Крутые мужики на дороге не валяются

~~~

— Живи у меня сколько хочешь, только перестань, пожалуйста, реветь… Не то скоро и меня заразишь своей депрессией. В моем доме принято радоваться жизни.

Сидя за туалетным столиком, Бонни Мэйлер хмурит бровь и, глядя в зеркало, выщипывает три волоска. Не выпуская щипчиков, отодвигается и внимательно изучает свое отражение.

— Ты не вылезаешь из дому и мусолишь, мусолишь одно и то же… Это не дело. Я бы на твоем месте…

У Бонни Мэйлер на все есть готовый ответ, готовый рецепт. Она разложила все по полочкам, расписала на карточках, раз и навсегда избавив себя от необходимости думать. Бонни твердо знает, что есть любовь, что такое успех и как приготовить шоколадный мусс. У нее любовник и в Лондоне, и в Париже и сразу несколько — в Нью-Йорке. «Главное — правильно все организовать», — не устает повторять она. Бонни Мэйлер — человек на редкость организованный. Мужчин она воспринимает отстраненно, как инопланетян. Мужчина в ее представлении — это помесь нобелевского лауреата, денежного мешка и младенца в слюнявчике. Его предназначение — возить Бонни в лимузине, рассуждать о будущем Никарагуа, о гольфе и в ожидании соития держать член наготове. Она никогда не называет их по именам — Том, Джим, Пол, предпочитая общеродовое название: «мужчины». Когда речь заходит о мужчинах, Бонни ехидно ухмыляется: для нее существо мужского пола — своего рода товар вроде телевизора и микроволновки; удобное приспособление, призванное упростить даме жизнь (при условии, что дама умеет с ним обращаться!). Мужчина служит украшением стола или постели, совсем как подушки с ленточками, которыми завалена ее гигантская кровать. Вообще-то трахнуть Бонни Мэйлер — все равно что подушку поиметь. Однажды я за ней подсматривала. Случайно. Встала пописать и заметила, что Бонни забыла закрыть дверь спальни. Она возлежала на постели, разодетая, размалеванная, безучастно отдаваясь мужчине, который колдовал над ней, приспустив штаны, подпрыгивал, судорожно сминая ткань, жадно терся о единственный доступный ему кусочек кожи, пронзал безразличную плоть, на несколько минут предоставленную в его распоряжение, и безуспешно пытался привлечь к себе женские руки и ноги, безвольно висевшие вдоль его тела. Подушка, натуральная подушка, честное слово.

Надо было видеть ее взгляд, скучающий, отрешенный, если не сказать — отсутствующий. Казалось, происходящее совершенно ее не касается, разве что слегка раздражает, но она готова потерпеть, чтобы отблагодарить Джима или там Пола, который весь вечер вел себя настолько безупречно, что все подружки Бонни от зависти слюной изошли.

— Послушай, — предлагает она, — хочешь, я устрою ужин? Ты с кем-нибудь познакомишься, пообщаешься… Кстати, помнишь Алана? Он сейчас один. За ним все девицы бегают. Я вечером его увижу и заодно приглашу…

Сегодня вечером она будет хозяйкой стола. Хозяйка корма «Крискис», отрады кошек, собак услады, организует званый ужин в честь писателей из Восточной Европы, которых на родине лишают права голоса и свободы слова. Пятьсот баксов за удовольствие развалиться в бархатном кресле и, вкушая омаров с черной икрой, слушать леденящие душу истории о румынских и болгарских тюрьмах. Одной рукой она накручивает волосы на горячие бигуди, другой — достает из шкафа вечерние платья и накидки и швыряет их на кровать. Подводит глаза, пудрит нос, до предела оттягивает декольте, застегивает заколку, напяливает перстни, проверяет, в порядке ли колготки, отвечает на телефонный звонок, потом включает телевизор и несколько мгновений напряженно и торжественно слушает репортаж о ходе американо-советских переговоров. Деньги дают ей право вмешиваться в ход судьбоносных процессов.

— Нам не следовало бы иметь дело с русскими… — замечает она, потом спохватывается и добавляет: — Так что мне, по-твоему, надеть?

