Крымская война

1998-й год. Посреди бурной повседневности российская общественность широко отметила 200-летие со дня рождения великого русского дипломата канцлера Александра Михайловича Горчакова, соученика и друга Пушкина по Лицею, кому поэт посвятил два знаменитых свои стиха. Отмечали юбилей учёные, что понятно. Однако отмечали и политики, ибо уроки старого русского дипломата, удачливого соперника Бисмарка и Дизраэли, необычайно полезно осмыслить нынешней России. Характерно, что в те дни с большой статьёй выступил тогдашний министр иностранных дел Российской федерации Е М. Примаков. Оценка им деятельности канцлера была исключительно высокой.

Каковы же эти уроки? Что дают они нам полтора века спустя?

Об этом — в нижеследующей повести о жизни и деятельности Александра Горчакова, сыгравшего выдающуюся роль в истории Отечества, в том числе в событиях Крымской войны.

ВСТУПЛЕНИЕ

В середине 1900 года в архиве Министерства иностранных дел начал работать молодой дипломат, потомственный родовитый дворянин, недавний — с золотой медалью выпускник Петербургского университета Георгий Васильевич Чичерин.

То время было не лучшим для России, в том числе и во внешней политике. Министром только что стал давний дипломатический служака Владимир Николаевич Ламздорф, неотмеченный никакими талантами, одним лишь послушанием. Как раз в это время, предшествующее нескладной и неладной русско-японской войне, граф Ламздорф был по сути отодвинут от руководства внешней политикой страны. Всем молчаливо правила так называемая «безобразовская клика», названная так по имени приближённого Николая II в ранге статс-секретаря авантюриста А.М. Безобразова (выходец из «русских немцев», он, как нарочно, носил карикатурно русскую фамилию). Темны были дела этих гешефтмахеров, куда входили такие видные личности, как В.К. Плеве, М.В. Родзянко, князь Н.И. Воронцов, граф Ф.Ф. Сумароков-Эльстон, не знавший морских побед адмирал А.М. Абаза и другие. Что свело этих разнородных людей в сплочённую клику, какие тайные цели они ставили, пока неведомо, но зла они принесли России великое множество.

Те лезли в несусветные международно-финансовые и внешнеполитические авантюры (и прогорели, как водится), а Ламздорф, — что ж, он добросовестно изучал донесения послов и посланников, подписывал обобщающие обзоры, составленные чиновниками министерства, да изредка докладывал о том царю. Каков поп, таков и приход. Так же бесхлопотно и вальяжно жили все чиновники тогдашнего русского внешнеполитического ведомства.

Все, да не все.

Георгий Чичерин, которому не исполнилось ещё двадцати восьми лет, использовал служебное время на славу, хотя о «славе» — в газетно-рекламном смысле — даже и не задумывался. Он работал в главном архиве Министерства, должность эта в кругу его сверстников-коллег завидной не считалась. Архивные полутёмные подвалы, связки запылённых дел, старина, никому не интересная...

То ли дело дипломатические приёмы, где блистают сановники, светские дамы, а то и члены императорской фамилии, где можно завязать хорошее знакомство, представиться в выгодном свете лицу высокому, познакомиться с блестящей невестой, наконец! Какие уж там сокровища, в этом архиве...

Ошибаются люди, поверхностно глядящие! Почти два года молодой аристократ Чичерин просидел в министерском архивохранилище — это довольно точно известно по его послужному списку. Но ведь «сидеть» можно по-разному, с различным деловым итогом, а этого последнего никакой послужной список не уловит. Так вот: «наследство» Чичерина хорошо сохранилось — пять томов историко-дипломатической рукописи, содержащей тысячу больших листов убористого текста; когда-нибудь изданная, она едва ли уместится в один книжный том.

Известно, что во всех ведомствах, в том числе и ведомстве дипломатическом, издавна составляются всяческие справки и доклады, порой весьма обширные. По большей части эти сочинения читателей не находят, даже среди ближайших коллег. Но вот молодой Чичерин...

Дела архива старого МИД любо-дорого смотреть: прекрасная бумага, превосходный писарской почерк, так что исписанный лист кажется графически-художественным, образцовое делопроизводство, точные описи. Всё это было строго и сугубо секретно, как и во всех странах. Чичерин прикоснулся к архиву, чтобы выявить некоторые материалы к юбилею Министерства, исполнявшегося вскоре, — в сентябре 1902 года. Человек, гуманитарно образованный и с глубокой душевной тягой к изучению истории, он не мог не восхититься обилием нетронутого материала, окружившего его. И какого материала! Никто, кроме исполнителей и адресатов, не читал ещё этих депеш, часто сверхсрочных и сугубо секретных, а порой и таких, которые влияли на судьбы тогдашнего мира! Нет, нельзя было не увлечься такой работой.

И Чичерин увлёкся. А вскоре появилась и точная цель: описание (и осмысление!) деятельности крупнейшего дипломата России, одного из ведущих политиков XIX века — Александра Горчакова.

Так были написаны от руки те пять томов, которые находятся ныне в фонде Библиотеки Азиатского департамента Архива МИД СССР. Нам довелось изучать эти материалы. Рукопись производит чрезвычайно сильное впечатление! Прежде всего она, как принято выражаться в таких случаях, необычайно густо насыщена фактическим материалом. Подавляющее большинство документов даны со сносками на тогдашнее архивное делопроизводство. Добавим: вплоть до конца XIX века, а по сути — и до 17-го года деловая переписка русского МИД велась в основном на французском языке, международном дипломатическом лексиконе уже с XVIII столетия. Чичерин все эти горы текстов перевёл на русский литературный язык. Видна очень тщательная работа автора над текстом: многие страницы перечёркнуты размашистым крестом и переписаны вновь, на множестве иных — вставки и поправки, порой весьма пространные. Наконец, вся рукопись разбита на главы, в соответствии с важнейшими сюжетами исследования, что облегчает ориентирование в пространном сочинении.

Признаем: читать микроскопическую скоропись Чичерина очень трудно. Без лупы нельзя было обойтись, даже после многодневных уже трудов, когда исследователь начинает привыкать к почерку источника и он становится как бы «своим». Но — per asnera ad astpa, как цитировал не раз Чичерин любимую латинскую поговорку Горчакова. Материалы, которые нам удалось прочесть, прямо скажем, не имеют цены. И то сказать: до сих пор подавляющее большинство документов, на которые ссылается Чичерин, не опубликованы ни у нас, ни за рубежом.

История — удивительная муза (да, именно муза, то есть род искусства, а не только рациональная наука, — многие этого сегодня не понимают и не признают, пусть их, им же хуже!). Кто мог помыслить в 1902 году, за пятнадцать лет до Октября, что наследственный русский адвокат и молодой чиновник русского МИД, через полгода после того самого октября 17-го сделается... наркомом иностранных дел Советского правительства и станет затем основателем всей дипломатической службы в условиях нового общественного строя! Никто, конечно, включая и автора, будущего революционера, соратника Ленина и члена большевистского ЦК. И ещё: труд молодого Чичерина пронизан искренним патриотическим чувством. Потомственный столбовой дворянин, он же будущий руководящий деятель Совнаркома, любил и ценил русскую историю и культуру, он скорбел о прошлых промахах и ложных целях, но он видел и положительную перспективу, почерпнутую из прошлого опыта. Да, история, действительно, есть муза!

Вот почему для современного читателя безусловно ценны и значительны все суждения основателя Советской внешней политики о крупнейшем дипломате в истории России. В рамках настоящей краткой работы мы постараемся привести максимально возможное число этих суждений. Для удобства восприятия они будут набраны шрифтом, отличным от авторского текста (в цитатах мы будем стараться сохранить орфографию подлинника рукописи).

Вот они, первые слова рукописи молодого тогда дипломата Георгия Чичерина в его многотомном труде:

«Князь А.М. Горчаков назван в известном стихотворении Пушкина: «счастливец с первых дней». Судьба щедро расточала ему свои дары. Природный русский князь, Рюрикович, потомок св. Михаила Черниговского; из известного рода, занимавшего важное положение в правительственных кругах России; богато одарённый от природы, вознесённый потом на самую высшую ступень власти, доступную подданному, в одну из величайших эпох русской истории, — он умел соединить и осуществление великих дел, и личное благополучие, и привлекательные качества характера. Его имя связано с незабвенными реформами Императора Александра II, которого он был исповедником; он оставил глубокий след в русской истории прочными результатами своей политики, он пользовался благожелательством Государя, приобрёл редкую популярность в русском народе и добился почётной известности во всём цивилизованном мире; все почести, какие только возможны, выпали на его долю».

НАЧАЛО ПУТИ

Излагать биографию всякого героя, как мы убеждены, следует последовательно от первого дня до заключительного итога. Так вот: четвёртого июня 1798 года в семье генерал-майора князя Михаила Алексеевича Горчакова родился сын Александр. Мать новорождённого Елена Васильевна была куда менее знатного рода, но тоже из потомственных дворян — дочь армейского подполковника барона фон Фрезера, из семьи давно обрусевших православных немцев.

По отцу семья Горчаковых принадлежала к старинному дворянскому роду; в XVIII веке Горчаковы занимали высокие должности на государственной службе. Родители будущего канцлера Российской империи не были очень богаты, тем не менее знатность происхождения и покровительство влиятельных родственников создавали молодому Горчакову достаточно высокое положение в обществе.

В одном из своих юношеских писем будущий дипломат писал: «С молодости я никогда в родительском доме не знал, что такое нужда, однако к роскоши не привык». Так было заведено в служилых русских семьях ещё со времён Петра Великого и традиции эти сохранялись долго: и единственного сына, и четырёх его сестёр воспитывали в строгости, трудолюбии и послушании, никакого баловства в таких семьях не допускалось, оттого и последствия воспитания оказывались, как правило, положительными (вспомним семьи Волконских и Ростовых из «Войны и мира», там изображается как раз данное время).

Александр Горчаков получил блестящее для своего времени образование. Благодаря заботам матери он рано стал читать, с молодых лет превосходно изучил английский, немецкий и французский языки. В 1811 году успешно выдержал экзамены в Царскосельский лицей.

Горчаков стал одним из первых его воспитанников.

Царскосельский лицей создавался как привилегированное учебное заведение для детей потомственных дворян. Здесь их готовили для высшей государственной деятельности, они должны были стать широко образованными сановниками Российской империи. На экзаменах в Лицее проводился тщательный отбор учащихся, а список первых лицеистов был лично утверждён императором Александром I. За всю столетнюю историю этого своеобразного учебного заведения его первый набор отличался поразительными по дарованию учениками, многие из которых составили и составляют славу России.

Лицей отличался высоким уровнем преподавания. За шесть лет лицейского курса воспитанники изучали русскую и иностранную литературу, философию и логику, алгебру, тригонометрию и физику, несколько европейских языков. Не были забыты и «изящные искусства», а также «гимнастические упражнения»: фехтование, верховая езда, плавание и танцы: всё же готовились не только будущие имперские сановники, но и великосветские дворяне...

Лучшие воспитатели и педагоги Лицея оказали огромное влияние на своих учеников, стремясь развить их природные способности, воспитать в них положительные гражданские идеалы. Воспетый Пушкиным профессор «нравственно-политических наук» А.П. Куницын уже в первом своём выступлении перед лицеистами в день открытия занятий страстно призывал юношей: «Любовь к славе и отечеству должна быть вашим руководителем!». Куницын и другие лучшие профессора и создавали тот самый «лицейский дух», под влиянием которого «в садах Лицея» выросло немало выдающихся деятелей России.

В этой благоприятной обстановке Александр Горчаков сумел достичь выдающихся успехов в учении. С самых ранних лет он отличался большой серьёзностью, целеустремлённостью и сильно развитым честолюбием. 30 сентября 1813 года гувернёр Чирков в своих заметках «Свойства и поведение воспитанников императорского лицея» дал такую характеристику Горчакову: «Отличительные его свойства: самолюбие, ревность к пользе и чести своей и великодушие». Профессор русской и латинской словесности Н.К. Кошанский считал, что Горчаков — «один из немногих воспитанников, соединяющих многие способности в высшей степени. Особенно заметна в нём быстрая понятливость... которая, соединяясь с чрезмерным соревнованием и с каким-то благородно-сильным честолюбием, открывает быстроту разума в нём и некоторые черты гения. Успехи его превосходны». Заметим, что характеристики в той обстановке делались без преувеличений...

Из многих предметов, преподававшихся в Лицее, Горчаков больше всего увлекался русской литературой и историей, усердно изучал иностранные языки. Как и многие другие лицеисты, Горчаков пытался и сам заняться литературным творчеством. Эти первые опыты не сохранились, однако в течение всей жизни его отличало и в деловой и в частной переписке непринуждённое изящество слога. Многие ноты, написанные впоследствии Министром Горчаковым, стали образцом дипломатической стилистики, и этим он, несомненно, в большой степени обязан Лицею.

Среди лицейских товарищей Горчакова были А.С. Пушкин, В.К. Кюхельбекер, А.А. Дельвиг, И.И. Пущин и многие другие, чьи имена получили широкую известность в русской истории и литературе. Среди лицеистов Горчаков пользовался всеобщим уважением и бесспорной репутацией одарённого человека. Однако он не принадлежал к «вольнодумной» части лицеистов, не разделял радикальных настроений многих из них и был далёк от «лицейской республики» Пушкина и его друзей. Горчаков мало интересовался идеями «просветителей» минувшего века, говорил, например, что не понимает Руссо.

Обратим внимание: это было смело со стороны будущего дипломата, ибо высшая смелость на свете — идти вопреки общепринятому мнению. Напротив, Горчаков ещё подростком чувствовал глубокую склонность к культуре корневой, сугубо русской по духу. В 19-м году он проявил сочувственный интерес к литературным произведениям знаменитого филолога, в прошлом боевого адмирала, Александра Семёновича Шишкова. Это было отнюдь не общепринято в среде тогдашней образованной молодёжи, но патриотическое чувство юного Горчакова было столь же искренним, сколь и сильным. Но он всегда имел широкие интересы, ценил всё истинно даровитое. Так, он знал и сочувственно цитировал (в письмах к родственникам) популярные среди лицеистов сатиры и эпиграммы, часто весьма резкого характера. Списки многих из них Горчаков всю жизнь бережно хранил среда своих бумаг, причём ряд произведений того времени стал нам известен только из его архива, порой много-много лет спустя.

Пушкина и Горчакова в течение долгих лет связывали дружеские отношения. Горчаков, по его собственным словам, любил и высоко ценил Пушкина. Его высказывания и в лицейских письмах, и в беседах на склоне жизни проникнуты глубоким уважением и любовью к поэту. Пушкин видел в Горчакове блестящего и одарённого человека, которому судьба готовит большие успехи на государственном поприще, но в то же время тонко чувствовал различие их душевных устремлений.

Впрочем, сюжет Горчаков — Пушкин будет особо разобран чуть дальше, как очень важный, а пока сделаем безусловный вывод: влияние «лицейского духа», бесспорно, сказалось на Горчакове. С юных лет сохранил он независимость характера, отвращение к лести, угодничеству и интригам, что делало его в нравственном отношении на голову выше других высокопоставленных чиновников царской России, сплошь и рядом равнодушных космополитов.

Георгий Чичерин: «Таким образом, кн. Горчаков с ранней молодости оказался в центре русского литературного движения. Всю жизнь он сохранял литературные наклонности и тонкий вкус; можно почти сказать, что он остался литератором в душе; он с любовью отделывал свои депеши, как истый беллетрист, ценящий красоту человеческого слова и любующийся изящными его оборотами; среди французов он обнаруживал своё основательное знание французской литературы; в России он внимательно следил за развитием отечественной литературы, принимал горячо к сердцу её судьбы, был её знатоком и почитателем, старался сохранить связи с литературными критиками. Итак, литературное воздействие лицейской среды было одним из важнейших явлений его молодости».

«Гроза двенадцатого года», когда русские полки шли к Москве мимо Царского Села, произвела неизгладимое впечатление на всех без исключения лицеистов. Юность Горчакова была овеяна победами русского оружия, и гордость за отечество переполняла его сердце. Молодой Горчаков ещё глубже и острее полюбил культуру своего народа, его язык, славное героическое прошлое. В 1815 году он писал своему дяде сенатору А.Н. Пещурову, что очень любит французский язык, но тут же добавлял: «Но я к нему не пристрастен до той степени, чтобы пренебречь отечественною словесностью. Нет, я не столь ослеплён, чтобы не чувствовать всех достоинств языка, обильнейшего, благозвучнейшего, богатейшего; люблю подчас заняться нашими писателями, восхищаться их вымыслам, научаться их наставлениями, и нередко французская книга принуждена уступить в руках моих место русской». Характерно, что эти строки писались юношей в то время, когда многие великосветские дворяне гордились французским акцентом в русской речи! (Вспомним одного аристократа из «Войны и мира», который говорил по-русски как «француз, год проживший в России».)

Задолго до окончания Лицея Горчаков твёрдо определил род своей будущей деятельности. В апреле 1816 года он писал А.Н. Пешурову, что военная служба его не привлекает: «Без сомнения, если бы встретились обстоятельства, подобные тем, кои ознаменовали 12-й год, тогда бы и я, хотя не без сожаления, променял перо на шпагу. Но так как, надеюсь, сего не будет, то я избрал себе статскую и из статской, по вашему совету, благороднейшую часть — дипломатику».

Да, молодой выпускник Лицея серьёзно готовил себя к дипломатической службе. «Заблаговременно теперь стараюсь запастись языками», сообщает он в письмах. Кроме уже известных ему иностранных языков стал усиленно изучать итальянский. Не довольствуясь этим, Горчаков стремился уже в Лицее приобрести, по его словам, «практические знания» в области дипломатии. Поощряя интересы своего воспитанника, директор Лицея Энгельгард приобрёл в архиве Министерства иностранных дел дипломатическую переписку с прусским правительством. Горчаков и ещё несколько лицеистов стали практиковаться на этих документах, писать депеши, вести журнал переписки и даже изготовлять особые конверты для дипломатической почты («будто мы в настоящей службе», писал он родным с истинно юношеской горделивостью).

9 июня 1817 года в торжественной обстановке состоялся первый выпуск Лицея. Профессор Куницын зачитал постановление о выпуске. Лицеистам объявили назначения на службу: князь Александр Горчаков определялся в Министерство иностранных дел. Всем присвоили чины, Горчаков сделался титулярным советником. Чин этот ныне принято считать мизерным (по известному романсу Даргомыжского «Он был титулярный советник, она генеральская Дочь»). Это неверно: по табели о рангах данный чин точно соответствовал тогдашнему армейскому капитану (по современному — майору), а это, напомним, в 19 лет. Хорошо начал свою карьеру будущий канцлер! Поначалу задание ему выпало не очень ответственным, зато крайне полезным: изучать историю внешней политики России по документам секретного министерского архива (то есть быть в том же положении, как Георгий Чичерин восемь десятилетий спустя).

Каковой же была общая обстановка, когда молодой титулярный советник Горчаков начал службу на дипломатическом поприще? В то время русское Министерство иностранных дел по сути имело двух руководителей: первым статс-секретарём МИД был К.В. Нессельроде, вторым — И.А. Каподистрия, ведавший вопросами восточной политики. Оба статс-секретаря обладали одинаковыми полномочиями и к тому же находились между собой в крайне враждебных отношениях, что ещё более затрудняло руководство внешней политикой страны.

Иоанне Каподистрия, грек по происхождению, состоял на русской службе уже двадцать лет, и ревностно служил России. Но восточной политикой он руководил сравнительно недолго, уже в 827-м его вынудили уйти в отставку. Руководство внешней политикой России на целую треть века перешло к Нессельроде. О нём необходимо сказать несколько слов.

Внешняя политика Российской империи при Александре I (после Отечественной войны) и Николае I во всё время его долгого царствования исходила из сугубо классовых дворянских интересов, находившихся в противоречии с подлинными национальными интересами страны и народа. В течение полувека царизм огромные силы и средства направлял на подавление народных движений в разных странах, поддерживая реакционные правления, и даже тогда, когда это полностью противоречило бесспорным, казалось бы, выгодам для собственной державы. Пресловутый легитимизм, этот дворянский космополитизм XIX века, ставил интересы «законных» правителей выше интересов родины, интересов отечества.

Идеальным исполнителем для подобной космополитической политики был Карл Васильевич Нессельроде. Отечество у него было, разумеется, придуманное, а происхождение — самое нелепое: исторический писатель Юрий Тиняков, неплохо изучивший ту эпоху, острил, что Нессельроде родился от немца и еврейки на палубе английского корабля, шедшего в Лиссабон... О том же писал и совсем не любивший шутить П.А. Валуев — Министр середины прошлого века, очень осведомлённый человек; он добавил лишь, что Нессельроде был английского вероисповедания и похоронен в Петербурге по английскому обряду.

1780 года рождения, он поступил в 1801 году мелким служащим российской миссии в Берлине, а затем сделал немыслимо быструю карьеру (русского языка не удосужился выучить толком до конца дней своих, а скончался уже на девятом десятке). Считают, что главную роль тут сыграло его присутствие в свите Александра I во время заграничных походов русской армии 1813—14 годов. А вот почему русский император избрал доверенным лицом именно этого авантюриста, а не иного, можно только гадать... Никак нельзя делать упор тут на немецкое происхождение Нессельроде: вспомним того же Каподистрию, да разве его одного! В ту пору в российской дипломатии и в вооружённых силах служило множество лиц иностранного происхождения, и большинство на совесть, а некоторые — даже замечательно (имена известны всем в истории армии и флота, дипломатии, науки, культуры и т.д.). Не в родовом происхождении было дело, а в том, что для Нессельроде и ему подобных равно безразличны были интересы России или Франции, русский народ или германский. Выгоды европейской космополитической элиты — вот тут главное.

Именно этот человек сделался высшим начальником Александра Горчакова в течение почти четырёх долгих десятилетий.

Как водится, свою службу на дипломатическом поприще молодой Горчаков начал с самых низких ступеней, «клерком», так сказать. Сперва поработал в министерском архиве, потом старательного и образованного служащего начали использовать в делах более ответственных. В сентябре 1820 года Горчаков был назначен в сопровождение министра иностранных дел Нессельроде на втором конгрессе Священного союза, который собирался в Австрии, в небольшом городке Троппау, а затем сопровождал Нессельроде на конгрессы Священного союза в Лайбахе (1821 год) и Вероне (1822 год). Разумеется, никакой самостоятельной роли Горчаков там не играл, занимаясь всякого рода бумажной рутиной, которой так много в профессии дипломата. Но от самых скучных поручений не отлынивал, служил старательно. Известно, например, что только из Троппау им было отправлено за три месяца... 1200 донесений в Петербург! Никто, видимо, этих творений никогда не читал, но старательного клерка поблагодарил сам начальник канцелярии МИД: «Немногие из служащих имеют вашу силу знаний и воли». Ну, что ж...

Сметливый клерк не утонул в бессмысленной переписке, он наблюдал, приглядывался, подмечал. Конгрессы Священного союза были в ту пору средоточением мировой политики. На этих ультрареакционных ареопагах пытались решать судьбы мира, а средством стало утопическое стремление остановить всякое движение, навечно сохранить сиюминутный порядок. Как всякая утопия, это было столь же недостижимо, как и вредно.

Не сохранилось никаких сведений, что и как думал молодой Горчаков относительно происходившего. Опыта у него было мало, но талант политика, несомненно, имелся, он впоследствии сумел доказать это. Нельзя не предположить, что молодой дипломат не мог не увидеть пагубных для России последствий политики Священного союза. Когда армия бурбоновской Франции подавляет революцию в Испании, а войска Австрийской монархии — народные движения в Италии, это, так сказать, «их дела». Но вот весной 1821. года началось восстание греческих патриотов против турецкого ига. Греки обратились к России за помощью. После некоторых колебаний Александр I всё же не решился нарушить легитимистские принципы Священного союза и поддержать греков, восставших против «законного государя» — турецкого султана: больше всего император и его окружение боялись дальнейшего распространения революционной «заразы».

