Крым, Северо-Восточное Причерноморье и Закавказье в эпоху средневековья IV-XIII века

Введение (Я.М. Паромов)

Рассмотрение археологических памятников и их размещения на Таманском полуострове необходимо начать с анализа и восстановления цельной общей картины исторического ландшафта полуострова в древности и в эпоху средневековья.

Эта тема специально не исследовалась, хотя во многих работах обобщающего или частного характера, касающихся заселения полуострова, начиная с трудов П.С. Палласа и до наших дней, приводятся различные сведения относительно геологии, исторического ландшафта, климатических условий, характера почв, растительности, животного мира, пресноводной и морской фауны региона (Паллас П.С., 1877, с. 230–234; 1883, с. 61–107; Dubois de Montpereux F., 1843, p. 22–103; Поночевный M.O., 1891, с. 7–60; Соколов В.В., 1919, с. 39–59; Войцеховский С.Ф., 1929/1930, с. 4–9; Миллер А.А., 1931, с. 26–29; Иессен А.А., Миллер А.А., 1932, с. 58–61; Гайдукевич В.Ф., 1949, с. 16–42, 94-112; Блаватский В.Д., 1958, с. 9–14; 1959, с. 41–48; Сокольский Н.И., 1963, с. 11–25; Кругликова И.Т., 1975, с. 14–23; Паромов Я.М., 1992, с. 35–41; 1992а; 1994, с. 95–118; 1998, с. 217–221; 2000; Горлов Ю.В., Лопанов Ю.А., 1995, с. 121–137; Волков И.В., 1999, с. 40–61 и др.).

Мнение, что ранее Таманский полуостров представлял собой группу из пяти-шести (или близкого числа) островов, принято почти всеми исследователями. Даже в настоящее время Таманский полуостров состоит из трех больших островов (не считая множества дельтовых), разделенных не большими водными пространствами, а узкими протоками и лиманами. Это обстоятельство способствует его восприятию со стороны (прежде всего с моря) как единого массива земли, а не системы островов (Волков И.В., 1999, с. 41).

В природно-ландшафтном отношении главными чертами, определяющими облик Таманского полуострова, являются равнины с малым уклоном и ровные, широкие долины синклинального происхождения, ориентированные в общем широтном направлении (с запада-юго-запада на восток-северо-восток). Их разделяют также характерные, мягко очерченные и невысокие (до 100–150 м) антиклинальные холмы и гряды, представляющие сглаженные эрозионными процессами потухшие (или действующие) грязевые вулканы и вулканические цепи, ориентированные в согласии с долинами. Их направление играет ключевую роль в экологии полуострова, так как эти холмы и гряды являются естественным препятствием (правильнее сказать чередой препятствий), своего рода «экраном» для самых неблагоприятных для жизни и хозяйственной деятельности зимних ветровых нагрузок (Золотарев М.И., 1981, с. 144–150; Паромов Я.М., 2000).

Согласно основным исследованиям геологической складчатости Таманского полуострова (Андрусов Н.И., 1900, с. 5–7; 1903, с. 257–364; Шнюков Е.Ф. и др., 1986, с. 20–25), на его территории можно выделить семь главных антиклинальных цепей или гряд и шесть синклинальных понижений равнинного характера (рис. 7). I–I — гряда мысов Каменный-Пекла; II–II — Фонталовская гряда, простирающаяся от горы Куку-Оба на западе до горы Тиздар на востоке; III–III — Ахтанизовская гряда, западной оконечностью уходящая в Таманский залив, горой Сопка — на восточной и высокими береговыми обрывами у станицы Голубицкой; IV–IV — Фанагорийская гряда, открывающаяся юго-западнее Фанагорийского городища невысокими холмами, завершаясь горой Мыска на территории современного Темрюка; V–V — гряда Карабетовки-Кандаура, несомненно, самая примечательная гряда Таманского полуострова. Она протянулась от Керченского пролива до восточной оконечности острова Кандаур, далее понижаясь в дельте Кубани, она вновь поднимается на Кандауре, включая в себя ряд гор и возвышений; VI–VI — гряда мысов Панагия и Железный Рог — горы Камышеватой и горы Нефтяной (к югу от станицы Старотитаровской). Западная оконечность этой гряды, понижающаяся в Черное море, имеет усложненное строение, включающее ряд параллельных и расходящихся под небольшим углом антиклиналей; VII–VII — гряда горы Гирляной (Суяки), пролегающая на незначительном протяжении в юго-восточной части Таманского полуострова.

К шести синклинальным понижениям равнинного характера относятся: 1–1 — широкая пологосклонная долина, пролегающая между грядой I–I на севере и грядой II–II на юге. Она протянулась от основания косы Чушка, поселка Батарейка на западе до поселка Кучугуры на востоке; 2–2 — долина между Фонталовской (II–II) и Ахтанизовской (III–III) грядами, протянувшаяся от мыса Рубана на западе до Пересыпского гирла на востоке. По самой низкой ее части еще в XIX в. проходило русло протоки (Субботин Ерик), соединявшей северо-восточный угол Таманского залива с Ахтанизовским лиманом у Пересыпского гирла; 3–3 — сравнительно узкая и короткая долина, пролегающая между Ахтанизовской (III–III) и Фанагорийской (IV–IV) грядами. Она берет начало от юго-восточного угла Таманского залива и проходит до залива Химка (Плавня) Ахтанизовского лимана. Ее продолжением к востоку является низина между Кандауром и Голубицким островом; 4–4 — широкая пологосклонная долина, пролегающая между Фанагорийской грядой (IV–IV) и грядой Карабетовки-Кандаура (V–V), от Шимарданской бухты на западе до осушенного в настоящее время лимана Соленый на востоке. Низкое дно этой долины находится преимущественно под водами Ахтанизовского лимана, проявляясь в восточной части на Кандауре в виде низины, расположенной южнее современного Темрюка; 5–5 — широкая пологосклонная долина значительного протяжения, пролегающая между грядой Карабетовки-Кандаура (V–V) и грядой мысов Панагия, Железный Рог (VI–VI). Эта долина берет начало от Керченского пролива (на западе), почти целиком охватывает берега лимана Цокур, южные берега Старотитаровского лимана и острова Кандаур (на востоке); 6–6 — долина, охватывающая северо-восточный берег Кизилташского (Кубанского) лимана и пролегающая к востоку до Старого русла Кубани. На западном, наиболее протяженном участке дно этой долины находится под водами Кизилташского и Бугазского лиманов.

Характерной особенностью ландшафта Таманского полуострова являются также развитые овражные системы, отдельные балки и лощины значительного протяжения, ориентированные «поперек» главенствующих гряд, преимущественно в общем меридиональном направлении (на юг или север — в зависимости от склона). Их появление и развитие было связано со скатом ливневых и талых вод с возвышенностей, устья этих балок обращены к морям, заливам и лиманам, куда эти воды стекали. Следует отметить, что стоки, направленные в долины, в древнейшие времена (до греческой колонизации) практически не образовывали промоин, так как гасились почти нулевыми уклонами и плотным растительно-травяным покровом. В настоящее время берега Таманского полуострова во многих местах изрезаны небольшими, часто крутыми балочками. Это молодое оврагообразование в большинстве случаев является следствием неумеренной распашки прибрежных земель и хозяйственной деятельности еще в античную эпоху (но в особенности — в новейшее время). Древние балки имели особое значение в организации расселения на Таманском полуострове в античности и средневековье.

Размеры Таманского полуострова сравнительно невелики — 85×38 км, т. е. около 1200 кв. км. Однако из-за своеобразия рельефа здесь встречаются почти все типы местности, характерные для зоны степей — плакорный или равнинный, склоновый (приречный), останцово-водораздельный, надпойменно-террасовый, пойменный, а также плавневый и лиманный, встречающиеся лишь в причерноморских и приазовских степях, а также в устье Волги (Мильков Ф.Н., 1977, с. 163–166). Основными определяющими являются прежде всего равнинный и (в меньшей мере) склоновый типы местности. В период, предшествующий греческой колонизации, растительность Таманского полуострова, в полном соответствии с его широтой и ландшафтом, была типично степной, богатой злаковым разнотравьем и ковылями, обладающими развитой корневой системой. Весной степь оживлялась вспышкой цветения тюльпанов, ириса, веснянки, гусиного лука, мятлика, верблюдки, многих видов полыни. В отношении леса Таманский полуостров был, безусловно, значительно богаче степных пространств. Помимо густых пойменных лесов (так называемая урема), заросли деревьев и кустарников покрывали склоны балок, морских берегов и берегов лиманов. В них преобладали ива, акация, ясень, серебристый лох (дикая маслина), терновник, можжевельник, шиповник. По данным исследований местными породами дерева являлись также вяз, тополь, клен (Сокольский Н.И., 1971, с. 26–33).

Таманский полуостров входит в Приазовско-Предкавказскую степную провинцию мощных и сверхмощных черноземов, где относится к подтипу черноземов южных, формировавшихся под типчаково-ковыльной растительностью, известных самым высоким плодородием на территории России (Афанасьева Т.В. и др., 1979, с. 239–241). Следует отметить, что на территории самого полуострова наиболее плодородные земли находятся в рассмотренных выше долинах и понижениях равнинного характера. Их отображение на аэрофотосъемках представляет собой темные зоны, цвет которых обусловлен многовековыми накоплениями гумуса и большей относительной увлажненностью почв.

Древние свидетельства о климате Северного Причерноморья весьма противоречивы, иногда — просто противоположны. В настоящее время принято считать, что в течение всего четвертичного периода (вплоть до наших дней) климаты различных областей не претерпели существенных изменений (если не учитывать некоторых ритмических колебаний). В этот период климат степной зоны юга России, куда входит и Таманский полуостров, характеризуется как континентальный, по количеству тепла, солнечного света и годовой сумме осадков вполне пригодный для выращивания зерновых (прежде всего пшеницы и ячменя) и бобовых культур, теплолюбивых фруктов и овощей, а также винограда. Обобщенно считается, что зона степей недостаточно увлажняется в течение года, однако земли Таманского полуострова, практически со всех сторон окруженные водными пространствами, находились с этой точки зрения в самых благоприятных относительно других степных регионов условиях.

В древности животный мир, а также морская и пресноводная фауна Таманского полуострова отличались большим разнообразием (Марков К.К. и др., 1965). В исторически обозримое время фауна Таманского полуострова насчитывала около тысячи видов различных представителей, включая обитателей вод. Практически до настоящего времени здесь сохранились волк, лисица, степной хорь, заяц, сурок, суслик, тушканчик, еж, кабан и дикая свинья (крупные млекопитающие — прежде всего копытные — были уничтожены в новое время). Из гнездящихся птиц более всего многочисленны цапли (серая и белая), журавль, лебедь, кулики, куропатка, жаворонок, коростель, перепел, стрепет, дрофа, удод, сизоворонка, горлица, ястреб, степной орел, степной лунь, сова. Весной и осенью лиманы и заливы становятся пристанищем большого количества различных видов пролетных птиц. Однако наибольшую ценность и интерес с древнейших времен представляла рыба, в особенности — проходная: осетр, белуга, севрюга, шип, сельдь и хамса. В большом количестве здесь ловится также кефаль, султанка, камбала, бычок; в кубанских плавнях — лещ, сом, щука, жерех, окунь, судак, стерлядь. Морские отмели богаты съедобными моллюсками — устрицами, мидиями и др., створками которых подчас завалены хозяйственные ямы-помойки античного и средневекового времени.

Начало освоения земель Таманского полуострова относится ко времени позднего энеолита. За время обитания здесь человека по данным археологии, а также письменных и других источников могут быть выделены три периода максимального освоения территории нынешнего Таманского полуострова (исключая новейшее время).

Это — эпоха ранней и средней бронзы (конец IV — начало II тыс. до н. э.), античное время (середина VI в. до н. э. — конец IV в. н. э.), а также раннее и развитое средневековье (хазарское и тмутараканское время, VIII–XI вв.). Все периоды имели одну общую черту — в каждый из них освоение региона носило практически сплошной характер, однако по типу хозяйственной деятельности, ее интенсивности и влиянию на ландшафт они различались. Скотоводство эпохи ранней и средней бронзы не влекло заметных изменений в окружающей среде. Кроме того, согласно общепринятым взглядам, период поздней бронзы — раннего железа (вторая четверть II — первая треть I тыс. до н. э.) здесь, как и во всем степном поясе Северного Кавказа, был временем упадка хозяйственной деятельности древних племен. Иными словами, к началу греческой колонизации (середина VI в. до н. э.) ландшафт Таманского полуострова продолжал оставаться степным.

Возникновение здесь за исторически краткий промежуток времени античной системы расселения, основанной на греческом землепользовании, агротехнике и культуре, целиком изменило картину. Распашка земельных наделов, занявших около 50 % всей территории полуострова, возникновение ряда больших и малых для своего времени городов (Фанагория, Гермонасса, Кепы, Патрей и др.), основание около 230 сельских поселений, устройство некрополей и святилищ, создание развитой системы дорог, строительство плотин, водоемов, портов и переправ, значительное сведение лесов и кустарников преобразили ландшафт. Это привело к созданию нового ландшафта, который может быть охарактеризован как «рукотворный» или, по современной терминологии — антропогенный, сельскохозяйственный.

Начало гибели античной системы расселения на Таманском полуострове было связано с общей для всего Северного Причерноморья дестабилизацией обстановки и нашествиями варварских племен, составляющих разноэтничные объединения, во главе которых, согласно письменным источникам, стояли готские племена, инициировавшие в середине и третьей четверти III в. н. э. целую череду разрушительных войн и грабительских походов (Пиоро И.С., 1990, с. 36–41; Лавров В.В., 1997, с. 8). В результате в различных частях Таманского полуострова (и на развалинах античных городов) жизнь продолжалась лишь в 22–25 пунктах. Почти все они являлись разрозненными очагами античных традиций и культуры, существуя уже в новых исторических условиях — на окраине путей великого переселения народов и на окраине Византийской империи одновременно, и располагались обычно на берегу моря или у древних дорог. За период более чем трехсотлетнего запустения (конец IV — начало VIII в.) ландшафт Таманского полуострова по своему облику, вероятно, снова приблизился к степному.

В хазарское и тмутараканское время (VIII–XI вв.) картина изменилась. Носителями новой для этого региона салтово-маяцкой культуры были возрождены два города-порта с ремеслами и торговлей (Таматарха-Тмутаракань — на месте бывшей Гермонассы и Фанагория, сохранившая свое название), ими же было основано около 80 поселений, свободно расположенных на всей территории Таманского полуострова (Паромов Я.М., 1992, с. 61–65; Плетнева С.А., 1967, с. 48–50, 63–65; 1981, с. 14–17; 1999, с. 138–150). Следует отметить, что новая система расселения по характеру землепользования существенно отличалась от античной: примерно втрое сократилась «поселенческая нагрузка» на ландшафт, а, следовательно, как минимум втрое уменьшились распаханные площади. Скорее всего, это связано с тем, что в античное время земледелие было абсолютной основой хозяйства. Скотоводство играло лишь вспомогательную роль. В средневековое время скотоводство играло иную, более самостоятельную и значительную роль и временами даже преобладало над земледелием.

Говоря о новой, средневековой системе расселения на Таманском полуострове, необходимо отметить характерную особенность в размещении поселений. Из общего числа (около 80) только семь поселений были основаны на новом месте. На первый взгляд это вызывает удивление. При полной свободе выбора, на землях, пустовавших более трехсот лет, подавляющее количество новых поселений снова расположилось на обжитых еще в античное время местах. Почему? Едва ли это можно объяснить абстрактной тягой к чужому пепелищу. Логично предположить, что античные поселения были основаны в местах, наиболее пригодных для жизни, удобных для хозяйственной деятельности (прежде всего — земледелия), а также выгодных для сообщения и обмена. Поэтому и новых поселенцев эти места притягивали к себе в силу своих природных условий и свойств.

Классическая наука о расселении рассматривает поселения как узлы в сети бесконечного количества случайных перемещений (или дорог), закрепившие места наиболее повторяющихся их пересечений (Хаггет П., 1968, с. 111–141). Это высказывание справедливо для медленного (эволюционного) развития системы расселения. На Таманском полуострове в оба рассматриваемые периода (античный и средневековый) мы имеем дело со стремительным, почти внезапным появлением развитых систем расселения, происходившим в очень сжатые исторические сроки, что свидетельствует о целенаправленном успешном выборе мест для поселений, прежде всего в античное время. Для понимания и объяснения этого феномена необходимо взглянуть глазами древних авторов на те условия, которым должно соответствовать место для нового города или поселения, и оценить их применительно к ландшафту Таманского полуострова.

Так, Аристотель и другие античные авторы, в частности Фалес Милетский и Витрувий, говоря о местоположении города, подчеркивали, что выбираемое для него место должно, во-первых, «благоприятствовать здоровью жителей», во-вторых, оно должно быть расположено на берегу моря (или поблизости от него) и быть центром окружающей его территории, в-третьих, необходим удобный подъезд к нему для подвоза продуктов и всяких материалов для обеспечения ремесленных производств, в-четвертых, город всегда должен быть в изобилии снабжен водой.

На полуострове этим требованиям наиболее соответствовали два города — Фанагория и Гермонасса (Таматарха, Тмутаракань), при главенствующей роли Фанагории в античное время и Таматархи-Тмутаракани — в средневековье (Паромов Я.М., 1998, с. 219).

Что касается запасов воды, то практически на Таманском полуострове они были неисчерпаемы. Прежде всего это были воды Кубани и лиманов. Значительными по объему были также грунтовые воды. Геологическое строение Таманского полуострова таково, что над Киммерийским и Куяльницким ярусами среднего плиоцена здесь залегает толща песчаных отложений верхнего плиоцена, чередующихся с глинистыми прослойками. Эта свита достигает большой мощности, состоит из желтых и белых песков и покрывает практически весь полуостров. Она выстилает синклинальные понижения, поднимаясь на скаты антиклинальных гряд, но не перекрывает их (это свидетельствует о том, что в эпоху среднего плиоцена антиклинали на Таманском полуострове выдвинулись из моря в виде островов). Особенного развития достигают эти пески у станицы Тамань и в районе восточного окончания Таманского залива (Андрусов Н.И., 1903, с. 352–361; Шнюков Е.Ф. и др., 1986, с. 25). Сверху они накрыты покрывалом четвертичных отложений различной (иногда значительной) мощности, состоящих преимущественно из лесса, лессовидных суглинков и глин. Эти пески представляют собой прекрасный водоносный горизонт. В местах его выхода на поверхность, отмеченных выше, были расположены античные и средневековые города Гермонасса (Таматарха, Тмутаракань), Фанагория, Кепы, поселение Фонталовское 1, расположенное в центре северо-западной части Таманского полуострова, и ряд других.

Мощность этого водоносного горизонта была такова, что практически в любой части Таманского полуострова (исключая, разумеется, холмы и гряды) колодезным способом можно было в достатке получить хорошую питьевую воду. Для поселений, удаленных от берегов рек, а также для поселений, расположенных на морских берегах, этот горизонт служил надежным источником пресной воды. Условиями его залегания и распространения была продиктована одна из основных закономерностей в размещении поселений — они практически не переступали его границ, не поднимаясь на возвышенности и не выходя за его пределы, располагаясь на равнинных частях полуострова. Исключение составляли несколько небольших поселений, имевших специфические маячно-сторожевые функции. Они находились на вершинах холмов.

Еще одной закономерностью, которую следует отметить, была постановка поселений на балках, протянувшихся от подножий холмов и гряд к лиманам и заливам. Причем поселения размещались и в верховьях балок, и в средней их части, и при устье. Очевидно, это было связано прежде всего с удобством создания искусственных прудов-водоемов — одного, двух или целого каскада. Но, кроме того, балки и овраги, в особенности разветвленные, с прудами и купами деревьев, отгораживали поселение от поля, как бы обособляли и защищали его, не изымая при этом из окружения, а создавая особую красоту рукотворного ландшафта.

На полуострове в таких природных условиях обнаружено несколько десятков поселений. Следует добавить, что нередко даже на поселениях, которые расположены в широких и ровных долинах, создавались искусственные водоемы — пруды. Их следы в виде округлых впадин заметны до сих пор на поверхности и служат верным признаком присутствия где-то рядом остатков древнего жилья.

Большую роль в выборе места для поселения играл ландшафт, т. е. пространство, открытость, свобода расположения, воздух. Вполне рационально, с учетом особенностей ландшафта, размещались как античные, так и средневековые поселения.

Таким образом, сравнение схемы ландшафтно-геологической складчатости Таманского полуострова и схемы селитебных зон наглядно свидетельствует, что руководящим фактором в выборе мест для поселений являлось расположение их в пределах синклинальных равнин и их крыльев, примыкающих к холмам и грядам.

Очевидно, что значительное количество обнаруженных на территории Таманского полуострова поселений объясняется прежде всего исключительно благоприятными условиями для жизнедеятельности человека в этом сравнительно небольшом регионе. Обеспеченные природой всем необходимым люди с древнейших времен активно осваивали здесь удобные и красивые долины и плавно поднимающиеся от них склоны холмов и небольших гор.

Глава 5 Памятники ранневизантийской эпохи (IV–VII вв.)

Задача всестороннего изучения древностей Таманского полуострова впервые была поставлена А.А. Миллером в программе экспедиции ГАИМК 1930–1931 гг. (Миллер А.А., 1931). Предварительные итоги разведок, проводившихся А.А. Иессеном, изложены в кратких публикациях (Иессен А.А., Миллер А.А., 1932; Миллер А.А., 1932) и отражены на четырех планах полуострова с раздельным обозначением памятников от эпохи бронзы до турецко-татарского времени (Архив ИИМК, Р-1, № 160, Инв. 1303–1306). Однако исследования были прерваны и не возобновлялись почти полстолетия.

Интенсивное строительство и землеустройство, а также плантажная распашка полей настоятельно требовали создания уточненной археологической карты региона, которая и была разработана в ИА РАН в 1980-е годы на новой методической основе с привлечением к полевым исследованиям аэрофотосъемок и современных топографических карт (Паромов Я.М., 1992). Помимо поселений античного и средневекового времени, курганов и грунтовых могильников, в эту работу как новый тип памятников были включены следы главнейших древних дорог (Паромов Я.М., 1998).

Наиболее массовым датирующим материалом средневековых поселений являются фрагменты амфор. Типологии и эволюции средневековых амфор Северного Причерноморья посвящен ряд работ (Якобсон А.Л., 1951; 1954; 1979; Зеест И.Б., 1960; Антонова И.А. и др., 1971; Кузманов Г., 1985; Сазанов А.В., 1989; 2000; Абрамов А.П., 1993; Волков И.В., 1992; 1996; Рыжов С.Г., Седикова Л.В., 1999). В настоящее время можно уверенно говорить о том, что современная степень исследованности этого материала позволяет достаточно надежно датировать средневековые памятники, разделив их на три периода: ранневизантийский (V–VII вв.), хазарский (VIII — начало X в.), тмутараканский и домонгольский (вторая половина X — начало XIII в.).

Данную главу о ранневизантийском периоде на территории Таманского полуострова необходимо начать с краткой оценки предшествующего времени. Еще сравнительно недавно общепринятым было мнение, что разрушение и гибель Боспорского царства стали главным образом следствием гуннского нашествия в конце IV в. н. э. Однако современные исследования дают иную картину. Период с середины III до конца IV в. н. э. для античной системы расселения на Таманском полуострове стал временем подлинной катастрофы. Она была связана прежде всего с целой чередой нашествий варварских племен, составлявших разноэтничные объединения, во главе которых, согласно письменным источникам, стояли готские племена (Пиоро И.С., 1990, с. 36–41; Лавров В.В., 1997, с. 8). Следствием этих событий было прекращение жизни на большинстве сельских поселений.

Число поселений на Таманском полуострове в IV в. н. э. уменьшилось более чем в четыре раза — со 128, существовавших здесь в середине I — середине III в. н. э., до 31 (Паромов Я.М., 1994, с. 13). Согласно общей закономерности, опустели прежде всего малые и средние по размерам поселения. Однако и большие поселения значительно изменились, приблизившись по размерам к малым и средним. Разрушения происходили неравномерно: опустошениям подверглись восточные и юго-восточные части полуострова. Наибольшее число поселений (четырнадцать) осталось в северо-западной части Таманского полуострова.

Представляется очевидным, что опустошения, затронувшие прежде всего восточную часть полуострова, свидетельствуют о направлении разрушительных сил из Юго-Восточного Приазовья, а группировка сохранившихся поселений — об ослаблении и частичном разрыве внутренних экономических связей и коммуникаций на полуострове. Однако все эти изменения, несмотря на их катастрофический характер, еще не были полным разрушением античной системы расселения на Таманском полуострове. Жизнь сохранилась в городах и на поселениях, занимавших ключевые или узловые позиции на водных путях и древних дорогах, что можно расценивать как возможность (при благоприятных условиях) ее полнокровного возрождения. Но реальные условия были неблагоприятными, и после гуннского нашествия на территории полуострова осталось еще меньше поселений. Античная система расселения на Таманском полуострове практически перестала существовать.

В ранневизантийский период (V–VII вв.) в рассматриваемом регионе насчитывается 26 поселений (рис. 8), включая Гермонассу, Фанагорию и Кепы, в то время, вероятно, уже не являвшиеся городами в том смысле, в каком они были ими в античный период. Помимо сокращения числа поселений, произошли также заметные изменения в их размещении. По месту расположения явно выделяются четыре группы поселений: 1) округа Гермонассы, находившаяся в юго-западной части полуострова и состоявшая из пяти поселений, включая саму Гермонассу; 2) округа Фанагории и Кеп — в центральной части полуострова, состоявшая из десяти поселений вместе с упомянутыми городами; 3) округа Ильичевского городища (1)[8], находившаяся на крайней северо-западной части полуострова и состоявшая из шести поселений; 4) совершенно обособленная группа из пяти поселений, находившихся в восточной части полуострова, на Кандауре.

Памятники этой группы являются наиболее исследованными. Все они первоначально рассматривались как античные крепости и поселения. Материалы ранневизантийского времени были выявлены на них впоследствии (Сазанов А.В., 1989).

Исключением является Ильичевское городище (7), ставшее эталонным памятником этого периода на Таманском полуострове (табл. 60). Оно исследовалось Д.Б. Шеловым, Н.И. Сокольским и Э.Я. Николаевой (Шелов Д.Б., 1951; Сокольский Н.И., 1966; Николаева Э.Я., 1978; 1981; 1983; 1984; 1991). Памятник представляет остатки большого античного поселения и крепости-«батарейки», окруженной земляными валами. В конце IV в. н. э. на месте погибшей еще в римское время крепости была выстроена новая.

Крепость ранневизантийского времени представляла собой внешний пояс оборонительных башен и стен, к которым изнутри были пристроены жилые — казарменного типа, а также хозяйственные и производственные помещения. Площадь почти прямоугольной в плане крепости составляла около 3 тыс. кв. м. Ее стены и башни возводились из сырцового кирпича на каменных фундаментах-цоколях, в кладке которых зачастую использовались известняковые надгробия I–II вв. н. э. (КБН, № 1023–1035). В ранний период она имела не один пояс внутренних помещений. Их наружные стены целиком были сложены из камня, а стены-перегородки были каменными лишь в нижней части. Помещения имели вторые — жилые этажи. Их крыши были и камышовыми, и черепичными, собранными из черепицы различного времени. Окна были остеклены. Из нижних заглубленных и преимущественно хозяйственных помещений каменные ступени вели в замощенный двор, обнесенный навесом на деревянных столбах. Во дворе были устроены водостоки, цистерна для сбора воды и вкопаны пифосы для соления рыбы, накрытые каменными крышками, и для запаса воды. Внутреннее пространство крепости использовалось с максимальной экономией. Кроме «нижнего», существовал также «верхний двор», соединявшийся с «нижним» крытым переходом. Главные ворота с привратной башней и замощенным въездом находились с южной стороны. За ними, в юго-восточном углу крепости открыта «мастерская стеклодува», представлявшая отдельный дом из шести помещений, с небольшим замощенным двором, где находилась цистерна. Два помещения были производственными, два — жилыми, одно — комнатой привратника, лавкой и мастерской по ремонту керамической посуды, последнее, вероятно, — хозяйственным.

В северо-восточном углу крепости исследован дом «начальника гарнизона» и крытый переход, выводивший к калитке в стене, через которую можно было попасть в небольшой поселок, находившийся за ее стенами. Границами поселка были старые валы, в рассматриваемое время превращенные в свалку. Площадь его составляла около 8 га. На южной окраине исследована винодельня V в. н. э., имевшая рычажно-винтовой пресс.

Коллекцию находок из ранневизантийского слоя памятника можно считать эталонной в изучении материальной культуры Тамани V — середины VI в. Для датировки ключевое значение имеют ряд типов краснолаковой и стеклянной посуды, а также украшения из металлов. Моду первой половины или середины V в. отражает сочетание двупластинчатых фибул из помещения XXVIII (табл. 61, 55–56) (Амброз А.К., 1966; Gavritukhin I., 2003). Общепризнанные даты крупной прогнутой подвязной фибулы, броши — цикады, подвески «палица Геракла» и сосудов с налепами синего стекла не выходят за рамки конца IV–V в. (табл. 61, 54, 53, 44, 43) (Kazanski М., Périn Р., 1998, с. 20–21; Werner J., 1964; Гавритухин И.О., 2000, с. 268–273). Те же хронологические рамки предложены рядом специалистов для краснолаковой керамики «понтийской» группы (табл. 61, 45–47) (Атавин А.Г., 1993, с. 155). Для второй половины V в. характерны некоторые формы и клейма «фокейской» краснолаковой керамики (табл. 61, 48–50, 42) (Hayes J.W., 1972). Накладка со вставками (табл. 61: 52) напоминает как боспорские височные подвески первой половины V в., так и броши, появившиеся на Северо-Западе Кавказа в последние десятилетия V в. (Айбабин А.И., Хайрединова З.А., 1998, с. 309; Прокопенко Ю.А., 2001). Встречаются формы и клейма «фокейской» краснолаковой керамики, характерные для памятников второй половины V — первых десятилетий VI в. (табл. 61, 38–40), но основная масса такой посуды представлена образцами, типичными для VI в. (табл. 61, 16–21, 26–28, 31, 32, 37), а в небольшом количестве присутствуют и формы, появление которых относится к третьей четверти VI в. (табл. 61, 10–13) (Hayes J.W., 1972; Сазанов А.В., 1994; 2000). Есть и миски, форма которых сопоставима с краснолаковой посудой «африканской» группы (табл. 61, 14, 15, 25, 35). Их датировка укладывается в рамки VI в. Подвязная фибула (табл. 61, 23) относится к «византийской» группе, бытующей в VI в. «Птицеголовая» накладка (табл. 61, 24) сопоставима с образцами боспорского ремесла VI в. (Айбабин А.И., 1990, рис. 39, 5; 15, 1–2). Состав датирующих находок и позднейшие монеты из «клада 1975 г.», представленные византийскими солидами, чеканенными между 538 и 565 гг., позволяет связывать гибель крепости с тюркютским вторжением 576 г.

Перечисленные хронологические реперы дают возможность для датировки других категорий находок. Кроме импортной краснолаковой керамики столовая посуда представлена рядом других групп. Таковы лощеные блюда бежевого или серого цвета, украшенные врезным или пролощенным орнаментом (табл. 63, 35, 36, 46, 47), простые миски с коническими стенками (табл. 62, 24; 63, 40). Ойнохои, кувшины, кружки очень разнообразны по форме и пропорциям, орнаментации и технологии (табл. 63, 25, 26, 28–30, 32–34, 37–45; 62, 17–23). Среди них присутствуют как высокохудожественные импортные образцы, так и сделанные на месте или привезенные из ближайших центров. Разнообразны керамические вазы (табл. 62, 10–12). Кухонная посуда представлена кастрюлями, сделанными в античной традиции (табл. 62, 70–74) и, вероятно, близкими по функции лепными сосудами (табл. 62, 76, 78), сковородами, различными лепными мисками (табл. 62, 60–64, 77). Многочисленны лепные горшки (табл. 62, 25–32, 79–85), как правило, не орнаментированные, часто с одной, реже — с двумя ручками. Лепная керамика, большей частью фрагментированная, составляет в некоторых помещениях до половины образцов керамических изделий.

Среди тарной керамики выделяются амфоры (более 100 целых и реконструированных форм), корчаги, пифосы (табл. 62, 43–50, 86-100; 63, 48–59). К керамическим изделиям относятся также импортные и местные светильники (табл. 62, 13–15; 63, 22–24, 27, 31). Среди посуды из стекла преобладают рюмки, не редки маленькие кувшинчики, встречаются чаши, бутыли, в том числе крупные со срезанным краем и маленькие с утолщенным венчиком, есть тонкостенные стаканы или кубки, фрагменты трехручных «светильников», обломок стеклянной тарелки (табл. 62: 7–5; 63: 7-72; 61: 43). Многочисленными обломками представлено оконное стекло округлой и прямоугольной формы. Две круглые стеклянные пластины, диаметром 5 и 6 см, Э.Я. Николаева считает связанными с ремеслом стеклодува (Николаева Э.Я., 1991).

К украшениям относятся широко распространенные на юго-востоке Европы в V–VII вв. серьги с полиэдрическим окончанием (табл. 61, 60, 66) (Гавритухин И.О., 2000, с. 279). Представлены и калачевидные серьги V–VII вв. (табл. 61, 67), основная зона концентрации которых приходится на Северный Кавказ (Гавритухин И.О., Малашев В.Ю., 1998, с. 66). Ближайшие аналогии фибулам, брошам, пряжкам, накладкам с вставками, используемым как подвески колокольчикам (Айбабин А.И., 1999, с. 157, 160) (табл. 61, 23, 24, 53–59, 68, 73–75), есть в Крыму и на Кавказе. Подвески или нашивки в виде человечка (табл. 61, 72) традиционно считают амулетами, а распространены они от Центрального Кавказа до Южного Крыма (Шелов Д.Б., 1978, с. 87; Амброз А.К., 1992, с. 84; Ковалевская В.Б., 1995). Учитывая, что на Ильичевке их найдено не менее пяти штук, и многочисленные находки в Керчи, основной зоной концентрации этих вещей следует считать Боспор.

Предметы туалета представлены зеркалами, обычными для Северо-Восточного Причерноморья, и разнообразными пинцетами (табл. 61, 61, 69, 70).

Основная масса находок, происходящих из слоя пожара и завалов в помещениях крепости, относится к VI в. (не позднее его третьей четверти). Эта дата подтверждается также позднейшими монетами «клада 1975 г.» чекана 538 и 565 гг. Очевидно, разрушение крепости следует связывать с вторгшимися в 576 г. на Боспор тюркютами.

Стратегически важное положение крепости подразумевает, что она имела гарнизон, костяк которого, скорее всего, составляли профессиональные военные. Этому не противоречит то, что какая-то часть солдат в свободное от службы время могла заниматься ремеслами или сельским хозяйством. Находки в ряде помещений следов домашнего ткачества и костяных трубочек (табл. 62, 34, 35), являвшихся, по интерпретации Э.Я. Николаевой на основе кавказских этнографических параллелей, деталями люлек, свидетельствует о наличии в гарнизоне семей, что обычно для позднеримского лимеса и вполне могло иметь место на Боспоре. Найденные на городище обломки простых кольчатых удил, железных и костяной псалий (табл. 62, 56) подпружных пряжек свидетельствует о том, что гарнизон включал отряд всадников. На вооружении состояли сложные рефлексивные луки, костяные накладки на которые (табл. 62, 54, 55) найдены в нескольких местах, копья, мечи, кинжалы, к сожалению, дошедшие до нас в обломках. Как и на других памятниках этого времени, в Ильичевке найдены железные трехлопастные и костяные наконечники стрел и дротиков (табл. 62, 52, 53, 57), правда, не исключено, что часть из них отражает вооружение нападавших, а небольшие бронзовые трехлопастные стрелы связаны с более ранними напластованиями памятника. Редчайшей является находка деталей наборного шлема с плюмажем (табл. 62, 57), аналоги ему известны в Керчи, а схожие вещи использовались как в византийской армии, так и в разных частях Азии, в том числе и кочевниками (Werner J., 1974; Николаева Э.Я., 1986). Крепость идентифицируется Э.Я. Николаевой с Трапезунтой, названной Иорданом в числе нескольких городов Понтийского побережья (Иордан, 1960, с. 71). Главной задачей ее гарнизона была охрана границ Империи.

Хозяйственную сторону жизни поселения характеризуют находки зерна и бобовых культур (пшеницы, ячменя, проса, гороха, чечевицы), винограда, яблок, грецких орехов; орудия труда — железные лемехи, серпы, косы, простые и «виноградарские» ножи (табл. 62, 65–69), инструменты и приспособления для плотницких и столярных работ, стеклодувного дела, бронзолитейного и ювелирного производства, косторезного и кожевенного ремесла, домашнего ткачества и прядения, рыбной ловли (Николаева Э.Я., 1984, с. 16–21).

Для датировки и осмысления памятника, кроме вещевого комплекса, большое значение имели монеты, найденные в трех кладах. Они содержали по преимуществу статеры последних боспорских царей (более 200 экземпляров), однако датировались несколькими золотыми солидами Юстиниана I (538–565), что говорит и о времени сокрытия кладов, и о долгом периоде обращения позднебоспорской монеты (Николаева Э.Я., 1976, с. 142; Фролова Н.А., Николаева Э.Я., 1978; Фролова Н.А. 1998, с. 248).

По данным аэрофотосъемок 1958, 1970 гг. прилегающая к поселению с восточной стороны территория в античное и средневековое время была размежевана. Анализ аэрофотоснимков показывает наложение одной на другую двух близких по характеру межевых систем, относящихся, вероятно, к римскому и ранневизантийскому периодам. Вблизи, а также на значительном удалении от крепости в микрорельефе хорошо различимы пологие лощины — следы трех древних дорог, уходивших в восточном направлении к поселению Кучугуры 1 (32), юго-восточном — к поселению Красноармейский 1 (18) и южном — к поселению Батарейка 1 (11) (Паромов Я.М., 1998, с. 217–221; 2000, с. 314).

Если материалы Ильичевского городища (7) отличаются большим разнообразием, то находки на памятниках его округи заметно скромнее (табл. 64), что объясняется различным характером и значением (рангом) самих памятников, а также степенью их сохранности и исследованности. Для четырех памятников этой группы — Ильичевского городища (7), Батарейки 1 (11), Батарейки 2 (12) и Красноармейской Батарейки (18) — А.В. Сазановым выделен устойчивый комплекс датирующих материалов (признаков) конца IV — первой четверти VI в. н. э., включающий узкогорлые светлоглиняные амфоры, большие красноглиняные амфоры и краснолаковые миски группы «Поздний римский С» (Сазанов А.В., 1989, с. 45–56). Эти материалы присутствуют также на поселениях Береговой 3. Каменная Батарейка (30) и Кучугуры 1 (32). Кроме того, для рассматриваемого времени на всех упомянутых памятниках характерными (почти обязательными) являются находки лепных округлых горшков с ручками, открытых светильников в форме «лодочки» и открытых светильников на высоких ножках в виде «подсвечников».

В 4 км к юго-юго-востоку от Ильичевского городища (1) находится поселение Батарейка 1 (11) (Сокольский Н.И., 1960, с. 41–61; 1961, с. 65–107; 1963, с. 37–67; 1963а). На нем были раскопаны остатки трех домов небольшого ранневизантийского поселка, существовавшего на месте крепости римского времени. При их строительстве была произведена планировка сырцовых завалов разрушенной крепости (в удобных местах они использовались как элементы новых сооружений). Стены домов были сложены из сырцового кирпича размерами 55×55×7 см (того же стандарта, что и на Ильичевском городище) на каменных фундаментах — цоколях. Изнутри они покрывались обмазкой или цветной штукатуркой. Полы хозяйственных помещений мостились камнем. Один из домов, обнесенный второй стеной в два кирпича, имел характер укрепления, общая толщина его наружных стен составляла 1,7–1,75 м. В этом доме в помещении, служившем кухней, была сложена высокая глинобитная печь и теплая лежанка, под которой проходил дымоход. В другом доме найдены остатки домашней печи, использовавшейся, кроме того, для обжига мелкой посуды и рыболовных грузил.

К датирующему материалу, кроме указанного выше комплекса, относятся фрагменты красноглиняных амфор типа Делакеу и африканских краснолаковых мисок (Сазанов А.В., 1989, с. 50–53). Хозяйственную сторону жизни характеризуют находки зерна — многорядного ячменя, мягкой и твердой пшеницы, ржи, итальянского проса, обрезков соломы и виноградной лозы, железного черешкового наральника, мотыги, ножей, гранитной зернотерки и круглых жерновов, каменных ступ, поилок и дисковидных крышек пифосов, костей крупного и мелкого рогатого скота, лошади, свиньи. В керамическом комплекте преобладают фрагменты красноглиняных широкогорлых и светлоглиняных узкогорлых амфор, лепных горшков, встречаются фрагменты краснолаковых и серолощеных сосудов. Найден костяной черешковый трехгранный наконечник стрелы. Все материалы датируются в пределах конца IV — второй четверти VI в. н. э.

Поселение Батарейка 2 (12) находится в 2 км к востоку от поселения Батарейка 1 (77) и в 5,5 км к юго-востоку от Ильичевского городища (7) (Сокольский Н.И., 1962, с. 94–104; 1963, с. 68–86; 1964, с. 26–62; 1965, с. 2–26; 1967; Долгоруков В.С., 1967, с. 120–123). На нем были раскопаны остатки двух домов маленького ранневизантийского поселка, возникшего на выровненных остатках крепости римского времени. Его дома возводились из тех же материалов и теми же строительными приемами, что и дома на поселении Батарейка 1 (77). Плотно застроенный поселок использовал в оборонительных целях еще возвышавшиеся к моменту его основания стены и башни ранней крепости, которые были подновлены и укреплены контрфорсными кладками и подняты на несколько метров над окружавшей равниной. К датирующему материалу, кроме указанного выше устойчивого комплекса, относятся фрагменты круглодонных коричневоглиняных и светлоглиняных с сильно вытянутым корпусом амфор, а также стеклянных шаровидных сосудов с тремя ручками (христианских лампад) (Сазанов А.В., 1989, с. 41–43, 56). В керамическом комплексе преобладают фрагменты амфор, лепных сосудов, присутствуют фрагменты краснолаковой и серолощеной посуды. Найдено несколько грубо исполненных терракот (всадник-охотник, сидящая богиня, женская фигурка), ткацкие и рыболовные грузила, бронзовая фибула, фрагменты большой железной фибулы, стеклянного станка. Материалы датируются в пределах конца IV — второй четверти VI в. н. э.

На поселении Красноармейский 1 (18), находящемся в 8 км к юго-востоку от Ильичевского городища (7) и 3 км к востоку от Батарейки 2 (72), объекты ранневизантийского времени исследовались на крепости-«батарейке» и на некрополе поселения (Сокольский Н.И., 1962, с. 57–94; Десятчиков Ю.М., Калашников М.В., 1986; Калашников М.В., 1987; 1989). Как и на предыдущих памятниках, остатки небольшого ранневизантийского поселка были выявлены и исследованы на разрушенной крепости римского времени, однако сохранность их была очень плохой. Исследованы фрагменты нескольких стен от разных домов, полы, а также более 10 зерновых ям с плоским дном, сужающейся горловиной и глиняной обмазкой стенок и дна. Дома этого поселка возводились в той же технике и с теми же строительными приемами, что и рассмотренные выше.

В керамическом комплексе преобладают фрагменты красноглиняных амфор, широкогорлых красноглиняных и амфор типа 5 по херсонской классификации (Сазанов А.В., 1989, с. 44, 45) и светлоглиняных узкогорлых амфор, пифосов, лепных сосудов, краснолаковой и серолощеной посуды. Материалы датируются в пределах конца IV — второй четверти VI в. н. э. В 300 м к юго-востоку от крепости-«батарейки», на некрополе поселения было раскопано восемь ограбленных еще в древности земляных склепов, состоявших из глубокой входной шахты, короткого входа в камеру, заложенного каменными плитами, и сводчатой погребальной камеры. Сооружения этого типа, неоднократно использовавшиеся для захоронений, получили широкое распространение на Боспоре еще в эллинистическое время. Однако четыре из них дали ряд находок (прежде всего краснолаковую посуду и бронзовые пряжки), которые позволяют достаточно уверенно отнести эти склепы к ранневизантийскому периоду (Калашников М.В., 1987, с. 26–43). Это может свидетельствовать о преемственности погребального обряда и верований от античной традиции.

В рассматриваемой группе памятников наиболее удаленным от Ильичевского городища (7) является поселение Кучугуры 1 (52), находившееся в 14 км к востоку, на берегу Азовского моря (Десятчиков Ю.М., Мирошина Т.В., 1988). С юго-востока к нему подходит низина, в древности, вероятно, бывшая небольшим заливом или бухтой. Таким образом, поселение имело выгодное мысовое расположение. Памятник многослойный. В береговых обнажениях зафиксирован культурный слой значительной мощности, нижние горизонты которого относятся к античному (эллинистическому и римскому) времени. Слой ранневизантийского времени, отделенный от нижнего полосой темного суглинка с углями, золой, жженной глиной, створками мидий и другими «кухонными отбросами», достигает двух метров. Сверху он перекрыт невысокими песчаными дюнами. В этом слое исследованы фрагменты мощных сырцовых стен, возможно, крепостных, и шесть помещений «казарменного типа», стены которых были сложены из сырцовых кирпичей на «каменных фундаментах», представлявших интересную конструкцию. Нижний ярус был выложен из одного или двух рядов полуобработанных плит, положенных на небольшой слой глины, затем шел сырец на высоту 0,25-0,30 м и снова ряд каменных плит, над которым шла уже только сырцовая кладка. В одном из помещений находилась печь. Полы четырех помещений были глинобитными, в двух они были вымощены плитами. К датирующему материалу, кроме указанного выше устойчивого комплекса, относятся фрагменты тонкостенных красноглиняных амфор типа инкерманской и красноглиняных амфор типа Делакеу (Сазанов А.В., 1989, с. 45–51). В керамическом комплексе преобладают фрагменты светлоглиняных узкогорлых и красноглиняных широкогорлых амфор, лепных сосудов, краснолаковой посуды. Материалы датируются в пределах IV — второй четверти VI в. н. э.

