Круг иных (The Society of Others)

Глава 14

Из полумрака церкви льются протяжные дрожащие звуки. Прохожу по старинным рядам, мимо древних святынь. Светло лишь в дальней молельне, повсюду царят мрак и властная тяжесть высоких каменных склепов. «Та-та-та… Та-та-та…» Обрывая душу, плачут струны, музыка льется мрачным потоком, и все начинается вновь: я плыву вместе с ней, увлекаемый тягой к иным мирам и жаждой бесконечного движения, и плачу от собственной беспомощности, потому что у меня больше не осталось сил сопротивляться. Эта сладостно-чужая музыка уносит меня прочь от боли и воспоминаний, окуная в чистое небытие. Я плыву, как мыльный пузырь, невесомый, прозрачный, радужный. Музыка поет и пронзает, разрывая на части и ничего не давая взамен, чарующий звук скрипки крадется под церковными сводами и вздымает меня горячей струей надежды, унося вверх, прочь отсюда. «Та-та-та… Та-та-та…» Ноги словно приросли к земле, я замираю в проходе между скамьями, один, объятый музыкой, которая кружится, вертится, отступает и вновь тянет за собой. Теперь я знаю: мы ищем путь на волю, к покою, мы с музыкой, пойманные в арканную петлю вечности и жаждущие безмолвия. Мы со скрипками несемся в круговороте, снова и снова, падаем вниз и взмываем под небеса и вдруг – тишина. Касаемся прохладной щеки вожделенного безмолвия – и вновь этот беспокойный ропот, и снова грянуло! Выскальзываем из времени и возвращаемся, парим, только теперь мы парим без цели, без борьбы, без заданного маршрута. Отдаемся на милость судьбы – и неожиданно на нас опять обрушиваются громоподобные аккорды, величественные, возвысившиеся над людскими обидами и радостями, грандиозные, как горы в туманной дымке. Мгла густеет, скрывая зримое величие от посторонних глаз, и, перешагнув через мгновение, которое можно назвать концом, игра смолкает.

Музыканты расселись небольшим кружком перед приделом богоматери; возле пюпитров с нотами горят свечи. Над залом витают последние отзвуки отыгранной мелодии. На краткий миг исполнители цепенеют: сотворение музыки завершено, но жизнь еще не началась. Я, как потерянный, застыл в проходе между скамьями. Неужели эти клоуны могли сотворить такую божественность? Да они больше похожи на голодранцев из гастролирующего аттракциона, чем на музыкантов. Облачи их во все белое – получится команда ветеранов боулинга (я намекаю на весьма преклонный возраст исполнителей).

Два старика и две старухи: две скрипки, альт и виолончель. Компания как специально подобранная: одна музыкантша крупная, другая – миниатюрная, мужчины такие же. Здоровяк чем-то напоминает генерала де Голля, а тот, что поменьше, смахивает на садового гнома. Сейчас меня заметят. Я отираю мокрые щеки, а сам диву даюсь, как эти сморщенные трюфели сумели создать музыку, трогающую до слез. Это сочинение, которого мне не доводилось слышать в сознательном возрасте, лишенное четкой формы и мелодии, внушило истинный трепет. Такое чувство, что настоящую музыку я познал только теперь. Это очевидно. Раньше я поглощал звуки как удобоваримую пищу, заранее выбирая мотив в зависимости от настроения – по такому принципу детишки соглашаются есть только то, что они уже пробовали раньше. Никогда еще мне не доводилось окунаться в произведение, доверяясь внешним факторам. Впрочем, в такие ситуации я тоже не попадал. Потеря жизненных ориентиров вкупе с физическим дискомфортом и страхом перед завтрашним днем очень способствуют восприятию прекрасного. Рекомендую.

Я пробуждаюсь. Что-то внутри меня, о чем я даже не догадывался, теперь потягивается, дрожит и развертывает крылья. И как мне ни хотелось под кров, в теплые объятия сна, я бодрствую.

Садовый гном откладывает виолончель и обращается ко мне. Похоже, он со мной здоровается.

– Добрый вечер, – отвечаю по-английски.

Разумеется, такого они не ожидали. У всех удивленные лица: меня пристально рассматривают. Считается, что в свете живого огня внешность выигрывает, но к старческим лицам это правило неприменимо: колеблющееся пламя еще больше углубляет морщины.