Отказ Царского правительства оказать помощь греческим повстанцам нанёс большой удар престижу России на Балканах. А ведь антитурецкая борьба в Греции шла под монархическим флагом, а во главе патриотов стоял не кто иной как Каподистрия — давний и стойкий друг России! Неудивительно, что вскоре вследствие антирусских интриг этот замечательный деятель пал жертвой заговора. В угоду космополитическому «легитимизму» правительство Александра I — Нессельроде вредило национальным интересам страны. Учитывая будущие действия Горчакова на посту главы русской внешней политики, нельзя не признать, что он не извлёк отсюда никаких уроков.

В декабре 1822 года, вскоре после Веронского конгресса, Горчаков был назначен в Англию на должность первого секретаря русского посольства. Это назначение было крупным успехом двадцатичетырёхлетнего дипломата: представительство в Великобритании было одним из самых ответственных. Достаточно сказать, что в ту пору чрезвычайные и полномочные послы России находились только в двух городах — Лондоне и Париже.

В ту пору, по вольности дворянства, служили без особенного напряжения — петровские традиции были основательно забыты. В 1824 году Горчаков получил длительный отпуск «для поправки здоровья», затянувшийся до полутора лет (сложения он был не атлетического, нередко прихварывал, но тут всё же видится больше баловства, чем необходимости). После длительного лечения на германских курортах Горчаков в сентябре 1825-го вернулся в Россию. Тут состоялась его последняя — и знаменитая! — встреча с Пушкиным. Вернёмся же к «пушкинскому сюжету».

Как известно, сохранились три послания Пушкина к Горчакову: 1814, 1817 и 1819 годов. Уже в первом, шутливом, и особенно во втором, написанном в год окончания Лицея, Пушкин отмечает разность их судеб:

Вскоре после окончания Царскосельского лицея жизненные пути Горчакова и Пушкина разошлись, хотя оба они начинали служить в Министерстве иностранных дел. Горчаков быстро проявил свои способности и интерес к дипломатической службе и добился первых успехов. Пушкина не прельщала чиновничья карьера. Он целиком отдался литературному творчеству, сближается с будущими декабристами. Однако симпатии и взаимный интерес лицейских друзей не ослабевали.

После долгой отлучки приехав в Россию, Горчаков ненадолго отправился отдохнуть в имение своего дяди «Лямоново» в Псковской губернии. В дороге он простудился и по приезде слёг в постель. Поблизости, в селе Михайловском, в то время томился опальный поэт. Услышав о лицейском товарище, Пушкин сразу же отправился навестить его. Они провели вместе целый день, вспоминая друзей, прошлое. Пушкин читал свои стихи (он работал тогда над «Борисом Годуновым»), В эпоху аракчеевщины встреча с сосланным поэтом была отнюдь не безопасна для начинающего дипломата, и Пушкин писал в прекрасных строках стихотворения «19 октября»:

Георгий Чичерин: «... Мы встретились и братски обнялись». На самом деле их встреча не была так сердечна. Разные судьбы обоих успели наложить на них свой отпечаток... Итак, бывшие товарищи стали в значительной степени друг для друга чужды. Сам Горчаков рассказывал в последствии Гробу, что во время ссылки Пушкина в село Михайловское он поручился за него Псковскому губернатору и что при прочтении ему Пушкиным «Бориса Годунова» он заставил поэта выбросить слово «слюни», которое он хотел употребить из подражания Шекспиру».

Точное и довольно тонкое наблюдение! Великодушный Пушкин в своём «19 октябре», этом истинном шедевре поэзии, щедро рассыпает свои щедроты прежним товарищам — ради создания образа вечной лицейской дружбы, ради верности чистым юношеским идеалам. Что из того, что где-то он преувеличил и даже прибавил? Ведь не летопись лицеистов он писал, а оду дружбе! Конечно, магия пушкинского стиха завораживает, и мы порой более верим поэту, чем холодному историку. Так, но история тоже имеет свои права. Встреча Пушкина с Горчаковым, действительно, «была не так сердечна», ныне это хорошо выяснено знатоками. Да и трудно предположить иное — слишком разные встретились люди, а были они уже взрослые и вполне сложившиеся.

И всё же светлая пушкинская звезда всю жизнь мерцала над канцлером царедворцем Горчаковым, она светила ему своей высшей правдой, была для него «неподкупным голосом русского народа». Сдержанный и замкнутый, он на склоне жизни осторожно приоткрыл свои чувства. Вот как рассказал об этом Георгий Чичерин (но сперва два кратких пояснения); по преданию, Мольер все пьесы читал предварительно своей кухарке, прислушиваясь к её суждениям; Пушкин якобы в черновике «Бориса Годунова» в отношении одного из героев упомянул текущие изо рта слюни; и ещё: Я.К. Горт — крупнейший русский литературовед прошлого века). Итак:

«8 мая 1880 г., перед поездкой в Москву на открытии памятника Пушкину, Грот посетил кн. Горчакова. «Он был не совсем здоров, я застал его в полулежачем положении на кушетке или длинном кресле; ноги его и некоторая часть туловища были окутаны одеялом. Он принял меня очень любезно, выразил сожаления, что не может быть на празднике в честь своего товарища, и прочитал на память послания его «Пускай, не [...] с Аполлоном»... Между прочим, он говорил, что был для нашего поэта тем же, чем la cuisimieoe de Moliere[22] для славного комика, который ничего не выпускал в свет, не посоветовавшись с нею». Тут князь рассказал, что однажды помешал Пушкину написать дурную поэму, разорвав три пачки её; рассказал и про слово «слюни», выброшенное из «Бориса Годунова», и про своё поручительство за Пушкина псковскому губернатору. «Прощаясь со мною, — продолжает Грот, — он просил меня передать лицеистам, которые будут присутствовать при открытии памятника его знаменитого товарища, как сочувствует он окончившемуся благополучно делу, и как ему жаль, что он лишён возможности принять участие в торжестве...»

Три года спустя не стало и последнего из лицеистов первого выпуска».

После свидания с Пушкиным — оказавшегося для обоих последним — Горчаков к исходу 1825-го отправился в Петербург. Здесь-то и застало его восстание 14 декабря. Разумеется, Горчаков хорошо знал многих декабристов, особенно близко — своих лицейских товарищей Кюхельбекера и Пущина. Со стороны членов тайного общества, несомненно, делались попытки привлечь в свои ряды молодого дипломата. Об этом много лет спустя рассказывал и сам Горчаков, и некоторые современники. Попытки эти оказались напрасными: Горчаков ответил, что «благие цели никогда не достигаются тайными происками».

Всё тут естественно и логично: он с юности придерживался консервативных воззрений, был убеждённым монархистом, революционные действия полностью отрицал. Натура цельная, он остался таким от начала до конца своей долгой жизни, и от принципов не отходил никогда, даже политической тактики ради. При этом Горчаков — опять же с юности, от лет лицейских — всегда решительно чурался реакционеров, скопившихся вокруг Николая I, всегда стоял за либеральные преобразования, причём не чурался и осторожно перенимаемого иноземного опыта, хотя твёрдо был русским патриотом и православным христианином. Немаловажно отметить и оценку Горчакова «тайных происков». В первой четверти прошлого века в русском образованном сословии распространились масонские ложи (увы, сам Пушкин не избежал этого соблазна в провинциальном Кишинёве). Горчаков ни малейшей склонности к этой полутайной бесовщине не имел, так что приведённые выше его слова следует понимать очень широко.

К тому же личные связи с будущими декабристами рано прервались, а долгое пребывание за границей и болезнь окончательно оторвали его от старых друзей.

Не удивительно, что утром 14 декабря Горчаков, по собственным словам, «ничего не ведая и не подозревая», поехал в Зимний дворец «в карете цугом с форейтором». Его внимание не привлекли даже «толпы народа и солдат» на улицах Петербурга. Только прибыв во дворец и обнаружив там полную растерянность и панику, он узнал, наконец, что происходит. В рассказах Горчакова о событиях 14 декабря звучит бесстрастие стороннего наблюдателя: одинаково хладнокровно описывает он и свой туалет в этот день, и пушечную стрельбу на Сенаторской площади.

Итак, Горчаков и декабристы «разошлись» — и лично, и политически. Однако сам факт знакомства использовался Бенкендорфом и Нессельроде для опорочивания молодого способного дипломата. Горчаков знал, что долгое время в списках III Отделения против его фамилии следовала помета: «Не без способностей, но не любит России». Известно, что означала «нелюбовь к России» в понимании реакционеров-космополитов! Они сами так «любили Россию», что привели её вскоре к военной и политической катастрофе. Но о том в своё время.

В начале 1826 года Александр Горчаков возвратился в Лондон, но служба его в посольстве продолжалась недолго. У молодого дипломата сложились плохие отношения с начальником. Русским послом был тогда князь Х.А. Ливен, ничем не выдающийся дипломат, имевший, однако, большие связи в придворных кругах. Как-то в частном разговоре с одним сослуживцем

Горчаков обронил неосторожную фразу: «Вы не можете себе представить такое положение: быть живым, привязанным к трупу». Вскоре этот нелестный отзыв стал известен Ливену. Тот обратился в Петербург с требованием отозвать Горчакова из Лондона. Нетрудно предположить, что окружение Нессельроде не отказало себе в удовольствии подставить ножку русскому дипломату-патриоту.

Один из очень осведомлённых современников так охарактеризовал отношение тогдашнего министра иностранных дел к Горчакову: «Нессельроде не любил его за русское знатное имя за русские чувства, за отсутствие искательства в начальстве и г сильных людях и более всего ещё не любил по влиянию князя Меттерниха». Нессельроде не оставил просьбу князя Ливеня без последствий, и вскоре Горчаков был переведён первым секретарём русской миссии в Риме. Это было формально не понижением в должности, но по сути так: в ту пору «вечный город был дипломатическим захолустьем Европы.

Как всякий молодой честолюбец, Горчаков остро переживал случившееся. Сам он объяснял это следующим образом: «Начал я свою карьеру служебную под покровительством и руководством знаменитого впоследствии президента Греческой республики графа Каподистрия. Но этого покровительства было достаточно, чтобы вызвать ко мне нерасположение Нессельроде, который был смертельный враг Каподистрия. Неприязь эта рано отразилась и на меня». Наивное объяснение, говорящее о малом ещё политическом опыте будущего канцлера Российской империи. Дело тут совсем не в Каподистрии, которой давно уже выжили с поста одного из руководителей внешне! политики страны, а в сознательном, так сказать, «подборе кадров» тогдашнего МИД. Ограниченный и малообразованный человек, обладавший весьма малыми дипломатическими способностями, ярый реакционер, Нессельроде упорно стоял на страже интересов Священного союза. Его кумиром был австрийский канцлер Меттерних.

Об этой знаменитости, ныне забытой, ставшей символом космополитической европейской реакции первой половины 19-го столетия, стоит сказать несколько слов. Тем паче, что петербургский авантюрист Нессельроде был лишь его провинциальной копией, хотя состоявший, естественно, на много граду сов ниже по принятой в тех кругах табели о рангах.

Австрийский аристократ по происхождению, он был по сути творцом европейского космополитического легитимизма. Человек по своему одарённый, не имевший никаких моральных устоев, он дал пример полного цинизма в политике, оставшись непревзойдённым мастером беспринципной дипломатии. «Основой современной политики, — писал Меттерних ещё в 1817 году, — должен быть покой». Этот принцип стал основой реакционнейшего Священного союза, а слово «покой» тут, безусуловно, сделалось синонимом слова «смерть» — прекратить в человеческом мире всякое развитие, любые совершенствования его устройства.

Во имя чего же? А для того лишь, чтобы сохранить на веки вечные классовые привилегии реакционного космополитического дворянства. Примечательно, что Меттерних, немец по происхождению и гражданин Австрийской монархии, где немцы в ту пору занимали главенствующее положение, в итоге своего долголетнего политиканства привёл древнюю монархию к полной политической катастрофе. На склоне жизни, в семидесятипятилетнем возрасте, он вынужден был бежать из страны, проклинаемый народом.

Параллели Меттерних — Вена, Нессельроде — Петербург слишком очевидны, чтобы можно было этого не заметить. Нессельроде благодарил своего наставника и слушался его советов больше, чем указаний Российского императора. Что-то их связывало, хоть точных данных нет. Как говорится, счастье брать- в велико спрятать тайну глубоко; видимо, тайна тут имелась. Чет сомнений, что Горчаков уже в ранние годы своей политической деятельности кое-что тут понимал...

Но служба есть служба: неприязнь обожаемого Николаем I министра, друга Бенкендорфа, и в дальнейшем сказывалась на дипломатической карьере Горчакова: Нессельроде долго держал его в тени, на второстепенных постах, и очень нескоро природному русскому князю удалось получить достаточно широкое поле деятельности, где он смог во всей полноте проявить вой способности, знания и опыт, а главное — политический талант.

А пока Александр Горчаков оказался в Риме. Что ж, у каждого человека бывают перепады. И тут от каждого человека потребуется нечто решающее: можно махнуть на всё рукой, благо в жаркой Италии любых развлечений сколько угодно, самых разнообразных. Отдохнём, а там-де видно будет... Практика жизни показывает, что нечего такой вынужденный вроде бы «отдых», можно продолжить его до окончания дней своих. Есть и другой выбор: сосредоточиться, упереться, направить жизненные силы на приобретение навыков и знаний, которые могут впоследствии пригодиться. Горчаков никогда не стал бы крупной исторической личностью, если бы не поступил именно так: не будучи особенно обременённым служебными обязанностями, он свой досуг использовал для изучения греческого языка. Это позволило Горчакову лучше ориентироваться в сложных греческих делах — в то время острейшем внешнеполитическом вопросе в европейских делах.

Но Александр Горчаков не сделался бы канцлером Российской империи, если бы он был только трудолюбив, но не честолюбив. Он не желал мириться со своей полуотставкой, он хлопотал, настаивал и, как положено в подобных случаях, интриговал, используя родню и знакомых, чтобы получить более серьёзный дипломатический пост. В конце концов ему удалось этого добиться. В апреле 1828 года он был назначен советником посольства в Берлине, а в декабре того же года переведён на должность поверенного в делах сперва во Флоренции, а затем в Лукке. Это было уже довольно важное дипломатическое поручение, хотя Горчакову не пришлось непосредственно заниматься большими политическими вопросами: в то время итальянские государства находились в стороне от главнейших перекрёстков европейской дипломатии.

В Италии Горчаков пробыл почти четыре года. Хорошо зная итальянский язык и латынь, он штудировал историю Италии, читал труды крупнейших дипломатов прошлого (Флоренция была когда-то центром средневековой дипломатии), изучал искусство Возрождения, многое-многое иное. Всё это тоже ему пригодилось впоследствии...

Хлопоты Александра Горчакова не оказались бесплодными, и в ноябре 1833-го он получил назначение на должность советника Российского посольства в Вене, — это был весьма почётный пост, и по дипломатическому рангу, и по сути вещей. Так тридцатипятилетний русский дипломат на деле столкнулся с шестидесятилетним, очень опытным, с огромными связями, режиссёром тогдашней европейской политики, а в ту пору — главой правительства громадной Австрийской империи — князем Меттернихом.

Глава самой чёрной антинародной реакции, один из вдохновителей Священного союза, Меттерних заискивал перед русскими императорами, видя в царизме союзника в подавлении революции, угроза которой постоянно висела над многонациональной империей Габсбургов. В то же время Меттерних ненавидел и боялся могущественного восточного соседа, постоянно интриговал против России, удачно используя при этом реакционные устремления царского самодержавия и традиционные связи русского и австрийского дворов, а главное — своей странной «дружбой» с безродным выскочкой Нессельроде.

В тридцатых годах прошлого века главнейшим узлом международных противоречий сделался так называемый «восточный вопрос». Огромная Османская империя жестоко угнетала множество разноплеменных народов. Турецкие феодалы грабили население покорённых стран, тормозили развитие их культуры. Особенно тяжёлым было положение славянских народов Балканского полуострова. Южные славяне не прекращали борьбы против турецких захватчиков, постоянно оглядываясь на Россию.

Османская империя, разбитая в нескольких войнах, с трудом удерживала под своей властью покорённые народы. В кабинетах Петербурга, Лондона, Парижа и Вены открыто говорили о дележе наследства «больного человека» — Турции. Для России «восточный вопрос» имел особое значение: она стремилась добиться свободы торговли и мореплавания через черноморские проливы и утвердить своё влияние на Балканах и в Закавказье. В то же время следует подчеркнуть, что наступление России против Турции объективно способствовало освобождению балканских народов и встречало с их стороны горячую поддержку. Значительно усилилось влияние России на Балканах после победы в русско-турецкой войне 1828—1829 годов, особенно в Сербии и Греции.

Успехи России были враждебно встречены правителями других европейских государств, в первую очередь Австрии. «Лоскутная монархия», под игом которой также томились многие славянские народы, опасалась и усиления русского влияния и роста освободительного движения на Балканах. Обострились и русско-английские отношения: английская буржуазия, для которой турецкие провинции служили огромным рынком сбыта промышленных товаров, старалась противодействовать проникновению России на Балканы, не брезгая, как обычно, никакими средствами, Горчаков в ту пору стал уже опытным политиком: прибыв в Вену, он сразу же начал подробно знакомиться с политическим положением стране. Опыт долголетней дипломатической службы при различных европейских дворах позволил ему правильно оценить политику австрийского кабинета и трезво подойти к заявлениям Меттерниха о «преданности» России. Артистическое притворство австрийского канцлера и его необычную изворотливость Горчаков помнил ещё по конгрессам Священного союза.

В то время русским посланником в Вене был престарелый Д.П. Татищев, который находился под сильным влиянием Меттерниха и пребывал в уверенности, что пылкие речи австрийского канцлера о его дружбе к России соответствуют истине.

Новый советник русского посольства придерживался другого мнения, и он не стал его скрывать. Неоднократно исполняя обязанности посланника, Горчаков шлёт многочисленные депеши в Петербург, доказывая, что Меттерних втайне организует противодействие русской политике на Балканах. Горчаков напоминал о враждебной позиции Австрии во время минувшей русско-турецкой войны. Он информировал Петербург, что за спиной России Меттерних пытается договориться с Англией о борьбе против русского влияния в Турции.

Главную задачу русской дипломатии в Вене Горчаков усматривал в том, чтобы не допустить направленного против России союза Австрии с Англией. Оценка была правильной, а политический вывод — дальновидным. В Англии в ту пору развивалась шумная кампания в печати против России. Возглавлял её известный журналист, историк и дипломат Дэвид Уркварт, весьма влиятельное лицо в тайных недрах британской политики. Он занимал с 1834 года скромный пост в английском посольстве в Константинополе, но планы строил обширные: вытеснить Россию не только с Балкан, но и с Кавказа и Каспийского моря. В Вене заинтересованно приглядывались к тем планам...

Казалось бы, оценки Горчакова были очевидны до бесспорности, но в Петербурге к ним не только не прислушивались, более того — они вызывали раздражение в руководстве российского МИД. Тайные причины тут совершенно очевидны. Итак, получилось, что в Вене Горчакова начал выживать Меттерних, а в Петербурге — его тайный «брат» Нессельроде. К тому же простоватый Татищев тоже ревновал к своему молодому и самостоятельному помощнику и всячески ему препятствовал.

Работать в такой обстановке трудно даже человеку с такой выдержкой, какая всегда была у Горчакова. А тут ещё ему случилось вызвать и некоторое недовольство самого Николая I. В сентябре 1835 года в местечке Теплице состоялась встреча монархов России, Австрии и Пруссии. Во время переговоров был обсуждён, в частности, вопрос о судьбе польского вольного города Кракова. Ещё со времён Венского конгресса этой крошечной части Польши было оставлено подобие независимости, ибо тогда никак не удалось договориться, кому должна принадлежать древняя польская столица. Теперь Николай I пошёл на уступку Австрии и согласился на то, чтобы Краков вошёл в австрийскую таможенную систему. Фактически это означало присоединение города к австрийским владениям.

Горчаков не одобрял решения о передаче Кракова Австрии. Это вело к усилению империи Габсбургов, не давая России ничего взамен. Горчаков совсем не разделял уверенности Нессельроде, будто австрийское правительство намерено поддерживает Россию против Турции. Наоборот, он предупреждал, что содействие Австрии «всегда будет более кажущимся, нежели действительным». Так оно впоследствии и случилось, но мнение это стало известно царю, а самовлюблённый Николай возражений не любил, как не терпят их все слабые руководители.

Внешне карьера Горчакова протекала вполне благополучно: 4 сентября 834-го он сделался статским советником, то есть получил гражданский чин, примерно равный генерал-майору, а два с половиной года спустя, в марте 837-го, ему был пожалован монарший подарок — «золотая табакерка, украшенная бриллиантами» (Горчаков никогда не курил табака и его не нюхал, но подарок этот носил вполне официальный характер и был весьма почётен). За без малого пять лет службы в венском посольстве Горчаков четыре раза исполнял обязанности посланника, причём один раз на протяжении десяти месяцев. Он от своего имени посылал депеши в Министерство иностранных дел, ему были адресованы письма Нессельроде. Современники отмечали, что к тому времени Горчаков приобрёл большую известность в дипломатических кругах. Но в Петербурге его способностей не оценили. Под влиянием Нессельроде отношение к нему в правительственных сферах было неблагоприятное.

Независимость Горчакова, самостоятельность его мнений, отсутствие подобострастия не могли расположить к нему правителей николаевской России. Вот один характерный эпизод. 26 сентября 1835 года, вскоре после окончания переговоров в Теплице, Николай I в сопровождении шефа жандармов Бенкендорфа прибыл в Вену. Горчаков в это время исполнял обязанности посланника и нанёс визит Бенкендорфу. Позже Горчаков рассказывал об этой встрече: «После нескольких холодных фраз он, не приглашая меня сесть, сказал: «Потрудитесь заказать хозяину отеля на сегодняшний день мне обед».

Я совершенно спокойно подошёл к колокольчику и вызвал метрдотеля гостиницы.

— Что это значит? — сердито спросил граф Бенкендорф.

— Ничего более, граф, как то, что с заказом об обеде вы можете сами обратиться к метрдотелю гостиницы...»

Людей независимых, с самостоятельными суждениями не любят во все периоды политического застоя, а николаевское время было именно таким. По совокупности многих поводов (а причина была одна, о которой уже говорилось) Горчакову пришлось оставить Вену. 26 апреля 1838 года он был, как сказано в формулярном списке, «уволен от должности советника посольства в Вене для употребления по другим делам». Шло время, но никакого «употребления» Горчаков не получил. Вскоре он сделал, по словам одного из его близких знакомых, «превеликую глупость в борьбе с врагами»: подал в отставку, рассчитывая, что её не примут. Её, однако, приняли, и 25 июля Горчакова был, «согласно прошению его, уволен вовсе от службы». Теперь такое называется «по собственному желанию»...

Это был удар. Преуспевающий сорокалетний дипломат в генеральском чине в одночасье оказался за дверью. Неприятности всегда бывают не вовремя, но Горчакову прямо-таки особенно не повезло. Как раз с весны он посватался, а 17 июля — за неделю до отставки! — обвенчался с вдовой гофмейстера графа Мусина-Пушкина, урождённой княжной Марией Урусовой. Невесте перешло уже за тридцать, она имела детей от первого брака, но женитьба считалась в понятиях той среды чрезвычайно благополучной: жена Горчакова была умна, светски безупречно воспитана, а главное, принадлежала к высшему слою русской аристократии. Отец её, Александр Михайлович Урусов, потомок старинного княжеского рода, был в ту пору президентом Московской дворцовой конторы — весьма серьёзна должность в придворных кругах.

