Крымская война

ПАРИЖСКИЙ ТРАКТАТ Париж, 18/30 марта 1856 г.

Итогом Крымской войны стал парижский трактат, навязанный России странами-победительницами. В общем и целом следует сказать, что главной своей цели — раздробить Россию и отбросить её на восток — достичь не удалось. Однако... Россия потеряла право иметь военный флот и даже боевые укрепления на Чёрном море. Южный фланг российских границ остался беззащитным.

Во имя Бога всемогущего. Их величества император всероссийский, император французов, королева Соединённого Королевства Великобритании и Ирландии, король сардинский и император оттоманский, побуждаясь желанием положить конец бедствиям войны и с тем вместе предупредить возобновление давших к оной повод недоразумений и затруднений, решились войти в соглашение с е.в. императором австрийским касательно оснований для восстановления и утверждения мира с обеспечением целости и независимости империи оттоманской взаимным действительным ручательством.

На сей конец их величества назначили своими уполномоченными:[23]…

Сии полномочные, по размене полномочий своих, найденных в надлежащем порядке, постановили нижеследующие статьи:

Со дня размена ратификаций настоящего трактата, быть на вечные времена миру и дружеству между е.в. императором всероссийским с одной, и е.в. императором французов, её в. королевой Соединённого Королевства Великобритании и Ирландии, е.в. королём сардинским и е.и.в. султаном — с другой стороны, между их наследниками и преемниками, государствами и подданными.

Вследствие счастливого восстановления мира между их величествами, земли, во время войны завоёванные и занятые их войсками, будут ими очищены.

О порядке выступления войск, которое должно быть учинено в скорейшее по возможности время, постановлены будут особые условия.

Е.в. император всероссийский обязуется возвратить е.в. султану город Карс с цитаделью оного, а равно и прочие части оттоманских владений, занимаемые российскими войсками.

Их величества император французов, королева Соединённого Королевства Великобритании и Ирландии, король сардинский и султан обязуются возвратить е.в. императору всероссийскому города и порты: Севастополь, Балаклаву, Камыш, Евпаторию, Керчь-Еникале, Кинбурн, а равно и все прочие места, занимаемые союзными войсками.

Их величества император всероссийский, император французов, королева Соединённого Королевства Великобритании и Ирландии, король сардинский и султан даруют полное прошение тем из их подданных, которые оказались виновными в каком-либо в продолжение военных действий соучастии с неприятелем.

При сем постановляется именно, что сие общее прощение будет распространено и на тех подданных каждой из воевавших держав, которые во время войны оставались в службе другой из воевавших держав.

Военнопленные будут немедленно возвращены с той и другой стороны.

Е.в. император всероссийский, е.в. император австрийский, е.в. император французов, её в. королева Соединённого Королевства Великобритании и Ирландии, е.в. король прусский и е.в. король сардинский объявляют, что Блистательная Порта признается участвующею в выгодах общего права и союза держав европейских. Их величества обязуются, каждый со своей стороны, уважать независимость и целость империи оттоманской, обеспечивают совокупным своим ручательством точное

соблюдение сего обязательства и вследствие того будут почитать всякое в нарушение оного действие вопросом, касающимся общих прав и пользы.

Если между Блистательной Портой и одной или несколькими из других заключивших сей трактат держав возникнет какое-либо несогласие, могущее угрожать сохранению дружественных между ними сношений, то и Блистательная Порта, и каждая из сих держав, не прибегая к употреблению силы, имеют доставить другим договаривающимся сторонам возможность предупредить всякое дальнейшее столкновение чрез своё посредничество.

Е.и.в. султан, в постоянном попечении о благе своих подданных, даровав фирман, коим улучшается участь их без различия по вероисповеданиям или племенам и утверждаются великодушные намерения его касательно христианского народонаселения его империи, и желая дать новое доказательство своих в сем отношении чувств, решился сообщить договаривающимся державам означенный, изданный по собственному его побуждению, фирман.

Договаривающиеся державы признают высокую важность сего сообщения, разумея при том, что оно ни в каком случае не даст сим державам права вмешиваться, совокупно или отдельно, в отношения е.в. султана к его подданным и во внутреннее управление империи его.

Конвенция 13 июля 1841 года, коей постановлено соблюдение древнего правила Оттоманской империи относительно закрытия входа в Босфор и Дарданеллы, подвергнута новому с общего согласия рассмотрению.

Заключённый высокими договаривающимися сторонами сообразный с вышеозначенным правилом акт прилагается к настоящему трактату и будет иметь такую же силу и действие, как если б он составлял неотдельную оного часть.

Чёрное море объявляется нейтральным: открытый для торгового мореплавания всех народов вход в порты и воды оного формально и навсегда воспрещается военным судам, как прибрежных, так и всех прочих держав, с теми токмо исключениями, о коих постановляется в статьях XIV и XIX настоящего договора.

Свободная от всяких препятствий торговля в портах и на водах Чёрного моря будет подчинена одним лишь карантинным, таможенным, полицейским постановлениям, составленным в духе, благоприятствующем развитию сношений торговых.

Дабы пользам торговли и мореплавания всех народов даровать всё желаемое обеспечение, Россия и Блистательная Порта будут допускать консулов в порты свои на берегах Чёрного моря, согласно с правилами международного права.

Вследствие объявления Чёрного моря нейтральным на основании статьи XI, не может быть нужно содержатели учреждение военно-морских на берегах оного арсеналов, как не имеющих уже цели, а посему е.в. император всероссийский и е.и.в. султан обязуются не заводить и не оставлять на сих берегах никакого военно-морского арсенала.

Их величествами императором всероссийским и султаном заключена особая конвенция, определяющая число и силы лёгких судов, которые они предоставляют себе содержать в Чёрном море для нужных по прибрежию распоряжений. Сия конвенция прилагается к настоящему трактату и будет иметь такую же силу и действие, как если б она составляла неотдельную его часть. Она не может быть ни уничтожена, ни изменена без согласия держав, заключивших настоящий трактат.

Договаривающиеся стороны, с взаимного согласия, постановляют, что правила, определённые Актом Конгресса Венского для судоходства по рекам, разделяющим разные владения или протекающим чрез оные, будут впредь применяемы вполне к Дунаю и устьям его. Они объявляют, что сие постановление отныне признается принадлежащим к общему народному европейскому праву и утверждается их взаимным ручательством.

Судоходство по Дунаю не будет подлежать никаким затруднениям и пошлинам, кроме тех, которые именно определяются нижеследующими статьями. Вследствие сего не будет взимаемо никакой платы собственно за самое судоходство по реке и никакой пошлины с товаров, составляющих груз судов. Правила полицейские и карантинные, нужные для безопасности государств прибрежных сей реке, должны быть составлены таким образом, чтобы оные сколь можно более благоприятствовали движению судов. Кроме сих правил, свободному судоходству не будет постановляемо никакого рода препятствий.

