Круг

ПЯТАЯ ЧАСТЬ

В избе только Амина с сыном и старуха-мать. Орлай Кости уехал в город за Настей, а Эман с Кугубаем Орванче повезли на трех подводах рожь на базар.

Старуха спала на печи, сын на лавке. Амина прикрыла сына одеялом, чтобы было ему потеплее, и села прясть.

В избе тепло, а за окном бушует метель. Через двойные рамы слышно, как ветер хлопает ставнями, порой вьюга, словно живая, так пронзительно взвоет, что сердцу становится не по себе.

Амина пересела подальше от окна. Она прядет, думает, вспоминает…

Как-то раз, вскоре после ее замужества, пришла к ним старостиха. Амина была одна.

— Ты. Амина, еще молодая, ничего не знаешь, — рассевшись на лавке, принялась она разглагольствовать.

— Сколько мне надо, знаю, — отозвалась Амина.

— Нет, не знаешь. Вот скажи, сильно ты любишь мужа?

— Зачем тебе это знать?

— Добрый совет хочу дать. Ведь ты, небось, свою любовь всю мужу показываешь?

— Разве ж любовь можно скрыть?

— Можно, сестрица, если умеешь. А уметь-то ой как нужно!

— Не понимаю я тебя. Зачем скрывать любовь?

— То-то и оно, что не понимаешь. А я тебе объясню. Ведь как получается: если увидит муж, что ты без него жить не можешь, так он сразу начинает выкобениваться, начинает помыкать тобой, как своей рабой, а там гулять начнет по чужим бабам — и, глядишь, вовсе можешь без мужа остаться. Вот что я тебе посоветую: чем больше ты своего мужика любишь, тем меньше ему это показывай. Бабе нужно быть хитрой.

Амина рассердилась:

— Ну тебя, болтаешь, бог знает, что!

— Погоди, поживешь, вспомнишь мои слова, скажешь: тетка правду говорила. Учителя, Петра Николаевича, знаешь. Умный человек, ученый. А жена у него темнее нас, только что на лицо красивая.

— Ну, этим ей нечего гордиться, не с ее лица солнце всходит.

— Вот и я то же говорю. Ничем она не лучше других, зато хитрая, мужа своего с самого начала забрала в руки, и он у нее как взнузданный ходит.

— Разве ж это хорошо?

— А то как же! Поставила себя над мужем и живет барыней.

— Пусть живет. Я так не хочу. У меня и мысли нет себя над Эманом ставить.

— Тогда он тебя взнуздает!

— Эман у меня не такой, мы с ним хорошо живем, у нас думы одни.

— Ну, как знаешь, сестрица. Только смотри: непременно будет он над тобой измываться!

Когда старостиха ушла, Амина про себя обругала ее глупой бабой и пожалела, что не сказала ей: «Есть два замка запирать язык: губы и зубы. Замкни их поскорей, а то лишнее наболтаешь!»

С тех пор прошло много времени. Вот уже сыну Сергею пошел второй год. Амина подошла к лавке, на которой спал ребенок. Как он сладко спит! Амйна улыбнулась и на цыпочках вернулась на свое место.

Ей вспомнился тот день, когда ребенок впервые шевельнулся в утробе. Она подняла тогда ведро, чтобы налить воды в котел, и вдруг почувствовала удар в бок изнутри. Она сначала испугалась, скорей поставила ведро на пол и пощупала то место, где стукнуло. «Что это?» — подумала она. Было страшно и больно, и она не сразу поняла, что это ребенок дает о себе знать. А когда поняла, то сразу прошли и страх и боль. «Малюточка мой», — радостно шепнула Амина, когда в бок опять стукнуло. Она зажмурила глаза и села на скамейку. От старух она слышала, что новорожденный будет похож на того, кто окажется рядом, когда ребенок первый раз шевельнется в утробе. «На кого же будет похож мой ребенок? Ведь я дома одна», — и тут же, улыбнувшись, сказала самой себе:

— Нет, не одна. Нас двое. Вот и муж, когда приходит с работы, спрашивает меня: «Как поживаете?»

Уже три года, как Амина вышла замуж за Эмана. Сначала ее отец слышать, не хотел об этом замужестве. Он топал ногами и кричал:

— Ни за что не приму в родство нищего!

Мать же, пытаясь уговорить его, день и ночь твердила:

— Жениха лучше Эмана тебе во всей волости не найти! Хоть он бедняк, но у него руки работящие.

— Мне-то что проку от этого? На себя ведь работать будет, не на меня.

— Амина разве не наша дочь? Разве ты, отец, хорошего мужа дочери своей не желаешь?

— Хорошего мужа, хорошего мужа… Да будь он хоть ангел небесный, если у него даже лошади нет, как я отдам за него свою дочь? Вся губерния смеяться будет. Нет, нет, нет моего согласия!

Долго Амина и мать со слезами умоляли его, но он упорствовал.

Потом мать выбрала время, когда Орлай Кости был в хорошем настроении, и оказала ему:

— Дочка-то наша хочет руки на себя наложить, если не выдадим за Эмана.

— Опять свое? Тысячу раз тебе говорил: умру, а дочь за нищего не выдам!

— Да не кричи ты так, отец, люди услышат.

— Пусть хоть шайтан услышит, мне наплевать!

— Подумай, отец, ведь нам каждый год работника приходится нанимать, а хорошего-то, работающего и честного, ох как трудно найти…

— Тебе-то что? Я ведь ищу, а не ты.

— Выдадим Амину за Эмана, не придется больше искать, будет свой работник.

— Не болтай. Амина уйдет, у нас работником меньше будет.

— Так можно же Эмана к нам принять.

Орлай Кости молчал. Жена продолжала:

— И не один, а два своих работника у нас будет.

— Откуда же второй?

— Старик Орванче тоже станет не чужой.

— Ладно, я подумаю, — сказал Орлай Кости.

Через неделю сыграли свадьбу. Кугубай Орванче был так рад тому, что Эман, наконец, обзавелся семьей, что, не подумав, согласился отпустить Эмана в дом жены, но сам хотел остаться в своей ветхой избушке. Новая родня с этим не согласилась, и пришлось Кугубаю Орванче перебираться к сыну и снохе во второй дом Орлая Кости.

Через год у Амины родился сын, назвали его Сергеем.

Как-то в праздник подвыпивший Орлай Кости сказал жене:

— Пусть коминские богачи не гордятся передо мной, я их теперь далеко позади себя оставлю!

— Что-то больно ты расхвастался, отец.

— Есть, чем хвастаться, вот и хвастаюсь! Скоро во всей деревне, во всей волости самым богатым стану. Понятно тебе? — Орлай Кости грохнул кулаком по столу.

— Понятно, понятно, только не стучи.

— Ничего-то тебе не понятно! У зятя сын родился, вот в чем дело.

— Слава богу, слава богу, теперь земли на одну душу прибавится.

— Земля землей, да не она главное.

— А что же?

— А то, что если у человека семья, так он уж не улетит, как воробей. Ребенок отца к хозяйству, как цепную собаку, привязывает. Справедливо я говорю?

— Раз говоришь, значит, справедливо.

— Я всегда говорю справедливо.

— Не кричи, люди услышат.

— Пусть слышат! В своем доме моту хоть жеребцом ржать, никому до того дела нет.

— Знаю, знаю, мы у себя…

— «У себя»… У тебя ничего своего, кроме икон да болячек, нету!

— Ну, не у себя, у тебя.

— То-то! Так вот, я говорю, внук у нас есть. Значит, у зятя будет к хозяйству охота.

— Он и так работает, не ленится.

— Ты дома сидишь, ничего не видишь. Работает он, как норовистый конь. Теперь же этот норовистый конь без кнута будет работать, дите получше кнута хлещет!

— В уме ли ты, отец? Разве можно такое о внуке? Душа у тебя совсем без жалости.

— Эх, мать, пораньше бы стать таким, я бы уж давно всём нос утер! Ну, ничего, еще есть время. Слыхала, в Изгане крестьяне на хутора выходят? Надумал и я на хутор.

— Слыхать-то слыхала. Только как одним на хуторе жить? Страшно, небось, и скучно.