Брак дипломата Горчакова никак нельзя назвать романтическим, хоть сам молодожён, приятель и соученик Дельвига и Кюхельбекера, не чужд был некоторой сентиментальной поэтичности: мода времени. Женитьбу он называл «зарей своего счастья». Несомненно так оно и было, по сохранившимся сведениям немолодые супруги прожили совместную жизнь дружно и благополучно, а Мария Александровна принесла мужу двоих сыновей.

И опять Горчаков начал хлопотать, добиваться лучшего служебного поприща. Сильно помог тут тесть: к нему благоволили в высшем свете, а петербургское правительство, как всякое собрание беспринципного бюрократства, готово было поставить на высшую должность кого угодно, хоть Иванушку-дурачка, лишь имей он приличные связи. Горчаков дурачком не был, но связей у него, слава богу, оказалось немало, и он, к счастью для российской истории, опять вернулся к дипломатической деятельности. 5 декабря 1841 года он был назначен чрезвычайным посланником и полномочным министром в Вюртембергском королевстве — одном из тридцати восьми государств тогдашней Германии. Современники передают, что Горчаков будто бы сказал по поводу своего нового назначения: «Это не много, но значит поставить ногу в стремя». Приведённая поговорка есть перевод с французского, по-русски она звучит так себе, но суть верна: честолюбивый политический деятель вновь оказался в седле, на коне.

Назначение было приметным, дипломатический ранг велик, но... Германия вплоть до семидесятых годов минувшего века оставалась раздробленной, а одной из его тридцати восьми частей стало игрушечное королевство Вюртемберг, не самое, надо признать, крупное в стране. Более десяти лет пришлось провести Горчакову посланником в Штутгарте — столице королевства. Площадь этого государства Южной Германии составляла лишь малую часть тогдашней Петербургской губернии, однако вюртембергский король Вильгельм I ни в чём не желал отставать от других монархов Европы. Сложнейший придворный церемониал соблюдался в Штутгарте со всей тщательностью. Огромный двор и «армия» поглощали значительную часть скромного королевского бюджета. Что ж, всё это приходилось терпеть, не подавая виду...

Назначения не выбирают, а хорошо или плохо можно работать на любой должности. Горчаков работать «плохо» не мог, а политический опыт подсказал ему главнейшую задачу: в огромной, но раздробленной Германской империи шла борьба за влияние между крупнейшими державами — Австрией и Пруссией. Для определения внешнеполитических задач России исход этого соперничества значил многое, и Горчаков прозорливо решил сосредоточить своё внимание на нём. Исходя из этого, задачи посланника были довольно важны. Германский вопрос имел большое значение для всей русской дипломатии в Европе.

Сложные отношения между многочисленными немецкими государствами, интриги других великих держав, соперничество Австрии и Пруссии — всё это требовало тщательных сведений о положении дел в Германии для определения курса русской дипломатии. Российскому правительству необходимо было постоянно маневрировать, чтобы сохранить «равновесие» среди немецких государств, препятствуя образованию сильной единой державы у западных границ России.

Горчаков тщательно изучил обстановку внутри Германского союза и подробно сообщал МИД о всех важных политических событиях. Для этого ему пришлось очень много работать, особенно в первые годы. Священник русского посольства рассказывал позже в своих воспоминаниях, что Горчаков приходил в посольство раньше всех, вызывал кого-либо из секретарей и сразу же начинал заниматься изучением дипломатических материалов, диктовать донесения, — «такая у него была горячая и нетерпеливая натура».

Тучи на политическом горизонте Германии внезапно сгустились: Горчаков отчётливо видел, как накаляется обстановка в Вюртемберге. В мае 1847 года в королевстве вспыхнули «голодные бунты». Февраль 1848 года принёс с собой весть о революции: парижские рабочие свергли монархию. Вспыхнув во Франции, пламя революционного пожара сразу же распространилось почти на все страны европейского континента. В марте Австрия, Пруссия и многие мелкие германские государства были охвачены бурным революционным движением. В Вюртемберге первое значительное выступление народа произошло уже 29 февраля. Горчаков правильно усмотрел в этом начало большого процесса: «Топор уже стучит в основании социального дерева», — сообщал он в российскую столицу.

Действительно, обстановка в Вюртемберге в период революции была очень напряжённой. В письме к родственникам летом 1848 года Горчаков с тревогой отмечал: «Положение моё изобилует трудностями», однако посланник действовал очень деловито. Когда началось восстание в Венгрии, он подробно сообщал в Петербург о действиях венгров, используя для этой цели поступающие из соседней Австрии сведения. Русское посольство в Вюртемберге в ту пору работало очень напряжённо. Горчаков писал, что курьеры из Штутгарта следуют один за другим по всем направлениям. Так оно и было.

Нет слов, к революционным событиям 48-го года Горчаков отнёсся резко отрицательно. Всё происходившее представлялось ему «кошмаром». Деятелей революции он называл в своих депешах не иначе, как «партией анархии». Изо всех сил стремился он спасти монархические режимы в Австрии и Германии, а заодно не допустить создания единой Германской империи с полновластным монархом во главе. Исходя из непосредственных государственно-дипломатических интересов тогдашний Российской империи, он был прав: созданная двадцать лет спустя Кайзеровская Германии принесла его стране немалые опасности.

Однако в Петербурге Николай I — Нессельроде руководствовались иными соображениями. Для дворянских космополитов-реакционеров, безнадёжно отставших от быстротекущей жизни, всякая революция представлялась частицей абсолютного зла, невзирая на то, какие непосредственные политические последствия она производила в каждом отдельном случае. Особенно проявились пагубные последствия такого рода на примере революции в Венгрии — тогда составной и бесправной части Австрийской империи. Венгерские революционеры ставили перед собой цели национально-освободительные, не посягая при этом на интересы дворянства и буржуазии. В случае успеха единая Австрийская империя неминуемо должна была бы распасться, вызвав одновременно освобождение славянских народов: чехов, хорватов и иных.

Ясно, что национальным и государственным интересам России подобный исход в любом случае был бы на пользу. Однако классовые интересы довлели над Николаем и его окружением: огромная русская армия была в 1849 году двинута на подавление венгерской революции. Кровь русских и венгров была пролита во имя космополитического дворянского «легитимизма». Австрийская империя продлила свою жизнь ещё на семьдесят лет, естественно и неизбежно сделавшись врагом России. Венгерское дворянство также кипело антирусскими настроениями, заражая ими свой народ. Нет сомнений, что подобную политику Николая I — Нессельроде можно со всей объективностью назвать предательской. С последствиями её Горчакову пришлось столкнуться очень скоро...

Пока же он оставался в Германии и внимательно следил за развитием событий. Он верно подметил серьёзные противоречия внутри революционного движения, различия между буржуазией и народными массами. «Буржуазия, кажется, начинает понимать, — писал Горчаков ещё в марте 1848 года, — что в её же собственных интересах в настоящий момент поддерживать правительство». Так вскоре и произошло, революция по всей Европе пошла на убыль, в затем потерпела полное поражение в Германии и Австрии.

В начале 1850 года Горчаков был назначен чрезвычайным посланником и полномочным министром при вновь созданном Германском союзе. Одновременно он сохранил должность посланника в Вюртемберге. Дипломатическая задача, стоящая перед Горчаковым, оказалась сложна: нужно было добиться сохранения федерации Германского союза, не допуская в нём преобладания ни Пруссии, ни Австрии. Между этими крупнейшими государствами Германии постоянно возникали трения, и Горчаков должен был то и дело выезжать из Штутгарта во Франкфурт, где заседал союзный сейм.

В германском вопросе Горчаков в тот период придерживался той точки зрения, что сохранение союза немецких государств есть лучшая гарантия безопасности России с запада. Прочность этого союза, с одной стороны, не была достаточно велика, чтобы сплотить Германию в единое целое, но её вполне хватало, чтобы, с другой стороны, создать политический противовес Австрии.

Русская дипломатия выступала одновременно против усиления Пруссии, стремилась ограничить её непомерные аппетиты. В 1851 году Горчаков подготовил доклад, в котором указывал на захватнические планы Берлина в отношении Дании и предлагал целый ряд дипломатических мер, чтобы предотвратить датско-прусское столкновение. В Копенгагене выступление

Горчакова было встречено с величайшим удовлетворением, он даже получил датский орден. Тогда же произошло знакомство Горчакова с малоизвестным тогда Отто фон Бисмарком, который с 1851 года был представителем Пруссии в германском сейме. Будущий «железный канцлер» в то время только начинал свою большую политическую карьеру. Убеждённый консерватор, выразитель интересов прусского юнкерства, он был, несомненно, талантливым политиком, обладавшим непреклонной волей и немалыми дипломатическими способностями. Бисмарк сам говорил, что как дипломат он многим обязан Горчакову, и называл его своим учителем. В многочисленных письмах — а Бисмарк и Горчаков переписывались два десятка лет — германский канцлер не скупился на льстивые слова, именуя Горчакова «глубоко чтимым другом и покровителем», и даже сентиментально предлагал ему поселиться под старость в соседних имениях...

На самом же деле «дружба» Бисмарка и Горчакова объяснялась чисто политическими соображениями. Любви друг к другу они отнюдь не питали. Бисмарк охотно играл роль простака, объясняющегося с грубой откровенностью, и этим ловко обманывал многих. Но Горчаков видел, какой умный и коварный противник скрывается под маской «простого прусского солдата», и не доверял ни одному его слову. В свою очередь Бисмарк считал Горчакова одним из самых опасных соперников среди европейских политических деятелей. Бисмарка часто раздражало противодействие его планам со стороны русской дипломатии, но он понимал огромную мощь России и неоднократно говорил о недопустимости всяких авантюр по отношению к ней. Заветы, которые наследники его выполняли, к сожалению, очень плохо...

В течение длительного времени Бисмарк и Горчаков вели — с переменным успехом — упорную дипломатическую войну, прикрытую самыми изысканными любезностями на французском языке. К этому нам ещё придётся вернуться.

Мелочная, порой нудная служба Горчакова в Вюртемберге и Франкфурте тянулась уже двенадцатый год. Да, он сделался тайным советником, то есть генерал-лейтенантом, получил высочайшего достоинства ордена Анны 1-й степени и Владимира 2-й степени, список наград, в том числе иностранных, можно было бы продолжить, но... Всё это не приносило Горчакову, давно перевалившему за полувековой юбилей, удовлетворения ни в дипломатической деятельности, ни в политическом честолюбии. Блестящий питомец Лицея первого выпуска с юности мечтал о большем. Но именно здесь и в эту пору Горчакова внезапно подстерегало ужасное несчастье: 6 июня 1853 года на курорте в Баден-Бадене после тяжёлой болезни скончалась его жена. Он был потрясён, впал в мистические настроения, сильно и тяжело хворал. «Стражду телом и духом», писал он тогда родне. А потом, несколько позже, старому товарищу: «Мой дух несколько успокоился, грусть душевная тоже. Молитва и чтение книг в этом направлении поддерживают меня в самых тяжёлых минутах». Спасла его необходимость заботиться об осиротевших детях да неуклонная преданность долгу, который был для него целью жизни.

Начавшиеся вскоре политические бури отвлекли его от душевных и физических страданий, эти же бури вознесли его на самый верх мировой политики.

ВЗЛЁТ

Космополитическая, сугубо реакционная политика Николая — Нессельроде с суровой неумолимостью привела страну к поражению в Крымской войне. История этой несчастливой для нас войны хорошо изучена и описана в литературе, кратко вспомним лишь некоторые основные причины и следствия.

В середине прошлого века Россия находилась в кризисном состоянии. Крепостное право тянуло назад хозяйство огромной и богатейшей страны, заскорузлая политическая власть, привыкшая к покорности народа, обходилась сущим, не заботясь о будущем, даже ближайшем. Внешняя политика России, словно нарочно, велась вопреки подлинным национальным интересам. Пренебрегая очевидным здравым смыслом, царизм пускался в нелепые авантюры, подрывая в равной степени и свой бюджет и престиж. При этом Николай I и его окружение возомнили себя успешными политиками, а кровавое усмирение независимой Венгрии считали своим стратегическим успехом, как торжество «легитимизма» в Европе — отныне и навеки.

Так и в случае с оттоманской империей: в начале 853-го царизм решил, что можно присоединить к России южные берега Чёрного моря и выход в Средиземное («Воды Тигра и Евфрата по России потекут», возжелал в конце XVIII века блестящий поэт, но плохой политик Державин). Повод для военно-политического наступления был не только приемлемым по обычаям того времени, но и вполне благопристойным: деспотическое султанское правление, возглавляемое мусульманскими фанатиками, действительно унижало и преследовало восточных христиан — греков, армян, ливанцев, не говоря уже о болгарах, сербах и других славянах. Жуткие насилия, творимые турецкими пашами, не могли не вызывать возмущения, тем более для России, где шла речь о защите братьев по крови и вере.

Всё так, но одно дело — помощь жестоко угнетаемым единоверцам и совсем иное — распространить «Россию» на реки, которые по ней отродясь не текли, тем паче, что великих рек у нас предостаточно. Смешно было бы говорить об авантюристе — выкресте Нессельроде, как проводнике православия, но именно он толкал под локоток самоуверенного честолюбца Николая к походу в сторону «Тигра и Евфрата». А ведь сколько дел, сколько настроений накопилось в самой России! Ясно, что подавление венгерской освободительной революции не улучшило, а ухудшило положение всех слоёв страны; не трудно было сообразить, что ближневосточная авантюра тоже не принесёт никакого выигрыша — даже в случае успеха.

Успех... Его не могло быть даже по предположительным расчётам, даже самым радужным, если всерьёз оценить политическую обстановку! Прямолинейная, а по сути антирусская политика петербургского двора привела к тому, что против России оказался чуть ли не весь тогдашний мир. Все обстоятельства известны, но не всегда тут делается логичный и законченный вывод: подобно тому, как против России в 812-м выступила вовсе не одна Франция, а почти вся объединённая Европа, так в начале 850-х Россия столкнулась с коалицией почти всего тогдашнего мира.

Присмотримся. Оттоманская империя включала тогда не только собственно Турцию, но и нынешние Палестину, Сирию, Ливан, Ирак, Болгарию, половину Греции и югославскую Македонию. Это было сильное военное государство, а многочисленные прошлые победы русской армии над турками говорят вовсе не об их слабости или плохом боевом духе, а только лишь о русской военной мощи. Более того, у султана имелся серьёзный союзник у тогдашних границ России: уже много лет в Чечне и Дагестане шла кровопролитная война с войсками имама Шамиля, его щедро снабжали английским оружием турецкие суда. Султанское правительство не без оснований опасалось великого северного соседа, готово было на уступки, оно даже обещало некоторые права христианским подданным, но... Царское правительство преступно повело страну навстречу неминуемым бедствиям.

По приезде Николая русские войска в июле 853-го вступили в провинции Молдавии и Валахию (современную Румынию), формально принадлежащие Турции. Опираясь на твёрдые заверения Англии и Франции, султан Аббул-Меджид потребовал от Николая вывести войска, а не получив удовлетворения, 4 (16) октября объявил России войну.

Английская и французская буржуазия, исходя из сугубо своекорыстных интересов, поставили на антирусскую карту, они сами хотели поделить наследство «больного человека», как без стеснения именовали Турцию в западной печати. Так начал осуществляться реформаторский план английской плутократии, а уж она-то умела плести такие интриги! Цель ставилась серьёзная: используя повальную политику Николая I, разом и навсегда сокрушить Россию, отбросить её вглубь восточных степей.

Англия и Франция действовали в этом предприятии согласно, это были величайшие экономические и военные державы тогдашнего мира. Их флот на голову превосходил русский, так что морские границы страны оказались открытыми. Швеции была обещана Финляндия, шведская армия и флот были в ту пору сильнейшими в Северной Европе, и там многие мечтали о «реванше» за Полтаву. Пруссии пообещали все Прибалтику, и пруссаки тоже недвусмысленно выставили у наших западных границ сильную армию, выжидая развития событий. Австрии предлагали те самые Молдавию и Валахию, в которые вошла тогда русская армия; австрийский корпус занимал фланговое положение по отношению к нашим войскам, атакованным с фронта турками. Наконец, на стороне антирусской коалиции выступило королевство Сардиния, объединявшее в ту пору половину Италии; позже 15 тысяч итальянских солдат появились в Крыму.

Итак, Россия была атакована не только на Дунае, где пришлось отступать, но и на Чёрном море. Союзные эскадры угрожали самому Петербургу, подойдя к Кронштадту (без успехов и с потерями, но это уже частность). На Белом море атакам подверглись Архангельск и Соловецкая крепость. Но не только от Белого до Чёрного моря тревожили тогда наши границы: соединение вражеских кораблей пыталось захватить крошечный русский порт на Дальнем Востоке — Петропавловск-Камчатский (тоже неудачно, но это заслуга русских солдат и офицеров, а не стратегов). Турки пытались наступать в Закавказье, высаживали десант на кавказском побережье (также с ущербом и по той же причине).

И вот новость: 4 июля 854-го Австрия предложила России вывести войска из Дунайских княжеств. Николай I был взбешён. Он поносил «вероломное австрийское правительство за его «бесстыдную неблагодарность». Но делать было нечего, русские войска пришлось отвести на пограничные рубежи.

Такова была военно-политическая обстановка, когда Горчаков получил назначение на ключевой в ту пору дипломатический пост — стал посланником в столице Австрии Вене.

Георгий Чичерин: «Начавшемуся в Княжествах отступлению русских войск был придан чисто стратегический характер. Дипломатическая точка зрения России была изложена в отчёте на австрийское требование (депеша 17 (29) июня). С этим ответом был отправлен в Вену в качестве чрезвычайного посла кн. А.М. Горчаков.

Кн. Горчакову предшествовала молва о его замечательных дарованиях. «Augsburgen Allgemeine Zeitung» писала июня н.с., что он «остроумный», «выдающийся талант», обладает замечательным знанием Германии и что это будет верная линия. В Европе его считали принадлежащим к так называемой «старорусской» партии...

У самого кн. Горчакова было тогда такое впечатление, будто он идёт на заклание. В С.-Петербурге господствовали относительно Австрии самые мрачные ожидания. Прощаясь с кн. Горчаковым, государь сказал ему: «Вручаю тебе честь свою и России».

Кн. Горчаков проехал от Петербурга до Варшавы за 3 дня, а от Петербурга до Вены за 4,5 дня. «Вряд ли это расстояние было когда-либо пройдено в более короткое время», — писали австрийские газеты. 5 июня н.с. вечером он прибыл в Вену, до полуночи совещался с бар. Мейендорфом и на следующий день начал переговоры с гр. Булем».

Да, все европейские политики внимательно наблюдали тогда за действиями правительства России. Не осталось незамеченным, что на ключевой пост в Вене был назначен не ставленник Нессельроде, а деятель, как выражались тогда на Западе, «старо-русской партии», то есть оглядывающийся прежде всего на государственные интересы Российской державы, а не поборник пресловутого «легитимизма», обстоятельство, весьма существенное в политике! И все «заинтересованные стороны» принялись внимательно наблюдать за действиями Горчакова на новом посту.

Итак, он прибыл в Вену 5 июля 854-го и с присущей ему осмотрительной деловитостью приступил к работе. Уже на следующий день он начал переговоры с австрийским министром иностранных дел графом Буолем, главой антирусской группировки при австрийском дворе.

Предшественником Горчакова в Вене был старый приспешник Нессельроде барон Мейендорф (любопытно, что нового посланника России сделали лишь «исполняющим обязанности»!). Кстати, Мейендорф, как все знали, был дальний родственник Буоля и неуклонно придерживался старой дружбы Меттерниха-Нессельроде, ведя по сути антирусскую линию; таковы уж подбирались «кадры» в николаевском МИД!

Горчаков знал Буоля давно. Они встречались ещё в Лондоне, затем одновременно были посланниками в Штутгарте и уже с тех пор не питали друг к другу ни малейшей симпатии. Эти обстоятельства создавали русскому посланнику дополнительные трудности.

Горчаков быстро убедился во враждебной позиции Австрии. Уже 12 июля он доносит в Петербург, что Буоль всячески подговаривает прусское правительство устроить военную демонстрацию против России. В этой связи Горчаков сделал правильный вывод: «Наша дипломатическая задача в эту зиму (1854—1855 годов. — С.С.), — писал он в одном из позднейших донесений, — будет состоять в том, чтобы помешать включению Пруссии и остальной Германии в орбиту Австрии». Вместе с тем Горчаков подметил и серьёзные колебания в австрийском кабинете.

Боясь усиления России, правительство Австрии в то же время опасалось и Наполеона III, который, угрожая австрийским владениям в Италии, требовал присоединения Австрии к союзникам. Горчаков точно отметил причины, определяющие позицию Вены: «Политика здесь делается час за часом в зависимости от страха, который внушаем мы, или от давления, которое оказывает Запад». Он попытался использовать это, и не без успеха.

Много лет спустя Горчаков рассказывал (цитируем по записи очевидца): «Приезжаю в Вену; получаю весьма скоро аудиенцию у Франца-Иосифа... Три часа продолжался наш разговор, но я ясно видел, что его правительство было всецело на стороне врагов России и только он лично ещё колеблется. Несколько раз я вставал с готовностью прервать нашу беседу и удалиться. Всякий раз император австрийский удерживал меня в своём кабинете. Вдруг меня осенила мысль наклонить колебания императора в нашу сторону.

— Государь, — сказал я, — я в полнейшем восторге от вашего приёма и вашего внимания ко мне, и как жаль, что не далее как через два дня я должен буду вас покинуть и возвратиться в отечество.

— Как так? — внезапно встревожился мой августейший собеседник.

— Да, ваше величество, — выдумал я весьма смело. — Я имею положительное приказание не медлить ни единого часа, коль скоро хотя бы один солдат вашего величества перейдёт границу и вступит в княжество Молдавии и Валахии...

Франц-Иосиф глубоко задумался и смущённо долго ходил по кабинету. Наконец подошёл ко мне, положил обе руки на плечи и сказал: «Князь Горчаков! Прежде, чем он доедет до дому, генерал К. получит моё повеление не переходить границу».

Император австрийский исполнил это. Войска его уже гораздо позже заняли княжества. Император Николай Павлович был в высшей степени доволен услугою отечеству и ему, мною оказанной, тогда же повелел прислать мне ленту и звезду Александра Невского. Но Нессельроде не исполнил высочайшего повеления, и я получил этот орден только семь месяцев спустя».

Конечно, позднейший рассказ — не протокол и не может быть безусловно точен, но отсюда видно, в сколь тяжёлых условиях, приходилось действовать Горчакову. Помощи из Петербурга ждать ему не приходилось, скорее наоборот. В июле 1854 года союзники предложили Николаю I заключить перемирие и начать переговоры при условии принятия Россией следующих «четырёх пунктов»: отмена русского протектората над Дунайскими княжествами; отказ от исключительного покровительства живущим в Турции христианам; свободное плавание по Дунаю судов всех великих держав; пересмотр режима черноморских проливов. В это же время Горчаков узнал о секретных переговорах между Францией и Австрией. Правильно учитывая тяжело складывающуюся для России обстановку, Горчаков советовал Николаю I принять «четыре пункта». Однако к этому разумному предложению в Петербурге не прислушались. В августе Горчаков получил от Нессельроде официальный ответ, где заявлялось о категорическом отказе от принятия «четырёх пунктов». Скрепя сердце, он должен был это исполнить.