Я тычу пальцем в черное меховое пальтишко от «Баленсиага». Щелкает молния, локоны с легкими шуршанием рассыпаются по плечам, пуховка шлепает по носу, помада скользит по губам, сверкает пузырек духов, прощальный пши-ик — и Бонни Мэйлер готова к выходу. Черная бархатная сумочка, черная шляпка. Бровь, завидев себя в зеркале, удивленно взмывает вверх, и вот уже Бонни, в последний раз взглянув на часы, звонит по внутреннему телефону Уолтеру с просьбой вызвать такси.

— Ну, чао… Не сиди без дела. Пойдешь куда-нибудь?

Я качаю головой. Бонни вздыхает: я безнадежна.

— Ты купила себе поесть?

Я снова качаю головой.

— Найдешь на холодильнике меню китайского ресторана, снимешь трубку, сделаешь заказ. И хватит бездельничать! Надо двигаться, шевелиться!

Я киваю.

Наманикюренными пальцами она посылает мне воздушный поцелуй.

Двигаться…

Я и так все время в движении.

Ношусь из одного конца города в другой. Сверху вниз, с востока на запад, из рая в ад. Я сейчас так много хожу пешком, что каждую неделю приходится менять набойки. Я пытаюсь вписаться в прямоугольную сетку улиц и проспектов. Надеюсь, что банановый йогурт снова обретет вкус. Жаль, что в этом городе негде передохнуть: ни скверов, ни скамеек. Ничто не должно препятствовать движению денежных потоков. Здесь никто не посмотрит с улыбкой тебе в глаза, никто никогда не подмигнет. На подобные глупости у людей просто нет времени. Им надо спешить.

В верхней части города, в деловом квартале, все прохожие похожи друг на друга: одинаково чистенькие, в аккуратно выглаженных костюмах, все как один причесанные, с правильным прикусом. Сначала они кажутся жутко красивыми. От них пахнет дорогим мылом: аромат процветания и уверенности в завтрашнем дне. Они шагают от бедра, твердо чеканя шаг. Женщины с женщинами, мужчины с мужчинами. У всех одинаковая походка. Все одного роста, как бутылки молока в супермаркете. Они устремляются к дверям своих офисов, исчезают в недрах банков и международных корпораций. Дружелюбно приветствуют друг друга: «Привет, Джим! Привет, Пол! Привет, Стив!» Кругом одни победившие, проигравших не видно нигде. У всех куча денег, все эмоции под контролем.

В какой-то момент это единообразие становится пугающим: что-то здесь не так. Почему во всей этой толпе нет ни стариков, ни младенцев? Даже живот ни у кого не выпирает. Сплошь молодые лица, обтянутые свежей, упругой кожей. Аккуратные носы, румяные щеки. Губы в улыбке растворяются и затворяются, словно двери лифта. Вдруг понимаешь: перед тобой не люди, а искусственные существа, лишенные всего человеческого. Их ничто не волнует. У них не бывает красных пятен и черных точек на коже, кариеса, прыщей на носу, кругов под глазами, мозолей на ногах, потеющих подмышек, перхоти в волосах. Все стерильно. Даже негры какие-то отбеленные — старательные клерки, чья жизнь проходит в многоэтажных офисах, где время года определяют по кондиционерам.

Чтобы увидеть иной Нью-Йорк, нужно вскарабкаться на самый верх или спуститься в самый низ. Вот пышнотелая итальянка небрежно развалилась на пластиковом стуле посреди тротуара. Гадалка поджидает клиента, сидя под огромным портретом то ли богоматери, то ли Мэрилин Монро. Тощий кубинец распластался под капотом ржавого автомобиля. Рваные майки, рубцы на коже, талоны на питание[11], крики и проклятья… Здесь из каждой щели сочится жизнь, первозданная, разнородная, еще не тронутая долларом. Здесь у каждого — своя история.

А я все пытаюсь найти в этом городе свое место, свой закуток. Так хочется чего-то настоящего! Меня притягивают запахи пиццы и пота, тяжелая поступь копа на станции метро, шаткая походка пьянчуги, в отключке бредущего вдоль стены, выцветшие голубые глаза старушки, которая в вагоне шестой ветки сморкается в ручку пластикового пакета. Наткнувшись на ее полинялый взгляд, я думаю, что надо бы ей помочь, вскочить с места и с сочувствием в глазах протянуть деньги, но почему-то продолжаю сидеть словно приклеенная, проклиная собственное бессилие. Наплевать. Она сама виновата, что была такой доверчивой. Взгляд у нее добрый, мягкий, по здешним меркам это неприлично. Страдания других людей разбиваются об уютную раковину моего горя. Я баюкаю его, как любимую куклу. Может быть, для меня все кончено? Может быть, Он тайно взял мою душу с собой? Наверное, поэтому Он так улыбался, лежа в гробу… Игра продолжается. А что если Он где-то здесь, недалеко, бродит себе по Нью-Йорку. Мы вот только никак с Ним не встретимся. Размахивая руками, Он окликает прохожих, пытается выяснить, куда же Ему идти, но никто Его не понимает. «Какие все-таки кретины эти американцы, — в сердцах восклицает Он. — Все сплошь напомаженные, со стерильными рожами! И главное, все на одно лицо!»