— Ничего ты, мать, не понимаешь. Жизнь у нас там будет, как твой отец говорил, разлюли-малина! Так?

— Тебе лучше знать.

Орлай Кости не стал надолго откладывать задуманного. Он съездил в город, потом вместе со старостой поехал к волостному старшине, выправил все нужные документы и получил под хутор самую лучшую в Коме землю. Мужики-односельчане даже опомниться не успели, так быстро провернул он это дело. Когда на сходке один какой-то мужик выступил против выделения общинной земли Орлаю Кости, писарь (как потом оказалось, Кости специально его привез на сходку из правления) взял свою длинную седую бороду в кулак и сурово сказал:

— А знаешь, что будет тому, кто противится выходу из общины? Его на основе 1445 статьи сошлют на каторгу. На ка-тор-гу!

Богачи были недовольны, что Орлай Кости опередил их и выходит на хорошую землю, но против выступать не стали; так как сами тоже собирались отделиться от общины. Так Орлай Кости переселился на хутор.

…Амина отложила кудель, подошла к окну и прислушалась. Но ничего не видно в темноте, ничего не слышно, кроме воя вьюги.

— Как долго их нет! — сказала Амина вслух.

Мать на печке заворочалась.

— А? Что?

— Ничего, мама… Спи.

— Нет, слезу. Ох, как жарко, употела вся!

— Я же говорила, ложись на кровать. А ты на печку полезла.

— Холодно было, и полезла.

— Какой в избе холод! Тем, кто в дороге сейчас, тем холодно…

— Не беспокойся, доченька, приедут, — мать не спеша слезла с печки. — Сережа спит?

— Спит. Спит и не ведает, что отец с дедом теперь, может, замерзают на дороге…

— Ну. пусть спит, — тихо ступая, мать из кухни прошла в горницу. Она открыла сундук, замок зазвенел, как колокольчик.

«Хороший замок, — подумала старуха, — если вор полезет, сразу услышим».

Она достала клубок шелка, закрыла сундук, подошла к дочери.

— Брось ты, Амина, свою кудель. Я уж давно тебе говорю: наймем, спрядут.

— Скучно без дела, и душа не на месте.

— Да приедут они, бог даст, ничего с ними не случится!

— Мудрено ль в такую метель замерзнуть! А все из-за отца, из-за его жадности ненасытной. В такую пургу послал…

— Так ведь надо же, доченька. Он сказал: надо…

— Да зачем надо? И сам не знает.

— Не наше это дело, — вздохнула мать. — Начни-ка вышиванье, завтра среда, нельзя будет. Вот шелк, принеси холста.

Амина молча отставила кудель в угол и, сходив в комнату, принесла кусок холста. В это время во дворе залаяла собака.

— Наши! — Амина бросилась к двери.

— Простынешь! Шубу накинь! — мать стала снимать шубу с гвоздя.

— Я сама, мама, я сама! — Амина накинула шубу и, радуясь и улыбаясь, побежала наружу.

Мать поспешно стала доставать горшки из печи, собирать на стол.

— Не одни приехали, гостей привезли! — крикнула Амина, появляясь в дверях.

— Ой, холода напустила! Погоди, мальчонку унесу!

— Я сама унесу, а ты, мама, встречай гостей.

Амина подхватила сына, унесла в заднюю комнату.

— Мама, нос у меня мороз не прихватил? — спросила порозовевшая от мороза Настя.

Молодой человек, снимавший с нее тулуп, ответил:

— На месте, Настя, твой пос никто не прихватил. Оба засмеялись.

— Кто ж это такой, не разберу? — спросила мать, целуя Настю.

— Это Володя Алаяов. Племянник учителя Петра Николаевича, в семинарии учится.

— Хорошо, очень хорошо, — мать подала руку невысокому симпатичному парню. — Давайте я ваш тулуп повешу, проходите в горницу. Амина, зажги в горнице лампу!

В избу вошел Орлай Кости. Жена торопливо подошла, хотела снять с него тулуп, но он отстранил ее и разделся сам.

— Ужин готов? — спросил он.

Амина стояла, прислонившись к двери своей комнаты, пот- м вышла во двор. Эман с Кугубаем Орванче уже выпрягли коней, поставили в конюшню и теперь под навес м о чем-то разговаривали. Увидев Амину, они замолчали.

— Очень замерзли? — Амина мимо трех, саней подошла к мужу.

— В таком тулупе не больно тепло, — Кугубай Орванче распахнул тулуп, показывая дырки на полах-.

— И ты тоже озяб? — Амина с жалостью посмотрела на мужа. Но он только отмахнулся:

— Это что за мороз? Вот в позапрошлом году, когда я вез со станции одного барина, тогда замерз. Ну, как сын поживает?

— А как я поживаю, не спрашиваешь? А я тут, тебя ожидаючи, чуть ума не лишилась!

— Не обижайся, милая, — Эман, закутав Амину полой своего тулупа, пошел с ней к дому…

На другой день Эман запряг вороного жеребца и повез Аланова к Моркнну. До Комы было всего версты три. доехали быстро.

В школе как раз была большая перемена. Моркин сидел у себя на квартире и читал письмо:

«Уважаемый Петр Николаевич!

Вы спрашиваете, кто и как издал «Марийский календарь». Я знаю об этом только по наслышке и могу сообщить лишь немногое.

Впервые календарь задумали выпустить в 1906 году, но тогда издать его не удалось, он так и остался в рукописи. В-1907 году перевели на марийский язык «Народный календарь», выпущенный Цейтелем в Нижнем Новгороде, и этот перевод вышел в свет 24 марта 1907 года.

Вымарки черной тушью были сделаны, когда печатанье уже было закончено. Цензор Николай Иванович Ашмарин прочел календарь, вызвал издателей, стращал их наказаниями и категорически заявил:

— Исправьте весь тираж, ни одного экземпляра без поправок не разрешу!

Поэтому издатели, семинаристы и другие помощники сидели и замазывали китайской тушью помеченные им слова и выражения во всех 2397 экземплярах календаря. Только три календаря остались без исправлений, но об этом я тебе расскажу в другой раз.

Ты спрашиваешь, что за «Центральная типография» и как печатали обложку. Ты прав: на обложке должно быть обозначено наименование издательства, а не типографии. Издательство указано, там написано «Товарищество», но, говорят, что никакого «товарищества» нет — издатель один человек: зубной лекарь Домбровский. Правда это или нет — не знаю.

Откуда взяли средства на издание? Разве ты не заметил, в календаре указаны имена жертвователей? Тут тоже не обошлось без приключения. Ядринский купец Таланцев дал на календарь сто рублей, и его имя, как положено, было напечатано в календаре. Но у цензора, оказалось, были какие-то счеты с этим купцом, и он велел убрать из календаря упоминание о Таланцеве. Пришлось вырвать страницу с его именем из всех трех тысяч книжек. Вот какие дела!

Клетку на обложке сразу не заметили, потому что не на всех книжках она пропечаталась, на некоторых получилось как надо. Узнали о ней, когда календарь уже распродали. Многие, кому достались экземпляры с просвечивающей решеткой, сожгли их.

Вот и все, что я знаю про «Марийский календарь».

Еще ты спрашиваешь о казанских новостях. Какие у нас могут быть новости? Старые знакомые стали еще старше — таков уж закон жизни. Озеро Кабан находится на прежнем месте, университет тоже. Если рождается что-нибудь новое, свежее, его стараются поскорее уничтожить разные Батыр-Нехотяевы. Помнишь, в казанских газетах печатали объявление: «Убежище акушерки Батыр-Нехотяевой для секретно беременных. Кошачий переулок, дом Жадринского»? Такая вот жизнь.

До свидания!

Пиши!

Когда приедешь? Приезжай, ждем.

Эмаш».

— Здравствуйте, Петр Николаевич! — вдруг услышал он.

Моркин обернулся, вскочил быстро, как молодой, и радостно воскликнул:

— Володя! Вот молодец, что приехал. Ну, раздевайся скорее. Мать, к нам гость — Володя Аланов. Выросте как. и вид совсем интеллигентный.