И вот 2 сентября 1854 года большая англо-французская армия высадилась в Крыму около Евпатории и повела наступление на Севастополь. Началась героическая оборона города. Тяжёлое положение русских войск в Крыму придало храбрости австрийским дипломатам. Горчаков сообщал в Петербург 7 октября: «Я держусь самого дурного мнения о намерениях венского кабинета относительно нас». Усилилось и давление на австрийское правительство со стороны западных держав. «Если союзники будут иметь решительный успех в Крыму, — писал Горчаков, — Австрия сделает всё, чего они от неё ни потребуют». Так оно и было.

Николай I и Нессельроде согласились на условия «четырёх пунктов», но было уже поздно. Когда Горчаков сообщил об этом Буолю, тот недвусмысленно дал понять, что теперь обстановка изменилась и соответственно изменились условия союзников. А через несколько дней, в начале декабря 1854 года, в Вене был подписан договор о союзе Австрии с западными державами. Не решаясь всё объявить войну России, австрийское правительство предложило начать в Вене совещание воюющих сторон на уровне послов, в котором, разумеется, должен был участвовать и представитель Австрии. Австрийские политики надеялись без единого выстрела получить новые приращения к «лоскутной монархии», другого пути у них не было.

Заседание с участием Горчакова, Буоля, английского и французского послов состоялось только 28 декабря. Союзники не спешили с началом переговоров, пока их войска не добились решающей победы в Крыму. В Вене они стремились лишь прощупать, насколько велика уступчивость России. От твёрдого поведения Горчакова зависело многое. Уже на первом заседании стало ясно, что представители западных держав намерены предъявить России гораздо большие требования, чем те, что содержались в «четырёх пунктах». Горчаков уступал в мелочах, но решительно отказывался от каких бы то ни было ограничений суверенных прав России. Это касалось прежде всего так называемой «нейтрализации» Чёрного моря, о которой заговорили представители Англии и Франции.

На переговорах Горчаков держался подчёркнуто гордо и даже вызывающе, показывая тем самым, что военные неудачи не меняют положения России как великой державы. Позже он вспоминал о той труднейшей для него поре:

«На Венском конгрессе за Россию говорил только я, её слуга и представитель; против же России было всё и все. Мои защитительные речи, вся моя борьба с противниками во всей подробности излагалась в иностранных газетах; у нас же в России Нессельроде распорядился, чтобы печатали одни лишь резолюции... Нессельроде даже и не хотел посылать меня в Вену... Бруннова» (естественно, одного из «своих»).

В начале 1855 года состоялось ещё несколько заседаний конференции послов. Гончаров пытался найти приемлемый для России вариант договора на основе «четырёх пунктов». Он запросил Николая I об указаниях. Ему не ответили: царское правительство не хотело признавать своё поражение. Не очень настаивали на заключении мира и союзники. Война продолжалась, дипломатия зависела от её исхода.

18 (30) февраля 1855 года скоропостижно умер Николай I. В Лондоне, Париже и Вене в первое время оживились надежды, что от нового царя Александра II легче будет добиться больших уступок при заключении мира, но в Петербурге не пожелали уступать. Союзники напрягли силы, и 28 марта начались новые ожесточённые бои под Севастополем. Конференция зашла в тупик, послы перестали собираться.

Всё это время Горчаков тяжело переживал неудачи России. Ему пришлось преодолевать проволочки англо-французской дипломатии, вызывающее поведение Буоля, негибкое (мягко говоря!) руководство российской внешней политикой. Горчаков с горечью говорил одному из участников Севастопольской обороны: «Вы не имеете права сомневаться в правдивости моих слов, если я скажу, что предпочёл бы стоять простым солдатом с ружьём на бруствере самого угрожающего пункта, например на четвёртом бастионе, чем быть представителем России на Венской конференции». Пятидесятисемилетний князь тут не кривил душой.

Неизбежное свершилось: 27 августа 1855 года после одиннадцатимесячной обороны русские войска оставили дымящиеся развалины Севастополя. В Турецкой Армении наши войска успешно наступали, но было ясно, что Россия потерпела поражение. В это время у Горчакова появилась возможность смягчить военные неудачи дипломатическими средствами.

Как это обыкновенно случается, в лагере союзников обнаружились серьёзные противоречия между Англией и Францией относительно дальнейшего хода войны. Глава английского правительства Пальмерстон жаждал продолжения военных действий, рассчитывая нанести сокрушительный удар и затем расчленить Россию. Французский император Наполеон III считал, что цели ФРАНЦИИ — ПОДОРВАТЬ РУССКОЕ ВЛИЯНИЕ НА Ближнем Востоке и взять «реванш» за 1812 год — уже достигнуты, поэтому продолжение кровопролитной войны будет выгодно одной Англии.

В такой обстановке поздней осенью 1855 года в русское посольство явился крупный венский банкир Сипа (профессия, типичная для тайных переговоров...). Он рассказал Горчакову о полученном им «сообщении из Парижа, что приближённый Наполеона III граф Морни выражал надежду на скорое заключение мира с Россией. Горчаков отлично понял, какие большие выгоды может извлечь для себя Россия из разногласий в лагере противника и, не дожидаясь разрешения царя, которого он уведомил о сообщении из Парижа, тут же дал согласие начать конфиденциальную переписку с Морни.

Поначалу всё пошло хорошо. Горчаков заверил Морни, что Россия готова к миру, если от неё не будут требовать унизительных уступок. Тот отвечал, что Франция согласна пойти навстречу России. Горчаков уже ставил вопрос шире, говоря о возможности франко-русского сближения в будущем, но...

В самый разгар столь успешно начавшихся переговоров русское посольство в Вене получило распоряжение Нессельроде прекратить сношения с Морни: он сам пожелал взять переговоры в свои руки. Его вмешательство привело только к ухудшению отношений с Францией, так как Нессельроде не придумал ничего лучшего, как довести до сведения Австрии о начавшихся переговорах. Многообещающий дипломатический ход Горчакова был сорван, но план-то пригодился ему вскоре...

В декабре 1855 года Австрия предъявила России ультиматум. Русскому правительству предлагалось теперь заключить мир на условиях гораздо более худших, чем было намечено в прошлогодних «четырёх пунктах». В противном случае Австрия грозила войной. Пруссия, на помощь которой так надеялись в Петербурге, также склонялась на сторону союзников. Россия оказалась в изоляции. Налицо было полное военное и дипломатическое поражение, крах всей политики «легитимизма».

Правительство Александра II после некоторых колебаний вынуждено было согласиться на мирные переговоры. 13 февраля 1856 года в Париже открылся конгресс представителей воюющих держав, а также Австрии. Русскую делегацию возглавлял опытный дипломат граф А.Ф. Орлов. Он сумел удачно использовать разногласия, существовавшие между Англией и Францией, однако условия Парижского мира оказались для России всё же весьма тяжёлыми. Турции возвращались все занятые русскими войсками области в Закавказье. Россия теряла южную часть Бессарабии и должна была отказаться от исключительного права покровительства христианам в Оттоманской империи.

Однако самыми унизительными и опасными по последствиям оказались статьи Парижского трактата, запрещавшие России иметь на Чёрном море военный флот и военно-морские арсеналы. Статья XI гласила: «Чёрное море объявляется нейтральным; открытый для торгового мореплавания всех народов вход в порты и воды оного формально и навсегда воспрещается военным судам, как прибрежных, так и всех прочих держав...» Она дополнялась статьёй XIII: «Вследствие объявления Чёрного моря нейтральным... не может быть нужно содержание или учреждение военно-морских на берегах оного арсеналов, как не имеющих уже цели». По специально принятой конвенции России и Турции разрешалось иметь в Чёрном море не более десяти небольших военных кораблей. Отныне суверенные права России на Чёрном море были существенно ограничены.

Горчаков называл эти статьи Парижского трактата позорным пятном в истории России. Впрочем, так полагали в ту пору многие, но никто ещё не знал, как это положение исправить.

Россия собирается с силами ради собственных забот.

Георгий Чичерин: «15 апреля 1856 года князь Горчаков был назначен Министром иностранных дел, его действия на Венской конференции во время Крымской войны остановили на нём выбор государя императора.

Только что заключён был мир, и Русскому правительству приходилось заботиться об упрочении отношений с европейскими державами после расшатавшей общее положение политической бури. Прежде всего, ещё до свершения священного коронования. Государь император прибыл на свидание с прусским королём, проявившим во время кризиса, среди других великих держав, наилучшее расположение к России. 17 (29) мая государь прибыл в Берлин в сопровождении кн. Горчакова... Кн. Горчаков поразил русских дипломатов, привыкших к более размеренному течению дел в прежнее время, своей оживлённой, беспокойной деловитостью».

Да, неожиданно для многих новый царь Александр II, тридцати восьми лет от роду, назначил на пост руководителя российской внешней политикой князя Александра Михайловича Горчакова, которому приближался уже пятьдесят восьмой год. В день своего рождения, 17 апреля, император подписал рескрипт (так назывался вид торжественного публичного обращения) новому министру: «Дипломатические способности, познания по сей части, приобретённые вами многолетним пребыванием при разных дворах Европы в качестве чрезвычайного посланника и министра Нашего, в особенности же действия ваши в продолжении Венских конференций 1855 года, решили Наш выбор назначением вас министром иностранных дел. Вы вступили в управление оным в то важное время, когда исполнение условий только что заключённого Парижского мира требовало неусыпной бдительности предусмотрительности. Возникшие вскоре в сем отношении недоразумения могли снова омрачить едва прояснившийся горизонт Европы; но вы... умели благоразумно отвратить последствия тех недоразумений иугвердить дружественные отношения России со всеми державами».

После небывало унизительного в истории России Парижского мира стало.ясно, что прежняя внешняя политика — исходившая из предвзятых догм, а не из насущных потребностей страны, — осрамилась. Так, но какую же линию держать теперь? Какие ориентиры избрать взамен прежних? На кого опереться в этом беспокойном и своё корыстном мире? И то сказать, за десятилетия туповатой реакции Николая-Нессельроде установилось недоверие к России, будто «русские», а не космополиты Нессельроде, Бенкендорф, Канкрин, Дубельт и К° лезли в чуждые народу дела, проливая русскую, уже без кавычек, кровь.

Подогревая политическую демагогию, в те годы появилось пресловутое «завещание Петра Великого»; суть его сводилась к тому, что Россия — де непрерывно наступает, стремясь продвинуться до Индии и Константинополя. Фальшивка имела некоторый успех. Вышла тогда же книга маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году», столь же злобная, сколь и мастеровитая, недаром она уже второе столетие считается библией всех руссоведов: русские, утверждал маркиз, изначально агрессивны, по самой природе своей привержены рабству и ксенофобии. Увы, официально Россия Бенкендорфа-Нессельроде давала поводы для таких толкований... Ясно, что новый глава русской внешней политики должен был положить этому предел.

Возвышение Горчакова вызвало необычайно оживлённое и острое обсуждение в российском обществе и за границей. Характерное свидетельство оставила Анна Тютчева, дочь знаменитого поэта и дипломата Фёдора Тютчева; будучи фрейлиной императрицы, эта образованная и умная женщина, горячая патриотка России, оставила дневник, ставший уже полтора века ценнейшим историческим источником. Она записала, что на молебне двора 25 марта 1856 года по поводу заключения Парижского мира распространился слух об увольнении Нессельроде и назначении на его место Горчакова. «Все, по-видимому, были обрадованы этими известиями, — пишет Тютчева, — хотя они ещё не были официальны. Отставка министров, деятельность которых привела к бедствиям этой войны и к позорному миру, — это некоторое удовлетворение, которое даётся общественному мнению и указывает на желание изменить направление внешней политики и преобразовать внутреннее управление. Горчаков в Вене до дна испил чашу унижения, вряд ли он будет сторонником Австрии, каковым всю жизнь был Нессельроде. Если бы нам удалось теперь окончательно отказаться от наших прежних ошибок и открыто и всецело соединиться с Францией, бросить Германию, обратить все наши симпатии на славянские народы, не вмешиваться в полицейские дела других государств, — мы бы ещё всё наверстали...»

Столь же большие надежды возлагал на нового министра и сам Фёдор Тютчев (в ту пору он уже отошёл от дипломатической службы, с Горчаковым они не были друзьями, но всегда оставались единомышленниками и сохраняли добрые отношения). Тютчев писал ему: «Более чем кто-либо вы — человек необходимый, человек незаменимый для страны... Но что действительно тревожно, что плачевно выше всяческого выражения, — это глубокое нравственное растление среды, которая окружает у нас правительство и которая неизбежно тяготеет также над вами, над вашими лучшими побуждениями».

Георгий Чичерин: «Основной принцип, краеугольный камень всей политики кн. Горчакова: служить исключительно русским интересам. «Русская кровь принадлежит России; ваше величество, употребите силы страны только для служения её интересам», докладывал кн. Гончаров императору Александру II (I860, пёр. с фр. Г.В. Чичерина). Несчётное число раз в документах Министерства иностранных дел повторяется это основное правило политики кн. Горчакова...

Следующее его требование: не превышать своих сил. «Мы слишком часто, и не особенно давних делах, о которых и прискорбные последствия ещё не успели изгладиться, смешивали свои пожелания со своими действительными силами», — писал кн. Горчаков гр. Киселёву 5 мая 1858 г., «Невозможно, чтобы этот тяжёлый урок был дан Проведением для того, чтобы остаться бесплодным происшествием в наших летописях». Наконец, вследствие отречения от обязательных догматов, кн. Горчаков требовал для России сохранения свободы Действий».

Здесь весьма уместно сказать об адресате Горчакова: граф Павел Дмитриевич Киселёв был одним из выдающихся деятелей России минувшего века (сегодня о нём мало знают, что несправедливо). Патриот, глубоко образованный человек, участник Отечественной войны, он уже в 816-м подал Александру I записку о скорейшей отмене крепостного права; эти усилия он настойчиво предпринимал и во всё время долгого царствования Николая I — тщетно. Горчаков, сменив Нессельроде, решительно стал освобождаться от его приспешников, заменяя их людьми патриотическими и дельными. На ключевой дипломатический пост посла в Париже был назначен уже в 856-м немолодой — шестидесяти восьми лет от роду — граф Киселёв. Человек он был самостоятельный и сильный, и Горчаков мог вполне на него положиться, ибо их объединяло главное: общее понимание задач, стоящих перед Родиной.

Известно, что выдающиеся руководители всегда привлекают к себе талантливых решительных помощников, доверяют им на свой страх и риск вести важнейшие дела. И напротив, руководители слабые подбирают себе исполнителей по собственной мерке. Вспомним, какой блестящей плеядой окружён был Пётр Великий и какие тёмные ничтожества клубились вокруг Николая I; по Сеньке и шапка... Конечно, Горчаков не был Петром, размах его деятельности куда меньше, но он исходил из тех же принципов и сразу же стал подбирать соответствующих помощников.

Скажем ещё лишь о двух, наиболее ярких. Александр Генрихович Жомини был сыном наполеоновского офицера, коменданта Смоленска в 812-м. Затем он перешёл на русскую службу и стал одним из ведущих наших военных теоретиков (это о нём говорилось в знаменитой поэтической шутке: «Жомини да Жомини, а об водке ни пол слова...»). Сын его, Александр Генрихович, с молодых лет служил на дипломатическом поприще, во время Крымской войны участвовал в важнейших переговорах, где и познакомился с будущим канцлером. Они сошлись во взглядах на внешние задачи России, и в 856-м Горчаков назначил Жомини старшим советником МИД. По сути он стал его личным порученцем.

Выбор оказался правильным: сорокалетний дипломат обладал не только большим опытом, но и сильным литературным талантом: он составлял и редактировал все важнейшие документы Министерства, а Горчаков, соученик Пушкина, очень ценил качество слога в дипломатии, он понимал, что это есть не только деловые документы, но имеющие также общественное воздействие («пропагандистское», как сейчас бы выразились). Горчаков в полном доверии проработал с Жомини вплоть до своей отставки. Кстати, советник министра оставил ряд мемуарно-исторических сочинений о Крымской войне; написанные очень живо, они давным-давно не переиздавались, что несомненно следует сделать.

Георгий Чичерин: «Ближайший сотрудник кн. Горчакова во всё время его управления был старший советник Министерства бар. А.Т. Жомини... Человек самых привлекательных личных качеств, образованный, с тонким и впечатляющим умом, он особенно славился как стилист. Большинство дипломатических циркуляров в управлении кн. Горчакова составлены бароном Жомини, он умел облекать мысль Правительства в осторожную дипломатическую форму. Будучи близким к кн. Горчакову лицом, бар. Жомини научился ценить лучшие его качества, и между ним и князем установилась крепкая связь взаимного расположения. И после смерти кн. Горчакова бар. Жомини выступал в печати защитником его личности и памяти».

Ещё одним деятельным помощником Горчакова стал родовитый российский дворянин Егор Петрович Ковалевский. Крупный знаток истории славянства, он ещё двадцатишестилетним начал свою деятельность в Черногории (по образованию, кстати, горный инженер — редкая специальность в тогдашнем дипломатическом корпусе!). В ту пору эта крошечная горная страна, населённая воинственным и свободолюбивым народом, была средоточием мировых политических интриг на Балканах. Судьба Ковалевского заслуживала бы отдельного сюжета, ибо там содержался истинный приключенческий роман, включая перестрелки в лесистых ущельях. Скажем лишь, что молодой горняк сделался дипломатом не по назначению, а исключительно в силу собственных талантов: ему удалось решить на Балканах многие важные дела в пользу России.

В 1849-м (ему было уже тридцать семь) — крутая перемена судьбы: миссия в Пекин, столицу полностью замкнутого тогда Китая. И опять немыслимые приключения в азиатских бескрайних пустынях, в ещё более опасных лабиринтах императорского пекинского двора, и опять полный успех — подписание в 851-м известного в истории Кульджинского договора, в существенной степени определившего, и в положительном смысле, русско-китайские отношения у границ Средней Азии. Ковалевский, знаток острейшей тогда Балканской политики и одновременно — Дальнего Востока, был в том же 856-м назначен директором Азиатского департамента МИД, в ту пору это было огромное «хозяйство», обнимавшее просторы от Адриатики до Японского моря.

Мы остановились только на трёх деятелях, выдвинутых Горчаковым на смену замшелым николаевским бюрократам, но из этого краткого рассказа видно, сколь деятельных и самостоятельных людей подбирал новый министр себе в сотрудники.

Стратегическую линию внешней политики России Горчаков твёрдо определил с первых своих шагов, и теперь видно, что выбор пути оказался верен. Внутреннее положение страны было крайне тяжёлым, требовались крупные перемены и преобразования, решительная ломка многих окаменелых устоев, обычаев и привычек. Ясно, что такие перемены, даже проводимые сильной властью и с необходимой в таких случаях осторожностью, порождают в различных слоях общества недовольство и даже волнения: на всех не угодишь, жизнь соткана из противоречий. Нужно отменить крепостное право, этот позор России, укрепить расшатанную денежную систему, перейти к европейским способам хозяйствования в промышленности, пересоздать вооружённые силы на современной технической основе, а как залог — порвать паутину бюрократов-крепостников, которая цепко оплела русский народ, не давая развернуться его творческим силам и талантам.

Исходя из этого, дипломатия должна обеспечить России мир и покой на внешних рубежах. Казалось бы, достаточно прекратить нелепые военно-политические авантюры, и покой странообеспечен. Нет, всё обстояло совсем не так просто, и Горчаков это хорошо понимал. Середина прошлого века — классический период колониализма, когда слабых или ослабевших безжалостно порабощали, для захватчика это почиталось тогда подвигом, а не позором. Судьба великих стран и великих народов Индии и Китая, нагло и беззастенчиво ограбленных западными дельцами, были у всех на виду. Значит, Россия должна быть не только миролюбивой, но и сильной. Как сохраниться в качестве великой державы при таком расстройстве внутри страны? Сохраниться не для захватов, а для необходимой обороны? Не только осмотрительной внешней политикой, но и постоянной готовностью к отпору. А раз собственные силы недостаточны, надо находить союзников, ибо все они были растеряны при Нессельроде.

Английская плутократия сразу же показала, что России нужно быть настороже и не обольщаться достигнутым прекращением войны. Едва вступил в силу Парижский трактат, как Британия снова стала угрожать нам с юга. Слабого добей...

Георгий Чичерин: «Английские суда, уже выведенные из Чёрного моря, вступили в него обратно, что было нарушением существующих договоров. В этом выражалась та безрассудная политика, какую Пальмерстон вёл в те годы во всех частях света... Перед кн. Горчаковым встал вопрос: как поступить? Примириться с грубым фактом незаконного вступления англичан в Чёрном море? Это означало: опозориться. Сопротивляться силой? Это принесло бы: Наполеон III примкнёт к своей союзнице по Крымской войне. А для серьёзных военных действий Россия не имела сил. Требовалось избежать двойной опасности: и того, чтобы храбриться бесцельно, и того, чтобы уронить своё достоинство. Мнение кн. Горчакова заключалось в следующем: воспользоваться действиями Англии, чтобы притянуть Францию к России...

От России требовали немедленных уступок. Кн. Горчаков, наоборот, потребовал решения дела всеми участниками Парижского договора на новой конференции в Париже, то есть европейского судилища. Англия, Австрия и Турция были бы против России; Франция, Пруссия и Россия составили бы другую сторону...»

Да, покой, столь необходимый России для внутренних преобразований, никто не хотел предоставить, его предстояло завоевать и отстоять. В этих условиях Горчаков счёл необходимым обнародовать перед всем миром новые основы российской внешней политики. Пусть все видят, что Россия управляется совсем не теми людьми и главенствуют в ней не те силы, что и прежде.

Так появился документ, который стал одной из примечательных вех в истории мировой дипломатии. 21 августа 1856 года Горчаков направил всем посольствам и миссиям России за границей циркуляр, которому суждено было сделаться предметом мировой гласности. Прежде всего провозглашался недвусмысленный отказ от наследства Священного союза: «Связь единения с теми, кто в продолжение многих лет поддерживал вместе снами начала, обеспечивавшие в Европе мир более четверти века, ныне не существует в прежней своей силе... Обстоятельства вернули нам полную свободу действий». Далее в циркуляре подчёркивалось, что политика России будет «национальна», то есть русское правительство впредь не намерено жертвовать собственными интересами во имя каких-либо устарелых принципов и обязательств.

Но мы находим, что эта неподобающая позиция для державы, которой Проведение отвело в Европе место, занимаемое Россией».

Далее говорилось нечто очень важное, причём столь тонкими намёками, слогом истинно классической дипломатии, что цитату следует продолжить: «Что же касается молчания, то мы могли бы напомнить, что когда-то против нас была организована искусственная шумиха, потому что мы поднимали свой голос каждый раз, когда мы считали необходимым встать на защиту справедливости. Эта деятельность, проникнутая заботой о ряде правительств и из которой сама Россия не извлекала никакой выгоды, использовалась, чтобы нас обвинить в стремлении к какому-то всеобщему господству...»

Да, яснее не скажешь в дипломатическом документе. Была, была «искусственная шумиха» против России, но ведь и «забота о ряде правительств», предпринимаемая николаевским двором, нелепая и бессмысленная, тоже была, а уж то, что стране она не принесла «никакой выгоды», — это сказано даже очень мягко. Владел, владел слогом выпускник Лицея князь Горчаков!

Нота закачивалась полными достоинства словами: «Мы могли бы наше молчание объяснить впечатлением, оставшимся от воспоминания об этом».

