Крымская ракета средней дальности

Глава 2 БАРДАЧОК

– К сожалению, ничем помочь мы вам не можем, – сказал я дамочке, которая сидела за столом и рисовала на полях проекта договора, с которым работала Ирэн, каких-то чертиков.

Она не ожидала моего появления, не ожидала, что я в курсе ее проблем, и немного стушевалась. Я стоял на пороге, придерживая дверь ногой, что красноречиво говорило о моем желании выпроводить посетительницу восвояси.

– А вы… а вы, извиняюсь, кто?

Голос у нее был шепелявый, и смотрела она на меня исподлобья, неестественно низко склонив над столом плечи, отчего моему взору открывался глубокий вырез на ее розовой блузке и все, что было под ним. Должно быть, дамочка принимала эту позу по давно заведенной привычке и помимо своей воли.

Я представился. Растерянность в глазах дамочки сменилась любопытством. Она смотрела на меня оценивающе, взглядом хищным и опытным. Я мысленно посочувствовал Максиму Блинову.

– Я вам хорошо заплачу, – произнесла она шепотом и вкрадчиво, словно предлагала мне что-то аморальное, и зачем-то щелкнула замком сумочки, хотя, если верить Ирэн, денег в ней не было.

– Мы не занимаемся армейскими проблемами, – сказал я.

– Это не армейская проблема, – тотчас возразила дамочка и еще ниже склонила плечи; в общем, она легла грудью на стол. – Это нравственная проблема. Я хочу найти этого негодяйского мальчишку, который от меня прячется, и спросить его: как ты мог спокойно жить все эти годы, когда я рыдала ночами напролет, когда честно ждала, когда обивала пороги военкоматов, чтобы найти тебя!

Она раскрыла сумочку, достала оттуда платок и прижала его к носу. От напряжения на ее лице выступили красные пятна. Кажется, я погорячился, когда дал ей столько же лет, сколько было Ирэн. Короткая стрижка, вызывающий цвет волос, многочисленные побрякушки на шее – все это было лишь игрой в подростка. Дамочка прожила никак не меньше тридцати, уже прилично заветрилась, и я снова с пониманием подумал об отчаянном поступке Максима.

– Идемте, я вас провожу, – сказал я. – Мы закрываемся.

– Очень жаль, – проворчала дамочка, швырнув в сумочку платок и выкатившуюся оттуда помаду, а затем небрежно затолкала туда бумаги и фотографии, которые показывала Ирэн. – Признаться, я не думала, что в этой конторе работают такие бесчувственные люди.

Она закинула сумочку на плечо и, проходя мимо меня, не преминула задеть меня грудью. Я пошел за ней по коридору, глядя себе под ноги.

– Хотя впечатление вы оставляете очень хорошее, – говорила она, не оборачиваясь. – Таким, как вы, горы свернуть – раз плюнуть. Желание помочь своему ближнему должно быть заложено в вас на уровне инстинкта…

Она в выжидающей позе остановилась перед входной дверью. Я оттянул задвижку и толкнул дверь.

– Узнайте почтовый адрес воинской части, где служит Максим, и напишите ему, – посоветовал я на прощанье и, когда она перешагнула порог, захлопнул дверь.

Я вернулся в кабинет, сел в кресло и тут почувствовал, что на меня накатило какое-то смутное чувство, точнее, некий дискомфорт. Я оглянулся, пробежал взглядом по привычным вещам: факсимильному аппарату, холодильнику, кондиционеру, платяному шкафу, полированному столу, заваленному бумагами… Глупыми бумагами, которые день ото дня заставляли меня кому-то звонить, куда-то ездить, что-то подсчитывать на калькуляторе. Каждый день – одно и то же. А зачем это все? Зачем я вообще занимаюсь частным сыском? Чтобы восстановить справедливость? Я хочу удовлетворить свое тщеславие и сделать мир совершеннее, чем он есть на самом деле? Мессия!

Я горько усмехнулся, подошел к окну и поднял жалюзи. Через верхнюю часть окна можно было увидеть ближний край тротуара и ноги прохожих. Наверное, таким видится мир жукам и муравьям. Они ползают рядом с моим окном и даже не догадываются, какая мощная амбициозная энергия притаилась в полуподвале и какие колоссальные возможности здесь сконцентрированы – горы свернуть можно! Мне бы кабинет в грандиозном небоскребе на последнем этаже да с окном во всю стену, чтобы видеть оттуда лишь млеющую в дымке землю, захламленную домами и машинами, и не замечать несчастных глупых женщин, которых бросают поумневшие парни… Какое мне дело до чьего-то мелочного горя, ведь мое предназначение – скандальные преступления, свирепые маньяки и чудовищные сговоры, от которых кровь стынет в жилах.