– Вы англичанин?

Виолончелист знает мой родной язык.

– Да.

Он поднимает правую руку, словно дает благословение.

– «Быть сегодня в Англии – в этот день апреля! Хорошо проснуться в Англии и увидеть, встав с постели, влажные ветви на вязах и кленах…»*

* Р. Браунинг «Дом – мысли из зарубежья». Пер. С. Я. Маршака.

Очередной поклонник поэзии. Что творится с этой страной? Можно подумать, местных жителей в принудительном порядке заставляют учить наизусть английские стихи.

– Точно, – говорю я.

– Вы гостите в нашей стране?

Не отрицаю. Добрые глаза старика задерживаются на ссадине на моем лице и окровавленном ухе. Гном спрашивает, где я остановился, и я решаю слукавить, чтобы не шокировать почтенных людей.

– В отеле «Бристоль». – И, пока не зашла речь о цели моего пребывания, чего я никак не смогу объяснить, добавляю: – А что вы играли?

– Это Шостакович, – говорит виолончелист. – Восьмой струнный квартет. Он посвящен жертвам войны.

– Очень красиво звучит в вашем исполнении.

– Спасибо, но мы всего лишь любители. Готовимся к музыкальному фестивалю.

– Вот как? Интересно.

Ловлю себя на мысли, что неплохо бы узнать, где именно состоится фестиваль. Случаем, не поблизости от границы?

– Непременно приходите, – кивает виолончелист, окидывая меня любопытным взглядом.

На старике черная водолазка с высоким, плотно облегающим горлом, и кажется, что лысая голова, не наделенная телом, самостоятельно парит в пространстве.

– Боюсь, у меня не остается времени.

– Фестиваль уже завтра. Или вы уезжаете?

– Да. – Приходит в голову, что моей интонации недостает твердости, особенно если я говорю о собственных планах. – По крайней мере надеюсь завтра уехать.

Все четверо на меня как-то странно воззрились, словно подозревая что-то неладное. Потом принялись убирать инструменты и складывать пюпитры, больше ни о чем меня не спрашивая. Я ненадолго привлек их внимание, они узнали все, что хотели знать, больше я их не интересую. Времени у меня минуты три – потом старики задуют свечи и уйдут. Сложность состоит в том, что если я попрошу их о помощи, придется обнаружить свой нелегальный статус. Что, если меня тут же выдадут властям? С какой стати эти люди должны идти на риск ради какого-то чужестранца? И все-таки в лице виолончелиста есть нечто, располагающее к доверию: у него дружелюбный взгляд.

– У меня появились некоторые сложности, связанные с отъездом, – начинаю я, старательно подбирая слова. – Возможно, я пробуду здесь еще несколько дней.

«Генерал де Голль» кривится и с горечью говорит:

– Какие у вас могут быть сложности? Показываете паспорт и едете, куда вам угодно. В Лондон, Париж, Нью-Йорк.

– Для начала неплохо бы перебраться через границу.

На более прозрачный намек я бы не решился, но музыканты все равно не поняли.

– Я прожил на этом свете семьдесят лет, – проворчал «де Голль», – и ни разу не был по ту сторону границы. Ни разу. А ведь в молодости мечтал о Париже. Что ж, на то воля Божья.

Он бросает на меня тяжелый взгляд: счел неблагодарным слушателем.

– Счастливо добраться, – говорит маленький виолончелист.

Щелкают замки на чехлах; подхватив инструменты и кивнув на прощание, квартет гуськом удаляется во мрак. Я не пытаюсь их задержать. Захлопнулась входная дверь: музыканты ушли. Четыре свечи так и горят – видимо, их не затушили из-за того, что я остался. И что прикажете здесь делать одному, в чужой церкви? Молиться?

Не зная, какого еще подвоха ожидать от судьбы, осматриваюсь. Две резные каменные арки вздымаются по бокам и смыкаются над головой, образуя третью арку гораздо большего размера, под которой стоит придел богоматери. За ним в деревянной рамке с позолотой висит холст с изображением Девы Марии и младенца. Мадонна сидит в красном кресле с высокой спинкой, под красным балдахином, и держит на коленях ребенка, который будто бы на что-то дуется. У матери весьма заурядная внешность и доброе лицо – она чем-то даже напоминает Илону. Вспомнил слова Экхарда: «Бывает, смотрю на нее и представляю, как она расцветет в старости» – и мне взгрустнулось от понимания собственного одиночества.