Поселение Береговой 3. Каменная Батарейка (30) состоит из неукрепленной части и крепости-«батарейки», существовавших в античное и средневековое время (Сокольский Н.И., 1962, с. 104–117; Шавырина Т.Г., 1979). Слои ранневизантийского поселения на крепости практически уничтожены. Весь материал этого времени происходит из трех исследованных на ней хозяйственных ям. Однако, в отличие от предыдущих памятников, раннесредневековое поселение находилось не только на остатках крепости римского времени, но и рядом с ней. К датирующему материалу относятся также фрагменты узкогорлых светлоглиняных амфор типа Е (Сазанов А.В., 1989, с. 43, 44). В керамическом комплексе преобладают фрагменты светлоглиняных узкогорлых и красноглиняных широкогорлых амфор, лепных сосудов краснолаковой и серолощеной посуды. Материалы датируются в пределах IV — второй четверти VI в. н. э. Поселение соединялось двумя древними дорогами с поселением Батарейка 1 (77) и далее с Ильичевским городищем (7), а также с поселением Красноармейский 1 (18) (Паромов Я.М., 1998, с. 221).

Основу жизни рассмотренных поселений составляло сельское хозяйство — пахотное земледелие, виноградарство и связанное с земледелием животноводство, важное значение имело рыболовство. По данным аэрофотосъемок окружающая поселения территория была размежевана еще в античное время. На аэрофотоснимках в районе поселений Батарейка 1 (77), Батарейка 2 (72) и Красноармейский 1 (18) зафиксировано уплотнение межевания, связанное, вероятно, с двумя обстоятельствами, первым из которых было появление виноградников в римское время, а второе — переустройство земельных наделов в ранневизантийский период. Однако, в отличие от округи Ильичевского городища (7), переустройство наделов вблизи этих поселений не носило радикальный характер, а имело черты преемственности — главные межевые линии не нарушены. По своему местоположению в этой группе выделяются поселения Кучугуры 1 (52) и Береговой 3. Каменная Батарейка (30), бывшие форпостами, выдвинутыми на восток и на юг, первое — для контроля главного пути по Азовскому морю от дельты Дона и Восточного Приазовья к Керченскому проливу, а второе — для наблюдения за акваторией Таманского залива и средней частью пролива, прекрасно просматриваются с Каменной Батарейки через косу Чушка. (Помимо целей безопасности, преследовались, вероятно, и чисто практические цели наблюдения за ходом рыбы.) Вместе с Ильичевским городищем (7) они образовывали «стратегический треугольник» полного обзора морских путей и пространств. Поселения этой группы имели устойчивые внутренние связи. Главную роль в ней играло Ильичевское городище (7), бывшее для этого маленького обособленного района центром экономики, торговли и ремесла, а также, возможно, административным центром. К нему сходились сухопутные и водные пути, через него осуществлялись внешние связи и импорт товаров, оплачиваемых, скорее всего, зерном и рыбой. Следует особо отметить, что все поселения этой группы были укреплены.

Главным центром другой группы поселений, находившихся в средней части Таманского полуострова, безусловно, была Фанагория, существование которой в это время известно, как по письменным источникам, так и по данным археологических исследований. Прокопий Кесарийский (VI в. н. э.) упоминает Кепы и Фанагурис, бывшие в его время небольшими городками (Прокопий Кесарийский, 1950, с. 388). Действительно, строительные остатки этого периода жизни города крайне невыразительны — это разорванные фундаменты и цоколи домов, отдельные кладки, вымостки, ямы, городские свалки. Тем не менее на 13 раскопках был выявлен слой, достаточно надежно отнесенный к рассматриваемому времени (Сазанов А.В., 1989, с. 42, 56, 57; Паромов Я.М., 1993, с. 125–141, № 23, 24, 33, 48, 54, 60, 61, 63, 64, 71, 76, 79, 82). Фиксация слоя ранневизантийского времени на этих раскопках дает представление о размерах города.

Относительно античного времени они значительно сократились. Суммарная площадь, охватывающая раскопы с этим слоем, составляет всего около 9 га. Почти такие же размеры имело в это время и Ильичевское городище (7). Однако, в отличие от него, в Фанагории выделяются четыре района, главный из них — центральный, охватывающий шесть раскопов со слоем ранневизантийского времени. Площадь его около 6 га. Этот район и являлся, собственно, городом того времени. Кроме того, выделяются западный, юго-западный и юго-восточный районы размерами от 0,6 до 1,2 га. Возможно, это были отдельные маленькие поселки.

Вторым центром в этой группе поселений и по значению, и по величине были Кепы, экономика которых в рассматриваемый период приобретает аграрный характер. В это время Кепы походили на большую деревню. Дома строились из сырцового кирпича, их стены возводились на фундаментах-цоколях из необработанного камня, среди которого найдено много блоков вторичного использования. Жилые помещения соединялись в единые комплексы с хозяйственными и производственными. Главное направление хозяйственной деятельности характеризуют находки зерна — преимущественно пшеницы и многорядного ячменя, а также костей крупного и мелкого рогатого скота, лошади, свиньи, домашней птицы (Сокольский Н.И., Сорокина Н.П., 1966, с. 45; Сазанов А.В., 1989, с. 42, 57).

По месту расположения ближайшими к Фанагории и Кепам являлись поселения: Сенной 3 (80), находившееся в 2,5 км к юго-востоку от Кеп и в 5 км к востоку-северо-востоку от Фанагории, Вышестеблиевская 10 (182) — в 5 км к югу от Фанагории, Юбилейный 4 (68) — в 4 км к северо-востоку от Кеп и Ахтанизовская 5 (96) — в 6 км к северо-северо-востоку от Кеп (Паромов Я.М., 1992, с. 289–291, 316–319, 357–359, 572–575). Эти поселения, судя по малочисленности материала, в рассматриваемое время были очень небольшими: состояли из двух-трех усадеб. Три поселения находились в глубине территории полуострова, одно — Юбилейный 4 (68) — на древней протоке из Ахтанизовского лимана в Таманский залив (бывший Субботин Ерик), выполняя, вероятно, сторожевые функции.

Более удаленными были поселения Татарская (60), расположенное на северном берегу Таманского залива, в 9,5 км «сухого пути» от Кеп, Фонталовская 7 (57) — в 9 км к северу от Кеп, Старотитаровская 19. ОТФ (207) — в 10,5 км к востоку-юго-востоку от Фанагории, на берегу древнего протока из Ахтанизовского лимана в Таманский залив, и наиболее удаленное — Старотитаровская 17 (205), находившееся в 15 км к юго-востоку от Фанагории, на берегу Кизилташского лимана (Паромов Я.М., 1922, с. 258–260, 265–272, 627–630, 632–635). Первое из перечисленных поселений в римское время имело крепость-«батарейку», которая, как это мы видели ранее, могла использоваться и в ранневизантийский период. Со стратегической точки зрения очень выгодным являлось место его расположения. Вместе с Фанагорией и Кепами, от которых «водным путем» оно находилось в 6 и 5 км, это поселение образовывало треугольник, охватывающий восточную часть Таманского залива. Поселение Фонталовская 7 (57) в античное время было типично придорожным. Таким же оно оставалось, вероятно, и в рассматриваемый период (Паромов Я.М., 1998, с. 217). Поселение Старотитаровская 19 (207), стоявшее на древней протоке, как и упомянутое выше Юбилейный 4 (68), выполняло, вероятно, сторожевые функции. Поселение Старотитаровская 17 (205), имевшее укрепление еще в римское время, безусловно, являлось форпостом — «оком Фанагории», которое наблюдало и контролировало южный путь в Прикубанье через Бугаз и Кизилташский лиман. Остальные поселения являлись рядовыми.

Большое значение для осмысления истории Таманского полуострова в ранневизантийский период имеет датировка Фанагории. На четырех раскопах Фанагории («Керамик», «Железнодорожный 2», «Верхний город» и «Южный город») зафиксирован слой конца IV — второй четверти VI в. н. э. и еще на четырех («Северный», «Центральный», «Юго-западный 1» и «Юго-западный 2») — более широкий по хронологии слой конца IV — начала VI в. (Сазанов А.В., 1989, с. 56, 57; Паромов Я.М., 1993, с. 125–140, № 23, 33, 60, 61, 63, 64, 76, 79). На «Береговом стратиграфическом» раскопе выявлены разрушения, относящиеся к 20–30 годам VI в. н. э. После некоторого перерыва жизнь здесь опять возобновляется, однако новые постройки имели каменные цоколи, сложенные в технике «елочки», что характерно для тюрко-болгарских и хазарских памятников второй половины VII — первой половины X в. (Атавин А.Г., 1992, с. 174).

Практически на всех фанагорийских некрополях, где известны материалы римского времени, зафиксированы и погребения V в. На могильнике МТФ есть комплексы, датируемые в рамках конца IV первых десятилетий V в. (табл. 64, 65–70). Могилы V в. хорошо представлены на могильниках «В», «С», в раскопе «Береговой» 1938 г. (табл. 64, 19–22, 47–64) (Блаватский В.Д., 1941, табл. VIII-X; 1951, рис. 8–9; 12, 1). На Юго-Западном некрополе (Шавырина Т.Г., 1983) есть материалы, датируемые широко, в пределах середины IV–V вв. Погребения V в. несомненно были и на восточном некрополе (табл. 64, 18, 31–35, 46, 71). Лишь единичные комплексы на фанагорийских могильниках могут датироваться в рамках последних десятилетий V — первых десятилетий VI в. (рис. 6, 18–20), а материалы середины VI–VII вв. не обнаружены. Это вполне соответствует наблюдениям, сделанным А.Г. Атавиным на материалах «Берегового стратиграфического» раскопа, и сообщению Прокопия Кесарийского о разрушении Фанагории около второй четверти VI в.

Погребальные сооружения Фанагории в V в. представлены подквадратными склепами с длинными коридорами и грунтовыми одиночными могилами разнообразной ориентировки. Нередко прослеживаются остатки деревянных гробов, перекрытие могил камкой, есть ямы с заплечиками. На некрополе МТФ отмечена окраска гробов, украшение их деревянными аппликациями и алебастровыми налепами, наличие как горизонтальных, так и двускатных крышек. В ряде случаев зафиксирован обряд деформирования черепов.

Типичен для позднеантичных боспорских памятников и погребальный инвентарь: предметы туалета и украшения, в том числе и венки из золотой фольги, бытовые вещи (пряслица, ножи и т. п.), не часто встречающееся оружие. Среди стеклянной посуды, кроме широко распространенных форм, известны и колбы, аналогичные керченским (Блаватский В.Д., 1951, рис. 8). Из керамической посуды представляют интерес, вероятно, местные сосуды, украшенные фризами из горизонтальных линий и черточек, расположенных «зигзагом», краснолаковая посуда «понтийской группы» (табл. 64, 35, 62, 50, 51, 55, 61). Все данные свидетельствуют о включенности населения Фанагории в круг позднеантичной боспорской культуры. Не вызывает сомнения распространение здесь христианства (надгробия, предметы, связанные с христианским культом). Есть данные и о наличии иудейской общины (Даньшин Д.И., 1993).

Подобная же картина наблюдается в Кепах и Гермонассе (Сазанов А.В., 1989, с. 57).

Главным центром третьей группы поселений, находившихся в юго-западной части Таманского полуострова, была Гермонасса, существование которой в это время известно только по археологическим источникам (Коровина А.К., 1987, с. 65; Сазанов А.В., 1989, с. 57). Размеры ее были очень невелики (много меньше Фанагории). Лишь на двух находящихся рядом раскопах — «Нагорном» и «Северном» открыты остатки фундаментов и цоколей ранневизантийского периода, сложенных из рваного камня на глиняном растворе. Их ориентация совпадает с ориентацией построек предшествующего римского времени. Немногочисленные находки представлены главным образом керамической посудой, амфорами, кувшинами, мисками, фрагментами стеклянной посуды с напаями из синего стекла, ножками от рюмок, стенками сосудов с ручками-петельками (христианских лампад). Одна из ям была заполнена обломками амфор вв. преимущественно двух типов — с ребристым овальным туловом и с конусовидным туловом, часто встречающихся в Причерноморье. Краснолаковая керамика представлена фрагментами чаш и блюд, среди которых есть сосуды с оттиснутыми внутри изображениями льва, зайца, собаки, быка, а также крестов. В окрестностях Таманского городища найдены мраморная капитель ранневизантийской колонны V в. и часть рельефа V–VI вв. из известняка с изображением ангела, держащего плат, что может свидетельствовать о существовании в Гермонассе в это время христианского храма. Важным документом является надпись, найденная в 1803 г. В 2,5 км к востоку от городища, в которой сообщается о возобновлении дворцовой постройки херсонесским стратилатом и дуксом Евпатерием при императоре Маврикии (582–602).

Все поселения округи Гермонассы были очень небольшими, состоявшими, вероятно, всего из нескольких усадеб. Ближайшими являлись поселения Тамань 8 (131) и Тамань 11 (134), расположенные на берегу Таманского залива в 2,5 и 4 км к западу от Гермонассы. Оба были, возможно, сторожевыми, наблюдавшими за входами в Таманский залив и Керченский пролив, а также за всей его западной акваторией. Поселения Виноградный 10 (169) и Прогресс 1 (157) находились в глубине территории.

Поселения этой группы находились в самой восточной части Таманского полуострова, на Кандауре, вплоть до последнего времени представлявшем остров, вытянутый с запада на восток между главным руслом Кубани — на юге, Куркой и Курчанским лиманом — на севере. Его размеры 27×5 км. Из пяти поселений Кандаура одно (235) стояло особняком, в его восточной оконечности, остальные — в 10–14 км к западу, в центральной части острова (231, 232, 226, 233). Расстояния между ними не превышали 4–5 км. Все поселения существовали на месте античных, опустевших после готских походов с середины или конца III в. н. э. Несмотря на временной перерыв, едва ли можно связывать их появление с притоком нового населения. Скорее это связано с перемещением населения из северо-западной части Таманского полуострова в его наиболее удаленные и безопасные места во время или сразу после гуннского нашествия.

Судя по значительному количеству подъемного материала ранневизантийского времени, центральным было поселение Курчанская 2 (231). Поселения на северном берегу Кандаура (233) и крайнее восточное (235), возможно, были сторожевыми.

Все поселения этой группы, включая центральное, были очень небольшими.

Среди выделенных групп поселений на более высокой ступени находились округа Ильичевского городища (1), а также округа Фанагории и Кеп, соединившиеся древнейшей дорогой, проходившей ранее через весь полуостров, и сохранившейся на этом участке в рассматриваемое время. Дороги между Фанагорией и Гермонассой, скорее всего, не существовало — ни одного поселения этого времени, которое могло бы указывать на нее, пока не найдено. То же самое можно сказать о наиболее удаленных поселениях Кандаура. Связь с ними осуществлялась, вероятно, водным путем. Однако эта связь несомненно существовала. Об этом говорит однородность импортной керамической тары, составляющей основу датировки поселений.

При общей оценке ранневизантийского периода на Таманском полуострове нельзя обойти проблему континуитета позднеантичного Боспора, концепция которого разными авторами строится по-разному. Если в статье, посвященной этой проблеме, Н.А. Фролова не выходит за рамки континуитета в области материальной и духовной культуры, то Ю.Г. Виноградов распространяет его прежде всего на область государства, категорически утверждая, что Боспорское царство в рассматриваемое время не только продолжало существовать как политический организм, но и процветало (Фролова Н.А., 1998; Виноградов Ю.Г., 1998, с. 246). Не в такой категорической форме, но примерно этих же взглядов придерживаются Э.Я. Николаева и А.В. Сазанов (Николаева Э.Я., 1984; Сазанов А.В., 1988). С этим нельзя согласиться прежде всего по двум соображениям. Во-первых, отрицательная роль гуннского нашествия в судьбе боспорских городов подтверждается монетными кладами и данными раскопок (Фролова Н.А., 1998, с. 257, 258; Атавин А.Г., 1993, с. 167). Во-вторых, число поселений в рассматриваемое время было вдесятеро меньше, чем во время подлинного расцвета Боспорского царства в античный период, а древние города превратились в «большие деревни». Располагая столь незначительными материальными и людскими ресурсами, Боспор того времени мог либо осуществлять политику лавирования между Византийской империей и агрессивным варварским окружением, либо существовать в непосредственном византийском подчинении. Наиболее взвешенным представляется мнение, согласно которому на Боспоре «в IV в. уже активно идут процессы, приведшие в V в. к постепенному отмиранию как многих функций государственного аппарата, так и самого государства» (Болгов Н.Н., 1996, с. 80). Вероятно, эти процессы начались еще в III в., во времена готских походов. Отмечаемая почти всеми авторами преемственность в культуре (греческий язык нескольких сохранившихся надписей, боспорское летосчисление, обращение позднебоспорской монеты вместе с византийской, формы керамической тары и т. д.) бесспорна и лишь может быть дополнена преемственностью погребального обряда фанагорийских могильников, поселения Красноармейский 1 (18), а также традициями в землепользовании и виноделии, сказавшимися в рисунке земельных наделов и конструкции винодельни у Ильичевского городища (1), поселений Батарейка 1 (11), Батарейка 2 (12), Красноармейский 1 (18). О том же свидетельствует месторасположение поселений. Все они без перерыва или с незначительным перерывом существовали на месте античных, нет ни одного, основанного на не обжитом ранее месте.

С точки зрения политической истории, ранневизантийский период на Таманском полуострове — это время византийского владычества при императорах Юстине I (518–527), Юстиниане I (527–565) и Маврикии (582–602).

«Темным» временем этого периода является завершающий его VII в., прежде всего в силу неразработанности датирующего материала (Абрамов А.П., 1993, с. 9). И, если с точки зрения хозяйственно-экономической, весь ранневизантийский период может быть охарактеризован как время запустения земель Таманского полуострова, то и его окончание, вероятно, не являлось исключением. Это запустение стало, вероятно, одной из главных предпосылок к беспрепятственному перемещению на эти земли части кочевых праболгар из Восточного Приазовья во второй половине VII — первой половине VIII в. и оседанию их здесь на землю (Плетнева С.А., 1967, с. 187–188, рис. 50; 1981, с. 10–11; Баранов И.А., 1981).

Глава 6 Поселения и дороги на Таманском полуострове в VIII–XIII веках

Новый расцвет земель Таманского полуострова приходится на VIII — начало X в. В это время здесь сложился один из шести геоэтнических вариантов культуры Хазарского каганата, небольшой регион стал одной из процветающих провинций этого обширного и древнейшего на территории нашей страны средневекового государственного объединения (Плетнева С.А., 1990, с. 80–88). За короткий срок здесь возникла по-своему высокоразвитая система расселения, основными чертами которой были сплошное освоение практически всей территории полуострова, наличие двух городских центров и массы сельских поселений, полиэтничность населения, среди которого преобладали праболгары, определившие общий характер материальной культуры рассматриваемого периода.

В это время на Таманском полуострове существовало 82 поселения, включая города — Фанагорию и Таматарху (рис. 9). Не были заняты поселениями лишь небольшая юго-восточная часть полуострова в районе современных поселков Белый и Стрелка (южная) и западная часть Кандаура в районе Темрюка. Двумя примерно одинаковыми по значению центрами торговли и ремесла, вероятно, также и административными центрами, были упомянутые портовые города, находившиеся на южном берегу Таманского залива в 21 км один от другого (о них подробнее говорится в следующей главе). Можно предположить, что процесс расселения болгарских племен имел достаточно мирный характер. В пользу этого говорит сохранение за Фанагорией своего древнего названия. Изменение имени Гермонассы на новое — Таматарха связано, скорее всего, с потерей ею своего значения к концу ранневизантийского периода. В хазарское время это был уже новый город, расположенный на месте некогда существовавшего и забытого. Об этом же свидетельствует и то, что почти все поселения ранневизантийского периода продолжили свое существование и в хазарское время, органически войдя в новую систему расселения. Большинство поселений хазарского периода (69 из 81) было расположено на месте существовавших ранее античных поселений, остальные 12 были основаны на новых, до этого времени не обжитых землях, находившихся в непосредственной близости от мест древних поселений или по природным условиям близких им. Однако факт их появления свидетельствует о несколько иных требованиях к месту поселения, что, вероятно, связано со сложением на Таманском полуострове в рассматриваемое время нового типа скотоводческо-земледельческого хозяйства. В хазарский период возродились почти все главнейшие древние дороги и вновь использовались водные пути, что может говорить об оживленных и устойчивых внутренних экономических связях, а также о связях с внешним миром. В силу географического положения, еще с эпохи ранней бронзы население Таманского полуострова по своему составу было полиэтничным. Таким же, скорее всего, оно являлось и в рассматриваемое время. Для успешного овладения навыками земледелия новому, ранее кочевому народу, необходимы были опыт и сотрудничество немногочисленного коренного населения, его познания в области некоторых ремесел и промыслов.

В хазарский период в северо-западной части Таманского полуострова существовало 22 поселения. Наиболее значительным и наиболее исследованным из них является поселение Гаркуша 1 — античный Патрей (24)[9]. Оно находилось на северном невысоком берегу Таманского залива, имея удобные водные связи с Фанагорией и Таматархой, расстояние до которых составляло, соответственно, 10 и 14 км. Хазарское поселение окружали плодородные степные черноземы. Равнина здесь полого поднимается к северу. От холодных ветров ее защищают конус грязевого вулкана Куку-Оба и гряда широтного направления. От склонов вулкана в юго-восточном направлении протекал небольшой ручей, русло которого хорошо заметно в рельефе поселения (при дождях оно регулярно наполняется и активно действует). В районе поселения, где это русло выходит к морю, до недавнего времени, как и в древности, оно перегораживалось дамбами и использовалось для создания каскада искусственных прудов-водоемов. Площадь обследованной части поселения в хазарское время составляла 15,5 га (Паромов Я.М., 1993а, с. 147, 148). На самом деле поселение значительно больше — его восточная часть, занятая современным поселком, недоступна для обследования. В течение ряда лет в западной распаханной части поселения на площади 5 га А.П. Абрамовым проводилось скрупулезное исследование подъемного материала (Абрамов А.П., 1999). Для характеристики рассматриваемого периода отбирались фрагменты так называемых «причерноморских» амфор типов 1–3, горшков из серой, почти черной глины с гребенчатым орнаментом и фрагменты лощеной керамики (Якобсон А.Л., 1979, с. 29–32, 60; Плетнева С.А., 1963, с. 20–24, 37–42, 46–50; Баранов И.А., 1990, с. 25). В итоге на плане обозначались восемь компактных округлых пятен размерами от 30 до 60 м в поперечнике, представляющих следы отдельных комплексов жилых и хозяйственных построек, условно говоря — восемь усадеб хазарского поселения. Для этих усадеб характерна свободная расстановка, в чем, несомненно, сказалась кочевническая традиция произвольного размещения юрт, перенесенная и в полностью оседлые большие поселки. Всего на поселении насчитывалось, видимо, не менее 25 усадеб (а с учетом недоступной для обследования его части — не менее 35–40 усадеб). В его юго-восточной части, на берегу находятся остатки античной крепости, с южной стороны разрушенные морем.

В ее верхних слоях были исследованы остатки жилых строений со стенами из сырцового кирпича на каменных фундаментах-цоколях, сложенных «в елочку», с глинобитными полами, кладовыми с большими пифосами и хозяйственными ямами, относящимися к хазарскому времени (Паромов Я.М., 1993а, с. 138–140). По своей планировке, строительным приемам и найденному материалу они идентичны строениям этого периода, раскопанным в Фанагории (Плетнева С.А., 1981, с. 15–17). Хазарское поселение включало в себя несколько десятков свободно расположенных усадеб и маленький плотно застроенный открытый поселок, поднятый на остатках античной крепости на несколько метров над окружающей равниной. В 1931 г. в юго-западной части поселения было найдено мужское погребение, совершенное в грунтовой яме, с западной ориентацией, под слоем камки, в вытянутой позе, на спине, с вытянутыми руками (табл. 64, 5, 6). Слева за головой — серолощеный сосуд салтово-маяцкого круга и бедренная кость животного, на груди — бронзовая подвеска с двумя звериными головками (табл. 64, 7), в области таза — бронзовая пряжка (табл. 64, 9) и два железных ножа в одних деревянных ножнах, во рту — византийская монета (золотой солид Константина V Копронима, 741–775 гг.). Рядом было найдено еще одно сильно разрушенное погребение хазарского времени с двумя сосудами салтово-маяцкого типа (Миллер А.А., 1932а, с. 68; Кропоткин В.В., 1962, с. 47). В первом погребении необходимо отметить сочетание типично болгарских черт обряда с «оболом Харона» во рту — деталью, унаследованной местным населением от античной культуры. В 1949 г. при раскопках крепости найдено погребение того же круга, что и предыдущие (Крушкол Ю.С., 1950, с. 232). О безусловной связи поселения с другими свидетельствуют следы четырех древних дорог, уходивших от него в северо-западном, северном, северо-восточном и восточном направлениях (Паромов Я.М., 1933а, с. 147, рис. 1) (рис. 9).

Данные по Патрею позволяют составить некоторое общее представление о Таманском полуострове в хазарский период. Учитывая, что площадь поселения этого времени составляла одну треть или одну четверть от его площади в античный период, а число хазарских поселений на всем полуострове втрое меньше числа античных, можно предположить, что общая площадь распашки была примерно вдесятеро меньше, чем в античное время (Паромов Я.М., 1992; 1993а, с. 148). Во время расцвета античной системы расселения земельные наделы занимали около половины всей территории полуострова (Паромов Я.М., 2000, с. 309). Следовательно, в хазарский период под распашкой находилось не более одной двадцатой части его площади (около 5 %). Из этого можно заключить, что в хозяйственном комплексе того времени скотоводство по своему значению преобладало над земледелием. Таким образом, ландшафт Таманского полуострова представлял множество поселений с прудами для домашней птицы и водопоя скота, с лоскутами полей около поселений, с дорогами, их соединяющими, и все это — на фоне обширного степного пастбища, что составляло, по сути, его главную черту.

По своему размеру, а следовательно и значению, поселения северо-западной части Таманского полуострова колеблются в широких пределах. Наименьшим их них было поселение Юбилейный 10 (74) площадью 0,2 га, представлявшее, скорее всего, одну отдельную усадьбу, наибольшие — сравнимы или приближаются по своим размерам к поселению Гаркуша 1, описанному выше. Опираясь на количественные оценки подъемного материала и его распространение на памятнике, можно выделить шесть наиболее значительных поселений — Батарейка 1 (11), Красноармейский 1 (18), Кучугуры 9 (40), Волна Революции 1 (60), Юбилейный 9 (73) и Ахтанизовская 1 (92). Вероятно, каждое из них организовывало свою небольшую сельскохозяйственную округу, о чем свидетельствует и сама их расстановка. Все они, как и Гаркуша 1 (24), находились на ключевых позициях в хозяйственно-экономическом, транспортном (сухопутные и водные связи) и стратегическом отношении (рис. 9).

Остальные поселения были меньшими по размерам и занимали, по-видимому, «подчиненное» положение.

Поселения Батарейка 2 (12) и Ильич 1 (1) входили в зону влияния поселения Батарейка 1 (11). Слой хазарского времени зафиксирован на этом памятнике на крепости-«батарейке» (Сокольский Н.И., 1963а, с. 189, 190), а также вокруг нее, т. е. по своей структуре центральное поселение этой группы напоминает поселение Гаркуша 1 (24). Оно находилось в северо-западной части так называемого «Киммерийского острова», вблизи главнейшей древней дороги, проходившей через него от переправы у пролива в юго-восточном направлении. В 1960 г. при исследовании средневековых слоев «батарейки» было обнаружено погребение. Скелет мужчины лежал на спине, с вытянутыми вдоль тела руками, черепом к северу. В черепе, повернутом лицевыми костями к западу, имелось отверстие диаметром 2 см. В погребении найдены бронзовая пряжка и наконечник ремня, по-видимому, относящиеся к VIII–IX вв.; обломки железного ножа с деревянной рукояткой и бронзовой застежки (Сокольский Н.И., 1963а, с. 188). К нему же относилась, вероятно, лощеная гончарная кружка с широким дном VIII–IX вв. (Плетнева С.А., 1963, с. 40, тип В). Погребение может быть связано с болгарами Приазовья и датировано не позднее конца IX в. Рядом с поселением, в кургане, стоявшем у древней дороги, связывавшей его с поселением Ильич 1 (1), в 1870 г. В.Г. Тизенгаузеном было открыто погребение того же периода. Оно представляло «гробницу, сложенную из дикарных и тесаных камней и покрытую сверху камкой. В ней находились два скелета, лежавшие рядом, головами на запад, ногами на восток. При одном из них найдены бронзовое кольцо, две бронзовые пряжки и во рту серебряная византийская монета плохой сохранности» (ОАК за 1870–1871 гг., с. XIV).

В зону влияния поселения Красноармейский 1 (18) входили четыре поселения — Запорожская 1 (15), Красноармейский 4 (21), Кучугуры 7 (38) и Кучугуры 17 (48). Центральное поселение этой группы находилось в средней части «Киммерийского острова», упомянутая выше главнейшая древняя дорога от переправы проходила через него. В отличие от предыдущих памятников, слоя хазарского времени на крепости-«батарейке» здесь не найдено (следует однако отметить, что из всех аналогичных памятников Таманского полуострова она подверглась наибольшим разрушениям). К западу от нее, на территории поселения были исследованы остатки небольшого полуземляночного строения со скругленными углами (Сокольский Н.И., 1962, с. 59–63). Его внутренние размеры 2,08×1,85 м, глубина 1,1 м от древнего горизонта, дно плоское, стенки отвесные. По верху оно имело каменную обкладку высотой 0,3 м, тщательно сложенную «в елочку» из небольших плитняков на глиняном растворе. Массовыми находками были фрагменты лощеных сосудов салтово-маяцкого типа, лепных горшков с зигзагообразным орнаментом, причерноморских амфор VIII–IX вв., гончарных кувшинов с рифленым орнаментом, больших лепных горшков. Найдены массивная железная мотыга, жернов, каменные пряслица, каменные и керамические (из амфорной ручки) грузила, наконечник железного втульчатого копья (пики). Рядом с остатками полуземляночного строения были раскопаны фрагменты двух фундаментов (цоколей), а также сложенных «в елочку». Состав находок свидетельствует о земледельческой направленности хозяйства жителей поселения.

Центром третьей группы, состоявшей всего из двух населенных мест, было поселение Волна Революции 1 (60), находившееся на низком северном берегу Таманского залива. «Подчиненным» ему (его сателлитом) являлось поселение Фонталовская 6 (60), расположенное севернее и стоявшее на упомянутой выше главнейшей древней дороге.

В непосредственном подчинении самого значительного поселения «Киммерийского острова» — Гаркуша 1 (24) находилось лишь одно поселение — Береговой 3 (30), расположенное к северо-западу от центра, на берегу Таманского залива. Однако структура связей (сухопутных дорог и водных путей) свидетельствует, что центральное поселение этой группы организовывало жизнь почти всей территории «Киммерийского острова» (исключая его восточную часть). Рассмотренные выше три микрорегиона, прежде всего — их центры, входили в зону его влияния.

Восточная часть «Киммерийского острова» имела три микрорегиона. Центром одного из них было поселение Кучугуры 9 (40), находившееся на берегу Азовского моря. По месту расположения и ландшафтным условиям в зону его влияния входили поселения Кучугуры 11 (42) и Кучугуры 10 (41). Центрами двух последних микрорегионов являлись поселения Юбилейный 9 (73) и Ахтанизовская 1 (92), находившиеся у главнейших древних дорог, первое — у дороги, проходившей через весь Таманский полуостров в юго-восточном направлении, второе — у ее ответвления, имевшего восточное направление и проходившего через Голубицкий остров и Кандаур. Оба центральных поселения находились также на северном берегу древнего протока (бывший Субботин Ерик), первое — в его западной части, второе — в восточной. В зону влияния первого центра входили поселения Юбилейный 1 (65), Юбилейный 7 (77) и Юбилейный 10 (74), в зону влияния второго — поселения «За Родину» 5 (275) и «За Родину» 8 (218).

Из 22 поселений хазарского периода в северо-западной части Таманского полуострова 19 было основано на месте поселений античного и ранневизантийского времени. Одной из характерных особенностей размещения и внутренней структуры этих поселений являлось использование для жилой застройки остатков античных крепостей-«батареек», представлявших собой небольшие холмообразные возвышения высотой 5–8 м. При этом застройка носила открытый, неукрепленный характер. Сами поселения, состоявшие из отдельных свободно расположенных усадеб, занимали окружающую эти приподнятые микропоселки территорию, что ярче всего прослеживается на примере поселения Гаркуша 1 (24). Вероятно, здесь преследовались как сторожевые, так и сугубо практические, хозяйственные цели (взаимная видимость поселений, обзорность местности, наблюдение за перемещением стада и т. д.). Это совсем не означает, что поселения располагались только на возвышенных местах, однако, стремление занять выгодное прежде всего в отношении обзора окружающей местности положение, прослеживается и на поселениях, основанных на новых местах — Красноармейский 4 (27), Кучугуры 17 (48), «За Родину» 8 (218). Место расположения двух последних поселений отвечало отмеченной тенденции.

Главным центром нескольких групп поселений, существовавших в хазарское время в средней части Таманского полуострова, безусловно, была Фанагория. Об этом свидетельствуют как само размещение поселений, «стеснившихся» вокруг нее, так и главнейшие древние дороги, расходившиеся от города в пяти направлениях. От западной окраины уходила и тут же раздваивалась дорога к Таматархе. На ее западном ответвлении, между двумя городами, расстояние между которыми составляло 21 км, находились семь поселений — Приморский 13 (113), Приморский 17 (117), Приморский 21 (121), Приморский 22 (722), Приморский 11. Двенадцатый километр (111), Тамань 2. Десятый километр (125) и Тамань 7 (130). Другое (южное) ответвление вело к ряду поселений, расположенных в юго-западной части полуострова, и проходило также через семь поселений — Приморский 16 (776), Виноградный 1 (160), Виноградный 2 (161), Таманский 3. Западно-Цукурское (143), Таманский 4 (144), Волна 1. Северо-Зеленское (137) и Волна 3 (139). На западной окраине Фанагории были найдены остатки этих дорог, замощенных камнями и обломками позднеримских и раннесредневековых реберчатых амфор (Блаватский В.Д., 1941, с. 27, 28).

Третья дорога, известная как «Аллея курганов», уходила от города в юго-восточном направлении и раздваивалась после переправы через древнее русло Кубани (Шимарданский рукав). Ее южное ответвление, проходя через поселения Вышестеблиевская 14 (186) и Вышестеблиевская 8 (180), вело к ряду поселений, расположенных на берегу Кизилташского (Кубанского) лимана, — Вышестеблиевская 1 (183), Вышестеблиевская 13 (185) и Старотитаровская 17 (205). Восточное ответвление, также раздваиваясь, вело к поселениям Старотитаровская 19. ОТФ (207) и Старотитаровская 9 (197), находившимся на южном берегу Ахтанизовского лимана, а также, проходя через поселение Старотитаровская 7 (195), к трем поселениям — Старотитаровская 3 (191), Старотитаровская 4 (192) и Старотитаровская 13 (201), расположенным на южном берегу Старотитаровского лимана. Рядом с дорогой, на выходе ее из города, в районе античного «Керамика» находился грунтовый могильник небогатого городского населения хазарского времени, по немногочисленной керамике и погребальному обряду относящийся, возможно, к болгарскому варианту салтово-маяцкой культуры (Атавин А.Г., 1986).

Четвертая дорога через поселение Сенной 3 (80) уходила из города в восточном направлении к поселениям Ахтанизовская 6 (97) и Ахтанизовская 9 (100), расположенным у юго-западной и северо-западной подошвы горы Бориса и Глеба (Рахмановский мыс), первое и них находилось на берегу Ахтанизовского лимана. Пятая, последняя дорога являлась главнейшим путем, уходившим от Фанагории в северо-восточном направлении, к Кепам (264) и северо-восточному углу Таманского залива, обогнув который шла далее в северо-западном направлении через весь «Киммерийский остров» к северной переправе через Керченский пролив, существовавшей около поселения Ильич 1 (1).

По месту расположения, ландшафтным особенностям и дорожным связям непосредственно в зоне влияния Фанагории находилось, вероятно, девять поселений — Приморский 13 (113), Приморский 16 (116), Приморский 17 (117), Приморский 21 (121), Приморский 22 (122), Сенной 8 (85), Сенной 1 (78), Сенной 9 (86) и Сенной 3 (80). Почти все они были малыми по размерам поселениями. Лишь три из них — Приморский 13 (113), Сенной 8 (85) и Сенной 3 (80) можно отнести к категории средних поселений. Из остальных поселений, находившихся в средней части Таманского полуострова наиболее значительными были Кепы (264) и Ахтанизовская 6 (97). Хазарское поселение на месте античного города Кепы не совсем повторяло его расположение. Средневековые строительные остатки здесь были обнаружены не только на месте более раннего города, но и за его юго-восточной границей, а кладбище (грунтовый могильник) средневекового поселения занимало южную часть античного городища. Погребения VIII–IX вв. были найдены также к востоку и к северу от городища (Сорокина Н.П., 1969, с. 128, 129), что свидетельствует о больших размерах средневекового могильника Кеп (264) или о существовании нескольких синхронных могильников. В некрополе Кеп (264) преобладает западная ориентация погребений. Здесь встречены как захоронения в земляных ямах, так и «плитовые могилы». Выделяется погребение VIII — начала IX в. в яме. Захоронение мужчины, ориентированное головой на запад, сопровождалось чучелом коня и погребальным инвентарем, в который входили ойнохоя, железное тесло-мотыжка, нож, топор, пряжка и др. предметы, характерные для салтово-маяцкой культуры (Сорокина Н.П., 1969, с. 124–127). По своему значению средневековые Кепы (264) были поселением, в зону влияния которого входили еще три поселения — Сенной 11 (240), Юбилейный 4 (68) и Юбилейный 5 (69).

Центром еще одной группы, состоявшей из трех населенных мест было упомянутое выше поселение Ахтанизовская 6 (97). «Подчиненными» ему являлись поселения Ахтанизовская 5 (96) и Ахтанизовская 9 (100). Среди поселений средней части Таманского полуострова это, центральное для небольшой группы поселений, было единственным, основанным на новом месте.

Структура размещения поселений хазарского времени в южной части полуострова была несколько иной. Непосредственно в зону влияния Таматархи входили четыре малых и средних по размерам поселения, расположенные вокруг нее не более, чем в часе ходьбы — Тамань 15 (242), Тамань 16 (256), Тамань 14 (241) и Тамань 7 (130). В юго-западной части полуострова находилось пять поселений — Волна 3 (139), Волна 1. Северо-Зеленское (137), Таманский 4 (144), Таманский 3 (143) и Артющенко 1 (150). Все они были связаны дорогами как между собой, так и с Таматархой. Три из них — Волна 1. Северно-Зеленское (137), Таманский 4 (144) и Таманский 3 (143) выделялись своими размерами и входили в категорию центральных. В зоне влияния первого находилось всего одно поселение — Волна 3 (139), находившееся на берегу Черного моря. Второе не имело «сателлитов», но играло вполне самостоятельную роль. В зону влияния третьего входило также одно поселение — Артющенко 1 (150), расположенное на берегу Черного моря у Соленого озера. В его культурном слое представлены находки, относящиеся к двум хронологическим периодам — римскому и средневековому. В проводившихся на нем в 1998 г. небольших по объему раскопках все открытые строительные комплексы и большая часть ям относятся к позднему времени, происходящие из них находки имеют аналогии в памятниках салтово-маяцкой культуры второй половины VII — начала X в. В общей сложности открыто пять полуземлянок и 11 хозяйственных ям. Из исследованных построек четыре имели небольшие размеры (в среднем 3×2,5 м, при заглублении в материк на 0,3 м), одна полуземлянка заметно крупнее (7×3 м, при такой же глубине котлована) (Виноградов Ю.А., 2000, с. 181).

Во введении к разделу говорилось о ландшафтных особенностях расположения поселений на Таманском полуострове. С этой точки зрения весьма показательна ситуация размещений шести поселений — Приморский 11 (111), Виноградный 9 (168), Виноградный 10 (169), Виноградный 13 (172), Виноградный 4 (163) и Виноградный 2 (161) на двух балках — балке Хреева и балке Граничной (рис. 10). Обе они берут начало от седловины между горой Чиркова (Васюринской) и горой Комендантской, но направлены в разные стороны, первая — на север, к Таманскому заливу, вторая — на юг, к лиману Цокур. Первое из перечисленных поселений находилось в устье балки Хреева, на берегу Таманского залива, второе и третье — в ее верховьях. Четвертое, пятое и шестое поселения были расположены на всем протяжении балки Граничной, последнее из них находилось в ее устье, на берегу лимана Цокур. Однако с точки зрения хозяйственного зонирования первые три поселения входили в группу, центром которой было поселение Приморский 11 (/77), находившееся в середине пути между Фанагорией и Таматархой (дополнительно в эту группу входило поселение Тамань 2 (725)). Три последних поселения находились в зоне влияния большого по размерам поселения Виноградный 1 (760), находившегося на берегу лимана Цокур. В эту же группу входило еще одно поселение — Виноградный 12 (777), основанное в рассматриваемое время на новом месте. Это же можно сказать и о поселении Виноградный 13 (772).

Три поселения — Вышестеблиевская 10 (752), Вышестеблиевская 14 (756) и Вышестеблиевская 16 (755) составляли отдельную группу, центром которой было большое по размерам первое из названных поселений, два другие являлись малыми. В зону влияния крупного поселения Старотитаровская 19 (207) входило только одно среднее по размерам поселение Старотитаровская 7 (195). Самостоятельную роль играло большое по размерам поселение Старотитаровская 9 (197), основанное на новом месте, на высоком берегу Ахтанизовского лимана. Из трех расположенных рядом поселений — Старотитаровская 3 (191), Старотитаровская 4 (192) и Старотитаровская 13 (201), последнее являлось центральным, два других были малыми. Своеобразную и очень показательную хозяйственную группу составляли шесть поселений — Веселовка 2 (152), Вышестеблиевская 1 (173), Вышестеблиевская 11 (183), Вышестеблиевская 13 (185), Старотитаровская 17 (205) и Вышестеблиевская 8 (180). Кроме последнего, все поселения находились на берегах лиманов — Кизилташского, Бугазского и лимана Цокур. Первое из перечисленных поселений было основано в хазарское время. Лидирующим или центральным в этой группе населенных мест являлось поселение Вышестеблиевская 11 (183). Следует отметить три характерные особенности поселений этого микрорегиона. Прежде всего — их береговое расположение. Вместе с поселением Артющенко 1 (150), находившимся на берегу Черного моря у Соленого озера, они были опорными пунктами одного из двух главнейших водных путей (южного) из Черного моря в глубинные районы Таманского полуострова и Нижнее Прикубанье, проходившего через упомянутые выше лиманы. Кроме того, они были и рыбопромысловыми пунктами. При этом поселение Артющенко 1 (150) играло особую роль, являясь во все исторические времена (включая XX в.), вероятно, основным для Таманского полуострова местом добычи соли.

Еще одной особенностью рассматриваемого микрорегиона является находка надгробий с иудейской символикой на центральном поселении Вышестеблиевская 11 (183) (Кашаев С.В., Кашовская Н.В., 1999), а также рядом с поселением Веселовка 2 (152) (Сафронов В.А., 1978, с. 46), где в «ложном кургане» было открыто погребение в каменном ящике. Скелет лежал на деревянном настиле, в вытянутой позе, на спине, черепом на запад-северо-запад. При нем найден железный предмет (возможно, кресало). Обработанные известняковые блоки стенок и перекрытия ящика, имевшие пазы для пиронов, первоначально принадлежали античной постройке. Однако один из камней, помимо этих признаков, представлял собой иудейское надгробие с изображением шофара (бараньего рога) и лулаба (пальмовой ветви) на лицевой стороне и тамгообразного знака в виде трех концентрических окружностей на оборотной, датирующееся, по мнению Д.И. Даньшина, VI–IX вв. Видимо, этот блок в данном раннесредневековом погребении был использован третий раз. Рассматриваемый микрорегион является вслед за Фанагорией и Таматархой третьим пунктом на Таманском полуострове, где найдены подобные стелы, что показывает достаточно сложную в этническом отношении общую картину. Согласно мнению Д.И. Даньшина, специально занимавшегося фанагорийской общиной иудеев, в Фанагории в позднеантичный-раннесредневековый период к числу иудеев, помимо собственно евреев, относились и прозелиты из местных варварских племен (Даньшин Д.И., 1993, с. 67, 68). По ряду признаков (прежде всего — наличию тамгообразных знаков) надгробия из окрестностей Вышестеблиевской принадлежали, вероятно, этой части населения.

Третьей особенностью микрорегиона является типологическая близость главного поселения к наиболее крупному поселению северо-западной части Таманского полуострова — Гаркуша 1 (24). Оба поселения были значительны по размерам, располагались на берегах внутренних водоемов (Кизилташского лимана и Таманского залива), на обоих поселениях существовали остатки античных крепостей-«батареек», использованные в хазарское время для жилой застройки, оба поселения оказывали заметное влияние на жизнь своего региона.