Для приведения в действие постановлений предыдущей статьи учредится комиссия, в коей Россия, Австрия, Франция, Великобритания, Пруссия, Сардиния и Турция будут иметь каждая своего депутата. Сей комиссии будет поручено, предназначить и привести в исполнение работы, нужные для очистки дунайских гирл, начиная от Исакчи и прилегающих к оным частей моря, от песка и других, заграждающих оные препятствия, дабы сия часть реки и упомянутые части моря сделались вполне удобными для судоходства.

Для покрытия расходов, нужных как для сих работ, так и на заведения, имеющие целью облегчить и обеспечить судоходство по дунайским гирлам, будут постановлены постоянные с судов, соразмерные с надобностью, пошлины, которые должны быть определены комиссией по большинству голосов и с непременным условием, что в сем отношении и во всех других соблюдаемо будет совершенное равенство относительно флагов всех наций.

Будет также учреждена комиссия из членов со стороны Австрии, Баварии, Блистательной Порты и Виртемберга (по одному от каждой из сих держав); к ним будут присоединены и комиссары трёх придунайских княжеств, назначенные с утверждения Порты. Сия комиссия, которая должна быть постоянной, имеет:

1) составить правила для речного судоходства и речной полиции; 2) устранить все какого-либо рода препятствия, которые встречает ещё применение постановлений Венского трактата к Дунаю; 3) предположить и привести в исполнение нужные по всему течению Дуная работы; 4) по упразднении общей предназначаемой статьёю XVI Европейской комиссии, наблюдать за содержанием в надлежащем для судоходства состоянии дунайских гирл и частей моря, к ним прилегающих.

Общая Европейская комиссия должна исполнить всё ей поручаемое, а комиссия прибрежная привести к окончанию все работы, означенные в предшедшей статье, под №№ 1 и 2, в течение двух лет. По получении о том известия, державы, заключившие сей трактат, постановят определение об упразднении общей Европейской комиссии, и с сего времени постоянной прибрежной комиссии передана будет власть, которою дотоле имеет бы1ъ облечена общая Европейская.

Дабы обеспечить исполнение правил, кои с общего согласия будут постановлены на основании изложенных выше сего начал, каждая из договаривающихся держав будет иметь право содержать во всякое время по два лёгких морских судна у дунайских устьев.

Взамен городов, портов и земель, означенных в статье 4-й настоящего трактата, и для вящего обеспечения свободы судоходства по Дунаю, е.в. император всероссийский соглашается на проведение новой граничной черты в Бессарабии.

Началом сей граничной черты постановляется пункт на берегу Чёрного моря в расстоянии на один километр к востоку от солёного озера Бурнаса; она примкнёт перпендикулярно к Акерманской дороге, по коей будет следовать до Траянова вала, пойдёт южнее Болграда и потом вверх но реке Ялпуху до высоты Сарацика и до Катамори на Пруте. От сего пункта вверх по реке прежняя между обеими империями граница остаетсйя без изменения.

Новая граничная черта должна быть означена подробно нарочными комиссарами договаривающихся держав.

Пространство земли, уступленное Россией, будет присоединено к Княжеству Молдавскому под верховной властью Блистательной Порты.

Живущие на сем пространстве земли будут пользоваться правами и преимуществами, присвоенными Княжествам, и в течение трёх лет им дозволено будет переселяться в другие места и свободно распорядиться своей собственностью.

Княжества Валахское и Молдавское будут, под верховной властью Порты и при ручательстве договаривающихся держав, пользоваться преимуществами и льготами, коими пользуются ныне. Ни которой из ручающихся держав не предоставляется исключительного над оными покровительства. Не допускается никакое особое право вмешательства во внутренние дела их.

Блистательная Порта обязуется оставить в сих Княжествах независимое и национальное управление, а равно и полную свободу вероисповедания, законодательства, торговли и судоходства.

Действующие ныне в оных законы и уставы будут пересмотрены. Для полного соглашения касательно сего пересмотра, назначена будет особая комиссия, о составе коей высокие договаривающиеся державы имеют условиться. Сия комиссия должна без отлагательства собраться в Бухаресте; при оной будет находиться комиссар Блистательной Порты.

Сия комиссия имеет исследовать настоящее положение Княжеств и предложить основания их будущего устройства.

Е.в. султан обещает немедленно созвать в каждой из двух областей нарочный для того диван, который должен быть составлен таким образом, чтобы он мог служить верным представителем польз всех сословий общества. Сим диванам будет поручено выразить желания народонаселения касательно окончательного устройства княжеств.

Отношения комиссии к сим диванам определятся особой от конгресса инструкцией.

Приняв мнение, которое будет представлено обоими диванами, в надлежащее соображение, комиссия немедленно сообщит в настоящее место заседания конференций результаты своего собственного труда.

Окончательное соглашение с верховной над Княжествами державой должно быть утверждено конвенцией, которая будет заключена высокими договаривающимися сторонами в Париже, и Хати-Шерифом, согласным с постановлениями конвенции, дано будет окончательное устройство сим областям при общем ручательстве всех подписавшихся держав.

В Княжествах будет национальная вооружённая сила, для охранения внутренней безопасности и обеспечения безопасности границ. Никакие препятствия не будут допускаемы в случае чрезвычайных мер обороны, которые, с согласия Блистательной Порты, могут быть приняты в Княжествах для отражения нашествия извне.

Если внутреннее спокойствие Княжеств подвергнется опасности или будет нарушено, то Блистательная Порта войдёт в соглашение с прочими договаривающимися державами о мерах, нужных для сохранения или восстановления законного порядка. Без предварительного соглашения между сими державами не может быть никакого вооружённого вмешательства.

Княжество сербское остаётся, как прежде, под верховной властью Блистательной Порты, согласно с императорскими Хати-Шерифами, утверждающими и определяющими права и преимущества оного при общем совокупном ручательстве договаривающихся держав.

Вследствие сего, означенное Княжество сохранит своё независимое и национальное управление и полную свободу вероисповедания, законодательства, торговли и судоходства.

Блистательная Порта сохраняет определённое прежними постановлениями право содержания гарнизона. Без предварительного соглашения между высокими договаривающимися державами не может быть допущено никакое вооружённое в Сербии вмешательство.

Е.в. император всероссийский и е.в. султан сохраняют в целости владения свои в Азии, в том составе, в коем они законно находились до разрыва.

Во избежание всяких местных споров, линии границы будут поверены и, в случае надобности, исправлены, но таким образом, чтоб от сего не могло произойти никакого в поземельном владении ущерба ни дли той, ни для другой стороны.

На сей конец, немедленно по восстановлении дипломатических сношений между российским двором и Блистательной Портой, послана будет на место составленная из двух комиссаров российских, двух комиссаров оттоманских, одного комиссара французского и одного комиссара английского, комиссия. Она должна исполнить возлагаемое на неё дело в продолжение осьми месяцев, считая со дня размена ратификаций настоящего трактата.