Шторка жалюзи с шелестом скользнула вниз. Я погасил свет и вышел в соседнюю комнату. Сел за стол Ирэн, сверкающий полировкой, полистал странички перекидного календаря, полюбовался фотографией жирного персидского кота. Погасил свет и вышел в коридор. Прошелся от торца до входной двери и обратно… Вот бродит мужик по бетонной коробке, наполовину врытой в землю, и не знает, зачем он здесь бродит… Нет, гнать надо эти мысли! Все у меня нормально. Я на своем месте. Я разгружаю милицию, которая уже задыхается от уголовных дел. Я хожу в спортзал, где качаю мышцы. Я учусь пилотировать самолет, чтобы наяву испытывать то, что иногда испытываю во сне. И вообще, я просто существую для Ирэн, которая в меня влюблена… Ей повезло больше, чем мне. У нее есть, в кого быть влюбленным.

Вечер был влажным и душным, как пробежавший марафонскую дистанцию атлет. Асфальт аккумулировал в себе энергию солнца, и от него тянуло жаром, как от мартеновской печи. Остывшее краснолицее ярило дрожало над горизонтом, словно готово было вот-вот сорваться с невидимой опоры и ухнуть в море. Посреди дороги валялись пыльные плоские собаки, прогревая свои тощие ребра. Машины аккуратно объезжали их. «Лендкрузер» освободил мое любимое место под акацией, оставив в память о себе масляное пятно у бордюра. Я сел за руль своего «жигуля» и только тогда увидел, что рядом с палисадником, на ящике из-под овощей, сидит наша посетительница и, уставившись безжизненными глазами на заходящее солнце, устало курит. Ее бледные брови обвисли, словно перья у мокрой курицы, с губ стерлась помада, в безвольных пальцах дрожала сигарета, и пепел с нее срывался серыми комками прямо на юбку. И все в позе и движениях дамочки было увядающим, затухающим, словно она была слеплена из снега, и плоть ее на жарком закате становилась все более рыхлой и мягкой, и казалось, что сейчас оторвется рука, скатится по груди на колени голова, просядут плечи и налипнет на асфальт комок мокрой гофрированной юбки и блузки, а рядом с ящиком так и будет стоять дешевая плетеная сумочка.

Я посигналил и высунул голову из окна.

– Вам куда?

Дамочка лениво подняла голову и некоторое время смотрела на меня, пытаясь вспомнить, где она меня видела. Потом по ее губам пробежала жалкая улыбка.

– Домой, – не совсем уверенно ответила она скрипучим старушечьим голосом. – Больше некуда.

У меня дрогнуло сердце от жалости. Когда ей сообщили, что Максим пропал без вести, эта некрасивая, с нелепой прической женщина пережила сильный удар. Она поставила себя вровень с матерями, потерявшими сыновей, вровень с вдовами. Она переживала, страдала, проклинала судьбу, считая ее виновницей всех своих бед, и не теряла надежды найти нового парня. Но известие, что Максим попросту сбежал от нее, ее убило. Она в безрассудном отчаянии кинулась к нам, но услышала от меня подтверждение приговора: ситуация неразрешима, молодой человек не просто ушел, он сбежал да еще и спрятался, словно от опасного врага, от омерзительного чудовища, от прилипчивой кикиморы, которая вызывает тошноту… И осталась она одна, со стареющим, некрасивым лицом, с дешевой оригинальностью и невостребованной жаждой любить.

– Садитесь, – сказал я.

Она уронила под ноги окурок, поднялась с ящика, волоча сумочку за собой, и растерянно опустилась на сиденье рядом со мной. Ее взгляд выражал полную отрешенность, и вся она находилась внутри себя, в полной пустоте, и слепо блуждала в вакууме, вряд ли отчетливо понимая, зачем она села ко мне в машину и куда я собираюсь ее везти. Если бы я ей сказал, что нам надо подняться по пожарной лестнице на крышу, она покорно последовала бы за мной, ни о чем не спрашивая и ни о чем не беспокоясь.