Беру свечу и, заслоняя ладонью пламя, пускаюсь исследовать церковь. Она больше, чем кажется на первый взгляд. Оказывается, я попал сюда с черного входа, отсюда же вышли музыканты. Отваживаюсь пройти дальше, по боковому ряду, минуя высокий алтарь. Взгляду открывается просторный неф с колоннами, уходящими далеко во мрак, за пределы света одинокого фитиля. Вокруг расстилается пугающее море тьмы. Ретируюсь поближе к алтарю.

Вижу четыре пустых стула, расставленных кругом, будто в напоминание, что еще минуту назад здесь сидели живые люди. Горят свечи. Прикидываю, насколько их хватит: час-два от силы. В отель «Бристоль» мне дорога заказана – там наверняка поджидают шпики. Бродить по улицам среди ночи – тоже не лучший вариант. Выходит, не остается ничего иного, как заночевать в пустой мрачной церкви.

Ставлю свечи к алтарю, чтобы они освещали картину. Теперь лишь Мадонна с младенцем будут скрашивать мое одиночество. Только сейчас заметил на полотне еще два персонажа: мужчину и женщину по обе руки от трона – мученики, судя по всему. Печальные лица, обращенные к небу взоры; ничего особенного, девушка куда интереснее.

Она чуть склонила голову набок и смотрит вниз и в сторону, словно бы поглощенная своими мыслями. На ней простенькое розовато-оранжевое платье, голубая накидка с капюшоном, на ногах – красные сандалии. Совсем молоденькая девчушка, лет пятнадцати, а младенец на коленях – крупный, упитанный. Она держит его, приподняв под мышки, и он опирается на ноги. Матери часто так делают, чтобы сыновьям казалось, будто они сами стоят, а те даже не догадываются. Материнская любовь так щедра и так мало получает взамен!

Мадонна не хвастается ребенком, которому назначено стать Богом и провернуть самый потрясающий трюк в истории человечества: вернуться с того света. Здесь нет преклонения перед царственным величием. Вокруг ее головы светится еле заметный нимб, столь миниатюрный, что я его поначалу и не заметил: слабый золотистый отсвет. Девушка сидит в кресле под балдахином, и почему-то складывается впечатление, что ей там неуютно – будто бы ей сказали: «Сядь и сиди», что она и делает. Эта девочка – сама еще ребенок и вместе с тем мать. Так бывает.

Вспомнилась Ханна с малышом Манфредом, а потом я подумал о своей матери, и мне нарисовалось, будто бы этот пухлый малыш – я, а мать сидит, склонив набок голову, и смотрит куда-то вдаль. Я вызвал в ней эту задумчивость? Держит меня, чтобы я думал, будто стою на ногах без посторонней помощи. Любит и отпускает.

Ах, мама…

Я ни разу не поблагодарил тебя за то, что держала меня на руках. Я даже не подозревал, что ты всегда рядом, хотя и знал, что в трудную минуту ты придешь на помощь. Твоя жизнь остановилась с моим рождением – а может быть, потекла в ином русле? Люби меня, но не слишком сильно – я этого не переживу. Мне нечем тебе отплатить. Пойми, пожалуйста, я не жесток и не бессердечен, но все равно уйду.

Я жесток и бессердечен.

Меня распнут, и я умру на кресте, но не вернусь с того света, потому что так бывает только в сказке, а твое сердце будет разбито. Уходить надо по-другому. Давай перепишем историю, здесь и сейчас, в этой церкви при свете фитиля. Ты долго меня любила. Встань со своего красного трона и опусти меня на землю, чтобы я мог уйти. Твой мальчик сам замечательно справится. А потом, когда я больше не буду в тебе нуждаться, я тебя полюблю, и когда ты умрешь, буду жить с разбитым сердцем. В качестве расплаты.

Какие странные приходят в голову мысли… Мы стоим у светофора на Трафальгарской площади, обсиженной голубями, и мать держит меня за руку. Но вот она решительно тянет меня за собой: теперь пора. У нее много сил, она знает, что делает. У нее на ногах – красные сандалии. Нет, это Мадонна над алтарем.

Когда вернусь домой, буду целовать твои ноги и молить о прощении, мамочка.