Земли, занятые во время войны войсками их величеств императора австрийского, императора французов, королевы Соединённого Королевства Великобритании и Ирландии и короля сардинского, на основании конвенций, подписанных в Константинополе 12 марта 1854 года между Францией, Великобританией и Блистательной Портой, 14 июня того же года между Блистательной Портой и Австрией, а 15 марта 1855 года между Сардинией и Блистательной Портой, будут очищены после размена ратификаций настоящего трактата, в скорейшее по возможности время. Для определения сроков и средств исполнения сего имеет последовать соглашение между Блистательной Портой и державами, коих войска занимали земли её владений.

Доколе трактаты или конвенции, существовавшие до войны между воевавшими державами, не будут возобновлены или заменены новыми актами, взаимная торговля, как привозная, так и отвозная, должна производиться на основании постановлений, имевших силу и действие до войны, и с подданными сих держав во всех других отношениях поступаемо будет наравне с нациями, наиболее благоприятствуемыми.

Конвенция, заключённая сего числа между е.в. императором всероссийским с одной, и их величествами императором французов и королевой Соединённого Королевства Великобритании и Ирландии, с другой стороны, относительно островов Аландских, прилагается и остаётся приложенною к настоящему трактату и будет иметь таковую же силу и действие, как если б оная составляла неотдельную часть его.

Настоящий трактат будет ратификован и ратификации оного будут разменены в Париже, в течение четырёх недель, а, если можно, и прежде.

Во уверение чего, и т.д.

В Париже, в 30-й день марта 1856 года.

ПОДПИСАЛИ:

ОРЛОВ [Россия]

БРУННОВ [Россия]

БУОЛЬ-ШАУЕНШТЕЙН [Австрия]

ГЮБНЕР [Австрия]

А. ВАЛЕВСКИЙ [Франция]

БУРКЕНЭ [Франция]

КЛАРЕНДОН [Великобритания]

КАУЛИ [Великобритания]

МАНТЕЙФЕЛЬ [Пруссия]

ГАЦФЕЛЬДТ [Пруссия]

К. КАВУР [Сардиния]

ДЕ ВИЛЛАМАРИНА [Сардиния]

ААЛИ [Турция]

МЕГЕММЕД-ДЖЕМИЛЬ [Турция]

Севастополь Корнилова[24]

Корнилов Владимир Алексеевич (1806—1854) — один из самых выдающихся и одновременно самых обаятельных адмиралов российского флота. В сентябре 1954 года был назначен начальником Северной (главнейшей) стороны обороны Севастополя, а вскоре, став начальником гарнизона крепости, — всей её обороны. 5 октября во время первой массированной бомбардировки Севастополя, объезжая линии укреплений, был смертельно ранен.

22 ноября 1853 г., Севастополь

Имею времени только тебе сказать, что 18 ноября произошло сражение в Синопе. Нахимов с своей эскадрою уничтожил турецкую и взял пашу в плен. Синоп город теперь развалина, ибо дело происходило под его стенами и турки с судами бросались на берег и зажгли их. Битва славная, выше Чесмы и Наварина, и обошлась не особенно дорого: 37 убитых и 230 раненых. Офицеры все живы и здоровы, ранены только один мичман и два штурманских офицера и штурман убит. Я с отрядом пароходов пришёл вначале и потому был свидетелем великого подвига Черноморского флота. Ура, Нахимов! М.П. Лазарев радуется своему ученику! Я возвратился сегодня ночью, и один корабль на буксире у парохода показался[25]. Подробности обо мне узнаешь с «Громоносца». Князь так любезен, что приказал ему взять тебя или в Николаеве или в Одессе, буде в первом обледенело, только в последнем случае тебе надо скорей доехать до Одессы. Прощай. Саша[26] меня угощал. Я уже перебрался. Благословляю вас всех.

В. Корнилов

№1071 11 сентября 1854 г.

Товарищи! Войска наши после кровавой битвы с превосходным неприятелем отошли к Севастополю, чтоб грудью защищать его.

Вы пробовали неприятельские пароходы и видели корабли его, не нуждающиеся в парусах. Он привёл двойное число таких, чтоб наступить на нас с моря; нам надобно отказаться от любимой мысли — разразить врага на воде. К тому же мы нужны для защиты города, где наши дома и у многих семейства.

Главнокомандующий решил затопить 5 старых кораблей на фарватере: они временно преградят вход на рейд, и вместе с тем свободные команды усилят войска.

Грустно уничтожить свой труд: много было употреблено нами усилий, чтоб держать корабли, обречённые жертве, в завидном свету порядке, но надобно покориться необходимости.

Москва горела, а Русь от этого не погибла, напротив, встала сильней. Бог милостив! Конечно, он и теперь готовит верному ему народу русскому такую же участь.

Итак, помолимся господу и не допустим врага сильного покорить себя. Он целый год набирал союзников и теперь окружил царство русское со всех сторон. Зависть коварна. Но царь шлёт уже свежую армию, и если мы не дрогнем, то скоро дерзость будет наказана и враг будет в тисках.

7 сентября 1834 г., Севастополь

Моя последняя воля.

Полагал бы семейству нашему, пока дочери малы, я лучшее для них воспитание есть домашнее под наблюдением и в правилах и в примере такой редкой и заботливой матери, жить в сельце Ивановском. Там могли бы несколько устроиться дела и отклониться недостаток предстоящий при всякой городской жизни.

Всё моё движимое и недвижимое должно поступить в полное распоряжение моей супруги, с которой мы в продолжение 17 лет жили в любви, дружбе и, могу сказать, в примерном согласии.

Детям завещаю: мальчикам — избрав один раз службу государю, не менять её, а приложить все усилия сделать её полезною обществу, не ограничиваясь уставом, а занимаясь с любовию, изучая всеми своими способностями то, что для полезнейших действий пригодно. Лучший пример для них в отношении последнего их дед, и дядя, и, могу смело сказать, — отец. Дочкам следовать во всём матери.

Мои бумаги все собраны, равно как бумаги и всё то, что относится к благодетелю моему Михаилу Петровичу Лазареву, к семейству которого желал бы, чтобы дети мои сохранили особую дружбу и старались быть ему при всяком случае полезными. Извлечение из бумаг этих, особенно последних, может быть полезным.

Затем, благословляя жену и детей, я со спокойствием готов кончить, как жил для блага моей родины, которую бог не оставит и которая, конечно, по окончании неправедно начатой с нею войны станет ещё выше в судьбах наций.

В. Корнилов

1854 г.

Накануне знаменитого в военных летописях дня 5 октября я поздно вечером был с докладом у вице-адмирала Корнилова. Озабочиваясь снабжением бесчисленной артиллерии, раскинутой по бастионам и батареям Севастополя, адмирал дал мне несколько наставлений относительно возложенной им на меня обязанности: удовлетворения всех нужд по артиллерийской части; между прочим, он приказал мне на случай недостатка поддонов к гранатам и бомбам заменять их двумя кранцевыми пыжами, стянутыми голландскою ниткою, предварительно испробовав этот способ. Ожидая канонады на другой день, он, прощаясь со мною, сказал: «Завтра будет жаркий день; англичане употребят все средства, чтобы произвести полный эффект; я опасаюсь за большую потерю от непривычки, впрочем, наши молодцы скоро устроятся; без урока же сделать ничего нельзя, а жаль, многие из нас завтра слягут». Когда я напомнил ему приказание государя, чтобы он берёгся, он отвечал: «Не время теперь думать о безопасности; если завтра меня где-нибудь не увидят, то что обо мне подумают».