— Ну, вырасти-то, положим, не вырос, это ты, дядя, просто преувеличиваешь мои заслуги.

— Иди в класс, звонок уже был, — напомнила Моркину жена.

— Да, да, я сейчас на урок пойду, последний день сегодня, на рождественские каникулы ребят отпускаем. Ты, Володя, располагайся, я через час вернусь.

Моркин был очень рад приезду племянника. Поднимаясь по лестнице, он даже свистел. Потом рассмеялся и заметил, что все еще держит в руке письмо.

«Но все-таки кто же тот человек, что принес его? — подумал Моркин. — Жаль, что, когда он приходил, меня не было дома, сунул письмо жене и тут же ускакал, не назвавшись. И Эмаш не пишет, кто он такой».

Вечером Моркин, подмигнув, достал «Марийский календарь». Он ждал, что Володя удивится, но тот сказал довольно равнодушно:

— Знаю, читал, — и даже не стал смотреть.

Петр Николаевич был обижен этим, но вида не показал. Он стукнул пальцем по календарю и тихо спросил:

— Говорят, из-за этого кое-кому досталось? Мне из Казани писали.

Аланов вдруг засмеялся.

— Что ты, Володя?

— Анекдот смешной вспомнил.

Моркин рассердился:

— Молодежь пошла, даже не желает ни о чем серьезном говорить…

Володя ничего не ответил, взял гармонь и заиграл.

Моркин решил позвать гостей. Честно говоря, мысль эта принадлежала не ему, а Володе, по ему она понравилась. Жена согласилась, и в один из вечеров у Моркиных собрались сын волостного писаря, Настя и Эликов с женой, который на рождество приехал в гости к тестю.

Моркин, подмигнув, кивнул на Володю:

— Вот мастер смешить. Расскажи, Володя, что-нибудь.

— Расскажите, расскажите, — поддержали гости.

— Рассказать что ли, — Володя потупился, разыгрывая смущение, — Ну хорошо, я начну, только и вы в стороне не оставайтесь.

— Там видно будет, — улыбнулся сын писаря.

— Один человек пришел на концерт с опозданием и спрашивает соседа: «Скажите, пожалуйста, что исполняют?» — «Шестую симфонию Чайковского». — «Я не думал, что так опоздал: на целых пять симфоний!»

Все смеялись.

— А вот еще. У нас одна девушка, не выдержав экзамена, пыталась отравиться. После этого появился анекдот:

«Ты подготовился к экзаменам? — спрашивает один гимназист другого. «А то как же! Яд уже в кармане», — ответил тот.

— Ох, верно, — засмеялся Эликов. — Эти экзамены много крови попортили молодежи.

— Жена одного чиновника, — продолжал Володя, — спрашивает мужа: «Почему ты раньше смотрел только на меня, а теперь смотришь на посторонних женщин?» — «Потому что раньше ты была посторонняя», — ответил муж.

Жена Эликова закусила губы.

— На собрании председатель говорит, — Володя встал, как председатель собрания. — «Господа, проголосуем: пусть те, кто согласны с проектом, встанут, а кто против, пусть сидят». Тогда один человек из зала сказал: «Удивительно! У нас, в России, те, — кто против, всегда сидят».

Моркин испуганно взглянул на Володю:

— Как бы тебя самого, племянник, за такие слова не посадили.

Володя засмеялся.

— Если таких, как я, сажать, так всю Россию посадить придется.

— Все-таки поостерегись, по кричи, — Моркин испуганно огляделся.

— Ладно, дядя, не буду. Слушайте лояльно смешное. Один марийский богатой был ужасный скряга, и жена у него была скряга. Маленькая дочь попросила конфетку, а мать говорит: «Не дам, ты съешь».

— А дальше что? — спросил Моркин.

— Все.

— Что ж тут смешного?

— Ничего, но зато лояльно.

— Потешаешься над стариком.

— Не буду, дядя, не сердись. У одной бабы был муж пьяница, он никогда на жену не обижался, даже хвастался ей: «Такая она у меня заботливая, даже сапоги с меня снимает». — «Когда из кабака возвращаешься?» — «Нет, когда в кабак собираюсь».

— Будто про меня сказано, — засмеялся Моркин. — Рассказывай, Володя, рассказывай, я не обижаюсь.

— В городской парикмахерской парикмахер говорит клиенту: «Хорошо тебя, барин, стричь, волосы у тебя сухие и жесткие, как щетина у свиньи».

— Не мог парикмахер барину так сказать, — усомнился кто-то из гостей.

— Ну, чего не знаю, того не знаю. А вот такой случай вправду был. Бродяга на улице просит прохожего: «Дай, барин, гривенник на ночлежку». — «Вот тебе восемь копеек, больше дать не могу». — «Стыдно тебе, барин. Ты ж не Министерство финансов, а я не Народное просвещение…»

Моркин вскочил.

— Разве можно над нашим ведомством смеяться?

— Ай! — в притворном испуге закричал Володя. — Опять дяде попало. Ладно, больше ничего рассказывать не буду.

— Рассказывайте, рассказывайте, — послышалось кругом.

— Ну, ладно. Загадаю одну загадку напоследок и хватит. Кто скорее пьяным напьется, мужик или барин?

— Мужик, — сказала Настя.

— А почему?

— Постой, постой, — вмешался Моркин. — Тут надо выяснить, что они пить будут? Монопольку или шампанское.

— Ну, скажем, монопольку.

— От монопольки барин первым пьян будет.

— Почему?

— Не привык он к ней.

— Нет, мужик, — сказала Настя. — Ему закусывать нечем, все барин отобрал.

— Все верно сказала, только одно забыла. Я ж тебе говорил.

Все засмеялись.

— Так вы вперед стакнулись! — воскликнул Моркин.

— Ну, хватит разговоров, — оказал Володя. — Давайте лучше петь и танцевать!

Володя часто подсмеивался над дядей, но тот не принимал этого близко к сердцу. И только когда племянник зло говорил о современном политическом положении в России, Моркину становилось неловко и тяжело. Он старался прогнать это чувство.

«Молодые больше нас знают, может, Володя и прав», — думал он.

Однажды, когда Володя вернулся вечером с лыжной прогулки, Моркин сказал ему.

— Читал в «Губернских ведомостях» — опять про полеты на аэроплане пишут. Как летают!

— Летать-то летают, да многие этак в могилу залетают.

— Нет, ты не прав. Я читаю все сообщения о полетах и в газетах, и в «Ниве». Надо сказать, что авиационное дело в России развивается и набирает силу!

— Разве может что-нибудь развиваться в России? — засмеялся Володя.

— Почему же не может? Ведь в Европе…

— Ты с Европой Россию не равняй! Далеко нам до нее.

— У тебя нет никакого патриотизма! — рассердился Моркин.

— Ты путаешь патриотизм с приятием и одобрением нашей дикости и невежества!

— А все-таки аэропланная промышленность у нас развивается! Вот я читал, что во время соревнования офицеров на «Приз русской женщины» поручик Мотыевич-Мациевич покрыл расстояние за пять минут тридцать четыре секунды. Это значит, его скорость 90 километров в час.

— А во Франции еще в позапрошлом году…

— Мы не о Франции говорим, а о России! И года еще не прошло с тех пор, как Мотыевич-Мациевич получил приз, когда авиатор Хиони на моноплане своей конструкции за час пролетел сто одну версту, а участник соревнований того же военного ведомства Бутми — сто четыре версты и более семи минут парил на высоте пятьсот четыре метра. Вот какие есть у нас бесстрашные люди!

— Нет, дядя, пока летает двуглавый орел, — Володя кивнул на царский герб на географической карте, — как бы высоко ни поднялся человек, ум его подняться не сможет. Одно из двух: или орел, или аэроплан. Иначе останемся мы навсегда «Рассеей».

— И в «Рассее» много мастеров.

— Я разве говорю, что мало? Мастеров много, но нет свободы для творчества.

— Мастера у нас замечательные! Лет пятнадцать назад был я в Нижнем Новгороде на выставке…

— Я слышал об этой выставке. Говорят, там изделия марийцев тоже были показаны. Правда это?