В северо-восточной части Таманского полуострова, на Голубицком острове в рассматриваемый период существовало пять поселений, по месту расположения и ландшафтным условиям разделяющихся на две группы. Два из них — Голубицкая 5 (224) и Голубицкая 4 (223), находившиеся в западной части острова, на берегу Ахтанизовского (Орловского) лимана, были расположены вблизи главнейшей древней дороги, проходившей через весь Таманский полуостров от переправы через Керченский пролив до восточной оконечности Кандаура. Центральным в этой группе было поселение Голубицкая 5 (224), основанное и существовавшее только в хазарское время, что позволяет судить о его внутренней структуре. Его площадь составляла около 15 га, т. е. подобно Гаркуше 1 (24) оно состояло, вероятно, из 23–25 усадеб. В зоне его влияния находилось малое поселение Голубицкая 4 (223). В восточной части острова находились три поселения, центральным из которых было значительное по размерам поселение Голубицкая 1 (220), ядром которого являлись остатки самой крупной на Таманском полуострове античной крепости-«батарейки» (Десятчиков Ю.М., Зайцев А.К., Чернов Ю.В., 1978). В эту группу входили малое поселение Голубицкая 3 (222) и среднее — Темрюк 1 (225), как и центральное, находившееся на берегу Ахтанизовского лимана у древней, упомянутой выше, дороги. Малое поселение Голубицкая 3 (222) было основано в хазарское время.

В восточной части полуострова, на Кандауре было расположено четыре поселения, два из которых — Темрюк 2 (226) и Курчанская 2 (231) являлись средними по размерам и два — Красный Октябрь 3 (237) и Красный Октябрь 1 (235) — большими. Как и упомянутое выше поселение Голубицкая 5 (224), поселение Красный Октябрь 3 (237) существовало только в хазарское время. Его площадь была около 25 га, т. е. на нем могло располагаться до 40 отдельных усадеб. Вероятно, оно и являлось организующим центром поселений Кандаура. Следует отметить равномерную расстановку этих поселений, вытянутых в линию вдоль южного берега Кандаура в его восточной и центральной части. Через все поселения проходила упомянутая древняя дорога, от поселения «Красный Октябрь» 1 (235) уходившая в восточном направлении — в Нижнее Прикубанье. Последнее поселение, как и в более раннее время, имело также сторожевые функции. На северном берегу Кандаура также, возможно, существовало поселение хазарского времени. В пользу этого говорит находка в центре станицы Курчанской золотой византийской монеты Льва III Исавра и Константина V Копронима (717–741), но более никаких других данных об этом нет (Кропоткин В.В., 1962, с. 22).

При общей оценке хазарского периода на Таманском полуострове следует прежде всего отметить, что в это время здесь сложилась и существовала развитая многоступенчатая система расселения с двумя городами-портами, Фанагорией и Таматархой, — центрами ремесла и торговли. По своему значению ступенью ниже стояли крупные поселения Гаркуша 1 (24), Вышестеблиевская 11 (183) и, возможно, Голубицкая 1 (220), оказывавшие большой влияние на хозяйственную жизнь периферийных регионов полуострова — северного, южного и восточного. Еще ступенью ниже находились достаточно большие поселения — центры микрорегионов, в зону влияния которых входили от одного до трех-четырех поселений. Основную массу населенных мест составляли малые и средние поселения. Основой экономики раннесредневекового общества являлось комплексное скотоводческо-земледельческое хозяйство. Ведущую роль в нем играло некочевое, основанное на постоянных сельских поселениях, пастбищное скотоводство. Существенной частью системы расселения являлась развитая система дорог и водных путей — внутренних и внешних связей. Как и в античное время, двумя главными морскими «дорогами», по которым осуществлялся импорт преимущественно из Крыма, а также из Византии в глубинные части Таманского полуострова и Нижнее Прикубанье, были «северный» путь, проходивший через Таманский залив, и «южный», проходивший через Бугазский и Кизилташский лиманы. Развитие системы расселения на Таманском полуострове в хазарский период свидетельствует о полнокровной жизни раннесредневекового общества на всей его территории. На следующем историческом этапе, во время его вхождения в русское Тмутараканское княжество, в системе расселения произошли определенные изменения, однако она не утратила своих основных черт и не претерпела принципиальных изменений.

Во второй половине X — начале XII в. на Таманском полуострове существовало 75 поселений, включая единственный городской центр — саму Тмутаракань (рис. 11). В это время по-прежнему не были заняты поселениями лишь небольшая юго-восточная часть полуострова в районе современных поселков Белый и Стрелка (южная) и западная часть Кандаура в районе Темрюка (запустение юго-восточной части полуострова в рассматриваемое время выражено даже более явственно, чем в предыдущее). Наибольшие изменения произошли в северо-западной и центральной частях полуострова. В северо-западной части число поселений возросло до 31 (против 22, существовавших здесь в хазарский период). Из этих поселений только 14 сохранились от предшествующего времени. Эти изменения кажутся весьма существенными, однако все новые поселения — главные по значению или центральные: Гаркуша 1 (24), Батарейка 1 (77), Красноармейский 1 (18), «Волна Революции» 1 (60), Кучугуры 9 (40) и Юбилейный 9 (73). Естественно предположить, что в новый период сохранилась и их организующая роль в хозяйственной жизни соответствующих микрорегионов. О сохранении и даже повышении значения главнейших дорог свидетельствует возрождение типично придорожного поселения Красноармейский 6 (23), существовавшего еще в античное время на самой важной древней дороге, проходившей от переправы через Керченский пролив через весь полуостров в юго-восточном направлении.

Наиболее значительным изменением ситуации в центральной части полуострова явилось, безусловно, прекращение существования Фанагории. Исследования показали отсутствие городских культурных слоев тмутараканского времени на памятнике (Плетнева С.А., 1981, с. 15; Атавин А.Г., 1992, с. 173, 174). Однако, возможно, небольшое поселение сельского типа в западной части городища существовало и в рассматриваемое время, в пользу чего свидетельствуют отдельные находки монет, преимущественно варварских подражаний милиарисиям Василия II (976-1025) и Константина VIII, одна из которых происходит из слоя (Кропоткин В.В., 1962, с. 22). Вместе с исчезновением города Фанагории в этом регионе значительно сократилось и число поселений — с 15, существовавших здесь в хазарский период, до шести. Однако необходимо отметить, что из этих шести поселений только одно — Соленый 3 (90) — в тмутараканский период являлось новым. Остальные поселения — Сенной 11 (240), Юбилейный 4 (68), Приморский 13 (113), Приморский 16 (116) и Ахтанизовская 9 (100) — были старыми, существовавшими еще в предшествующее время, что, безусловно, свидетельствует о преемственности в развитии системы расселения и здесь, в регионе, претерпевшем самые значительные изменения. Также необходимо отметить, что первые четыре из названных пяти поселений были связаны с главнейшими дорогами хазарского и тмутараканского времени.

Вероятно, наименьшие изменения в системе расселения произошли в южной части полуострова, где в рассматриваемое время существовало 31 поселение вместе с единственным археологически исследованным городским центром — Тмутараканью (в предшествующий период — 36 вместе с Таматархой). Из общего числа населенных мест 17 являлись преемственными по времени и шесть из них — Волна 1 (137), Таманский 4 (144) Таманский 3 (143), Виноградный 1 (160), Вышестеблиевская 11 (183) и Старотитаровская 9 (197) — в предшествующий период относились к категории центральных. Размещение поселений в тмутараканский период показывает, что они сохранили свое значение и в рассматриваемое время, а некоторые из них — Таманский 4 (144) и Старотитаровская 9 (197) — усилили свои позиции в иерархии населенных мест. Без каких-либо принципиальных изменений сохранилась и дорожная сеть.

В северо-восточной части Таманского полуострова, на Голубицком острове в тмутараканский период существовало четыре поселения, три из которых — Голубицкая 4 (223), Голубицкая 1 (220) и Темрюк 1 (225), находившиеся на главнейшей древней дороге, проходившей через весь полуостров от переправы через Керченский пролив до восточной оконечности Кандаура, — были преемственны по времени. Наиболее значительным из них было поселение Голубицкая 1 (220), ядром которого, как отмечалось выше, являются остатки самой большой на Таманском полуострове по размерам античной крепости-«батарейки», перекрытые мощными культурными слоями хазарского и тмутараканского времени. В 1986 г. Ю.М. Десятчиковым в восточной части этого городища проводились небольшие по объему раскопки. Им был обнаружен вал со рвом, имеющий деревянные конструкции и датируемый концом X–XI в. (Десятчиков Ю.М., 1996, с. 8, 9). Исследован крупный железоделательный комплекс того же времени, где вскрыты остатки трех плавильных горнов с очагами для обжига, металлургическими шлаками, крицами, железными болванками, кусками местной руды. Найдены фрагменты и целые формы амфор, фрагменты византийской поливной керамики X–XII вв., шиферные пряслица, жернова и другие материалы. Уникальными находками являются каменная форма для отливки металлических деталей дружинных поясов, которые носили русские дружинники, а также глиняный штамп для ритуальных хлебцев с изображением змеевика и «мальтийского» креста, имеющий прибалтийское происхождение. Степень исследованности памятника явно недостаточна, но очевидно, что по своему значению он является вторым после Таманского городища памятником тмутараканского времени в рассматриваемом регионе.

Единственным изменением в восточной части Таманского полуострова на Кандауре в тмутараканский период было прекращение жизни на одном из четырех поселений — «Красный Октябрь» 3 (237). Внимания заслуживает тот факт, что жизнь прекратилась на поселении, которое возникло и существовало только в хазарское время.

Отмеченные выше изменения в системе расселения на Таманском полуострове в тмутараканский период — исчезновение ряда поселений предшествующего времени, появление значительного числа новых поселений, «перегруппировка» поселений свидетельствуют, как представляется, о каких-то существенных переменах в этническом составе населения, имевших важное значение для экономики и хозяйства. С другой стороны, сохранение общего числа поселений, а также городского ремесленного и торгового центра — Тмутаракани говорит в пользу того, что, как и в хазарский период, в рассматриваемое время средневековое общество жило полнокровной жизнью. Даже на первый взгляд видно, что в западных частях полуострова (в северо-западной части и в округе Тмутаракани) поселений стало заметно больше (в особенности — в северо-западной части). Число их выросло прежде всего за счет небольших сельских поселений, близко расположенных друг к другу в самых плодородных по почвенным условиям широких долинах. Можно предположить, что в рассматриваемое время роль земледелия в хозяйственном комплексе значительно возросла (возможно, даже стала ведущей, так как при подобной плотности расселения скотоводство здесь уже просто не может иметь места как ведущая отрасль хозяйства). В пользу этого косвенно свидетельствуют и такие принципиально редкие находки, как железное рало XI–XIII вв. с Таманского городища (Краснов Ю.А., 1987, с. 205), и широкое (сравнительно с предшествующим периодом) обращение монеты — варварские подражания серебряным милиарисиям Василия II (976-1025) и Константина VIII были найдены при обследовании самых удаленных поселений — Кучугуры 8 (59) в северо-западной части Таманского полуострова и Виноградный 13 (172) в юго-западной.

Хазарский и тмутараканский периоды (VIII–XI вв.) могут быть названы временем расцвета системы расселения на Таманском полуострове в эпоху средневековья. После падения Тмутараканского княжества, в последующий, домонгольский период (XII — начало XIII в.) число поселений на его землях значительно сократилось. Материалы этого времени наиболее выразительно представлены на поселениях Гаркуша 1 (24), Голубицкая 1 (220), Темрюк 1 (225) и на Таманском городище. С точки зрения политической истории эти земли в рассматриваемое время постоянно входили в сферу интересов Византийской империи, а в периоды ее упадка — в сферу интересов генуэзской торговой империи, распространившей свое влияние на Крым и Северное Причерноморье. Со стороны степей и Северного Кавказа эти земли испытывали постоянный агрессивный натиск. Свидетельством этого являются два погребения печенего-торческой эпохи, найденные в северной и южной частях Таманского полуострова. Первое находилось на высоком берегу Азовского моря, под небольшим возвышением, принятым устроителями погребения за курган, второе — на вершине массивного кургана эпохи ранней бронзы (Атавин А.Г., 2001). Оба погребения датируются концом X — началом XI в. В грунтовом могильнике поселения Красноармейский 1 (18) было найдено половецкое погребение, относящееся ко второй половине XII — началу XIII в. (Десятчиков Ю.М., Мирошина Т.В., 1988, с. 123).

Глава 7 Города Таманского полуострова в конце VIII–XII веках

«В лето 1068 индикта 6 Глебъ князь мерилъ море по лёду от Тмутороканя до Кърчева 14000 саженъ». Эта знаменитая надпись, начерченная на древней мраморной плите и обнаруженная на Тамани, фактически открыла титульную страницу в истории изучения Таманского городища, впервые позволив локализовать его с известным в средневековых источниках портовым городом Таматархой-Тмутараканью. Камень был обнаружен и опубликован А.И. Мусиным-Пушкиным в 90-х годах XVIII в. Казалось бы, никаких сомнений в локализации Тмутаракани уже не могло быть, но появились подозрения в подлинности надписи. Возникла громадная литература, посвященная спору об этом камне. Дискуссия продолжается и временами вспыхивает с новой силой, а временами затухает (Монгайт А.Л., 1969; Медынцева А.А., 1979). Следует сказать, что затуханию споров в значительной степени способствуют серьезные исследования камня и, главное, надписи на нем. Одной из наиболее удачных работ, доказывающих подлинность надписи, является небольшая, но очень тщательно выполненная книжка А.А. Медынцевой (1979), выводы которой подтверждаются рядом специалистов — палеографов и лингвистов.

Думается, что отождествление в настоящее время большого Таманского городища с остатками средневековых Тмутаракани, Таматархи, перекрывающих слои античной Гермонассы, можно считать доказанным.

Весомый вклад в это заключение внесли археологические исследования городища. Первые дилетантские раскопки на нем были произведены казаком ст. Темрюкской Тарапенко в 1824 г., и под его руководством они длились около 20 лет. После него, в 40-х годах работы на памятнике были продолжены еще одним казаком (Пуленцовым).

Более фундаментальные исследования проводил на городище в начале 50-х годов XIX в. директор Керченского музея К.Р. Бегичев, но поскольку они не дали никаких ярких материалов и показались несущественными, новый директор того же музея А.Е. Люценко прекратил раскопки памятника, сочтя его «не подающим надежд на открытия».

Только в 1868 г. один из крупнейших русских археологов В.Г. Тизенгаузен решил вновь вернуться на «неперспективный памятник», желая установить, что именно на этом высоком прибрежном холме стояла античная Корокондама и позднейшая Тмутаракань. Выдающихся находок по-прежнему не было, и этот ученый также оставил мысль работать на городище (Ляпушкин И.И., 1941, с. 205–206).

Прошло более 60 лет, прежде чем раскопки этого интереснейшего памятника были возобновлены в 1930–1931 гг. Таманской экспедицией ГАИМК, начальником которой был А.А. Миллер (Миллер А.А., 1931, с. 26–29).

Береговой холм Таманского городища представлял собой почти десятиметровый культурный слой, состоящий, как говорилось, из наслоений античного времени (города Гермонассы) и средневековых слоев (табл. 65, 1). Материковое глинистое основание этого искусственного холма постоянно размывается прибоями Таманского залива, результатом чего являются очень значительные обвалы берегового обрыва, т. е. постепенное разрушение памятника. Именно поэтому, вероятно, раскопы был заложены А.А. Миллером вдоль берегового обреза — на самой разрушаемой части городища.

Целью экспедиции были исследования не всего массива культурного слоя (сверху донизу), а только верхних средневековых его наслоений, хотя в первый сезон была сделана подчистка обрыва, давшая сплошной стратиграфический разрез слоя (высотой в 9 м), накопившегося с VI–V вв. до н. э. по XIII–XIX вв. включительно. Наблюдения и выводы прежних археологов были полностью подтверждены: слой был четко разделен на две эпохи: античную и средневековую. Во второй год работ был заложен раскоп в 250 кв. м и было установлено, то мощность культурных наслоений средневековья равнялась на том участке берега примерно 4 м. Слой был буквально забит обломками разнообразных и разновременных сосудов. В результате работ был получен значительный керамический материал. Он был обработан И.И. Ляпушкиным, разделившим культурный слой эпохи средневековья на два: ранний (IX–X вв.) и поздний (конец X-XIII вв.). Каждый период характеризовался своим керамическим комплексом и редкими, но типичными и датирующими индивидуальными находками (Ляпушкин И.И., 1941, с. 207–210 и сл.).

Работы по изучению городища были продолжены только через 20 лет экспедицией Б.А. Рыбакова (1952–1955 гг.). За четыре сезона была вскрыта довольно значительная площадь — около 6000 кв. м. К сожалению, на подавляющем большинстве раскапываемых участков культурный слой был вскрыт до уровня не ниже середины X в., поскольку основные усилия экспедиции были направлены на поиски развалин церкви Рождества Богородицы, построенной, согласно летописи, князем Мстиславом Владимировичем в 20-х годах XI в. В 1955 г. остатки фундаментов этой постройки были открыты, зафиксированы, и экспедиция закончила свою деятельность на этом памятнике. В последующее сорокалетие на городище проводили большие работы А.К. Коровина и С.И. Финогенова — обе антиковеды, вскрывавшие средневековые напластования, перекрывавшие античность. С начала 80-х годов к ним присоединилась чета И.Н. и О.В. Богословских, исследовавших более 2500 кв. м слоя (6 м глубины), относимого ими к VII–XV вв., хотя на нескольких участках им как будто удалось вскрыть и отложения V–VI вв. (Богословская И.Н., Богословский О.В., 1992, с. 8–11).

Все перечисленное дает нам достаточно сведений для представления о жизни города на протяжении долгого периода его существования.

Эпоха средневековья наилучшим образом представлена остатками памятников IX–XII вв. Наиболее фундаментальными среди них являются остатки сырцовой оборонительной стены и разрушенная почти до основания фундамента церковь.

Остатки стены были обнаружены у южного обрывистого края (табл. 65, 1). Сохранился всего 30-метровый отрезок этой стены, с обоих концов наискось срезанный крутыми обрывами (Плетнева С.А., 2001) (табл. 65, 11, 12).

Стена толщиной 7,6 м сложена из глинистого ядра и довольно крупных сырцовых кирпичей (40×20×6 см). Кирпичи уложены на глиняном растворе ровными рядами вплотную к откосам валообразного ядра, а выше его образуют сплошную толщу. В основании стены прослежена каменная выкладка из плоских каменных плиток, но фундамент явно отсутствует. Для предохранения стены от осыпей и размывов низ ее на высоту 0,7 м был тщательно облицован каменной кладкой. Основание стены находилось на глубине 4,5 м от современной поверхности. С внутренней стороны выше подошвы стены примерно на 1 м проходил аналогичный «каменный пояс».

Хронология этого мощного сооружения устанавливается при соотношении с примыкающими к нему культурными напластованиями. Так, ниже подошвы стены прослежен слой, хорошо датирующийся обломками характерной керамики хазарской эпохи (не ранее второй половины IX в.). Видимо, этим временем следует датировать постройку стены?

Выше этого уровня на 0,5 м по всему раскопу прослеживались следы общего пожара. Он не очень выразителен по причине отсутствия или малого количества деревянных сооружений на данном участке. Но его можно сопоставить со слоем столь же тотального пожарища, обнаруженного, в частности, в раскопах центральной части городища. Представляется весьма вероятным, что этот громадный пожар, охвативший город (Плетнева С.А., 2001а), можно связать с походом князя Святослава Игоревича на Хазарию в 965–966 гг. В походе он разбил войско кагана, видимо, взял Итиль, взял и сжег Саркел (слой пожара там очень значителен) и затем, как бы «походя», возвращаясь, согласно краткой записи в русской летописи, «победил ясов и касогов» (ПВЛ, с. 47). Это были сильные народы, отчаянные воины, прекрасно вооруженные. Так легко после прошедших тяжелых боев Святослав вряд ли смог бы победить их объединения. Скорее всего он столкнулся со сравнительно небольшими отрядами у стен Таматархи, которая была тогда заселена, наряду с хазарами, и даже в большей степени ясами и касогами.

После пожара прошло еще около 50 лет, в течение которых с внутренней стороны стены нарос культурный слой в 0,5 м толщиной (табл. 65, 12). В целом, судя по составу керамики, население здесь оставалось прежним, а стена продолжала быть важным оборонным рубежом. Она существовала вплоть до второго пожара, уничтожившего город. По-видимому, его следует связывать с монгольским нашествием начала XIII в. Первоначальная высота стены не установлена. Известно, что монгольские власти приказывали уничтожать, т. е. сравнивать с поверхностью, стены всех древних городов. Это и было сделано в Тмутаракани — стена была срезана до уровня второго пожара. Сохранившаяся ее высота около 2,5 м. Учитывая толщину, представляется очевидным, что ее высота достигала 7–8 м, т. е. во всяком случае была не меньше ее толщины. После частичного срытия стена быстро начала зарастать культурным слоем XIII–XX вв. В плотном массиве стены сначала рыли хозяйственные ямы с неосыпавшимися стенками, не требующими дополнительной обмазки глиной. Позднее все было затянуто культурными наслоениями и застройками.

Вторым не менее фундаментальным объектом, обнаруженным на городище, была церковь (табл. 65, 1).

Логически предположив, что церковь Святой Богородицы должна была находиться где-то в пределах центральной части памятника, там были заложены раскопы по ее обнаружению (около 800 кв. м). Характерно, что уже с глубины 0,5 м на этом участке стали попадаться остатки (обломки) явно крупного здания: плинфы, черепицы, кусочки цемянки, скопления сколов красного песчаника, а при углублении количество этих остатков увеличивалось, и в южной части участка среди прочего лома появились уже кусочки фресок и круглых оконных стекол (диаметр 10 см). От самого здания частично сохранились только фундаменты и рвы от них (табл. 65, 2–6).

Тем не менее, эти остатки дали нам представление о довольно большом и представительном здании, выстроенном несомненно квалифицированными византийскими мастерами. Длина его 16,5 м, ширина 10,65 м. Лучше всего сохранились поперечные фундаменты, два из них дошли до нас нетронутыми грабительскими «разработками». Их высота 1,6 м, ширина внешней кладки, на которую опиралась западная стена, 1,8 м, остальных — 1,4–1,6 м. Фундамент южной стены сохранился почти на всю длину здания, но на высоту всего в 0,4 м, а от северной остался только кусок в западной части длиной 4 м, высотой не более 0,2–0,3. Кладки были сложены из плотно пригнанных друг к другу, иногда даже немного обтесанных, каменных блоков на известковом растворе.

Хуже всего сохранилась апсидная часть постройки — фундаменты в ней всюду разобраны до основания. Восстанавливается она только благодаря наличию полукруглого выступа в восточной стенке котлована. Отсутствие кладок позволило нам выяснить конструктивные приемы начальной стадии укладки фундаментов, а именно: 1) дно всех рвов было тщательно выровнено и отнивелировано; 2) в апсидной части, где фундаменты занимали значительные площади, дно было уплотнено рядами вбитых в него деревянных кольев, от которых сохранились ямки (диаметр 5–7 см). Судя по открытому плану, церковь могла быть одноапсидной, хотя П.А. Раппопорт допускает возможность ее трехапсидности (Раппопорт П.А., 1982, с. 115–116). Это предположение опирается на тот факт, что «плечи» с обеих сторон центральной апсиды были очень широкие (3 м) с закругленными внешними углами. Ориентировка церкви была строго по оси В-3.

Никаких следов стен, кровли, пола, кроме разбросанных по участку обломков, нет. Однако и по ним можно судить о том, что стены были сложены из плинфы на цемянке, изнутри оштукатурены и покрыты фресками. Кровля была черепичная, а пол скорее всего выложен отшлифованными плитами красного песчаника, обработка которого велась здесь же — в 20–25 м от строящегося здания, о чем свидетельствуют развалы обломков и стёсов красного песчаника северо-западнее церкви (табл. 65, 3). Вблизи этого развала были обнаружены остатки извести: творила и большого (7×4 м) сооружения, предназначенного, видимо, для гашения извести (гасила). Ближе к церкви слой ее строительства был уничтожен перекопом так же, как стены и фундаменты самого храма.

С севера и северо-запада от него располагалось возникшее, естественно, позже строительства, а потому и еще более ощутимо пострадавшее от перекопа синхронное церкви кладбище (табл. 66, 1). От него удалось обнаружить остатки более 20 разоренных могил. Глубина их залегания от современной поверхности очень незначительна — 0,3–0,6 м. Несмотря на разрушения, можно уверенно говорить, что погребения совершались в «ящиках» из хорошо обтесанных известняковых плит, иногда заменявшихся простыми валунами. В трех случаях каменные обкладки отсутствовали, но в могиле были найдены крупные кованые гвозди, обычно употреблявшиеся в то время для заколачивания гробов. Погребения в каменных ящиках, как правило, «многослойные», но даже в сильно разоренных погребениях в большинстве случаев можно было констатировать первоначальную традиционную христианскую ориентировку головой на запад. Вещей в могилах практически нет, поскольку это предусмотрено обрядом и «дополнено» разорителями погребений, которые забирали не только редкие вещи, но и каменные обкладки, оставляя на месте только лом. В исключительных случаях в развалах костей попадались бронзовые пуговки, перстеньки, бусинки, которые уверенно можно относить к концу XI–XII вв.

Итак, мы рассмотрели остатки двух памятников Таманского городища, относившихся к двум разным эпохам, сменившим одна другую: хазарскую крепостную стену и тмутараканскую (древнерусскую) церковь.

Та же картина сменяемости эпох прослеживается, с той или иной степенью достоверности, по остаткам бытовых сооружений (в основном жилых домов) и по заполняющему культурные напластования массовому материалу — керамическим обломкам.

Сохранность остатков бытовых построек, которых на раскопанных площадях было открыто не менее сотни, как правило, не отличается от описанных выше фундаментальных зданий. До нас дошли развалы оснований не более 10–15 жилищ, по которым можно приблизительно восстановить их внешнее и внутреннее устройство. Однако большое количество отдельных разрозненных частей подобных строений дает нам общее представление об их облике, а местами можно и проследить связь их друг с другом (табл. 66, 1–6).

Дома хазарской эпохи характеризуются прежде всего небольшим углублением их в грунт. В вырытые котлованы вдоль стенок ставили каменные цоколи, возвышавшиеся над котлованом на 0,2–0,3 м, хотя попадались цоколи более высокие, поднимавшиеся над уровнем дневной поверхности на 0,8–1 м. Толщина обычных цоколей 0,4–0,6 м, высоких — доходила до 1 м. Камни в цоколях укладывались на глиняном растворе, нередко в «елочку», на углах помещали наиболее массивные, слегка обтесанные блоки. Верхний ряд цоколя тщательно заравнивался уложенными небольшими камнями-плитами или обмазывался толстым слоем глины. На выровненную поверхность ставились сырцовые стены. Кровли были двускатными и сооружались преимущественно из камыша или соломы, обмазанных глиной. Черепица для кровель использовалась крайне редко: иногда обломки ее попадаются в слое, но связать их с определенной постройкой не представлялось возможным. Размеры домов небольшие: 3×3 м, 3×4 м, нередко они были двухкомнатными, но в таких постройках меньшее помещение служило хозяйственным целям. Пол подмазывался слоем глины (2–3 см) и после неоднократно подновлялся новыми слоями.

Вдоль стен сооружались глинобитные или сырцовые скамейки (лавки), а в углу ставилась массивная квадратная печь, сложенная из сырцовых кирпичей, обмазанных глиной. Глинобитный свод печи опирался на столб из сырцовых кирпичей, поставленный в центр топки. Печей даже в полуразрушенном состоянии встречалось немного, обычно от них оставался только сильно обожженный (прокаленный) квадратный под, иногда покрытый золой.

Очень редко встречаются среди сохранившихся цоколей остатки замощенных улиц, ширина которых не превышала 2–2,5 м. Покрытие их двуслойное: верхний слой выложен плитняком, нижний — керамическими обломками и костями животных. Следует упомянуть еще об одном уникальном сооружении, строительство которого требовало определенных технических навыков и знаний. Это открытый на северных раскопах, среди остатков разрушенных зданий и кладок квадратный колодец размером 0,45-0,5×0,55-0,6 м (табл. 66, 7). Его стенки укреплены рядами камней, уложенных «елочкой», что является свидетельством принадлежности колодца к хазарскому времени. Он не докопан до дна, удалось проследить его углубление в нижние напластования на 2,6–2,8 м. Однако по заметным изменениям каменной облицовки (увеличение размеров камней и меньшая плотность их укладки) можно предположить, что до дна оставалось совсем немного. Не исключено, что большие камни служили как бы «фундаментом» — опорой для верхних рядов кладки.

Выше уже говорилось, что хазарский слой в районе крепостной стены был перекрыт прослойкой пожарища. Значительно более заметна она в центральных и особенно северных районах городища, достигая местами толщины до 0,7 м. Выше этого слоя начал активно нарастать новый тмутараканский слой (вторая половина X–XI в.) и следующий за ним — византийско-половецкий (XII — начало XIII в.). Он тоже перекрыт пожарищем, оставленным монголами.

Разделить эти периоды только по остаткам бытовых построек практически невозможно, поскольку сохранились почти все строительные традиции, которые удалось выявить при исследовании жилищ хазарского времени. В поздних кладках исчезла только «елочка», хотя они остались по-прежнему двухпанцирными с забутовкой между ними. В остатках поздних домов как будто не прослеживается «заглубленность» жилищ, но в отдельных случаях, когда дома ставили на старые, немного подновленные цоколи, в них можно было проследить и заглубленность, а на отдельных участках сохранилась кладка «елочкой».

Активное использование старых кладок приводило к тому, что в течение столетий на многих участках сохранялась первоначальная ориентировка зданий (нередко с античного времени) (табл. 66, 4). Но это не было традицией. Так, в центральной части городища удалось установить, что дома ориентировались в конце хазарского периода по сторонам света фасадами (Плетнева С.А., 2001а), а позднее, в Тмутаракани — углами (табл. 66, 1, 2, 3).

Невозможность всюду на городище проследить стратиграфически перекрытие одних построек другими делает основным датирующим материалом таманских наслоений обломки разнообразной керамики. Как говорилось выше, первой попыткой разобраться в этом массовом материале была работа И.И. Ляпушкина, обработавшего сравнительно небольшую керамическую коллекцию из раскопок А.А. Миллера (Ляпушкин И.И., 1941, с. 207 и сл.).

Значительно большее количество материала было получено раскопками Б.А. Рыбакова. Весь этот громадный массив обломков самой различной посуды был обработан и, как нам представляется, стал фундаментом для хронологии средневековых слоев городища, на который опирались все последующие исследователи этого памятника.

Большая статья о средневековом керамическом комплексе Таманского городища была издана 40 лет назад (Плетнева С.А., 1963). За прошедшие десятилетия накопились новые материалы, появились новые гипотезы, ряд, казалось бы, очевидных наблюдений был пересмотрен прежде всего самим автором, но основные положения работы остались пока незыблемыми и многие в то время сомнительные датировки отдельных типов нашли подтверждение в трудах других археологов.

Комплекс делится по функциональному назначению на три основные группы: тарную, кухонную, столовую. В каждой из них выявляются категории, виды и типы посуды. Сопоставление типологизированного материала с таманскими наслоениями позволило создать так называемый «керамический профиль», давший достаточно чёткое представление о сменяемости во времени разных типов, о количестве их в каждом пласте, о возникновении новых типов и категорий сосудов или их полном исчезновении, об импорте посуды в разные периоды существования города.

Рассмотрим хорошо изученные и датированные по многочисленным аналогиям типы средневековой посуды, в первую очередь — наиболее распространенные в слоях Таманского городища амфоры и красноглиняные кувшины с плоскими ручками (табл. 67).

Хронология средневековых амфор была отлично разработана еще в 50-х годах А.Л. Якобсоном на материалах крымских поселений и городов (Якобсон А.Л., 1951; 1979, с. 7–17, 29–32). Естественно, что она неоднократно корректировалась последующими исследователями (см.: Sazanov A., 1997), но в целом амфорный тарный материал Таманского городища несомненно подтвердил основные хронологические вехи, предложенные А.Л. Якобсоном: амфоры IX, X, XI, XII, XIII вв. прекрасно датируют последовательно сменявшиеся таманские наслоения.

Поскольку на большинстве раскопов археологи углублялись не на всю толщу средневекового культурного слоя, наиболее глубоко залегавшие амфоры V–VII вв. изучены в настоящее время на данном памятнике недостаточно. Амфоры следующего периода — VIII–IX вв., — характерные для хазарского времени, попадались практически на всей раскопанной территории городища: нередко в перекопах верхних слоев, но большая часть — в тех раскопах, где были задеты или вскрыты пласты хазарского периода. В отличие от них, амфоры X в. встречаются значительно реже, зато, начиная уже с конца X в., распространяются в слоях так называемые амфоры с воротничком — с утолщенным и как бы отогнутым венчиком. Ими пользовались в Тмутаракани вплоть до монгольского нашествия. При этом следует учитывать, что амфоры с ручками, которые отогнуты вниз к плечикам на уровне «воротничка» или чуть выше, попадались обычно на большей глубине, чем амфоры с высокими плоскими ручками, относящиеся к более позднему времени. К XIII в. венчик-воротничок заменился простым валиком, а чаще он вообще отсутствовал, а узкое короткое горло зажато большими тяжелыми, круглыми в разрезе ручками, изгиб которых высоко поднят над горлом. К XV в. амфоры исчезают из обихода (табл. 67, 33–39).

Пожалуй, чаще, чем амфоры, в качестве тары использовались в Таматархе-Тмутаракани высокие (0,45-0,5 м) красноглиняные стройные кувшины с плоскими ручками и удлиненным раструбом-горлом (табл. 67, 40–42). На материалах Таманского городища археологам удалось проследить время возникновения производства этих сосудов (IX в.), расцвета их «популярности» (X — первая половина XI в.) и время прекращения их употребления (конец XI в.). Представляется вполне правомерным называть эти кувшины «кувшинами тмутараканского типа». Отметим, что эти сосуды, относящиеся к одному устойчивому типу, по ряду признаков отличаются друг от друга, что позволило разделить их на ранние и поздние. Два признака, которые можно определить даже по небольшому обломку, можно считать наиболее существенными и значимыми. Это диаметр венчика и цвет обжига. Ранние кувшины характеризуются венчиками диаметром в 6–8 см и темно-красным, почти коричневым, обжигом. Поздние — венчиком диаметром в 10–12 см и ярко-оранжевым обжигом. 80 % тмутараканских кувшинов было изнутри покрыто смолистым черным веществом. Возможно, это была нефть, наливавшаяся в кувшины и продававшаяся в них.

Группа сосудов бытового (кухонного) назначения также дает нам несколько видов, позволяющих датировать слои, где они встречаются или даже превалируют. Прежде всего это характерные для хазарского времени кухонные горшки: почти круглые или яйцевидные сосуды с плоским небольшим дном и немного отогнутым венчиком (табл. 67, 1–5). Края венчиков закругленные, плоские, срезанные, нередко орнаментированные по краю наколами гребенчатого штампа или волной. Тулово сплошь или зонально покрыто горизонтальными полосками или волной (обычно по плечикам), глубоко нанесенными острым многозубым штампом. Изготовлены они из глины с примесью морского песка. К этому виду керамики можно отнести и единичные находки обломков котлов с внутренними ушками, представлявшие собой те же горшки, снабженные оригинальным усовершенствованием в виде налепов на внутреннюю сторону венчика с двумя отверстиями для продевания в них ремня, на котором сосуд вешали над открытым очагом. На Таманском городище таких очагов не было обнаружено, видимо, этим следует объяснять редкость находок обломков венчиков котлов в слое. Датировка сосудов этого вида и типа в настоящее время достаточно устойчива — конец VIII — первая половина X в.

Другой вид кухонной посуды, столь же яркий и выразительный, представлен немногочисленными обломками лепных сосудов, украшенных затейливым орнаментом: композициями из кружочков, 8-видных «запятых», прямых коротких насечек, гирлянд (табл. 67, 16–18). Многочисленные аналогии им известны в Саркеле-Белой Веже, где они датируются X в., а в сильно «упрощенном» виде попадаются и в XI в. (Плетнева С.А., 1959, с. 230–239). Находки этой посуды в Тамани разрознены, но один раз они позволили датировать закрытый комплекс X в., а найденная в том же пожарище монета Романа II (959–963) подтвердила и уточнила его дату — середина X в. (Плетнева С.А., 2001а).

Также немногочисленны в слое Таманского городища и обломки славянской и древнерусской керамики (табл. 67, 6–9), хотя появление их в городских слоях свидетельствует о смене эпох: хазарским горшкам пришли на смену древнерусская и, в основном, местная гончарная (круговая) и лепная посуда (табл. 67, 6-11, 19–21).

Третья группа — наиболее красивая и нарядная — столовая посуда. Она весьма разнообразна, и существенно, что каждый исторический период характеризуется своим набором столовой посуды. Так, для предхазарского времени (IV–VII вв.) типична краснолаковая посуда. В начале хазарского периода она почти исчезла из употребления, но небольшое ее количество все же продолжало изготовляться и ввозиться из византийских провинций. Это чаши разной глубины, сделанные из прекрасно отмученного теста и покрытые красно-оранжевым или оранжевым лаком. Изредка попадаются и обломки чаш, сделанных из более грубого теста и покрытых светло-оранжевым нестойким, легко стирающимся лаком. Возможно, это продукция местных мастерских (табл. 67, 22, 23).

На смену этой посуде уже в середине VIII в. появилась на Тамани также красивая и несомненно более разнообразная по формам и назначению керамика с лощеной поверхностью. Это кувшины, кубышки, кружки, горшочки и корчаги (табл. 67, 24–32). Они также сделаны из прекрасно отмученной плотной глины и обожжены по поверхности до серого и черного цветов, лощение придает им эффектный металлический отблеск. Такая посуда столь же типична для хазарского периода, как и горшки с линейно-волнистым орнаментом. Аналогии ей и прототипы хорошо известны в аланских древностях Северного Кавказа, однако широкому распространению этой посуды по юго-восточной Европе способствовали хазары, под покровительством которых аланские ремесленники активизировали свою деятельность, передав свои навыки в гончарстве другим народам, которые разнесли их по многим городам и селам не только Хазарин, но и других государств, например в Дунайскую и Волжскую Болгарии (Дончева-Петкова Л., 1979, с. 70 и сл., рис. 18, 33а, б, в; Хлебникова Т.А., 1984, с. 30–35, рис. 3, 11).

Лощеная посуда еще продолжала изготовляться и была даже преобладающей на столах таманских жителей, но одновременно с нею начала использоваться поливная керамика, постепенно за столетие вытеснившая все остальные типы и виды парадной посуды (Макарова Т.И., 1963)[10].

Остановимся более подробно на характеристике поливной посуды, поскольку она весьма часто используется археологами Крыма, Причерноморья и Закавказья в качестве датирующего материала так же уверенно, как монеты.

Наиболее ранние виды этой посуды изготовлены из белой глины и покрыты желтой или зеленой пятнистой поливой. В Константинополе они производились с VIII по X в., откуда вывозились в города Болгарии и Крыма. В Херсоне подобная византийская поливная керамика датируется серединой IX–X вв. В Таматархе она встречалась с херсоно-византийскими монетами IX–X вв.

Самые ранние ее экземпляры представлены кувшинами с поверхностью, покрытой поливой только с внутренней стороны, но особенное распространение получили синхронные им, хотя и появившиеся немного позже, чаши на невысоком поддоне и блюда с характерным рельсовидным венчиком (табл. 68, 7). Обычно они покрывались геометрическим рельефным орнаментом под поливой. Посуда с желтой поливой помимо рельефного орнамента украшалась примитивной гравировкой и подглазурными мазками коричневого ангоба. Петрографический анализ этой посуды показал, что она изготовлялась из двух различных по составу глин, что говорит о разных центрах ее производства. К аналогичному выводу, опираясь на данные анализа форм и декора, пришли и болгарские археологи (Штерева И., 1998, с. 193–195). Очевидно, поливная керамика поступала в то время в европейские города не только из мастерских столицы Империи, но и из городов континентальной Греции (Солуни, Коринфа).

Помимо монохромной, в Византии в IX–X вв. появилась белоглиняная керамика с полихромной росписью, ставшая в последующие века заметным явлением в ее художественной жизни (Rice D.T., 1954, p. 76). Отличительной особенностью этой керамики является сочетание контурной росписи от черного до пурпурного цвета с подцветкой желтыми и зелеными пятнами в простейшем варианте (трехцветная гамма) и с применением синего и красного в усложненном варианте (пятицветная гамма).

Единичные образцы полихромной керамики простейшего варианта найдены на Таманском городище. Это обломок чашечки с контурной черной росписью с подцветкой зеленым и желтым. В центре ее изображен побег лозы (табл. 68, 5).

Уникальным образцом византийской полихромии является блюдо с изображением двух птиц по сторонам древа жизни, найденное в Тамани в 1931 г. (табл. 68, 7) (Макарова Т.И., 1967, с. 18–20, табл. IV, 1). Рисунок выполнен четким контуром с расцветкой деталей синим, голубовато-зеленым, желтым, красным и белым под бесцветной кроющей поливой. Близкое по стилю и способу орнаментации блюдо было обнаружено в Киеве (Макарова Т.И., 1967, табл. IV, 2). Оба они вписываются в круг произведений византийского художественного ремесла XI–XII вв.

В слоях XI–XII вв. Таманского городища обычно попадалась полихромная белоглиняная керамика серийного производства: открытые блюда и чашки с подглазурной росписью, выполненной в двух тонах — коричневом и зеленом. Роспись состояла из беспорядочно разбросанных пятен или полос (табл. 68, 2, 4). Иногда изображались круги и простейшие геометрические фигуры. При раскопках в Коринфе и Константинополе подобная керамика встречена в слоях X–XI вв., начиная со второй половины XI в. до середины XII в. она ввозилась в Херсон (Якобсон А.Л., 1950, с. 221). Обломки чашечек этого вида с зелено-коричневой подглазурной росписью в Тмутаракани встречены в слоях XII в. (Макарова Т.И., 1967, с. 22, табл. VI, 1–6).

Поздние образцы посуды с зелено-коричневой росписью под бесцветной или желтоватой поливой — блюда с изображениями птиц и животных. В Константинополе они встречаются в слоях XII–XIII вв. (Rice D.T., 1930, с. 47). Четкий контур керамики с полихромной росписью сменился небрежной росписью кистью, живописность которой придают пятна зеленой и желтой подцветки. Блюда этого типа находят во многих городах Причерноморья, особенно в Херсоне (Якобсон А.Л., 1950, с. 220). В Тмутаракани их немного (Макарова Т.И., 1967, с. 22, табл. VI, 8), как правило, они попадаются тоже в слоях XII и XIII вв.

Находки на Таманском городище белоглиняной поливной керамики византийского происхождения, датирующиеся X–XIII вв., несмотря на малочисленность, отразили эволюцию этой отрасли художественного ремесла, поскольку изделия этого вида поливной посуды в течение трех столетий попадали в Тмутаракань.

Одновременно с ней ввозилось в город большое количество разнообразной керамики из красной в обжиге глины. Самые ранние ее образцы — чашечки и кувшины — толстостенные с надглазурной росписью пурпурно-коричневыми полосами и кругами, нанесенной на непрозрачную ярко-желтую поливу (Макарова Т.И., 1967, с. 24–25, табл. VII, 1, 4) (табл. 68, 8). Редкие находки этой своеобразной керамики, напоминающей по характеру и тональности небрежной росписи более раннюю белоглиняную византийскую посуду, найдены в Белой Веже в слое конца XI–XII вв., а на Таманском городище — в XII–XIV вв., но это, очевидно, результат перекопов слоя, так как в греческих городах, в которых она изготовлялась, ее четко датируют X-XII вв. (Stevenson R., 1947, с. 51, 59; Morgan Ch.H., 1942. P. 73; Каждан А.П., 1960, с. 213–214).

Более всего найдено в Тмутаракани красноглиняной керамики, покрытой белым ангобом, с орнаментом, нанесенным по нему гравировкой (сграффито), и покрытой прозрачной поливой: желтой или зеленой. Способ нанесения орнамента позволяет разделить ее на типы. Самый ранний отличается тонким узором, чаще всего виноградной лозой, встречаются геометризированные варианты этого сюжета и изредка — изображение птицы (табл. 68, 10, 11, 17). Большинство керамики этого типа, представленного открытыми блюдами на невысоких поддонах, найдено в греческих городах Коринфе и Спарте (Morgan Ch.H., 1942, tab. XII, 22; XLVI). В Тмутаракани она сосредоточена в слоях XI–XII вв.

Толстостенные красноглиняные чаши с орнаментом «сграффито» толстой линией, покрытые прозрачной желтой поливой, сохраняют графическую строгость рисунка и монохромность керамики предыдущего типа. По находкам в Константинополе они датируются XII–XIII вв. Обломки подобных чаш найдены в Тмутаракани в слоях того же времени. Чаши этого типа характеризует геометрический орнамент и композиции магического типа с изображениями змей и перечеркнутых ромбов (табл. 68, 15, 16). На большинстве обломков орнамент не сохраняется, но особенности глубоких блюд: пухлый слегка отогнутый внутрь венчик, толстые стенки, прозрачная желтая полива, покрывающая поверхность тонким слоем, делает их узнаваемыми и в небольших обломках.

Продолжением и развитием орнаментации «сграффито» был узор, выполненный в выямчатой технике («в резерве»). В данном случае контур рисунка наносился острым инструментом на ангобированную поверхность, а потом узкой плоской лопаточкой фон снимался до поверхности глины. Под кроющей желтой поливой участки со снятым ангобом получали теплый коричневый цвет, а изображение оставалось ярко-желтым. На обнаруженных на Таманском городище обломках чаш сохранились фигуры зайцев (табл. 68, 20). Аналогии таким чашам на невысоких поддонах известны в Византии, где они датируются XIII в. (Якобсон А.Л., 1950, с. 199–200).