Я вырулил на Садовую. Где бы дамочка ни жила, с этой центральной улицы можно было попасть в любую часть города. Мы медленно катились вдоль тротуара. Она снова закурила, не спросив разрешения, глядя вперед невидящими глазами. Я молчал. Ей необходимо было мое присутствие, эта тихая езда и ее участие в процессе движения, что создавало иллюзию осмысленных и целенаправленных действий. Но это был предел моих возможностей помочь ей. И даже скорее ради себя, ради укрощения своей совести я проводил эти минуты с дамочкой.

В поясном чехле задрожал мобильник, щекоча под ребром. Я вынул его, прижал к уху.

– Слушаю вас!

В ответ – эфирные помехи, шум, скрежет и едва слышное дыхание. Наверное, это Ирэн звонила из массажного салона, расслабляясь под четырьмя тайскими руками. Хочет выяснить, где я сейчас – в офисе или в машине. Я надавил на кнопку сигнала, чтобы она услышала и успокоилась, и отключил трубку.

– Где вы живете?

Она вздрогнула от моего вопроса, покрутила головой, пытаясь сообразить, где находится, и неуверенно ответила:

– На Волкова… Вы не беспокойтесь, я сама…

Я не остановился, не высадил ее, и она снова успокоилась и ушла в себя, доверившись мне. Чтобы выехать на Волкова, надо было развернуться в обратную сторону. Я принял левее, кинул взгляд в зеркало заднего вида и увидел «Лендкрузер» с темными стеклами. Тяжеловесный джип медленно следовал за мной на некотором удалении. Возможно, это была та же машина, которую я видел у входа в наше агентство, но вероятнее всего, что другая. В сезон на Побережье джипов и других иномарок – как собак беспризорных.

Я вывернул руль круто влево, развернулся и занял крайний ряд. Джип медленно проехал мимо и затерялся среди машин.

– Ваша мама работает? – спросил я, чтобы вывести дамочку из состояния прострации и втянуть в разговор.

– Мм… да, – не совсем уверенно ответила она. – Только работа у нее надомная… Она делает канцелярские скрепки. Раньше, когда была моложе, за день могла накрутить пачек десять-двенадцать. А сейчас только две… Она слепая, – нехотя добавила дамочка, словно о каком-то своем физическом недостатке. – Как меня родила, так ослепла. Ее предупреждали, советовали прервать беременность, но она отказалась.

Я свернул на Халтурина. Который раз я замечал в себе одну странную особенность. Стоит какому-нибудь малоприятному человеку рассказать мне о своей маме, как мое мнение об этом человеке меняется с минуса на плюс с невообразимой скоростью. Будто я прихожу к выводу, что передо мной не марсианин с генетической мизантропией, не робот, а обыкновенный, нормальный человек, который адекватен к добру и злу, красоте и уродству и у которого голос размякает, когда он говорит о своей маме.

Моя нога, помимо моей воли, давила на педаль газа все слабее, хотя машина и без того едва ползла. Не знаю почему, но мне хотелось, чтобы дорога к дому была длинной, и мы ехали к нему до позднего вечера, и моя пассажирка, смирившись со своим положением брошенной женщины, стала собой – слабой и беззащитной, с израненной душой, с опустошенными глазами, и тихо рассказывала бы мне историю своей непутевой жизни, очищаясь и успокаиваясь в этой исповеди. Но я уже свернул на Волкова, и дамочка попросила заехать во двор, где тяжелые кроны деревьев закрывали стены домов, а подъезды прятались в густых пыльных кустах.

Я остановился у мрачной пятиэтажки с мелкими немытыми окнами, с заваленными хламом балконами, с висящими на бельевых веревках желтыми простынями и пододеяльниками, с расписанными похабщиной стенами, отчего дом напоминал вставшую вертикально мусорную свалку. Дамочка взялась за ручку двери и посмотрела на меня робко-вопрошающе, словно спрашивала: вы не возражаете, если я выйду?

– Вот что, – сказал я. – Дайте мне адрес риелторской конторы, с которой вы связались, и координаты военкомата, в котором призывался Максим. Я постараюсь найти вашего парня и узнать, что с ним случилось. Может, это вообще не тот Максим.

– Тот, – прошептала девица, опустив глаза. – Риелтор показывал мне его паспорт.

– Тогда я попрошу Максима, чтобы он вам написал или позвонил.

Она переживала и нервно теребила защелку на сумочке.