В ноте Горчакова прямо и недвусмысленно объявлялось, что на ближайшее время Россия намерена воздерживаться от активного участия в международных делах. Главная задача, которая стоит сейчас перед русским правительством, — это «развитие внутренних сил страны». Но Россия не собирается навсегда изолировать себя от остального мира. И Горчаков даёт чёткий и выразительный лозунг нового внешнеполитического курса: «La Russie bounde, dit-on. La Russie ne bonde pas. La Russie se recueille» («Говорят, что Россия сердится. Нет, Россия не сердится. Россия сосредоточивается»).

Последние слова — «Россия сосредоточивается» — надолго стали крылатой фразой газет всего мира и сделались символом внешней политики Александра II.

В России выступление Горчакова встретило широкий и сочувственный отклик. Едва ли не все слои общества с восторгом приветствовали поворот к политике национальных интересов от абстрактного космополитического легитимизма, что принёс стране столько вреда. Правильно было понято и то, что внешняя политика нового министра станет служить прежде всего делу насущных преобразований родины. Все понимали также, что появился ещё один бюрократический акт, а — помимо всего прочего — отношение к общественности с открытым обоснованием своей политики. Это было ново, это внушало доверие к личности Горчакова в эпоху начавшегося возрождения страны.

Дел предстояло множество, в том числе порой самого, так сказать, технического свойства. Новые политические задачи требовали и новых приёмов дипломатической деятельности. Став министром иностранных дел, Горчаков принялся за перестройку громоздкого и негибкого дипломатического аппарата, сложившегося в николаевское время. Прежде всего он позаботился об улучшении специальной подготовки сотрудников. С 1859 года для всех лиц, желавших поступить на службу в Министерство иностранных дел, были введены строгие вступительные экзамены. При Нессельроде на русской дипломатической службе находилось много иностранцев: немцев, итальянцев, французов; некоторые из них имели весьма сомнительную репутацию. При Горчакове на службу в Министерство иностранных дел принимались преимущественно русские. Разумеется, сословная замкнутость дипломатической службы по-прежнему сохранялась, но в ту пору это было свойственно всему миру.

В отличие от нессельродовских бюрократов, презиравших русский народ, Горчаков всегда считался с общественным мнением. Он также стремился на него воздействовать. Многие важные статьи в русской печати появились из недр возглавляемого им министерства, а для заграничного читателя предназначалась газета «Nord», выходившая на французском во многих странах Европы.

Той же задачи служили и многие ноты Горчакова, как правило, пронизанные острой публицистичностью. Дипломатические документы, вышедшие из-под его пера, отнюдь не носят печати канцелярского делопроизводства. Напротив, они явно обращены к общественному мнению. Обладая несомненным литературным талантом, русский министр иностранных дел умел так составить свои ноты, что они доходили до всей читающей публики в России. Это в большой степени способствовало популярности политики Горчакова и его собственной популярности. От русских дипломатических представителей проявления большего воздействия на политические круги стран, в которых они представляли Россию.

Преобразования эти шли последовательно, без спешки. В 1868 году вступила в действие разработанная Горчаковым новая структура Министерства иностранных дел: количество подразделений и канцелярий было сокращено, одновременно увеличены права руководителей отделов. Горчаков говорил, что большие права и большая ответственность, несомненно, эффективнее, чем «прежняя система многократной проверки младших чиновников старшим». Следует отметить, что структура министерства, установленная при Горчакове, с очень небольшими изменениями просуществовала вплоть до начала XX столетия.

Просвещённый патриот родины, Горчаков придавал большое значение национально-историческим традициям, он понимал силу их воздействия. В «Дипломатическом ежегоднике» постоянно публиковались исторические обзоры и справки; например, дан был обстоятельный очерк о всех руководителях внешнеполитического ведомства России, начиная с создания посольского приказа в середине XVI века. Горчаков считал себя приёмником и продолжателем традиций русской дипломатии, идеалом политического деятеля почитал Петра Великого, чей портрет находился в министерском кабинете.

Забытая история есть беспамятство, вот почему Горчаков много занимался упорядочением министерского архива. При нём началось составление описей и изучение документов МИД, что имело огромное значение как дипломатической практики, так и для исторической науки. Вслед за тем были предприняты публикации важнейших дипломатических материалов, причём некоторые из них не устарели по сей день.

Итак, основополагающие принципы русской внешней политики были продуманы, чётко составлены и преданы гласности, в МИД приходили новые люди, само дипломатическое ведомство начало коренным образом совершенствоваться. При этом практические решения нельзя было откладывать ни на один день: международное положение России оставалось по- прежнему опасным.

Георгий Чичерин: «Кн. Горчаков избрал в 1856 году французский союз, как единственно возможный. Гр. Нессельроде в своей записке, данной при оставлении должности, советовал осторожно пользоваться услугами Франции, но хранить дружбу только с Пруссией, Австрией и по возможности с Англией. Кн.

Горчаков считал такую систему совершенно невозможною. Австрия, сошедшая с прежнего пути, сознававшая значение совершившегося разрыва с Россиею, руководимая прежним противникам России гр. Буолем, причиняла на Востоке всевозможные усилия в самом враждебном России направлении... Дружба с Англией оказалась невозможной уже до Крымской войны; тем более в 1856 году, когда Англия, руководимая Пальмерстоном, неудовлетворённая исходом войны, всегда давала чувствовать своё преобладание повсюду на всех морях,... нельзя было думать о союзе с нею... Соглашение с Наполеоном III было единственным исходом, и оно сразу возвращало России значительное влияние».

Вскоре после вступления на пост министра иностранных дел Горчаков сказал одному из своих близких сотрудников, что «ищет человека, который помог бы ему уничтожить параграфы Парижского тракта, касающиеся черноморского флота и границы Бессарабии; что он его ищет и найдёт». Добиться отмены статей трактата Россия могла только при поддержке сильных союзников. События Крымской войны показали, что их нельзя найти в немецких государствах, на которые ориентировалась дипломатия Нессельроде. Среди русского либерально-дворянского общества получила широкое распространение идея союза с Францией. Выразителем этих настроений стал Горчаков, который был убеждённым сторонником русско-французского сближения. Он называл союз России и Франции «естественным», что было весьма дальновидно.

При этом Горчаков исходил из реальных оснований. Франция стремилась к территориальным захватам в Европе, причём ближайшим объектом должны были стать итальянские владения Австрии. Воинственные намерения французского кабинета вызвали враждебное отношение Англии. Раскол среди недавних противников России, наметившийся уже во время Парижского конгресса, стал очевидностью. В этих условиях Франция была заинтересована в русской поддержке. Горчаков рассчитывал использовать эту заинтересованность с целью добиться отмены нейтрализации Чёрного моря — этого недавнего позора России.

Политика есть политика, поэтому обмен любезностями между недавними противниками начался сразу же после войны. Послом в Париже был назначен, как говорилось, один из видных

государственных деятелей России граф Киселёв. Наполеон III назначил французским представителем в Петербург своего любимца графа Морни. В русской столице Морни приняли с подчёркнутым вниманием. Вскоре взаимный зондаж о сближении Франции и России был продолжен на самом высоком уровне.

13 сентября 1857 года в Штутгарте состоялось свидание Александра II и Горчакова с Наполеоном III и его министром иностранных дел графом Валевским. Переговоры велись в общей форме, но когда Наполеон намекнул на возможность франко-австрийской войны и спросил, какова будет здесь точка зрения России, царь ответил, что он «не повторит ошибки 1849 года», то есть не окажет никакой помощи Австрии. Взамен французский император обещал Александру II поддержку в «восточном вопросе». Горчаков и Валевский вслед затем договорились, что посланникам обоих государств в Турции будет дано указание действовать совместно. Для нас это был уже кое-какой успех!

Правда, уже в этих переговорах наметились опасные разногласия между договаривающимися сторонами. Подготовленный Горчаковым проект русско-французского союза не был подписан императорами. Наполеон III затронул польский вопрос, прозрачно намекнув, что французское правительство поддерживает идею независимости Польши. Это вызвало сильное раздражение царя. «Со мной осмелились заговорить о Польше», — сказал он своим приближённым. Оба главы государства не были всё же крупными политическими деятелями... Но об этом позже.

Тем Не менее из наметившегося сближения с Францией русской дипломатии вскоре же удалось извлечь непосредственную выгоду. Летом 1858 года в Париже была созвана международная конференция для определения государственного устройства Дунайских княжеств. Россия стояла за их объединение. В Петербурге рассчитывали получить в новом государстве опору для упрочения своего влияния на Балканах. Благодаря поддержке Франции русскому представителю на конференции Киселёву удалось преодолеть сопротивление Англии и Австрии и добиться признания «Соединённых княжеств Молдавии и Валахии» в качестве отдельной державы.

Тут необходимы пояснения: вскоре после Парижской конференции произошло фактическое слияние обоих княжеств в одно государство — Румынию. Турция, поддержанная Австрией и Англией, начала готовиться к наступлению против молодого государства. Чтобы предупредить интервенцию, Горчаков заявил о намерении правительства России выступить в защиту Румынии. Он писал Киселёву в начале 1859 года, что никакая интервенция в Румынию недопустима. В Вене и Константинополе вынуждены были отступить. В 1858—1859 годах французская дипломатия оказала также содействие выступлению России в защиту Черногории и Сербии от посягательств Турции и Австрии. Это очень повысило традиционный авторитет России среди западных славян и в православной Греции.

В начале декабря 1858 года в Петербург прибыл с совершенно секретной миссией личный представитель французского императора Ле Нури для заключения франко-русского союза. Переговоры с ним вёл Горчаков. Позже министр иностранных дел представил Александру II доклад, в котором дал тонкий анализ подлинных целей французской политики. Наполеон предлагал России выступить против Австрии, обещая взамен Галицию и неопределённую гарантию содействовать отмене Парижского трактата.

Предложение казалось заманчивым, но война потребовала бы от России большого напряжения сил. Горчаков решительно заключил: «Что нам предлагали взамен таких жертв? Галицию, но ценою войны с неизвестным исходом; что касается тягостных для нас условий трактата 1856 года, нам обещали при заключении мира эвентуальную поддержку, обусловленную обстоятельствами, не поддающимися никакому разумному учёту. Совершенно ясно, что такое предложение было для нас неприемлемо. Однако, — продолжал он, — предлагаемый нам союз... оказаться рифом, о который разбилось бы наше согласие с Францией. Отказаться от него значило бы снова толкнуть императора Наполеона в объятия Англии».

В Париже прекрасно понимали, как важна для России отмена «нейтрализации» Чёрного моря, беззастенчиво подталкивали её к войне с соседней Австрией. Цель была очевидной, но и хлопать дверью русская дипломатия в ту пору не могла, приходилось терпеть, выжидать. Линия Горчакова была непобедима: всеми силами он старался избежать вовлечения России в войну ради французских интересов. 3 марта 1859 года в Париже был подписан секретный франко-русский договор. Россия обещала занять «благожелательный к Франции нейтралитет» в случае её войны с Австрией. Взамен Наполеон III в очень туманных выражениях намекал на возможность пересмотра трактата 1856 года. Обязательства Франции не содержали ничего серьёзного.

Переговоры о русско-французском союзе показали, что Наполеон III не склонен пойти навстречу России в самых важных для неё вопросах. Горчаков писал об этом Киселёву в следующих деликатных выражениях: «...Неожиданности в действиях императора Наполеона и резкие перемены не позволяют полагаться с уверенностью на равномерный ход его политики». Министр по-прежнему оставался сторонником сближения с Францией, но после 1859 года русско-французские отношения заметно охладились, — не по нашей вине.

Итак, первая попытка добиться дипломатическим путём отмены Парижского трактата не удалась...

Летом 1859 года вспыхнула франко-австрийская война. Армия «лоскутной монархии» после нескольких битв потерпела полное поражение. Австрийцы были изгнаны из Италии. Франция присоединила к себе Савойю и Ниццу. Поражение Австрии ускорило процесс объединения Италии: в 1860 году революционные отряды Гарибальди прогнали неаполитанского короля, ставленника австрийцев.

Разумеется, монархист и умеренный либерал Горчаков опасался, что пример гарибальдийцев может оказать революционизирующее влияние на Польшу, где уже начиналось брожение. Однако всякое выступление в то время против Италии должно было привести к усилению Австрии. Горчаков был решительным противником этого. Его точка зрения взяла верх, хотя при петербургском дворе имелась сильная проавстрийская партия.

Итог был таков: в октябре I860 года по просьбе австрийского правительства в Варшаве состоялось свидание Александра II, Франца-Иосифа и принца-регента прусского. Деятельное участие в переговорах принимал Горчаков. Австрийскому императору дали понять, что Россия не поддержит его агрессии на Апеннинском полуострове. Австрии пришлось примириться с потерей своих позиций в Италии. Так принципиальная линия Горчакова принесла первый успех: у давнего и коварного противника России — Австрийской империи появился политический противовес на юго-западе: независимая Италия.

Медленно, но верно дело двигалось: Австрия временно была выведена из русофобской игры поражением в войне и появлением Италии, Франция хоть не увидела пока в России самой природой данного союзника, но от прямых и открытых действий против неё пока воздерживалась. Однако в это самое время опять обострились русско-английские отношения.

С конца пятидесятых годов Россия начала продвижение в глубь Средней Азии. Конечно, основным тут являлись потребности быстро растущей русской буржуазии в источниках сырья и сбыта. С другой стороны, это продвижение никак не походило на классические колониальные захваты, связанные с порабощением или даже истреблением целых народов: в средневековых ханствах, существовавших грабежом чужих и «своих», прекращался разбой, уничтожалось рабство, открывались пути к прогрессивному развитию с помощью трудящегося русского народа и передовой культуры России.

Но было тут ещё одно важное обстоятельство — военно-политическое. Английская плутократия усилила своё колониальное наступление в глубь Центральной Азии. На очереди были Афганистан и Средняя Азия. Народом этих стран грозила громадная опасность — британские хозяева не знают милости к покорённым. Объективно Россия помогла этим народам сохранить свою национальную самобытность и возможность для культурного развития. Горчаков понимал большое значение среднеазиатской политики для России. Помимо чисто экономических наших выгод утверждение на Аму-Дарье позволило бы оказывать стратегическое давление на английские владения в Индии. Непосредственным исполнителем политики министра стал талантливый Ковалевский.

В конце 1857 года Александр II утвердил предложение Горчакова направить посольство в Среднюю Азию. Главным аргументом министра иностранных дел было сообщение об английских агентах, которые стремятся «разрушить наши торговые сношения как с Хивой, так и с Бухарой». По предложению Горчакова во главе посольства стал молодой дипломат Н.П. Игнатьев, ставший позже крупным государственным деятелем: как всегда, министр подбирал себе сильных исполнителей.

В ближайшем будущем эта политика принесла свои плоды. После нескольких лет всесторонней подготовки началось военное наступление в Средней Азии. Ему предшествовала дипломатическая увертюра. 21 ноября 1864 года Горчаков направил всем представительствам России за границей пространный циркуляр о политике России в Средней Азии. Там говорилось о необходимости обеспечить «безопасность границ» России, защитить торговлю от «грабительства», освобождении пленных различных стран от рабства. Уже в 1865 году русскими войсками был взят Ташкент, а через три года правители Коканда и Бухары признали вассальную зависимость от России.

Великобритания отвечала на это русское продвижение сильными антирусскими выпадами, причём давление это шло со всех сторон. Силы были в ту пору неравными, однако в начале 60-х русская дипломатия нашла и использовала против нараставшего английского давления сильный противовес — события в Северной Америке.

В Соединённых Штатах Америки шла гражданская война между Севером и Югом. У сельского Юга было мало шансов на победу, но южные штаты, образовавшие Конфедерацию, рассчитывали на помощь со стороны Англии и Франции. И действительно, английская буржуазия поддерживала рабовладельцев, так как их победа над промышленным Севером устранила бы опасного для Англии конкурента на мировых рынках. Французский император Наполеон III, стремившийся к колониальным захватам на Американском континенте, также признал Юг воюющей стороной и намерен был оказывать ему поддержку. В этой обстановке отношение России к происходящим событиям приобрело немалую значимость: несмотря на недавнее поражение, наш флот оставался всё же главным в Европе (после английского и французского).

Традиции русско-американских отношений были весьма благоприятны — никаких осложнений в прошлом. Напротив, в период Крымской войны правительство США благожелательно относилось к России. В то время как Англия стремилась к расчленению США, чтобы усилить своё влияние на мировой арене, Россия была заинтересована в сохранении США для международного равновесия, и русская дипломатия настойчиво выступала за сохранение независимости и единства Соединённых Штатов. Англия была общим противником для обеих стран.

В России с большим вниманием следили за развивающимися в Америке событиями и, несмотря на дальность расстояния, довольно хорошо разбирались в них. Уже в самом начале войны, в апреле 1861 года, поверенный в делах США в Петербурге

Д. Эпплтон посетил Горчакова, стремясь заручиться его поддержкой. Русский министр держался осторожно, ибо опасался поспешными шагами втянуть Россию в большой международный конфликт, но в общем высказался явно благожелательно для северян. Он заявил, что русское правительство «не забывает о дружеских отношениях, так долго существовавших между нашими странами».

В Вашингтоне известие об этом вызвало немедленный положительный отклик: вскоре в Петербург прибыл новый американский представитель, но уже в более высоком ранге (немаловажное обстоятельство в дипломатических играх!) — посланник К. Клей. Тогда Горчаков направил в Вашингтон ноту, где вновь выражалась надежда на сохранение единства Соединённых Штатов. Россия проявляет по отношению к ним, писал Горчаков, «в высшей степени дружеский интерес, ибо обе эти страны, расположенные по обеим сторонам света, по-видимому, призваны к естественной солидарности интересов и симпатий, неоднократно ими друг другу выраженных».

Вскоре сочувствие России к Штатам выразилось уже в практических результатах. Речь идёт о так называемом «деле Трента»: в ноябре 1861 года северяне задержали английское купеческое судно «Трент» и арестовали двух находившихся на борту корабля южан. Этот эпизод Англия и Франция хотели использовать как предлог для открытой интервенции. В Петербурге к намерениям такого рода отнеслись резко отрицательно. Благоприятное для северян отношение русской дипломатии оказало существенное влияние на то, что случай с «Трентом» не принял характер военного столкновения.

После благополучного разрешения этого дела Горчаков в январе 1862 года направил в Вашингтон ноту, написанную в очень дружественном тоне. Тем самым ещё раз было заявлено перед всем миром, что Россия выступает против раскола США. Позднее английский премьер-министр Пальмерстон объяснял в палате общин недостаточно активную поддержку Великобританией южан именно тем обстоятельством, что в этих условиях Соединённые Штаты могли «заключить военный союз с Россией». Это вынужденное признание красноречиво свидетельствует о важной роли, которую сыграла в тот период русская дипломатия.

Жестокая и кровопролитная война между Севером и Югом долгое время шла с переменным успехом. Неумелые действия северян привели к тому, что осенью 1862 года их военное положение ухудшилось. Наполеон III решил, что наступило благоприятное время начать интервенцию европейских государств в США. В одиночку Франция не могла этого осуществить. 31 октября в Лондон и Петербург были направлены ноты с предложением совместных военных действий такого рода.

Горчаков ответил быстро и решительно. 8 ноября он сообщил в Париж, что Россия поддерживает дружеские отношения с Соединёнными Штатами и отказывается от выступления вместе с Англией и Францией. Русское правительство, подчёркивал Горчаков, готово способствовать мирному разрешению конфликта в Америке на основе переговоров между Севером и Югом. Отказ России имел очень большое значение для последующих событий.

Георгий Чичерин: «Самая крупная услуга была оказана Россиею Соединённым Штатам в 1862 году. Во Франции и Англии всё сильнее проявлялось стремление к признанию законности Южного правительства... Наиболее стремился к этому Наполеон III... Французское правительство несколько раз намекало русскому на желательность вмешательства... После отказа России и английское правительство, вообще державшееся крайне осторожного образа действий, отвергло предложение Франции.

Таким образом, отказ России спас Соединённые Штаты от иностранного вмешательства, которое могло бы совершенно иначе определить результаты борьбы».

А вскоре русско-американское сближение достигло своего апогея. В июле 863-го российское правительство принимает исключительно смелое решение: направить одновременно две военные экспедиции — к атлантическому и тихоокеанскому побережью Соединённых Штатов. Тут ставились две цели: создать угрозу морским путям так называемых «потенциальных противников», но главное — укрепить русско-американские связи. Вместе с тем наличие русского военного флота у берегов Америки вызвало шумный дипломатический взрыв. Распространялись упорные слухи о тайном союзе между Россией и США. Это ещё более упрочило международное положение северян.

Первое время Горчаков довольно сдержанно относился к идее посылки русского флота к берегам Америки (предложение исходило здесь от морского министерства). Однако вскоре он изменил своё мнение. В сентябре Горчаков уже говорил «об удачности мысли и отличности исполнения отправки эскадр». Несомненно, что так оно и было. Америка торжественно встретила русских моряков. Их приветствовали салютами, в честь их устраивались пышные банкеты, произносились пылкие речи и т.п..

Поход русских эскадр к берегам Америки был завершающим этапом дружественных действий России по отношению к США в те годы. Гражданская война вскоре закончилась полным поражением Юга. Однако тесные политические взаимодействия между обеими странами по-прежнему сохранялись. В 1866 году в Россию прибыла с ответным визитом эскадра американских кораблей. И в последующие годы между Россией й Соединёнными Штатами Америки поддерживались дружественные отношения.

Итак, дипломатия Александра II приносила свои плоды: Россия черпала опору в новых союзниках, находя их то здесь, то там. Но внешнеполитический горизонт вдруг резко омрачился — опять по причинам сугубо внутренним: в начале 61-го вспыхнуло восстание в Польше, второе за последние тридцать лет.

Горчаков был очень крупным политическим деятелем, но он всё же никак не равнялся Петру Великому; даже «полудержавный» Меньшиков, пожалуй, крупнее, шире его по пониманию государственных задач. Горчаков был прирождённым дипломатом — выдающимся создателем российской внешней политики, но внутренние, корневые дела страны он знал неважно. Да и откуда? В юности — замкнутый Лицей, а потом — почти всю жизнь за границей. Правда, в отличие от множества иных высокопоставленных деятелей, которые готовы соваться в любые области политики или культуры, размашисто высказываться по любым вопросам, Горчаков потому и остался в истории истинно крупным деятелем, что умел ограничивать область своего влияния, осознавания собственных проблем. Немаловажное качество для всякого политика! Он занимался дипломатией, и только ею.

Разумеется, Горчаков, как глава важнейшего государственного ведомства, участвовал в разработке и решении многих ключевых вопросов внутренней политики. Хорошо известно, например, что он решительно возражал влиятельным реакционерам во время подготовки законопроекта об отмене крепостного права. Можно привести немало других случаев, когда он противился крайним, насильственным мерам: так, после студенческих волнений в Петербурге осенью 61-го на заседании совета министров Горчаков выступил против роспуска университета, вызвав недовольство самого Александра II.

Георгий Чичерин: «Кн. Горчакова огорчало проявление националистических страстей в русской печати. Министерство докладывало в отчёте за 1869 год, что газетные критики, направленные против Прибалтийского края, достойны сожаления: «Эти ярые споры бросают между народами семена раздора, которые могут, в случае кризиса, оказать давление на Правительство».

Не отвлекаясь от основного сюжета, скажем лишь, что число таких примеров Горчакова легко умножить, за всё время государственной деятельности, но важно подчеркнуть итог: в вопросах внутренней жизни страны его слово не получало решающего значения.