В слоях XII–XIII вв. на городище помимо парадной посуды попадались и обломки мисок на низких поддонах с простейшим линейно-волнистым орнаментом в технике «сграффито» под кроющей желтой поливой (табл. 4, 13, 14). Небрежность орнаментации и яркий желтый цвет поливы, нередко крошащейся, отличает керамику этого вида от одновременной византийской керамики «сграффито» под желтой поливой. Обломки подобной керамики были найдены в ряде мест Северо-Восточного Причерноморья (Сизов В.И., 1889, табл. 6, рис. 4). Данные последних исследований на Балканском полуострове позволяют связать эту керамику с одним из важнейших керамических центров Византии, возникшим в XI–XII вв. в Северо-Восточной Фракии (Борисов Б.Д., 1998, с. 49–50).

Привозная красноглиняная монохромная керамика с орнаментом «сграффито» часто покрывалась и зеленой поливой (Макарова Т.И., 1963, с. 90). Датируется она XII–XIII вв. Отличительной особенностью ее является орнамент из довольно сложных композиций, иногда звездчатого характера, покрывающий всю внутреннюю поверхность открытых блюд (табл. 68, 18, 19).

Последний широко распространенный вид красноглиняной поливной посуды совмещает оба принципа орнаментации: «сграффито» и полихромию. Разнообразные сюжеты, выполненные в технике «сграффито», радиальные композиции, шахматные ряды овалов, плетенка дополнены зелеными и коричнево-пурпурными пятнами под кроющей светло-желтой поливой. Обломки подобных сосудов — чаш и кувшинов характерны для слоя XIII–XIV вв. на Таманском городище. Они найдены в большом количестве в синхронных слоях Херсона, поселений Юго-Западного Крыма, Феодосии. Производилась эта посуда на Ближнем Востоке, в Закавказье, широко известен знаменитый центр ее производства в Тырнове (Дунайской Болгарии). Реальных следов ее изготовления на Таманском городище не обнаружено, очевидно она была привозной.

Итак, поливная керамика Тмутаракани была заметной статьей импорта на протяжении трех-четырех столетий. Она свидетельствует о торговых и культурных связях хазарской Таматархи и русской Тмутаракани с такими городами, как Константинополь, Солунь, Коринф, с такими регионами Византийской империи, как Фракия и даже, судя по единственному пока обломку сосуда с росписью кобальтом под бесцветной глазурью, с Самаррой — городом Багдадского халифата.

Мы рассмотрели основной массовый материал, заполняющий культурный слой городища. Среди тысяч керамических обломков встречаются и целые экземпляры, дающие нам представление об облике почти всех видов сосудов, об их формах, орнаментации и способах ее нанесения.

Это дает нам возможность связать Таманское городище со всем окружавшим город миром, уверенно датировать вскрытые объекты и разновременные напластования городища.

Не только керамика позволяет устанавливать закономерное чередование слоев на городище, а следовательно и чередование исторических периодов в средневековом городе. Не менее информативным материалом являются обломки стеклянных сосудов, стеклянных браслетов, монет.

Анализ обломков стеклянных сосудов дал дополнительную возможность выявить в средневековом культурном слое самые ранние напластования, относящиеся к VI–VIII вв. (Сорокина Н.П., 1963).

Прекрасно датируют слои немногочисленные монеты, обнаруженные на городище (Кропоткин В.В., 1963). 44 % определенных В.В. Кропоткиным монет относятся к IX — первой половине X в., т. е. к хазарскому периоду, остальные — ко второй половине X в. или к X — первой половине XI в. Очевидно, находки монет свидетельствуют о периодах наибольшей активности торговых связей города с Византией, которые совпадают с наибольшим расцветом Хазарского государства (IX в.) и с коротким владычеством русских князей в Тмутаракани.

Интересны данные, полученные при обработке обломков стеклянных браслетов (Щапова Ю.Л., 1963, с. 102–119). Они появились в городе еще в IX в., но распространение получили в X и особенно в XI в. В XII и XIII вв. количество их резко (более, чем вдвое) сокращается (табл. 69, 7-10, 24–30). Браслеты привозили в Таматарху-Тмутаракань из Византии, но основную массу из Херсона. Единичные находки бус и стеклянных сосудиков (в обломках) были обнаружены и в слоях X и XI вв. (табл. 69, 14, 37, 38). Изготовлялись они в мастерских Византии и Ближнего Востока (Щапова Ю.Л., 1963, с. 120–124).

Приходится пожалеть, что на Таманском городище редки находки отдельных ярких вещей, которые можно было бы уверенно связывать с определенными пластами культурного слоя. Многие предметы, несомненно, хорошо известные археологам и надежно датированные, обнаружены вне того слоя, в котором они должны находиться. Тем не менее, то незначительное количество вещей, которые удалось привлечь для общей характеристики средневекового слоя, дает достаточно выразительную картину, позволяющую представить некоторые хронологические изменения состава находок (табл. 69).

Несколько маркирующих находок свидетельствуют о богатом вещевом комплексе в разные эпохи существования города. Так, в хазарском слое были обнаружены обломки бронзового зеркала, датирующегося не позже первой половины IX в., и типичный хазарский перстень с четырьмя тяжелыми лапками, державшими в гнезде вставку (камень или стекло) (табл. 69, 1, 2) (Плетнева С.А., 1989, рис. 52, 61; с. 171, табл. 23). К X — началу XI в. относится срединная накладка на лук с тщательно прочерченным на ней знаком одного из Рюриковичей, очевидно, Мстислава Владимировича (табл. 69, 13) (Ляпушкин И.И., 1941, с. 214, рис. 3; табл. V). Примерно этим же временем следует датировать литой бронзовый уздечный наносник или налобник — решму (табл. 69, 16). Они были широко распространены в степях, являясь непременной деталью богатого набора (Федоров-Давыдов Г.А., 1966, с. 61, рис. 10, 11; Кирпичников А.Н., 1973, с. 28, 29, табл. X; Гаврилина Л.М., 1991). К вещам немного более позднего времени относятся две случайно найденные на городище детали, датировка которых устанавливается по аналогиям. Это — костяная пластинка, изображающая фигуру воина в шлеме со щитом и мечом, бывшая, очевидно, накладкой на какой-то небольшой деревянный предмет — скорее всего шкатулку (Макарова Т.И., 1972). Подобные вещи были весьма популярны в Византии в XI–XII вв. Однако таманская пластинка, судя по небрежности исполнения, была выполнена где-то на окраине Империи, возможно, в Тмутаракани (табл. 69, 23).

От второй вещи до нас дошла еще более незначительная составлявшая ее часть, а именно — сильно смятая и сломанная маленькая бронзовая литая с позолотой личина (табл. 69, 35). Аналогия ей была обнаружена на великолепном конском начельнике в виде богато одетой сидящей женщины с сосудом в руках. Начельник был обнаружен в Змейском могильнике XI в. (Кузнецов В.А., 1961, с. 87, рис. 15; Плетнева С.А., 1987). Эта находка подтверждает и подчеркивает тесные связи северокавказских алан с Тмутараканью в XI в. Фактически все тмутараканские находки свидетельствуют о том, что в городе обитало немало и богатых воинов-всадников.

Их богатство и процветание города опирались на широчайшие торговые связи Таматархи и Тмутаракани с окружавшим ее близким и дальним миром. Как уже говорилось, о расцвете торговли мы можем судить прежде всего по громадному количеству амфорных обломков. Амфоры были основной тарой для перевозки самых разнообразных продуктов и вина. Они метились собственными знаками продавцов и покупателей. Знаки прочерчивались на горлышках и плечах амфор. Подавляющее большинство знаков-граффити сохранилось на обломках не полностью. Поэтому всего около 200 граффити, более или менее определяемых, удалось обработать и разделить на три хронологические группы (Флерова В.Е., 1997, с. 154, табл. XX). Оказалось, что на хазарский период приходится только 16 % обломков с граффити, в двух последующих периодах процент их примерно одинаков (табл. 70, 4). Интересно, что в Таматархе знаки-граффити представлены простейшими «фигурами»: резами-черточками, крестиками и очень редко — буквами. Во второй период преобладали буквенные знаки: греческие и древнерусские, в том числе обрывки двух слов (Медынцева А.А., 1998, с. 178–184). В третий период наряду с буквами вновь появляются черточки, крестики, стрелки.

Исключительной находкой являются сложные надписи-таблицы, начерченные на красноглиняном тмутараканском кувшине X в. Кувшин был разбит на мелкие кусочки, но его удалось восстановить и вместе с ним почти полностью были восстановлены и сделанные на его поверхности записи-граффити (табл. 70, 1, 2, 3).

Б.А. Рыбаков и вслед за ним А.А. Медынцева дали абсолютно убедительную их расшифровку. Это оказались цифровые записи, возможно долговые или памятные: читаемое сокращенное слово «кат» в античных записях означало «катетефи» — «уплачено», «внесено» (Медынцева А.А., 1998, с. 178–180).

Весьма значительным историческим фактом являются находки иудейских надгробий на Таманском полуострове и, в частности, на данном городище. Они совершенно не связаны с конкретными погребальными памятниками, что не позволяет даже приблизительно относить их к определенной эпохе. На Таманском городище они были обнаружены в каменных цокольных кладках нескольких построек. Особенно привлекательны два из них. На лицевой стороне одного изображен глубоким барельефом вырезанный в прямоугольной нише семисвечник и сопровождающая его атрибутика, а на обратной — также глубоко врезанный серповидный знак — тамга. Это дает некоторые основания относить надгробие к хазарскому времени жизни города, в кладку оно попало в следующий период (табл. 70, 5). Второе надгробие резко отличается от предыдущего техникой исполнения. Семисвечник, окантовка прямоугольной рамки, в которую он помещен, просто прочерчены на поверхности камня. Линии неглубокие, местами стертые, само изображение семисвечника небрежное (неумелое). Возможно, это первые опыты камнереза, весьма напоминающие рисунки-граффити на каменных блоках болгарских и хазарских крепостей VIII–IX вв. (табл. 70, 6).

Как бы там ни было, но наличие иудейского населения в таманских городах, зафиксированное письменными источниками (Чичуров И.С., 1980, с. 60; ПВЛ, с. 60, 99, 135), подтверждается обнаруженными здесь надгробиями.

В раннее и развитое средневековье город был многоэтничным, многоязычным торговым и ремесленным центром полуострова, таким он оставался и далее — в позднем средневековье вплоть до XVII в.

Другая судьба сложилась у Фанагории — второго крупного приморского города полуострова, находящегося всего в 21 км восточнее Таманского городища.

Оба города возникли синхронно на плоском берегу (нижнем плато) Таманского залива, волны которого в течение многих веков размывали берег. В Фанагории почти две трети городских кварталов, расположенных на нижнем плато, были уничтожены морем (Блаватский В.Д., 1961; Блаватский В.Д., Кузищин В.И., 1959; 1961; Атавин А.Г., 1987). Однако окружавшие плато с трех сторон холмы второй террасы были застроены столь же интенсивно и потому город в античное время достигал весьма значительных размеров: 2700×600 м. В эпоху средневековья город сильно сократился: вдоль берега длина его не превышала 1 км, а ширина — не более 170–200 м (табл. 71, 1). Несмотря на такое заметное уменьшение, он по площади вдвое превышал соседнюю Таматарху. По-видимому, и в античное время, и в средневековье Фанагория была и оставалась крупным торгово-ремесленным городом.

Исследования фанагорийского городища начались, как и таманского, со случайной находки надписи в 1853 г. На мраморной плите была вырезана посвятительная надпись Кассалии Афродите Урании (КБН, 972). Находка была сделана рабочими около хутора П.Д. Семеняки, поэтому все первые раскопки были сосредоточены в окрестностях хутора в восточной части Фанагории. Проводили их К.Р. Бегичев и К.К. Герц, Я.М. Лазаревский. В последующие годы на протяжении всего XIX в. исследованием памятника занимались А.Е. Люценко, И.Е. Забелин, В.Г. Тизенгаузен, С.И. Веребрюсов, Н.П. Кондаков, К.Е. Думберг (Паромов Я.М., 1993, с. 120–125). Следует сказать, что никто из этих ученых не обращал внимания на средневековые находки и слои, фактически только А.Е. Люценко упомянул однажды каменные фундаменты каких-то построек «позднейшего происхождения». Все остальные ученые проявляли интерес только к древностям и объектам античного времени. Фанагория прочно вошла в науку как памятник античной культуры и истории.

Это антиковедческое направление исследований продолжалось и в XX в. Основное внимание было первоначально обращено на район «Керамик», раскопки на котором продолжались в течение многих лет. Четырехметровый слой там датировался V в. до н. э. — IV в. н. э. Здесь вели раскопки К.Э. Гриневич, Л.П. Харко, В.Ф. Гайдукевич и М.М. Кобылина, работавшая на нем около десяти сезонов. Раскопки городских кварталов и некрополей были начаты В.Д. Блаватским и продолжены М.М. Кобылиной вплоть до 70-х годов XX в. Помимо этих ученых, античная Фанагория исследовалась И.Д. Марченко, А.К. Коровиной, В.С. Долгоруковым, В.Д. Кузнецовым и рядом других археологов, как правило, проходивших в Фанагории школу полевых исследований многослойных памятников (Кобылина М.М., 1956; Паромов Я.М., 1993).

Почти на всех раскопах, заложенных на территории нижнего города (на плато), археологи сталкивались с перекрывавшими античный слой средневековыми отложениями. Постепенно довольно отчетливо выявились общие очертания распространения средневековых слоев, а значит и средневекового города на фанагорийском берегу: он занимал фактически только нижнее плато, с трех сторон ограниченное холмами и оврагами: заплывшими руслами Кубани (Атавин А.Г., 1987, с. 33). Подобное расположение на местности было характерно для кочевий как малых, не превышавших в длину 200 м, так и таких же обширных, как Фанагория. Остается неясным были ли у этого поселения какие-либо укрепления, или его жители довольствовались естественными преградами: с запада и востока оврагами, по дну которых, возможно, текли ручьи. Были ли защитные сооружения с южной, самой длинной и опасной стороны, открытой для любого степного налета, неизвестно. Впрочем, не исключено, что город, принадлежавший кочевникам и бывший им необходимым в качестве торгового и ремесленного центра, не нуждался в защите от степняков, которые сами оберегали его от опасности.

Первая попытка исследования средневековых слоев была предпринята В.Д. Блаватским еще до войны и позже продолжена М.М. Кобылиной на раскопе, получившем название «Северный город» (Блаватский В.Д., 1940, с. 293–298; 1941, с. 220–221; Кобылина М.М., 1949, с. 15 и сл.; 1951, с. 232–237; Паромов Я.М., 1993, с. 128). Он был расположен на самом берегу в центральной части плато. Всего на раскопе было выделено 13 слоев. Четыре верхних были отнесены к средневековью, хронологические раки которого были определены неверно, а именно: V–XIII вв. Однако в расположенном тоже на берегу «Северо-восточном» раскопе В.Д. Блаватский в 1940 г. совершенно правильно датировал средневековый слой VII–VIII вв. (Блаватский В.Д., 1941), хотя позднее М.М. Кобылина все же сочла возможным верхний средневековый слой Фанагории датировать X-XIII вв., а погребения в каменных ящиках, обнаруженных в северо-западном районе городища, отнесла к XII–XIV вв. (Паромов Я.М., 1993, с. 131, 132).

В 1954 г. в небольшом береговом раскопе западной части городища мощный средневековый слой (3 м) В.В. Кропоткиным был датирован V–XI вв. (Паромов Я.М., 1993, с. 133). Наконец, в большом «Центральном» раскопе (575 кв. м), расположенном всего в 70 км южнее берегового не менее крупного «Северного» раскопа, удалось выявить 12 слоев. После исследования средневековых материалов этого раскопа (в основном керамики), а также всего керамического средневекового комплекса Фанагории мы можем говорить о том, что верхние средневековые наслоения Фанагории следует датировать не позже начала X в. (Плетнева С.А., 1981, с. 14–17, рис. 4–6). Значительный вклад в средневековую стратиграфию Фанагории внесли небольшие раскопки специально стратиграфического направления, проведенные А.Г. Атавиным. Убедительно основываясь на керамическом материале, он разделил средневековый слой на 5 строительных периодов: 1) вторая половина IX в. — 920-е годы; 2) VIII — середина IX в.; 3) VII — начало VIII в.; 4) V–VI вв.; 5) IV в. (Атавин А.Г., 1988; 1992).

Почти каждый крупный исследователь городища стремился к созданию максимально точного плана Фанагории. Пожалуй, немного в России найдется памятников с такой обширной топографической документацией. Последняя съемка была произведена Я.М. Паромовым — это наиболее точный, составленный по данным аэросъемки план памятника с нанесенными на него раскопами, шурфами и траншеями (всего около 90). Впервые на этом плане представлена степень изученности его археологами (табл. 71, 1). К плану приложен прекрасный комментарий, дающий полную беспристрастно и кратко изложенную историю исследования фанагорийского городища (Паромов Я.М., 1993).

В данном разделе нас интересуют материалы периода пребывания хазарских военных соединений на Таманском полуострове, т. е. периода, синхронного слою Таматархи на Таманском городище.

Более ранние материалы, как мы видели, включены в главу V, полностью посвященную археологическим данным дохазарского периода на Таманском полуострове. Следует сказать, что их немного, особенно это касается остатков домостроительства, от которых, как правило, сохранились только «обрывки» кладок разной высоты. Существенно, что в ранних кладках ни разу не был прослежен типичный для хазарского периода прием укладки камней «елочкой».

Тем интереснее и информативнее представляется довольно значительный сравнительно хорошо сохранившийся участок средневекового города, относящийся к хазарскому времени (Центральный раскоп). На нем на глубине около 1 м от современной поверхности были расчищены цоколи нескольких жилищ, очевидно, синхронно существовавших, так как все они связаны планировкой двух сходившихся углом улиц (или улицы и переулка), вдоль которых были выстроены (табл. 71, 2, 3). Практически все цокольные кладки сложены «елочкой».

Дома хазарского времени в целом весьма однотипны, три из них были двухкомнатными, три — однокомнатными, все отличаются довольно большими размерами: 6×4, 6×5 и даже 8×5 м, т. е. площадь их колебалась от 24 кв. м до 40 кв. м. Для кладок характерно использование в узловых местах крупных обработанных блоков (на углах, у входов и пр.).

Вокруг кладок, особенно внутри помещений прослежены разливы глины, нередко довольно толстые. Очевидно стены строений, как и в Таматархе, выкладывались из сырца или были глинобитными. Внутреннее устройство их не сохранилось. Только в юго-восточном углу одного из домов удалось проследить круглый в плане открытый обмазанный глиной очаг, забитый золой и углями (диаметром 1 м). В другом (двухкомнатном) доме у перегородки лежал тяжелый нижний жернов. Поскольку вокруг него была рассыпана глина, не исключено, что это было основание гончарного круга. Надо сказать, что на данном участке была прослежена характеризующая градостроительство особенность, а именно: очень массивные заборы, толщиной равные внешним стенам построек. Это была надежная защита двориков, примыкавших к домам. Кроме того, вместе со стенами домов они служили сплошным обрамлением улиц, прерываясь, видимо, узкими калитками и воротами. Внешний вид города напоминал современные окраинные улочки среднеазиатских городов. Интересно, что на углах, в соответствии с поворотом улицы, забор плавно закруглялся. Во дворах жители занимались самой разнообразной деятельностью, во врытых в землю почти до горла пифосах хранили зерно. Возможно, над ними сооружался специальный навес. Почти в центре большого прекрасно замощенного двора был поставлен квадратный глиняный жертвенник (1×1 м). Он был основательно разрушен и затоптан, но по остаткам можно судить, что стенки его были глинобитные, толщиной около 0,3 м. Во внутренней квадратной площадке несомненно горел огонь: зола, угли, обожженные стенки свидетельствуют об этом. В центре прослежена круглая яма, вероятно, от столба. Вряд ли столб был деревянным, так как вокруг горел огонь. Можно предположить, что в жертвеннике стоял каменный идол, хотя отсутствие каких-либо аналогий этому сооружению и его плохая сохранность не позволяют делать определенные заключения.

Мостовая основной улицы, прослеженная на раскопе в длину на 20 м, направлена с востока на запад (с небольшим отклонением). У западного края раскопа она резко поворачивает на север — к морю. Ширина улицы 3 м. С севера к ней примыкал переулок шириной в 1,5–2 м. И улица, и переулок были замощены обломками посуды (амфор) и костями животных. На хорошо сохранившемся участке уличной мостовой удалось зафиксировать четыре слоя мостовых, разделенных земляными прослойками в 15–20 см. Очевидно, по мере загрязнения и роста культурного слоя вокруг мостовой улица ремонтировалась — подновлялась новой подсыпкой. Таким образом, с учетом нарастания культурного слоя 1 см в год, можно предположить, что улица существовала во всяком случае не менее 80-100 лет.

Приходится пожалеть, что этот раскоп не был расширен. По существу, исследование Фанагории хазарского времени только началось и в последующие годы почти не продолжалось.

Сравнительно небольшие, хотя и многочисленные раскопы не позволили более ни разу открыть участок города, на котором бы прослеживались особенности городской планировки и строительства в один определенный хронологический отрезок времени — середина VIII–IX вв.

Датировки средневековых слоев опираются в основном на анализ керамических материалов. Благодаря многочисленным аналогиям особенно убедительно датируется керамический комплекс хазарского времени (табл. 71, 7-20, 22, 24). На материалах Центрального раскопа удалось проследить распространение по глубинам амфор не только хазарского периода, но и более ранних (VII — начала VIII в.) (табл. 71, 23). Верхние 1,2 м забиты обломками амфор хазарского периода. Ниже, почти вплоть до античности, преобладают обломки амфор VII в. Их довольно много и в верхних 0,4–0,6 м. Объяснить это можно, видимо, тем, что обломки ранних, давно разбитых амфор сохранялись жителями для мощения и ремонта покрытий переулков, двориков и основной улицы.

Не менее выразительно распространение в слое обломков кухонных гончарных горшков и котлов с внутренними ушками: от дернового пласта до глубины 1,8 м (табл. 71, 21), а это значит, что они сосуществовали с амфорами VII в., причем периода их наибольшего использования. Очевидно, кухонную керамику следует датировать в комплексе с другими группами сосудов. Они явно появились значительно раньше нижней даты амфор хазарского периода, т. е. еще в византийско-болгарское время существования города. Тогда же особенное распространение получили лепные горшки с примесью песка и травы в глиняном тесте.

Другой вид посуды, характеризующий хазарское присутствие, — столовая лощеная керамика. Ее обломки попадаются в 4–5 раз реже кухонной посуды (табл. 71, 21). Следует учитывать, что на разных раскопах количество их на разной глубине различно. Наиболее распространены среди них, судя по обломкам, приземистые кувшины с коротким горлом и венчиком с выделенным сливом, а также крупные прекрасно сформованные и обожженные столовые пифосы с поверхностью, богато украшенной лощением. Характерна также довольно частая встречаемость в слое мелких обломков больших и малых мисок. Обжиг этой группы посуды — светло-коричневый или серый. А.Г. Атавину удалось выявить среди лощеной посуды ранние типы, отличающиеся от лощения хазарского времени формами, цветом поверхности (иногда ангобированной), самим характером лощения (Атавин А.Г., 1992, с. 158–189). Встречается эта посуда исключительно в слоях вв. Пик ее распространения совпадает с пиком краснолаковой посуды того же времени (Атавин А.Г., 1992, с. 210, 211; 1993, с. 69). Вероятно, появление в городе этой ранней лощеной посуды можно связывать с проникновением аланского населения с Северного Кавказа, хотя для каких-либо уверенных выводов материала еще недостаточно.

Следует сказать, что синхронный таманский керамический комплекс очень близок фанагорийскому. Основное отличие — наличие в Фанагории обломков котлов с внутренними ушками (ручками). В Тамани они также иногда встречались, но процент их в массе обломков кухонных горшков очень невелик, а в Фанагории они встречаются часто. Предварительные подсчеты показали, что примерно десятая часть обломков принадлежала котлам. Для керамического комплекса конца VIII–IX вв. характерно также почти полное отсутствие находок поливных (ранних) сосудиков и столь же редкие обломки красноглиняных кувшинов «тмутараканского» типа.

В Фанагории, как и в Таматархе, в слоях очень плохо сохраняется металл, поэтому нет находок бронзовых или железных предметов. Даже находки монет единичны и, как правило, они разрушены (окислены) полностью. Поэтому особенно ценны для археологов обнаруженные в Фанагории три каменные литейные формочки — убедительное свидетельство собственного производства прекрасных ювелирных украшений в городе, а также высокого мастерства резчиков по камню, изготовлявших формы. Фактически каждая формочка представляет собой целый блок, предназначенный для отливки не одного, а по крайней мере десяти предметов. Большинство этих предметов имеют аналогии в «салтово-маяцких» древностях, датирующихся IX — началом X в. Одна из форм была обнаружена в 1952 г. и немного позже была издана в фундаментальном томе «Фанагория» (Рыбаков Б.А., 1956, с. 180–182). Это прямоугольный брусок (8,3×5,3×3 см) серого плотного сланца, все шесть граней которого использовались литейщиком (табл. 71, 4). Из вырезанных в литейной форме предметов наиболее яркими и датирующими являются три разнотипные серьги на лицевой стороне; на боковой стороне прямоугольная подвеска с зигзагообразным орнаментом (ручка копоушки или ногтечистки?); на обратной стороне бруска — лунница. Все эти вещи изготовлялись не ранее второй половины IX в. (Плетнева С.А., 1989, рис. 57, 58, с. 171). Другой брусок сделан из того же сланца, очень тщательно. Размеры его: 7,5×6,4×1,3 м. На боковых гранях изображения отсутствуют, на лицевой стороне помещены формочки для отливки круглых подвесок, на обратной — массивный наконечник для поясной воинской гарнитуры и круглая подвеска (табл. 71, 5). Третий аналогичный брусок сохранился плохо — сильно оббит, но на одной стороне осталось отчетливое изображение двух формочек: копоушки с зигзагообразным орнаментом на ручке и серьги (табл. 71, 6). Обе стилистически не выходят за рамки конца IX в.

К сожалению, в Фанагории не обнаружено и не исследовано ни одного средневекового могильника. Известны только разбросанные вокруг города отдельные погребения, которые можно с той или иной степенью вероятности относить к средневековью. Причем, эти погребения, как правило, располагались на территории античных некрополей. Таковы погребения в восточной части Фанагории на холмах второй террасы. Все это захоронения в простых неглубоких ямах, уложенные вытянуто на спине, без вещей. Большой могильник находился у подножия горы Шапурской, к югу от городища. Погребения безынвентарные, антропологических определений погребенных не производилось, поэтому и хронология, и этническая принадлежность захоронений осталась невыясненной. В западной части Фанагории М.М. Кобылина обнаружила еще один могильник, в котором было вскрыто девять погребений, как и предыдущие — безынвентарные, но семь из них совершены в каменных ящиках. Это послужило основанием для заключения о поздней дате этих захоронений: XII–XIV вв. Однако мы знаем в настоящее время, что в Крыму они начали появляться значительно раньше IX в., а в ближайшей к Фанагории Тмутаракани погребения в каменных ящиках датируются XI, возможно, XII вв., но не позже. Поскольку жизнь в Фанагории кончилась в конце IX в., погребения в этом городе, очевидно, следует относить к этому же и более раннему времени.

Все перечисленные захоронения, условно относимые нами к эпохе средневековья, безынвентарные, что, вероятно, следует объяснять религиозными воззрениями людей, хоронивших своих близких без сопровождения хотя бы скромного инвентаря. Трудно представить, что захоронения вокруг Фанагории и в ней самой принадлежали исключительно беднейшему населению. Известно, что в простых могилах вытянуто на спине, головами на Запад и без вещей хоронили своих мертвых представители двух религий, наличие которых в Фанагории зафиксировано в письменных источниках: христиане и иудеи.

В Фанагории была в VI в. даже собственная епархия (Васильевский В.Г., 1912, с. 384). Правда, позднее она уже не упоминалась в источниках, но христианизированное население, вероятно, осталось в городе, хотя, согласно сообщению византийского историка Феофана Исповедника (Чичуров И.С., 1980, с. 60), город в VII в. в значительной степени был заселен евреями-иудеями. Факт пребывания евреев в городе подтверждается археологически: на городище было обнаружено несколько типичных иудейских надгробных каменных плит с семисвечниками и другой иудейской атрибутикой (Даньшин Д.И., 1993). На обратной стороне некоторых из них выбиты тамги, что, видимо, позволяет связывать эти надгробия с хазарами-иудеями? Однако ни одной могилы, связанной с иудейским надгробием, обнаружено пока не было, поэтому считать часть безынвентарных захоронений иудейскими (или христианскими) мы можем только предположительно.

Таким образом, судя по тем материалам, с которыми удалось познакомиться исследователям средневековых слоев, можно сказать, что в VIII и IX вв. город явно процветал. Об этом свидетельствует постоянно подновлявшееся покрытие большой (главной?) улицы, благоустроенность усадеб, большое количество амфор, свидетельствующее об оживленной торговле города с дальними странами и ближними регионами, развитое ремесло (гончарное, камнерезное, ювелирное), подтверждаемое находками.

Несмотря на это, в конце IX, может быть, в первые годы X в. Фанагория прекратила свое существование. При этом следует учитывать тот факт, что город не был разгромлен и разрушен в громадном пожаре. Полное отсутствие бытовых находок в остатках домов и усадеб создает впечатление, что все было аккуратно собрано и вывезено при общей тотальной эвакуации. Последняя могла быть обусловлена надвигавшейся на город опасностью нашествия варваров, которыми в те годы могли быть печенеги (Плетнева С.А., 1981, с. 15–16; 1980, с. 26). Другой причиной стали природные изменения. В частности, сильно обмелевшая гавань привела к потере городом значения крупного портово-торгового центра. Последнюю точку в истории города поставили повышение уровня моря (размыв береговых кварталов) и занесение илом и песком омывавших Фанагорию русел Кубани (Атавин А.Г., 1987, с. 32, 34). Природные факторы безусловно сыграли важную отрицательную роль в жизни Фанагории, но при этом следует помнить, что археологические материалы свидетельствуют не о постепенном затухании города в эпоху средневековья, а как говорилось, о длительной полноценной его жизнедеятельности.

Торговые связи осуществлялись сухопутными дорогами, проложенными еще в античное время и продолжавшими функционировать в средневековье. Пять крупных магистралей сходились в Фанагории (рис. 9). Они обеспечивали город всем, что мог дать Таманский полуостров, буквально усеянный поселениями. Кроме того, невозможность пользоваться собственной гаванью способствовала активизации перевозок товаров сухопутьем из ближайших портов: Таматархи, Кеп.

Все сказанное делает, по-видимому, предпочтительной гипотезу о внезапном оставлении города под угрозой неминуемой надвигающейся гибели. Перерезанные врагом сухопутные дороги могли стать для жителей значительно большей трагедией, чем постепенно мелеющая морская гавань.

Введение (Е.А. Армарчук)

К югу от Керченского пролива, за крутым мысом Таманского полуострова, открываются просторы Черного моря, на протяжении 350 км омывающего кавказские берега. Эта узкая полоса, Северо-Восточное Причерноморье географически относится к Северному Кавказу и составляет 2 % его территории, входя в Краснодарский край (Рос. Фед., 1968, с. 402 и сл.). Она вытянулась вдоль моря от основания Таманского полуострова до реки Псоу, по которой проходит государственная граница с Грузией. Море согревает и увлажняет эту территорию, а горы, особенно в южной части, защищают от холодных ветров зимой и знойных суховеев летом. Умеряя летний жар и утепляя воздух зимой, Черное море сильно воздействует на климат этой береговой полосы. В свою очередь, климат, почвенный покров гор и растительность строго подчинены закону вертикальной поясности, перемене от предгорий в сторону высокогорий.

Большую часть Северо-Восточного Причерноморья занимают горы, сложенные мергелями, глинистыми сланцами и частично известняками. В основном, на приморских склонах преобладают низкогорья и средневысотные горы с округлыми вершинами и пологими склонами, почти сплошь заросшие лесами. Северо-Западные цепи Большого Кавказа подступают к берегу вблизи Анапы. В этой части региона рельеф образуют холмы с мягкими очертаниями, перемежающиеся равнинными участками. Вначале, до Геленджика, горы не превышают 750 м, но и здесь растительность располагается поясами. Самый нижний пояс (до 150–200 м от уровня моря) характеризуется зарослями сухолюбивых, мелколистных колючих кустарников: кизила, боярышника, шиповника, барбариса, держидерева и терна в сочетании с лесными видами — дуб пушистый, изредка древовидный можжевельник, фисташка, локально — сосна пицундская. Кроме того, здесь широко распространены издревле окультуренные грецкий орех, лещина, грушевые и яблоневые деревья, виноград, табак, а в полосе дубрав много граба, ясеня, осины, ольхи, вяза. На высоте от 200 до 500 м кустарники те же, а леса состоят из более крупных экземпляров можжевельника, дуба, граба, ясеня. Выше 500 м лесная растительность сильно угнетена постоянно дующими здесь ветрами и постепенно сменяется горными степями. Зимой холодные континентальные воздушные массы, преодолев горы, проникают на побережье на отрезке от Анапы до меридиана Михайловского перевала, принося низкие температуры и иногда сильные ветры — норд-осты (бора). В общем же, зима заметно теплее равнинной предкавказской, а лето ясное и жаркое, что приравнивает климат к средиземноморскому.

Иной облик имеют причерноморские ландшафты к югу от Михайловского перевала, особенно от Туапсе до Адлера, где они весьма обильны разнообразной вечнозеленой растительностью. Здешний ровный климат отличается большой теплотой и круглогодичными осадками, что приближает эту часть Причерноморья к влажным субтропикам. У Туапсе горы достигают 900 м, а затем к югу чуть восточнее Сочи — уже 3000 м. Их склоны покрыты дубовыми и буковыми лесами, густо заросшими различными лианами и подлеском из реликтовых видов растительности.

Предгорно-прибрежная часть Причерноморья значительно меньше горной по площади и занимает узкую полосу шириной от нескольких метров до нескольких километров. Обычно она отделяется от хребтов крутым и высоким уступом, а там, где реки, прорезав хребты, прорываются к морю, образуются глубокие и узкие долины-щели. Вдоль побережья морской прибой за длительный период времени образовал полосу галечниковых, гравийных, а в устьях рек — песчаных пляжей. Ее ширина может достигать нескольких десятков метров, но местами скалы обрываются прямо в море. Такие крутые обрывы встречаются на всем протяжении побережья от Анапы до устья Псоу. В целом, на прибрежной полосе мало ровных площадок, рельеф преимущественно представлен холмами и возвышенностями и поэтому под сельскохозяйственные угодья часто сооружались террасы на их склонах. Сельским хозяйством освоена незначительная часть территории Причерноморья: пашни, сады, плантации многолетних культур и даже пастбища представляют собой маленькие, отвоеванные у леса и гор островки.

На протяжении от Анапы до Адлера только в трех местах большие естественные морские бухты вдаются в берег — у Новороссийска, Геленджика и Туапсе. Однако в древности он имел другие очертания из-за пониженного уровня моря. Самой большой является глубокая и незамерзающая Цемесская бухта, возле которой в устье реки Цемес вырос Новороссийск. Суджукской косой в северной части и мысом Дооб в южной она отделена от морской акватории, а со стороны материка окружена предгорьями хребта Маркотх, поднимающегося до 750 м над уровнем моря. Живописную Геленджикскую бухту образуют два мыса — Толстый и Тонкий. Некогда в окрестностях Геленджика горы были сплошь покрыты дубравами, вырубленными ради экспорта древесины. На подверженных ветрам участках растительность прячется в щелях-балочках. Туапсинская бухта расположена возле устья большой межгорной котловины с двумя речушками. Благоприятный микроклимат и защищенность от ветров горами издавна привлекали сюда поселенцев. Далее к югу берег в устье Мзымты и до Псоу низменный и некогда был болотистым.

В предгорно-приморской полосе естественный растительный покров претерпел большие изменения за длительный период антропогенного воздействия, поскольку издавна прибрежная кромка была довольно густо заселена. Наиболее это касается территории Больших Сочи, отличающейся обилием как местных, так и иноземных субтропических и акклиматизировавшихся тропических растений. Первые результаты изучения палеоландшафта в северной части региона, под Новороссийском, свидетельствуют, что с рубежа эр здесь были распространены те же виды широколиственных и кустарничковых пород, которые характерны для современной растительности предгорий и нижнего яруса гор (Антипина Е.Е. и др., 2001, с. 32–33). Карпологический анализ Е.Ю. Лебедевой образцов с античных и средневековых, XII–XIV вв., поселений под Новороссийском показал, что в обе эпохи в палеоботаническом комплексе лидирует полба или пшеница двузернянка, затем следует просо (ячмень сеялся в незначительном количестве). Это были две ведущие посевные культуры в местном земледелии с устойчивыми традициями в силу стабильных природно-экологических условий (Антипина Е.Е. и др., 2001, с. 35). В целом, природно-географическое своеобразие региона, сочетающего морское побережье, степные и равнинные участки в северной его части и горы (с плодородными южными долинами), обусловило этно-исторические процессы и синтез культур местных горцев, кочевников-степняков и заморских пришельцев, который улавливается со времен античности.

Глава 8 Раннесредневековые древности побережья (IV–IX вв.)

К концу XIX в. относятся первые публикации раннесредневековых древностей Северо-Восточного Причерноморья (Сизов В.И., 1889, с. 76, 77, табл. XI, 9, 11; ОАК за 1892 г., с. 93), а уже в начале XX в. здесь проводятся первые профессиональные раскопки могильников, начинается систематическое издание коллекций, памятники обсуждаются крупнейшими специалистами, начинают формироваться собрания местных музеев (Спицин А.А., 1907; Саханев В.В., 1914; ОАК за 1913–1915 гг., с. 159). На долгое время эти работы составили основную источниковую базу для суждения о культуре Северо-Восточного Причерноморья в третьей четверти I тыс. н. э. Борисовский же могильник, благодаря представительности материала и образцовому для начала XX в. исследованию В.В. Саханева, вплоть до недавнего времени играл роль одного из эталонов в оценке раннесредневековых древностей Кавказа и других территорий.

В последующие более чем полвека пополнения корпуса источников происходили преимущественно из случайных находок, сборов на разрушающихся памятниках, спорадических и очень ограниченных раскопок. Публикации материалов были редкими, краткими и выборочными (Анфимов Н.В., 1980; Минеев М.Г., 1984 и др.).

Исключением стал труд Е.П. Алексеевой, явившийся первой попыткой обобщения раннесредневековых памятников Северо-Восточного Причерноморья (Алексеева Е.П., 1964). Тогда же римско-византийские монеты были представлены в сводах В.В. Кропоткина, опиравшегося во многом на труд Е.А. Пахомова (Кропоткин В.В., 1961; 1962).

С конца 1960-х годов начинаются систематические работы с местными древностями в южной и северной частях рассматриваемого региона, проводимые профессиональными специалистами, уроженцами Черноморского побережья Кавказа — Ю.Н. Вороновым, обследовавшим, опираясь на помощь местных краеведов, окрестности Сочи и представившим материал в ряде публикаций (Воронов Ю.В., 1971; 1979; 1979а) и А.В. Дмитриевым, до настоящего времени работающим в Новороссийске. Раскопки в 1974 г. А.В. Дмитриевым раннесредневекового могильника на р. Дюрсо стали сенсацией и сразу же привлекли внимание отечественных и зарубежных специалистов.

В последние годы археологические материалы III–IX вв. продолжали пополняться профессиональными раскопками ряда первоклассных памятников. Особенно значимы впервые исследованные материалы могильников III–IV вв. в Бжиде и Южной Озерейке (Пьянков А.В., Строчевой А.А., 1992; Пьянков А.В., 1998; Шишлов А.В., 1999), материалы могильника Бжид, непрерывно существовавшего с III по VII в. на стыке культурных влияний Северного Причерноморья и Закавказья, погребения гуннского времени в Цемдолине, позволяющие заполнить хронологическую лакуну между материалами Южной Озерейки и Дюрсо в окрестностях Новороссийска (Малышев А.А., 1995). Археологические исследования в Анапе позволили очертить пока немногочисленный круг находок, отражающих жизнь на территории разрушенной в середине III в. Горгиппии в конце римского времени и раннем средневековье (Алексеева Е.М., 1997, с. 144; Трейстер М.Ю., 1982, с. 159).

Оценивая в целом состояние источников по археологии Северо-Восточного Причерноморья, отметим, что древности рассматриваемой территории известны очень неравномерно и нет ни одного района, изученного систематически. Опубликованные своды и обзоры памятников (Алексеева Е.П., 1964; Онайко Н.А., 1970; Воронов Ю.Н., 1979; 1979а; Ковалевская В.Б., 1981; Bortoli-Kazanski A., Kazanski M., 1987) неполны, содержащиеся в них сведения требуют корректировки или дополнительной проверки. Основной массив наших данных связан с материалами могильников. Хотя некоторые из них исследованы полностью или на большой площади, ни один не опубликован по комплексам на уровне современных требований. Ряд важнейших памятников известен лишь по сборам, а поселения практически вообще не исследованы.

Таким образом, очевидно, что в настоящее время систематическое рассмотрение особенностей материальной культуры Северо-Восточного Причерноморья III–VII вв. вряд ли возможно. Поэтому мы ограничимся характеристикой опорных памятников, констатацией наиболее показательных черт представленной в них культуры с учетом их динамики, привлекая прочие доступные отрывочные данные. Обоснованная и детальная культурная дифференциация материала и, соответственно, его этническая интерпретация, представляется нам преждевременной; возможны лишь краткие предварительные выводы или гипотезы.

О процессах, происходивших в те столетия в районе нынешних Новороссийска и Анапы, мы можем судить по материалам могильника в Южной Озерейке, единичным находкам в Анапе и ее окрестностях (рис. 12). Выделение горизонта второй половины III–IV вв. по материалам поселений пока не может быть предложено с необходимой степенью надежности (Масленников А.А., 1990, с. 80; Алексеева Е.М., 1997, с. 144).

На Южноозерейском могильнике А.В. Шишловым выделены три группы погребений. Только третья, расположенная в западной части раскопа, содержит древности позднеримского времени (Шишлов А.В., 1999). Эти могилы сгруппированы в четыре скопления, различающиеся как датировками, так и по набору типов могил (табл. 72). На участке I расположены единичные человеческие погребения по обряду ингумации с юго-западной ориентировкой, захоронения коней, ориентированные головами на запад, погребение всадника и коня, положенных параллельно головами на северо-запад. Плохая сохранность не позволяет детально говорить о ряде особенностей погребального обряда. Возможно, к этой группе относится безынвентарное погребение 41, совершенное головой на север с небольшим отклонением на запад и с каменной наброской. Этот участок использовался во II и в первой половине III в., о чем свидетельствует состав бус (Колпакова А.В., 1999), керамической посуды (Малышев А.А., 1999, с. 76–77, форма II.1), круглые железные пряжки с нефасетированным язычком, одночленная лучковая фибула с корпусом, нависающим над пружиной, монеты 211–226 и 234 гг. (табл. 72, 51–64). Топографически и хронологически участок I примыкает к зоне погребений предшествующего времени, ориентированных в подавляющем большинстве в северо-восточном секторе. По составу инвентаря, по погребальному обряду эти погребения вполне вписываются в круг традиций, зафиксированных для данной территории памятниками I–III вв. (Масленников А.А., 1990; Малышев А.А., 1996). Прекращение функционирования участка I приходится на то же время, что ряда могильников и поселений в окрестностях Новороссийска и Анапы.

В отличие от ряда других пунктов, жизнь населения, оставившего некрополь в Южной Озерейке, в середине III в. не прекратилась. Перерыв в использовании некрополя либо был кратковременным, либо отсутствовал вовсе. По составу могил участок III (раскопанная его часть датируется в рамках середины III — первой половины IV в.) близок участку I: та же ориентировка погребенных, расположение конских захоронений по периферии участка. Отличия либо объяснимы ограниченностью выборки, либо носят хронологический характер: одночленные лучковые фибулы вытесняются двучленными, появляются новые типы ременной гарнитуры, уменьшается количество керамики и бус (табл. 72, 28–50). Иначе можно объяснить отсутствие на участке III могил воинов с конем. Они сконцентрированы на участке II, синхронном участку III (табл. 72, 23–39), причем, если не принимать во внимание ограбленное погребение 109, все могилы здесь содержат захоронение человека и коня. К особенностям этого участка относится отсутствие собственно конских захоронений, как и погребений с бусами (женских?), наличие кремации. Наряду с широко распространенными двучленными лучковыми фибулами, обращают на себя внимание дуговидная фибула-брошь, находящая аналогии в Абхазии, и железная фибула с обмоткой, напоминающая образцы из Бжида (табл. 72, 24, 28–31). Все это, как и серебряный флакон, обувь с серебряными пряжками (табл. 72, 27, 29, 35), свидетельствует об особом статусе людей, погребенных на участке II.

Судя по всему, участок II оставлен специальным военным отрядом (что не исключает возможность использования в военных действиях собственно местного населения, оставившего участок III, где есть погребения с оружием). Как бы то ни было, со второй половины III в. население, оставившее могильник в Южной Озерейке, имеет иную, в сравнении с предшествующим временем, социальную структуру.