– Вы думаете, что… что… А надо ли его об этом просить?

– Во всяком случае, вас не будут мучить сомнения и вопросы.

– А они меня, кажется, уже не мучают…

Вот еще! Я уже настроился на работу, а она вдруг начала давать задний ход. Нет, так дело не пойдет.

– Как это не мучают? Что значит не мучают? – сдержанно вспылил я. – Как быстро вы опускаете руки! Может, у него случились проблемы со здоровьем, и он решил, что не имеет права обременять вас своими проблемами. Может, какой-нибудь подлец соврал ему, что вы вышли замуж или завели себе любовника. Может… Да что там говорить! Я готов назвать вам сотни причин, по которым Максим избегает встречи с вами.

Какими глазами она посмотрела на меня! Я давал ей надежду, хотя это было жестоко и могло обернуться для нее новым потрясением.

– Вы в самом деле так думаете?

– Конечно! – ответил я и, улыбнувшись, потрепал ее по щеке. Я убеждал в этом уже не столько ее, сколько себя.

– Но у меня сейчас нет денег, – пробормотала она, глядя на меня широко распахнутыми глазами. – Может быть, через месяц… в крайнем случае, через два…

– Не надо денег, – ответил я и сделал жест рукой, словно протер ладонью запотевшее стекло. – Я помогу вам бесплатно.

Мне трудно передать это буйство энергии в ее глазах! Откуда она взялась там, где давно было пусто и промыто слезами? Похоже, что вместо меня дамочка видела своего Максима и уже представляла, как крепко обнимает его за шею, как хватает его за волосы и, прижимаясь к его груди, навзрыд кричит: «И как же ты мог поверить, что я предала тебя и вышла замуж за другого?!»

– Бесплатно? – машинально повторила она, пытаясь понять, в чем тут подвох и чем она рискует, приняв мое неожиданное предложение. – Риелторская контора называется «Колосс», имя риелтора – Женя. А вот… вот адреса военкомата у меня с собой нет. Он дома. В записной книжке.

– Так идите домой, я подожду вас здесь, – заверил я, видя, что она колеблется.

– Подождете?

Она все еще никак не могла прийти в себя. Наверное, мой взгляд действовал на нее гипнотически, и, чтобы поторопить дамочку, я отвернулся, опустил руки на руль и оперся о них подбородком. Вот только тогда она засуетилась, торопливо выпорхнула из машины и, едва прикрыв за собой дверь, вприпрыжку побежала к темному проему подъезда. Прежде чем скрыться в нем, она обернулась, сделала нелепый жест рукой, словно махнула мне из окна уходящего поезда, и сказала:

– Я быстро… Сорок седьмая квартира!

Я призадумался о тех проблемах, которые добровольно на себя взвалил. Ирэн не должна знать о том, что я взялся за это дело, иначе у нее появится прекрасный повод подтрунивать надо мной. Скажет, что у меня семь пятниц на неделе и я сам не знаю, чего хочу, или, что еще хуже, заподозрит в проявлении нежных чувств по отношению к дамочке. Посему надо будет предупредить дамочку, чтобы в агентство больше не заходила и звонила мне только на домашний телефон.

Тут я отчетливо услышал приглушенный звук выстрела. Вскинул голову, посмотрел на подъезд, и тотчас опять раздался короткий хлопок, эхо которого, затухая, прошелестело по всем этажам, словно кто-то изо всех сил шлепнул резиновой мухобойкой по ступеньке. Я на мгновение оцепенел. Это было не то место, где могли бы звучать выстрелы, и я не верил своим ушам. Но не звук петарды я услышал, черт подери! Не хлопок двери, которую боднул сквозняк! Это был звук пистолетного выстрела, и тот, кто хоть раз в жизни его слышал, ни с чем другим его не спутает.

Боясь предположить худшее, я выскочил из машины и забежал в сырой, пахнущий плесенью подъезд. Перемахнув через несколько ступеней сразу, я остановился на площадке первого этажа. Прислушиваясь, замер и дышать перестал.

– Эй! – крикнул я.

Какой глупый звук придумали люди: «Эй!» Что он означает? Чего я хотел добиться, открывая рот? Что откуда-то сверху немедленно получу исчерпывающий комментарий по поводу происхождения выстрела?