Польша, имевшая тысячелетнюю государственную историю, была в те годы лишь «Царством Польским», генерал-губернаторством императорской России. Все общественные свободы и права сурово подавлялись, что вызывало в самых широких слоях поляков сильный общенациональный протест. Передовая Россия дружно и смело выступала за предоставление независимости братскому народу, но в верхах Петербурга эта справедливая с любой точки зрения идея никакой поддержки не получила. Напротив, верх взяли самые реакционные деятели, опиравшиеся на одно лишь насилие, выразителем которых стал известный публицист М.Н. Катков.

Ко внутренним польским делам Горчаков непосредственного отношения не имел. Не поднимаясь, к сожалению, над уровнем своего сословия, он считал необходимым сохранение Польши в составе Российской империи. Вместе с тем он отрицательно относился к политике полного подавления польской национальности, проводившейся при Николае I. Горчаков говорил, что русская администрация в Польше должна действовать в духе примирения противоречий и уважения к коренному населению. Весной 1861 года в одном из частных писем он признал: «Мы не были во всём чисты перед Польшей». Не стоит преувеличивать «полонофильства» Горчакова, в котором его обвиняли противники, но когда в правительстве стал вопрос о дальнейшей политике по отношению к полякам, он решительно высказался за либеральный курс.

Он, вслед за тогдашним военным министром Д.А. Милютиным, стоял за предоставление Царству Польскому автономии. Помимо вообще присущих ему стремлений к мирным разрешениям споров, немалое значение имело и то, что Горчаков понимал, какие международные осложнения это может вызвать для России. И действительно, послы в Англии и Франции доносили ему о выступлениях общественности этих стран в поддержку поляков и о том, что правительства Англии и Франции не преминут воспользоваться «польским вопросом» в своих интересах, сугубо своекорыстных.

В январе 1863 года в Польше вспыхнуло открытое восстание. Начались столкновения партизанских отрядов с царскими войсками. Европейские державы немедленно предприняли попытки вмешаться в польские дела.

Первым начал Бисмарк. В конце января он послал в Петербург генерала Альвенслебена, который от имени Пруссии предложил Александру II заключить конвенцию о совместных действиях русских и прусских войск против восставших. «Великодушное» предложение Бисмарка преследовало несколько целей: во-первых, быстрее подавить восстание, которое угрожало перекинуться в польские области Пруссии, а во-вторых, добиться сближения с царским правительством и нанести ущерб франко-русским отношениям: Франция делилась его главным противником.

Горчаков был резко настроен против подобного соглашения. Он писал наместнику Царства Польского великому князю Константину: «Ввиду колебаний Франции и недоброжелательного отношения Англии, оно вызвало бы осложнения, несмотря на простоту самого факта. Сверх того, я сознаю это по инстинкту, оно оскорбило бы национальное чувство у нас и дало бы Европе странное представление о нашей мощи...» Однако Александр II принял решение заключить соглашение с Пруссией; сказалось влияние прогерманских настроений царя и его приближённых. 27 января Горчакову пришлось подписать соглашение, хотя и против своих убеждений.

Русско-прусская конвенция не получила никакого практического применения, но отрицательные последствия её не заставили себя ждать. Сведения о конвенции быстро получили огласку, и правительства Англии и Франции не замедлили воспользоваться этим прецедентом для вмешательства в дела польского восстания. Они рассчитывали, что тяжёлое внутриполитическое положение России заставит её отступить перед объединённым выступлением западных держав. Наполеон III оказал давление на Австрию с целью привлечь венский кабинет к совместному выступлению в «защиту» поляков.

Не стоит ни на ноту верить, разумеется, в «гуманность» правящих кругов Лондона и Парижа: им не было никакого дела до польской революции, они заботились лишь о своих узкокорыстных целях. «Буржуазия всегда считала правильным, — говорил Маркс, — подстрекать поляков в начале каждого их нового восстания, предавать их путём своей дипломатии в течение этого движения и покидать их в беде, когда Россия их подавляла».

Горчаков настаивал перед Александром II на немедленном объявлении амнистии восставшим полякам. Это предложение было принято, и 31 марта царь издал соответствующий манифест. Тогда Англия и Франция перешли к открытому давлению на Россию, и какому давлению!

В Петербурге 5 апреля 1863 года послы Франции, Англии, а через два дня и Австрии один за другим вручили Горчакову ноты своих правительств. Наиболее резкой из них была английская. Правительство Великобритании, говорилось в ней, «озабочено» событиями в Польше, которые нарушают спокойствие в Европе, и предлагает России «возвратить мир» польскому народу. Французская нота была написана в более умеренном тоне, однако в ней содержался прозрачный намёк на желательность полного отделения Польши от России. Нота Австрии говорила лишь о том, что волнения в Царстве Польском вызывают напряжённость в Галиции, где проживало много поляков.

Англия, Франция и Австрия предложили всем европейским государствам присоединиться к их выступлению по польскому вопросу. Испания, Португалия, Италия, Швеция, Нидерланды, Дания и Турция также направили в Петербург послания в «защиту» Польши. Не преминул высказаться по этому поводу и папа римский.

Недвусмысленная военная угроза столь многих стран произвела в Петербурге впечатление, близкое к панике. Высшие сановники опасались войны, а им-то было хорошо известно, в каком плачевном состоянии находилась в то время царская армия (например, неожиданно выяснилось, что даже Кронштадт невозможно защитить от нападения англо-французского флота). В то напряжённое время только министр иностранных дел трезво оценил обстановку. «Я сам не вижу приближения войны, — говорил Горчаков в то время, — я даже убеждён, что опасения насчёт войны, господствующие здесь в некоторых кругах, являются совершенно необоснованными. На нас никто не нападает; если бы на нас пожелал напасть Луи Наполеон, то Англия ни в коей мере не склонна к этому, а без Англии и Австрии он один не может предпринять ничего». После совещаний у царя решено было отклонить попытку вмешательства западных держав.

14 апреля Горчаков направил ответ правительства Англии, Франции и Австрии. Он был составлен очень корректно, в сдержанном тоне, но всякие попытки изменения статуса Польши в составе России отвергались полностью и безоговорочно.

К тому времени польское восстание уже шло на убыль. Однако западные державы толкали поляков на продолжение борьбы. Английская и французская пресса не перестала угрожать России. Поощряемые ложными посулами из Лондона и Парижа, правые руководители восстания предъявляли притязания на украинские и белорусские земли, выступали против совместной борьбы русских и поляков, а по сути препятствовали осуществлению на деле русско-польского революционного союза. Шляхетская политика вызывала отпор крестьянства на Украине и в Белоруссии. Царское правительство, используя сложившуюся обстановку, решило переменить тактику и перешло к кровавым репрессиям. В Польше начались казни и расправы.

Западные державы вскоре вновь предприняли попытку дипломатического вмешательства в польские дела. В июне 1863 года послы Англии, Франции и Австрии вручили Горчакову новые ноты своих правительств. Три державы выставили теперь вполне определённые требования, причём в довольно бесцеремонной форме. России предлагалось созвать международный конгресс для решения вопроса о Польше, а до этого царское правительство должно было предоставить полякам автономию.

В тревожной обстановке лета 1863 года Горчаков проявил себя как крупный политик и дипломат: он показал выдержку, упорство в достижении цели и прекрасное понимание международной обстановки. Он сумел заметить противоречия, существующие между тремя державами, выступавшими, казалось бы единым фронтом. Горчаков знал, что английское правительство не хочет войны.

Лицемерная «защита» поляков в Лондоне вызывалась сугубо корыстными интересами: поссорить Францию с Россией. Наполеон III со свойственным ему авантюризмом поддался на эту тонкую провокацию, и теперь его отношения с русским правительством были безнадёжно испорчены. Цель, поставленная английской дипломатией, была достигнута. Посол Великобритании в Петербурге лорд Нэпир уже намекал Горчакову, что англичане не собираются пролить кровь за Польшу... Игра окончена.

Правильно оценив все эти противоречия между европейскими державами, Горчаков некоторое время выжидал. А когда он окончательно убедился, что западные политики не хотят или не решатся начать войну, ответ им был дан самый решительный. 26 июня проект ответных нот Горчакова был одобрен на совещании у царя. Через несколько дней послы России в Лондоне, Париже и Вене передали русские ноты по назначению.

Горчаков безоговорочно отвергал идею международного конгресса и все требования западных держав по поводу Польши. Вместе с тем русское правительство не отказывалось обсудить с Австрией и Пруссией «относительное положение их польских владений». Горчаков и здесь создавал трещину между, тремя державами, противопоставляя венский кабинет Англии и Франции.

В столице западных держав к ноте Горчакова отнеслись по- разному. Во Франции близкая к правительству печать назвала ответ России оскорбительным и грозила войной. Однако Англия и Австрия, как и ожидалось, не проявляли ни малейшего желания воевать. Франция оказалась в изоляции. Осталось только сделать последний жест для европейского общественного мнения, ибо слишком явной была провокационная игра западных правительств с трагедией польского восстания. И вот в конце июля 1863 года в Петербурге вновь поступают ноты от трёх держав. Но это была уже явная отписка. В нотах лишь выражалось «сожаление», что правительство России не воспользовалось «дружескими советами» западных кабинетов...

В Петербурге не стали медлить с ответом. Всё было ясно. 26 августа Горчаков направил Англии, Франции и Австрии ноты, в которых категорически отказывался от продолжения всяких переговоров о Польше, где к тому времени восстание было уже фактически подавлено. Ноты существенно отличались от апрельских: теперь Горчаков выражался уверенно и резко. Противник отступал, отчего же не позволить себе закончить тяжёлую борьбу впечатляющим жестом!.. Ответа на эти ноты не последовало. Последнее слово осталось за Горчаковым, как и полагается победителю.

Да, конечно, это была победа Горчакова-дипломата, и немалая! Легко выиграть с полными козырями на руках, это любой простофиля сможет, а вот когда их нет, тут победителем может стать только истинно сильный игрок. Тем горше признать, что дипломатический тот успех не стал победой Горчакова — государственного деятеля. Даже у него не хватило прозорливости предоставить Польшу своей судьбе: братский народ насильственно удержали в составе Российской империи. Рассматривая вопрос исключительно с точки зрения политической, отвлекаясь даже от всех прочих оценок, нельзя не признать, что это было ошибкой. А за ошибки политиков чаще всего расплачиваются не они сами, а их дети и даже далёкие правнуки. К чести Горчакова надо сказать, что в какой-то мере он понимал истинную значимость происходящего; в его время, в его кругу, такое встречалось не так уж часто.

Георгий Чичерин (из отчёта А.М. Горчакова за 1863 г. Перевод с фр. Г.В. Чичерина): «Мысль о том, чтобы совершенно уединиться от Европы, неосуществима. 1863 год показал, насколько положение дел отражается в этом отношении на России. Между двух крайностей мы должны были искать приблизительно среднего исхода. Способствовать, насколько может зависеть от нас, предупреждению сотрясений, ограничивать их при их разрастании и оберегать себя от них, насколько возможно, — вот цель, которую мы себе поставили. Сначала мы искали того в сближении с Францией... После польского восстания мы старались о сплочении воедино всех охранительных Правительств. Этот ход политики сближает нас с теми Правительствами, которым, как и нам, больше пришлось бы потерять, чем выиграть от революции».

Как видно, Горчаков мыслил трезво и в негласном документе называл вещи своими именами. События в Польше опять поставили Россию против чуть ли не всей Европы. В этих случаях союзников не выбирают, а таким стала Пруссия «железного канцлера» Бисмарка. Франция, на естественном союзе с которой строил свою дипломатию Горчаков, правильно угадала политическую перспективу, — Франция авантюриста Наполеона опять стала противником России. Вот в таких условиях приходилось вести практическую дипломатию 60-х годов.

Теперь на повестку дня мировой политики на первое место выдвинулись германские дела. Ещё в конце сороковых — начале пятидесятых годов Пруссия стремилась отторгнуть у Дании две немецкие провинции — Шлезвиг и Голштинию. Тогда под нажимом великих держав (России в том числе) эта попытка окончилась неудачей. Теперь положение для Пруссии изменилось. Между Россией, Англией и Францией существовали серьёзные противоречия. Бисмарк правильно рассчитал, что наступил удобный час для объединения Германии «железом и кровью» под прусской гегемонией. В планы Бисмарка входил прежде всего разгром Дании. Для этого ему удалось привлечь на свою сторону главного соперника Пруссии в Германии — Австрию.

В правящих кругах России отношение к политике Бисмарка было противоречивым. Александр II и большинство его окружения явно склонялись на сторону Пруссии. Горчаков отчётливо видел опасность, которую представляли захватные устремления прусского правительства: не в интересах царской России было возникновение нового сильного государства у своих границ. Горчаков внушал Александру II: «...Цель, которую преследует берлинский кабинет, и характер его современной политики, ни перед чем не останавливающейся, чтобы добиться своего, исключают возможность тесного сближения». Вместе с тем русский министр иностранных дел должен был учитывать враждебную политику Франции и растущие противоречия между Россией и Англией (прежде всего в средней Азии).

Георгий Чичерин: «Одной из задач русской политики была поддержка Датского королевства ради сохранения проливов, ведущих в Балтийское море, в руках независимой Дании, неопасной для России, чтобы никаким образом у входа в важнейшее море России не создалось ни германского Гибралтара, ни шведских Дарденелл, ни германо-шведского, опасного для России преобладания. Для Дании же самое жизненное значение имел шведско-голштингскиий вопрос. Почти половина (2,5) монархии составлялись герцогствами Шлезвигом и Гольштейном, которые в свою очередь, по своему значению для Дании отличались друг от друга...»

Конечно, захват Дании Прусским королевством был бы очень опасен для России, значит, этого никак нельзя допустить. С другой стороны — главная стратегическая цель русской внешней политики — отмена Пражского трактата. Франция Наполеона III вела самоубийственную игру и от России отвернулась. Союзником могла стать только Пруссия, отталкивать её тоже нельзя. Что делать? Значит, придётся поддерживать Пруссию, не допускать одновременно поглощения всей Дании. Другого пути не находилось. Разумеется, Горчаков сделал всё возможное, чтобы утихомирить нетерпение прусской военщины и разрешить спор о судьбе двух земель миром, но встретил в Берлине сильное сопротивление. Оказать на Бисмарка более серьёзное давление Россия была не в состоянии: в этом случае Пруссия могла бы заключить антирусский союз с Францией.

Неизбежное произошло: в начале 1864-го Пруссия при поддержке Австрии выступила против Дании. В начавшейся войне датские войска вскоре потерпели поражение, у Дании были отняты две провинции. Тогда с опозданием забеспокоились в Лондоне. После 1863 года англо-французские отношения были испорчены, и британский кабинет обратился за поддержкой в Петербург. Горчаков высказался против совместного выступления с Англией. Его ответ в переводе с дипломатического лексикона на обычный язык выглядел примерно так: воюйте, пожалуйста, сами... Горчаков хорошо знал, да и многие знали: британский лев не любит воевать в одиночку.

После датской войны некоторые время Шлезвиг и Голштиния находились в общем владении Австрии и Пруссии. Россию удовлетворяло подобное положение, сохранявшее «равновесие» в Германии. Горчаков писал: «Мы сожалели бы о разрыве между двумя великими германскими дворами».

Однако этот «разрыв» был неизбежен. Бисмарк сознательно стремился к войне, что в России вызывало беспокойство. Горчаков говорил Александру II: «Из последствий создавшегося положения война является для нас наиболее прискорбным». Российское правительство пыталось склонить Бисмарка к «умеренности», но безрезультатно. Пруссия сумела подчинить себе ещё несколько немецких государств. Германский союз оказался распущенным.

В июне 1866 года началась австро-прусская война. Не прошло и месяца, как Австрия была полностью разгромлена. В Германии восторжествовала гегемония Пруссии. Это вызвало новую дипломатическую перегруппировку во всей Европейской политике.

ПИК УСПЕХА

Приходилось теперь всё снова рассчитывать и пересчитывать. Конечно, российское правительство ничего не имело против ослабления своего постоянного соперника — Австрии. Однако в Петербурге опасались и чрезмерного усиления Пруссии. В этой связи дальнейший курс русской дипломатии зависело от того, чью сторону примет Франция. Наполеон III всё более склонялся в пользу Вены. Возможность создания франко-австрийского блока вызывала тревогу у Горчаков: «Австрия, — говорил он, — надев французскую ливрею, будет вынуждена рабски следовать всем замыслам, которые возникнут на берегах Сены...» А именно в это время дипломатия Франции поддерживала Турцию против России, а главное — по-прежнему стояла за "сохранение нейтрализации Чёрного моря. Франко-русские трения не прекращались. Попытка Горчакова вновь договориться с Парижем, предпринятая во второй половине 1866 года, не дала никаких сдвигов.

Зато Бисмарк проявлял обычную настойчивость: в августе 1866 года в Россию для переговоров о военном союзе прибыл его посланец генерал Мантейфель. Для Пруссии вопрос о том, чью сторону займёт русская дипломатия, имел исключительно важное значение: европейская политическая обстановка накалялась. Столкновение бонапартистской Франции и милитаристской Пруссии становился вопросом ближайшего будущего.

Бисмарк передал через Мантейфеля о намерении прусского правительства поддержать Россию в её чаяниях на отмену Парижского трактата. Это послужило основой переговоров Мантейфеля с Горчаковым. Верный своей обычной тактике, русский дипломат отказался заключить с Пруссией военный союз, чтобы не вовлечь себя в войну с Францией, однако не собирался возражать против столкновения Бисмарка с Наполеоном III.

Не очень хотелось бы поддерживать заносчивых прусских вояк, но кандалы Парижского трактата были невыносимы, они делали беззащитным весь южный фланг страны. Пришлось Горчакову сделать нелёгкий выбор, но в той обстановке он оказался правильным: из всех великих держав оказать содействие России в этом вопросе могла только Пруссия. Вот почему Горчаков осенью 1866 года писал русскому послу в Берлине: «Чем более я изучаю политическую карте Европы, тем более я убеждаюсь, что серьёзное и тесное согласие с Пруссией есть наилучшая комбинация, если не единственная». Что ж, союзников выбирают из числа тех, кто есть...

Надо учесть также, что Россия подвергалась давлению не только в Европе, да и не только в отдалённой Средней Азии. На Балканах и в странах Ближнего Востока, везде плелись антирусские интриги. Запутанный клубок этот в XIX веке именовался «Восточным вопросом». Горчаков не только хорошо, но и глубоко знал сущее.

Георгий Чичерин: «6 сентября 1867 г., когда при новом обострении Восточного вопроса многие из русских политиков побуждали Правительство к угрожающим военным демонстрациям, кн. Горчаков писал государю императору: «Нужны были бы десятки миллионов, а у нас их нет. Мы пополняем свои ежегодные дефициты и обеспечиваем уплату своих долгов за границею единственно постоянными займами... Ещё шаг, и мы могли бы оказаться в положении, перед которым я отступаю с ужасом, то есть в невозможности удовлетворять принятые нами на себя обязательства. Это положение дел наполняет меня тревогою».

В том же 67-ом, в день пятидесятилетия службы в Министерстве иностранных дел Александру Михайловичу Горчакову был присвоен высший в императорской России гражданский чин — он стал государственным канцлером. Всего за двести лет набралось лишь одиннадцать канцлеров, первый сподвижник Петра Великого с юности до кончины — Г.И. Головкин, последний, то есть одиннадцатый — А.М. Горчаков. По поводу столь высокого пожалования новоявленный канцлер представил Александру II обширный доклад об итогах деятельности Министерства иностранных дел под его руководством. Своей заслугой он считал прежде всего то, что на протяжении одиннадцати лет, когда вся Европа переживала «неспокойное время», Россия избежала опасных международных осложнений и не была втянута в военные столкновения.

Наполеон III недооценивал опасности германской угрозы и не искал сближения с Россией. Наоборот, в конце шестидесятых годов французское правительство настойчиво выступало против русских интересов на Балканах. В итоге Наполеон III оказался лучшим помощником Бисмарка в достижении того, чтобы Александр II стал на сторону Пруссии в её столкновении с Францией.

Когда в июне 1870-го разразилась франко-прусская война, её исход многим казался неясным: долгое время армия Франции считалась сильнейшей на европейском континенте. Не исключалась и затяжная война на истощение (по примеру Крымской). В первое время российское правительство определённо держало сторону Пруссии. Уже через три дня после начала военных действий в Петербурге объявили о нейтралитете (следовательно, прусские генералы могли не беспокоиться за свой тыл). Помимо прочего, России было не выгодно поражение Пруссии ещё и потому, что оно неизбежно повлекло бы за собой усиление Австро-Венгрии. И действительно, в правящих кругах Вены были сильны реваншистские настроения. Вот почему в заявлении России о нейтралитете содержался один весьма существенный пункт: русское правительство «готово оказать самое искреннее содействие всякому стремлению, имеющему целью ограничить размеры военных действий». Это был ясный намёк на то, что Россия не допустит вмешательства Австро-Венгрии в войну и усилиться за счёт Пруссии.

К величайшему удивлению современников Вторая империя Наполеона III развалилась после первых же ударов прусских войск, а сам незадачливый император попал в плен. Тут же направление русской внешней политики стало меняться. Горчаков начал выступать за прекращение военных действий, пытался вновь призвать правительство Пруссии к «умеренности». Французский посол в России Габриак, а также срочно приехавший в Петербург премьер-министр временного правительства Тьер запоздало старались добиться поддержки российского правительства. И царь, и Горчаков принимали их очень любезно, но ни о какой действенной русской поддержке в отношении Франции в ту пору не могло быть и речи.

Не зря Россия «сосредоточивалась», преобразуясь и накапливая силы, не даром вот уже пятнадцать лет глава внешней русской политики князь Горчаков вёл свою твёрдую линию, терпел неудачи, отступал, маневрировал, но вот теперь он стоял у желанной цели — позорные статьи Парижского трактата 1856 года должны были стать историей. Час настал.

Георгий Чичерин: «19 (31) сентября кн. Горчаков разослал русским представителям при дворах — участниках договора 1856 года циркуляр, явившийся крупнейшим шагом вперёд со стороны России. Циркуляр содержал критику определений 1856 года о нейтрализации Чёрного моря, он указывал, что Пражский договор нарушался безнаказанно... и что государь император более не станет себя связывать постановлениями, ограничивающими державные права на Чёрном море... Государь император, по словам циркуляра, полагал, что европейское равновесие будет лучше обеспечено, когда будет покоится на более справедливых и прочных основаниях, чем те, которые создавались положением, недопустимым ни для одной державы в качестве нормального условия существования».

Далее в циркуляре говорилось, что в течение пятнадцати лет своего действия Парижский трактат неоднократно нарушался другими державами. Он ставит Россию в несправедливое и опасное положение. Русские берега Чёрного моря никак не защищены, в то время как Турция, Англия и Франция содержат военные эскадры в Средиземном море. Ввиду того что многие положения Парижского трактата по сути уже не соблюдались, Россия «не может долее считать себя связанной» оставшимися в действии обязательствами, которые ограничивают её суверенные права и безопасность на Чёрном море. В то же время Россия не отказывалась от соблюдения всех остальных пунктов Циркуляры Горчакова были одновременно вручены представителями России в Англии, Франции, Австро-Венгрии, Турции и Италии. Вспомнить тут поговорку про гром среди ясного неба, значит, ничего не сказать: это вызвало общеевропейское дипломатическое землетрясение.

Такое нетрудно было предвидеть. Шаг предстоял очень серьёзный и грозил опять столкнуть Россию со всей Европой, даже породить новую войну. В русских правящих кругах негласное обсуждение планов Горчакова вызывало безумную тревогу, и не без оснований. На склоне жизни сам канцлер рассказывал про обсуждение проектов циркуляров следующее: «По этому важному делу был собран также совет под личным представительством его величества. На совете были: военный министр Д.А. Милютин, П.А. Валуев, мой постоянный друг князь С.Н. Урусов и другие. Все были, конечно, согласны с тем, что запрет должен быть снят России относительно Чёрного моря; но, однако, все, в том числе и военный министр, полагали в видах осторожности совершенно необходимым прежде чем решиться на этот шаг, предварительно снестись с державами, подписавшими парижский трактат.