— Правда. Особенно мне понравился кустарный отдел. Изделия вятских мастеров до того хороши, даже не верится, что они сделаны кустарно, примитивными инструментами.

— Вятские кустари издавна славятся.

— Чего-чего там не было! Глиняные поделки, столы, стулья, пестери, корзины, ковры. Гипсовые фигурки пляшущих чувашей совсем как живые — так и кажется, что сейчас пустятся в пляс! Один крестьянин вырезал из целого полена дом с колоннами, в классическом стиле, и другой дом в русском стиле по проекту академика Суслова. Над дверьми две островерхие крыши, похожие на церковные, балкон, вокруг дома цветы. Очень красиво!

— Рассказывали, один мастер-китаец сделал шар из слоновой кости, просверлил в нем отверстия не больше горошин и через эти отверстия вырезал внутри шара русский государственный герб — двуглавого орла, который держался на тоненькой костяной ниточке, прикрепленной к шее орла.

— Да, тонкая работа! — воскликнул Моркин. — Он ее, верно, года три делал?

— Этого не знаю. Зато точно известно, что его за эту тонкую работу на три года сослали в Сибирь: герб оказался в клетке.

— Увы! — вздохнул Моркин. — В России все может быть. Вот когда Матвей Матвеевич Эликов приезжал на суд…

— На какой суд?

— Так из-за него же боярсолинские марийцы на каторгу пошли!..

— Значит, Матвей Матвеевич и есть тот этнограф, которого мужики хотели убить! Я слышал про этот случай, но не знал, что это произошло с Эликовым. А почему тех мужиков так жестоко осудили, ведь убийство не совершилось?

— Время тогда было беспокойное. В Изгаие помещика убили, на земского начальника покушались. Тогда же случилась история с Эликовым.

— Да, время было беспокойное…

— Эликов хотел мужиков выручить, заступался за них на суде. Но прокурор его заступничество не принял во внимание. Матвей Матвеевич — добрый человек, только похвастаться любит…

— Я о боярсолинском деле много слыхал, — перебил Моркина Володя. — Мне рассказывали, что адвокат велел обвиняемым марийцам говорить, что они в самом деле думали, будто в погребе черт, но на суде один мужик сказал: «Мы знали, что в погребе не черт и не колдун, а русский барин, и хотели этого барина прикончить».

— Вот дурак! — хлопнул себя по бедрам Моркин. — Но с другой стороны, сложная вещь — человеческая психология. Иной раз человек, сам того не замечает, может себе повредить. Лет шесть назад я читал в газете об одном судебном разбирательстве в Венеции. Кого судили и за что, не помню, да это и не важно. В этом деле находился документ, неизвестно кем написанный. Одно слово там содержало ошибку, и следователь подумал, что эта ошибка может помочь суду. Обвиняемому предложили написать этот документ под диктовку. А обвиняемый каким-то образом знал, что в документе есть ошибка, и знал, какая, и, пока писал, все время думал, как бы не повторить ее, и все-таки повторил.

— Кстати, о суде. Слышал историю про свидетеля?

— Нет.

— На суде судья спрашивает: «Господин свидетель, вы видели, как обвиняемый совершил преступление?» — «Видел. А который из них обвиняемый?»

— Не иначе, этого свидетеля судья нанял!

— Конечно!

— В прежние времена бывали справедливые судьи, — сказал Моркин, — а среди нынешних — нет.

— Да, я с детства помню историю про справедливого судью. Приехал бедный мариец в город. Еды у него с собой было, только ломоть черствого хлеба. Шел он мимо трактира, чует, жареным мясом пахнет. Зашел в трактир, видит, мясо жарится. Достал он свай хлеб, подержал над паром, так что хлеб пропитался мясным запахом, и съел. Тут прибежал хозяин, схватил его за шиворот: «Плати, — говорит, — деньги!» Пошли они к судье. Судья выслушал обоих, потом достал из кармана два алтына и говорит хозяину трактира: «Поверни свои уши, — позвякал монетками у него над ухом и говорит — Теперь вы в расчете». — «Как в расчете?» — удивился хозяин. «Кто продает запах еды, тот получает звон, а не деньги!» — отвечает судья.

— Ну, расскажи еще что-нибудь, — попросил он.

— Что же рассказывать? Разве что это. Шли по дороге два марийца, один длинный-длинный, как жердь, другой низенький. Дошли они до развилки дорог, видят, стоит столб, на столбе доска, на доске надпись: «Правая дорога идет в Уфу, а кто не знает грамоты, пусть спросит у мельника, что живет под горой». Низенький мариец прочитал и засмеялся. Вот пришли они в Уфу, остановились на квартире, легли спать. Ночью долговязый мариец будит товарища. «До меня, — говорит, — дошло, чему ты тогда засмеялся. Там написано: спросите у мельника, а его, может, и дома-то нет».

Моркину эта история очень понравилась, он долго смеялся.

В спорах, рассказах и шутках прошли каникулы. Пришло время Володе уезжать. Моркин поехал провожать его на своей подводе. При прощании он подумал: «Эх, если бы был этот шустрый парень моим сыном!»— и на глазах у него показались слезы.

С тех пор, как Моркин обзавелся своей лошадью, он довольно часто стал ездить в город. В каждый приезд он непременно заходил в книжный магазин, брал газеты за последние две недели, новые книги, потом сидел в трактире, попивая пиво и просматривая газеты. Незаметно проходил день. Вечером он спохватывался, что не выполнил поручений жены, и бежал в закрывающиеся уже магазины, накупал без разбору всякой всячины, и дома за это жена пилила его, как ржавая пила.

— На книги деньги потратить нашел, а платок купить не удосужился!

— Ладно, не сердись, в следующий раз куплю, — говорил Моркин. Он не сердился и не оправдывался, но и в следующий раз опять покупал первое, что предлагали ему лавочники. Поэтому в конце концов жена перестала давать ему поручения, старалась ездить в город сама или просила делать покупки кого-нибудь из женщин, едущих в город. Покупать что-нибудь — в деревенской лавке она не хотела, говорила — дорого.

После того, как Володя уехал, Моркин заскучал. То ли охладел он к школе, то ли не хватало ему общества молодого семинариста, Чэн и сам понять не мог. Он с нетерпением ждал весенних каникул и каждый раз, когда взглядывал на календарь, ловил себя на мысли, что ему хочется вырвать все листы, оставшиеся до апреля.

— Ах, Петр Николаевич, — подсмеивался он над самим собой-.—Что тебе весна? Или молодая кровь опять взыграла?

Ждали весну и на хуторе Орлая Кости. Весной Орлай Кости обещал выделить Эману его пай земли. Так как он сказал об этом в ‘присутствии семьи и соседей, все надеялись, что он выполнит свое обещание.

Эман вернулся с работы усталый и злой. Он сердито кинул в угол грязный азям и сказал жене:

— О чем я только думал, когда дал этому кровопийцу оседлать себя! Дни и ночи работаю на него, и конца нет этой работе.

Амина не опрашивала, о ком говорит муж. Она и так понимали, что говорит он о ее отце. Глядя в сторону, она тихо сказала:

— Весной отделимся, а пока надо как-нибудь потерпеть. Отец — плохой человек, но не надо его злить. Смотри, Сережа давно к тебе на руки просится. Он сегодня опять петуха гонял, подхватил большую палку и бегает!

Эман понял мысли жены и перестал ругать Орлая Кости. Он подошел к сыну, взял его на руки и подбросил вверх. Амина, глядя на них, радостно смеялась.

В конце зимы старый Кугубай Орванче полез сбрасывать с крыши снег, поскользнулся и упал. Дома не было ни Эмана, ни Орлая Кости. Амина с матерью кое-как подняли лежащего без памяти старика и внесли в дом. Много времени прошло, пока он очнулся. Кугубай Орванче заболел. Его положили в кухне на скамейке, возле печи. Он лежал и почти все время спал. Однажды Орлай Кости, доставая свои варежки из печурки, сказал:

— И когда только этот дармоед. наконец, сдохнет!

— Тише, тише, — испуганно зашептала жена. — Он же не спит.

— А мне какое дело, спит он или не спит! Я у себя дома и разговаривать шепотом не желаю!