Почему я медлил? Я должен был помчаться наверх, до пятого этажа, чтобы убедиться – с моей клиенткой ничего не случилось, лестничные пролеты пусты или, в крайнем случае, в клубах едкого дыма я увижу притихших пацанов, торопливо затаптывающих обгоревшую петарду. Ведь я ошибся. Я обязан был ошибиться – это наверняка был звук петарды!..

Но я в оцепенении смотрел на серую ленту перил. Сверху, с глухим стуком, на них падали вишневые, почти черные маслянистые капли. Они разбивались, превращаясь в мелкие брызги, собирались в дрожащий комок и ленивой струей медленно сползали по перилам на пол. Черт, только не это! Я стал осторожно подниматься выше, не спуская глаз с площадки третьего этажа, откуда капала кровь. Это было приближение к смерти; я чувствовал, как напрягается мое тело, ожидая встречи с ней – неясной, многоликой, неожиданной, но одинаково страшной. У меня не было с собой ничего, чем я мог бы себя защитить, и кулаки непроизвольно сжались, и я невольно повернулся к площадке боком, подставляя плечо невидимой угрозе, словно щит.

Три или четыре ступени – и я увидел ноги моей клиентки. Лежащая на заплеванном полу женщина – это всегда противоестественное, ужасное зрелище. Но сейчас мне было куда труднее его выдержать, ибо понимал, что дамочка не пьяна, она не споткнулась, она не сумасшедшая и не играет со мной в прятки. Ее свалила на пол пуля из пистолета, вонзилась в ее тело, превращая в крошку кости, разрывая своим тупым рыльцем ткани мышц, обрывая вены и артерии, словно ураганный ветер провода… И эта несчастная молодая женщина, которая всего пару минут назад получила сладостную надежду и мысли которой были поглощены этой светлой надеждой, сейчас лежала неподвижно, тихо, и кровь ее, словно красный полоз, уже успела добраться до первого этажа.

Но это все чувства. Мне хватило мгновения, чтобы приблизиться к ней, опуститься на колено и прикоснуться к ее тонкой шее, на которой спутались пеньковые веревки со странными деревянными фигурками. Я застыл. Мое сердце колотилось с такой силой, что мешало мне. Если бы я мог, то остановил бы его на минуту… Под ладонью тепло и покойно… Я сдавил пальцы чуть сильнее. Сонная артерия безмолвствовала. Мне захотелось ударить женщину по щеке, крикнуть на нее, обозвать ее каким-нибудь скверным словом, но вернуть ее к жизни… Мертва. Какая нелепость! Кому мешала эта несчастная дамочка с внешностью подростка?

Я выпрямился, сделал шаг назад, глядя на лежащую в луже крови дамочку как на глупый, идиотский, ублюдочный спектакль. На ее лице застыло странное выражение ожидания какого-то значимого события. С такими лицами дети смотрят на театральный занавес, когда уже дали третий звонок и пригасили свет… Милицию и «Скорую»! Срочно, немедленно! Милицию и «Скорую»! Хлопнул себя по поясу, где привык носить мобильный телефон… Ах, шляпа! Оставил трубку в машине!

Я принялся колотить во все двери. Хлипкие, выкрашенные половой краской, обтянутые старой, протертой клеенкой, они дрожали от моих ударов, дребезжали дверными ручками и петлями, но никто не открывал. Я стал бить по ним сильнее. Из-за средней двери наконец раздался голос немолодой женщины:

– Можете не стараться, я вам все равно не открою.

– Позвоните в милицию! – крикнул я, глядя на подслеповатый дверной глазок, словно в глаз хозяйки квартиры.

– Не беспокойтесь, вызвала, – ответила она сдержанно.

– Вы видели, кто стрелял? – крикнул я.

– То, что я видела, я расскажу не вам, а милиции, – после недолгой паузы ответила женщина.

Стоять рядом с распростертой на полу женщиной было невыносимо. Я побежал на пятый этаж, насколько возможно внимательно осматривая ступени. Все площадки были пусты, и ничего особенного мне на глаза не попалось. На крышке люка, через который можно было забраться на крышу, висел тяжелый амбарный замок.

Я сбежал вниз, осмотрел темный подъезд, загроможденный пустыми картонными коробками, и вышел на улицу. Почему, когда идешь к любовнице, около подъезда обязательно будут сидеть старушки, которые проводят тебя внимательными и понимающими взглядами. А сейчас, когда так нужны свидетели, здесь не оказалось хотя бы самой слепой, самой тугоухой и невменяемой пенсионерки?