Опасаясь опоздать к адмиралу в случае его раннего выезда, я до рассвета отправился на 4-й бастион с штабс-капитаном Пестичем, чтобы попробовать гранаты с кранцами. Окончив опыт уже по открытии канонады, я спешил к адмиралу, чтобы застать его дома, но, приехав к нему, уже не нашёл его: с первым выстрелом он поскакал по бастионам. Отправясь опять на 4-й бастион, я долго не мог отыскать его за дымом и встретился с ним по возвращении его с 3-го бастиона, около барок, расположенных за 4-м. Он с улыбкою встретил моё поздравление с началом канонады. Садясь на лошадь, чтобы провожать его, я ему сказал, что уже более часа, как его отыскиваю, и что, вероятно, многие ожидают его распоряжений, а потому и надобно ему возвратиться домой; он согласился на этот довод, внушённый мне естественным беспокойством за его жизнь.

Входя в свой кабинет, он послал за офицером, назначенным курьером к отправлению в Николаев, и, торопливо дописав несколько строк своего письма, которое он обыкновенно писал, вроде журнала, к своей супруге, запечатал его и отдал курьеру; потом сняв с себя золотые часы, доставшиеся ему от его отца, он вручил их этому офицеру с словами: «Передайте, пожалуйста, жене, они должны принадлежать старшему сыну; боюсь, чтобы здесь их не разбить». Наскоро напившись чаю, он хотел ехать на левый фланг, но я опять уговорил его повременить, предложив посмотреть канонаду с террасы дома. Взойдя наверх, он приказал мне спешить всеми мерами к снабжению батарей зарядами и снарядами, прибавив: «Я боюсь, что никаких средств не достанет для такой канонады...»

В двенадцатом часу мичман Скарятин прискакал на Екатерининскую пристань, главное артиллерийское депо, где я тогда находился, и передал мне ужасную весть о ране адмирала, прибавив, что он требует меня к себе. Тотчас же бросившись на катер, я поехал к доковым воротам, откуда, поднявшись к мосту, узнал, что адмирала перенесли в госпиталь. Мгновенно явившись к носилкам, которые были поставлены в одной из комнат госпиталя, я с рыданиями бросился к нему. Узнав меня, он повторял: «Не плачьте, Попов», и старался меня утешить, говоря: «Рана моя не так опасна. Бог милостив, я ещё переживу поражение англичан». Несмотря на усилия перенести боль хладнокровно, страшные мучения от раны заставляли его часто вскрикивать. Подозвав доктора Павловского, он просил его облегчить боль желудка; несколько ложек горячего чая успокоили его; взяв меня обеими руками за голову, он произнёс: «Скажите всем, как приятно умирать, когда совесть спокойна». Потом, повременив, он продолжал: «Благослови, господи, Россию и государя, спаси Севастополь и флот». Через несколько минут вбежал в комнату контр-адмирал Истомин, за которым он также посылал. Успокоив Владимира Алексеевича относительно хода дел на бастионе, Истомин выразил надежду, что рана не смертельна. «Нет, туда, туда, к Михаилу Петровичу» — был его ответ. Попросив благословения Владимира Алексеевича и получив его, Истомин бросился ему на шею и, расплаканный, побежал на бастион. Услышав от докторов приговор немедленной смерти, я спешил предложить Владимиру Алексеевичу причаститься святых тайн, но он отвечал, что уже исполнил долг христианина на перевязочном пункте. Желая напомнить ему перед смертью о его супруге и опасаясь, чтобы вопрос не обнаружил ему последних минут жизни, я спросил его, не хочет ли он, чтобы послать в Николаев курьера к ней, чтобы она приехала. Тотчас поняв настоящую цель моего вопроса, он пожал мне руку и сказал: «Неужели вы меня не знаете, смерть для меня не страшна; я не из тех людей, от которых надо скрывать её. Передайте моё благословение жене и детям. Кланяйтесь князю и скажите генерал-адмиралу, что у меня остаются дети». Доктор Павловский, не решаясь прямо дать ему капли для успокоения желудка, предложил выпить ещё несколько ложек чаю с тем, чтобы с чаем дать ему капли; догадавшись об этом извинительном обмане, он сказал: «Напрасно вы это делаете, доктор; я не ребёнок и не боюсь смерти. Говорите прямо, что надо делать, чтобы провести несколько спокойных минут». Приняв лекарство, он успокоился, благословил меня и как будто задремал; в это время пришёл лейтенант Львов с известием, что английские батареи сбиты, остались только два орудия: я не хотел беспокоить Владимира Алексеевича, но, он, услышав шум за дверью, спросил меня: «Что там такое?» Я рассказал ему; в ответ на это, собрав последние силы, он произнёс «Ура! Ура!», потом забылся,

чтобы не пробуждаться более. Через несколько минут его не стало...

Общее отчаяние, общие слёзы сопровождали его в могилу; узнав о его кончине, раненые, презирая собственные страдания, плакали, потеряв любимого начальника. Смотритель госпиталя майор Комаровский, всё время почти от него не отходивший, старший доктор г. Павловский, человек двое гребцов его гички и я — вот свидетели последних минут адмирала.

Носилки, на которых покоился отошедший в вечность, были тихо подняты мною и гребцами; мы понесли его в Михайловскую церковь.

По выходе из госпиталя нас окружили несколько юнкеров нашей школы; они вместе со мною донесли прах адмирала до церкви, не уступая никому этой чести.

Вместо единодушного неумолкаемого «ура», которым постоянно везде встречали Владимира Алексеевича в последнее время в Севастополе, теперь попадавшиеся нам узнавали о его смерти со слезами и рыданиями. На том месте, где был убит генерал-адъютант Владимир Алексеевич Корнилов, сложен крест из неприятельских бомб и ядер...

М.Н. Покровский Русская история в самом сжатом очерке[29]

Покровский Михаил Николаевич (1968—1932) — талантливый русский историк, ученик знаменитого В.О. Ключевского. Как и некоторые другие русские интеллигенты начала XX века, он поддался русофобии Маркса, а потом и Ленина и сделался главнейшим исказителем истории России, видя в ней лишь «проклятое прошлое». Был официальным руководителем исторической науки в СССР, его русофобские взгляды надолго пережили своего создателя, живучи они и по сей день. Оценка его Крымской воины столь же не верна, сколь и характерна для 20-х — 30-х годов.