Мне кажется, я вижу Его. Вот Он. Очень высокий, неправдоподобно худой, с плащом под мышкой. Быстро идет прямо на меня. Я в страхе отступаю, прижимаюсь к стене.

Папа?

Я бегу за Ним, хочу дотронуться до Него, но в последний момент что-то меня останавливает.

Папа? Ты вернулся?

Я снова протягиваю руки, вот-вот коснусь Его твидовой куртки. И опять замираю. Запыхавшись, прислоняюсь к какой-то двери. Порываюсь бежать вдогонку, но понимаю: Он исчез.

Не вышло…

Так было всегда. Ты быстро мчался вперед, а я висла на Твоем рукаве, на каждом повороте боясь Тебя упустить. Но это случалось каждый раз. Ты бросал меня, оставлял одну. Я тянулась к Тебе, а Ты лишь пожимал плечами и шел себе дальше. Говорил, что я из всего делаю трагедию, душу Тебя своей любовью, что я такая же, как другие женщины, — липну к тебе так же, как они.

Это неправда!

Я не такая, как другие женщины.

Я мчалась в ванную и, ухватившись за умывальник, подпрыгивала к зеркалу. «Я не такая, как другие женщины. Я не такая, как другие женщины», — повторяла я, разглядывая себя. Я не похожа на других женщин!

Я пыталась понять, какая же я, на кого похожа, но ответа не было. Я всматривалась в свое отражение и ждала, но в голову ничего не приходило. И я сдавалась. И лишь в те редкие минуты, когда Ты на меня смотрел, я начинала понимать, какая я. Никто не смотрел на меня так, как смотрел Ты. В те редкие минуты…

Уже потом, когда Ты был прикован в постели, мы могли, не торопясь, объясниться. Ты уже был не в силах убежать от меня, уйти от ответа. Ты не мог оставить меня просто так. А я не хотела вновь оказаться в проигрыше.

Сначала ты не хотел отвечать. Отшучивался. Но я наседала, и Ты наконец сдался. Заговорил. Без лишней гордости, без ложного пафоса. Просто сказал все, что думаешь…

Звонит домофон.

Я не двигаюсь с места. Я в Париже. С папочкой. В клинике Амбруаза Паре. Просьба не беспокоить.

Домофон не унимается.

Наверное, это Уолтер. Хочет сообщить, что пришел пакет для Бонни. Норковое манто или белоснежный коврик для ванной. Манто — это так же престижно, как адрес. Белоснежный коврик — тоже. Он очень маркий, следовательно, его постоянно нужно чистить, следовательно, у Бонни достаточно денег, чтобы содержать коврик в чистоте. Я сижу у папиного изголовья и не собираюсь срываться с места из-за пустяков. Ни меха, ни ковра, пожалуйста. Уолтер не сдается. Он знает, что я дома. Еще расскажет Бонни, что я не пожелала открыть дверь.

— Тут один джентльмен на входе спрашивает мисс Мэйлер. Посылаю его к вам, — говорит Уолтер.

Этого только не хватало!

Что за нахал посмел меня побеспокоить? Вдруг сейчас сюда ворвется маньяк с длинным острым ножом в кармане плаща? Прижмет меня к стене, разденет, изнасилует, а потом искромсает на мелкие кусочки… А может, это какой-нибудь сектант намеревается всучить мне свои рекламные проспекты. Похоже, не миновать мне первой полосы «Нью-Йорк Пост».

— Вы его знаете? — интересуюсь я.

— Весьма привлекательный джентльмен, уверяю вас, — ответствует Уолтер. — Улыбчивый, в смокинге. Посылаю его к вам…

Я отодвигаю три верхних засова, три нижних и приоткрываю дверь, готовая в любую минуту резко ее захлопнуть.