Тут из-за кустов выскочили две милицейские машины. Скрипнули тормоза, захлопали дверцы. Во мне вспыхнуло неосмысленное желание спрятаться или дать деру. Быстрыми шагами ко мне приближались милиционеры в бронежилетах, касках и с автоматами. В такой ситуации лучше заговорить первым, не дожидаясь, когда эти бравые ребята повалят меня на асфальт и, ударяя прикладами по почкам, станут задавать вопросы. Я выставил руки перед грудью, что, на мой взгляд, должно было исключить какую-либо двусмысленность моего поведения, и сказал:

– Убили женщину. На третьем этаже.

– Это вы позвонили? – спросил милиционер, идущий первым. Его лица не было видно. Из-под каски выпирал лишь крупный нос.

Я отрицательно покачал головой.

– Идите за нами! – через плечо кинул мне милиционер и бегом устремился по лестнице.

Загрохотали тяжелые ботинки. Запахло потом и оружейной смазкой. Кто-то хлопнул меня по спине, чтобы поторопился. Я тоже побежал. На площадке между этажами милиционеры остановились, прижались к стене, пропуская вперед по живому коридору врача и мужчину в джинсах и серой рубашке. Я видел, как врач склонился над телом дамочки, опустил ладонь на ее шею, затем коснулся двумя пальцами ее глаза – словно пробовал на спелость виноградину.

– Она мертва, – сказал он, поднимаясь на ноги.

Мужчина в джинсах, с взлохмаченной головой и подпухшим усталым лицом – наверное, это был следователь, – попросил милиционеров сделать три шага назад и принялся тихо говорить по мобильнику. Тут приоткрылась дверь, в которую я бил кулаками, и из проема медленно высунулась белая, как облачко, голова старушки. Некоторое время она настороженно двигала своими маленькими блестящими глазками, рассматривая толпу и готовая при первой же опасности шмыгнуть назад и спрятаться за дверью. Убедившись, что никто не пытается вломиться в ее квартиру, старушка, подобно мыши, осмелела и сделала маленький шажок на порог. Тут она увидела меня, и мне показалось, что в ее глазках сверкнул какой-то злорадный огонек.

– Это я вам позвонила, – сказала она мужчине в джинсах, сразу угадав в нем начальника. – Сначала услышала пальбу, а потом стала в глазок наблюдать… – Старушка снова зыркнула на меня. – Очень правильно, что вы этого гражданина споймали.

Я нахмурился и с удивлением взглянул на старушку. Она, не сводя с меня своих мышиных глаз, на всякий случай сделала шажок назад.

– А почему вы так думаете? – спросил следователь, пытливо посмотрел на меня и стал набирать номер на мобильнике.

– Потому что я видела, как он эту гражданочку душил.

Мне показалось, что стоящие рядом со мной милиционеры напряглись, готовясь заломить мне руки и отбить печенку, если я вдруг попытаюсь сбежать.

– Я ее не душил, – спокойно ответил я. – Я хотел проверить пульс…

– Помолчите, – прервал меня следователь и повернулся к старушке. – Так что вы видели?

– Он подошел к ней, опустился на колено и стал душить ее за горло. Наверное, она еще была жива, а он уже стрелять не хотел, чтобы шуму лишнего не делать, – с заметным удовольствием доложила старушка, продолжая сверкать глазенками в мою сторону.

Я почувствовал, как невольно деформировалось мое лицо. Наверное, такое же выражение будет у слона, если он увидит свою слониху в объятиях зайца.

– Это неправда, – сказал я следователю, но он снова не дал мне договорить.

– Я поговорю с вами чуть позже, – отведя глаза, пробормотал он и, склонившись, поднял с пола гильзу. – Отведите его.

Последние слова его относились к милиционерам. Двое из них, не без труда сдерживая себя в пределах служебной этики, подтолкнули меня в спину.