Быстрый рост русской промышленности стал обгонять рост нашего внутреннего рынка. Так как у крепостного крестьянина барин отбирал всё «лишнее», то этот крестьянин был в сущности нищим. Какой же это был покупатель? Покупателем произведений русских фабрик было главным образом городское население, но оно росло чрезвычайно туго благодаря тому же крепостному праву, привязывавшему крестьянина к деревне. Городское население России в XVIII в. составляло только 4% всего населения, в первой половине XIX в. — немного более 6%. Простым выходом было бы опять-таки освобождение крестьян. Избавленный от барской эксплуатации, располагая своим заработком, крестьянин сразу превращался в «покупателя», — история русской промышленности после 1861 г. это и доказала. Но помещики и торговый капитал не хотели ещё расставаться со своей жертвой. Цены на хлеб в то время перестали подниматься, помещик и купец, глядя на высокую заработную плату тогдашнего русского рабочего (получавшего действительно больше, чем германский рабочий тех дней), боялись, что эта заработная плата чересчур уменьшит их барыши. Им и в голову не приходило, что высокая заработная плата в России — опять-таки результат того же крепостного права: большая часть наёмных рабочих были отпущенные по оброку крепостные, и в их заработной плате, кроме денег на их собственное содержание, заключался ещё оброк, который они должны были заплатить своему барину. Фабрикант был в этом случае умнее и расчётливее своих предшественников по эксплуатации трудящегося человека, умнее купца и помещика. Фабрикант не боялся вольнонаёмного рабочего, несмотря на его дороговизну. Уже в 1825 г. половина рабочих на наших фабриках были вольнонаёмные. В 30-х годах фабрикант стал освобождать на волю и своих крепостных работников, и в 40-х годах большая половина этих так называемых «посессионных» мастеровых стала свободна. Но помещик не мог расстаться со своими страхами, и нужно было, чтобы история прижала его к стене.

Пока существовало крепостное право, внутренний рынок расшириться не мог: оставалось искать внешних. Прежде многим казалось, что империя Николая I, «Николая Палкина», с её огромной армией, казармами, шпицрутенами, рекрутчиной, преклонением перед военным мундиром, господством военщины везде и всюду, — что эта империя есть такая противоположность буржуазии, какую можно только придумать. На самом деле казарма была необходимым дополнением к фабрике: Николай Палкин «вооружённою рукою пролагал российской торговле новые пути на Востоке», по свидетельству государственного совета этого царя. Вот для чего вся Россия была затянута в военный мундир! И недаром Николай с одинаковым усердием устраивал смотры своим солдатам и мануфактурные выставки русских товаров, открывал кадетские корпуса и технологические институты, ездил на манёвры и на Нижегородскую ярмарку. Сначала дело у него шло успешно: две его первых войны, с Персией и Турцией, кончились победами и таким миром, который широко открывал границы этих обеих отсталых стран русским товарам. Персидским рынком удалось совсем овладеть: русский фабрикант там царил, русский червонец был ходячей монетой, русские торговые обычаи — образцом; иностранцы — англичане, немцы — на каждом шагу слышали: «так делают русские, так принято в торговле с Россией».

Уже и это иностранцам — на первом месте тем же англичанам — не могло быть приятно. Закрытие границ самой Россией для большей части английских товаров должно было раздражать англичан ещё более. А когда русские, не довольствуясь Турцией и Персией, стали пробираться в Среднюю Азию и Афганистан, к границам Индии, англичане совсем забеспокоились, и в воздухе запахло войной. Так как Николай действовал грубо и резко, не скрывал своих завоевательных планов, — явно было, что Россия собирается монополизировать (сделать своей исключительной собственностью) восточные рынки для своей промышленности, — то англичанам нетрудно было найти союзников. В восточной торговле вместе с ними были, например, заинтересованы и французы. К тому же и торговый капитал не прочь был воспользоваться услугами «потрясающей Стамбул и Тегеран десницы», как льстиво говорилось по адресу Николая I в одной купеческой речи. Торговля хлебом дунайских стран — Венгрии, Молдавии, Валахии — через румынские порты Нижнего Дуная — Браилов и Галац — стесняла, видите ли, хлебную торговлю Одессы и Таганрога, делала ей конкуренцию. Этого никак нельзя было допустить, нужно было зажать в кулак и Нижний Дунай. Николай ходил в 1849 г. в Венгрию под предлогом усмирения тамошней революции, но не мог там остаться. А в 1853 г. русские войска заняли Молдавию и Валахию (теперешнюю Румынию). Это послужило поводом к войне с Турцией и перекинуло в лагерь противников России Австрию, заинтересованную в свободе дунайской торговли.

Турецкая война пошла сначала для Николая успешно: русский черноморский флот уничтожил турецкий флот при Синопе, русская армия перешла через Дунай. Николай мечтал о захвате Константинополя. Русский торговый и промышленный капитал, в союзе, готовились стать хозяевами всего Востока. Этого, конечно, ни Англия, ни Франция, ни Австрия стерпеть не могли. Английский и французский флоты вошли в Чёрное море, Австрия мобилизовала свою армию, Николай объявил войну англичанам и французам, но не решился сделать того же и по отношению к Австрии, — та осталась на положении «вооружённого нейтралитета». Тем не менее военные действия русской армии за Дунаем должны были прекратиться: имея австрийцев в тылу, идти вперёд было опасно. На море русский флот должен был везде отступить перед англо-французским, который был несравненно сильнее и лучше русского (был большею частью паровой, наш — парусный). Англичане и французы высадились на русских берегах в Крыму и после одиннадцатимесячной осады взяли Севастополь, главную русскую военную гавань на Чёрном море, стоянку черноморского флота, который был при этом весь потоплен.

Николай не перенёс неудачи и отравился, а его сын и наследник Александр II должен был заключить мир (Парижский, в 1856 г.), по которому Россия потеряла право держать флот на Чёрном море. Русский капитализм должен был отказаться от надежды стать хозяином в Турции. Поиски внешнего рынка кончились крахом: приходилось волей-неволей расширить внутренний.

Из британского журнала «Военный корреспондент»

История британской армии насчитывает несколько сражений, которые можно было бы назвать «солдатскими битвами». Коротко говоря, это выражение употребляется в случае, когда солдаты обнаруживают, что остались без командира и воюют в одиночку или небольшими группами без всякого руководства «сверху». Инкерман, несмотря на наличие общего командования дивизиями и бригадами, был именно «солдатской битвой».

Вдохновлённое бравыми депешами Рассела в «Таймсе», английское общество после битвы при Альме было твёрдо уверено в том, что война безусловно выиграна. Русские тогда были атакованы на великолепной оборонительной позиции и вынуждены были спасаться бегством с командных высот. Они отступали в беспорядке и спешке, оставляя имущество и оружие, в Севастопольский порт. Казалось бы, оставалось только проломить оборону, захватить город и закончить войну.