На пороге возникает Алан. Извиняется, что потревожил меня. «Ничего страшного», — бурчу я, жестом приглашая его войти.

Он входит.

Усаживается на белоснежный диван.

И я впервые смотрю на него.

Точнее, пялюсь изо всех сил.

И вижу.

Не будь я благовоспитанной барышней, которой годами прививали хорошие манеры, я бы в ту же минуту бросилась к нему и, вцепившись в ремень брюк, уткнулась носом в его ключицу. Я повисла бы у него на шее, спросила бы: «Ну что, куда пойдем?», муча губами его губы, зубы, нос, щеки, упиваясь свершившимся: ОН явился.

Передо мной сидит ОН.

Тот самый мужчина, которого я так яростно искала, ради которого сорвалась с места и помчалась в Нью-Йорк. Это из-за него я так злилась, так бесилась, подозревая окружающих в том, что они прячут от меня ЕГО — единственного.

Сама того не ведая, я летела к нему на свидание.

Я прислоняюсь к двери. Дыхание учащается. Никогда в жизни я не видела такого красавца. Дышать все труднее. Алан высокий, темноволосый, длинноногий. Когда он садится, его колени упираются в подбородок. Длинными руками он поправляет густые черные волосы и улыбается… Нормальной, человеческой улыбкой, теплой, нежной. Не офисной. Обращенной ко мне лично, а не ко всему деловому миру. Я впадаю в ступор. Не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Голова тоже не слушается. Я делаю над собой усилие, запираю засовы. Алан потерял приглашение на этот дурацкий ужин и теперь понятия не имеет, куда ему ехать. Ему не особенно туда хочется, но он обещал составить компанию Бонни. Я беру себя в руки. Отвечаю, что Бонни уехала десять минут назад и адреса не оставила. Вид у него расстроенный. Тогда я говорю ему, что могу покопаться у Бонни на столе… Чтобы скоротать время, он наливает себе выпить. Держится непринужденно. «При такой внешности всюду чувствуешь себя как дома, — рассуждаю я, перебирая тюбики помады и туши, — красавцам все в этой жизни дается легко. Входишь, здороваешься, и все сразу готовы тебя полюбить. Предлагают бокал вина, своих жен и дочерей, повышение по службе…» В полном тумане я бреду обратно в гостиную. Останавливаюсь перед зеркалом напротив кухни, делаю вид, будто проверяю что-то на плите, и украдкой себя разглядываю. Втягиваю живот, распрямляю плечи, поправляю прическу, смотрю, не застряло ли что-нибудь между зубами, веточка укропа или ореховая скорлупа. Дую в ладонь, убеждаюсь в свежести дыхания.

Он звонит по телефону. Смеется, длинными пальцами теребя шнур. А я стою как вкопанная и наблюдаю за каждым его движением. Так ведет себя Кид ближе к шести часам, чтобы не пропустить свою трапезу: уставится на холодильник и не двигается с места. Вот и я глаз не могу от Алана оторвать. Хорошо бы найти в нем какую-нибудь досадную мелочь, которая подпортила бы общее впечатление. Тогда я воспряну духом, вспомню, кто я и откуда, а сейчас у меня крышу на полной скорости относит прочь. Спасти ситуацию мог бы нелепый цвет носков, безвкусный ремешок, излишняя пышность волос. Американцы каждое утро делают себе укладку. У них обычно целая полочка в ванной заставлена всякими флакончиками. Волосы должны быть густыми, блестящими и хорошо лежать: для этого предусмотрена специальная круглая щеточка. Что бы в нем такого найти дурацкого?.. Я с трудом понимаю, что он мне говорит. Он дозвонился до какой-то Нэлли и узнал у нее адрес. Алан улыбается. Сообщает, что специально посеял приглашение, потягивается, подмигивает. Как бы мне хотелось, чтобы он, расстегнув верхнюю пуговицу, снова развалился на диване. Он вспоминает, что мы с ним уже встречались. Да, точно, у него на вечеринке, четыре года назад. Тогда-то я и познакомилась с Бонни. Он смотрит на часы.

Я не хочу его отпускать.

— И давно ты знаком с Бонни? — спрашиваю я в надежде задержать его.

— Сто лет!