Участок IV отличается от рассмотренных по датировке, составу захоронений, особенностями материальной культуры (табл. 73, 1-12). Пряжки с заметно утолщенной впереди рамкой и язычком, охватывающим рамку на половину толщины, двучленная прогнутая подвязная фибула, монеты позволяют датировать участок около середины IV в. Округлое сечение язычка и двучленная прогнутая подвязная фибула, а возможно, и изделия из янтаря (табл. 73, 2–6, 10, 8) по происхождению связаны с «западным», скорее всего — крымским, кругом культурных традиций. Хронологическая разница участков II и IV позволяет предполагать, что около второй четверти IV в. происходит смена «гарнизона». На смену отряду всадников с «восточными» культурными пристрастиями приходят носители черноморско-восточногерманской культурной модели, отраженной и в находках из Анапы, Фанагории, Пантикапея (особенно показательны двучленные прогнутые подвязные и двупластинчатые фибулы) (Казанский М.М., 1999). Наличие гривны и браслетов (табл. 72, 11, 12), вещей, не характерных для восточногерманской одежды в римское время, свидетельствует, что даже если новый гарнизон включал собственно германцев, то их культура была существенно адаптирована местными традициями, о которых говорит и устройство могил на участке IV. Отсутствие серег, категории украше-ний, обычной для боспорских некрополей, но не встреченных в южноозерейском могильнике ни на ранних, ни на поздних этапах, вероятно, является одной из его этнографических или даже этнокультурных особенностей.

М.М. Казанский постарался привести ряд археологических аргументов в поддержку идеи В.Г. Васильевского о смене династии на Боспоре, отраженной письменными источниками и прекращением местной чеканки монет в 340-х годах (Казанский М.М., 1999). Причем, новая политическая верхушка связывается с восточногерманской культурной традицией. Рассмотренные материалы вполне могут соответствовать такой интерпретации.

Древностей, допускающих датировку именно гуннским временем, на Южноозерейском некрополе нет. В районе Новороссийска они представлены лишь двумя одиночными ингумациями и захоронением коня на Цемдолинском могильнике, основная масса погребений которого датируется в рамках I — первой половины III в. (табл. 72, 14–19) (Малышев А.А., 1995; 1996; 1999). Прекращение функционирования одних и возникновение других некрополей позволяет утверждать, что в последние десятилетия IV или в начале V в. на рассматриваемой территории происходят какие-то потрясения, хотя для суждения об их степени и характере материалов мало. Все же можно отметить, что по погребальному обряду цемдолинские погребения раннегуннского времени вполне находят соответствие в местных древностях.

Находки из Анапы и ее окрестностей (табл. 73) не могут существенно дополнить или откорректировать сделанные наблюдения. Можно лишь утверждать, что после разгрома Горгиппии жизнь в городе не замерла вовсе, хотя поселение стало значительно меньше и беднее, чем город предшествующего времени (Алексеева Е.М., 1997). К рассматриваемому периоду относится поздняя группа «варварских» подражаний римским денариям Марка Аврелия. Основная зона концентрации этих монет приходится на район между Анапой и Новороссийском. Специалисты связывают «варварский» чекан денариев то с деятельностью пришлых племен готов или аланов, то с местными «торетами» или «ахеями» (Казманова Л.И., Кропоткин В.В., 1961; Кропоткин В.В., 1961, с. 16; Кругликова И.Т., 1966, с. 203; Онайко Н.А., 1967, с. 52, 53; Шелов Д.Б., 1973, с. 194; Малашев В.Ю., 1994, с. 48–50; Малышев А.А., 1995, с. 152; Сергеев А.Я., 1999, с. 33–35).

О культуре населения Черноморского побережья Кавказа в III–IV вв. между Новороссийском и Сочи можно судить лишь по материалам могильника Бжид. Начало его функционирования, судя по сменяющим одночленные двучленным лучковым фибулам, фасетированным прогнутым подвязным фибулам, изготовленным из массивного сравнительно узкого стержня (табл. 74, 50–51, 61, 68), и другим материалам, приходится на вторую половину III в. Ранний участок Бжидского некрополя расположен в возвышенной северо-западной части исследованной площади. Погребальный обряд очень разнообразен: есть как ингумации с различной ориентировкой, так и кремации, как единичные погребения людей, так и сопровождаемые конями, даже двумя, есть отдельные захоронения коней, часть могил представлена простыми грунтовыми ямами, другая — каменными ящиками.

Ранний состав украшений на рассматриваемом участке (в рамках последних десятилетий III — первой половины IV в.), наряду с упомянутыми лучковыми и прогнутыми подвязными, характеризуют две своеобразные местные серии фибул: одночленных с овальной спинкой, украшенной прессованным орнаментом, и трапециевидной ножкой с подвязным приемником (табл. 74, 52–53); сравнительно крупных железных дуговидных с бронзовой обмоткой, в рамках которой представлены как одночленные с верхней тетивой, так и двучленные варианты (табл. 74, 33, 35). Кроме обычных в Причерноморье браслетов и подвесок с завязанными концами, для ранних погребений показательны браслеты со «шляпками» на концах (табл. 74, 62, 63, 66). Не редкостью являются гривны, все они тордированные, с замком из крючков с шишечками на концах (табл. 74, 49). Своеобразны серьги, выгнутые из длинного прута, плавно утолщающегося к концу, который завершает биконическая или округлая литая «шишечка» (табл. 74, 54). Это ведущий тип серег для ранних погребений Бжида, а их аналог из Горгиппии (Трейстер М.Ю., 1983) единичен. От большинства кавказских и северопричерноморских памятников III–IV вв. Бжид отличается богатством ожерелий, в которых доминируют разнообразные янтарные бусы, в том числе так называемые грибовидные и дисковидные, обточенные на токарном станке, попадаются металлические полые бусы, подвески-лунницы, стеклянные подвески в виде клыка (табл. 74, 67, 69–74, 76). Очковидная подвеска к фибуле (табл. 74, 75) имеет ближайшие аналогии в материалах Абхазии (Воронов Ю.Н., Юшин В.А., 1979). Из ременной гарнитуры отметим портупею провинциального римского облика и уздечный набор с фасетированными зажимами, как у сармат на Боспоре и Северном Кавказе (табл. 74, 58–60, 78). Оружие представлено мечами, конское снаряжение — удилами с крупными кольцами (табл. 74, 77, 79). Из керамики известен миниатюрный лепной сосудик с зауженным горлом и своеобразный биконический сосуд с высокой шейкой раструбом (табл. 74, 64, 80).

Более поздние погребения этого же участка, датируемые в рамках IV в., сохраняют традиции предшествующего времени и непосредственно примыкают к зоне ранних могил. В качестве хронологического ориентира показательны изменения ожерелья: становятся хуже качеством и уменьшаются количественно янтарные бусы, зато преобладают изготовленные из синего стекла, а также разнообразные полихромные бусы и бусы с металлической прокладкой (табл. 74, 20, 22–23, 41–48, 56). Двучленные прогнутые подвязные фибулы из массивного стержня сменяются изготовленными из уплощенной пластины (табл. 74, 17, 30–31). Среди уникальных образцов обращает на себя внимание серебряная одночленная лучковая фибула, орнаментированная по дужке частыми короткими фасетками (табл. 74, 29). Пряжки представлены образцами с овальной утолщенной спереди рамкой и язычком, охватывающим около половины ее толщины (табл. 74, 14–15, 28). Наряду со старыми формами украшений появляются серьги с длинным обмотанным проволокой стержнем и округлой полой подвеской (табл. 74, 32). Браслеты с расширенными концами встречены в тех же комплексах, что и небольшие зеркала с петлей в центре обратной стороны, украшенной простейшим лучевым орнаментом или «елочкой» (табл. 74, 18, 19, 21). Оружие представлено разнообразными мечами, встречаются копья и своеобразные ножи с горбатой спинкой (табл. 74, 11, 27, 38, 39). Кроме лепных горшочков с раздутым туловом и зауженным горлом, керамика представлена, вероятно, импортными гончарными кувшинами и краснолаковыми мисками (табл. 74, 24–26).

Наиболее поздние погребения этого же участка характеризуются появлением новых вариантов тех типов вещей, которые были известны и раньше. Язычки на бесщитковых пряжках охватывают дужку по всей ее ширине, наконечник с валиком на конце узких вытянутых очертаний, прогнутые подвязные фибулы становятся крупнее (табл. 74, 1–2, 5, 6, 8). Все это соответствует направлениям эволюции материальной культуры многих групп восточноевропейских варваров в раннегуннское время (последние десятилетия IV — первые десятилетия V в.). Одночленная дуговидная пластинчатая фибула в сочетании со вставками, судя по концентрации аналогов, свидетельствует о связях с племенами Абхазии, как и наконечник копья с продольным ребром и «утяжеленным» жалом (табл. 74, 3–4, 13). В конской упряжи к инновациям относятся удила со стержневидными псалиями (табл. 74, 10), являющиеся одной из показательных форм V в. В керамике отметим появление сосудов, находящих аналоги в черняховской культуре (табл. 74, 12). Итак, прекращение функционирования участка 1 могильника Бжид приходится на конец IV или начало V в. и отличается интенсивными связями как в юго-восточном, так и северо-западном направлениях. Отметим, что к этому времени относится ряд гуннских походов в Закавказье, предшествующих перенесению центра активности гуннов в Центральную Европу, в конце IV в. происходят отмеченные выше изменения в районе Новороссийска, а в первой половине V в. — существенные изменения структуры населения на Северном Кавказе (Абрамова М.П., 1997; Малашев В.Ю., 1994). Однако о том, с какими событиями связаны изменения в жизни населения Северо-Восточного Причерноморья, которые можно предположить по материалам Бжидского могильника, данных явно недостаточно.

Памятники второй половины III–IV вв. из окрестностей Сочи представлены единичными находками. А это значит, что уловить особенности местных памятников, опираясь на выборку такого типа, практически невозможно.

О непосредственных связях в III–IV вв. местного населения с носителями цебельдинской культуры свидетельствуют аналоги в керамике, известной из ряда разрушенных погребений в районе Красной Поляны (табл. 75, 25–26). Те же и отчасти северные параллели имеет оружие: сохранившиеся в коллекциях мечи, копья, удила (табл. 75) позволяют предполагать и более широкую дату. Умбоны представлены лишь образцами, относящимися к последним десятилетиям IV — началу V в. (табл. 75, 19, 22, 23).

Состав вооружения местных племен можно реконструировать лишь по описанию погребения из окрестностей Красной Поляны, открытого при рытье траншеи в 1942 г. (табл. 75, 20). Комплекс включал два копья (табл. 75, 21), щит с позолоченным крученым умбоном (табл. 75, 19), топор, меч, возможно, с хрустальной подвеской к нему, кинжал. Все это находит ближайшие соответствия в вооружении цебельдинской культуры (Воронов Ю.Н., Шенкао Н.К., 1982). Из этого же погребения происходит раннесасанидское блюдо (табл. 75, 28), какое-то время принадлежавшее, судя по надписи, царю Кермену Варахрану (262–274) (Воронов Ю.Н., 1979, с. 77–78).

Таким образом, доступные нам отрывочные материалы из Сочинского района позволяют говорить о связях местного населения с носителями цебельдинской культуры в III–IV вв. и о наличии, по крайней мере в конце IV — начале V в., вооружения, сопоставимого с цебельдинским. Коллекция удил и пряжек (табл. 75, 11–16) представлена образцами V в. Вероятно, это является свидетельством существенной роли кавалерии в военном деле местного населения. Находки более позднего времени единичны и свидетельствуют о сохранении до VI в. тесных связей с населением современной Абхазии (табл. 75, 3–7, 9, 29–32, 34), а в VI–VII вв. — о включении этого района в зону влияния византийской культуры (табл. 75, 1, 10).

По данным древних авторов, в районе Сочи и чуть севернее локализуются саниги, племя, близкое абазгам, испытавшее некоторое влияние позднеантичной цивилизации и имевшее разнообразные контакты с соседями, в частности — с апсилами (Воронов Ю.Н., 1998а, с. 30, 32). Такая атрибуция как будто подтверждается имеющимися археологическими данными, хотя для обоснования этнокультурной характеристики местных древностей необходимы новые широкомасштабные работы на ряде памятников.

Разгром в 50-60-х годах V в. объединений, возглавляемых гуннами в Подунавье, отразился и в древностях Причерноморья. Для культуры рассматриваемой территории особенно заметным было переселение готов-тетракситов, нашедшее, судя по всему, отражение в появлении могильника Дюрсо (Дмитриев А.В., 1979а).

Если особенности погребального обряда на этом могильнике вполне сопоставимы с памятниками предшествующего времени (ингумации с западной и северо-западной ориентировкой, захоронения коней), то, как не раз отмечалось специалистами, многие этнографичные особенности женского костюма имеют здесь несомненные восточногерманские параллели.

Один из ярких признаков культур восточногерманского круга эпохи переселения народов — двупластинчатые фибулы, ряд серий которых в середине V в. начинают украшать накладками у дужек. Ранний горизонт таких вещей в Северо-Восточном Причерноморье представлен в окрестностях Новороссийска. Эти вещи имеют близкие параллели в Подунавье и, единично, в Керчи, Фанагории, Поочье и во Франции, в контексте культурных контактов с Подунавьем, а не эволюции местных традиций (Амброз А.К., 1982, рис. 1, 26–35, 45, 47; 1989, с. 48; Bierbrauer V., 1995, рис. 5, 1–2; 13, 1, 3–4; Kazanski М., Périn Р., 1998, рис. 2, 1–2; 10, 1, 3). На этой основе во второй половине V в. складывается производство местных двупластинчатых фибул: небольших размеров, с упрощенными деталями конструкции (Пьянков А.В., 1998; Амброз А.К., 1982. № 25). Другие представленные в Дюрсо двупластинчатые фибулы начинают украшать треугольными прессованными накладками, что сопоставимо с тенденцией эволюции подунайских фибул нескольких локальных серий (Амброз А.К., 1989, с. 50–51; 1982, рис. 1, 14–19, 21–22; Bierbrauer V., 1995, рис. 10, 1–2; 11, 1, 3; 12, 1, 3; 23; Гавритухин И.О., 2000).

К местной серии принадлежат также двупластинчатые фибулы с вырезом на ножке и, чаще всего, полукруглыми накладками, в основном представленные в Дюрсо, а единично — в Бжиде и Прикубанье (табл. 76, 18, 19) (Каминская А.В., 1984). Такие находки имеют общестилистические параллели в локальных сериях из Франции и Испании; а завершение этой типологической линии можно видеть на южнокрымских фибулах середины VI — середины VII в. и в кавказских фибулах с треугольной головкой без накладок (табл. 76, 7) (Амброз А.К., 1982, рис. 1, 25, 54–57; Айбабин А.И., 1990, рис. 11; 12, 1–2; 2, признаки 80 и 91). От фибул с ромбической ножкой их отличают не только ареалы, но и хронология. Западноевропейские образцы датируются в рамках последних десятилетий V — первых десятилетий VI в., редкие экземпляры доживают до середины VI в., что вполне соответствует причерноморским материалам.

Если ранние двупластинчатые фибулы с накладками из района Новороссийска сопоставимы с боспорскими находками, то в дальнейшем они имеют собственную линию эволюции, отличающуюся от керченских серий. Нет в Новороссийском ареале рельефных пластинчатых или пальчатых фибул, крупных пряжек с рельефной орнаментацией, часто дополняемой вставками, наиболее распространенных в Керчи, как и во многих культурах восточногерманского круга. Очевидно, это свидетельство не только консервативности, но и высокой семантической значимости даже деталей традиционного женского костюма населения долины Дюрсо во второй половине V — первых десятилетиях VI в. Женский костюм включал, кроме пары фибул, пару серег с полиэдрическими окончаниями, ожерелье из бус, браслеты, пояс с металлической пряжкой. Комплект включал также цепочку из 8-видных звеньев, изготовленных из металлической ленты, крепящуюся к кольцу с завязанными концами, круглое зеркало с задней петлей, украшенное ободками, параллельными краю, нож, предметы туалета (Мастыкова А.В., 2001). Все это вписывается в модель восточногерманского раннесредневекового убора, но находит соответствие и в ряде кавказских памятников, а сочетание отражает специфику именно местной культуры, синтезировавшей традиции пришельцев, аборигенов и влияния соседей. Структура женского костюма в целом сохраняется на протяжении VI–VII вв., когда двупластинчатые фибулы вытесняются другими типами (Дмитриев А.В., 1982а).

Мужской костюм менее этнографичен и в большей степени отражает особенности культурных и военно-политических связей. Ряд особенностей мужской субкультуры, зафиксированной по материалам Дюрсо, находит близкое соответствие в древностях из района Туапсе. Поэтому ниже характеристика древностей из районов Новороссийска-Анапы и Туапсе будет даваться параллельно, после чего можно будет остановиться на особенностях памятников каждого из указанных районов.

В ременных гарнитурах Северо-Восточного Причерноморья, как и ряда областей Восточной (в отличие от Центральной и Западной) Европы на протяжении большей части V в. доминируют хоботковые пряжки, бытовавшие наряду с массивными железными В-образными и некоторыми другими типами (табл. 76, 5, 45, 46, 56, 57). С последних десятилетий V в. облик ременных гарнитур определяют пряжки понтийских и провинциально-византийских типов, а также их местные модификации (табл. 76, 11, 21–25). Для VI в. показателен ряд типов высоких, имитирующих массивность полых В-образных пряжек (табл. 76, 1).

Со второй половины VI в. и на протяжении VII в. распространяются геральдические ременные гарнитуры. Происхождение этой моды неясно, наиболее обоснованными пока являются наблюдения А.К. Амброза, писавшего о ее связи с военной культурой востока Византии (Нижнее Подунавье, Крым). Наиболее яркий среди ранних геральдических набор из погребения 144 в Бжиде близок известным в Абхазии, в Крыму, на Нижнем Дунае, о чем свидетельствуют особенности пряжки, двучастная горизонтально-симметричная накладка с вытянутой серединой, своеобразные очертания и форма прорези крупного наконечника (табл. 77, 71–78) (Воронов Ю.Н., Бгажба О.Х., Шенкао Н.К., Логинов В.А., 1989, рис. 4, 32; 18, 5, 17; 5, 16–19; 6, 23, 27–28, 31–33, 38–39, 42–43; Айбабин А.И., 1990, рис. 49, 15, 29, 31; 2; Petre A., 1987, pl. 127–129). Другой тип ранних геральдических гарнитур Северо-Восточного Причерноморья характеризует скупое украшение основного ремня при наличии подвесных ремешков, завершающихся Т-образной накладкой и малыми наконечниками, что находит соответствия как на понтийских памятниках, так и среди ряда древностей других культур Восточной Европы.

К специфическим для рассматриваемого региона формам можно отнести лишь гарнитуры из Дюрсо, Борисово и Бжида, украшенные накладками с прорезями, образующими «личину» (табл. 77, 52; 78, 60, 61). В.Б. Ковалевская справедливо оценила их как специфически кавказские, при этом считала этот мотив «исходным» для формирования ряда восточноевропейских стилей (Ковалевская В.Б., 1995, с. 59–64). В настоящее время можно утверждать, что рассматриваемые гарнитуры связаны с регионом от Новороссийска до Туапсе. Судя по составу комплексов, их следует оценивать, как одну из локальных модификаций, возникших около середины VII в.

Из других специфичных форм, встреченных на памятниках Северо-Восточного Причерноморья, можно отметить горизонтально-симметричные накладки с пирамидальным выступом посередине из Дюрсо (Дмитриев А.В., 1982а, рис. 12, 27), характерные для памятников Восточного Приазовья (Гавритухин И.О., Обломский А.М., 1996, с. 27–28, тип 2). Среди гарнитур рассматриваемой зоны, датируемых около второй и третьей четвертей VII в., обращают на себя внимание пряжки с выступами в виде пары птичьих голов, накладки с «пламеневидным» щитком и зооморфным крючком, наконечники, обильно украшенные ободками и полосами зерни в сочетании с плотно поставленными мелкими треугольниками из зерни (табл. 78, 6, 53–54, 75–81). Такие вещи относятся к «Кавказско-Днепровско-Дунайской» зоне культурных влияний (Гавритухин И.О., Малашев В.Ю., 1998, с. 60–61). К этому кругу древностей относятся и серьги с подвеской в форме перевернутой пирамиды (табл. 73, 6, 29, 57). Вероятно, не случайно, что перечисленные находки лучше представлены в районе Новороссийска и значительно слабее на памятниках, более удаленных от Приазовья на юг. Такая картина свидетельствует о каких-то связях местного населения с Великой Болгарией, но говорить об этом более определенно мешает неясность многих аспектов истории и археологии этого объединения.

Кроме указанных выше типов ременных гарнитур, в Северо-Восточном Причерноморье с VII в. распространяются и пояса с византийскими рельефными пряжками (табл. 73, 3, 23, 44; 77, 64; 75, 1). Находки оружия на рассматриваемых памятниках немногочисленны: мечи V–VI вв. довольно широко распространенных типов (табл. 76, 70), некоторые из которых относятся к средиземноморскому кругу изделий (Kazanski M., Mastykova A., 1999).

Схожий «степной» и «западный» (в ряде случаев, вероятнее всего, связанный с Византией) круг соответствий имеет снаряжение коней V–VI вв. (Дмитриев А.В., 1979а; Амброз А.К., 1979; 1989, с. 77; Засецкая И.П., 1994а, с. 40–50; Гавритухин И.О., 2001). Наконечники стрел начинают встречаться в погребениях не ранее VII в. и, в основном, принадлежат типам, известным у кочевников. Кроме кинжалов и спорадически встреченных копий, к предметам вооружения населения Северо-Восточного Причерноморья в V–VII вв. относятся так называемые «кинжалы» с вырезами у основания лезвия (табл. 78, 65; 76, 55; 77, 17–18). М.Б. Щукиным высказано мнение о предназначении таких клинков для особой техники фехтования (Sčukin M.B., 1993). По нашему мнению, они являлись частью древкового оружия. Как бы то ни было, очевидно, что в данном случае своеобразие клинка является отражением специфичного, а, следовательно, требующего особых навыков, вида оружия. Оно появляется на Северном Кавказе, в позднее римское время распространяется на ряде памятников Крыма, у некоторых групп черняховской культуры и сармат, в гуннское время оно известно и на Среднем Дунае (Магомедов Б.В., Левада Б.Е., 1996; Soupault V., 1996). Но в VI–VII вв. такое оружие встречено лишь на памятниках в треугольнике между Нижней Кубанью и Туапсе.

Ареал поздних находок клинков с вырезами представляется не случайным. Ту же зону распространения имеют фибулы VI–VII вв. с трубчатым или загнутым полукругом приемником, часто с «крышечкой» на его конце, а в V в. — крупные двучленные прогнутые подвязные фибулы с широким кольцом для оси пружины и трапециевидной ножкой, часто украшенные гравировкой (табл. 73, 3, 37, 61а, 78, 103; 76, 2–5, 50) (Амброз А.К., 1989, рис. 21, 2, 10, 34). Показательны и локальные формы фибул с пятиугольной головной пластиной (табл. 78; 79). Объединяют памятники указанного «треугольника» некоторые формы керамики, например, сероглиняные миски с ребристым S-видным профилем, приземистые горшочки с зауженным горлом, некоторые типы кувшинов (табл. 76, 6, 7, 30, 32, 69; 77, 9-10, 14) (Гавритухин И.О. и др., 1996, рис. 1). Существующие материалы не дают оснований однозначно считать эти соответствия показателями единой археологической культуры, а тем более одного народа. Не менее вероятным представляется предположение о традиционных связях разных групп населения, в каких-то случаях имеющих близких предков, в других — разносторонние соседские связи и т. д.

Рассматриваемые памятники объединяет и ряд типов вещей, имеющих более широкие ареалы. Зеркала с задней петлей, украшенные параллельными краю ободками, известные в Крыму и у сармат с позднеримского времени, на памятниках «треугольника» между Нижней Кубанью и Туапсе являются единственным типом в комплексах середины V–VI вв., а с VII в., наряду с использованием старых форм, такие зеркала начинают украшать и каймой из кружков с точкой посередине (табл. 73, 36; 78, 80, 106; 76, 55; 77, 66) (Репников Н., 1906, рис. 68; Античные государства Северного Причерноморья, 1994, табл. CLXV, 12). Пластинчатые прогнутые подвязные фибулы с широким кольцом для оси пружины распространены в комплексах V в. Северного Кавказа (табл. 73, 43; 76, 48) (Абрамова М.П., 1997, рис. 17, 6; 36, 11; 40, 5; 52, 2). Как и на рассматриваемых памятниках, на Северном Кавказе с V по VII в. бытуют серьги калачиком, встречающиеся в это же время до Прикамья и Приаралья (табл. 78, 91; 76, 51, 52; 77, 58) (Дмитриев А.В., 1982а, рис. 11, 25; 12, 3, 5; Гавритухин И.О., Малашев В.Ю., 1998, с. 66; Богачев А.В., 1996). К сравнительно широко распространенным вещам относятся гладкие и тордированные гривны с простым замком, массивные браслеты, иногда украшенные гравировкой, и разнообразные браслеты с зооморфными концами (табл. 78, 48–49, 86–87, 93; 76, 41–44).

Памятники Северо-Восточного Причерноморья объединяют с другими культурами Причерноморья импортные краснолаковые миски как западномалоазийских (позднеримской группы «С» по Дж. Хейсу), так и понтийских форм (табл. 73, 38–39, 42; 78, 104; 76, 14–17; 74, 10). Привозились также амфоры, некоторые типы кувшинов (табл. 77, 11–13, 56).

В VI–VII вв. повсеместно распространяются стеклянные рюмки (табл. 78, 73–74). К предметам импорта относятся и бусы. При том, что вещи могут иметь довольно обширные зоны распространения и сравнительно широкие даты бытования, именно сочетание выразительных типов и особенности эволюции ожерелья показательны для характеристики конкретной группы древностей. Судя по доступным материалам, состав и ритм смены ожерелий на памятниках Северо-Восточного Причерноморья в целом близок. Темно-синие бусы с преимущественно белыми и красными крапинками (табл. 76, 36) (Дмитриев А.В., 1982а, рис. 11, 8) типичны для комплексов середины — второй половины V в. Со второй половины V и в первой половине VI в. показательно сочетание крупных янтарных бус, обточенных на токарном станке, и ряда типов бус из глухого стекла: с овалами на противоположных сторонах, соединенными полосами; с красными цветами на зеленом фоне; веретенообразных, украшенных пучком разноцветных полос (табл. 76, 27–29, 37). В последние десятилетия V и первой половине VI в. встречаются крупные граненые хрустальные бусы (табл. 76, 26). В VI в. появляется, а позднее становится массовым черный и коричневый бисер. Облик ожерелий с конца VI в. нередко начинает определять большое количество некрупных янтарных бус. Для VII в. типичны округлые и боченковидные бусы, неаккуратно слепленные из пестрых блоков и боченковидных или граненых с полихромными вдавлениями «глазками» (табл. 78, 68–71; 77, 43–44).

Для характеристики локальных и культурных особенностей памятников V–VII вв. Северо-Восточного Причерноморья, как отмечалось выше, материала недостаточно. Для района Новороссийска основную информацию содержит могильник Дюрсо. Отдельные вещи с других памятников из-под Анапы и Новороссийска (табл. 73, 23, 32, 38, 42–44) не вносят сравнительно с ним ничего нового.

Среди памятников в районе Туапсе опорным является могильник Бжид (рис. 12). Как было показано выше, участок 1 могильника Бжид прекратил существование около начала V в. Участок 2, примыкающий к участку 1 с юга, отличает иная структура. Он имеет несколько разбросанных на довольно обширной площади «ядер», вокруг которых совершались более поздние погребения, причем, в отличие от участка 1, могилы здесь имеют довольно устойчивую ориентировку: в северо-западном секторе для ранних погребений, меняющуюся около конца V — начала VI в. на преимущественно юго-западную. Наиболее ранние погребения участка 2 относятся к первой половине V в. О преемственности или культурной близости населения, оставившего участки 1 и 2, свидетельствует сохранение основных особенностей погребального обряда и ряда особенностей женского убора, в том числе близость состава ожерелья (табл. 76, 59–62), продолжение использования специфичных для бжидских древностей римского времени дуговидных железных фибул с дужкой, обмотанной бронзовой лентой.

Отличия находок с участка 1 и ранних погребений участка 2 вполне объяснимы эволюцией культуры во времени: меняются типы пряжек, увеличиваются размеры и усложняется орнаментация зеркал, как и у многих других культур этого времени, распространяются имеющие аналогии в Абхазии крупные бронзовые дуговидные фибулы, украшенные насечками, а позднее их сменяют крестовидные фибулы (табл. 76, 20, 47, 64–66). Причем, на протяжении V–VI вв., как и в предшествующее время, наряду с фибулами, имеющими юго-восточные аналоги, бытуют застежки, находящие соответствия на северо-востоке (табл. 76, 18, 19, 48, 50). На примере эволюции погребального обряда участка 2 в Бжиде отчетливо видна тенденция к унификации. Если среди могил V в. можно встретить кремации, погребения человека и коня, то в VI–VII вв. полностью господствуют ингумации в каменных ящиках или грунтовых ямах с сосудами, поставленными у ног; в мужских погребениях нередко присутствуют «дары», включающие женские вещи, сложенные кучкой. Этот же стандарт, как и ориентировка погребенных в юго-западном секторе, фиксируется по материалам могильника Сопино, время бытования которого не выходит за хронологические рамки участка 2 Бжида.

По структуре некрополя и особенностям обряда с рассмотренными памятниками вполне сопоставим могильник Агойский аул. Правда, там нет могил с каменной обкладкой и господствует юго-восточная ориентировка погребенных, но учитывая смену в ориентации могил, прослеженную в Бжиде, можно предположить, что для погребальных обычаев местного населения в V–VII вв. было важно соотнести направление могил с неким значимым в данное время и в данном месте ориентиром, причем сам этот ориентир мог меняться у населения одного поселка со временем, а в разных местностях просто не совпадать. Отсутствие же каменных обкладок может быть объяснено как незначительностью вскрытой площади, так и локальной особенностью. Наиболее поздние погребения в Бжиде датируются около середины VII в., а в Агойском ауле — около последней трети этого столетия. Тем не менее, делать какие-либо выводы на этом основании преждевременно, ведь ни один памятник в Туапсинском районе не исследован полностью, а могильники VIII–IX вв. вовсе не раскапывались.

Перечисленные памятники Туапсинского района сближают и некоторые черты костюма погребенных. Например, вне зависимости от пола, преобладает одежда, подразумевающая одну фибулу, застегивавшуюся на груди или у шеи. В единичных случаях, когда у погребенного было две или даже четыре фибулы, они располагались в ряд на одной стороне грудной клетки. Прочие особенности одежды, погребального обряда, инвентаря также свидетельствуют о близости материальной культуры населения, оставившего рассматриваемые памятники. Некоторые отличия в материальной культуре могильников Туапсинского района, по сути, сводятся к тому, что в Бжиде найдено заметно больше импортных и престижных изделий. Это вполне можно объяснить статусом крупного поселка, которому принадлежало бжидское кладбище. Кроме отмеченных выше групп вещей, объединяющих туапсинские памятники с более северными, можно отметить и некоторые черты, особенно отчетливо выявляющиеся на примере бжидских материалов. В них прослеживаются связи с культурами Абхазии и Сочинского района, что не удивительно, учитывая географическую близость Туапсинского района этим культурам. Интереснее то, что в отличие от памятников в районе Новороссийска, в Бжиде встречаются вещи, явно связанные с боспорско-керченским кругом древностей (табл. 76, 10) (Засецкая И.П., 1993, табл. 4, 40; 5, 21–22).

По сведениям письменных источников, в районе Туапсе в раннем средневековье локализуются зихи, причем, как по сообщению Псевдо-Арриана, так и из сопоставления с данными римских авторов очевидно, что область этого народа или племенного союза около V в. существенно расширилась за счет вытеснения или поглощения других этнокультурных групп (Анфимов Н.В., 1980, с. 110–111). Прослеженная динамика эволюции древностей Туапсинского района вполне соответствует этой картине.

Для изучения раннесредневековых древностей соседнего с ним Геленджикского района опорным является Борисовский могильник. В.В. Саханевым здесь было исследовано более 200 грунтовых могил, что составляло далеко не большую часть раннесредневекового кладбища. Даже на затронутых раскопками участках довольно много могил было ограблено, а к настоящему времени памятник практически погиб, что подтвердили исследования А.В. Дмитриева в 1978 г. Но и полученная явно отрывочная информация позволяет сделать ряд наблюдений. В.В. Саханев выделил на могильнике три группы погребений, различающиеся как локализацией, так и хронологически, и типологически.

Группу I В.В. Саханев датировал VI в. и относил к «Юстиниановской культуре», подразумевая, как и А.А. Спицын, круг влияний Византии в Причерноморье и на Кавказе, фиксируемый ременной гарнитурой геральдического круга и некоторыми другими вещами. В настоящее время предложен ряд оснований для хронологической дифференциации «геральдических» гарнитур (Гавритухин И.О., Обломский А.М., 1966. Гл. 3). Опираясь на них, можно утверждать, что датировка наиболее выразительных комплексов I группы Борисовского могильника не выходит за рамки VII в. Лишь в отношении некоторых, довольно бедных, наборов (табл. 78, 89, 97, 98, 100–102) может быть предложена широкая дата, включающая и VI в. (табл. 78, 104, 107).

Из 15 погребений группы II большинство разграблены или не имеют узко датируемых вещей, а в погребениях 73 и 69 представлены вещи, показательные для VII в. На плане могильника группы I и II соседствуют. Очевидно, чтобы говорить о «переходном» характере группы II к более поздней, как предлагал В.В. Саханев, мы имеем слишком мало оснований.

Подавляющее большинство погребений I и II групп совершено по обряду ингумации в каменных ящиках или, значительно реже, в простых грунтовых ямах. Ориентировка очень разная. В 128 могилах этих групп кремации встречены семь раз (правда, следует учитывать, что в некоторых могилах к моменту раскопок вообще не осталось ничего). В отношении погребений, исследованных в 1911–1912 гг. (плана раскопок 1913 г. нет) можно утверждать, что кремации расположены на периферии раскопанных участков, но их синхронность ингумациям подтверждает полное сходство пряжек: из погребения 47 — найденной в погребении 191, а из погребения 28 — в погребении 167 (табл. 78, 45, 81). Кремации совершены на стороне, и прах помещен в каменные ящики (лишь однажды — в грунтовую яму), ничем не отличающиеся от тех, где найдены ингумации. В погребениях 28 и 178 кроме сожженных костей находились черепа. Несмотря на близость многих категорий инвентаря, Борисовский могильник явно существенно отличается от Дюрсо и других более северных памятников. Заметны отличия и от могильников Туапсинского района, где наблюдается унификация в ориентировке и к VII в. полностью исчезают кремации. При рассмотрении ранних групп Борисовского могильника обращает на себя внимание большое число погребений, совершенных в сравнительно узкий отрезок времени. Вероятно, некрополь принадлежал довольно многочисленной группе людей, возможно, здесь был торговый и военно-политический центр, тогда становится понятной и большая вариабельность погребальных обрядов.

Единственным поселением, относящимся к той же эпохе, что и рассмотренные выше могильники, является городище «МТС» у Новомихайловского. Культурный слой на нем содержит довольно много импортной посуды V–VI вв., отмечены здесь и следы стен, сложенных из грубо отесанных плит на известняковом растворе, каких-то каменных конструкций, черепицы, в том числе с клеймом, обломки обработанного мрамора и мраморной капители (табл. 76, 14, 15) (Анфимов Н.В., 1980, с. 93–95). Ряд авторов помещают в районе Новомихайловского Никопсию, однако, с точки зрения данных письменных источников, такая локализация далеко не безупречна (Воронов Ю.Н., 1988, с поправками по: Малахов С.Н., 1992, с. 149–170). При рассмотрении данных археологии следует отметить, что городище «МТС» не так уж велико, кроме того, небольшой зондаж Н.В. Анфимова не позволяет достоверно датировать и атрибутировать остатки сооружений.

Набор находок, определяющий облик группы III Борисовского могильника, В.В. Саханев соотносил с древностями салтово-маяцкого круга. А в свете новых материалов и разработок этот горизонт памятника тяготеет к кругу «кубано-черноморской группы кремаций» (Пьянков А.В., Тарабанов В.А., 1998).

В Причерноморье из более чем десятка известных могильников этой группы (рис. 12А) характер погребальных сооружений изучен раскопками лишь на трех. Основным типом погребений здесь являются кремации на стороне с помещением частично собранного праха и остатков костра в небольшую ямку, реже — в урну. По крайней мере, значительная часть инвентаря носит следы пребывания в огне, а некоторые вещи преднамеренно испорчены, иногда часть инвентаря помещали отдельно от остатков кремации. Этот обряд не имеет местных корней. О появлении нового населения свидетельствует и то, что могильники основаны на новых местах («8-я щель» содержит только древности этого времени, в Южной Озерейке перерыв с погребениями предшествующего периода составляет не менее трех веков). В Дюрсо они занимают особую зону.

Каждый из рассматриваемых памятников имеет свои особенности. Погребения коней в большом количестве представлены на могильнике «8-я щель» и дважды встречены в зоне кремаций Дюрсо. В целом, погребения коней не характерны для могильников с кремациями салтово-маяцкого круга, хотя изредка и встречаются, что объясняется влиянием носителей ингумационных обрядов или специфичными ритуалами (Пьянков А.В., Тарабанов В.А., 1988, с. 211). Единично на могильниках с кремациями попадаются и ингумации. Все 8 ингумаций из Борисово принадлежали детям, на могильнике «8-я щель» в одном случае это женщина, в другом — ребенок. В Дюрсо же две ингумации находились в центре зоны кремаций, и несколько ингумаций, вероятно, синхронных кремациям, были и на других участках Дюрсо, в том числе в районе стыка зон разных обрядов (рис. 13). На могильниках «8-я щель» и Борисово есть кремации в урнах, что не встречено в Дюрсо.

В Борисово кремации или скопления вещей в грунтовых ямках составляют лишь около четверти погребений III группы, а около 50 из 82 могил содержали кремации в ямах, обложенных каменными плитами. Правда, в ряде случаев каменные ящики имели небольшие размеры или даже треугольную форму, отдельные каменные ящики носят следы воздействия огня. Судя по плану раскопок 1911–1912 гг., большинство кремаций в ямках образуют компактные группы, окруженные погребениями в каменных ящиках, а детские ингумации расположены на юго-восточной периферии зоны концентрации могил. В северо-восточной части участка исследованы каменные ящики с остатками кремации, выше которых были поставлены черепа, в одном случае 3 (могила 91), в другой — 19 (могила 99), последние были перекрыты каменной плитой, на которой лежало скопление обожженных вещей. Погребения, совершенные по разному обряду, не отличаются по составу инвентаря, лишь ингумации детей, в целом, более бедны. Захоронения в каменных ящиках не известны на других могильниках с кремациями салтово-маяцкого времени и явно отражают синтез с местными погребальными обычаями. «Отклонения» от «стандарта», объединяющего могильники с кремациями VIII–IX вв., не могут заслонить их культурного единства. Каждый из случаев имеет собственные объяснения: вариации погребальной практики разных общин; какие-то особые обряды; присутствие носителей других традиций, в том числе местного населения, в разных коллективах удельный вес и, вероятно, статус последних были различными.

Значительную и не связанную с местными традициями часть погребального инвентаря рассматриваемых памятников составляют предметы снаряжения коня и воина. Часты находки слабоискривленных сабель, как с прямой, так и коленчато изогнутой рукоятью; как правило, они имеют перекрестья, типы которых весьма разнообразны, встречаются скобы для подвешивания, полукруглые или с выступом на середине оковки ножен (табл. 73, 3; 78, 12–16, 64). Сабельные гарнитуры изготавливались из железа, иногда с таушировкой благородными металлами, реже — из бронзы. Встречаются кинжалы, в том числе коленчатые с перекрестьями, часты ножи, иногда находимые по нескольку штук, что свидетельствует о возможности их использования и в качестве метального оружия (табл. 78, 30, 52, 65). На вооружении состояли пики с узким пером ромбического сечения, топоры, в основном узколезвийные с молоточковидным обушком, известен кистень (табл. 78, 33, 34). Об активном использовании луков свидетельствуют колчанные крюки и скобы, многочисленные наконечники черешковых стрел, часто трехлопастных, есть и бронебойные (с утяжеленным жалом), обращают на себя внимание рамчатые наконечники, редкие для других регионов Европы в это время (табл. 73, 4; 77, 30–32; 78, 7-10). Защитное вооружение попадается редко, возможно, из-за высокой стоимости. Известны шлемы, склепанные из железных листов, с навершиями и кольчужными бармицами, кольчуги с налокотниками, поножи, детали щитов (Саханев В.В., 1914, рис. 27–29).

Конская упряжь представлена удилами с S-видными или стержневидными псалиями, арочными стременами с прорезью для путлища на выделенной пластине, прямой или вогнутой подножкой, или 8-видными, известны и оковки седел (табл. 73, 2, 5а, 8-10, 14, 17–19). Из украшений коня известны начельники с плюмажем, округлые или листовидные пластинчатые бляхи, вероятно, использовались для этой цели и бубенчики (табл. 73, 11–12).

Судя по всему, в воинские наборы всадников входили небольшие, в том числе складные, серпы (табл. 78, 30). С упряжью связаны часть железных пряжек простых форм и ременных разделителей, наборы колец для конских пут. Другие железные пряжки, разделители и кольца являлись деталями поясов или других ременных гарнитур, как и наконечники или накладки на ремни, нередко с подвесными кольцами (табл. 73, 5; 78, 1–5). Чаще детали ременных гарнитур изготавливались из железа, но известны и сделанные из цветных металлов. Последние лучше всего представлены в Дюрсо, наиболее богатом могильнике этого времени в Причерноморье. С одеждой связаны бронзовые цельнолитые пуговицы и часть бубенчиков (табл. 78, 17, 21).

Украшения представлены серьгами (нередко — золотыми или серебряными) с овальным разомкнутым кольцом, часто имеющим в верхней части декоративную насадку, подвески к ним бывают полые, украшенные зернью, или из низки шариков (табл. 78, 20). Фибулы, наоборот, почти все железные. Доминируют двухчастные застежки с широким кольцом для оси короткой пружины, сплошным приемником и крючком на конце ножки, сечение спинок очень разнообразно; значительно реже встречаются шарнирные фибулы (табл. 73, 7; 78, 6). Возможно, застежками служили и щипцевидные предметы. Впрочем, некоторые исследователи предполагают их иную функцию. Из бронзы или низкопробного серебра изготавливались браслеты, среди которых показательны имеющие на концах утолщения-шляпки, перстни с пластинчатым или имеющим выступы щитком (табл. 78, 24–25). Разнообразны подвески: костыльковые с петлей или перехватом, пинцеты, «копоушки» и «ногтечистки», стержни с миндалевидным прорезным основанием, в виде головы барана, коньковые и т. д. (табл. 78, 18, 19). Среди бус преобладают побывавшие в огне небольшие каменные (сердолик, халцедон и т. д.), шарообразной, нестрогой, реже цилиндрической и биконической формы. Среди избежавших воздействия огня бус присутствуют агатовые, шарообразные из бесцветного стекла, одночастные и многочастные с металлической прокладкой, разнообразны одноцветные из глухого стекла или полихромные (табл. 78, 22, 23) (Саханев В.В., 1914, с. 153–155). Янтарь не встречен, что может объясняться и его нестойкостью к огню.

В керамическом комплексе преобладают красноглиняные кувшины с яйцевидным туловом и сливом, реже встречаются красноглиняные и сероглиняные кружки или кувшинчики с грушевидным туловом; есть лепные горшочки, корчаги красной и серой глины, иногда орнаментированные врезными волнистыми линиями или зональным рифлением, изредка попадаются амфоры (Саханев В.В., 1914, рис. 27). Орудия труда и бытовые предметы представлены мотыжками (табл. 78, 32), серпами, кресалами, как правило, калачевидными или подпрямоугольными, оселками с отверстиями для подвешивания, инструментами, рыболовными крючками и т. д. В погребениях встречаются очажные цепи или их детали (крючья, звенья из крученого прута с перехватом на середине и т. д.); почти на всех памятниках известны вертелы и двузубые вилки из крученого стержня с кольцом для подвешивания, в Борисово найдены бронзовые клепаные котлы с железной полосой по краю (Саханев В.В., 1914, рис. 33).

Основная часть инвентаря рассмотренных памятников имеет прямые аналогии в древностях салтово-маяцкой культуры (Плетнева С.А., 1981; 1999; Березовец Д.Т., Пархоменко О.В., 1986). Своеобразна на этом фоне лишь керамика, которая локальна и частью явно связана с местными традициями. По основным характеристикам погребального обряда и особенностям состава инвентаря кубано-черноморская группа кремаций находит близкие соответствия в памятниках, расположенных в верховьях Северского Донца, что объяснимо лишь их общим происхождением и сохранившимися связями (Пьянков А.В., Тарабанов В.А., 1998). Происхождение этого, судя по всему, сплоченного и хорошо вооруженного народа неясно. В материальной культуре бросаются в глаза черты, связанные с кочевым миром Евразии. Высказанные предположения о тюркских или угорских корнях людей, оставивших кремации кубано-черноморской группы (Дмитриев А.В., 1978а, с. 49; Тарабанов В.А., 1994, с. 58–59), перспективны, но требуют более убедительной аргументации. Компактные ареалы двух близкородственных групп пришельцев на северной и южной границах Хазарского каганата вполне соответствуют практике этого государства в национальной и военной политике.

Многочисленные аналогии в древностях салтово-маяцкого круга допускают надежную синхронизацию кубано-черноморской группы кремаций с ранними этапами этой культуры (середина VIII — середина IX в.).