Подобный взгляд на дело очень существенно недооценивал силу русской армии. Артиллерия её была одной из лучших в тогдашней Европе, а пехота, несмотря на плохое вооружение и неуклюжее развёртывание плотно сомкнутых колонн, была очень многочисленной. Имела место и явная недооценка русского командования. В лице Тотлебена русские имели гения фортификации, а Меншиков, несмотря на все допущенные им ошибки, тоже не собирался пассивно сидеть в обороне. Мастер оборонительного боя всегда стремится одержать верх над атакующими и в свою очередь перейти в атаку, когда собственное преимущество в силе или выявленные слабые стороны позиции противника позволят ему это. Перед рассветом 5 ноября под прикрытием темноты, тумана и колокольного звона церквей русские именно так и поступили.

В кратком очерке невозможно описать это сражение во всех подробностях. Многие писатели лишь слегка скользнули по поверхности событий. Кинглейк посвятил целый том Инкерману, заслужив одобрение многих специалистов. И всё же зачастую не остаётся ничего иного, как вслед за Расселом сказать: «Это сражение невозможно описать». Ведь это одно из самых потрясающих сражений, оно ошеломляет воображение читателя вопросами, на которые нельзя найти ответа. Для нынешнего писателя самым важным представляется разрешить проблему: как могло случиться, что при наличии превосходства в численности и вооружении русские всё же проиграли? Ведь одно остаётся несомненным: для русских это было сокрушительное поражение. Как же союзники сумели победить?

Объяснение, данное этому главнокомандующим русскими войсками в Крыму князем Меншиковым, можно с лёгкостью отбросить. В депеше царю он писал: «Противник выиграл сражение по причине значительного численного превосходства...» Ничего подобного на самом деле не было! Против 60 тысяч солдат и 250 орудий с русской стороны было 8 тысяч британцев с 36 орудиями и около 6 тысяч французов.

Меншиков объяснял поражение также «действием ружейного огня» союзников. Против старых мушкетов, переделанных в штуцера, которыми были вооружены почти все русские, ружьё Минье, бывшее на вооружении у всех британских солдат, кроме 4-й дивизии и морской пехоты (Marines), было и в самом деле «королём оружия». Много раз, «когда русские находились на расстоянии едва ли в пять ярдов, пули Минье поражали их колонны, прошивая насквозь сразу несколько тел, нагромождая горы трупов и раненых». Однако на протяжении сражения несколько раз и британцам отказывали их ружья, намокшие за ночь под дождём, и лишь штыки спасали положение. Да и сам тот факт, что русские смогли тихо подойти под прикрытием тумана и темноты, не дал возможности использовать дальнобойность ружей Минье. Конечно, этот вид оружия сыграл свою роль, но не был главной причиной поражения русских.

А как быть с туманом и темнотой? Конечно, они были на стороне русских, когда в самом начале лейтенант Дафф из 23-го полка и большинство солдат его заграждения были захвачены русскими, потому что слишком долго колебались — не могли определить, кто же движется в туманной дымке: свои, дезертиры, желающие сдаться, или вооружённый враг? Но тот же туман с темнотой работал и против русских, потому что несколько раз им казалось, что следом за небольшими отрядами британцев движутся крупные силы, каковых на самом деле не было и в помине. Таким образом, туман держал нейтралитет.

Некоторые из участников дела — в особенности сами французы — приписывали победу вступившим в сражение французским частям. Конечно, Раглан был признателен Воске, прибывшему со своими двумя тысячами солдат. А русский генерал так откомментировал это событие: «Они спасли англичан так, как пруссаки при Ватерлоо». Уиндем полагал, что, «если бы французы не подоспели вовремя, с нами бы разделались». Однако часть французского войска впала в панику, впервые очутившись под огнём, и Франция вряд ли могла гордиться таким поведением своих солдат.

Посмотрим, какую роль сыграли в деле отдельные британские генералы. Кальторп из штаба Раглана доверял своему командующему, но большей частью с ним не соглашался — халатность Раглана при обороне высот дала русским первоначально преимущество, и, помимо приказа выдвинуть осадные пушки, он вряд ли отдал хотя бы один действенный приказ.

Более подходящим кандидатом в лидеры сражения был генерал Пеннефазер, командовавший 2-й дивизией в отсутствие генерала Лейси Эванса. Его философией было: «увидишь голову — стреляй», а его тактика сокрушала все попытки русских развернуть свои силы и организовать решительную атаку. Весь день он провёл в первых рядах сражающихся и был непримирим до конца; когда у его солдат не стало боеприпасов, они начали забрасывать противника камнями. Инкерман был битвой Пен- нефазера, и, возможно, он был единственным с обеих сторон командиром, который понимал это. Как командир он заслужил признание, но на деле эту битву не выиграл никто.

Много споров было о том, проиграли ли русские из-за собственных ошибок. Погибший в бою Симонов был обычным козлом отпущения для Данненберга. Данненберга критиковал Меншиков и сам, в свою очередь, обвинялся великими князьями и сторонними наблюдателями, потому что «согласно плану, значительному войску надо было продвигаться без карты, без разведки и предварительной подготовки, концентрическими дугами, по пересечённой и неизвестной местности, в тумане и темноте, на плоскогорье, слишком небольшом для развёртывания». Эти слова звучат как приговор, но атаки русских были на деле мастерски организованы, и остаётся только удивляться тому, что они не достигли успеха.

Была ли причиной тому слабость, неразвитость их тактики? Русская военная мысль мало изменилась со времени успешного сопротивления Наполеону I. Дотошно вымуштрованные войска были развёрнуты в колонны, которые изобрели ещё генералы времён Великой французской революции, чтобы компенсировать недостатки в подготовке личного состава. Великолепные на парадном плацу, они были лёгкой мишенью на поле боя. Их тактика предполагала ближний штыковой бой с противником. Их штыковой энтузиазм весьма поражал британскую пехоту, которая считала себя непревзойдённой в таком ведении боевых действий. Но раз от разу, от стычки к стычке, решительность и инициатива русских роковым образом испарялась.

Теперь, прочтя не менее двадцати пяти источников и много тысяч слов, написанных о тех событиях, автор этих строк убеждён в следующем. Сам по себе туман не сыграл решающей роли, так как русские полагали, что широкий фронт британской армии имеет и большую глубину. Победой мы обязаны тем качествам британской пехоты, которые она выказала в ходе контратак. Снова и снова русские не просто получали отпор, но разбивались вдребезги и просто сметались с поля сражения. Обладая бесспорным численным превосходством, русские должны были победить, но блестящее командование младших офицеров и боевой дух, мужество и твёрдость каждого воина- британца по-иному решили исход событий. Это и в самом деле была «солдатская битва».

В восприятии англичан исторические события, известные как «Балаклавская битва» и «атака Лёгкой бригады», неразрывно связаны между собой. Почти каждому известны стихи Теннисона, а произведения Кэнона Луммиса, Сесиля Вудмен-Смита и других ещё дальше продвинули фокус исследовательского взгляда на эти события.