Они были соседями, оба жили в отвратительном доме рядом с Колумбийским университетом[12]. Он изучал бизнес и право. Был очень беден… От него приятно пахнет. Ногти у него прозрачные. Волосы черные и блестящие, как на рекламе шампуня. Из-под рукава выглядывают темные волоски… Каждый вечер он ужинал в дешевом заведении под названием «Пицца Рея». Бонни разогревала ломтики пиццы по баксу за штуку и убирала со столов. Она приехала из Огайо и говорила с чудовищным акцентом. Он учил ее правильно произносить слова, а Бонни, в свою очередь, тайком наливала ему малиновый коктейль. Бесплатно.

— То была совсем другая Бонни, толстенькая, рыжая. Ей было лет восемнадцать. Ничего не понимая в жизни, она приехала покорять Нью-Йорк и была готова на все…

— Правда, что ли?.. — бормочу я и кладу ногу на ногу, чтобы нечаянно не прыгнуть ему на колени.

— Только не подавай виду, что знаешь. Ты не представляешь, как она разозлится. Я бы на ее месте был страшно горд собой, а она относится к этому иначе… Когда мне хочется ее побесить, я шепчу ей на ухо: «Огайо», и она сразу густо краснеет. Представляет себя в сельском автобусе по пути в отчий дом. На ногах — крестьянские башмаки, и куча ребятишек на шее.

Он смеется и заражает меня своим настроением: на меня накатывает волна радости. Мне снова хочется счастья, снова верится, что жизнь может быть светлой и бесхитростной. Эта нелепая вера в жизнь досталась мне по наследству от папочки. Он искренне верил, что человек может быть счастлив, что надо жить сегодняшним днем, что праздник жизни должен быть спонтанным, а не запланированным. К семейной жизни Он относился без энтузиазма. Благословение мэра[13], дети, совместное хозяйство — все это не слишком Его вдохновляло.

— А что из себя представляли ее мужья?

— Старые, богатые. Очень богатые.

— А кто кого бросал? Она их или наоборот?

Я нарочно засыпаю его вопросами. Сам того не подозревая, он в эту минуту слился со мной воедино. Влип навеки. Рыдая от счастья, мы дрожащими руками выводим свои имена в свидетельстве о браке, и умиленные родственники промокают наши расплывшиеся подписи рукавами. С Алановой кредиткой в кармане и его же младенцем в пузе я забываю о былых страданиях. Я больше не буду бездомной, бездумной собакой слоняться по городу. Кончено! Смерть проигравшим! А я буду просто жить! Я вся во власти любовной лихорадки. Меня знобит. В голове рождаются хитроумные планы: противник будет повержен. Сладкий привкус войны щекочет язык. Я кружусь и танцую, весела и легка. Как прежде.

— Первый супруг умер. Его хватил инфаркт на заседании правления… Второй сбежал с какой-то молодухой. Она никогда тебе не рассказывала? Это был кошмар. Второго мужа Бонни обожала. С тех пор она обрывает все свои романы, прежде чем они перерастут в большую любовь. Не хочет больше страдать. Принципиально.

Он ставит бокал, говорит, что должен бежать.

Далеко не убежишь, радость моя, я тебя все равно настигну!

Я провожаю его до порога, веду себя мило и сдержанно. Он прощается, бросает стандартную фразу: «It was nice to see you again»[14]. Одним словом, ничего лишнего — и ни намека на продолжение знакомства.

Едва он уходит, как меня начинают терзать сомнения. Отравленные дротики один за другим пронзают мой несчастный мозг. В глубоком смятении я застываю перед зеркалом.

Интересно, какой он меня увидел?

Отражение не дает ответа.

Я стою некоторое время с закрытыми глазами, потом резко их распахиваю.

Ну, и что ты видишь?

Да так, ничего особенного. Крашеную блондинку в футболке и серых штанах.

Ну же, старуха, пораскинь мозгами! Ты хочешь его?

Да. Да. Да.

Я снова закрываю глаза, жду, пытаюсь отвлечься, забыть, что речь идет обо мне. Открываю глаза. Ну, быстро, первое впечатление от увиденного?

Ну, в общем…

Что в общем? Красивая или так себе?

Трудно сказать.

Постарайся! Сделай над собой усилие!

Она ничего… высокая, стройная, вот только лица разглядеть не могу.