— Если действовать так, как здесь советуют, — сказал я весьма горячо, — то это значит отказаться от самой цели; это значит ничего не получить, ничего не добиться. Должно просто заявить всей Европе, что Россия по отношению к Чёрному морю разрывает парижский трактат 1856 года, и таковым заявлением великий факт свершится.

— Я вполне согласен с князем Горчаковым, — сказал Александр Николаевич, вставая.

И таким образом, один из всего совета, власть и волею своею державною, государь совершил великое дело».

Отрывок этот рассказан Горчаковым с непривычной для него живостью и непосредственностью, но обстоятельства переданы тут весьма точно. Действительно, не только названные им такие видные и серьёзные деятели, как Милютин и Валуев, но влиятельные министры В.Н. Панин и А.Е. Тимашев тоже возражали против плана Горчакова. Старый дипломат, однако, действовал с небывалым напором и на окончательном совещании добился решения в свою пользу.

Из чего же исходил государственный канцлер, принимая на свою ответственность столь опасное выступление? Ведь смелость порой трудно отделима от авантюры... Нет, это был хладнокровный и взвешенный шаг политического деятеля, исходившего из твёрдых принципов.

Георгий Чичерин: «В Западной Европе ещё преувеличивали наши внутренние затруднения. Многие называли нас «Бессильный великан»... Кн. Горчаков писал: «В столь глубоко взволнованное время, как наше, величайшая опасность для государства — быть или казаться слабым, потому что все неспокойные стремления, останавливающиеся перед силою, охотно соединяются для нападения на то, что они считают бессильным. Россия вышла из Восточной войны, тяжело поражённая в своём обаянии. Предпринятые государем императором преобразования не могли совершаться без внутренних затруднений. Временно обессиливших наши внешние воздействия. Эти явления были раздуты недоброжелательством и утвердили убеждения в нашем бессилии».

Противники недооценивают нас, не хотят замечать положительных перемен, в России происходящих? Тем хуже для них. Тем сильнее прогремит наш неожиданный, хоть и мирный выпад. С другой стороны, министру иностранных дел приходилось считаться также с тем, что военная мощь России в то время ещё не была полностью восстановлена: большая реформа армии только начиналась. Финансовое положение страны по- прежнему оставалось тяжёлым. Исходя из этого, Горчаков безусловно полагал, что «главное внимание России должно быть упорно направлено на осуществление дела нашего внутреннего развития и вся внешняя политика должна быть подчинена этой основной задаче».

Как же совместить и преувеличенную решительность противников, и собственную слабость, и резкость внешнеполитического выступления по собственной воле?

В осуществлении вот таких, казалось бы, невозможных свершений и проявляется истинный талант всякого политика и дипломата.

И действительно, время для этого выступления было выбрано Горчаковым исключительно удачно. Франция, главный «хранитель» условий трактата, потерпела военный разгром. Пруссия должна была стать на сторону России (Бисмарк, заинтересованный в поддержке русского правительства, подтвердил это ещё в сентябре). В такой обстановке Австрия вряд ли отважилась бы пойти на столкновение с Россией. Оставалась Англия, но она не могла воевать в одиночестве, это известно. Горчаков, исходя из глубокого понимания международной обстановки, с уверенностью утверждал, что России не грозит никакая опасность. По словам его близкого помощника барона Жомини, он «предвидел возможность только войны на бумаге, газетной перебранки и прений в парламентах».

Так и произошло. Циркуляр Горчакова произвёл во всех европейских столицах впечатление разорвавшейся бомбы. Почти все правительства встретили это известие враждебно. Особенно нервозно повели себя в Англии. Кабинет министров собрался на второй же день после получения ноты и долго обсуждал её. Британский министр иностранных дел лорд Гренвиль сообщил русскому послу Бруннову, что его коллеги «с ужасом» прочитали содержание ноты. Вслед за тем последовал официальный ответ английского правительства. Британский кабинет резко возражал против одностороннего пересмотра трактата, приводя многочисленные юридические доказательства. Англия предлагала созвать по этому вопросу конференцию держав, подписавших Парижский трактат. По поводу английской ноты Горчаков заметил, что она похожа на «диссертацию по международному праву». В Лондон он сообщил, что Россия не возражает против того, чтобы принять участие в конференции (от совещания отказываться, как известно, просто неприлично...).

Как и ожидалось, весьма неодобрительно был встречен циркуляр Горчакова в Австро-Венгрии. Канцлер Бейст заявил русскому послу, что будет протестовать. В ответе венского кабинета говорилось, что Пражский трактат может быть отменен только с согласия всех держав, его подписавших. Высказывалось и «удивление» по поводу такого «необычного способа» отмены международных договоров. Возражало против циркуляра Горчакова и правительство Италии, заявившее, что не считает Россию вправе освободиться односторонним заявлением от принятых ею по договору обязательств. Что же касается временного французского правительства, которое в тот момент перебралось из осаждённого Парижа в Тур, то оно, конечно, не могло высказаться всерьёз против России. Понимая это, Горчаков намекнул русскому послу во Франции, что он направил ноту в Тур «из одной вежливости, а не из политической необходимости»; что ж делать, в дипломатии, как и везде, есть свои правила...

Весьма важной в те дни для России была точка зрения Пруссии (по сути — уже Германии, то есть Германской империи). Бисмарк был «раздражён» выступлением России, ибо оно, по его словам, нарушало нормы международного права. Однако ему пришлось всё же выполнить своё обязательство. Он заявил, что поддерживает решение русского правительства отменить «самые неудачные статьи Парижского трактата». Для той напряжённой поры сказанное было, несомненно, в пользу России.

Неожиданную, зато совершенно недвусмысленную поддержку русская дипломатия получила и из-за океана. Государственный секретарь США Гамильтон Фиш заявил русскому посланнику в Вашингтоне, что федеральное правительство никогда не признавало постановлений Парижского договора. Фиш высказался также за возможность посылки дружественной американской эскадры к берегам Чёрного моря; по образу того, как это сделала Россия в 863-м.

Пока всё получалось так, как и предполагалось. Разумеется, Горчаков нисколько не смутился тем, что решение русского правительства встретило враждебную реакцию европейских держав. Он тотчас же послал ответные ноты правительству каждой страны. В них прежде всего категорически подтверждалось, что Россия ни при каких условиях не откажется от своего решения. Но дипломатия есть дипломатия: Горчаков старался найти возражения для каждой державы. Так, например, французскому правительству он напоминал об ошибках Наполеона III, которые привели страну к изоляции; английский кабинет Горчаков заверил, что Россия не имеет никаких претензий к Турции, а в ноте, направленной в Константинополь, подчёркивалось важное значение отмены унизительных ограничений на Чёрном море для обеих стран: ведь турки тоже не имели права держать там военный флот...

Уверенность Горчакова, что европейские державы ограничат свои действия против выступления России одной лишь бумажкой войной, полностью оправдалась. Русская дипломатия не отступала ни на шаг, решительно отвергая всяческие попытки давления. Горчаков без колебаний согласился на созыв международной конференции для пересмотра решения о нейтрализации Чёрного моря. При этом он предупредил английское правительство, представитель которого, лорд Гренвиль, должен был председательствовать на переговорах, что Россия не может допустить даже постановки вопроса об отказе от своих справедливых требований. Да, заявлялось с прямотой отнюдь не дипломатической: даже обсуждать такой вопрос Россия не станет.

Конференция, которая должна была придать решению России международно-правовой статус (или не принять его), открылась в Лондоне 5 (17) января 871-го. Был век классической дипломатии, поэтому представители великих держав собирались во фраках, увешенных орденами, с многочисленной свитой, дворцовый зал сиял тысячами свечей, ливрейные лакеи ловили каждый жест почётных посетителей, в передних бесновались репортёры (в ту пору их ещё не допускали в парадные помещения). Словом, всё было на высшем уровне, но вопрос- то по сути уже решился, и в пользу России. Недаром её представителем стал всего лишь русский посол в Лондоне Бруннов. Конечно, граф Филипп Иванович, почтенный дипломат, ровесник канцлера Горчакова, был фигурой незаурядной, но... в мире политики все имеет значение! Ведь могли же прислать из Петербурга, помимо посла, и более значительное лицо... Не прислали. Значит, считали вопрос вроде бы и не таким уж для себя серьёзным.

Высокопоставленные представители Англии, Германии, Франции, Австро-Венгрии, Турции, Италии и России совершили, весьма неспешно и торжественно, весь положенный по дипломатическому протоколу сложный ритуал и... утвердили принятое Россией решение. Прения прениями, а дело есть дело.

И вот в самой наиторжественной обстановке 1(13) марта 1871 года была подписана конвенция, названная впоследствии Лондонской, которая подвела итоги переговоров. Первая статья этой конвенции отменяла все ограничения суверенитета России на Чёрном море, наложенные Парижским трактатом.

Это означало восстановление Черноморского военного флота и боевых укреплений Севастополя. Конвенция определяла и режим черноморских проливов, которые объявлялись закрытыми для всех военных кораблей в мирное время. Некоторые несущественные оговорки Лондонской конвенции, направленные против России, носили чисто словесный характер и никакой политической значимости не имели. Вопрос был решён.

Итак, последствия кровопролитной Крымской войны были устранены бескровно — это был громадный успех России, причём достигнутый исключительно дипломатическим путём. Творец успеха на виду — все знали, что достигнут он прежде всего благодаря талантам, упорству и воле князя Горчакова. Впрочем, с 18 октября 871-го он сделался уже Светлейшим князем — такой невероятно высокий титул был пожалован ему Александром II в знак признания его заслуг.

Титул и награды — дело приятное, человеческой слабости оно льстит. Однако данный случай — один из тех не очень уж многих в данной истории чинов и орденов, когда герой получил вполне и безусловно по заслугам. Достичь победы «из ничего», одним политическим расчётом и смелым предвидением — такое случается редко. Впрочем, лучше всех сказал о том давний друг Горчакова, в прошлом дипломат и прекрасный русский поэт Фёдор Иванович Тютчев:

В Центральном историческом архиве хранится фонд А.М. Горчакова, его личные бумаги, оставшиеся после кончины. Материалов там немного, ибо его основные документы и переписку канцлер хранил, естественно, в министерстве. Одно из самых интересных в фонде — письма и телеграммы ему после отмены злосчастных трактатов. Кто только не поздравлял тогда Горча-

кова! Тут есть подписи аристократов и мелких чиновников, купцов и разночинцев, офицеров и учащихся — кажется, вся Россия сопереживала успех главы нашей дипломатии. Такое тоже бывает нечасто. Что ж, семидесятилетний политический деятель мог быть доволен, он добился поставленной цели. Он находился в зените своих успехов, но от дел не отходил.

Повседневная дипломатическая деятельность не прекращалась, разумеется, ни на минуту. После франко-прусской войны в Европе и в мире сложилась совершенно новая политическая обстановка. Германия и Италия стали едиными государствами. Многие мелкие «буферные» страны исчезли с европейской карты. Противоречия между великими державами континента обострились. Усилилась колониальная политика захватов в Азии, Африка, во всех частях света. Наступила эпоха империализма, хотя самого этого понятия тогдашний лексикон ещё не знал.

Само собой разумеется, что образование мощной Германской империи у западных границ России вызывало серьёзные опасения в Петербурге, и не без оснований. Воинственность этого «беспокойного соседа», как выражалась в ту пору русская печать, была очевидна. В этих условиях давнишние идеи Горчакова о создании союза между Россией и Францией приобрели новый смысл. Правительство Бисмарка после 1870 года всячески стремилось «законсервировать» ослабление Франции. Нов Петербурге теперь иначе смотрели на взаимоотношения с Парижем. Подводя политические итоги за 1872 год, Горчаков, имея в виду Францию, делал следующий вывод: «Для нас важно, чтобы она в целях равновесия вновь заняла своё законное место в Европе». Оценка оказалась верной.

Вот почему одним из важнейших направлений дипломатии Горчакова в Европе в тот период стало противодействие германским агрессивным устремлениям по отношению к Франции. Однако Третья республика была ещё слишком слаба для того, чтобы стать серьёзным союзником, и Горчаков это хорошо понимал. Заключив соглашение с Францией, Россия могла выиграть очень немного и вместе с тем получить опасного врага — Германию. В то же время продвижение России в глубь Средней Азии встречало сильное сопротивление со стороны Англии. Английские советники натравливали афганского эмира против России. Из Афганистана были изгнаны русские купцы. Афганские войска, вооружённые английским оружием, вторгались в Туркмению. В семидесятых годах англо-русские противоречия резко обострились, как никогда со времён Крымской войны.

Вся эта сложная международная обстановка вынуждала российское правительство сохранять хорошие отношения с Берлином. Это диктовалось и чисто экономическими причинами: на Германию приходилось около трети всего русского экспорта хлеба. Наконец, прогерманская партия пользовалась довольно сильным влиянием при царском дворе. Всё это не могло не сказаться на политике русского Министерства иностранных дел и его главы.

В августе 1872 года в Берлине состоялось обставленное с великой торжественностью свидание трёх императоров: германского, российского и австрийского. Тогда же происходили переговоры министров иностранных дел трёх держав. Горчаков и австро-венгерский министр Андраши договорились сохранять статус кво на Балканах. Бисмарк в своих интересах всячески поддерживал намерение Горчакова достичь соглашения с Австро-Венгрией. Так была заложена основа очень зыбкого и противоречивого объединения, известного как Союз трёх императоров.

Горчаков крайне сдержанно относился к русско-германскому и русско-австрийскому сближению, хотя оно имело немало сторонников среди царского окружения и встречало сочувствие Александра II. Опытный дипломат отчётливо видел растущую угрозу со стороны Германской империи. Он понимал, что могут означать для России слова Бисмарка о «традиционных дружеских отношениях»: «железный канцлер» пытался повести петербургский кабинет в русле своей политики, а политика эта была чревата опасными для нас последствиями (что и подтвердилось позже).

Со своей стороны Горчаков стремился использовать союз с Германией и Австро-Венгрией для противодействия наступлению Англии в Средней Азии и на Ближнем Востоке; сближение России с этими странами лишало Англию континентальных союзников, в случае если англо-русские трения перерастут в вооружённое столкновение. Бисмарк, поддерживая союз, рассчитывал тем самым добиться невмешательства России в подготовляемой им новой франко-германской войне. Таким образом, цели обеих держав, вступивших в союз, были весьма различны. Между Горчаковым и Бисмарком началась сложная дипломатическая борьба, которая осталась приметной вехой в истории мировой политики.

Постепенно нарастая, эта борьба проявилась уже в берлинских переговорах. «Железный канцлер» предпринял попытку использовать в своих целях встречу трёх императоров, изобразив свидание в Берлине как заговор против Франции. Однако Горчаков помешал планам Бисмарка. Тогда же он встретился с французским послом в Берлине Гонто-Бироном и ясно дал ему понять, что Россия не поддержит агрессивных намерений Германии. Касаясь реформы французской армии, которая приводила Бисмарка в неистовый гнев, Горчаков сказал: «Вы делаете то, что вы считаете нужным, и вы правы. Я вам говорил и повторяю: нам нужна сильная Франция».

Германским политикам не удалось сходу добиться желанной цели. Международная печать, подробно освещавшая те события, справедливо расценивала итоги переговоров в Берлине как несомненную дипломатическую неудачу германского канцлера, которому не удалось добиться изоляции Франции. Бисмарк после этого с раздражением заметил английскому послу, что Горчаков «действует ему на нервы своим белым галстуком и претензией на остроумие». (При всём своём раздражении Бисмарк не потерял присущей ему наблюдательности: Горчаков, действительно, всю жизнь имел слабость к изысканной одежде, тщательно следил за модой, а в беседах отличался сдержанным остроумием).

Русская дипломатия поспешила воспользоваться сближением с Берлином и Веной. 24 апреля 1873 года в Петербурге была подписана русско-германская военная конвенция о взаимной помощи. Вслед за тем царь заключил с императором Австро-Венгрии договор о «совместной линии поведения». Этот договор имел, однако, самый общий характер. Русско-австрийские противоречия на Балканах могли проявиться в любой миг. Горчаков считал, что Союз трёх императоров, покоившийся на непрочной основе, к концу семидесятых годов утратил своё значение, и он был, безусловно, прав.

Однако основное внимание тогдашнего мира вызывали события по обоим берегам Рейна. Угроза, нависшая над Францией с востока, по-прежнему не уменьшалась. Германское правительство беззастенчиво провоцировало войну. Зимой 1873— 1874 годов в немецких газетах началась подготовленная Бисмарком кампания против Франции. В Петербурге это неприкрытое бряцание оружием было встречено крайне неодобрительно. Многочисленные попытки германского канцлера заигрывать с русской дипломатией оставались безрезультатными. Горчаков писал Александру II, что Бисмарк «старается привлечь нас к своим враждебным Франции действиям. Мы используем его добрую волю, не позволяя завлечь себя далее наших целей».

Но и Бисмарк был совсем не тот политик, который легко отступает от своих целей: он начал готовиться к следующей атаке. С этой целью он отправил в Петербург своего доверенного дипломата Радовица. Посланец Бисмарка вновь начал интриговать против Франции, но не добился никаких результатов. Горчаков слушал речи Радовица «очень рассеянно» и не выказал никакого намерения обсуждать с ним германо-французкие дела. Тем самым русский дипломат ясно давал понять, что Россия не поддержит воинственных планов Бисмарка.

В отличие от всех последующих германских милитаристов прозорливый Бисмарк не счёл решимость Горчакова достаточно серьёзной в отношении своих антифранцузских намерений. Бисмарк усиленно подогревал и без того накалённую обстановку, а с весны 875-го начал открыто готовить нападение на Францию. Русский посол в Берлине Убри засыпал Горчакова депешами об угрожающих намерениях Германии. Европа была охвачена паникой, которую позже нарекли «военной тревогой».

Исход её, как все тогда понимали, в решающей степени зависел от России. В такой напряжённой обстановке Горчаков снова проявил решительность и твёрдость, осуществив одно из самых впечатляющих своих дипломатических выступлений на посту министра иностранных дел. 11 апреля, несмотря на сильное недомогание, Горчаков лично явился к французскому послу Лефло и заявил ему: «Будьте ещё раз уверены, что все усилия России будут направлены к тому, чтобы сдержать нетерпение Берлина...» Министр самолично явился к иностранному послу — жест в вышей степени выразительный в дипломатическом обиходе!

Все понимали, что ослабленная Франция не выдержит нового германского удара, несмотря на патриотический подъём народа. Однако в первых числах мая обстановка на Рейне достигла критического состояния. Тогда правительство Франции официально обратилось в Петербург с просьбой о поддержке. То же сделал и бельгийский король. Это было неслыханно: две суверенные европейские державы обращались к России с мольбой о спасении!

И опять наступил миг, когда старый русский дипломат оказался в центре мировой политики, и вновь проявил он лучшие свои качества, и снова победил, опираясь на твёрдую, принципиальную, им самим разработанную линию. В Петербургском кабинете теперь уже не колебались: благодаря настойчивым усилиям Горчакова царь изменил своим прогерманским чувствам и был решительно настроен в пользу Франции. 10 мая Александр II и Горчаков остановились в Берлине (они направлялись на курорт в Эмс). Здесь и разыгрался финал столь неудачного для Бисмарка спектакля, где режиссёром стал русский дипломат.

Александр II и Горчаков встретились с кайзером Вильгельмом I, тот буквально рассыпался в уверениях, будто никаких враждебных намерений к Франции его правительство не имеет. Германский канцлер понял, что зашёл слишком далеко, недооценил решимость России и поспешно стал отступать. В конфиденциальной записке Александра II Горчаков язвительно описывал, что Бисмарк клялся ему, что никогда не помышлял о нападении на Францию. Жестикулируя, он во всём обвинял газеты, «на которые он не имеет влияния», фельдмаршала Мольтке и даже парижских биржевиков, нарочно сеющих панику. По существу, в этих сбивчивых объяснениях германский политик признал своё поражение. Горчаков с полным основанием мог сделать заключение, что выпад, предпринятый русской дипломатией, вполне достиг цели. «Военная тревога» в Европе окончилась.

Эпилог драматического столкновения российского и германского канцлеров оказался весьма впечатляющим, как и положено сюжету хорошей пьесы. Вскоре после завершения переговоров в Берлине Горчаков разослал всем русским дипломатическим представительствам короткую шифрованную телеграмму, которая заканчивалась фразой: «Сохранение мира обеспечено». Вскоре эта телеграмма появилась в иностранной печати, причём в несколько неточной редакции: «Теперь мир обеспечен». В этом выражении ещё более подчёркивалась решающая роль России в предотвращении новой европейской войны. Лучше всех понял обидный для него смысл телеграммы сам «железный канцлер». До конца жизни он не мог простить Горчакову это своё поражение и горько сетовал на него в мемуарах.

Европейская «военная тревога» 875-го и её успех в пользу российской дипломатии вошли во все исторические учебники и навсегда осталось признанием политического таланта Горчакова. Историю эту часто называют «поединком двух канцлеров» или даже их «дуэлью». Совершенно очевидно, кто именно из них двоих выиграл в этом состязании. Причём опять, — говоря словами русского поэта, — «не двинуть пушки, ни рубля». Высшая оценка дипломатического искусства.

НА ЗАКАТЕ

Известно, давно известно, что уходить со сцены следует вовремя. Всем — актёрам и футболистам, а политическим деятелям особенно. Сорвавшийся с голоса певец, бывшая знаменитость, рискует только собственной репутацией в глазах поклонников, пересидевший и «переспевший» политик может невольно принести своей стране беды, с трудом восполнимые.

После бескровной отмены Парижских трактатов, после очевидной победы в дипломатической схватке со знаменитым Бисмарком имя канцлера Горчакова ставилось исключительно высоко, и в России, и за границей. В 875-м, в год «военной тревоги», ему исполнилось уже семьдесят семь, из них почти двадцать лет он стоял у руля внешней политики великой державы. Никогда не отличался он богатырским здоровьем, часто болел, а с годами тело не крепнет...

Болезни превращались в старческую немощь, а это уже никуда не годное качество для любого делового человека. Рассказывали, что как-то в преклонные для Горчаков годы ему представляли молодого российского дипломата. Канцлер, не поднимаясь с кресла, сказал: «Извините, не могу встать, но несмотря на мою болезнь, в мои руки снова отдали интересы России». Сказано с присущим ему изяществом выражений, но всё же... Отдали-то отдали, да только и сам он мог бы воздержаться от принятия того, что отдали в его слабеющие руки... Не воздержался, однако.

Когда-то Горчаков сказал Бисмарку: «Если я выйду в отставку, я не хочу угаснуть, как лампа, которая меркнет, я хочу закатиться, как светило». Сказано несколько выспренне (или перевод на русский тут неважен), но смысл понятен: уйти со службы в пору успехов, а не на закате. Верная мысль и не столь уж редкая у людей, да вот беда: осуществляют её на дёле далеко не все; характера, видимо, не хватает, слаб человек!.. О Горчакове рассказ пойдёт далее, но вот Бисмарк: выдающийся политик, его таланты высоко оценены при жизни, оценки эти не поколебало прошедшее время.