– Он потом наверх побежал, – разносился по этажам торжествующий голос старушки, – хотел через крышу убежать, да там у нас замок крепкий висит. Вот и пришлось ему назад возвращаться…

Меня вывели из подъезда. Вокруг милицейских машин стали собираться зеваки. Народ смотрел на меня с жадным интересом, наверняка принимая меня за преступника. Мне было стыдно в такой необычной роли. Я привык играть сыщика. Плохо, что не приехал Федька Новоруков, следователь из уголовного розыска. Когда-то мы с ним служили в Афгане, в прославленной двести первой дивизии. Я был старшиной разведроты, а он командиром зенитной батареи. Два года вместе утюжили животами пыльную афганскую землю, а потом встретились здесь, на Побережье. Но в мирной жизни Федька крепко запил, ему не хватало острых ощущений, в особенности денег. В звании капитана он уволился из армии и перевелся в милицию. Экстерном закончил юрфак и дорос до старшего следователя РОВД. Последний раз мы с ним виделись год назад в его служебном кабинете. Помнится, он выглядел неважно. Лицо его было бледным, отечным, словно шмат пластилина, который полежал на солнце. И все жаловался мне на нехватку денег, на бытовую неустроенность, загруженность работой и некачественную водку. Я пытался его успокоить, убеждал: ты молодой, здоровый, все бандитское отребье трепещет при одном твоем имени! Старший следователь! Предел моих мечтаний, которым никогда не суждено сбыться… Но он на эти слова лишь тяжко вздыхал и, почесывая бритый затылок, открывал шкаф и выставлял на засиженный мухами стол бутылку и засохшую закуску. С той поры мы лишь перезванивались по пустяковым поводам, но – обязательно! – поздравляли друг друга пятнадцатого февраля, в день вывода войск из Афгана. Я знал, что Федьку повысили в звании и перевели в какой-то другой отдел, но он по-прежнему занимался тяжким криминалом.

Если бы сюда приехал Федька Новоруков, то многие глупые вопросы и недоразумения были бы сняты.

– А ну, дайте воздуху! Воздуху дайте! – прикрикнул милиционер на зевак, заставляя их отойти подальше от машин.

Меня подвели к «уазику» и поставили лицом к капоту. Сколько негодяев целовали его горячую поверхность, сколько жуликов кланялись ему, сколько подлецов разбило об него свои носы! Неужели настала моя очередь?

– У вас есть при себе какие-нибудь документы? – вполне миролюбиво спросил один из милиционеров и убрал короткий «калаш» за спину.

– Да, конечно, – ответил я и кивнул на свой «жигуль». – Они в машине. Можно взять?

Милиционер развел руками, мол, конечно, чего спрашиваешь. Я подумал, что слишком драматизирую ситуацию. Следователь вряд ли воспримет всерьез бредни старушки, и сейчас у меня проверят документы да отпустят восвояси.

Я повернулся, чтобы пойти к своему «жигулю», как мое сердце радостно встрепенулось в груди. Мне навстречу шел Федька Новоруков. Малорослый и худой, как школьник, с короткой стрижкой, в спортивном костюме, который скрывал его угловатую фигуру, он двигался на меня быстро и целеустремленно. Его комковатое, идеально выбритое и лоснящееся лицо ничего не выражало. Темные жесткие глаза смотрели на меня ровно и холодно. В первое мгновение мне показалось, что он меня не узнает и потому не улыбается и не раскрывает объятий. Но тотчас до меня дошло, что место преступления менее всего подходит для того, чтобы проявлять и выказывать приятельские чувства.

Поравнявшись со мной, Федька слегка нахмурил брови и, едва разомкнув губы, процедил:

– Что ты здесь делаешь?

Я только раскрыл рот, чтобы начать рассказ о дамочке, подъезде и двух выстрелах, как Федька коротко перебил меня:

– Позвони мне через пару часов на мобильный…

И тотчас отошел. Я оторопело смотрел на спину старого сослуживца. А что я хотел? Дружба дружбой, а служба службой… Новоруков пожал руки милиционерам, о чем-то спросил их и тем же наступательным шагом пошел дальше, вдоль дома, пристально глядя на живую изгородь из кустов. Через минуту он скрылся из виду, а я, как был, остался со своими проблемами.

Тем не менее я почувствовал себя намного увереннее. Федька, по-видимому, уже в курсе, что меня задержали, и уже думает обо мне, решает, как помочь. Я подошел к «жигулю». Милиционер ненавязчиво последовал за мной. Паспорт вместе с правами и записной книжкой я держал в маленькой кожаной сумочке, которая лежала в бардачке. Не стоило, конечно, оставлять документы в машине, но когда я услышал выстрелы, то об этом не подумал, забыв и ключи вынуть, и закрыть двери на замок. Склонившись над сиденьем, я открыл бардачок, выудил оттуда сумочку и… и тотчас меня прошибло холодным потом. Под сумочкой лежал пистолет.