Да ведь это же самое главное! Лицо — зеркало души. Без лица красоты не бывает. Ты же знаешь!

Не знаю, отражение какое-то размытое.

Что же, у тебя нет души?

Обычно есть, но не сегодня.

Старая песня. В решающий момент душа никак себя не проявляет.

Я залезаю в заиндевевший холодильник, достаю мороженое. Нормальное мороженое, купленное в «Деликатесах» неподалеку. Состоит из калорий, крема, орехов, жирного шоколада и натурального сахара. Может, у меня и вправду нет души? Настоящая душа не страшится бурь и невзгод. А моя вся какая-то пенопластовая, ломкая до невозможности.

Прислонив ледяной стаканчик к животу и выискивая ложкой крупные кусочки шоколада и пралине с ванилью, я начинаю размышлять. Я хочу его. Он должен стать моим. Стоит ему прижать меня к груди, и я разом перестану плакать, терзаться и спорить с потусторонним миром. Одним прыжком запрыгну обратно, в нормальную жизнь. И тут я слышу голос. Он возникает по ту сторону Атлантики. Это Тютелька изо всех сил пытается до меня докричаться. Что случилось? Ты летела туда спокойно про-а-на-ли-зи-ро-вать ситуацию, а в итоге решила опять поиграть в любовь. Тебя посетило неземное чувство. Браво! Поздравляю! Как просто все решилось! Видеть тебя не могу. Все, разговор окончен.

При общении с Тютелькой нужно помнить главное: ее ни в коем случае нельзя злить. А злится она, когда кто-нибудь пытается с ней спорить. Несчастный моментально впадает в немилость, объявляется недоумком, начисто лишенным здравого смысла и способности анализировать ситуацию.

Плевать я хотела на Тютельку. Я смакую свою сладкую мечту. В пышной розовой пачке взмываю вверх на глазах у Волшебного принца.

Тютелька не сдается. Интересуется, откуда взялся Принц?

Ну, понимаешь… Это еще из детства. Я, когда не могла заснуть или когда родители скандалили, сама себе придумывала сказки. Прекрасные сказки, в которых сначала я была страшно несчастна, но зато потом все кончалось просто замечательно. И одна из них была про Волшебного принца. Он ждал меня где-то далеко, стоя под фонарем, дрожа от холода и поглядывая на часы. Все девушки были от него без ума, и, когда, преодолев тысячу препятствий, я являлась пред его светлые очи, мне приходилось еще доказывать ему, что я та, которую он так долго ждал. Конец у сказки был счастливый, а Принц — красивый, сильный, черноволосый. Вылитый Алан. Вот я и подумала, что его подослал папочка, чтобы меня утешить.

«Ну вот, — ухмыляется виртуальная ворчунья. — Еще папочку своего приплела. Черт-те что!»

Тютельку можно понять.

Я снова принимаюсь за мороженое. Выскребаю шоколадную корочку до тех пор, пока ложка не упирается в картонный стаканчик. Последние капли лакомства холодным ручьем текут вдоль запястья. Нет, ее действительно можно понять…

А что если мне и вправду хочется удариться в любовь-морковь? Пищать от восторга и парить высоко? Я — свободный человек. У каждого свои слабости! Тютелька неравнодушна к вину, а я — к мужчинам. В особенности торчу от принцев.

Он ждет меня под старым фонарем. Я его окликаю. Хватаю. Сжимаю. Растворяюсь в нем без остатка. Я невинная дурочка, опытная развратница, избалованная принцесса, вражеская лазутчица. Я могу быть любой, только покрепче стисни меня в объятиях, прижми к своим холодным доспехам, сделай меня своим знаменем, спаси от лесных разбойников. (Возможны варианты…) И вдруг я замечаю в нем незначительный недостаток, мелкую погрешность, странную слабость — и кричу, что меня обманули! Не того подсунули! Я обнажаю клинок, и предатель повергнут! Я не сдаюсь. Однажды я встречу ЕГО.

Того самого, единственного. Он станет моим мужем…

Неудивительно, что у меня такие проблемы с душой. Ведь я готова подарить ее первому встречному принцу!

Мороженое оказалось до безобразия жирным и сладким. Я забираюсь на кровать Бонни, лежу на покрывале среди подушек, на которых тончайшей нитью вышиты грубые истины: «I’ve said No and it’s final»[15], «No guts no glory»[16].

Как все запущено!