Круг зари

В моем краю магнитные ветра

и тишина нестойкая, скупая…

У каждого своя Глядень-гора,

и у меня…

которую скопали.

Твое большое сердце растеклось

по всей стране,

от севера до юга,

укрыв ее, продутую насквозь,

стальной непробиваемой кольчугой.

У каждого своя Глядень-гора,

трибуна жизни,

вещая вершина,

откуда животворные ветра,

взлетев под солнце, падают

в долины.

Откуда взгляд,

размашист и высок,

сверкает, горизонты рассекая,

где вражья пуля целится в висок

и тишина врывается стихами.

Магнит-гора…

Отвернутым пластом

ты падаешь в долину безымянно.

Но за тобою прячется восток,

и на ступенях дремлют ураганы.

Люблю тебя, мой город юный,

ну что поделаешь —

люблю

твои зарницы ночью лунной,

судьбу рабочую твою.

Люблю тебя

и в спорах длинных

о городах земли моей

на самый гордый, самый дивный

не променяю — хоть убей!

Не променяю, не оставлю,

а поселю в заветный стих

до камня каждого и ставня,

до малых черточек твоих.

Прославлю все,

где жил и вырос,

где испытал себя огнем,

где из дорог солдатских вынес

все то,

что Родиной зовем.

Где домны с золотистым кантом

всегда видны издалека,

стоят полночными атлантами,

взвалив на плечи облака.

Стоят высоко и послушно

и разливают вечный жар

в людские судьбы, жизни,

души,

в глаза красивых горожан.

В копровом цехе вечный кавардак,

железо всех времен, мастей, обличий…

То паровоз подкатится сюда

с утробной паровою перекличкой.

То подвезут бескрылый самолет

в горячке отзвеневшего дюраля,

то на вагоне катер приплывет…

Всех под резак — и словно не бывали!

Порой Степану чудилось, что он

палач вот этих горемык железных,

не попусту коптивших небосклон,

проживших век двужильно и полезно.

Он опускал на землю бензорез,

влезал наверх, откуда тишь стекала,

и громыхал хозяйский интерес

по мостикам ботинками Степана.

В его обходе, ревностном и злом,

рассерженно сминалось безразличье:

— Труда-то сколько… И опять на слом!

Но все же вскоре вспыхивала спичка.

А бензорез врезался в кругляки,

обшивку и натруженные скаты,

и паровоз, напыщенный когда-то,

валился от Степановой руки.

Да мало ли таких со всей страны

летят к нему, попыхивая рьяно?

Им раньше явно не было цены,

а нынче есть — и та не по карману.

Дешевле вжать в тысячетонный пресс

уютные, обжитые кабины

и рычагов тридцатилетний блеск…

— Ломай, Степан, работай — все едино!

Так думал он размашисто, спроста,

покуда к серым колоннадам цеха

на памяти тревожной не приехал

особенный, приземистый состав.

Откуда только понабрать смогли,

спустя года, кореженных, побитых,

машин военных, ржавых,

позабытых

в глубоких шрамах матушки-земли?..

Степан присел у танка, закурил.

Пробоины, заклиненная башня…

И словно лбом ударясь в день вчерашний,

на башенке он цифры отличил:

602-й…

И дернулась рука,

и налегла на воздух, как на тормоз.

602-й в разорванных боках

привез войною срезанную скорость.

602-й…

И задохнулся он…

Да! Там они… заклинены навечно…

Он за бронею слышал каждый стон

и жаркое дыханье человечье.

Он рвал броню упругим резаком,

как будто вдруг из танковой утробы

они шагнут светло и шлемолобо,

сомнут войны погибельный закон.

Гудело пламя, взламывая танк,

томилось небо без дождя и вздоха…

В копровом цехе вечный кавардак,

в пролетах тесных

стиснута

эпоха!

В пролете цеха стоголосом,

где ветры ходят напрямик,

дымит за пультом папиросой

щербатый Санька-листовик.

И дыму вроде бы в достатке…

Но знает он особый смак

в минуты полного порядка

садить медлительно табак.

Ничем не выделен особо…

По мненью пришлых работяг:

куда как странная особа!

Минуту — гений,

две — дурак…

Что мне до глупой точки зренья?

Я мненье выскажу свое:

наш Санька — постоянный гений,

а все побочное —

вранье!

Они бы пригляделись малость —

тогда бы поняли сполна,

что величайшая лукавость

в его серьезности видна.

Не поведя единой бровью,

храня убийственный покой,

он может выкинуть такое —

что клети прыснут меж собой!

Казалось бы, не до работы…

Но мастер вынырнет, сердит, —

с какой-то новою охотой

взлетают руки, глаз глядит.

А он опять — хоть стой, хоть падай,

аж сил убавится в ногах!

И пляшет дьявольская радость

в его торжественных губах.

Законодатель грозный смеха,

непобедимый на язык,

стоит на гулком днище цеха

наш гений —

Санька-листовик.

Стоит от важности высокий,

крест-накрест руки,

дым — венцом…

И бьют горячие потоки

в его щербатое лицо!