А малыш! Правая ручка воздета к зрителю, словно бы кроха дает кому-то приказ, а левой он держится за палец оберегающей материнской руки. Младенец считает себя Богом. Интересно, он тоже меня ненавидит? На лице его нет неприязни. Он смотрит куда-то вдаль и немного опечален мыслями о грядущем, но меня в этих мыслях нет: из нас двоих думаю только я.

Свечи тают на удивление быстро или я просто потерял счет времени. Придется здесь заночевать. Принятый во всевозможных видах алкоголь завершает свой цикл обмена в моем организме, и хмельная веселость стремительно идет на убыль. Вооружившись свечой, отправляюсь на поиски и вижу, что кое-где на скамьях лежат туго набитые подушечки. Набираю себе целую охапку и выкладываю их в основании ступенек, ведущих к алтарю, и вдоль поручней. Устраиваю себе постель на священном месте, куда запрещено ступать прихожанам. Ну и пусть. Боги – смертны, люди – бессмертны, каждый живет своей смертью и умирает своей жизнью.

По четырем углам ложа расставляю по свечке, словно у гроба. Меньше всего меня сейчас волнует, проснусь ли я живым.

В самый разгар ночи меня посещает волшебный миг. Открываю глаза, но свечи уже потухли и в зале темно. Непонятно, где я нахожусь, но мне не страшно. Я вдруг ощутил себя безразмерным – будто бы простерся во все стороны и охватываю собой все предметы. Мною овладевает невероятное спокойствие, и я слышу голос, принадлежащий мне самому:

«Все хорошо! Все хорошо!»

В этот миг кажется очевидной простая истина: что ни делается, все к лучшему, иначе и быть не может. Текущему с горы потоку не требуется усилий, движение вниз согласуется с его природой, его путь изначально верен. То же самое происходит и со Вселенной, с историей, с моей жизнью – что, по сути, одно и то же. Что бы ни случилось – это единственно возможный исход, и не нам его оспаривать.

Проснувшись вторично, я понимаю, что замерз и проголодался. Отчетливо помню свои полуночные мысли, но вернуть породившую их ясность ума уже не удается. Не вижу ничего хорошего в ситуации, в которой оказался: затянуло не на шутку. Встаю, все кости ноют.

По церкви расползается серый сумрак. Мало-помалу глаза начинают различать во мраке детали интерьера. Невероятная громада. Видимо, это тот самый собор, который занимал центральное место в пейзаже, открывавшемся из окна моего номера. Здешний неф тянется, наверное, на милю, в нем доминирует голубовато-серый цвет, и он кажется вырезанным изо льда. Видимо, некогда в высоких готических окнах стояли цветные витражи, которые со временем были утеряны. Их сменило мутно-молочного цвета стекло, удерживаемое в проемах железными прутами. Сквозь этот «занавес» проникают первые лучи утреннего солнца, окрашивая мощеный пол мягкой белой акварелью.

Доброго утра тебе, Дева Мария. Она по-прежнему отводит взгляд, но я на нее не сержусь. Где-то открывается дверь, слышатся шаги. Некто проходит под арками, из молочного сумрака в тень и снова в молочный сумрак – приземистый человечек в черной сутане, священник с корзиной в руках. Видимо, явился по мою душу.

Он в дружеском приветствии воздевает руку, и я узнаю виолончелиста из струнного оркестра. В черной сутане с белым воротничком он никоим образом не напоминает садового гнома. Теперь это настоящий слуга господень, приземистый, коренастый и некрасивый, как и полагается представителю церковной братии. Почему святых отцов в фильмах никогда не делают центральными персонажами? Надень на кинозвезду сутану, и сразу будет ясно, что это подделка – священник должен быть уродлив.

Корзина предназначается для меня: здесь завтрак.

– Как вы догадались, что я не ушел?

– Ах, это необъяснимо! – Он усаживается на скамью, чтобы отдышаться: старик в неважной форме. – Что-то вроде предчувствия.

– Как же я не распознал в вас священника?

– Откуда вам знать? Когда у меня в руках инструмент, я не священник, а музыкант.

В корзине – термос с горячим кофе, булка, мягкий сыр. Под провизией – выстиранное и отглаженное белье, моя собственная одежда: джинсы, рубашка в клетку, свитер и носки. Жутковатое совпадение.

– Откуда это у вас?

– Нашли на улице. Ваша одежда?