Кугубай Орванче не спал и все слышал, ему было очень обидно, но он промолчал. На другой день старик с трудом поднялся с лавки, пошел к сыну и снохе, посидел у них.

— Пойду я лучше, деточки мои, в свою избу, — оказал Кугубай Орванче. — Вижу, я здесь лишний.

— И не думай об этом! — воскликнула Амина.

— Разве мы тебя обидели чем-нибудь, отец? — спросил Эман.

— Да уж, что и говорить, хозяева у нас добрые. Никого, верно, нет добрее их, а уж как они меня жалеют, и рассказать нельзя!

— Ну, сболтнет когда Кости что-нибудь, не принимай близко к сердцу, отец, язык на то и дан, чтобы болтать.

— Как же мне не принимать близко к сердцу! Все коминцы над нами смеются, даровыми батраками называют.

Эман рассердился:

— Называют, называют… Что я могу сделать? А ты наслушаешься всего от безделья!

Кугубай Орванче опустил голову и высморкался.

— Ну вот, — сказал он, — теперь не только Орлай Кости, родной сын бездельником называет!

— Не обижайся, отец, — примирительно оказала Амина. — Эман сказал не подумавши. Да и работы сейчас нет, еще снег не сошел.

— Не сердись, отец, я не со. зла, — Эман похлопал Орванче по плечу своей широкой ладонью. — Лучше скажи, зачем на крышу полез? Я же говорил: сам снег сброшу. Или уж хоть бы веревкой себя привязал. Ведь мог насмерть убиться. Еще удачно упал, с такой высоты мог шею сломать.

Старик повеселел, закурил трубку и сказал:

— Хоть смеются над нами, а таких крепких людей, как в нашем роду, немного найдется. Мы даже с крыши падаем не на брюхо, как другие дураки, а по-кошачьи: на ноги.

Амина улыбнулась.

— Верно, отец! А дурных слов не слушай и уходить отсюда не думай.

— Ай, добрая сноха! — воскликнул Кугубай Орванче. — Я только так оказал. Как я уйду от вас? С какими мыслями, с какой душой? Где вы, там и я!

— Вот придет весна, отделимся, отрежем себе землю и станем жить самостоятельно, — сказал Эман.

— Дай-то бог, — вздохнул Кугубай Орванче и поднялся — Пойду потихоньку телегу чинить, чтобы Орлай Кости не сердился…

Быстро наступала весна. Леса среди полей поголубели: как-то раз Эман, возвращаясь из Комы с плугами, которые он возил в кузницу чинить, залюбовался блестящими на солнце полями. «Хорошо бы отрезать землю возле этой опушки, — подумал он. — Поставили бы дом около того дуба, речка возле самого огорода, удобно было бы Амине капусту поливать. Посадили бы сад. Купили бы в городе саженцы хороших сортов яблонь из семинарского сада, росли бы у нас яблони, смородина, малина… Эх, только не отрежет нам Орлай Кости хорошей земли! Ну да ничего! Если не у опушки, можно здесь, с краю отрезать. Тут тоже хорошо, только до воды далеко, придется колодец рыть…»

Когда Эман вернулся» домой, Орлай Кости, открывая ему ворота, недовольно оказал:

— Больно долго ты ездил, зять. Опять что ли свое старое хозяйство осматривал?

«Успели уже донести», — подумал Эман и сказал:

— Зашел взглянуть на двор Эбата, у него сени совсем уже разваливаются, подпорку поставил.

— Надо твою и его избы разобрать и перевезти сюда. Хоть на дрова сгодятся.

— Отделимся, тогда перевезу.

Орлай Кости хмуро взглянул на Эмана.

— Не получится вам этой весной отделяться.

Эман распрягал лошадь. Он так и замер с дугой в рука. х и спросил дрогнувшим голосом:

— Как не получится?

— Так, — отрезал Орлай Кости.

— Да что же это такое! Ты же обещал? Значит обманул меня?

— Не кричи, зять!

— Как же мне не кричать?

— Потерпи маленько, закончим уборку, тогда отделайтесь, пожалуйста. Тогда вы с хлебом будете, а сейчас что же, с пустым лукошком уходить что ли хочешь?

— А то, что в скирдах, разве не хлеб?

— Там твоей доли нет.

— Кто же, если не мы, весь прошлый год работали?

— Что наработали, то вы же и съели.

Эман выругался и бросил дугу.

— Напрасно злишься, зять. Я о вас же пекусь. Как ты этого не понимаешь?

— Очень хорошо понимаю, о чем ты печешься!

— Ну, что ж, — сказал Орлай Кости, — чтобы лучше понимал, открою тебе свои мысли. Тот луинский мариец, который в позапрошлом году переселился к нам, этой осенью собирается половину своей земли продать. Так вот, я хочу эту землю купить и отдать вам. Сам знаешь, какая у него земля — в десять раз лучше моей, только з прошлом году раскорчевали, родник есть, лесок — никуда ходить не надо, тут тебе лес и на топливо и на изгородь. Конечно, если хочешь, могу летом от своей земли отрезать. Но та земля не в пример лучше. Я бы себе ее взял, но свой хутор дробить не хочется.

Эман опять поверил Орлаю Кости. Весну и лето работали в поле вместе. Эман затаил злобу, но сдерживался и старался даже не перечить тестю. Только один раз обругал он его в глаза бездушным человеком. Случилось это так: Эман, Кугубай Орванче и Орлай Кости пахали на дальнем поле и решили отдохнуть. В это время на соседней полосе, за межой, поднялся шум, Ол<н мужик кричал другому:

— Ослеп ты что ли? На мою полосу заехал! Не видишь — межа.

— Я прямо пашу! — кричит другой.

— Совести у тебя нет! Протри глаза!

— Это ты сам, небось, на мое поле заехать норовишь!

— Сейчас в ухо получишь!

— Только подойди, я тебе твою башку разобью!

Орлай Кости наблюдал за этой стычкой мужиков с явным удовольствием.

— Эман, Орванче, смотрите!

Эман, который в стороне распрягал коня, поспешно подошел.

— Что случилось?

_— Ты посмотри, вот-вот подерутся! Прямо петухи! — смеялся Орлай Кости.

Эман посмотрел на расшумевшихся мужиков и пошел к ним.

— Подожди меня, — сказал Орлай Кости и тоже неторопливо направился на соседнее поле.

— В чем дело, братцы? — спросил он мужиков.

Те, перебивая друг друга, принялись рассказывать. Орлай Кости посмотрел на них, на межу, потом показал пальцем на марийца в худой шапке и сказал другому:

— Вот он на твое поле заехал.

— И я ему говорю, заехал, — закричал мужик. — Я его, черного кобеля, проучу!

— Врешь, не я заехал!

— Как не заехал? Вон Орлай Кости видел. Вор ты, мошенник.

— Ах, ты меня обзываешь! Вот тебе! — в воздухе свистнул кнут.

Орлай Кости подмигнул Эману и, хлопая себя по бедрам, закричал:

— Сдачи ему дай, сдачи!

Другой мариец поднял с земли камень и замахнулся, но Эман успел схватить его за руку.

— Перестаньте, дураки, не видите что ли, Орлай Кости нарочно вас дразнит!

— Вот потеха! — хохотал Орлай Кости. — Из-за лоскутка земли головы готовы друг другу оторвать! Не разнимай их, зять, пусть дерутся!

— Души у тебя нет! — в сердцах воскликнул Эман.

Смех Орлая Кости как бы отрезвил мужиков, они перестали драться и замолчали.

Тот, который замахнулся кнутом на соседа, хмуро сказал:

— Не больно-то возносись, Орлай Кости, упадешь…

Мужик вытер пот со лба, повернулся и пошел прочь. Второй мариец пошел за ним. Они сели в сторонке на борозде, закурили и стали тихо о чем-то разговаривать.

Кугубай Орванче видел все это и подумал: «Не очень-то народ почитает таких, как Орлай Кости».

— Что стоишь, пошевеливайся! — закричал на Кугубая Орванче Орлай Кости.