В Дюрсо (Дмитриев А.В., 1982а, рис. 13) этот горизонт прослеживается, кроме ядра зоны кремаций, компактной группой кремаций, расположенной севернее, среди ингумаций (могилы 361, 362 и др.) и погребений по обряду ингумации, разбросанных в разных частях могильника. Очевидно, в момент появления носителей обряда кремаций, могильник предшествующего населения здесь еще функционировал, и какое-то время эти группы населения сосуществовали.

Приблизительно этим же временем (около последней трети VII в.) может датироваться начало III группы погребений в Борисово (табл. 78, 8, 28, 35–37, 39, 44, 46, 52), хронологически смыкающихся с поздними погребениями групп I–II. Это подтверждает и сам факт сохранения в группе III местных особенностей в погребальном обряде и украшениях. Не выходит за рамки VII в. и дата некоторых вещей из разграбленного могильника у пос. «Ленинский путь» (табл. 73, 6, 17–19, 24–28), а также клад византийских монет в Суко, среди которых наиболее поздние принадлежат Константину IV (668–685) (Кропоткин В.В., 1962, № 26).

В рамках второй половины VII в. датируется ременная гарнитура из Мысхако (табл. 73, 20–22). Хотя на этом памятнике представлены как вещи «культуры кремаций», так и более ранние, указанный набор важен тем, что имеет прикамско-нижнеокское происхождение (Гавритухин И.О., Обломский А.М., 1996, с. 33, вариант 1а и 1б; Гавритухин И.О., 2001), т. е. близкое культурному контексту коньковых подвесок и некоторых других вещей, типичных для кубано-черноморской группы кремаций. Набор пластинчатых подвесок из могильника «Ленинский путь» (табл. 73, 24–26) имеет днепровское происхождение, особенно близки ему вещи из Козивского и Новоодесского кладов (Корзухина Г.Ф., 1996, табл. 45, 52–53). Последние расположены неподалеку от верховий Северского Донца, где фиксируется население, родственное носителям культуры кубано-черноморских кремаций. Вполне вероятно, учитывая катастрофические события, приведшие к появлению днепровских кладов, что упомянутые подвески свидетельствуют о пленных, приведенных с востока лесостепного Днепровского Левобережья (Гавритухин И.О., Обломский А.М., 1996).

Итак, памятники второй половины VII — начала VIII в. между Анапой и Геленджиком свидетельствуют о сложных процессах этнокультурных перемен, вписывающихся в картину потрясений, сопровождавших экспансию на запад объединения, возглавляемого хазарами.

При реконструкции формирования культуры кубано-черноморских кремаций следует иметь в виду и памятники, где получена представительная выборка материала, но древности последних десятилетий VII — первых десятилетий VIII в. не известны. Кроме ряда пунктов на Нижней Кубани, к таковым относятся и некоторые причерноморские могильники («8-я щель», Южная Озерейка). К началу собственно «салтово-маяцкого времени» полностью пропадают ингумации в Дюрсо, оформляется структура III группы погребений в Борисово. Все это совпадает с эпохой новых потрясений и изменений среди подвластных хазарам народов на протяжении второй трети VIII в. (пик борьбы с арабским натиском, переселение части алан в лесостепь и др.). По-видимому, и на «зихской» границе каганат проводил «стабилизационные» мероприятия. Пока Хазария была сильна, подступы к важным для нее Тамани и Приазовским степям были защищены, но к X в. ситуация изменилась, и Константин Багрянородный фиксирует северную границу контролируемой зихами территории по р. Укрух (старое русло Кубани). Между Зихией и Аланией, по данным того же автора, расположена Касахия (страна касогов по русским летописям). С другой стороны, по данным Масуди, «между горой Кабх и Румским (Черным) морем» жили кашаки (те же касоги) (Минорский В.Ф., 1963, с. 206). Возможно, эти сведения отражают смешение части касогов и продвинувшегося с юга населения. В.Ф. Минорский рассматривал сообщения Масуди об идолопоклонстве ряда народов (русов, норманнов, кашаков) как неверно понятые обряды кремирования умерших. Если принять его точку зрения, то появляется возможность идентифицировать касогов VIII–IX вв. с носителями кубано-черноморской группы кремаций.

Небольшие шурфовки, сборы или находки в перемешанных слоях поселений VIII–X вв. между Анапой и Геленджиком не позволяют более или менее полно характеризовать эти памятники. В ряду десятка поселений на левобережье низовий Кубани выделяется Уташское, площадью до 50 га. Кроме разнообразной керамики, пахотных орудий, жерновов, здесь найдены часть карниза, капитель, черепица. Отсюда происходят и несколько десятков христианских могильных стел, скорее всего, здесь в 1894 г. найдена плита с греческой надписью: «Преображение Христово. За душевное спасение себаста Артемия» (Латышев В.В., 1896, с. 115–116. № 107). Все это позволяет предполагать наличие храма и христианской общины (Новичихин А.М., 2000; 2000а). Подтверждением того, что в низовьях Кубани было население, отличающееся от носителей обряда кремации, может служить и сообщение об «обширном кладбище», где В.Г. Тизенгаузеном доследовалась каменная гробница, из которой происходит серебряное кольцо и золотая монета Льва III (717–741) (Кропоткин В.В., 1962, № 8).

Древности VIII–IX вв. южнее Геленджика известны очень отрывочно. В районе Новомихайловского еще А.А. Миллером было описано городище Дузу-кале. Четырехугольная крепость расположена на мысу, соединенном с береговым плато небольшим перешейком. Размеры крепости 100×60 м, стены сложены из тесаного камня с забутовкой на известняковом растворе, зафиксированы остатки и других каменных сооружений (Миллер А.А., 1909, с. 97–99; Анфимов Н.В., 1980, с. 92–93). Подъемный материал представлен амфорами салтово-маяцкого времени, каменной плитой с христианским крестом. Ряд вещей этого времени происходит из погребений, разрушенных здесь в начале XX в. (табл. 77, 23–28, 41). Предметы, связанные с христианским культом, были приобретены А.А. Миллером (хранятся в Византийском отделе ГЭ), а северо-восточнее крепости были разрушены погребения в каменных ящиках с инвентарем VIII–IX вв. К сожалению, это все, что известно об этом, несомненно уникальном, комплексе. Другие памятники последней четверти I тыс. в Туапсинском районе вообще не выявлены.

В Сочинском районе неоднократно обследовался ряд крепостей и других памятников, относимых к VIII–IX вв. (Воронов Ю.Н., 1971; 1979, с. 83–90; Ковалевская В.Б., Воронов Ю.Н., Михайличенко Ф.Е., 1969; Воронов Ю.Н., Ситникова Л.Н., Ситников Л.Л., 1970; 1971; 1972; Ковалевская В.Б., 1983). Однако эти датировки основаны на косвенных соображениях и подъемном материале весьма широкого хронологического диапазона. Лишь после раскопок, позволяющих надежно датировать эти сооружения, можно будет говорить об их культурном и историческом контексте. Относимые то к VI–VII, то к VIII–IX вв. остатки храма и прилегающий к нему могильник на территории с/х «Южные культуры», судя по сохранившимся в МИГКС вещам, не имеют оснований для датировки более ранней, чем начало II тыс. н. э. Систематические работы на средневековых памятниках Сочинского района ведутся сейчас лишь в крепости, расположенной у устья р. Годлик. Часть сооружений там надежно датирована генуэзской эпохой, горизонт VIII–IX вв. представлен лишь довольно бедной коллекцией керамики, и каков был характер памятника в это время, пока не ясно (Овчинникова Б.Б., 1997, с. 17; Иванова С.Н., 1997).

Значительный круг проблем связан с историей распространения христианства в Северо-Восточном Причерноморье. В ряде житий св. апостола Андрея Первозванного говорится о проповеди в Причерноморье, в том числе и у зихов, но пока трудно однозначно утверждать, какие реалии стоят за этими, значительно более поздними текстами. О вере в Христа готов-тетракситов вполне достоверные сведения есть у Прокопия Кесарийского. В археологическом материале это не нашло отражения, что не удивительно, учитывая отмеченное византийцами безразличие тетракситов к догматическим и литургическим вопросам. Из этого же сообщения Прокопия известно, что Юстиниан Великий послал туда священника в качестве епископа. С усилением политического интереса Империи к Боспору и примыкающим землям связана активизация миссионерской деятельности, не давшая, впрочем, желаемых результатов (Болгов Н.Н., 1996, с. 61–62), хотя, возможно, и не прошедшая бесследно. Зихский епископ Дамиан упомянут в документах 536 г., но у нас нет данных, чтобы судить, какова была его епархия. Для более позднего времени имеется ряд археологических свидетельств о распространении христианства (Уташ, Дузу-кале, возможно, какие-то из памятников в Сочинском районе). Однако ни один из этих пунктов не изучен так, чтобы можно было выйти за область предположений. Остается верить, что будущие работы в области церковной археологии создадут базу для воссоздания ранних этапов истории христианства в Северо-Восточном Причерноморье.

Могильник Дюрсо находится в 15 км к западу от г. Новороссийска в долине реки Дюрсо. Географически это место является северо-западной оконечностью Кавказа. Вершины гор в окрестностях едва превышают пятисотметровую отметку. Перевалы, связывающие долину с равниной, не достигают двухсот метров. Через долину р. Маскаги можно легко пройти в Анапу (бывшую Горгиппию), направившись на север по долине р. Бакан, попадаешь в Прикубанье, а в шести километрах к югу плещется Черное море. Особенности местности сказались в том, что в районе Новороссийска с древнейших времен соприкасались культуры гор, степей и моря.

Могильник расположен на террасе правого берега реки (рис. 13). С востока он ограничен речным обрывом, с запада — крутым подъемом горного отрога, с юга — небольшим оврагом, а с севера — промоиной. Размеры могильника 150 м с севера на юг и 110 м с востока на запад. Площадь около 1,5 га. Могильник был открыт случайно при устройстве карьера во время строительства плотины и исследовался А.В. Дмитриевым в 1974 г. (Дмитриев А.В., 1979). Всего раскопано 525 погребений и 16 захоронений лошадей. Памятник исследован, вероятно, полностью, хотя не исключено его распространение к северу за промоиной, где продолжается удобная терраса из глинистых отложений. К югу от основной массы погребений на дороге обнаружено захоронение в каменном ящике, не связанное с основным могильником, а на юго-восточной окраине — три поздних мусульманских захоронения (Дмитриев А.В., 1982а, рис. 13).

Захоронения могильника подразделяются на четыре хронологических периода. Наиболее ранние захоронения находятся в северо-западной части, самые поздние трупосожжения расположены двумя компактными группами на западе и юго-западе.

Ранние захоронения, произведенные в прямоугольных неглубоких ямах, сосредоточены в северной части могильника. Ориентировка погребенных головами на запад или северо-запад. В захоронениях много вещей. Это детали одежды — пряжки, фибулы; украшения — серьги, браслеты, бусы, гривны; посуда, оружие.

Детали одежды обычно расположены в местах их функционального назначения. Пряжки находятся в области пояса, а мелкие «обувные» — у ступней ног. Фибулы чаще всего располагались на плечах. Украшения могли быть сложены кучками как у головы, так и в ногах умершего. Иногда женские украшения находились в мужских захоронениях. Посуда укладывалась у головы или в ногах умершего. Часто рядом с посудой лежали кости животных (корова, овца). В одном случае (погребение 500) кости лежали в бронзовом котле, накрытом глиняным блюдом. Рядом с котлом находился крюк для мяса. Часто миски и блюда находились в перевернутом вверх дном состоянии. Возможно, ими накрывалась какая-то пища. Так, под некоторыми блюдами была обнаружена скорлупа птичьих яиц (курица?).

В мужских захоронениях часто встречается оружие — мечи, кинжалы. В женских захоронениях находили украшения, пружинные ножницы, пряслица, туалетные принадлежности, зеркала, но встречалось и оружие. Ножи найдены как в мужских, так и в женских погребениях.

Три самых богатых по набору и качеству инвентаря погребения парные — мужчина и женщина, причем в одном случае мужская рука сжимает женскую. Обычно положение погребенных вытянутое на спине. Иногда ноги скрещены. Часть черепов искусственно деформирована. Неподалеку от погребений богатых воинов лежали скелеты лошадей с остатками седел и оружием (Дмитриев А.В., 1979а).

Нередко в погребениях находили монеты — поздние боспорские «статеры» конца III — начала IV в. В двух случаях это были «варварские» подражания римским денариям. Монеты обычно лежали у пояса (кошелек?), реже в руке погребенного.

Перейдем к характеристике находок.

Пряжки (табл. 79, 1-31) с овальными, круглыми и В-образными рамками. Щитки прямоугольные, круглые, овальные, реже — треугольные, иногда со стеклянными вставками. Изредка встречаются зооморфные язычки (табл. 79, 28), часто находили мелкие «обувные» пряжки (табл. 79, 12, 17–20, 26). Наиболее крупные пряжки в мужских захоронениях могли быть портупейными (табл. 79, 3). Сравнительно крупные поясные пряжки были и в женских погребениях (табл. 79, 21).

Браслеты проволочные, круглые в сечении, с канавками на концах (табл. 79, 37), стилизованные зооморфные (табл. 79, 34, 35) или с расплющенными концами, покрытыми точками (табл. 79, 36, 38).

Гривны являются наиболее типичным женским украшением. Их застежки из двух перпендикулярно расположенных крючков. Стержни гривен обычно круглые, но бывают и плоские (табл. 79, 32, 33). Материал — серебро, реже — бронза.

Серьги в виде проволочного кольца с заостренным концом и двенадцатигранной бусиной на другом. Их форма и размеры весьма стандартны (табл. 79, 39).

Бусы из различных материалов, мозаичные и одноцветные из стекла (табл. 79, 42–50), точеные из янтаря (табл. 79, 40, 41, 51, 52, 54), из роговика, коралла. Очень характерны для данного периода крупные граненые бусы из прозрачного бесцветного или синего стекла (табл. 79, 55–57).

Фибулы. Могильник Дюрсо дал замечательную коллекцию фибул, позволяющую проследить изменение моды на эту деталь одежды в течение нескольких столетий. Наиболее характерными для раннего периода Дюрсо являются двухпластинчатые фибулы (табл. 80, 1-12). Их типология и хронология подробно разработана (Дмитриев А.В., 1982а; Амброз А.К., 1982; Казанский М.М., 2001). Фибулы изготовлены из серебра. В основном они подражают дунайским и крымским образцам, но большая часть из них явно местного происхождения. Второй тип фибул — лучковые (табл. 80, 15–21).

Зеркала с петлей на обратной стороне с тремя концентрическими кругами. Туалетные принадлежности в виде стерженьков на кольцах с маленькой лопаточкой или крючком на конце обычно подвешивались на цепочках (табл. 80, 23, 26, 27). Пинцеты бронзовые обычной формы (табл. 80, 25).

В захоронениях сравнительно много посуды из стекла (табл. 81, 1-13). Это стаканы, чашки, рюмки, блюдо, кувшин, высокая ваза. Для раннего этапа наиболее характерны стаканы усеченно-конической формы из желтого стекла с синими напаями в виде точек, ломаной линии или комбинации из точек и линий (табл. 81, 1–3). Вероятно, несколько позже появляются стаканы с волнистой поверхностью (табл. 81, 4).

Гончарная посуда из серой глины (табл. 81, 15–19, 21–24) несколько грубее красноглиняной (табл. 81, 14, 20, 25). Сравнительно много краснолаковых блюд с оттисками крестов, животных, четырехлепестковых розеток (табл. 81, 26–36). Лепная керамика (табл. 79, 60, 61) довольно редка. Краснолаковый кувшин был один (табл. 79, 62). Амфоры одного типа с реберчатыми туловами (табл. 79, 65). Найдено два бронзовых котла (табл. 79, 59).

Снаряжение коня представлено остатками седел, удилами, уздечными и подпружными пряжками. Металлические пластины седел покрыты чешуйчатыми орнаментами. Положение пластин на спинах лошадей позволило сделать достоверную реконструкцию древних гуннских седел и положить конец спору о времени появления деревянных седел (Дмитриев А.В., 1979а; Амброз А.К., 1979).

Удила однокольчатые с железными или серебряными псалиями (табл. 82, 12–14). Пряжки узды обычно серебряные (табл. 82, 9-11, 19, 23, 24). Подпружные пряжки из бронзы, железа и кости (табл. 82, 15–18, 25).

Оружие. В ранних захоронениях найдены длинные мечи (табл. 82, 30–32, 38), однолезвийные клинки и кинжалы с двусторонними вырезами у рукояти (табл. 82, 28, 36, 37). Большая часть мечей имела простые ромбические в плане сравнительно узкие перекрестия. У одного из широких перекрестий была вставка, инкрустированная стеклами рубинового цвета с золотым каркасом (табл. 82, 41). Бронзовое перекрестие другого меча тоже было широким и имело гнездо для вставки, утраченной в древности (табл. 82, 38, 44).

Богатые мечи имели серебряные и золотые накладки ножен (табл. 82, 39, 40, 42, 43). Накладки покрыты чешуйчатым или геометрическим орнаментом. Узкие полоски, окаймляющие ножны, покрыты насечками и имеют клювовидные окончания (табл. 82, 27, 42, 43).

Оружие находилось непосредственно у скелетов погребенных или в захоронениях лошадей, которые обычно располагались не рядом, а в нескольких метрах от захоронения всадника. Поэтому трудно связать часть богатых погребений всадников с теми или иными захоронениями лошадей.

Первый период могильника начинается в конце V в. и заканчивается до середины VI в.

Во втором этапе могильника Дюрсо появляются геральдические пряжки, разнообразные детали поясной гарнитуры (табл. 83, 1-58); пряжки из бронзы, железа, серебра, накладки и наконечники из серебра, бронзы или же штампованные из тонкого серебряного листа и залитые легкоплавким сплавом.

Изменяются и фибулы. Найдены две пары в форме цикад (табл. 83, 54). Наиболее характерны для данного периода небольшие фибулы с припаянным и трубчатым приемником (табл. 83, 60). Наиболее поздние — с подвязным приемником и широкой орнаментированной спинкой (табл. 83, 70–73).

Распространенные в первом периоде серьги с граненой бусиной на конце становятся крупнее (табл. 81, 81, 82), бусина теряет четкие формы и превращается в цилиндр или окатанный многогранник (табл. 81, 78, 83). Иногда бусина не литая, а пустотелая. Появляются серьги с пирамидками из шариков (табл. 81, 79, 85). Широко распространены появившиеся еще в первом этапе серьги в форме калачика. Они становятся массивнее и получают выступ внизу (табл. 81, 84). У браслетов закрученные концы (табл. 81, 87, 100) или канавки на концах (табл. 81, 86).

Наряду с зеркалами предыдущего типа появляются зеркала с одним валиком или с более сложным рисунком на обратной стороне (табл. 73, 94–97). Встречаются маленькие колокольчики, причем в детских захоронениях они могут быть в ногах (табл. 83, 90–93).

Преобладает сероглиняная посуда — кувшины, миски (табл. 84, 1, 3–5, 7, 11–15), кружки чаще бывают из красной глины (табл. 84, 6, 8-10). Стеклянная посуда более редка (табл. 84, 16).

Орудия труда. По сравнению с первым периодом, орудия труда встречаются чаще. Это мотыги, массивные рабочие топоры, серпы, кресала, рыболовные крючки и свинцовые грузила, ножи, долота, пряслица (табл. 84, 17–29).

Особый интерес представляет захоронение ювелира (402), в котором помимо серпа и наконечника копья найдены наковальня, молоточек, зубило, двое клещей, различные штампы (табл. 84, 24–29). Там же были сложены обломки металлических предметов, служившие сырьем — различные пластинки, фрагменты браслетов, фибул, стержни, боспорские монеты II–IV вв., византийская монета VI в.

В ногах умершего стояла бронзовая мисочка, наполненная фруктами (табл. 85, 41).

Двухпластинчатые фибулы могут относиться как к сырью (табл. 83, 74, 75), так и к продукции самого мастера (табл. 83, 76, 77). Интересно, что точно такая же антропоморфная фибула (табл. 83, 76) была найдена в Борисовском могильнике, находящемся в 40 км от Дюрсо (хранится в Геленджикском историко-краеведческом музее).

Оружие представлено мечами и кинжалами с вырезами у рукояти, как в предыдущем периоде (табл. 85, 1–3). Появляются различные наконечники копий (табл. 85, 4–9).

В некоторых погребениях и захоронениях боевых коней встречены удила. Обычно они двукольчатые с загнутыми псалиями (табл. 85, 22–26).

Наряду с бронзовыми и железными пряжками встречаются костяные (табл. 85, 27–40).

Захоронения двух первых периодов по обряду мало чем отличаются друг от друга. Ориентировка западная, хотя все большее количество захоронений получает северо-западное направление. В могилы кладутся наконечники копий, орудия труда, что ранее не наблюдалось. Вероятно, между первым и вторым периодами произошел небольшой хронологический разрыв. Вещи (пряжки, фибулы, керамика) сменились скачкообразно, без какой-либо преемственности.

Начало второго периода относится ко времени появления геральдических поясов, не встречавшихся в первом периоде, и датируется второй половиной VI в. Заканчивается он в конце VII в., хотя отдельные погребения могут относиться к началу VIII в.

В VIII в. захоронения на могильнике производились очень редко, причем наиболее поздние из них были ограблены. К этому периоду относится всего несколько захоронений.

Наиболее интересно погребение 248. Ориентировка скелета головой на северо-восток. Положение вытянутое на спине, правая рука вдоль туловища, левая согнута, лежит на животе, ноги скрещены. С обеих сторон у головы стояло по кувшину, справа — наконечник копья. Наконечник копья скован из двух деталей: массивное ромбическое в сечении перо и втулка, свернутая из листа с ободком по краю (табл. 86, 3). У левого плеча остатки колчана с наконечниками стрел. От колчана сохранились верхние и боковые костяные накладки, железные пряжки и пластина с крючком (табл. 86, 22, 23, 26), три круглых плоских бляшки из серебряной фольги, залитой свинцом. У левого локтя железный нож и бронзовая пряжка (табл. 86, 7, 21). На поясе железная пряжка (табл. 86, 19). В ногах лежали кувшин, нож, удила, стремена, бусы из стекла, сердолика, роговика, бронзовые обтянутые серебряной фольгой пуговицы, две пряжки, два бронзовых кольца с «лапками» для ремней, пара колокольчиков, костяные накладки (табл. 86, 4–6, 16–18, 20, 27–30, 32). Пуговицы и колокольчики могли нашиваться на сбрую. Удила во внешних кольцах грызел имеют два кольца — одно маленькое и второе очень большое из скрученного стержня, расположенные во взаимно перпендикулярных плоскостях. У стремян почти круглая рамка и высокая стойка путлища (табл. 86). В засыпке над погребением лежали палаш с серебряными деталями рукоятки и ножен и две золотые серьги (табл. 86, 1, 2, 24, 25). Наконечники стрел трехперые, трехперые с трехгранным концом, уплощенные и ромбовидные в сечении.

Возможно, к этому погребению относились два захоронения лошадей, обнаруженные поблизости от погребения воина. Эта группа находилась в юго-западной части могильника под слоем более поздних трупосожжений.

Погребения 343 и 428 с наконечниками стрел, боевым топориком и саблей (табл. 85, 10–21) также относятся к третьему периоду. Наконечники стрел трехперые, трехперые с трехгранными кончиками, плоские и срезни с широкими концами, сабля с прямым клинком.

К четвертому периоду существования могильника относятся 173 трупосожжения, располагающиеся двумя компактными группами в западной и юго-западной частях могильника.

Обрядом и набором инвентаря трупосожжения полностью отличаются от предыдущих погребений. Они представляют небольшую кучку пережженных костей, рядом с которой компактно сложены предметы (табл. 87, 1–4). Мелкие предметы, пуговицы, украшения, могли находиться среди костей. Кремация совершалась на стороне, кости измельчались. Предметы несут следы пребывания в огне. Железные вещи покрыты плотной окалиной и прекрасно сохранились. Предметы из цветных металлов нередко деформированы от высокой температуры.

Оружие, орудия труда, кухонные принадлежности часто приводились в негодность. Сабли переламывались или сгибались в несколько раз, скручивались шампуры и крюки для мяса. В некоторых погребениях переломлены серпы, топоры, наконечники копий, шлемы, смяты стремена, пробиты бляхи сбруи. Трудно сказать, что это — ритуальная порча оружия или стремление испортить наиболее дорогие предметы, чтобы не допустить ограбления могил. Нужно отметить, что ограбления трупосожжений нами зафиксированы не были, хотя кости и предметы закапывались неглубоко (0,4–0,6 м).

Рядом с захоронением ставились сосуды (кувшины, кружки) из красной, реже серой глины (табл. 87, 5-16). Только в одном случае в кувшине находились человеческие пережженные кости. Посуда не очень многочисленна, но разнообразна. Это может говорить об отсутствии собственного производства. Наиболее характерными и многочисленными являются тонкостенные кувшины с рифлеными горлом и внутренней поверхностью тулова, с отогнутым уплощенным венчиком, хорошо выраженным сливом и ямкой у верхнего прилепа плоской ручки (табл. 87, 15).

В погребениях встречались ручки с петлями от деревянных ведерок. Котлов не найдено, но в одном из захоронений обнаружена очажная цепь, подобная найденной в Борисовском могильнике (Саханев В.В., 1914, рис. 33). Только в одном захоронении обнаружены осколки стеклянного стакана.

Детали одежды и украшения. Пряжки разнообразны. Среди бронзовых преобладают пряжки с рамками, имеющими выступ в местах опирания язычка (табл. 88, 68–72, 84). Щитки неподвижные или соединены шарнирно, иногда покрыты растительным или геометрическим орнаментом. Часть простых железных пряжек большого размера (табл. 89, 53–65) могла относиться к конской сбруе. Некоторые пряжки имеют двойные почти симметричные рамки. Довольно многочисленны кольца с двумя или тремя «лапками» (табл. 88, 76–83, 87), служившие портупейными разделителями ремней.

Довольно разнообразна поясная гарнитура. Это наконечники ремней от простых до литых ажурных (табл. 87, 27; 88, 54–58, 85, 86, 92). Накладки поясов не очень многочисленны (табл. 88, 61–65, 73–75, 88–90). В нескольких случаях мы имели наборы орнаментированных деталей парадных поясов (табл. 87, 27–29; 88, 84, 85, 87–90).

Разнообразны подвески (табл. 88, 35–41, 45–53, 59, 60), характерны и двуконьковые подвески с отверстиями для подвешивания бубенчиков (табл. 88, 42–44). Много бубенчиков, литых пуговиц (табл. 88, 28–33). Фибулы лучковые с отогнутым приемником, кованые железные или литые из бронзы (табл. 88, 19–23).

Могильник дал хорошую коллекцию серег из золота и серебра с полыми подвесками, украшенными зернью (табл. 88, 1-11). Реже встречаются серьги с подвесками из гирлянды литых или полых шариков (табл. 88, 12, 13).

Найдены кольца с литыми жуковинами и гравировкой (табл. 88, 14–18) и бронзовые перстни с четырьмя грубыми лапками для крепления вставки (табл. 88, 16).

В женских захоронениях много браслетов (до 18 штук). Среди них есть сильно стилизованные зооморфные, имеющие окончания с раструбами, дисками, шариками (табл. 88, 24–26, 91). Зооморфные браслеты могут быть как гладкими, так и реберчатыми (литое подражание витым) (табл. 88, 27).

Найдена коробочка-подвеска (табл. 88, 34), в которой лежал обломок золотой серьги. Встречаются различные туалетные принадлежности из бронзы и железа, которые тоже служили подвесками (табл. 87, 17–20).

Пинцеты (табл. 87, 21–26) преимущественно встречаются в мужских захоронениях. Это подтверждает свидетельство средневековых авторов, что часть кочевников бреют бороды, а часть выщипывают.

Оружие составляет значительный раздел погребального инвентаря в четвертом периоде могильника Дюрсо.

Наконечники стрел наиболее многочисленны. В наборе их могло быть от нескольких штук до двух десятков. Трехперые и трехгранные наконечники (табл. 89, 1-11) обнаружены в меньшем количестве. Больше уплощенных или ромбовидных в сечении (табл. 89, 12–22). Наконечники в форме лопаток (срезни) с широкими или заостренными концами изготовлены очень тщательно, имеют фигурные прорези, канавки, точки (табл. 89, 23–31). Их отделка может говорить о парадном или ритуальном назначении данного типа стрел. Многочисленны типы стрел с отверстиями. Обычно они гораздо крупнее других типов стрел (табл. 89, 32–39). От колчанов сохранились крючки, накладки (табл. 89, 40–42) и железные оковки колчанов.

Наконечники копий различаются размерами, формой и отделкой, но практически все одного типа (табл. 89, 43–50). Они имеют узкое длинное ромбовидное в сечении перо и слабо выраженную шейку. Такое копье было способно пробить любую кольчугу.

Боевые топорики разнообразны (табл. 90, 1-14). Большая часть их имеет узкое длинное лезвие и длинный, обычно молотковидный обушок. Топорики с широким лезвием типа секиры (табл. 90, 13) редки. Интересен топор с насечкой и тамгообразным знаком на лезвии. Некоторые топорики в лезвии имеют отверстия, вероятно для крепления чехла.

Сабли имеют слабый изгиб, черенок под углом к клинку и обоюдоострый конец. На некоторых клинках имеется дол и елмань (табл. 90, 36–49). Сохранились железные оковки рукоятей сабель, обычно в виде простого, овального в плане стаканчика, а иногда более сложные (табл. 90, 47).

От ножен в трех случаях остались серебряные чехлы нижних частей (табл. 90, 27), портупейные дужки (табл. 90, 48, 50–52), хомутики для крепления дужек (табл. 90, 48).

Ножи встречаются как в мужских, так и в женских погребениях. Они самых различных размеров — от маленьких до очень крупных, которые могли служить боевыми кинжалами (табл. 90, 15–24). Обычно у ножей черенок отогнут вперед, как у сабель. На боковых поверхностях ножей имеются различные канавки, орнамент. Обычно между клинком и черенком надета обойма.

Найден один кинжал, у которого конец лезвия и черенок отогнуты вперед, а перекрестие и оголовок рукоятки выполнен как у сабли (табл. 90, 25).

Ударное оружие представлено гирькой кистеня в виде шара на цепи (табл. 90, 26). Защитный доспех сравнительно редок. Найдено только три шлема и одна кольчуга. Шлемы склепаны из четырех-восьми пластин и снабжены трубкой для султана и бармицей из крупных колец (табл. 89, 57). В двух случаях шлемы были намеренно поломаны. В одном из захоронений, разрушенном строителями, найдены остатки кольчуги и обломки наручей. Кольчуга, в отличие от бармиц, изготовлена из мелких колец и имеет участки с бронзовыми кольцами. Наручи имеют петельки для крепления.

Снаряжение коня. Почти в 40 % захоронений встречены детали конского снаряжения. Стремена имеют арочные стойки, выгнутые или вогнутые подножия (табл. 91, 1–5). Подножки некоторых стремян имеют отверстия (табл. 91, 7, 8). Восьмеркообразные стремена (табл. 91, 6) редки.

Удила двукольчатые с псалиями двух типов: S-образные и стержневые. Концы S-образных псалиев увенчаны стилизованными головками коней (табл. 91, 9, 10). Концы стержневых псалиев заканчиваются шишечками (табл. 91, 11, 30).

Парадные псалии и стремена покрыты насечками (табл. 91, 7, 8, 10).

Крупные позолоченные бляхи украшали упряжь (табл. 91, 7, 8, 10). Интересен орнаментированный начельник (табл. 91, 27).

От седел сохранились оковки лук (табл. 91, 12–14). Соединенные кольца, вероятно, служили основой веревочных пут для стреноженных лошадей (табл. 91: 28, 29).

Орудия труда. Наиболее распространенный вид орудий труда — это серпы (табл. 92, 1–7) различной формы и размеров. Среди них много складных с костяными, железными и, вероятно, деревянными футлярами-ручками. Складные серпы найдены в комплексах с оружием и конской сбруей. Они, скорее всего, применялись не как жатвенные орудия, а служили воину, чтобы накосить небольшой запас травы для лошади. Мотыги несколько отличаются формой и размерами (табл. 92, 8, 9).

К деревообделочным инструментам относятся массивные рабочие топоры (табл. 26), тесла, резцы типа ложкорезов (табл. 92, 27–29), пилы и напильники (табл. 92, 30, 31). Многочисленны проколки (табл. 92, 23–25) и кресала (табл. 92, 15–20).

Кресало, соединенное с булавкой (табл. 92, 21, 22) называют «фибула-кресало», но ее основное назначение только кресало, а игла служила для прикрепления к одежде.

К предметам женского труда относятся плоские пряслица (табл. 92: 14).

Шампуры, крюки для мяса (табл. 92, 11–13), как уже отмечалось, часто намеренно сгибались или ломались.

Обилие прекрасно изготовленных железных изделий, многие из которых имеют следы ремонта, требовало хорошо оснащенного кузнечного ремесла.

Судя по хорошо сохранившимся железным предметам, кузнецы в совершенстве владели техникой ковки. Даже такие простые предметы, как ножи, наконечники стрел и копий, выполнены изящно, имеют элементы украшений в виде точек, различных линий, канавок. Парадное оружие и детали сбруи украшены насечкой из меди и серебра или покрыты серебряным, или золотым листом по рельефной поверхности. При изготовлении перекрестий сабель и втулок наконечников копий применялась пайка медью. Часто применялась кузнечная сварка. Много изделий из крученого металла.

Однако в захоронениях кузнечные инструменты не найдены. Вероятно, кузнечная мастерская рассматривалась как собственность не отдельного ремесленника, а всей общины, и поэтому инструменты для обработки металла не попадали в захоронения.

Пока не проведено сравнения материала двух групп трупосожжений, хотя предварительно можно сказать, что особой разницы в обряде и предметах нет. Обычно материалы, подобные четвертому периоду Дюрсо, суммарно датируют VIII–IX вв. В Дюрсо в разрушенном погребении позднего периода найдена только одна монета — византийский солид Льва III и Константина Копронима 720–741 гг. Монета хорошей сохранности, но не может быть основой для датировки даже начала хронологического периода. Достовернее датировка подобного захоронения из Южной Озерейки. Там найдена медная монета Феофила (829–842). Материал памятников подобного рода довольно однороден, что говорит об очень непродолжительном времени образования могильников — всего в пределах нескольких десятилетий. Это позволяет сделать вывод, что четвертый период Дюрсо следует датировать только IX в.

Попытаемся увязать могильник Дюрсо с историческими событиями раннего средневековья на Северном Кавказе.

Памятники рубежа н. э. в районе Новороссийска довольно обильны. Это многочисленные поселения и могильники I–III вв. Памятники IV в. более скудны и нам известны хуже. Кроме Дюрсо, единичные находки V в. пока известны только в Цемдолине (Малышев А.А., 1995, с. 152). Захоронения предшествующего периода отличаются от могильника Дюрсо наличием каменных конструкций в погребальных сооружениях. Это каменные ящики, выкладки над могилами в виде башенок и колец, обкладка или перекрытие могильных ям каменными плитами. Подобная местная традиция появляется в районе Новороссийска-Геленджика в эпоху бронзы и существует до позднего средневековья.

Раннему периоду могильника Дюрсо нет аналогий в других памятниках Кавказа. Однако у него много общего с позднеантичными захоронениями Восточного Крыма (Корпусова В.Н., 1973). И еще один интересный факт. Анализируя причины экономического упадка Горгиппии, находящейся в 30 км от Дюрсо, И.Т. Кругликова приводит данные, что в самой Горгиппии и ее окрестностях отсутствуют монеты, чеканенные после 234 г. и связывает это с отторжением города от Боспора соседними племенами. В районе Новороссийска находки монет конца III–IV вв. редки. Однако в могильнике Дюрсо найдено около 30 поздних боспорских монет.

Могильник Дюрсо образовался гораздо позже окончания чеканки монет на Боспоре и объяснить наличие монет в захоронениях можно лишь привычкой населения к денежному обращению, основанному на данной монете и какими-то запасами самой монеты. Двухпластинчатые фибулы ранних типов до сих пор были известны по находкам в Керчи. Это позволяет предположить, что могильник Дюрсо оставлен племенами, переселившимися с Крымского полуострова.

В перипле безымянного автора V в. говорится: «Итак, от Синдской гавани до гавани Пагры прежде жили народы, называвшиеся Керкеты или Тореты, а ныне живут так называемые Евдусиане, говорящие на готском или таврском языке». Могильник Дюрсо как раз находится в указанном районе. Если сопоставить сообщение безымянного автора с рассказом Прокопия Кесарийского о вытеснении гуннами с Керченского полуострова готов-тетракситов и увязать это с археологическими материалами, то можно предположить, что могильник Дюрсо оставлен крымскими готами, возможно готами-тетракситами Прокопия Кесарийского.

Если наше предположение о том, что ранний период могильника Дюрсо оставлен готами-тетракситами верно, то вторая половина V в. является очевидно датой его возникновения, поскольку, согласно письменным данным, основавшее его население пришло из Крыма после того, как его вытеснили гунны, возвращавшиеся с запада через какое-то время после поражения в 453 г. Не сразу, конечно, началось широкое заполнение могильника, поэтому большинство захоронений первого периода может быть отделено от даты свержения власти гуннов на Дунае в 453 г. не менее чем десятью-пятнадцатью годами и, вероятнее всего, относится к последней трети V в.

Трудно доказать наличие хронологического разрыва между первым и вторым периодами могильника Дюрсо, но, судя по тому, что в инвентаре обоих периодов нет связующих предметов, он мог продолжаться в пределах нескольких десятилетий. Это позволяет сузить период могильника Дюрсо в пределах второй трети V — первой трети VI в. (Казанский М.М., 2001, с. 56).

Появление второго периода могильника Дюрсо совпало с основанием Борисовского могильника. В наборе инвентаря наблюдается полнейшее сходство. Отличным является обряд захоронения. В Борисовском могильнике преобладают каменные ящики, хотя встречаются и грунтовые захоронения типа Дюрсо.

Возможно, появление второго периода могильника Дюрсо и ранних захоронений Борисовского могильника можно связать с передвижением населения в аварское время. Сказать что-либо об этнической принадлежности населения данного периода пока невозможно. Судя по моде женского костюма (фибулы на плечах) и типам оружия (мечи, кинжалы с вырезами у рукоятки), деформации черепов в Дюрсо, это могли быть те же готы-тетракситы, до этого вынужденные по какой-то причине прекратить на некоторое время использование данного могильника. Но не исключена вероятность и смены населения.

Памятники типа второго периода Дюрсо также редки в районе Новороссийска. Кроме отдельных беспаспортных находок, их практически нет. В Геленджике наряду с Борисовским могильником вещи этого круга обнаружены в каменных ящиках на Толстом мысу на территории Лесотехнической школы (хранится в Геленджикском музее).

Второй период может датироваться второй половиной VI–VII вв.

Беднее всего в могильнике Дюрсо представлен третий период. К нему относится захоронение 248 хазарского воина с мечом и золотыми подвесками (табл. 86).

Погребения этого круга хорошо известны. Близкой аналогией является захоронение хазарского воина из Ясиново (Айбабин А.И., 1985, с. 191). В обоих погребениях подобны удила, стремена, кувшины (табл. 86, 4, 5, 33), захоронение коня поблизости. Кувшин из Ясиново, подобный найденному в погребении 248, А.И. Айбабин относит к керамике кандирского типа.

С глодосским кладом погребение 248 связывает целый круг предметов — наконечники стрел и копья, стремена (Смiленко А.Т., 1965, рис. 24–26). Пуговицы, обтянутые серебряным листом, золотые серьги-подвески и парадный палаш с серебряными деталями ножен и рукояти аналогичны. Они являлись знаками отличия военных вождей. Палаш из Дюрсо, хотя он гораздо беднее, позволяет произвести достоверную реконструкцию глодосского меча, о которой ведутся споры.

Помимо погребения 248 из Дюрсо следует отметить случайную находку пары золотых серег-подвесок в Цемдолине.

Погребения этого круга связывают с хазарами (Айбабин А.И., 1985, с. 202) и датируют концом VII — началом VIII в. Думаю, что последняя дата больше подходит к погребению 248. К этому времени захоронения второго периода в Дюрсо уже не производятся, хотя несколько погребений (343, 428) с оружием (табл. 85, 11–21) могли быть совершены в то же время или даже несколько позже. На протяжении всего VIII в. было совершено только несколько захоронений, и связать их можно с перемещением разных этносов в хазарское время.

Наиболее активно могильник использовался в четвертом периоде. За это время было совершено, как говорилось, 173 трупосожжения. Из них 171 в грунтовых ямах, 1 в каменном ящике и 1 в урне. Единственное урновое захоронение находилось в стороне от группы трупосожжений в ямках и здесь рассматриваться не будет.

Инвентарь трупосожжений отличается от предметов из погребений предыдущих периодов. Это говорит о полной смене населения, случившейся внезапно без заметного культурного или экономического сближения предыдущего и нового населения.

Могильники с трупосожжениями типа Дюрсо появляются одновременно во многих точках региона — на Мысхако, в Цемдолине, у Больших Хуторов, у хутора Ленинский Путь, на г. Болтын, у с. Южная Озерейка. В Борисовском могильнике исследовано 11 трупосожжений в грунтовых ямах, 49 — в каменных ящиках и 8 комплексов побывавших в огне предметов.

Как в Дюрсо, так и в других точках региона захоронения очень однотипны, в них много оружия, предметов конского снаряжения. Это можно объяснить только внезапным вторжением кочевого хорошо вооруженного населения.

Могильники типа четвертого периода Дюрсо с таким же набором инвентаря хорошо известны на Северском Донце (Михеев В.К., 1985, с. 6–12, рис. 5-15) и в Предкавказье — у аула Казазово, станицы Молдовановской и др. (Пьянков А.В., Тарабанов В.А., 1998). Причем, часто их сходство можно считать абсолютным.

Эти памятники объединяют не только обряд погребения, общие типы оружия и конского снаряжения, но и находки двухконьковых подвесок (табл. 10, 42–44), что позволяет связывать данные погребения с угорским этническим компонентом (Михеев В.К., 1982, с. 166).

Ценность могильника Дюрсо заключается в том, что при сравнительно большом количестве захоронений с достаточным набором инвентаря его можно четко разделить на четыре хронологических периода: конец V — первая треть VI в.; конец VI–VII вв.; VIII в.; IX в. В свою очередь, каждый период может делиться на более дробные этапы, что позволит дать четкую хронологию материальной культуры Северо-Западного Кавказа на протяжении четырех столетий.

Глава 9 Памятники Северо-Восточного Причерноморья X–XIII веков

Средневековые археологические памятники Северо-Восточного Причерноморья, относящиеся к X-XIII вв., представлены грунтовыми и курганными могильниками, открытыми и укрепленными поселениями, городищами, крепостями и храмами. Их исследование началось в 1886 г., как говорилось выше (глава 8), с разведок В.И. Сизова на побережье от Сухуми до Анапы. Им были проведены раскопки на девяти курганных могильниках между Геленджиком и Анапой. Датированный в рамках X–XV вв.[11] материал из 25 вскрытых курганов с погребениями по обряду кремации и ингумации позволил Сизову распределить могильники по трем типолого-хронологическим группам, исходя из сходства вещей и характера погребений, и сделать ряд выводов, часть которых впоследствии подтвердилась. Кроме того, под Сочи на берегу моря В.И. Сизов исследовал руины крепости Мамай-кале, приписав ее постройку византийцам или генуэзцам (Сизов В.И., 1889).

Тогда же по побережью от Новороссийска до Абхазии проехала П.С. Уварова. Хотя доминантой этой поездки было ознакомление с христианскими памятниками Абхазии и Аджарии, П.С. Уварова подробно фиксировала весь маршрут от Новороссийска, оставив яркое описание природы, населенных пунктов и археологических памятников, в том числе нескольких раскопанных ею средневековых курганов в Цемесской долине (Уварова П.С., 1891).

Раскопки Н.И. Веселовским в 1894–1895 гг. 13 курганов X–XI–XIII–XIV вв. в северной части региона — под Анапой, у станицы Раевской и Новороссийска, пополнили информацию, главным образом, об ингумационных ямных и ящичных погребениях. Их итогом явился более детальный анализ погребального обряда, выделение из основной массы погребений кочевнического типа и констатация распространенности обширных курганных кладбищ с небольшими насыпями в указанном районе (ОАК за 1894 г., с. 12–13, 82–97; ОАК за 1895 г., с. 27–28, 135). В противоположность этим исследованиям, разведки А.А. Миллера в 1907 г. охватили южную часть Восточного Причерноморья — узкую прибрежную полосу от Сатамаши Сухумского округа до мыса Джубга. Миллер обратил внимание на разную насыщенность археологическими памятниками этой территории. От Сочи до Сухуми и далее она изобиловала древними храмами, башнями и крепостями при отсутствии могильников (кроме поздних мусульманских), тогда как в северной ее части развалины храмов были редки, остатки крепостей фиксировались только на самом берегу моря. Однако здесь находилось много дольменов и грунтовых и курганных могильников, в том числе с трупосожжениями. В окрестностях Туапсе Миллер обследовал каменную позднесредневековую крепость Дузу-кале и 6 могильников с ингумационными погребениями, два из которых дали раннесредневековый материал, а остальные — инвентарь XIII–XIV и более поздних веков (Миллер А.А., 1909). В 1909 г. он исследовал разрушающийся курганный могильник в Геленджике с курганами двух видов, низкими щебнистыми с урновыми трупосожжениями и более высокими щебнисто-земляными с погребениями в каменных ящиках, раскопав 4 последних и датировав их XIV в. (ОАК за 1909 и 1910 гг., с. 160–162).

Несмотря на разведочный характер и эпизодичность, эти работы явились началом научного исследования памятников региона, а анализ материала и сделанные обобщения легли в основу дальнейшего их изучения.