– Нуда, только…

Сверхъестественный случай, я даже не знаю, как это объяснить. Виолончелист, очевидно, считает, будто все в порядке вещей.

– Такая одежда у нас не продается. – Он указывает на лейблы. – Иностранное производство. Когда мне рассказали про эту находку, я сразу о вас подумал.

– Неужели я здесь единственный иностранец?

– Пожалуй, что так.

Как такое возможно? Даже в самом разгаре «холодной войны» в Москву и Ленинград пускали иностранцев. Или нет? Хотя откуда мне знать.

Пью кофе, ем булку и взвешиваю все «за» и «против». Довериться ли священнику? А чем я рискую? Этот человек мне симпатичен, я благодарен ему за заботу. К тому же он догадывается, что у меня какие-то неприятности. И я решаюсь.

Начинаю с вопроса, который сам себе поклялся не задавать:

– Где я?

– То есть как это где? Вы в кафедральном соборе.

– Нет, я имею в виду, в каком городе? В какой стране? Собеседник недоверчиво уставился на меня.

– Вы не знаете?

– Нет.

– Как это произошло?

И я все ему рассказываю: как пустился в поездку без места назначения, сел в кабину грузовика, не зная, куда тот направляется, и въехал в страну, не соблюдя должных формальностей. Я говорю, говорю, и священник начинает хихикать, а потом в открытую хохотать. Я тоже улыбаюсь, ведь он смеется от радости: старик восхищен моей выходкой.

– Вот так номер! Бесподобно! – восклицает он. – Смак!

– Теперь мои дела очень плохи, – продолжаю я, подбираясь к главному. – Думаю, мне надо знать правду.

– Вы так считаете? – Он созерцает меня, хитро прищурившись; смех смолкает. – А я как раз не уверен.

– В каком смысле?

– Вы придумали замечательную штуку, своеобразный способ медитации. Почему бы не оставить все как есть?

– Но как? Я же потерялся.

– Вы потерялись не больше, чем любой смертный в нашем мире. Я бы даже сказал, что вы ближе других находитесь к разгадке. Хорошо, я могу сказать вам название города, страны. Думаете, тогда вы сразу найдетесь? И стоит ли вообще это делать?

– Но ведь с чего-то надо начать!

– Вы так считаете? А если это будет концом? Каждое название – очередной гвоздь. Бац! Удар – и ты пригвождаешь живое существо к стене, обрекая его на верную гибель. Я знаю, как вас зовут? Нет. Вы знаете, как зовут меня? Тоже нет. Значит, и вы, и я можем быть кем угодно, каждый миг – разными людьми, примеряя новые и новые лица. Ведь это стоит большего, чем просто имя.

Очень славно, но мне еще многое предстоит сделать. Похоже, он мыслит в том же ключе.

– Возможно, у вас сложности с отъездом?

– По правде говоря, мне надо найти способ отбыть из страны.

– И притом желательно без лишних расспросов. -Да.

Он внимательно на меня смотрит, склонив набок голову.

– Я так и думал.

– Мне бы не хотелось создавать людям лишних сложностей, – говорю я.

– Это понятно. А если, предположим, я подброшу вас на своей машине на музыкальный фестиваль, которым вы уже интересовались? Думаете, сторонний наблюдатель не усмотрит в этом ничего предосудительного?

– А ехать туда…

– Пару часов. Прелестный старый город, и очень недалеко от границы. – В его глазах блеснул огонек. – Хотите побывать на вечере Моцарта? «Большая месса до минор».

– Я был бы вам очень признателен.

– Вот видите! Все утряслось, и никаких имен. Загадка продолжается.

Лично я сыт загадками по горло, до старости будет о чем вспомнить. Теперь мне очень даже не хватает ответа на простой вопрос. Впрочем, этот гномообразный священник затеял свою игру и просвещать меня не намерен – разве что сократическим методом. Почему ко мне так ткнет доморощенных философов, которые так и норовят привлечь других к своим идеям? Сейчас я хочу только одного: добраться до границы, и, судя по горящим глазам старика, он всю дорогу намерен подталкивать меня на пути к самопознанию. Такое случается. С возрастом, стоит чуть разжиться умом, люден так и подмывает разбрызгивать свою мудрость на окружающих. В таких случаях остается одно: кивать, не позволяя лезть себе в душу.