Атака же Тяжёлой бригады почему-то запомнилась меньше. Это обстоятельство вызвало интерес у Корелли Барнетта: в своей книге «Британия и её армия» он выразил удивление по поводу того, почему именно Лёгкая бригада стала национальной легендой и отчего объектом для создания сентиментального мифа была избрана бессмысленная военная акция, к тому же вызванная ошибочным приказом. Тогда как более успешная и не менее бравая атака Тяжёлой бригады, предпринятая в тот же день немногим раньше, осталась в тени.

А произошло это, думается, именно оттого, что атака Тяжёлой бригады была успешной: британцы всегда получают мрачное удовольствие от романтизации трагедий. И чем они кровавей, тем кажутся романтичней. Что и говорить, медали, которыми были награждены участники атаки Лёгкой бригады, стали самыми желанными приобретениями для всех коллекционеров, а их аукционные цены сделались особенно высокими. Что, кстати, вызвало производство массы подделок.

Другим обессмертившим себя событием было участие в сражении горцев (шотландцев) 93-го полка под Кадык-коем. Вокруг этого сюжета также было создано множество мифов, легенд и сентиментальных полотен. Впрочем, удивляет другое. Горцы были единственной частью, в полном составе принимавшей участие в этом сражении, тогда как медалями за Балаклаву были награждены едва ли не все британские полки. Этот факт представляется очень интересным и для историка, и для коллекционера.

Возможную причину такого парадокса можно найти всё в том же эмоциональном настрое на восприятие войны и в обществе, и в армии. Балаклавские события вскрыли ряд ошибок британской стороны: силы турок были оставлены без надёжного прикрытия, а сама Балаклава, считавшаяся британским командованием основной базой, была на деле очень слабо защищена. Позиции 93-го полка не имели ничего похожего на фортификационные сооружения. И в этих условиях горцы получили приказ: «Ни шагу назад. Умрём, где стоим!» Поэтому и наступление превосходящих сил противника, и стойкость британского сопротивления задним числом очень драматически были восприняты командованием и вызвали наградной энтузиазм.

Несмотря на то что герцог Ричмондский в своей речи в палате лордов 23 января 1855 года назвал героями Балаклавы горцев 93-го полка, а также Лёгкую и Тяжёлую бригады, награды, розданные по этому поводу, не имели географического критерия. Любому исследователю наградных листов участников Крымской войны очевидно, что почти в каждом полку были свои награждённые медалью за Балаклаву.

Восемнадцать крестов Виктории было заслужено британцами на полях сражения у Инкермана. Не достался крест лишь одному герою битвы: он оказался слишком мал для этой награды. Трубачу Томасу Кипу из 3-го батальона гвардейских гренадер было тогда всего десять лет. Этот бесстрашный малыш в разгар боя, под градом ядер и пуль, поддерживал костры, у которых могли согреться замерзшие бойцы, разносил им горячий чай, помогал раненым выбраться из-под обстрела, каковой по ним продолжали бессердечно вести русские. Его красный мундирчик на всю жизнь запомнился всем ветеранам Инкермана.

Кип, так на всю жизнь и прозванный «маленьким героем», вышел в отставку в 1876 году со множеством наград и с пенсией. Он долго и славно служил в британской армии в звании сержанта 4-го Миддлсекского стрелкового полка. Во время его похорон 16 июля 1894 года медали, труба и барабан «маленького героя» были торжественно водружены на его гроб.

Письма сестёр милосердия и воспоминания пленных

Предлагаются фрагменты из писем сестёр милосердия Крестовоздвиженской общины («Современник». 1855. Т. 52), а также эпизоды из воспоминаний двух военнопленных, особенно интересные в сравнении: это «рассказ старшего лейтенанта королевского парового фрегата «Тигр»» Альфреда Ройера «Пленные англичане в России» («Современник». 1855. Т. 52, 53) и «рассказ писаря» — рядового московского пехотного полка Павла Таторского «Восемь месяцев в плену у французов (После Альмского дела)» («Современник». 1855. Т.53).

[...] С 10-го на 11-е число марта, пишет одна из сестёр, у нас была сильная пальба; в ночь принесли 45 раненых. Сестра Г., мать Серафима и ещё три сестры были на дежурстве с полуночи до одиннадцати часов утра; они помогали докторам и были облиты кровью от многих и трудных ампутаций. Генерал-штаб-доктор сам приходил меня благодарить за сестёр, удивляясь их усердию. На 12-е число я сама, мать Серафима и ещё три сестры ходили на дежурство; с двух часов ночи нас позвали: было принесено 25 человек раненых. Я не могу описать этой ужасной картины, этого раздирающего сердце стона и крика. Вся операционная комната была уложена этими страдальцами; весь пол был залит кровью, и мы стояли в крови... У кого ноги нет, кто без руки, у иного голова раздроблена, но он ещё жив и просит помощи; у одного лицо было сорвано ядром, и он жил несколько часов. Мы были так заняты и увлечены, что не обращали внимания на сильную бомбардировку, от которой все здания дрожали. Несколько бомб разорвалось над нашими бараками; но, по милости Божией, никого не ранило. Хирург Райский неутомимо работает с прочими медиками. — Эти четыре дня, с 10-го числа, сёстры без сна и отдыха были при операциях. Обязанность сестёр поить раненых чаем, как скоро их принесут, ставить рожки, помогать при операциях; одним словом, теперь без сестёр ни одна операция не может обойтись, и все доктора имеют к ним большое уважение. 12-го марта нам разом было прислано 400 раненых и более чем наполовину очень трудных; у нас не было мест, и их всех положили в палатки. Вот была суета! Мы все бегали, доктора все были заняты своими палатами; один почтеннейший старичок наш, Гатунин, с сёстрами с трёх часов после обеда до одиннадцати часов ночи перевязывал и помогал больным. Тут сёстры трудились с самоотвержением, перевязывая раны защитников Севастополя. Того же дня к вечеру ещё привели 200 человек, и мы ночью поили их чаем; надо было видеть эту суету, все на ногах! Так прошло несколько дней. Наконец пришли подводы, и несколько сот раненых было отправлено, в палатках всё ещё есть раненые, но не очень трудные. В числе этих раненых есть двадцать два француза и три англичанина. Некоторые из них очень тяжелоранеными трое уже умерли. Один получил четырнадцать ран штыком, лицо его проколото таким образом, что язык отрезан, и этот страдалец жив, он ничего не может есть, кроме крепкого бульона; его поят с трудом. Когда мы навещаем его, он начинает говорить, но никто не понимает его едва слышного мычанья. Пленные в восторге от того, как их русские содержат, и уже несколько писем писали в свой лагерь, говоря, что за ними ухаживают добрые сёстры милосердия и что они считают себя счастливыми. Я им предложила на выбор чай и бульон с белым хлебом, они предпочли бульон и чрезвычайно этим довольны. Даю им также табак и бумажки для папирос: беспредельно благодарят, и когда входим в палатку, каждый нас приветствует. О своих не говорю — они нас величают всевозможными именами.