Всю зиму и всю весну думал Кугубай Орванче об одном и том же — о том, что хорошо бы отделиться от Орлая Кости. «Ошибку мы сделали, — ругал он самого себя. — Надо было отделиться сразу, когда переселялись на хутор. Это все сноха виновата, захотелось ей еще хоть годик с матерью пожить. Говорил я ей: вышла замуж, из родительского дома ушла, нельзя думать на две стороны. Но Амина заупрямилась, и Эман ее послушался. Вот теперь и работай на Орлая Кости, терпи его попреки. А я-то думал под старость по-человечески пожить, со снохой, с внучатами… Эх, старая голова, старая голова! Сам во всем виноват. Не надо было позволять тогда Эману жениться! на дочери богатого человека или уж во всяком случае не идти в дом тестя. Не подумал я тогда как следует, и Эман не подумал. Устал он от бедности, думал, будет лучше. Дай Орлай Кости не говорил, что выходит на хутор. Если бы раньше знали, может, не согласились бы. Ну, ладно, был бы он еще хорошим человеком, а то ведь злой, жадный, ругается понапрасну, рубль ему весь мир затмил, только его и видит, мечется, ищет, где бы чего захапать. Правильно говорят: не знает жадность предела. Куда ему еще богатеть? И так у него пять лошадей, четыре коровы, полон сарай коз и овец, три амбара, клеть, дом большой, белая баня, старые скирды, два работника бесплатных: вот этот старый дурак с сыном, — Кугубай Орванче стукнул себя по лбу, — а ему все мало! Еще, еще надо! Эх, глупость я сделал, сам себе петлю на шею накинул, он только затянул. Скорее бы нам отделиться! Конечно, Орлаю Кости все равно когда-нибудь придется Эмана отделить, только когда это будет? Теперь на лето отложили. Где же он Эману землю отрежет? Ну, где бы ни отрезал, все хорошо, только бы поскорее! Зажили бы своим хозяйством. Пока в силах, помогал бы ему во всем, когда вовсе состарюсь, внучат буду нянчить».

Кугубай Орванче, размечтавшись, представил, какая хорошая будет тогда у него жизнь. А в теперешней его жизни самая большая отрада — внучек Сергей.

«Хороший мальчишка растет, добрый, красивый. Как залезет ко мне на колени, да начнет играть в шлепки, да смеяться, сразу все горе свое забудешь. Вот будет у нас свое хозяйство, Эман с Аминой уйдут в поле, а мы с Сережкой останемся дом сторожить. Я ему тележку маленькую сделаю, посажу его в двуколочку и покачу. Плохо только, что внук растет один. без товарищей. Тут не то, что мальчишке, а и мне, старику, одному скучно, уже начал сам с собой разговаривать, больше-то говорить не с кем. С Орлаем Кости говорить не хочется, с женок его все уж переговорено И кто это только выдумал отдельно от людей жить? Жили бы в деревне, все вместе, как отцы наши и деды жили в старину. Так нет, хотят разбогатеть, помещиками стать. Вон, говорят, в степи крестьяне, что вышли на хутора, совсем-совсем одичали, ровно волки стали, батраков заставляют работать на себя за полцены. У нас тоже не лучше. Взять хотя бы Орлая Кости. Отрезал себе лучший кусок земли, за два-три года поднялся и разбогател. А чьим горбом? Ты сам, Орванче, помог ему разбогатеть! — Кугубай Орванче вскрикнул от злости. — У него земли было только на одну душу да купленный участок, а как мы пришли, на две души прибавили, потом внук родился, и его долю, когда выходили на хутор, получил. Вот как оно получилось: у него земли только на одну душу, у нас— на три, а мы на него работаем».

Часто думал так старый Кугубай Орванче, и Эман с Аминой тоже думали об этом. Всю зиму, всю весну ждал», когда можно будет, наконец, отделиться. Но наступившая весна не радовала глаз крестьянина: озими были слабые, яровые взошли редко. Стояла сушь. Когда ждали дождя, Орлай Кости и Эман даже забыли о своей вражде. Часто они выходили в огород или в сад и одинаково жадно смотрели в небо — не собираются ли тучи. Но небо было ясно.

Наконец, пошел небольшой дождик. Он задел только участки возле леса. Но и этому были рады.

Наступило время жатвы. Эман с Аминой жали возле леса. Орлай Кости в поле не выходил, три дня подряд ездил в волостное правление.

— Зачем он туда ездит? — спросил Эман.

Амина ответила со злостью:

— Бедняки свои пустоши продают, а он гонится за дешевизной!

— Мы-то проживем, у нас еще старого хлеба много, а у кого запаса нет, тем тяжело придется… — вздохнув, сказал Эман.

— У нас тоже ничего нет, все отцовское…

— Не горюй, Амина, скоро отделимся, свое будет… Отец же обещал осенью отделить.

— Обещать-то обещал, но мать сказала, что отец спять не хочет нас отделять.

— Как не хочет? — Эмана кинуло в жар, он снял шапку.

— Урожай, говорит, плохой.

Плохой не плохой— нам хватит того, что на этом участке уродилось, да еще с прошлого года осталось…

На другой день, рано утром, Эман, ни слова не говоря тестю, запряг вороного жеребца и поехал в город.

Оставив жеребца на постоялом дворе, он прямиком направился к адвокату. Адвоката не оказалось дома. Эман побродил по улицам, через час пришел опять. Ему сказали, что адвокат обедает, и велели подождать на кухне. Эман ждал, ждал, спросил опять. Сказали, что адвокат прилег отдохнуть. Пришлось Эману ждать еще целый час. Наконец его пустили.

— Ты откуда? — спросил адвокат.

Эман стоял у дверей, держа шапку в руке.

— Из деревни Кема, — ответил он.

— Кома? — переспросил адвокат. — Я там многих знаю, а тебя что-то не припомню.

Ямщиком я служил, на казенных лошадях вас возил.

Все равно не помню. Вот другого ямщика — как его зовут-то? Кажется, Эван, — помню. Он потом под суд попал.

— Наверное, Эбат, Унур Эбат.

— Вот, вот, он самый. Где он теперь?

— В ссылке, на поселении.

— Вот как? Ну, а ты по какому делу пожаловал?

Эман стал рассказывать. Адвокат выслушал его, петом сказал:

— В суд ты, конечно, можешь подать, но вряд ли из этого что-нибудь выйдет. Надо было отделяться тогда, когда на хутор выходили. Теперь это очень трудно, и если тесть не согласится, ты отделиться не сможешь. Хутора создали не для того, чтобы их опять раздроблять.

Эман упал духом. Он положил на стол трешницу в. ничего не оказал, ушел.

«Ясно, Орлай Кости знает, что законы на его стороне, поэтому не хочет нас отделять и откладывает с зимы на весну, с весны на осень. Что же мне делать? Может, прикинуться перед ним тихим и послушным, а потом незаметно взять его самого в свои руки? Да нет, разве с таким волком сладишь? Он, верно, до самой смерти будет богатство копить… А помрет не скоро, старик крепкий, лет двадцать еще проживет… Может, бросить все и уехать куда-нибудь на сторону? Денег нет. Я, правда, знаю тайник, но не стану же воровать! А, впрочем, какое же это воровство? Ведь эти деньги он моим потом нажил!.. Нет, все равно нехорошо. Что за жизнь?! Сам себя в клетку загнал. Эх, Эман, Эман! Думал ты разбогатеть, связавшись с богатой родней, а превратился в раба, стал для всех посмешищем…»

Так, коря самого себя, Эман дошел до постоялого двора. Там он увидел старых знакомых: русских из деревни Сережкино, мирийцев из Комы и других соседних деревень. Один — знакомый мариец позвал Эмана пойти погулять по городу. Они вместе вышли на улицу. В городе готовились к осенней ярмарке, ставили балаган для приезжего цирка, устанавливали карусель, строили новые длинные прилавки для торговли, купцы приводили в порядок свои лавки, красили двери, подновляли вывески.

Эман со знакомым спустились по улице вниз к реке. Там у берега стояло что-то вроде баржи или парома, где под полотняными белыми навесами за столиками сидели господа, ели, пили, разговаривали. Играла музыка.

— Туда нас не пустят, — оказал знакомый мариец. — Вон рядом трактир, пойдем туда.

