством с конфиденциальной миссией. Они ежедневно, письменно и по телеграфу, посылали свои донесения о ходе суда Белецкому для дальнейшего препровождения Щегловитову. Один из них, бывший следователь и позже прокурор, был одним из тех "инспекторов" или же "наблюдателей" на службе у Щегловитова, роль которых состояла в том, чтобы удерживать судей от соблазна снисхождения. Второй был чиновник хорошо понимавший "свое" дело. Для удобства, мы их будем обозначать "агент Д." - по инициалу главного из них, Дьяченко.

Весь этот материал полностью сохранился; кроме всего прочего, он наводит нас на размышления о различии между макиавеллизмом и тем что Орвелл называет двойственным образом мышления и двусмысленностью речи.

Макиавеллизм - это искусство обманывать; двойственный же образ мышления* это сознательный самообман с определенной целью. Ученик Макиавелли точно знает, что он делает; не то происходит с двойственно мыслящим человеком; из них двух он более опасен, так как в случае надобности может найти в себе настоящую искренность, в то время как ученик Макиавелли может ее только подделать.

И вот "агент Д.", в своем докладе, в самом начале суда, возлагает большие надежды на отца Пранайтиса; по его мнению, он непременно забросит присяжных сокрушительными аргументами, доказывающими наличность ритуального убийства в еврейской религии.

Он пишет что боится за жизнь Пранайтиса т.к. "жиды ни перед чем не остановятся". "Агент Д." который писал Щегловитову, что Вера Чеберяк по всей вероятности сама отравила своих детей, который был в курсе жульничества при выборе присяжных и знал вдобавок, как за ними шпионили - несмотря на все это он полагал, что именно евреи "ни перед чем не остановятся...".

То что он в это верил становится очевидно еще из другого письма: взбешенный мировым общественным протестом против (173) суда над Бейлисом, и нежеланием или отказом ученых экспертов поддержать взгляды Косоротова, "агент Д." писал: "Вот теперь становится ясно, как международное еврейство умеет организовать свои силы, и насколько русское правительство неспособно на серьезную с ним борьбу; все светила юриспруденции, литературы, медицины и всего ученого мира - на стороне еврейства, которое сумело склонить их на свою сторону; но по другой стороне - душа простого народа (т.е. присяжных) нетронутая еврейским просвещением; они то и вынесут свой неподкупный вердикт и тогда произойдет божий суд над евреями".

Таким образом роковое состязание между русской империей и "всемогущим" мировым еврейством должно было быть решено представителями "простого народа" выбранными Щегловитовым, Белецким и государственным прокурором Виппером.

И, однако, бывали минуты когда "агент Д." сомневался в исходе дела. "Невозможно предвидеть, чем это кончится, писал он в одном письме. А в другом: "Весь ход дела будет зависеть от восприимчивости присяжных заседателей к доводам отца Пранайтиса, не сомневающегося в факте ритуального убийства".

Далее - вновь на более оптимистической ноте - он хвалит государственного прокурора Виппера: "Он производит впечатление опытного человека - ведь ему удалось убрать из состава присяжных образованных людей, чем он и привел защитников в ужас; я наблюдал за ними, как они переглядывались, когда состав присяжных был оглашен, и присяжные появились в крестьянских рубашках и поддевках за исключением чиновника Мельникова и двух-трех других".

И снова он впадает в уныние: "Я убежден (хотя и продолжаю надеяться, что произойдет обратное) - что Бейлис будет оправдан". И, наконец, он еще раз приободряется: "Неграмотным присяжным невозможно будет разобраться в сложном вопросе о наличии ритуального убийства". И еще "Правда, улики против Бейлиса очень слабые, но неискушенные, мало понимающие присяжные все-таки могут вынести обвинительный приговор, принимая во внимание элемент национальной вражды (к евреям)".

(174) В то время как в нем чередуются надежда и пессимизм и он размышляет над "божьим судом" и "неподкупным вердиктом" простого народа, агент Д. приходит к интересной гипотезе возможного исхода: "Для защитников было бы самое худшее, если бы присяжные признали ритуальный характер убийства и одновременно заявили бы, что виновность Бейлиса не доказана". (Он рассуждал, что если Бейлис будет оправдан тогда дело не перейдет в апелляционный суд) И таким образом легенда об употреблении евреями христианской крови получит свою официальную санкцию; в случае же осуждения Бейлиса, дело обязательно перейдет в Сенат, и тогда более чем, вероятно, что его оправдание будет сопровождаться отрицанием ритуального характера убийства.

Такие мысли приходили в голову и другим людям, не только "агенту Д." конспираторы тоже чувствовали, что Бейлисом еще можно будет воспользоваться, даже если придется отступать. Шульгин язвительно комментировал по этому пункту в своей знаменитой передовой. Но государственный прокурор Виппер не видел процесс в этом свете, или во всяком случае не входил в обсуждение маневров конспираторов; он был полон решимости добиться обвинительного приговора.

(175)

Глава пятнадцатая

АДВОКАТЫ

Бейлис сидел в тюрьме уже три месяца, а еврейская общественность в Киеве все еще не понимала, что именно происходит. У людей не укладывалось в голове, что в двадцатом веке, в высших сферах могло быть принято решение юридически санкционировать легенду о ритуальном убийстве; многим из них одна эта возможность казалась диким анахронизмом даже для России; однако надвигающуюся опасность нельзя уже было игнорировать.