Громом затишье распорото,

воздух упруго гудит,

бьют многотонные молоты,

алые льются дожди.

Здесь коронуется искрами

некоронованный царь…

Сжата рука мускулистая,

крепко ухвачена сталь.

Видит он степи орлиные

в жарком разбеге дождей,

где великаны былинные

красных куют лошадей.

Всадники мечутся истово

с яростным пеньем клинков,

звезды проносятся искрами

в белом дыму облаков.

Ходят упругие мышцы

под голубым полотном…

В грохоте молота слышится

вечного времени гром.

Грачи гнездо кладут на эстакаде,

кладут всерьез — видать не первый год!

Им волю дай — заполонят завод

апрельской круговертью шумных свадеб

Ну что за птица!

Не идет в поля…

К лобастой домне вездесущим чертом

пробьется грач и малого грачонка

столкнет в полет на зависть воробьям.

А почему грачу не стать смелее?

Завод не тот, что сорок лет назад…

Здесь нынче вырос яблоневый сад,

не говоря о клумбах и аллеях.

И примостясь у порыжелых стен,

у кирпичей, потресканных от зноя,

справляет грач рождение второе

и хитрым глазом смотрит на мартен.

На речке Сылве

дожди косые,

туманы грузные

над серым руслом.

А кто-то плачется:

— Да где мой мальчик-то?

В тепле ли, в сыте ли

и мягком свитере?

— На речке Сылве

здоров твой сын ли?..

Ну что ты, мама…

Тут все нормально!

На сплаве весело,

костры и песни.

Придем со славой

за ледоставом.

На речке Сылве

снега босые,

метели жгучие,

леса трескучие.

И кто-то плачется:

— Да где мой мальчик-то?

Обут, одет ли

в таком-то пекле?

— На речке Сылве

здоров твой сын ли?..

Ну что ты, мама…

Тут все нормально!

Когда шуршит колючая шуга,

топча и разрушая берега,

у дна тревожа шуструю форель,

бежим туда, где жгуча и туга,

спадая с гор, клокочет Куштумга

над жухлой остротой осокорей.

Она летит, взрываясь и рыча,

в ущельях тучных камни волоча,

кусты смородины, вершинный снег…

Башкирия — серебряный колчан,

где речки — стрелы с горного плеча

срываются в долины по весне.

Бежим! Бежим!

Я покажу тебе,

какой хочу завидовать судьбе —

речушке малой, позабытой богом,

что с первым солнцем, подобрав снега,

летит в объятья к заливным лугам,

не выбирая ровную дорогу.

Большие Луки…

Что вы для меня,

и я для вас, проходчивый и новый?

Сурова друга моего родня,

явился — спи,

ни слова, ни полслова.

Взгремишь щеколдой и на первый взгляд

старуху эту обзовешь старушкой…

Но в чугуне картошины кипят.

И молоко морозится лягушкой.

Бессонница…

А мне бы пятый сон,

и петухов не слышать на заборе,

а мне сегодня выспаться резон,

и как-то нужно совладать с собою.

Большие Луки у Неять-реки,

кирпичная, добротная деревня,

где большей частью нынче старики —

и те врастают постепенно в землю.

Над ними звезды и разливы рос,

леса, песчаник, вечное круженье…

Бессонница. И горечь папирос.

Бессонница.

Дороги продолженье…

Я лимоны, как солнце, рисую

в золотистой крутой кожуре…

Вот и стебли — зеленые струи,

вот и ветер в застывшей игре.

Распаляюсь в порыве высоком,

набираю искусную злость.

Словно брызгами едкого сока

белый ватман пропитан насквозь.

Наливаются зрелые тени,

увлекают глаза глубиной…

Как в окне, на бумаге растение

оживает сейчас предо мной.

Я рисую, как солнце, лимоны,

наношу фантастический фон…

Я устал притворяться влюбленным —

я сегодня пропаще влюблен!

В дождях захлебывались рощи

и так раскатывался гром,

что травы взламывали площадь

в асфальте полувековом.

Они — в штыки на камень черствый,

в упор, насквозь, наверняка…

О сколько силы и упорства

в живой упругости ростка!

Трава…

Сдави — и соком брызнет.

Но нет же, смерти вопреки

неистовым стремленьем к жизни

полны вот эти стебельки.

И душу схватывает зависть —

вот так суметь бы в мир войти;

в холодном камне бросить завязь,

сломить его и расцвести!

Снова осень над заспанным садом…

После сумрачных ливней и гроз

я купаюсь в бездонности взгляда

под дождем твоих синих волос.

Как бы ни было трудно на свете,

никогда я судьбу не кляну…

Видишь — в листьях запутался ветер,

в ненадежном кленовом плену.

Ты сегодня темна спозаранку

и в разлете упрямых бровей

так похожа на злую цыганку…

Только мне почему-то теплей.

Ты темна — я до глупого светел,

и виновным вина — не вина…

Видишь — в степи уносится ветер,

с блеклых кленов сорвав семена.

Будет все, как должно было сбыться,

будут ливни лететь под откос…

Только будут сухими ресницы

под дождем твоих синих волос!