Выпили, поговорили. — Эман поведал знакомому про свое горе. Говорить приходилось громко, потому что в трактире стоял шум и гомон: играла гармошка, какой-то пьяный плясал, кто-то пел, все кричали, стараясь перекричать один другого.

— Вот что я тебе посоветую, Эман, — сказал знакомый мариец. — Плюнь ты на этот хутор. Все равно, даже если Орлай Кости отделит тебя, хорошей земли не даст, а на плохой намучаешься.

— Легко сказать «плюнь», — вздохнул Эман. — Думал я город уехать, да жаль семью бросать. Сына жаль. Жену то не так. Знаешь, теперь мне кажется иной раз, что я женился на ней сдуру, не очень даже любя…

— Семью не надо бросать. Я не говорю тебе, чтобы ты семью бросил. Надо вам всем переселяться.

— Куда?

— Разве не слыхал, что сережкинские и луйские мужики переселяются в Енисейскую губернию? Их выборный по этому делу и приехал. Видел на постоялом дворе?

Эман махнул рукой.

— Не верю я, чтобы где-нибудь было хорошо!

— Глупый ты, рано голову вешаешь. Один человек из нашей деревни съездил уже в Сибирь, землю посмотрел, с волостным правлением тамошним договорился. Можно в той волости обосноваться, земли там много, земля плодородная, переселенцам большие участки дают.

— Деньги нужны, чтобы в такую даль ехать, а где их взять?

— Деньги дает переселенческое управление. Немного, правда, но все-таки помощь. Землю свою здесь можешь продать, скотину — вот и будут деньги на первое обзаведение.

— Как же я могу продать? Земля и скотина записаны на имя Орлая Кости, а не на мое.

— Свою долю ты имеешь права записать на свое имя, никто тебе этого не запретит. Давай собирайся и присоединяйся к партии переселенцев, вместе-то легче, чем одному.

— А земля там действительно хорошая?

— Ходоки говорят, очень хорошая. Чернозем, кругом вода, рыбы много, леса бескрайние, белок, лисиц видимо-невидимо! Я бы сам туда поехал, да не могу отца бросить. Стар он. говорит: «Где родился, там и помру. После моей смерти езжай, куда хочешь».

Эман поднял голову, глаза, его заблестели.

— Где записываются на переселение? — опросил он быстро.

— Вот вернемся, сведу тебя со старшим переселенческой партии. Он тебе все разъяснит.

— Может, поедем к нему сейчас?

— Экая у тебя неспокойная душа! Не торопись, успеешь. Посидим здесь еще немножко, послушаем, как поют. Может, поставишь бутылки две-три пива, а?

— Вот чудак! Конечно, поставлю. Эй, пива! — крикнул Эман половому.

Но половой, сделав вид, что не слышит, прошел мимо. Тогда потребовал пива приятель Эмана. Другой половой принес бутылку.

— Ты татарин что ли? — спросил Эман.

— Татарин, — согласно кивнул половой, потом сказал — Не шуми, вон те русские рядом с вами думают, что вы над ними смеетесь, один пьяный хочет вас бить.

— Пусть лезет, если хочет получить по голове! — приятель Эмана засучил рукава и стукнул кулаком по столу. — Видишь?

— Ладно, вижу, вижу, — улыбнулся татарин и отошел от них.

Эман, подняв стакан, шестой раз читает:

— «Пиво завода Восточная Бавария — Оскара Петцольда в Казани. Генуя, Бордо, Брюссель».

— Ты почему мало пьешь? — спрашивает Эман товарища. — Хочешь, чтобы я один все выпил? Брюссель!

— Я свое выпью, торопиться мне некуда, — отвечал товарищ.

Народу все прибавлялось. Было так накурено, что казалось, будто вместо пива из стакана течет густой табачный дым… Скоро Эман с товарищем напились допьяна и в обнимку отправились на постоялый двор.

В это время Орлай Кости уже третий раз опрашивал Амину:

— Куда поехал твой муж? И почему тайно?

— Я же сказала, в город поехал, сыну за лекарством.

— За лекарством тайно не ездят!

— Торопился он, не успел сказаться, велел мне передать.

— Что, Сергей сильно заболел?

— Болен, не видишь разве? Плачет, понос у него. А ты коня больше, чем внука родного, жалеешь!

Амина заплакала.

— Не верю я твоим слезам, знаю — нехорошему учишь мужика.

— Чему я его учу?

— Сама знаешь!

— Не знаю я ничего! Ничего ему не говорила! Мне и говорить-то некогда, день и ночь работаю, от усталости ничего не вижу!

— А кто говорил, чтобы скорее отделяться?

— Не я это выдумала, ты сам обещал.

— Я свое слово сдержу, но тебе об этом говорить нечего, не твоего ума дело.

— Ты три раза уже нас обманывал…

Орлай Кости поднял плаза к небу и глубоко вздохнул.

— Видишь, господи, какую я дочь вырастил! Двадцать три года пою-кормлю, а она, вместо благодарности, обманщиком называет!

— Что тебе господь? У тебя один бог — деньги. Из-за них ты и мать не жалеешь, и старика Орванче заставляешь день и ночь работать. Лопнешь когда-нибудь от жадности, попомни мое слово.

— Ах, ты так со мной заговорила? Сегодня же выгоню тебя с твоим мужем-голодранцем! Если вам мало моей доброты, идите милостыню собирать!

— С тебя станется! Выгонишь. Разбогател от нашей работы, теперь мы лишние тебе!

— Где твой муж? Коня украл, небось, продал уж и пропил.

— Хоть бы и продал? Он не одного, двух коней может продать, все нашим горбом нажито!

— Вашим горбом? Да весь ваш труд в ваше же брюхо ушел!

— Бессовестный ты! Жадность тебя одолевает. Ты нас и отделять потому не хочешь, чтобы мы даром работали на тебя!

— Эх, доченька! Перетянули они тебя на свою сторону. И ты хочешь обобрать меня, отнять нажитое и уйти.

— Наконец-то ты правду сказал, чего боишься! А то ведь все говорил: «Не хочу, чтоб вы голодом сидели, потому не отделял, да вот окончим полевые работы, тогда отделю».

— Не так ты меня поняла. Я говорю, что вы хотите побольше у меня забрать. А отделить-то я вас не прочь.

— Знаю я, как ты не прочь отделить, я уже не маленькая, не обманешь!

— Эх, доченька, — Орлай Кости со вздохом покачал головой. — Я о тебе да внуке забочусь. Хотел этой осенью отделить — хлеб не уродился. Чем же я виноват?

— Нам того хлеба, что уродился, хватит, лишнего мы не просим.

— Вам-то, может, хватит, но для того, чтобы землю отрезать, надо разные бумаги оформлять, начальству деньги платить. Где взять денег, если хлеба на продажу нет? Так что придется этот год вместе прожить, вот на будущий…

— Я это много раз уж слышала, — перебила его Амина, — и знаю/ что на будущий год будет то же самое.

Орлай Кости встал и сказал насмешливо:

— Коли знаешь, значит, незачем об этом больше говорить.

— Ты еще издеваешься! Ух, собака черная!

— Откуда у тебя такая злость? Родного отца собакой ругаешь. Но я не сержусь на тебя.

— Ты, отец, хуже собаки! Но погоди, не отделишь нас добром, отделимся по суду!

— Вот и проговорилась! Значит, твой Эман в город поехал в суд подавать?

— В суд! В суд! — закричала Амина.

— Нет, доченька, не выйдет у вас ничего. И судья хочет хорошо жить, и ему деньги нужны. С такими нищими, как вы, он и говорить-то не станет!

— Взятки берут за то, что закон обходят. А мы требуем свое по закону.

— Вот тебе весь закон! — Орлай Кости тряхнул карманом, в котором звякнули монеты.

— Если понадобится, мы тоже денег достанем! — в запальчивости воскликнула Амина.

Орлай Кости засмеялся.

— Нищие! Алтына не имеете, а хотите денет на суд достать!

Продолжая смеяться, Орлай Кости вышел из комнаты. Амина заплакала.

Вскоре после того, как Эман воротился из города, по Коме пошел слух, что он собирается вместе с сережкинскими и луйскими переселенцами в Сибирь.