Перед тем как предпринять какие-либо шаги, первым консультантом по делу был призван выдающийся адвокат - криминалист, Оскар Оскарович Грузенберг. В сорок пять лет он уже был знаменит по целому ряду процессов, относящихся к евреям и к еврейскому вопросу в России; он защищал молодого еврея, Пинкаса Дашевского, покушавшегося на жизнь Крушевана (бессарабского подстрекателя к погромам); его роль также была ведущей в процессах, последовавших за кишиневскими погромами, за которые Крушеван тоже в большой мере был ответственен. Потом он защищал виленского еврея Блондеса, обвинявшегося в покушении на убийство, с целью якобы добыть христианскую кровь. "Жертвой" в данном случае была девушка - служанка. У Грузенберга тогда были все основания с удовлетворением вспоминать это дело: на первом процессе Блондес был осужден, Грузенберг подал апелляцию в сенат и добился распоряжения о повторном процессе в Вильне на котором Блондес был оправдан. Но все это происходило еще в 1903 г. - до "правосудия Щегловитова".

Грузенберг стал во главе группы адвокатов защищавших Бейлиса. По рассказам его друзей и знакомых, он был (176) человеком настолько же темпераментным, как и талантливым; он был властным в выражениях, резким почти до опрометчивости, и совершенно бесстрашным. Перекрестный допрос он вел блестяще, и даже рядовой человек, читавший протоколы допроса, мог научиться у него логике, следя, как упирающийся свидетель шаг за шагом загоняется им в угол, без надежды оттуда выбраться.

Приятно также наблюдать за поединком между Грузенбергом и судьей Болдыревым, и за тем, как последний, уже не зная, что ему отвечать, кричит: "не спорьте со мной"! Когда Болдырев перебивал доводы Грузенберга, заявляя: "противная сторона этого не утверждала, было сказано то-то и то-то" Грузенберг отказывался от своей аргументации, и говорил ледяным тоном: "конечно, я вам обязан верить больше чем своим ушам".

Грузенберг мог иметь только номинальный титул главы группы защитников Бейлиса, состоявшей из самых блестящих русских юристов, предложивших без малейшего колебания свой труд для этого дела. За исключением Грузенберга все были не евреи. В таком созвездии, такой адвокат как Карабчевский мог затмить Грузенберга, за ним, естественно, была более долгая карьера, он был пятнадцатью годами старше.

Карабчевский был "старым львом" русской адвокатуры - русские эмигранты в Америке называли его русским Кларенсом Даррау - весь его внешний облик и голос вызывали такое сравнение; он был высокий, величественный, его густые, как львиная грива волосы были зачесаны назад. Лондонский корреспондент "Таймса" видел в нем сходство с сэром Чарльзом Виндхам.

К Болдыреву Карабчевский относился с холодной пренебрежительностью; во время стычек между ними у Болдырева выработалась привычка заявлять: "Я считаю этот вопрос исчерпанным", но чаще всего Карабчевский "исчерпывал вопрос".

Беспристрастно говоря, самым выдающимся среди защитников был Василий Алексеевич Маклаков; он был родным братом Николая Маклакова - царского министра внутренних дел, лишенного каких-либо принципов, антисемита, работавшего рука в руку с Щегловитовым.

(177) Маклаков не только был блестящим юристом и адвокатом, но и очень талантливым человеком в области литературы и науки (после февральской революции 1917 г. он был назначен послом Временного Правительства во Францию).

Он не играл особой роли на бейлисовском процессе до самых последних дней, но тут, в заключительной своей речи, он затмил всех своих коллег. Будучи необыкновенно умным человеком, он полностью угадал, на каком, доступном для их понимания языке нужно обращаться к простым, необразованным людям. По окончании процесса, Короленко спросил нескольких присяжных: "кто из защищавших Бейлиса адвокатов произвел на вас самое сильное впечатление?" - они без всякого колебания поставили Маклакова на первое место.

Самым колоритным из защитников был и самый младший из них: А. С. Зарудный.* По своему характеру он был идеалист, часто вызывавший сравнение с Дон-Кихотом, с речами заходящими иногда за пределы дозволенного; он не делал ни малейшего усилия, чтобы скрыть свое невысокое мнение о Болдыреве, поправлял и оспаривал его на каждом шагу, совершенно не страшась резких выговоров судьи.

Болдырев: "Я попрошу вас г-н защитник не давать мне указаний". Или еще: "вы ставите на вид то, что мне и без того известно".

Зарудный: "Позвольте мне объяснить".

Болдырев: "Я знать не хочу, садитесь и молчите, я вам делаю выговор за ваше необдуманное выражение".

Зарудный: "Я не пристав"

Болдырев: "Если вы не пристав, то садитесь и молчите".

Зарудный: "Я тут защищаю не только еврейский народ, но и русское судопроизводство"

Болдырев: "Русское судопроизводство не нуждается в вашей защите".

Зарудный: "К несчастью мы вынуждены защищать его".

Болдырев: "Я вас попрошу так не выражаться, иначе вам придется покинуть зал суда...", и т.д. - все в таком же роде.