Период 1920-х годов характеризуется деятельностью местных краеведов и музейных сотрудников по сбору разновременных материалов и пополнению коллекций (Лунин Б.В., 1928; Чайковский Г.Ф., 1928). В 1937 г. М.А. Миллер обследовал курганные могильники на Тонком мысу у Геленджика с небольшими насыпями в каменном обкладе по подошве и каменными ящиками (Миллер М.А., 1937). В 1939 г. И.И. Аханов также под Геленджиком исследовал два поздних курганных могильника: у Керченской щели он вскрыл 20 курганов с преобладанием в них кремационных погребений XIII–XIV вв. Второй могильник относился к еще более позднему времени (Аханов И.И., 1939). Разведки А.Л. Монгайта в 1952 г. на побережье от Геленджика до Туапсе были первыми целенаправленными поисками средневековых поселений в регионе. Им были открыты и обследованы многослойное селище Солнцедар непосредственно у Борисовского могильника на Тонком мысу и поселение XI–XV вв. в северной части г. Дооб (оба возле уже известных курганных групп), крепость у с. Ново-Михайловского с остатками монументальной постройки на берегу р. Нечепсухо, а также — три поздних курганных могильника XV–XVI вв. в окрестностях аула Карповка (где прежде работал А.А. Миллер) и несколько раннесредневековых памятников (Монгайт А.Л., 1952; 1955).

Исследования Н.В. Анфимова в 1950-х гг. у Туапсе, Сочи и Адлера также охватили разновременные средневековые памятники: Дузу-кале, Мамайкале, крепости на р. Годлик у моря (ранее описанную Ф. Дюбуа де Монпере), Хостинскую и Ачипсе в горных ущельях под Сочи и христианские храмы у с. Липники и на территории совхоза «Россия» возле Адлера, несколько ранне- и позднесредневековых могильников (VIII–IX и XIV–XVI вв.) (Анфимов Н.В., 1956; 1957; 1980).

Позже, во второй половине 1960-х — первой половине 1970-х гг. археологи систематически работали в южной части региона от Туапсе до Адлера. Исследовались уже известные и открывались новые руины храмов и крепостей, места поселений в устьях и долинах рек и на морской береговой террасе у Адлера между реками Кудепстой, Мзымтой и Псоу, курганные могильники и другие памятники (Брашинский И.Б., 1965; Ковалевская В.Б., 1968; Ковалевская В.Б., Воронов Ю.Н., Михайличенко Ф.Е., 1969; Воронов Ю.Н., 1969). В результате наиболее обследованными здесь оказались долины Мзымты и Псоу в окрестностях г. Аибги (Ситникова Л.Н., 1969; Воронов Ю.Н., Ситникова Л.Н., Ситников Л.Л., 1970; Ситникова Л.Н., 1970; 1971; 1972; Ситникова Л.Н., Ситников Л.Л., 1971; 1972). В долине р. Сочи В.В. Бжания во время разведок обнаружил курганные могильники, раскопав на одном из них два кургана XII–XIV вв. (Бжания В.В., 1972). Обобщение всех археологических данных на 1975 г. по самой южной части региона — окрестностям Сочи и Адлера — и подробный обзор истории их исследования сделаны Ю.Н. Вороновым (Воронов Ю.Н., 1979). В дальнейшем изучение средневековых крепостей Мзымты продолжили В.Б. Ковалевская (Ковалевская В.Б., 1981а; 1983) и И.А. Аржанцева (Аржанцева И.А., 1995), а развалины храма в пос. Лоо под Сочи в 1987–1990 гг. раскапывала Б.Б. Овчинникова (Овчинникова Б.Б., 1990).

В 1971–1982 гг. М.К. Тешев в ходе работы по составлению карты археологических памятников Туапсинского района открыл в обращенных к морю предгорьях много разновременных, преимущественно средневековых курганных групп (Тешев М.К., 1972; 1973; 1984; 1985). В 1990 и 1992 гг. в этом районе на р. Бжид, недалеко от побережья А.В. Пьянков провел раскопки большого многослойного могильника Бжид 1, ранний горизонт которого представлен грунтовыми захоронениями III–VII вв., а поздний — разрушенными подкурганными XI–XIV вв. (Пьянков А.В., 1990; 1994; 1998; Пьянков А.В., Сторчевой А.А., 1992).

В период активизации строительства здравниц в 1970-1980-х гг. археологические исследования в Геленджике и его округе проводил М.Г. Минеев и отметил обилие здесь средневековых могильников и поселений. Он обнаружил укрепленное средневековое поселение в долине Джанхота с остатками каменных стен, курганный могильник с погребениями в каменных ящиках XI–XIII вв. в с. Криница и доследовал разновременные разрушенные погребения (Минеев М.Г., 1982; 1984). Из числа последних выделяется богатый погребальный комплекс из «Потомственного» на р. Пшада с урновым трупосожжением, конским погребением и обильным инвентарем. В отличие от этих работ небольшого масштаба, в 1990 г. на обширном могильнике у с. Кабардинка Л.М. Носкова раскопала 51 курган с урновыми трупосожжениями XII–XIII вв. и трупоположениями в каменных ящиках второй половины XIV–XV в. (Носкова Л.М., 1991а; 1992).

В 1970-1990-х гг. на севере региона стало расти число исследуемых средневековых памятников, преимущественно могильников. К 1972 г. была составлена археологическая карта Анапского района, которая, благодаря работам А.И. Салова, впоследствии дополнялась такими объектами, как поселение Уташ VIII–X вв., грунтовые (VIII–XII вв.) и курганные (XII–XIV вв.) могильники у хутора Бужор, пос. Ленинский Путь и с. Сукко, Гай-Кодзор (Салов А.И., 1979). В 1990-х гг. А.М. Новичихин открыл под Анапой у с. Су-Псех и в Андреевской щели поселения и могильники, в совокупности датирующиеся от VIII до XV в. (Новичихин А.М., 1995; 1996; 1998). Он обследовал в окрестностях ст. Гостагаевской группу памятников XI–XV вв.: большое поселение и примыкающие к нему могильники, один из которых раскапывался в 1979 г. Анапской экспедицией ИА РАН (Алексеева Е.М., Шавырин А.С., 1979; Новичихин А.М., 1993).

С 1970-х гг. по настоящее время в Новороссийском районе активно исследует средневековые памятники А.В. Дмитриев. Он раскапывал курганные могильники XIII в. со смешанным обрядом погребения на горе Сапун (25 курганов) и в пос. Цемдолина (14 курганов в лесополосе и 51 погребение на пашне), урновый кремационный могильник Шесхарис, доследовал разрушающиеся курганные могильники XIV–XV вв. с погребениями в каменных ящиках в Южной Озерейке, Владимировке и одиночные могилы, и курганы в других пунктах (Дмитриев А.В., 1971; 1973; 1974; 1985; 1986; 1998; Малышев А.А., 1996а). В 1984 г. А.В. Дмитриев провел раскопки на большом укрепленном поселении Малый Утриш на побережье, в 1988 г. продолженные А.М. Ждановским, а также открыл могильники и поселения в ходе регулярных разведок в Новороссийском и Крымском районах (Дмитриев А.В., 1979; 1984; Ждановский А.М., 1988).

Среди работ других археологов под Новороссийском следует отметить раскопки 1997–2000 гг. Глебовского поселения конца XII — начала XIV в., лежащего на трассе строящегося крупного трубопровода (Шишлов А.В., Колпакова А.В., Федоренко Н.В., 2000). Это первые значительные раскопки такого объекта во всем регионе. Задолго до того раскопки Н.А. Онайко на Раевском городище у одноименной станицы выявили в северо-западной его части неравномерно залегавший средневековый слой. Он содержал керамику и вещевой материал, которые в совокупности с подъемными находками говорят о жизни на городище не только в античный период, но и в XI–XIV вв. (Онайко Н.А., 1955, с. 7–10; 1959, с. 56; 1965, с. 130). Раскопки 1998 и 2000 гг. в юго-западной и юго-восточной частях городища показали наличие и здесь свиты культурных отложений разных хронологических эпох, от античного до средневекового времени (Малышев А.А. и др., 2000; Малышев А.А., Гей А.Н., 2001). В последние годы изучение разновременных поселений и их систем в районе Новороссийска получило новое направление, суть которого в комплексном использовании палеоботанического, палеозоологического, биоморфного и других современных методов исследования культурного слоя, в том числе средневековых памятников (Александровский А.Л. и др., 1999; Антипина Е.Е. и др., 2001; Армарчук Е.А., Малышев А.А., 2001).

Первое и единственное обобщение средневекового археологического материала черноморского побережья от Тамани до Гагр содержится в цикле статей Е.П. Алексеевой, которые несмотря на их достоинства (историографический обзор, перечень и картографирование археологических памятников), естественно, требуют сейчас серьезной корректировки (Алексеева Е.П., 1954; 1959; 1964). К последней, кроме хронологическо-классификационных и прочих уточнений, относится недопустимость переноса современных и позднесредневековых этнонимов «адыги» и «черкесы» на этносы средневекового времени (до середины XIII в.), которые в письменных источниках упомянуты под названиями: «зихи», «касоги», «папаги» и др. Немногочисленные работы других исследователей построены на выборочном использовании археологического материала региона (Стрельченко М.Л., 1969; Ловпаче Н.Г., 1982; 1984; Дмитриев А.В., 1988; Армарчук Е.А., Малышев А.А., 1997; Пьянков А.В., 1998). Краткий его обзор на фоне всех северокавказских древностей содержится в очерке В.Б. Ковалевской (Ковалевская В.Б., 1981).

Рассмотрим более подробно, насколько это позволяет материал, все известные в Северо-Восточном Причерноморье памятники, относящиеся к периоду «развитого средневековья», т. е. к X–XIV вв.

Крепости локализуются на побережье двумя очагами: в окрестностях с. Ново-Михайловское Туапсинского района и возле Сочи (рис. 14). До сих пор они остаются неравномерно и недостаточно исследованными, и поэтому архитектурно-археологическая характеристика некоторых носит предварительный характер, а датировка варьирует от византийского до генуэзского времени.

В окрестностях Ново-Михайловского находятся три крепости. Дузу-кале, или «Старая крепость», стояла на высоком берегу у мыса Атрия, с юга и запада омываемого морем, а с востока защищенного оврагом. Первоначально крепость имела стены, состоящие из наружной панцирной кладки тесаными квадрами и внутренней забутовки на известковом растворе, из которых к середине XIX в. уцелела только восточная. Внутри крепости долго сохранялись развалы крупных построек в виде холмообразных возвышенностей с битым камнем. С ее территории происходят вещи из разрушенного грунтового могильника VI–VII вв. и позднесредневековых погребений (Спицын А.А., 1907, с. 188–192; Миллер А.А., 1909). Подъемная керамика с крепости — фрагменты пифосов и красноглиняных сосудов с рифлением — была датирована А.Л. Монгайтом XIII–XV вв. и относится к верхнему ее горизонту. Существование Дузу-кале не только в раннесредневековое, но и в более позднее время подтвердил также Н.В. Анфимов.

Следующий памятник — большая крепость-городище — был обнаружен А.Л. Монгайтом в устье р. Нечепсухо в 200 м от моря на южном мысовом склоне. Он отличается выгодным стратегическим расположением, так как контролирует вход с моря в долину реки. По описанию на 1952 г., стены и башни крепости, сложенные из хорошо отесанных блоков серого песчаника, скрывали внутри прямоугольную в плане постройку, вероятно, церковь, из квадратного кирпича (30×30×4 см, 26×27×3 см) на растворе-цемянке. Территория крепости сильно заросла лесом, что не позволило снять ее план, но исходя из больших размеров и устройства крепости, А.Л. Монгайт предположительно отождествил ее со Старой Лазикой письменных источников (Монгайт А.Л., 1952, с. 10–11).

Третья крепость расположена на юго-восточной окраине с. Ново-Михайловское в долине Нечепсухо, в километре от моря у подножья гор на мысовом холме, обрывающемся к левому берегу реки. С двух сторон она отсечена ущельями, а с тыльной, третьей, отделена от гор рвом. Крепость размерами 60×45 м была окружена стеной, от которой на склоне фиксировались развалы бутового камня. Раскопки открывшего этот памятник (городище «МТС») Н.В. Анфимова в северо-восточном углу возле курганообразного возвышения выявили здесь слой V–VI вв. и фрагментарные остатки монументальной постройки (базилики?) в виде плоских кирпичей, обломков черепицы и мраморных архитектурных деталей — облицовочных плит и капители византийско-коринфского типа (Анфимов Н.В., 1956, с. 3–4; 1980, с. 91–113).

К прибрежным крепостям Сочинского района относятся Мамай-кале и крепость на р. Годлик, которые давно привлекали внимание исследователей. Первая находится к северу от Сочи на отвесном лесистом берегу моря в устье р. Мамайки (Псахи), текущей в одном из двух ущелий, ограничивающих крепость с севера и юга. По свидетельству В.И. Сизова, в конце XIX в. еще стояли три башни (круглая и прямоугольные) и два прясла стен под прямым углом друг к другу, сложенные всухую из булыжника и подтесанных прямоугольных каменных блоков с использованием квадратного кирпича (табл. 93, 2, 12). Кроме того, в осыпях стен встречались известняковые плиты, а на северном прясле изнутри были замечены две арочные ниши (табл. 93, 10). Обращенная к морю стена уже тогда обрушилась, из-за чего первоначальный план крепости неясен, и ее реконструируют как треугольную или правильную прямоугольную, типичную для римской и византийской крепостной архитектуры. К 1960-м гг. от развалин крепости кроме угловой башни почти ничего не осталось, а подъемную керамику представляли обломки средневековых пифосов и рифленых амфор. Такая же керамика была найдена И.Б. Брашинским на поселении у реки рядом с крепостью, за ограничивающей ее балкой (Брашинский И.Б., 1965, с. 20–21).

Другая крепость расположена в устье р. Годлик возле с. Волконка (Чемитоквадже) и занимает часть высокой террасы берега моря. С востока и запада окружена оврагами и имеет неправильную треугольную форму, обусловленную рельефом местности. Сохранилось два прясла стен общей длиной в 700 м с прямоугольными башнями, по три в каждом. Внешние стены толщиной в 2 м состоят из панциря из тщательно отесанных каменных блоков и булыжной забутовки на известковом растворе. В подъемном материале встречены черепица, фрагменты пифосов, амфор, кувшинов и мисок V–VIII вв. и керамика XIV–XV вв. (Анфимов Н.В., 1957, с. 13; Брашинский И.Б., 1965, с. 16–18; Воронов Ю.Н., 1979, с. 80–81). Разновременный материал вызвал расхождение в датировке крепости. Это объясняется тем, что на позднем этапе она обживалась вторично, о чем говорит отсекающая западный мыс крепости внутренняя стена другой кладки — из плоских булыжников, уложенных «в елочку». Ее сооружение связывается с периодом генуэзской колонизации XIV–XV вв. (Воронов Ю.Н., 1979, с. 104–105).

Все перечисленные крепости характеризуются общей строительной техникой и топографией (размещение на высоких неприступных мысах с ущельями на боковых флангах). Исходя из этих фактов и находок раннесредневековых материалов (как минимум на трех крепостях), их возведение датируют этим временем и приписывают византийскому влиянию (Воронов Ю.Н., 1984). Гипотеза В.А. Леквинадзе о существовании в южной части побережья римской укрепленной линии на основе этих памятников не нашла широкой поддержки. Остается открытым вопрос о датировке большого Ново-Михайловского городища, но строительные приемы и наличие монументального здания как будто объединяют его с другими новомихайловскими раннесредневековыми крепостями. Правильная планировка и кладка Мамай-кале тоже позволила исследователям причислить ее к памятникам ранневизантийского круга. Некоторые укрепления (Дузу-кале, на р. Годлик и Мамай-кале) обживались в период позднего средневековья, что подтверждено археологическими данными. Разумеется, пока нельзя без раскопок получить более полное представление о жизни всех прибрежных крепостей и, в частности, об их функции в период развитого средневековья.

Другую группу представляют крепости в горной долине Мзымты под Сочи, в том числе в окрестностях с. Красная Поляна и Лесное — Куницынские 1–3, Бешенская, Аибгинская (табл. 93, 3, 4, 7), Монашка 1–2 (табл. 93, 6, 8), Галицынская, Монастырская, Пслухская и др. Они объединяются исследователями в единую типологическую и хронологическую серию и датируются в рамках VII-X вв. (Воронов Ю.Н., 1979, с. 83–90).

Набор керамики с этих крепостей одинаков и включает фрагменты красноглиняных пифосов, мисок со сливом, кувшинов и расписной посуды VII–IX вв., которая встречена в абхазских памятниках. В нем преобладают лепные сосуды — плоскодонные тонкостенные горшки с пористым и мажущимся черепком и примесью известняка или кальцита в тесте, широко бытовавшие и в соседней Абхазии в VII–IX вв. (Ситникова Л.Н., 1969, с. 7–11; Воронов Ю.Н., 1979, с. 96–99, рис. 53–58). Исследование крепостей Мзымты в совокупности с другими многочисленными раннесредневековыми памятниками окрестностей Сочи и Адлера позволяет констатировать близость с культурой VIII-X вв. северо-западной и центральной Абхазии.

По мнению исследователей, в Сочинском районе из укреплений только две крепости демонстрируют поздний этап развития местной архитектуры и могут датироваться рубежом или началом II тыс. н. э. — это Монастырская на Мзымте и Хостинская (Ковалевская В.Б., 1968, с. 2–5, 11–12; Воронов Ю.Н., 1969, с. 31–32). Хостинская крепость расположена в 6 км от моря, на высоком правом берегу в ущелье р. Хосты в заповедной роще (табл. 93, 9). Река делает тут крутую излучину и обтекает возвышенность с крепостью с трех сторон. С четвертой стороны изолированное пространство ограждает каменная стена с башнями, сооруженная из неравных и грубых известняковых блоков с забутовкой на известковом растворе. Башни угловатых очертаний были многоэтажными и сохранили следы балок перекрытий. При шурфовке крепости в 1968 г. культурный слой не был обнаружен, однако на ее территории найдены фрагменты столовой и кухонной посуды IX–X вв. (Воронов Ю.Н., 1979, с. 88–90).

Монастырская крепость находится в 2 км от с. Монастырь в нижнем течении Мзымты, на вершине высокого горного отрога. Она укреплена каменной стеной из обработанных блоков на растворе, поставленной по абрису холма. Вход в крепость фланкирует большая башня. Внутри сохранились руины храма — базилики зального типа, разделенной парными пилястрами на две части. Алтарная апсида снаружи пятигранная, с одним окном. С западной стороны к храму был пристроен двухкамерный придел (табл. 94, 10). В завалах постройки обнаружено много плоской и выгнутой черепицы желтого и малинового цвета и красноглиняной плинфы. Собранная с поверхности керамика включает обломки кувшинов, кухонных сосудов и пифосов с валиками, украшенными зубчатым штампом, и датируется IX–X вв. (Воронов Ю.Н., 1979, с. 94).

Все известные средневековые христианские храмы Северо-Восточного Причерноморья — кроме предполагаемых базилик новомихайловских крепостей — сконцентрированы в южной его части и в основном относятся ко времени не позже X в. Часть из них расположена возле моря (на г. Ахун у Хосты, в Адлере, Лоо, Агуа), другие находятся у крепостей и поселений в долине Мзымты и синхронны им (Липники, Галицыно, Лесное), но, в целом, все они характерны для приморской зоны и почти не встречаются в глубине горных долин. За исключением храма в Лоо (табл. 94, 9), постройки типологически представляют собой небольшие «зальные» базилики с одним нефом и полукруглой апсидой, возведенные из камня. Например, таков храм на г. Сахарная Головка у с. Липники (табл. 94, 6, 7) на водоразделе Мзымты и Херота. Храм возле Галицынской крепости на Мзымте (табл. 94, 8, 11) окружен оградой и, как и Монастырский, имеет придел с западной стороны — однокамерный, маленький, лежащий на одной оси с нефом (Ситникова Л.Н., 1970, с. 4–6). Эти черты кажутся не случайными и объединяют постройки в нижнем течении Мзымты.

В совхозе «Южные культуры» Н.В. Анфимов исследовал базилику, остатки которой были разровнены при обустройстве территории. Здание имело фресковую роспись, мозаичный пол и декор мраморными плитами с рельефной орнаментальной резьбой (табл. 94, 1–3). Существует мнение, что это самая ранняя здесь базилика, однако с этим еще предстоит разбираться (Воронов Ю.Н., 1979, с. 90). В период запустения или разрушения храма плиты были вторично использованы для перекрытия погребений возникшего рядом могильника, который Анфимов датировал VIII–IX вв. (Анфимов Н.В., 1956, с. 36–37). Так как инвентарь раскопанных погребений могильника и находки из разрушенных могил датируются концом X — началом XII в., строительство храма можно предварительно отнести к предшествующему времени, VIII–IX вв.

К числу культовых зданий начала второго тысячелетия н. э. отнесены три храма: на г. Ахун у Хосты, в урочище Агуа долины Сочи и в Лоо. По Ю.Н. Воронову, храм на г. Ахун был построен в начале XI в. Его украшала орнаментальная резьба по камню (табл. 94, 5), выполненная в стиле, характерном для грузинских церквей того времени (Воронов Ю.Н., 1979, с. 104). Маленькая церковь в Агуа, на его взгляд, тоже имеет типологические параллели в грузинском зодчестве XI в. В отличие от них, храм в Лоо являлся большой постройкой, стены которой еще недавно возвышались на несколько метров над землей (табл. 94, 9).

Здание вытянутых пропорций размерами 21×12 м двумя колоннадами членилось на три нефа и имело три апсиды, из которых выступала центральная, с пятигранной отделкой снаружи. Храм хорошо освещался оконными проемами во всех стенах и апсидах и был снабжен тремя входами. Строительным материалом послужили известняковые блоки и плиты из местных пород камня. Известняковую облицовку имели окна, двери и стены снаружи. В процессе раскопок получен невыразительный и фрагментарный археологический материал, который требует дальнейшей обработки, и установлено, что на определенном этапе храм служил некрополем. Вероятно, это произошло после того, как он перестал функционировать. В таком случае немногочисленный инвентарь ранних погребений конца X — начала XII в. (лировидная пряжка и четырехбусинное височное кольцо) определяет время запустения, что позволяет отнести строительство храма к IX–X вв. или X в. Ю.Н. Воронов объединял храм в Лоо с абхазо-аланскими церквами как западнокавказские варианты византийского храмового зодчества и датировал его VIII–IX вв. (Воронов Ю.Н., 1979, с. 93). Напротив, Б.Б. Овчинникова видит в нем типичный образец многочисленных культовых построек византийской провинциальной школы, широко распространившихся с IX-X вв., и условно относит его к типу крестово-купольных сооружений (Овчинникова Б.Б., Романчук А.И., 1988, с. 25–26).

В северной, противоположной части региона также встречаются вещественные свидетельства распространения христианства, хотя, как и в южной, они, в основном, относятся к раннему средневековью. Во-первых, это серия каменных надгробий-стел с высеченными на них крестами, обнаруженных в окрестностях Анапы, у пос. Уташ на территории древнего христианского некрополя (Вашкова Н., Рунина Н., 1928, с. 18). Об одной из стел «с крестом в виде розетки в круге» упоминает А.И. Салов, сравнивая ее с аналогичным крымским надгробием (Салов А.И., 1979, с. 101). Поблизости от некрополя находилось поселение с раннесредневековой керамикой. На нем найдены также капитель, фрагменты карниза и черепицы, т. е. детали монументальной постройки, очевидно, храма. Предположительно отсюда происходит и каменная (закладная?) плита с греческой надписью, прочитанной В.В. Латышевым, и по его мнению, свидетельствующая о сооружении церкви или часовни. Совокупность этих данных породила перспективную гипотезу о том, что Уташское поселение, крупнейший памятник VIII-X вв. под Анапой, было христианским центром в нижнем левобережном Закубанье (Новичихин А.М., 2000, с. 108–109). Наконец, существует еще одна категория находок в окрестностях Анапы, обнаруженная В.И. Сизовым в долине Сукко. Это большие наземные каменные кресты, которые также свидетельствуют о проникновении в регион христианства (Сизов В.И., 1889, с. 172–173).

В Северо-Восточном Причерноморье обнаружены и частично исследованы остатки открытых поселений, располагавшихся в долинах рек (чаще на их южных склонах), на горных террасах и склонах холмов, высоких мысах и морском берегу (рис. 14). Вырисовывается несколько очагов их концентрации, хотя отчасти такая картина может объясняться неравномерностью изученности региона. Во-первых, район от Анапы до Новороссийска, где средневековые поселения встречаются почти у всех рек, в предгорной зоне и на побережье. Во-вторых, окрестности Геленджика с такой же топографией селищ, в том числе бассейн рек Ашамбы и Дооб. В-третьих, южная часть побережья — береговые морские террасы и долины горных рек Сочи, Хосты, Мзымты и Псоу. Отдельные поселения зафиксированы на промежуточном отрезке побережья к северу и югу от Туапсе, на р. Вулан, Шапсухо и др.

По ряду причин поселения периода развитого средневековья сохранились плохо: на многослойных памятниках соответствующий им горизонт, будучи верхним, наиболее подвержен разрушению, а однослойные поселения, как правило, повреждены современной распашкой, и их культурный слой переотложен. Большую роль в его исчезновении играет также специфический рельеф, где постоянно происходят смывы грунтовых покровов. В результате селища удается обнаружить только по пятнам слоя, развалам камней от конструкций и находкам предметов, — это все, что от них остается.

О периоде X–XII вв. дают представление соответствующий горизонт многослойного поселения «Андреевская щель 1» и поселение «Андреевская щель 2» под Анапой. Керамический набор с этих селищ включает коричневоглиняные кувшины «тмутараканского» типа, пифосы с мелким бессистемным наружным рифлением, красно- и светлоглиняные кувшины с линейным и сетчатым лощением тулова и поперечно-полосчатым лощением ручек, амфоры и лепные горшки. Последние декорировались насечками, наколами или «пальцевыми защипами» по венчику, а также горизонтальными или вертикальными опоясывающими насечками по плечикам (Новичихин А.М., 1991, с. 21–28; 1995а).

XII–XIV веками датируются селища Су-Псех 2 и Гостагаевское под Анапой и Глебовское, Борисовка, Гайдук 2 и др. в окрестностях Новороссийска. Наибольшая информация, требующая дальнейшего осмысления, получена с однослойного Глебовского поселения как единственного исследованного раскопками. Оно находится у подошвы г. Глебовна на берегу Озерейки, на высоком обрывистом мысу, образованном оврагами. Культурный слой поселения на вскрытом участке большой площади был перемешан плантажом, но расчистка многочисленных и очень густо расположенных материковых ям дала необходимые для изучения материалы. Ямы имели круглую и овальную форму и разные размеры, и глубину. Некоторые из них являлись очагами, в отдельных случаях обмазанными глиной и обложенными камнями; другие — столбовыми ямками. Часть ям использовалась в качестве погребов. В нескольких ямах были обнаружены остатки шлака, что позволяет связать их с металлургическим производством. К числу производственных сооружений относится также земляная двухъярусная печь с топкой и обжигательной камерой с продухами в перегородке.

Несмотря на высокую плотность ям, количество находок в них невелико. Керамика представлена амфорами двух распространенных в Причерноморье типов — с высокоподнятыми ручками (табл. 101, 21) и с дуговидными ручками и сильно раздутым туловом, красноглиняными пифосами с орнаментированным налепным валиком, сосудами с линейным и сетчатым лощением или внешним рифлением, кувшинами с ойнохоевидным сливом. Значительную долю составляют орнаментированные лепные сосуды с прямым или слегка отогнутым венчиком баночной или бочонковидной формы. Как правило, их венчик украшался прямыми (или косыми) насечками или округло-овальными выемками, имитирующими пальцевые защипы. Орнамент горизонтальным поясом наносился и на плечики: во-первых, это вертикальные (изредка «лежащей елочкой») оттиски клиновидного или прямоугольного в сечении инструмента, а также зубчатого инструмента-гребенки (табл. 101, 13); во-вторых, глубокая гравировка зигзагом или дуговидными линиями, расположенными в виде арок (табл. 101, 15); в-третьих, кольчатый оттиск трубочки. Вещевые находки редки. Это — бронзовые пуговки и бубенчик, железные ножи, гвозди и наконечники стрел и копья, глиняные пряслица — лепные и из стенок сосудов, костяные проколки и лощила, каменные оселок, крышки для пифосов и куски жерновов. Вместе с керамикой они датируют поселение кондом XII — началом XIV в. (Шишлов А.В., 1999; Шишлов А.В., Колпакова А.В., Федоренко Н.В., 2000, с. 153–155).

Аналогичная глебовской керамика характерна и для других открытых селищ XII–XIV вв. в окрестностях Анапы и Новороссийска. В материалах из Гостагаевского поселения она дополняется плоскодонными кувшинами темно-коричневой глины с уплощенными ручками и полосами белой краски по ним, вероятно привозными; кувшинами красно-оранжевого и коричневого обжига с рифлением, лощением, венчиками с желобками и валиками, а также немногочисленной импортной поливной посудой — чашами с желтой, коричневой или ярко-зеленой глазурью по светлому фону (Новичихин А.М., 1993).

За неимением данных остаются неясными конкретный облик и детальное устройство жилищ на поселениях. Шурфовками селищ Солнцедар и «Андреевская щель 2» выявлены, как и на Глебовском поселении, очажные ямы. Судя по кускам прокаленной обмазки с растительными примесями, в жилищах (или во дворах) были и печи. Обломки обмазок с прутьями и наличие столбовых ямок свидетельствуют о каких-то турлучных и деревянных каркасных конструкциях, а также переносных типа юрт. Кроме того, постройки могли быть каменными или на каменных цоколях, как на Гостагаевском поселении, где зафиксированы каменные кладки строений.

Как правило, на поселениях не сооружалось никаких укреплений. Однако под Новороссийском и Геленджиком обнаружено несколько селищ с остатками оборонительных систем. Из них раскопкам подверглось Утришское поселение к юго-востоку от Анапы площадью свыше 30 га, которое более чем на километр протянулось вдоль побережья у мыса Малый Утриш возле подножья горной террасы (табл. 93, 1). Оно, по мнению исследователей, состояло из жилой мысовой части, выдающейся в море (ныне занятой рыбзаводом), и примыкающей к ней береговой территории. Особенностью последней являются множественные нерегулярно расположенные каменные стены с проходами и проездами, возможно, огораживавшие хозяйственные участки и дворы (Дмитриев А.В., 1984, с. 17–24). На мысовом перешейке исследован юго-восточный отрезок каменной крепостной стены со въездом-воротами, которая проходила по гребню естественного возвышения и отсекала мыс. Ее толщина и конструкция варьируют: у ворот стена достигает 2,7 м шириной и состоит из трех рядов панцирной кладки крупными камнями и обработанными блоками насухо и каменно-щебнистой забутовки, а на прочих участках сужается до 1,6 м и имеет два ряда панциря, как и стены-загородки снаружи. Недалеко от ворот с внутренней мысовой стороны к стене примыкал «склад» вкопанных в грунт и накрытых каменными плитками пифосов без следов построек возле них.

Маломощный и слабонасыщенный находками культурный слой на раскопанных участках поселения говорит о кратковременности его существования. Узкими рамками XII–XIII вв. датируется керамика с поселения, представленная в основном тарной и гораздо меньше столовой и кухонной посудой. Это — привозные красноглиняные амфоры с высокоподнятыми овальными в сечении ручками и большие пифосы с раздутым, «реповидным» туловом и маленькой ножкой с уплощенным основанием. Пифосы имели подпрямоугольный и трапециевидный в сечении венчик, максимальный диаметр тулова от 93 до 150 см; по горлу и плечикам украшались налепными валиками с медальоновидными вдавлениями (скрывающими технологический шов) и горизонтальным своеобразным рифлением каннелюрами, которое покрывало верхнюю треть тулова (табл. 101, 24). На стенках или венчиках отдельных экземпляров нанесены греческим письмом граффити — буквы и надписи (табл. 93, 11). К столовой посуде относятся круговые красно- и коричневоглиняные кувшины с овальными в сечении ручками, а к лепной кухонной — сковороды-жаровни, простые горшки и кольцевидные подставки усеченноконической формы с высокими бортами (Ждановский А.М., 1988, с. 12–20; Ждановский А.М., Лейбовский В.А., 1992, с. 20–21).

Не имеющее пока аналогов Утришское поселение вместе со скоплениями подобных пифосов, неоднократно обнаруженными на морском побережье в окрестностях Новороссийска, вызвало предположение о существовании здесь прибрежных колоний-факторий Трапезундской империи в короткий промежуток времени — первой половине XIII в. (Дмитриев А.В., 1982, с. 73–75). Однако бытование таких пифосов в Северном Причерноморье выходит за эти рамки и включает XII в., а стабильное присутствие привозной тарной керамики в материалах с поселений в совокупности со сведениями письменных источников с большей вероятностью свидетельствует о торговых контактах местного населения с припонтийским византийским миром, чем о колонизации.

Другое укрепленное поселение находилось у с. Прасковеевка в долине Джанхота, вблизи его устья на склоне хребта. От него сохранились поднимающиеся вверх по склону две каменные параллельные стены панцирной грубой сухой кладки с забутовкой необработанным камнем, ширина которых колеблется от одного до двух с лишним метров, и следы культурного слоя в виде россыпи керамики — красноглиняных орнаментированных пифосов и одноручных сосудов (Минеев М.Г., 1982, с. 1–2; 1984, с. 19).

Пока остается неясной роль Раевского городища в системе средневекового расселения. Раскопки свидетельствуют о его жизни в античный и средневековый периоды, а также в турецкое время. Средневековый слой в северо-западной части городища содержал развалы бутового камня и остатки турлучных обмазок без строительных конструкций, керамику (амфоры, лепную и круговую красноглиняную с лощением) и вещевой материал, которые Н.А. Онайко датировала в рамках X–XIV вв. (Онайко Н.А., 1955, с. 7–10; 1959, с. 56; 1965, с. 130). Представляет интерес закрытый комплекс X–XII вв. из слоя, состоявший из гончарных красноглиняных сосудов — двух одноручных кувшинов и четырех кружек, в том числе со сливом «на себя», т. е. под углом 90° к ручке, украшенных лощением разного вида (Онайко Н.А., 1962, с. 190–196).

Погребальные памятники XI–XIV вв. в Причерноморье от Анапы до Сочи представлены в основном курганными и несколькими грунтовыми могильниками. Число известных здесь могильников этого периода приближается к сотне.

К ним относятся два, по-видимому, христианских некрополя в южной части региона — один на территории совхоза «Южные культуры», другой при храме в Лоо. На первом в 1950-х гг. было раскопано и доследовано в ходе разрушений 27 ямных, преимущественно безынвентарных погребений с северо-западной ориентировкой и положением умершего вытянуто на спине. Одно женское погребение сопровождалось серебряными височными трехбусинными с филигранью кольцами и серебряными украшениями головного убора в виде двух пластинчатых штампованных фигурок птичек на стерженьках (табл. 97, 19, 20). В слое разрушения могильника было найдено еще два таких височных кольца (Анфимов Н.В., 1956, с. 36–37). По этим вещам могильник датируется в рамках конца X — начала XII в.

Такую же дату получает нижний, ранний горизонт некрополя храма в Лоо с двумя, судя по инвентарю, женскими погребениями с западной ориентировкой. Погребение № 11 было совершено в центральном нефе, в могильной камере из четырех прямоугольных известняковых плит, аналогичных плитам облицовки цоколя храма; у головы погребенной обнаружены бронзовые проволочные булавки от головного убора, на груди — две крупные пронизи из стекла и известняка и сферическая бронзовая пуговка с петелькой, в области пояса — бронзовая лировидная пряжка (типа: табл. 98, 41). В погребении № 14, расположенном снаружи у южной стены в состав инвентаря входили бронзовые браслеты из круглого в сечении дрота с уплощенными концами, известняковое пряслице, железный нож у пояса, бронзовые проволочные булавки под черепом и четырехбусинное кольцо у виска, выполненное в той же манере, что и вышеописанные (Овчинникова Б.Б., 1990, с. 25, рис. 30).

Предположительно грунтовыми были несколько исследованных погребений XI–XII вв. поврежденного распашкой биритуального могильника «Андреевская щель» под Анапой (Новичихин А.М., 1991, с. 2–15). По обряду они делятся на урновое кремационное и ингумационные в прямоугольных ямах, с западной ориентировкой и положением скелета вытянуто на спине, принадлежавшие детям. Погребения сопровождались бронзовыми литыми и штампованными бубенчиками и пуговками, пряжками с фигурным, в виде вытянутой восьмерки, сплошным щитком и миниатюрным наконечником ремня, штампованной трехлучевой с рельефным орнаментом накладкой и фаянсовой ребристой бусиной (табл. 97, 10, 18, 21–24, 38, 45, 50, 51). Дважды возле головы погребенных обнаружены сосуды: стеклянный конический стакан с прямыми стенками и красноглиняная гончарная кружка со сливом «на себя» и лощением поперечными полосами на ручке и двумя рядами спиралей на тулове (табл. 97, 2; 101, 11).

На этом могильнике раскопан богатый кенотаф конца XI — первой половины XII в. с конем, набором парадного конского убранства, оружия и снаряжения воина-всадника (Новичихин А.М., 1992; 1993а, с. 76–77). Коня захоронили в прямоугольной яме в позе на боку с подогнутыми ногами, возле шеи и головы положили седло со стременами, от которого сохранились деревянные луки. Седло было обтянуто кожей, закрепленной мелкими гвоздиками, и украшено бронзовыми бляшками разной формы и тонкой накладной пластиной, имитирующей плетенку (табл. 95, 30–34). Рядом с седлом на передние ноги коня компактно поместили побывавшие в огне кольчугу и склепанный из двух половин шлем с орнаментальными накладками и граненой втулкой для плюмажа (табл. 95, 1), а также согнутую саблю с остатками сабельной гарнитуры и набор из пяти наконечников стрел в колчане, от которого уцелели только металлические петля и оковки (табл. 95, 11–15, 21–25, 28–29). Оружие дополняет наконечник копья с граненым пером и короткой конической втулкой, лежавший за холкой коня (табл. 95, 27). Кроме того, в комплекс вещей входили нож с долом, кресало с сомкнутыми концами, двухчастная рамчатая пряжка S-образной формы и небольшой ременной наконечник с фестончатым обрезом тыльного конца (табл. 95, 26, 20, 9-10). Пряжка и наконечник могли относиться к лежавшей рядом уздечке.

Сбруя представлена стременами с круглой в сечении дужкой и широкой выгнутой подножкой с двумя ребрами жесткости, двусоставными удилами с подвижными кольцами, прямоугольной подпружной пряжкой и двумя костяными цурками (табл. 95, 16–19). На морду лошади положили нарядную уздечку с бронзовыми бляшками-заклепками: двумя четырехлепестковыми, семью маленькими и пятью большими круглыми с ажурными позолоченными решмами. Каждая решма шарнирным способом соединялась внизу с уплощенным бубенчиком сферо-конической формы, а вверху с большой бляхой со стеклянной вставкой, которая и крепилась к ремням оголовья (табл. 95, 3–8). Завершал убор бронзовый начельник с круглой, выпуклой пластиной основания и конической трубкой-втулкой с бубенчиками наверху. Основание начельника, закреплявшегося на ремнях четырьмя бляшками, украшали четыре стеклянные вставки, а позолоченную втулку — сюжетная гравировка с чеканкой. Знак-символ (геральдический?) и фигуры мужчины с чашей и сидящей напротив него женщины в трех овальных картушах композиции на втулке несут неразгаданный еще смысл, а само изделие относится к числу высокохудожественных и редких произведений средневекового прикладного искусства. Если не считать уникальную орнаментику начельника, конский убор из кенотафа в «Андреевской щели» вплоть до мелочей тождествен пышной упряжи из богатых погребений XI–XII вв. могильников Колосовка, Кольцо-гора и Змейский в Закубанье и Центральном Предкавказье, приписываемых воинской знати. При этом вещевой комплекс кенотафа отличается от них наличием оборонительных доспехов и копья, а сам кенотаф — деталями обряда с огненным ритуалом, нехарактерным для региона традиционной аланской культуры Центрального Предкавказья.

Могильники насчитывают от трех-пяти до нескольких десятков или сотен насыпей и располагаются обычно на береговых террасах, верхушках и пологих склонах холмов. Их можно разделить на две группы: с погребениями по кремационному и ингумационному обряду под одной насыпью или в одном могильнике (биритуальные) и только с ингумационными погребениями (моноритуальные). В свою очередь, биритуальные распадаются на могильники с преобладанием кремаций и могильники с увеличенной долей ингумаций в общем числе погребений. Это деление отражает также хронологическое бытование типов погребального обряда, ибо с начала периода и по меньшей мере до середины XIII в. были широко распространены кремационные погребения, которые на определенном этапе сосуществовали с разнообразными ингумационными, позже сменившись ими. Следует отметить, что в XIII–XIV вв. часто практиковалось использование курганов с кремациями для впускных погребений, преимущественно в каменных ящиках (табл. 96, 10).

Памятники первой группы (биритуальные) распространены в северной и центральной частях региона от Анапы до Туапсе, а южнее пока не известны. Для кремационных могильников северной части, в особенности под Новороссийском, характерно наличие в курганах сопровождающих конских захоронений. О ранней подгруппе с преобладанием кремаций дают представление могильники Цемдолинский (раскопки А.В. Дмитриева 1998 г.), «Керченская щель» (раскопки И.И. Аханова 1939 г.) и Шесхарис (раскопки А.В. Дмитриева 1971 и 1973 гг.). В первом из 14 насыпей две содержали только труположения в каменных ящиках, остальные двенадцать — только трупосожжения; в половине курганов были захоронены лошади. Во втором 20 раскопанных курганов разделяются таким образом: два с ингумационными, 16 с кремационными погребениями, а два кургана сочетали биритуальные захоронения. Захоронения коней отсутствовали. В могильнике Шесхарис на 16 урновых кремационных погребений приходится 6 конских и 2 ингумационных погребения.

В другой подгруппе, где доля кремационных погребений меньше, наиболее показательны могильники Борисовский курганный (раскопки В.В. Саханева 1911–1913 гг.) и на отроге г. Сапун в окрестностях Новороссийска (раскопки А.В. Дмитриева 1985–1986 гг.). В Борисовском из 24 раскопанных и доследованных курганов (не считая трех поздних береговых) семь были с трупосожжениями, одиннадцать с трупоположениями в каменных ящиках, четыре с теми и другими погребениями и еще два кургана-кенотафа содержали исключительно вещи, типичные для кремационных погребений (Саханев В.В., 1914). Лишь одно трупосожжение сопровождалось конским погребением. В могильнике на г. Сапун на 26 раскопанных курганов приходится десять только с кремациями, не менее пяти только с ящичными ингумациями, а остальные сочетали под насыпями разные захоронения. Девять курганов содержали захоронения коней. Правда, нужно учитывать условность приведенной статистики, так как ни один курганный средневековый могильник в Причерноморье не раскопан полностью.

Проведенные исследования позволяют достаточно полно восстановить погребальные обряды населения региона. Курганы первой группы имели щебнисто-земляные насыпи диаметром в среднем от 4,5 до 8–9 м, высотой от 0,2 до 1 м. Во всех них фиксируются каменные конструкции, для устройства которых применялся плиточный камень неправильной формы — местный песчаник-дикарь. Из него сооружалась периметральная ограда подквадратной или круглой формы из вертикально поставленных плит в один или несколько рядов, локальные вымостки и наброски, а также иногда панцирная или кольцевая обкладка насыпи плашмя (табл. 95, 1–3, 5, 8-10, 13, 14). Иногда фиксируются высокие камни в углах обкладок.

Кремационные погребения в биритуальных курганных могильниках были урновыми и безурновыми, но преобладали первые. Под одной насыпью встречается, как правило, одно, но иногда до четырех захоронений. После кремации на стороне прах с оставшимися вещами ссыпался в урну, которую захоранивали на древнем горизонте или небольшой специальной подсыпке или вкапывали на разную степень глубины в грунт — от незначительного заглубления до почти полного закапывания, а в случае сопроводительного погребения коня иногда ставили на его засыпку (табл. 95, 13, 14, 1, 2, 10). Урнами чаще служили специальные большие сосуды-корчаги местного изготовления с двумя петлевидными ручками на месте максимального расширения яйцеобразного тулова, плоским дном и широким устьем с раструбообразным венчиком, украшавшиеся иногда лощением в виде сетки или косых полос от дна к верху и валиками на уровне ручек (табл. 101, 16–19, 23). Реже их роль играли бывшие в употреблении пифосы — большие, однотипные утришским или менее крупные яйцевидные с мелким бессистемным рифлением и маленьким уплощенным поддоном, большие двуручные кувшины и перевернутые византийские амфоры с высокоподнятыми ручками и, видимо, со специально пробитым дном (типа: табл. 101, 21, 22, 24–26). Как правило, они накрывались сверху каменной плиткой или перевернутым днищем разбитого сосуда.

Безурновые представляют собой захоронения праха, ссыпанного в ямку до 0,4 м диаметром и до 0,5 м глубиной, изредка обложенную камнями. Местоположение урны или ямки с прахом в кургане могло ничем не выделяться или обозначаться каменной наброской над ней или вокруг нее, а также небольшой оградкой из вертикальных каменных плит, иногда снаружи подпертой каменной выкладкой (табл. 96, 1, 2, 4). Наиболее характерно эксцентричное размещение урны под насыпью, чаще в восточной, юго-восточной, западной и юго-западной полах кургана и редко в центре него.