И что же? В престарелом возрасте он натворил таких ошибок, совершил — обидно даже сказать — столько глупостей, что семидесятипятилетнего старца бесцеремонно и оскорбительно выдворили в отставку. И это его, первого канцлера Германской империи, родовитого князя Отто Эдуарда Леопольда Бисмарка фон Шенгаузена, крупнейшего немецкого дипломата?! И добавим: тогда, в марте 890-го, очень немногие немцы сочувствовали своему недавнему кумиру. Sic transit...

Жизнь меж тем продолжалась, не затихала и вековечная борьба богатых и бедных, угнетателей и угнетённых, свободных, отстаивавших свою независимость от поработителей. Потрясения, втягивавшие в свою орбиту все тогдашние великие державы, возникали то здесь, то там. Со второй половины 870-х центром международной напряжённости вновь стали многострадальные Балканы.

Летом 1875 года вспыхнуло восстание в подвластных Османских империях Боснии и Герцоговины (одна из республик Югославии). Невыносимый гнёт турецких пашей сочетался тут с унижением национального и религиозного духа славянских народов. Восставшие требовали независимости и обращались за поддержкой к великим державам, но прежде всего — к России. Мелкое, казалось бы, это событие сразу же возбудило общеевропейский кризис, ибо речь тут вновь пошла о разделе наследства «большого человека» — дряхлеющей султанской Турции.

«Наследниками» выступили сразу три империи: Британская (они, как обычно, первыми почуяли добычу), Австрийская и Российская (последние обе выступали на сей раз осторожно). Английская плутократия зарилась на Ближний Восток, а также — в антирусских целях — на черноморские проливы. Австро-Венгрия не прочь была хоть как-то восполнить свои потери в Италии и Германии. Сложнее всего оказалось положение дел в России.

Если Британия и Австро-Венгрия исходили из традиционной политики захвата того, что вроде бы плохо лежит, то российская политика определялась в этом вопросе борьбой довольно разных и противоречивых сил. Очень широкие круги тогдашней российской общественности, а также Русская православная церковь твёрдо стояли за помощь братским славянским народам — независимо от каких-либо сиюминутных и меняющихся политических обстоятельств. Они исходили из того, что защита славян-единоверцев есть природный и безусловный долг России; такие идеи находили широкую поддержку, в том числе в демократических кругах и в толще народа.

С другой стороны, российская буржуазия, в особенности та, что сплотилась вокруг крупнейших петербургских банков, строила свои надежды на тесной связи с «Европой», то есть европейским космополитическим капиталом (в частности и в особенности с банкирами Ротшильдов).

Этой исключительно влиятельной группе никак не нужны были всякие серьёзные действия России в пользу балканских славян — это могло бы вызвать падение ценностей на питерской бирже (крупнейшей в стране). Выразителем тех кругов в Российском правительстве стал тогдашний министр финансов М.Х. Рейтерн.

Общегосударственные интересы России никак не могли, разумеется, совпадать с интересами столичных биржевиков, хотя не учитывать эту силу тоже было нельзя, особенно при тогдашнем расстройстве русских финансов и зависимости страны от западных займов. Горчаков полагал, что Россия не может уклониться от поддержки восставших славянских народов. В противном случае русское влияние на Балканах, и без того уменьшившееся после Крымской войны, упало бы окончательно. Горчаков и здесь стремился избежать обострений, могущих втянуть Россию в опасную и невыгодную для неё войну. Он попытался разрешить балканский вопрос, не вступая в противоборство с Австро-Венгрией. В общем и целом это было в русле его принципиальной политики, и Александр II отстаивал точку зрения канцлера, хотя наследник престола (Александр III) и ряд видных деятелей правительства стояли за более твёрдую поддержку южных славян.

Пытаясь провести свою линию, Горчаков столкнулся с сильнейшим сопротиводействием главнейшего врага России на Балканах в продолжении уже целого столетия — Австро-Венгерской империей. В Вене смотрели на восточного соседа с опасением, ибо более всего опасались, как бы освободительное движение славян не началось у них «дома», особо тревожились венгерские помещики, а именно их представлял тогдашний министр иностранных дел граф Андраши — ярый враг славянства, и в особенности России.

Антитурецкое выступление в Боснии и Герцеговине стало призывом к другим угнетённым народам Балкан. В апреле 1876 года началось народное восстание в Болгарии, против султанской власти. Оно было подавлено с величайшей жестокостью, вызывая ужас во всём мире, а в России — гнев чуть ли не всего народа. В мае 1876 года Горчаков прибыл в Берлин на переговоры с Бисмарком и Андраши. Там он предложил новый подробно разработанный план предоставления автономии славянским народам, находившимся под турецким игом. Андраши стремился не допустить осуществления горчаковского плана. В принятом 13 мая (н.ст.) так называемом берлинском меморандуме по существу были исключены все основные положения этого проекта, предполагавшего мирное решение вопроса.

Горчаков не отступал, и русская дипломатия предприняла ещё одну попытку договориться с австро-венгерским правительством. В июне 1876 года Александр II и Горчаков вели переговоры с Францем-Иосифом и Андраши в Рейхштадте (Чехия). Была достигнута принципиальная договорённость о будущем балканских областей Турции, причём особо оговаривалось, что «ни в коем случае не будет оказано помощи туркам против христианства». Кроме того, Андраши согласился от имени императора на возвращении в состав России южной Бессарабии с Измаилом, отторгнутых ещё по Пражскому трактату.

Это был некоторый дипломатический успех Горчакова, ибо хоть как-то обеспечивалось невмешательство Австро-Венгрии в возможную русско-турецкую войну. Однако это незначительное достижение явно перекрывалось уступками: венское правительство добилось от русского права на «временную оккупацию» части Боснии и Герцеговины. Приходится признать: царь и Горчаков не смогли добиться действенной защиты интересов южных славян. Соглашение имело непрочный характер, отнюдь не сгладив русско-австрийских противоречий на Балканах.

Однако события всё время подталкивали осторожных дипломатов: как раз во время заседаний в Рейхштадтском замке Сербия и Черногория начали войну против Турции за освобождение своих земель. Однако вскоре гораздо более сильная турецкая армия одержала победу. Славянским государствам угрожало новое иго, и они обратились за помощью к России, полагаясь на её мощь и добрую волю.

Теперь вопрос о войне с Турцией неотвратимо стал в повестку дня. Горчаков понимал, что международное положение для России в тот период складывалось неблагоприятно. Английское правительство оказывало туркам всяческую поддержку. Резко враждебной, несмотря ни на какие соглашения, оставалась и позиция Австро-Венгрии. Бисмарк настойчиво провоцировал англо-русское столкновение. Начав войну с Турцией, Россия могла оказаться втянутой в конфликт с великими державами, будучи к этому совершенно неподготовленной. Однако в то же время невозможно было и отказать в помощи балканским народам, которые видели в России своего традиционного защитника, и тем самым надолго унизить звание великой державы.

Русский канцлер колебался. Он всячески стремился избежать большой войны. Горчаков считал, что Россия ещё не в состоянии осуществлять серьёзное наступление на Балканах, но последовательно отстаивать эту точку зрения уже не смог. Он готов был согласиться на «небольшую» войну, в чём видна опять-таки недостаточная твёрдость политической линии: а кто поручится, что война не станет «большой»?..

В Константинополе тем временем политическая атмосфера тоже накалялась. «Мягкий» — по азиатским понятиям того времени! — турецкий султан Аббул-Азис был свергнут, а вскоре и убит. Затем произошли другие дворцовые перевороты, наконец, на престол был возведён ставленник оголтелых националистов и мусульманских фанатиков Абдул-Гамид. Новый «повелитель правоверных» был классическим деспотом в самых худших традициях османской тирании, его уже при жизни называли «кровавым султаном».

Тем более характерно, что именно этого деспота настойчиво поддерживал тогдашний глава Британского кабинета Дизраэли. Объявленный во многих исторических очерках и учебниках великим дипломатом, он был по сути лондонской копией петербургского Нессельроде, только несомненно более образованным и талантливым. Сын крупнейшего европейского коммерсанта, он сделал головокружительную карьеру: сперва писал пошловатые романы, имевшие в своё время шумный бульварный успех, потом занялся политикой и выступал как защитник «трудящихся», но, не добившись успеха, сразу перешёл прямёхонько... в партию консерваторов. Тут быстро освоился, женился на пожилой, но сугубо английской леди, начал расти, расти и стал в итоге премьер-министром.

Дизраэли ненавидел Россию и в ненависти к ней заходил так далеко, что поддерживал «кровавого султана» даже с некоторым ущербом для государственной политики Британии. За что и поплатился: на выборах в английский парламент в 1880 году его соперник лорд Гладстон напрочь одолел Дизраэли, обвиняя его в дружбе с «кровавым султаном» и ненависти к славянству. Однако во время ближневосточного кризиса конца 70- х годов именно Дизраэли правил от имени Британской короны.

Горчаков старел, слабел физически, ему всё труднее и труднее приходилось собирать крепкую всегда волю, чтобы добиваться желаемого в политики. Но даже и в эту не лучшую для него пору он иногда мог всё же походить на самого себя в лучшие свои годы. Турки уже нацеливались сокрушить Сербию. В крымской Ливадии, в императорском дворце состоялось решающее совещание. Позже Горчаков рассказывал:

«Осенью 1876 г., в эпоху сербско-турецкой войны, государь Александр Николаевич жил в Молдавии... Я был помещён не в Ливадии, а в Арианде.

Однажды утром я одновременно получаю три депеши от нашего консула в Белграде. Карцев извещал меня, что турки идут на Сербию кровавым следом, всё выжигают и уничтожают. Идут на Белград и непременно его займут беспрепятственно. В ту же минуту я отправил эти депеши императору. Прошло не более часа, как меня приглашают в Ливадию на совет.

В обыкновенное время к завтраку собирались министры, бывшие в то время в Крыму при государе. Государь открыл совещание перед завтраком и исключительно только по делу погибавшей в эти дни Сербии, и сразу потребовал моего мнения. Я попросил у государя, дабы высказались сначала прочие присутствовавшие лица.

Все, не исключая и Д.А. Милютина, высказались в выражениях грусти и сожаления к бедствиям, постигшим сербский народ, но ни один из министров, ни даже Д.А. Милютин, не предложил решительного шага для спасения наших единоверцев.

Я встал и с полною решительностью заявил:

— Ваше величество! Теперь не время слов, не время сожалений: наступил час дела. Вот приготовленная уже мною телеграмма нашему послу в Константинополе.

Смысл телеграммы был таков: повелевалось нашему послу немедля объявить османской Порте решительную волю государя императора, что если турки не остановятся тотчас в своём стремлении на Белград и не выступят из пределов Сербии, то посол наш в 24 часа должен оставить Константинополь

— Я согласен с твоим предложением, — сказал государь, вставая и закрывая совет.

Телеграмма-ультиматум была отправлена, турки остановились, вышли из Сербии, и Сербия была спасена».

В общем Горчаков довольно точно излагает события. Совещание у Александра II состоялось, как записал в своём дневнике военный министр Милютин, 4 (16) октября, а российская нота турецкому султану вручена была в Константинополе 19 (31) октября. По сути это был ультиматум (срок ответа, правда, давался не в 24 часа, а в 48); от турок требовалось прекратить продвижение войск, в противном случае им угрожали разрывом дипломатических отношений. В Константинополе испугались не на шутку и приняли условия России.

Конечно, в своих воспоминаниях Горчаков несколько романтизировал и даже преувеличил собственную роль в тех событиях (Милютин, действительно, осторожничал, зато решительностью отличались наследник престола, посол России в Турции Игнатьев). Главное в другом: Горчакову опять удалось добиться успеха чисто дипломатическим путём, опять «не двинув пушки» — турки остановились перед Белградом. Оказалось, что это уже последний успех быстро дряхлеющего канцлера.

В декабре 1876 года в Константинополе открылась международная конференция для мирного разрешения «восточного вопроса» (Россию на ней представлял посол в Турции Игнатьев). Заседания окончились безрезультатно: турки, поддерживаемые Англией, не шли ни на какие уступки в пользу балканских народов.

Последней дипломатической прелюдией к войне стал так называемый Лондонский протокол, подписанный в столице Британии в марте 877-го представителями России, Англии, Австро-Венгрии и Германии: султану предлагалось отвести войска с Балкан и начать преобразования в стране. Условия казались довольно мягкими, но турки, чувствуя настроения истинных хозяев Лондона, опять отклонили протокол.

Итак, все попытки России дипломатическим путём добиться решения в пользу балканских народов успеха не принесли. Горчаков был против войны, он был убеждён, что риск велик, а многое от этой войны мы не приобретём (и, в общем-то, старый политик оказался прав). Однако наступил такой миг, когда в одной точке сцепилось множество разнохарактерных причин, выбора у правительства России не оставалось. Горчаков уже не имел возможности придерживаться своей излюбленной линии — не заключать соглашений, которые налагали бы на Россию далеко идущие обязательства. Восточный кризис создал такую обстановку, при которой русско-турецкая война сделалась неизбежной. В апреле 877-го она разразилась.

С началом войны внешнеполитическое положение России значительно усложнилось. Западные державы были встревожены быстрыми успехами русского оружия на Балканах и в Закавказье. Англия и Австро-Венгрия готовились к совместному выступлению против России. Английская эскадра вошла в Мраморное море: это была уже открытая военная угроза.

В конце 1877 года русская армия по труднопроходимым горным перевалам перешла Балканы, а в начале 1878 года началось общее наступление русских войск по всему фронту. Вскоре они подошли к Константинополю, и Турция вынуждена была просить мира.

В феврале в Сан-Стефано, предместье турецкой столицы, русский дипломат Н.П. Игнатьев подписал мирный договор с Турцией. Россия получала южную часть Бессарабии и Турецкую Армению. Кроме того, Османская империя обязалась выплачивать России крупную конкуренцию. Создавалось независимое Болгарское государство. Значительные территориальные приращения получали Сербия и Черногория. Это был несомненный успех сорокапятилетнего русского дипломата, давнего соратника Горчакова. Но сам канцлер к тем успехам отношения уже не имел.

Увы, закрепить эти военно-дипломатические достижения России не удалось. Австрия и Англия потребовали созыва международной конференции для пересмотра Сан-Стефанского договора. Рассчитывая на их помощь, Турция стягивала новые войска к Константинополю. Угроза со стороны Австрии и Англии нарастала. Положение русской армии, охваченной эпидемией холеры, было чрезвычайно тяжёлым. Горчаков, Милютин и другие высшие сановники считали, что Россия не в силах продолжать войну.

В подобной обстановке российскому правительству ничего не оставалось, как согласиться на созыв международного конгресса. Было очевидно, и в Петербурге понимали это, что России придётся отступить. От русских дипломатов зависело теперь, как велико будет отступление. Андраши предложил создать конгресс в Вене. Горчаков, учитывая враждебную позицию Австро-Венгрии, непререкаемо отказался, и местом конгресса был избран Берлин. Маячила хоть некоторая надежда, что Бисмарк, заинтересованный в «Союзе трёх императоров», хоть как- то поможет.

Горчаков в это время только что перенёс тяжёлую болезнь, здоровье его серьёзно пошатнулось. Никто не осудил бы престарелого и заслуженного деятеля, останься он дома, но... Тем не менее он возглавил русскую делегацию в Берлине. 1(13) июля 1878 года открылся Берлинский конгресс с участием России, Германии, Англии, Франции, Австро-Венгрии, Турции и Италии. Председательствовал Бисмарк. Он не оказал никакой поддержки России, всячески подчёркивая свою «беспристрастность». Русская дипломатия на конгрессе находилась в трудном положении, по сути — опять против всей Европы.

Ни для кого не оставалось тайной, что Горчаков был лишь номинальной главой российской делегации. Плохое состояние здоровья не позволяло ему даже присутствовать на всех заседаниях. Восьмидесятилетний русский канцлер уже не обладал былой живостью ума и твёрдостью. Основную роль в русской делегации на конгрессе играл П.А. Шувалов — теперь уже посол России в Англии. Отношения между дряхлым Горчаковым и самоуверенным Шуваловым сделались очень натянутыми, что также не могло способствовать успеху русской демократии.

Единодушное противодействие почти всех западных держав привело к тому, что Россия лишилась многих завоеваний, достигнутых в результате кровопролитной войны. Неудачам русской дипломатии способствовали и серьёзные промахи Горчакова, допущенные им в ходе переговоров. В значительной мере вследствие его ошибок России пришлось пойти на более существенные уступки по сравнению с Сан-Стефанским договором. Так, в беседе с премьер-министром Англии Дизраэли Горчаков по оплошности показал ему секретную карту, на которой были обозначены максимальные для России размеры пограничных уступок в пользу Турции. Англичане, разумеется, ловко воспользовались этой неожиданной «любезностью».

Неловкий случай попал в газеты, стал достоянием репортёрского острословия. Не станем уж пересказывать эти анекдоты, но вывод несомненно прост: нельзя уважаемому деятелю ставить себя перед такой возможностью.

По решению Берлинского конгресса территориальные приращения Черногории и Сербии были доведены до минимальных пределов. Размеры Болгарского государства также значительно уменьшились. Австро-Венгрия оккупировала Боснию и Герцеговину. Правда, России возвращалась южная часть Бессарабии и Турецкая Армения, но зато Британия, не выстрелив ни разу, приобретала остров Кипр — ключ к Восточному Средиземноморью. Горчаков с горечью доложил Александру И, что Берлинский конгресс есть «самая чёрная страница» в его служебной карьере. Старого дипломата едва ли могло утешить, что царь написал против этих слов его доклад: «И в моей также»...

Георгий Чичерин: «Вскоре после Берлинского договора английские войска произвели вторжение в Афганистан. Эмир Шир-Али решил лично отправиться в С.-Петербург, но 9 февраля 1879 года, не доехав даже до Ташкента, он скончался.

В 1879 году, 22 и 23 августа, состоялось совещание императора Александра II и Вильгельма I в городе Александрове. Той же осенью Германия и Австро-Венгрия заключили друг с другом оборонительный союз.

В том же 1879 году, летом, была предпринята экспедиция для покорения Ахал-Текинского оазиса. В 1880 году начался второй поход под начальством ген.-адъютанта Скоблева... Население отказывалось от противодействия и просило о принятии его в подданство русского царя.

В эти годы, после Берлинского конгресса, кн. Горчаков, вследствие старости и болезни, мало принимая деятельного участия в непосредственном руководстве дипломатическими делами и по долгу, пребывал за границею. 28 марта 1882 года он всемилостивейше уволен, согласно желанию, по совершенному расстройству здоровья, от лежащих на нём обязанностей по Министерству иностранных дел, с оставлением в звании Государственного канцлера и члена Государственного совета».

Государь император Александр Николаевич умел подбирать дельных сотрудников. В этом смысле его вполне можно сравнить с прабабкой Екатериной Великой. Горчаков, его министр, мог добиться таких успехов только потому, что сильная фигура Императора Всероссийского мощно стояла за его текущими делами.

Итак, политическая борьба и её внешнее отражение — дипломатия — продолжала своё бесконечное, безостановочное, всегда противоречивое движение. Афганистан... Центральная Европа... Средняя Азия... Но все эти и иные многочисленные дела решались уже без участия главы российского МИД светлейшего князя и канцлера Горчакова. Уже в 1879-м управление Министерством по сути дела было поручено Николаю Карловичу Гирсу, бывшему управляющему Азиатским департаментом и заместителю («товарищу», как выражались тогда) Горчакова. Выбор преемника оказался не лучшим (мягко говоря), и с тех пор начался неуклонный спад российской дипломатии в целом. Впрочем, это уже иной сюжет...

Но Горчаков должность свою сохранил, на покой не уходил. Скрытный старик никому ничего не намекал, но все понимали: он ждёт двадцатипятилетнего юбилея своей службы на посту министра. Это был уже не жест великого человека, старческая слабость поразила столь сильную некогда волю. Наконец, 4 апреля 881-го он получил императорский милостивый рескрипт, шестой по счёту, где ему пожаловали портреты покойного императора и только что воцарившегося Александра III «с бриллиантами для ношения на груди». Высшей награды императорская Россия не знала за все двести лет своей истории! Летом 881-го состоялся высокоторжественный юбилей канцлера, на котором прозвучали все положенные в подобных случаях слова и восхваления. Затем Горчаков стал собираться в отставку, но и тут не торопился, затянув дело до следующей весны.

В марте 882-го Горчаков окончательно покинул службу, где провёл без малого шестьдесят пять лет. Знаменитый старец, достигший высших чинов и званий, обладавший полным набором наград российских и множеством иностранных, Рюрикович, светлейший князь, владелец особняков и поместий, он оказался полностью одиноким в этом мире. Овдовев, он не женился вторично. Дети выросли, занимались своими делами, душевной близости с отцом у них не сложилось. А друзей в таком возрасте уже не заводят.

И всё же вспомним в заключение именно о друзьях. О той поре, когда друзья бывают даже у людей самых замкнутых, — о юности, применительно к судьбе Горчакова, о Лицее. В своём знаменитейшем стихотворении о лицейской годовщине, этом лучшем гимне мужскому товариществу, Пушкин, ещё совсем молодой, заглядывал в своё и друзей далёкое будущее:

Да, кому, кому же из тех одарённых, полных сил и надежд юношей, столь блистательно начавших свою жизнь, кому достанется печальная радость пережить всех и когда-то, на бесконечно отдалённой лицейской годовщине, «торжествовать одному»? Этим лицеистом, пережившим всех своих знаменитых товарищей, оказался Александр Горчаков. А теперь вспомним, что говорится у Пушкина далее:

Боже, как велик наш Пушкин! Откуда, с какой поэтической выси, рассмотрел он вдали времён одинокого старца — великого, прославленного, с честью послужившего людям и отечеству, а теперь, в ожидании последнего часа, закрывающего утомлённые глаза рукой?.. Как он смог это почувствовать, увидеть, изобразить?

Однако именно так доживал свои дни последний российский канцлер. Обитал он в Ницце, на Лазурном французском берегу. Образ жизни он вёл очень скромный — не занял дворец с хороводом челяди, не устраивал приёмов и званых вечеров. Любимейшим его занятием стало уединённое чтение книг. Газетчики его не беспокоили, у них уже появились другие герои и сплетни. Лишь изредка некий пожилой русский человек навещал Горчакова и почтительно расспрашивал о прошлом и былом. Старый князь отвечал охотно и откровенно, а неизвестный русский впоследствии опубликовал эти рассказы, скрыв своё настоящее имя.

Александр Михайлович Горчаков, величайший русский дипломат, тихо скончался, не дожив всего лишь трёх месяцев до исполнившихся бы ему восьмидесяти пяти лет. Произошло это 27 февраля 1883 года.

Наш очерк о жизни и деятельности Горчакова сопровождали выписки из неопубликованного труда Г.В. Чичерина. Уместно закончить очерк словами, которыми завершил свой труд будущий основатель внешней политики Советской России, а тогда ещё молодой русский дипломат Георгий Чичерин:

«И к семидесяти годам, несмотря на надвигающуюся глубокую старость, кн. Горчаков старался защищать свои неуклонные убеждения. 7 августа 1875 года Министерство юстиции передало на заключение Министерства иностранных дел проект представления в Государственный совет, а именно: гр. Паниным был возбуждён вопрос об изъятии из ведения суда присяжных заседателей дел о преступлениях по должности и против порядка управления... В соображениях Министерства иностранных дел по этому поводу высказано, ...что русскому народу свойственен здравый смысл и уважение к власти и что влияние преступлений по должности на общественную жизнь понятно всякому, поэтому нет достаточных оснований для ограничения юридически присяжных заседателей; напротив, такое недоверие со стороны Правительства к представителям общества было бы вредно.

Таким образом, до конца жизни кн. Горчаков остался верен своему основному взгляду о необходимости единения Правительства и общества».