О.рлай Кости пристал с расспросами к Кугубаю Орванче. Но тот отвечал одно и то же: «Не знаю». Спросил у Амины — она промолчала.

Старый Кугубай Орванче и Амина в самом деле ничего не знали. Однажды вечером, когда они вместе ходили за орехами, Амина спросила:

— Правду или нет говорят про Сибирь?

— Лунские уезжают, это я наверное знаю, — ответил Кугубай Орванче, а про нашего Эмана, верно, пустое болтают.

— Мне он несколько раз говорил: «Хорошо живут те марийцы, что в позапрошлом году переселились. Может, и нам уехать?» Но я думала, он просто так говорил.

— Не знаю, он со мной не советуется, про старого отца совсем забыл. Нынче опять в город уехал, мне ничего не сказал. А твой отец меня по десяти раз на дню попрекает: «Твой сын коня украл и продал, ты его этому научил».

— Ты на его ругань не обращай внимания.

Кугубай Орванче вздохнул:

— Скорее надо отделяться. Что отец-то говорит?

— Все то же. В этом году, говорит, не отделю. Эман опять поехал к адвокату.

— Зря ты его отпустила, сноха. От суда добра не жди.

— Что же делать? Дальше так жить нельзя. Нет, хватит мучиться!

— С богачом судиться — проку не будет. Все равно он дело выиграет.

— Что наперед гадать. Кто знает, может быть, мы выиграем?

— Ну, предположим, суд решит дело в нашу пользу. Все равно отец твой хорошей земли не даст, отрежет самую бросовую, на которой ничего не вырастишь.

— Не сделает отец так! Хоть он и бессердечный человек, а все ж мы ему не чужие!

— Нет, сноха, когда дело доходит до суда, от родства и духу не остается. Будете весь свой век враждовать, как луйские мужики с хуторянами враждуют.

— Почему «будете»? А ты куда денешься?

— Уходить надо. Был у меня свой дом, теперь нет. Пойду по миру.

— Пустое говоришь, отец. Ты скажи лучше вот что: если суд ничего не присудит, что нам тогда делать?

— Уезжать куда-нибудь придется.

— А землю оставить тому кровопивцу?

— Землю продать можно.

— Что мы без земли делать будем? Я только на земле работать умею…

— Говорят, в Сибири хлеб хорошо родится.

— Я об этом тоже слыхала. Родственник матери из Сережкина приходил, говорил. Далека она уж очень, Сибирь-то.

— Тут не то, что в Сибирь, куда угодно уедешь, только бы не оставаться у Орлая Кости.

Амина, вздохнув, согласно кивнула.

Разговор оборвался, но и Кугубай Орванче, и Амина про себя продолжали думать о том же. Каждый по-своему представлял себе будущее, но сходились они на том, что все-таки надо уезжать…

Эман, вернувшись домой, поговорил с женой и отцом. Орлай Кости два дня терпел, не расспрашивал, хотя ему очень хотелось знать, что решил Эман. Он делал вид, что его это вовсе не интересует, насвистывал, прикидываясь веселым, и говорил жене:

— Слава богу, живем хорошо. Если и дальше так дела пойдут, к зиме можно будет мельницу купить.

— Как хочешь, — ответила жена.

На третий день Орлай Кости, наконец, не выдержал и — спросил жену:

— О чем это они все шепчутся? Отделяться собираются что ли?

— Не знаю, — жена вытерла глаза.

— Чего плачешь? Из-за них, небось?

— Не знаю я ничего, отстань!

— Ну, мне до этого дела нет, — Орлай Кости притворно зевнул.

В это время в избу вошел Эман.

— Ну, зять, как дела? — лениво спросил Орлай Кости.

— Дела хороши. Завтра свою долю земли продаем, через четыре дня уезжаем.

«Значит, не зря болтали», — подумал Орлай Кости, а вслух сказал:

— Куда же вы собираетесь переселяться? Знайте, я вам нынче ни скотины, ни хлеба не дам.

— Куда поедем, тебе знать не обязательно. Ты готовь свидетеля, завтра приедет землемер, отрежем землю, и я ее продаю Антону.

Орлай Кости, не ожидавший такого оборота, обеспокоенно опросил:

— Антону, значит, продаешь?

— Ему.

— А если я не разрешу?

Эман усмехнулся. Он чувствовал, что право на его стороне, и был спсикоен.

— Вот бумага с разрешением на отрез земли и отношение из уезда на право продажи.

— Дай, взгляду.

— Смотри, а в руки не дам.

— Экий ты, тестю не веришь!

— Готовь на завтра свидетеля. Я хочу до вечера все кончить.

— Не спеши, наперед надо в волостное правление съездить. Без его разрешения землю отрезать нельзя.

— Уезд разрешил, волость отказать не может. Опоздал, теперь уж твоя кадка меда не поможет.

— Ну так я в уезд поеду.

— Хоть в губернию! Дело-то уже сделано, завтра, говорю, землемер приедет землю отрезать.

— Без меня не имеют права!

— Отрежут! Будешь ты или нет, все равно.

— Нет, я съезжу, разузнаю. Ты меня так легко не проведешь!

— Поезжай, только свидетель завтра пусть будет готов!

Орлай Кости запряг в тарантас лучшего коня и, наказав жене, чтобы та как следует замкнула сундук и клеть, уехал. Его не было весь день и всю ночь. Он вернулся только на следующее утро. Лошадь была вся в пене. Заехав во двор, бросил вожжи и сразу кинулся в дом.

— Где Эман? В поле? — опросил он жену.

— В огороде сидят, ждут землемера.

Орлай Кости вышел в сад, подошел к Эману, вытирая потное запыленное лицо, подмигнул:

— Жарко нынче.

Эман переглянулся с Аминой.

— Дорога хорошая? — спросил Эман. Он догадывался, о чем хочет говорить с ним Орлай Кости.

— Хорошая.

— Там батраки пришли наниматься на работу, тебя ждут.

— Подождут, не до них теперь.

— Нехорошо заставлять людей ждать.

— Скоро он придет? — опросил Орлай Кости.

— Кто? — Эман сделал вид, что не понял вопроса.

— Землемер.

— Через полчаса должен быть.

— Вот что, зять, — начал Орлай Кости решительно. — Отойдем, надо поговорить.

— Надо так надо, — Эман встал и пошел, за ним, держа шляпу в руке, заторопился Орлай Кости.

— Напрасно ты, зять, не посоветовавшись со мной, решил землю продавать, — начал Орлай Кости.

— Теперь уже поздно об этом говорить, дело сделано.

— Сделано, сделано, но я о другом… Ведь тебе все равно, кому землю продавать.

— Ясное дело, все равно.

— Так продай не Антону, а мне. Не придется отрезать, тратиться на землемера, договоримся тихо-мирно и — делу конец.

— Опоздал. Сейчас землемер приедет.

— Зятек, еще успеем. Лошадь не распряжена, сгоняю в Кому, скажу, чтоб не приезжал. Сколько просишь?..

Орлай Кости помчался в волостное правление.

…Через три дня Кугубай Орванче, Эман и Амина с маленьким Сергеем сложили вещи на телегу и тронулись в дальний путь. На большаке их ждали сережкинские и луйские переселенцы.

Старый Кугубай Орванче за последние дни сильно переменился. Раньше он ходил повесив голову, хмурый, молчаливый, теперь же стал веселый, взбодрился, как молодой. Играл с внуком, щекотал его и сам смеялся, глядя, как заливается смехом Сергей.

Амина улыбалась и тайком вытирала слезы. Мать проводила их за деревню и, вытирая слезы дрожащими руками, напутствовала: «Живите на новом месте счастливо, берегите внука». Провожающие пили водку, пели под гармошку, плакали. Амина не выдержали, громко разрыдалась.

Лошади тронулись, голоса провожающих стихли вдали. Переселенцев встречали незасеянные поля да бесконечная большая дорога, пересекающая эти поля. С разговорами, песнями под гармошку и с думами о будущей жизни ехали они мимо полей и лесов до губернского города, на железнодорожную станцию, до которой было сто двадцать верст.