Инвентарь в урнах включал бытовые предметы, украшения и детали одежды. Захоронения воинов с оружием составляли в среднем от 30 до 40 % в общей массе кремаций и часто сопровождались погребением коня (изредка двух особей). В Цемдолинском курганном могильнике на 23 кремационных захоронения приходится 6 конских, а в могильнике на г. Сапун соответственно на 26 — 8. Таким образом, боевой конь сопутствовал примерно четверти или трети всех кремаций, а среди воинских погребений доля всаднических достигает 60–70 %. Коней погребали в овальной яме глубиной до 1–1,5 м, изредка на древнем горизонте, на боку с поджатыми ногами и различной ориентировкой — южной, западной или восточной. Палеозоологические исследования свидетельствуют, что это были работоспособные особи в расцвете сил, представлявшие собой местную, очень устойчивую на протяжении всего первого и начала второго тыс. н. э. экологическую форму лошадей (Антипина Е.Е. и др., 2001, с. 32–33). Погребение отмечалось каменной наброской поверх него (типа: табл. 96, 13), обкладкой плитами с одной или нескольких сторон, или по периметру, локальной вымосткой у его ног. В могильнике на г. Сапун выявлена такая деталь, как столбик коновязи у морды коня. Уздечку обычно клали возле морды, но иногда конь был взнуздан. Стремена фиксируются либо под грудью, либо вместе с остальной упряжью у головы или за спиной животного (табл. 96, 18). В могильнике Шесхарис у всех лошадей возле морды стояло по сосудику.

Конская сбруя представлена обычным для средневековья набором оголовья и седла (удила, многочисленные наременные украшения, начельники, стремена, пряжки и пр.).

Удила относятся к типу широко распространенных двусоставных однокольчатых, с гранеными грызлами и подвижными внешними кольцами, которые бывали и бронзовыми (табл. 98, 10, 11). Находки бронзовых псалиев единичны. Они стержневидные, с шишечками на концах и прямоугольным щитком-выступом на середине длины (табл. 98, 12). В погребениях попадаются уздечки с бляшками-накладками. Бляшки бронзовые, иногда с тонкой серебряной обтяжкой. Формы их весьма разнообразны: крупные дисковидные, помещавшиеся на перекрестиях ремней, и мелкие дисковидные, розетковидные, кольцевидные с орнаментом выпуклыми «перлами», трехчастные и фигурные (табл. 98, 29, 30, 32, 20, 21, 26). Уздечный набор включал также накладки в виде плоских «якорьков» (застежки?), крупные полые грушевидные бубенчики из двух штампованных вертикальных половинок с рельефным узором (такие подвешивали к хвосту и сбруйным ремням) и часто большие бляхи из створок раковин с центральным отверстием, которые крепились под подбородком лошади (табл. 98, 23, 25, 33–35, 40). Скромный вариант убора оголовья представлен прямоугольным наносником с отверстием, куда, вероятно, вставлялась трубочка для султана (табл. 98, 9). Комплексы наиболее богатых оголовий украшались решмами и начельниками. Оголовье из конского погребения кургана № 14 Цемдолинского могильника точно реконструируется благодаря сохранности бронзовых деталей узды in situ. В него входило шесть накладок-блях с решмами, — четыре на перекрестиях ремней и две длинные на центральном наносном, а сами ремни покрывали мелкие бляшки. Грушевидные уплощенные решмы из двух вертикальных штампованных половинок с рельефным узором на лицевой стороне шарнирно соединялись с накладками двух типов: круглыми дисковидными и узкими длинными колодочками с поперечными насечками. Кроме того, такие решмы в сочетании с прямоугольными колодочками, орнаментированными рельефными «перлами», и круглые крупные бляхи украшали упряжь этого коня на холке и крупе (табл. 98, 16, 17, 22, 24, 26). Другое нарядное оголовье из погребения коня кургана № 5 могильника на г. Сапун состояло из бронзовых позолоченных шести аналогичных рент на дисковидных бляхах и начельника. Штампованные бляхи с решмами имели рельефный орнамент. Начельник представлял собой круглую выпуклую пластину с отверстиями для крепежа и ажурным шарообразным навершием из двух полусфер, сплетенных из витой проволоки, с венчающей втулкой-трубочкой (табл. 98, 13–15). Образец роскошного, бронзового с позолотой убранства коня (возможно, не одного) дает упоминавшийся комплекс из «Потомственного» на р. Пшада под Геленджиком. В него входил начельник с плоским диском-основанием с выпуклыми «перлами» по периметру и цилиндрической втулкой с шаровидным утолщением, однотипные описанным выше решмы, двухчастные накладки-подвески с шарнирным соединением — ажурные в форме лунницы и плетенки (типа: табл. 98: 8) и сплошные треугольные, а также навершие второго начельника (или украшение на круп коня?) в виде объемной фигурки лани с гравировкой (табл. 98, 39).

Стремена представлены несколькими типами: I — округлые с круглой в сечении дужкой и выгнутой подножкой, усиленной по центру ребром (табл. 98, 44). Их можно отнести к XI–XII вв., но, в целом, они нехарактерны для региона. II — подтреугольно-округлые с уплощенной дужкой и узкой менее выгнутой подножкой с утолщением по центру (табл. 98, 3–5). III — арочные с четырехгранной в сечении дужкой и маленькими отростками-«кулачками» при переходе ее в плоскую или чуть выгнутую подножку (табл. 98, 2, 6). У всех типов стремян имеется щель в верху дужки для путлища. Исключением является разновидность стремян третьего типа с прямоугольной низкой, чуть выступающей над дужкой петлей и плоской подножкой (табл. 98, 1). Возможно, это его поздний эволюционный вариант. Стремена второго и третьего типов были широко распространены в регионе и датируются в рамках XII — первой половины XIII в.

К упряжи относятся крупные подпружные и другие сбруйные пряжки, среди которых преобладают полуовальной формы, но есть и круглые. Небольшие бронзовые пряжки, видимо, использовались в равной степени для уздечки, портупеи и поясов, из них полуовальные имели насечки по внешнему ребру (табл. 98, 18, 19, 27, 28, 36–38, 41). Сбрую завершали костяные цурки-застежки с подтреугольной спинкой (табл. 98, 42–43). Крайне редки находки остатков седел, например, гвозди с ромбовидной шляпкой (табл. 98, 7).

Оружие. Сопроводительным оружием воинских погребений были сабля, стрелы, редко копье и оборонительный доспех — кольчуга или кольчужный шлем. Оно помещалось возле урны (а согнутая после прокала сабля — вокруг нее) или коня: сабля и колчан со стрелами либо одно из них — вдоль его туловища с внутренней стороны или внешней у холки, лук вместе с ними или отдельно у брюха. В одном случае в самой урне находились остатки спекшейся в огне кольчуги и перекрестие сабли с утолщениями на концах.

Сабли относятся к типу длинных, в среднем чуть более метра, слегка изогнутых узколезвийных с елманью (обоюдоострой частью клинка у острия). Черенок имел небольшой наклон к лезвию (табл. 99, 40, 41). На многих экземплярах на основании клинка есть прикрывающая лезвие накладная пластина, иногда с фигурно обрезанным краем (табл. 99, 38). Напускные перекрестия сабель прямые пластинчатые двух типов: I — овальные в плане, без боковых щитков, с раструбообразно расширяющимися рожками-выступами (табл. 99, 38, 42); II — овальные в плане, с подтреугольными боковыми щитками или без них и рожками с грибовидными или гранеными утолщениями на концах (табл. 99, 33, 34, 41). Иногда рожки чуть опущены в сторону клинка. Навершия рукоятей представляют собой железные овальные в сечении полые колпачки двух типов: мелкие с плоским верхом и глубокие с выпуклым верхом и сужением-перехватом гладкого или граненого тулова (табл. 99, 35, 36). Типичные наконечники ножен сабель — это полые трубки-оковки, овальные в разрезе, со скругленным или уплощенным донцем и фестончатым вырезом лицевой стороны наверху (табл. 99, 44). Некоторые имеют вверху фигурный вырез (табл. 99, 37). Металлическая сабельная гарнитура включала еще дуговидные скобы и петли-оковки ножен (табл. 99, 39). Рукояти и ножны делались из дерева и кости. Сабли часто, но не всегда несут следы пребывания в огне и подвергались ритуальной порче — ломке, сгибанию (табл. 99, 45). Иногда в погребениях вместо сабли присутствуют только ее детали.

Копья являются редкой находкой в подкурганных кремационных погребениях. Они имели узкие перья и конические втулки и делятся на три типа: I — концы плоского, с гранью пера при переходе во втулку расклепаны в выступы, соотношение втулки и пера составляет 3,5:5 (табл. 99, 7); II — втулка плавно переходит в перо конической формы ромбического сечения, соотношение соответственно 2:3 (табл. 99, 2); III — втулка отделена от такого же пера сужением-перехватом, соотношение 5,5:8 (табл. 99, 5).

Стрелы в количестве от 2 до 10 железных наконечников присутствуют во многих погребениях. Все они черешковые с упором-порожком и по перу делятся на плоские и объемные — бронебойные. Первые имели ромбовидную, листовидную и реже подтреугольную форму и плоское сечение пера. Вторые — в основном, форму кинжальчиков и ланцетовидную, а сечение пера четырехгранное ромбическое и квадратное или линзовидное (табл. 99, 4–9, 11–21, 26–28). Обычно набор включал от 8 до 10 наконечников, а соотношение их видов варьировало, но обязательно в комплект входили плоские средних размеров, один двурогий жалообразный (на позднем этапе лопаточковидный) срезень и маленькие бронебойные. В одном случае обнаружено 19 стрел, и судя по их подбору, комплекс состоял из двух комплектов. Костяные наконечники, видимо, не были популярны. Пока известен единственный «пулевидный» втульчатый наконечник, обнаруженный в наборе с железными стрелами (табл. 99, 10). Стрелы укладывали в колчаны остриями вниз. От колчанов сохраняются, во-первых, железные петли-скобы двух типов: короткие с узкой, сильно выгнутой спинкой и трапециевидно расплющенными концами и узкие длинные с мало выгнутой спинкой и фигурно завершающимися концами (табл. 99, 23, 24). Во-вторых, узкие и тонкие пластинчатые обивки с заклепками — прямые и дуговидно изогнутые. В-третьих, тонкие костяные накладки с гравированным циркульным орнаментом двух разновидностей: узкие длинные, крепившиеся вдоль корпуса колчана, и широкие поперечные со скругленным краем, укреплявшие его нижнюю часть (табл. 99, 25). Не совсем ясно назначение железных тонких пластин с пунсонами-отверстиями по краям, которые могли также относиться к отделке колчанов или налучий (табл. 99, 22).

Луки почти не сохраняются, и находки их деталей немногочисленны. Это костяные накладки на рукоять с внутренней стороны, плоско-выпуклые в сечении, с узким и широким концами и менее массивные подобной формы и сечения, возможно, плечевые (табл. 99, 29–31). Их широкие концы покрыты глубокими насечками для прочного склеивания.

В качестве оружия использовались также ножи, к боевым разновидностям которых относятся редкие длинные экземпляры с долом вдоль спинки (табл. 99, 32). Доспехи представлены широко бытовавшими кольчугами и кольчужными шлемами из плоских колец.

Украшения. Самые распространенные находки — металлические височные кольца и плоские привески-амулеты из раковин; в меньшем количестве встречаются бронзовые кольца, браслеты и перстни-печатки (хотя они занимали прочное место среди украшений), единичны бусы. Височные кольца, характерные для мужских и женских погребений, представлены разными видами из бронзы и серебра: I — толстые дротовые с несомкнутыми концами (табл. 100, 30, 45). II — такие же с напускной бусиной трех типов: сферической, правильной биконической и биконической с выступами (табл. 100, 37, 38, 53). Два последних типа в литературе известны как «половецкие серьги». Стыки бусин обвиты сканой проволокой, все изделия выполнены из серебра. III — полые, из тонкой спирально свернутой серебряной или бронзовой трубочки, со сведенными концами наподобие рылец (табл. 100, 46). IV — тонкие проволочные бронзовые в полтора оборота (табл. 100, 35). Полые и проволочные височные кольца наиболее характерны. Браслеты были дротовыми и витыми. Первые изготовляли из тонкого круглого в сечении дрота с кубической втулкой-насадкой на одном конце и из дрота уплощенного сечения с раскованными и чуть расширенными концами. Вторые — витые «тройные» (из трех проволок) с петельчатыми концами (табл. 100, 33, 34). Кольца на пальцы из тонкой, спирально закрученной бронзовой проволоки — обычный вид украшений (табл. 100, 44). Наряду с ними существовали другие в виде щитковых перстней-печаток с врезными изображениями всадника, воинов, сэнмурва и стоящей птицы (табл. 100, 47, 51, 52). Бусы обнаруживаются в погребениях от одной до нескольких штук, не образуя ожерелий. Они имели неправильную зонную, бочонковидную, шаровидную, веретенообразную (из стекла, янтаря, гагата, горного хрусталя) и усеченную бипирамидальную или биконическую (из сердолика) форму (табл. 100, 26, 27, 29, 39, 40). Стеклянные бусы представлены одноцветными, золотостеклянными и полихромными. Последние двух видов: I — глазчатые, с глазками в двойном обводе или ресничатыми; II — с узором типа «лист папоротника». Очень редкими украшениями являются металлические круглые привески с эксцентричным отверстием, круглой петелькой и выпуклинами-перлами по периметру. Возможно, это вариация привесок, встречающихся и в ингумационных погребениях (табл. 97, 9). Изредка в могилах попадаются бронзовые крестики-отливки с энколпионов (табл. 100, 42).

К деталям одежды относятся пряжки, бубенчики, пуговицы и булавки. Пряжки использовались, главным образом, железные: рамчатые и намного реже щитковые. Первые по форме рамки делятся на круглые, полуовальные и подпрямоугольные с преобладанием первых двух форм. Язычок вогнут вовнутрь, тыльная сторона уплощена; рамка подтреугольного и изредка круглого сечения. Встречаются небольшие бронзовые пряжки типа сбруйных с насечками по внешнему краю-ребру и железным язычком (табл. 100, 21, 22, 31, 32). Щитковые пряжки имеют скругленную рамку и длинный узкий прямоугольный щиток (табл. 100, 20). Бубенчики бронзовые сделаны из штампованных полых вертикальных половинок. Они сферические по форме и делятся по отделке на типы: I — с вертикальнорубчатой нижней частью, пластинчатой круглой петлей и щелью (табл. 100, 24); II — с тремя обводками-валиками по центру и большой щелью (табл. 100, 25, 41); III — с маленькой щелью и гравированными кружками по ее сторонам (табл. 100, 43). Преобладали крупные бубенчики второго типа, а также использовались грушевидные, оттиснутые в той же форме, что и сбруйные с рельефом (табл. 100, 23). Бубенчики нашивались на одежду или подвешивались на цепочке. Вероятно, также нашивными были мелкие раковины каури (табл. 100, 28). Пуговицы изготавливались из бронзы и кости, иногда ими также служили бусины. Бронзовые были пустотелые сферической и сфероконической формы из горизонтальных штампованных половинок, нижняя иногда украшалась гравировкой (табл. 100, 48, 49), а также литые биконические с пластинчатой петлей, более характерные для позднего периода (типа: табл. 97, 25). У бубенчиков второго и третьего типов и полых металлических пуговок была округлая проволочная петелька. Другой вид пуговиц — широко распространенные костяные круглые, плосковыпуклые с циркульной и штриховой гравировкой (табл. 100, 12, 15). Эти изделия универсальны и использовались также для украшения коня и сбруи. Так называемые «булавки», чаще относимые к застежкам одежды или головным заколкам, представлены экземплярами с кольцевидной подвижной головкой и косой гравировкой в верхней части (табл. 100, 58). Впрочем, аналогичные изделия на половецких статуях изображены прикрепленными к поясу вместе с кресалами и могли быть шильями.

Предметы туалета в исследованных погребальных комплексах представлены единичными экземплярами. Пинцеты из согнутой вдвое пластины, один с расширением к губкам, а другой, наоборот, сужается книзу (табл. 100, 7, 8); половинка бронзового дисковидного зеркала с двумя перпендикулярными диаметрами-валиками и петелькой в центре; гребешок — костяное узкое изделие с широкими зубьями, сужением-перехватом в верхней части и отверстием для подвешивания (табл. 100, 50, 57).

Бытовые предметы многочисленны, это калачевидные и более характерные лировидные кресала, каменные оселки, железные черешковые ножи, различные металлические кольца, входившие в сопровождающий инвентарь как мужских, так и женских погребений (табл. 100, 1–6, 10, 11, 13, 16, 17, 36). Инвентарь первых содержал еще шилья круглого сечения, иногда тесловидные мотыжки и складные серпы без черенка в костяном футляре, орнаментированном гравировкой (табл. 100, 9, 18, 19). Такие серпы показательны для кремационных погребений. В женских захоронениях часто встречаются пружинные ножницы и пряслица: дисковидные, сделанные из черепков или камня, и лепные усеченно-конические (табл. 100, 1, 54–56).

В инвентарь кремационных погребений входили стеклянные и керамические сосуды. Керамические относительно редки и представлены светло- и оранжево-глиняными кувшинчиками с длинным узким горлом с чашевидным расширением у устья (типа: табл. 101, 2). Более характерно наличие отдельных черепков в засыпи или рядом с урнами, которые являются фрагментами византийских амфор с высокоподнятыми ручками, белоглиняной посуды с зеленой глазурью и местных кувшинов. Обычай снабжать умерших стеклянными сосудиками довольно прочен и сохраняется на протяжении всего описываемого периода. Они представлены разными формами из прозрачного неокрашенного стекла зеленоватых оттенков — стаканами, графинчиками и кубком, как правило, украшенными накладными нитями и каплями цветного стекла (типа: табл. 97, 3–6, 8). Аналогичные сосуды производились в XII–XIII вв. в Закавказье и за его пределами и имели широкое хождение (Армарчук Е.А., Сорокина И.А., 2001, с. 199–200). Отдельные экземпляры позволяют точно определить место их изготовления, например, конический кубок на дисковидном поддоне из Рустави (Джанполадян Р.М., Калантарян А.А., 1988, с. 14).

Ингумационные погребения в биритуальных курганных могильниках являются, как правило, впускными в курганы с трупосожжениями и демонстрируют много вариаций обряда захоронений. Число впускных в кургане колеблется от одного до четырех, редко семи погребений. Часть из них по вещам синхронна основным кремационным погребениям, другая (в основном, погребения в каменных ящиках) датируется более поздним временем. Железные изделия в ингумационных погребениях сохраняются гораздо хуже, чем при трупосожжениях. Большинство погребений, синхронных кремационным, — детские. Однако наряду с ними нередко попадаются мужские и женские захоронения. Они совершались на древнем горизонте, в материковой яме или просто в насыпи, локализуясь обычно в восточном, западном и юго-западном ее секторах, хотя иногда встречаются и в других частях насыпи. В устройстве могил часто применялся плиточный камень: им обкладывались стенки или мостилось дно ямы, вертикальные плиты ставились в торцах могил, сооружалась гробница в виде двускатной кровли или делалась покрывающая его вымостка. Погребенные были уложены вытянуто на спине и ориентированы головами на восток, юг, юго-восток или юго-запад.

Детские погребения сопровождались минимальным инвентарем. В него входили нож, кресало, немного скромных украшений — единичные стеклянные и сердоликовые бусины (табл. 97, 17), простые проволочные серьги колечком, бубенчик, бронзовые литые пуговки и, что характерно, подвески из просверленных створок раковин и каури. В одном случае обнаружена круглая крестопрорезная привеска (табл. 97, 15). Погребенным ставились в ногах глиняные сосуды разных форм и видов: белоглиняный кувшин с зеленой поливой и местные — оригинальные трехчастный сосуд с перехватами высокого тулова, гончарные кружки, кувшины и лепные горшки, подобные встречающимся на поселениях (табл. 101, 2–6, 8-10, 12). Мужские и женские впускные ямные погребения отличаются от детских ассортиментом и количеством вещей. В мужских ограниченно присутствовало оружие — сабля, кольчуга или кольчужный шлем, стрелы (чаще что-то одно из них), а в женских — украшения в виде височных колец и бус (табл. 97, 13, 16) и такие вещи, как зеркало (табл. 97, 26), пинцет, пряслице, ножницы, но подобный «полный набор» встречается не всегда. В погребении женщины с таким сочетанием предметов на ее груди вместе с фигурной прорезной привеской лежали бронзовые крестики двух типов — круглоконечный с выемчатой эмалью и с утолщенными концами (табл. 97, 11, 12, 14). Во всех погребениях обычны железные ножи, кольца и кресала. Многие изделия однотипны вещам из трупосожжений (бусы, зеркала с крестообразыми валиками, пружинные ножницы, лировидные и калачевидные кресала, ножи, кольчуги, некоторые виды сосудов), а сами ингумационные впускные погребения датируются в рамках XII–XIII вв.

Изредка в биритуальных курганных могильниках встречаются курганы без кремаций, под которыми захоронены воины-всадники в сопровождении убитых коней. Известно более десятка таких погребений в северной части Причерноморья — окрестностях Анапы и Новороссийска. Они датируются, в основном, XII — первой половиной XIII в. и снабжены оружием и сбруей иного вида: более грубыми наконечниками стрел и меньшим количеством их типов, саблями, четырехклинными шлемами вместо кольчужных, стременами с плоской подножкой и удилами с большими кольцами. Для погребений коней характерна такая деталь, как столбик коновязи у их морды или передних ног. Своеобразием отличаются воинские захоронения могильника у Ногай-кале (Раевского городища), совершенные в ямах в положении вытянуто на спине в дубовых колодах с дощатым покрытием и западной ориентировкой или в деревянном гробу с восточной ориентировкой, каменной засыпкой ямы и высоким камнем в головах (табл. 96, 16, 17) (Сизов В.И., 1889, с. 98–100; Дмитриев А.В., 1985а, с. 52–61). Оружие состояло из сабли (длиной до 113 см), помещаемой слева от умершего или справа рукоятью к плечу; стрел, железного шлема из четырех полос-клиньев у головы (табл. 97, 27) и кольчуги в ногах. Коня, часто взнузданного, с кольчатыми удилами и стременами арочной формы с прямой широкой подножкой и прорезью в дужке (типа: табл. 98, 2), укладывали на боку слева, к северу от «хозяина». В этом же могильнике раскопаны погребения в колодах без сопутствующих конских, — мужские с аналогичным оружием и женские без него. В их инвентарь входили стеклянный графин и узкогорлый кувшин с мелким поперечным рифлением (табл. 91, 5, 7).

Погребения воинов-всадников в других могильниках (на г. Сапун и юртовой земле станицы Раевской, Цемдолинском на пашне и под Анапой — на г. Макитре и у дороги на Варваровку), в целом, сближаются между собой. В кургане № 2 у дороги на Варваровку воин со стрелами был похоронен головой на запад в плитняковой могиле в южной поле насыпи, а конь помещен слева чуть севернее, в яме на боку, со стременами, сбруйной пряжкой (табл. 97, 46) и саблей вдоль спины. В кургане № 5 этого могильника находилось захоронение трех человек головами на запад (мужские) и на восток (женское) в большой яме с каменной обкладкой бортов. Воин был облачен в кольчугу из проволочных колец; слева лежала сабля, справа у пояса копье, у головы кольчужный шлем. К вещам других погребенных относились два глиняных кувшина (табл. 101, 7), бусы, две бронзовые привески (табл. 97: 9), ромбические стрелы, бронзовые кольцо, пряжка и пуговка (ОАК за 1894 г., с. 82–85). При коне к северу от могилы обнаружены костяные с гравировкой накладки на луки седла и стремена с удилами (табл. 97, 47–49). Другой комплекс оружия и сбруи происходит из ямного захоронения воина с южной ориентировкой и его коня слева на краю ямы в кургане № 25 могильника на г. Сапун (Дмитриев А.В., 1986). Он состоит из сабли и 11 стрел в колчане, поздней разновидности стремян III типа, известных по кремационным погребениям, и удил с широкими кольцами и раскованными петлями грызел (табл. 97, 28–34, 36, 37, 40, 42, 43). В кургане у станицы Раевской впущенное в материк парное воинское захоронение было перекрыто досками, а конское сопровождалось обтянутым кожей седлом с металлическими украшениями и близкими по типу стременами с «кулачками» (табл. 97: 44) (ОАК за 1894 г., с. 96–97).

Погребение № 16 могильника Цемдолинского на пашне отличается от вышеописанных тем, что конь и всадник положены в одну яму (табл. 96, 12). По круглым стременам с сильно выгнутой подножкой (типа: табл. 102, 48), удилам с большими кольцами и некоторым другим категориям инвентаря оно датируется второй половиной XIII — началом XIV в. (Армарчук Е.А., Малышев А.А., 1997, рис. 7). К этому времени относятся два конских погребения в курганах с захоронениями в каменных ящиках могильника на Днестровской ул. в Новороссийске. В них находились такие же и округло-овальные стремена с широкой подножкой и плоской дужкой, удила с большими кольцами и раскованными петлями грызел, прямоугольные и одна овальная сбруйные пряжки (табл. 102, 4-48). Лошади захоронены к северу от каменных ящиков в обычной позе на боку, со слегка подогнутыми ногами, головой на запад, а сбруя брошена на шею. Необходимо заметить, что из-за разрушенности курганов эти погребения условно можно связать с находившимися рядом ящичными погребениями (Дмитриев А.В., 1978, с. 1–7). В любом случае, вместе с погребением № 44 мужчины в ящичной гробнице и рядом слева коня с аналогичной сбруей могильника Цемдолинского на пашне (табл. 102, 48), эти редкие комплексы демонстрируют конечную стадию существования в регионе обряда погребения воина с лошадью. В XIV и последующих веках он здесь уже не встречается.

Из-за разрушения биритуальных могильников Цемдолинского на пашне и Бжид-1 второй подгруппы неопределим изначальный характер всех раскопанных там погребений периода развитого средневековья (основное или впускное и подкурганное или грунтовое), хотя насыпи ранее здесь существовали. На могильнике Бжид-1 ингумационные захоронения XI–XIV вв. распадаются на ямные, на древнем горизонте и в каменных ящиках. Наиболее ранние демонстрируют обряд погребения на древнем горизонте с западной ориентировкой (иногда с обкладкой каменными плитами вокруг) и датируются в рамках XI–XII вв. Из них воинское погребение № 120 сопровождалось двумя стеклянными графинами, выдутыми в орнаментированные формы, и гончарным кувшином со сливом «на себя» в головах; саблей, стрелами, ножами и, главное, наборным поясом, который лежал свернутым у правой руки погребенного. Это первая такая находка в регионе. Тонкие тисненые бронзовые бляшки пояса — круглые гладкие, сердцевидной и четырехугольной формы, со спиральным рельефным орнаментом. Вещи в других погребениях XII — первой половины XIII в., в сущности, повторяют инвентарь синхронных трупосожжений, включая оружие — сабли, стрелы и боевой нож с долом; бытовые предметы — кресало, оселок, ножи, мотыжку, ножницы, костяную проколку, складной серп в роговых ножнах; детали костюма — бронзовые сферо-конические и костяные плосковыпуклые пуговицы, железные овальные пряжки и гончарные сосуды, в том числе кувшин со сливом против ручки. К периоду XIII–XIV вв. относятся погребения в каменных ящиках.

Подкурганные ингумационные захоронения в каменных ящиках как устоявшийся тип погребений начинают широко распространяться в Северо-Восточном Причерноморье в XIII в. На начальном этапе они были впускными в курганы предшествующего времени, а со второй половины — конца XIII в., став основными, образуют самостоятельные, моноритуальные могильники второй группы (Южная Озерейка, Владимировка, Нижнебаканский и др.). Их насыпи были земляными (черноземно-суглинистыми) или щебнисто-земляными и больше, чем у кремационных погребений, диаметром от 6–8 до 10–12 м, высотой от 0,2 до 1–2,5 м (табл. 96, 11). Они часто имели круглые обкладки из вертикально или горизонтально расположенных плит рваного камня.

Ящик размещали на древнем горизонте, вкапывали в материк до уровня перекрытия или впускали в старую насыпь. Он обычно сооружался из шести аналогичных крупных плит, по две в боковых и одной в торцевых стенках, и перекрывался сверху еще двумя. В кургане могло находиться до трех ящиков, а в ящике несколько погребений, большей частью подзахоронений, при которых нарушалось положение костей предыдущих ингумаций (табл. 96, 6–8, 10, 11, 15). Иногда дно ящика мостилось плитами, посыпалось угольками или мелом, покрывалось деревянным настилом. Ящики имели ширину от 0,4–0,5 до 0,85 м, длину от 1 до 2,2 м, глубину до 0,5 м и разнообразную, в основном широтную, ориентировку. Покойников укладывали в положении вытянуто на спине, руки вдоль туловища или на тазовых костях, чаще головой на запад с отклонениями к северу и югу, иногда на юг или юго-восток и редко на север с отклонениями. Как и прежде, мужчин сопровождали предметы вооружения и бытовые вещи, а женщин — украшения, туалетные принадлежности и предметы обихода, детей — ножик. В погребениях отсутствует конская упряжь, но почти все они содержат сосуды. Нередки в них находки золотоордынских серебряных монет чекана Токты, Узбека, Бердибека, Джанибека, Абдаллахана и др.

Основными видами оружия остались сабля и стрелы. Саблю обычно помещали слева и чаще острием к голове, иногда сломав на части, а стрелы справа от покойника. Сабли отличаются от вышеописанных большей изогнутостью (табл. 97, 39). Перекрестия прямые или дуговидные с опущенными к лезвию концами, а навершия рукоятей — короткие уплощенные колпачки с длинными отростками вдоль рукояти (табл. 102, 41, 43). Длина наконечников сабельных ножен укорочена, они становятся цилиндрическими с плоским дном и широким вырезом у устья (табл. 102, 42). Наборы наконечников стрел от шести до девяти штук характеризуются обязательным присутствием одного-двух узких удлиненных срезней, лопаточковидных и с тупым острием, более грубыми плоскими листовидной, ромбической и подтреугольной форм и бронебойными наконечниками линзовидного сечения и с пирамидальной головкой (табл. 102, 28, 34–40). В нескольких случаях сохранилась берестяная обмотка древков стрел у черешков. Находки луков крайне редки. К ним относятся костяная накладка и остатки деревянного лука с берестяной обмоткой из парного захоронения в пос. Мысхако (табл. 102, 29; 96, 75). Однако вторая находка и само погребение не типичные и речь о них пойдет ниже.

Копья, судя по сравнительно редкой встречаемости, широко распространенным видом оружия, по-видимому, не были. Продолжали бытовать наконечники прежних типов, но пропорции четырехгранных меняются — длина конической втулки становится почти равной длине пера (табл. 102, 32, 33). Почти полностью исчезают из употребления конические наконечники II типа (без выраженного перехода втулки в перо). Защитное вооружение в виде железных шлемов, склепанных или сваренных из четырех клиньев, является частым элементом воинского инвентаря. Шлемы полусферической и остроконечной форм помещались в изголовье, иногда надевались на голову умершего. Кольчуги практически не встречаются, зато изредка попадаются остатки щитов — их круглые железные оковки.

Набор бытовых предметов прежний. Это черешковые ножи с деревянными или костяными рукоятями, каменные брусковидные оселки, менее тщательной выделки кресала — калачевидные с несомкнутыми концами и овальные, представляющие новый тип (табл. 102, 23, 22, 17–19). В мужских погребениях, как и ранее, встречаются мотыжки (табл. 102, 14) и серпы другого облика, с черенком; характерны топорики-секирки с удлиненным лезвием, которые, возможно, входили в комплект воинского вооружения.

Изменились женские украшения. Исчезли из обращения браслеты и перстни-печатки. Наряду со старыми простыми височными кольцами (проволочными несомкнутыми, с одним заостренным концом) широко распространились новые бронзовые и серебряные, спирально изогнутые в полтора-два оборота из дрота или трубочки (полые) (табл. 102, 3). Увеличилась разновидность бус, но их формы остались прежние — неправильные бочонковидные, шаровидные, зонные и дисковидные, к которым прибавились рубчатые и четырнадцатигранные. Каменные изготавливались из тех же материалов; среди стеклянных стало больше полихромных глазчатых и полосчатых и появились узорчатые и с прожилками, в том числе крупные цилиндрические или веретенообразные пронизи (табл. 102, 5). Продолжают бытовать проволочные серьги колечком, к XIV в. относятся новые типы серег: вопросовидные и с асимметрично биконической, оттянутой книзу напускной бусиной, изготавливаемые из серебра. Меняются бубенчики, приобретя округло-овальную и кубовидную формы. Они имеют одну щель и валик-ребро по спайке горизонтальных половинок (табл. 102, 20, 21). Пуговицы используются костяные прежнего типа и бронзовые литые — сферические с проволочной петлей и появившиеся ранее, но огрубленные биконические с пластинчатой петлей, которые преобладают (табл. 102, 4, 30, 31). Пряжки были, преимущественно, железные прямоугольные.

В инвентаре женских погребений присутствуют не встречавшиеся до этого предметы рукоделия: бронзовые наперстки с чеканным пунсоном, костяные проколки, украшенные гравировкой, бронзовые иглы и костяные трубочки-игольники (табл. 102, 11, 12, 16). К ним причисляют также кабаньи клыки, игравшие роль гладила и часто клавшиеся в могилы. Дополняют женский инвентарь пряслица из черепков и камня (табл. 102, 13) и ножницы старого типа, наряду с которыми начинают встречаться шарнирные. Характерны ранее редкие бронзовые туалетные наборы, состоявшие из копоушки, ногтечистки и миниатюрной дырчатой ложечки, а также отдельные предметы из них. Особенно часто попадаются ногтечистки с витым стержнем и расплющенным загнутым концом (табл. 102, 9). Столь же часто попадаются в погребениях зеркала — простые дисковидные с петелькой в центре на обратной стороне. Иногда они имели бортик и, как прежде, простейший орнамент (табл. 102, 1, 2).

Глиняная посуда помещалась в ногах, эпизодически в головах умерших, со временем став неотъемлемым атрибутом могил. В основном, это гончарные красно- и оранжево-глиняные кувшины и кружки с прищипленным краем-сливом против ручки или «на себя», которые по-прежнему украшались лощением (чаще вертикальным полосчатым) и теперь гораздо реже рифлением. Сохраняется характерный способ крепления ручек одним концом к середине горла, другим к плечикам. Наряду с глиняными, а иногда вместо них, в могилах у ног или справа у бедра покойников находились стеклянные сосуды. Это стаканы с воронковидно вогнутым дном, прямыми раструбообразно расширяющимися к устью стенками и эмалевой с золотом росписью в виде мелких рыбок, дельфинчиков, птиц и бордюров с арабскими или псевдоэпиграфическими надписями (табл. 102, 6, 7). Такие стаканы изготавливались в Сирии и Месопотамии в XII–XIV вв. и мамлюкском Египте в XIII–XIV вв. и были распространены на черноморском побережье от Анапы до Абхазии. Благодаря традиционному наличию в ящичных погребениях северной части побережья, они играют роль их «визитной карточки», особенно в XIV — начале XV в. Встречаются также стаканы цветного стекла аналогичной формы, но более приземистые и без росписи, с рельефным налепным декором частыми каплями на тулове (табл. 102, 8).

Несмотря на наличие каменного ящика, парное двухъярусное с северо-западной ориентировкой погребение в пос. Мысхако, о котором говорилось выше, резко выделяется деталями обряда среди остальных ящичных захоронений и, в отличие от них, более узко датируется концом XIII — началом XIV в. (табл. 96, 15). Верхнее погребение лучника было покрыто кожей и лежало на слое березовой коры, под которым тоже зафиксирована кожаная прослойка. Лук справа и колчан были помещены поверх кожаного «покрывала». Колчан имел деревянную тыльную сторону, берестяную лицевую с костяными накладками с резным и циркульным геометризованным орнаментом (табл. 102, 15) (Дмитриев А.В., 1978, с. 9 и сл.). Стрелы с обмотанными берестой древками были обращены остриями ко дну колчана. Нижнее женское погребение сопровождалось тремя ножами, серебряными спиральными височными кольцами, хрустальными гранеными и округлыми ластовыми и гагатовыми бусами, бубенчиком с ребром и ногтечисткой описанных типов (табл. 102, 5, 9, 21). У головы женщины находился кожаный мешок или сумка и в нем самшитовый двусторонний гребень с циркульной гравировкой (табл. 102, 10) и точеная деревянная поделка со следами раскраски, вероятно, шкатулка или сосудик. К этому же времени относится комплекс из могильника у горы Мысхако — ящичное погребение лучника со стрелами и деревянным колчаном с костяными накладками иного, «кипчакского», типа, пышно орнаментированными гравировкой, заполненной черной пастой (табл. 102: 24–27) (Сизов В.И., 1889, с. 74).

В южной части побережья в окрестностях Сочи курганные могильники в основной массе не исследованы, а единичные вскрытые насыпи дали преимущественно поздний материал XIV–XVI вв. (Воронов Ю.Н., 1979, с. 105–108). Для них характерно использование камня в погребальных сооружениях в большем количестве (концентрические обкладки, большие гробницы, вымостки), единообразие инвентаря и отсутствие погребений с конем как в это, так в предшествующее время.

Материальная культура населения побережья Северо-Восточного Причерноморья, какой она представлена археологическими памятниками XI–XIV вв., неоднородна. Это объясняется, с одной стороны, неравномерной их изученностью, с другой — природно-географическими условиями и различной историко-культурной ориентацией разных его частей. Север региона (до широты Туапсе), в целом, тяготеет к Северо-Западному Кавказу. Яркие слагаемые здешней культуры конца XI — первой половины XIII в. создают носители кремационного погребального обряда, которые, в свою очередь, генетически связаны с предшествующим периодом VIII–X вв., когда тут внезапно появляется этот обряд. Связь прослеживается в преемственности и развитии обряда трупосожжения, в вещах и составе погребального инвентаря, в трансформации в конце XI — первой половине XIII в. обычая VIII–IX вв. помещать в воинские погребения сбрую в обычай сопровождать погребения захоронением коня. Предстоит выяснить, непрерывной или дискретной была эта связь. Заметная хронологическая и археологическая лакуна, т. е. малочисленность древностей (особенно погребений) X–XI вв., пока ждет разгадки. Она может объясняться цепочкой факторов: невыявленностью в регионе соответствующих грунтовых памятников, поселений и могильников; еще неясной для нас демографической ситуацией в равнинных и горных районах; временным отсутствием разработанной хронологической классификации местных вещей финального этапа салтово-маяцкой эпохи и второй половины X–XI вв. (важно подчеркнуть, что систематизация археологических материалов периода развитого и раннего средневековья является молодым направлением в их изучении). Так, по мнению А.В. Дмитриева, внезапное и обильное появление в Причерноморье курганов с кремациями и впускными ингумациями при многовариантности погребального обряда относится к первой половине XIII в. и связано с монгольским вторжением и перемещением разноплеменных групп, но это не исключает наличия редких подкурганных захоронений XI–XII вв., которые могли оказаться «перекрытыми» массой новых кладбищ (Дмитриев А.В., 1988). В этой связи тем более перспективна разработка хронологической классификации погребений исследованных могильников наряду с изучением равнинных районов у Анапы, станицы Раевской и в Цемесской долине, давших материал X-XII вв., о необходимости которого говорит А.В. Дмитриев.

Благодаря исследованиям в последние десятилетия биритуальных и кремационных могильников XI–XII вв. в Западном Закубанье — низовьях левых притоков Кубани (поздняя хронологическая группа Казазово-1, Циплиевский-1, Черноклен, Абинский-4, Ленинахабльский, ранняя хронологическая группа Убинского, Псекупс-2 и 4) выявляется их большое сходство с могильниками Северо-Восточного Причерноморья конца XI — первой половины XIII в. (Армарчук Е.А., Малышев А.А., 1997, с. 109). Более того, такое сходство наблюдается и для периода VIII–IX вв., и кремации обоих регионов уже объединены в одну, «абинско-новороссийскую» или «кубано-черноморскую» группу (Каминский В.Н., 1993, с. 110; Пьянков А.В., Тарабанов В.А., 1998, с. 18–32). Закубанские могильники этого времени и XI–XII вв. тоже сопоставимы (Пьянков А.В., 1993, с. 136–137; 1988; 2000, с. 21–22; Носкова Л.М., 1999, с. 191–192) и, возможно, при дальнейшем изучении встанет вопрос о существовании здесь, на Северо-Западном Кавказе, в последней четверти I тыс. н. э. — первой четверти II тыс. н. э. единой археологической культуры. Пока же носители кремационного погребального обряда и сопряженной с ним культуры в тех формах, которые выявлены в Северо-Восточном Причерноморье и Западном Закубанье, не определены, и спектр предполагаемых этносов включает абазин (Алексеева Е.П., 1971, с. 191–196), тюркские или тюркоязычные племена, вышедшие из болгарской группировки (Дмитриев А.В., 1979а, с. 56; Пьянков А.В., 1986; Каминский В.Н., 1993, с. 110), угров (Михеев В.К., 1985, с. 97; Тарабанов В.А., 1994, с. 58–59). Накопившийся археологический материал из обеих областей дает, как мне представляется, некоторые веские основания для отождествления носителей этого обряда с касогами, а его ареал совпадает со сведениями нарративных источников X–XIII вв. об их стране. Сохранилось ценное в этой связи письменное свидетельство Масуди о кашаках, в котором сообщается о том, что этот народ исповедует религию магов («маджус»). В.Ф. Минорский обратил внимание на данный термин, который мусульманские авторы применяли к древним русам и норманнам, видимо, из-за их обычая сжигать мертвых, известного им со слов Ибн Фадлана, но искаженно понятого как «огнепоклонничество» магов (Минорский В.Ф., 1963, с. 206, примеч. 81).

Другие элементы культуры Северо-Восточного Причерноморья, представленные материалами поселений и ингумационных погребений с каменными конструкциями и ящиками, берут начало в старой местной среде. Именно они создают основной фон, на который накладываются новшества, и распространены не только на севере, но и на юге побережья. Южная часть Восточного Причерноморья традиционно связана с Абхазией и Закавказьем.

Достаточно выпукло обозначаются иные направления связей. Объясняться они могут по-разному: культурно-торговыми контактами, этническими процессами, определенными путями «миграции» вещей или модой, случайными заимствованиями и многим другим. Так, на севере побережья, особенно под Анапой, это наличие вещей — поясной гарнитуры и уздечных наборов, присущих позднеаланской катакомбной культуре западного варианта, а, в целом, развитие упряжи и вооружения в одном русле с аланскими. Правда, путь распространения отдельных категорий вещей (например, золоченых сбруйных украшений) еще не определен: от алан на запад или наоборот. Кстати, тесное взаимодействие культур Северо-Западного Кавказа и Центрального Предкавказья (и Приазовья, Подонья) отмечается и в VIII–IX вв. (Носкова Л.М., 1991, с. 76–77). Далее связи уводят на Тамань, где в посуде Тмутаракани тоже присутствуют лепные горшки с насечками по плечикам (тип В), красноглиняная керамика — кувшины с рифлением, ойнохоевидным венчиком, парадным усложненным лощением и пифосы с рифлением (Плетнева С.А., 1963, рис. 23, 2; 24; 27, 3; 27, 1). Некоторые типы сосудов, в том числе поливных, и амфор, в их числе с дуговидными и высокоподнятыми ручками, объединяют весь византийско-причерноморский мир, и продолжается активный поиск мест изготовления тарной и прочей керамики (типа: табл. 101, 14) (Волков И.В., 1989; 1996). Предстоит выяснить источник проникновения на север побережья предметов с христианской символикой: из Древней Руси, Крыма, где есть им прямые аналоги, из таманской православной ойкумены или Византии?

Наконец, наличие в могильниках Северо-Восточного Причерноморья серии своеобразных ингумационных погребений с конем свидетельствует о кочевническом присутствии. Об этом В.И. Сизов и Н.И. Веселовский заговорили сразу после обнаружения таких погребений у Раевского городища и у Варваровки, но связать их с половецким присутствием на Северо-Западном Кавказе стало возможно после ряда исследований (Алексеева Е.П., 1959, с. 17; Минаева Т.М., 1964, с. 174–175; Федоров-Давыдов Г.А., 1966, с. 250–251; Дмитриев А.В., 1988; Армарчук Е.А., Малышев А.А., 1997, с. 110–112).

Письменные источники не оставили сведений о взаимоотношениях половцев и населения Северо-Восточного Причерноморья. Следы кочевнического влияния, относимые к XII–XIII вв., обнаруживаются археологически в северной части этого региона. Период постепенной инфильтрации половцев-кипчаков в местную среду прервался неожиданным смешением и переселением народов в связи с татаро-монгольским нашествием.

Монголы подчинили себе население Кавказа, а Северо-Восточное Причерноморье, практически почти не затронутое военными действиями, попало в сферу влияния золотоордынского государства. В конце XIII в. возникают и набирают силу новые явления, связанные с образованием и ростом золотоордынского государства. Особенно ярко они проявляются в XIV — начале XV в. Материальная культура в регионе заметно меняет свой облик. Усложняются украшения — в их изготовлении широко применяется техника скани и зерни, ажурные детали, плетеные изделия с металлической нитью; появляются вновь после долгого перерыва наборные пояса с орнаментированной гарнитурой из серебра и золота; разнообразнее становятся формы глиняных сосудов. Вместо прежних перстней-печаток встречаются западноевропейские с латинскими надписями и геральдическими знаками. Тщательнее изготавливаются каменные ящики для погребенных, в которых нередко устраивались в своем роде семейные усыпальницы-ограды с несколькими гробницами. Результаты раскопок могильников в Лобановой щели, Гостагаевского и ряд других поздних материалов из Северо-Восточного Причерноморья по-прежнему позволяют говорить об их близости к закубанским, главным образом, к культуре белореченских курганов.