В палате больных греков недавно умер греческий офицер от тифуса; больно было видеть его страдания. Однажды я провела много часов у его кровати; у него много детей, и он мне поручил просить их начальника, князя Мурузи, о своём семействе. Ему очень не хотелось умирать; но приобщившись Св. Тайн, он был совершенно покоен и всё спрашивал у меня, скоро ли он умрёт. Этот офицер немолодых лет, прекрасно говорил по-французски и, видно, был очень хорошо образован; как ни старались ему помочь, но не могли. Я ещё не имела случая видеть его начальника и не могла передать последние слова этого страдальца. У нас был пленный французский капитан де-Кресси, раненный с 10-го на 11-е число. У него были ужасные раны: нога раздроблена, рука отрезана, грудь ранена штыком, голова разрублена сабельным ударом, и вдобавок весь избит прикладами. Он жил шесть дней, и надо было удивляться борьбе его со смертью; он был чрезвычайно силён и здорового сложения, его положили в отдельной комнате, и за ним наблюдала мать Серафима; всё было исполнено по приказаниям доктора, и как было жаль, когда доктора сказали, что ему остаётся немного жить; в последнее утро я пришла к нему за час до его смерти; он протянул ко мне руку, спросил, как моё здоровье, и заметил, что я бледна; я едва могла отвечать ему и тотчас ушла. Мать Серафима оставалась при нём до его кончины. Сегодня его хоронили, и наш русский священник отпевал его, сделали ему чёрный гроб, и я с двумя сёстрами и мать Серафима проводили на кладбище; грустно стало на душе при виде этого осиротелого гроба; я вспомнила, какие он письма диктовал одному французскому офицеру к своей жене, матери и сестре. Я оставалась, пока совсем зарыли могилу... Крест Почётного Легиона и несколько брелок, которые он сохранил, отосланы во французский лагерь. — Сестра Б. ...у меня дежурит при одном тяжело раненном полковом командире Днепровского полка, полковнике Радомском; князь Васильчиков просил доставить Радомскому особенное попечение, и я поручила его своей сестре; её вниманием полковник очень доволен. На днях я ездила на южную сторону, и на возвратном пути возле нашего катера, шагах в двадцати пяти, упало ядро; свист и грохот так оглушил меня, что я два дня чувствовала какую-то дурноту в голове и шум в правом ухе. Теперь я начинаю разбирать тюки с бельём и раздаю его многим бедным офицерам, юнкерам, солдатам и волонтёрам греческим; пленных также не забываю, за что все они беспредельно благодарны и воссылают искренние молитвы о нашей Высокой Покровительнице. — По приказанию профессора Пирогова я посещаю два раза в день офицерские палаты и спрашиваю больных об их нуждах; по предписанию доктора, им выдаётся бульон, компот из сухих фруктов, саго на вине, полбутылки красного южнобережного хорошего вина, суп из курицы и миндальное молоко, всё это даётся, смотря по болезни; дают им также по два фунта сахару и четверть фунта чаю на десять дней, по назначению профессора Пирогова. [...]

[...] Экипаж был построен в длинную колонну по пяти или шести человек в ряд, и под сильным конвоем мы направились к карантину, который показался нам гораздо далее, нежели он действительно находился. Эти четыре мили мы шли с лишком два часа, потому что день был невыносимо жаркий и мы были сильно истомлены. С предыдущего вечера мы ничего не ели и только в семь часов вечера могли приняться за пищу в плену.

Кроме конных казаков, вооружённых длинными пиками, нас сопровождали дрожки по обе стороны дороги. Множество дам и одесское лучшее общество не уступали в любопытстве простому народу. Дачи по обе стороны дороги были также наполнены любопытными зрителями: впрочем, никто из них не выражал обидного для нас восторга.

Нас конвоировали, кроме казаков, ещё около двухсот человек 31-го пехотного полка. Они не менее нас чувствовали усталость, и потому всем нам позволено было остановиться для отдыха. Местом привала было выбрано открытое поле по левую сторону дороги, близ вала разрушенной крепости, на котором находится здание карантина. Невдалеке начиналась длинная аллея акаций, идущая вокруг всего города. Толпа по-прежнему напирала на войска, нас окружавшие, и здесь мы впервые испытали ту доброту и внимательность, в которых имели впоследствии так много случаев убеждаться, во время пребывания у наших малоизвестных нам врагов. Один старый офицер, сопровождаемый дамами, подошёл к нам и, взяв от пирожников и хлебников несколько корзин, раздал съестное нашим морякам. По просьбе одного из наших офицеров принесли вина и воды для освежения команды. Было ли заплачено за пироги, этого я не знаю; но могу сказать то, что когда эти продавцы ушли, явились другие со свежим пирожным, которое хоть и очень было вкусно, но не могло удовлетворить проголодавшихся старых моряков, истомлённых трудами.

Примеру старого офицера последовали многие другие, с радостью приносившие пленным всё, что могли достать съестного в окрестностях. Один, например, потчевал офицеров водкой и водой, запасёнными им, по-видимому, для собственного употребления; но так как погода была жаркая, то мы благоразумно от этого отказались; тогда он послал за несколько сот ярдов, в ближайший дом, за лёгким вином. Сигары и папиросы в изобилии были предлагаемы желающим; но при закуривании папирос были соблюдены в строгости все карантинные правила. Вот ещё пример русской осторожности. Во время привала лоскуток бумаги, на котором были написаны наши имена, по миновании в нём надобности, был разорван и брошен на ветер. Русский офицер, увидя это, приказал одному солдату, скинув амуницию, подойти к нам и собрать по кусочкам всю бумагу, дабы зараза не могла распространиться ни физически, ни политически. И таким образом этот солдат должен был впоследствии высидеть положенный срок в карантине вместе с нами; между тем как можно было, без всякого для нас унижения, заставить нас самих подобрать бумагу.[...]

Отдохнувши с полчаса, мы направились к зданию карантина, которое устроено с гораздо большею внимательностью к удобствам помещённых там, нежели многие подобные здания в Европе.[...] В карантине комнаты хороши и, что особенно замечательно, хорошо меблированы: стулья, обтянутые штофом, в ситцевых чехлах; диваны, кровати, ломберные столы, словом: всё было для нашего удобства. Капитан вместе с медиками помещался в одном из отделений карантинного лазарета, состоящем из четырёх комнат; остальные одиннадцать комнат были отданы прочим офицерам, которых было двадцать два и при них восемь служителей. Матросы были помещены в южном флигеле и в пустом пороховом магазине, который принадлежал когда-то к крепости. На лужке перед окнами росли кусты сирени и акаций, оживляя местность в такое время года, когда весна была во всём цвете. По вечерам мы обыкновенно выходили из комнат на этот луг подышать прохладой, попить и покурить на досуге, считая от нетерпения дни нашего карантина, которые были ограничены двадцатью одним.

Такое множество неожиданных нахлебников, конечно, должно было затруднить карантинное начальство, касательно нашего продовольствия. Вот почему правительство, во-первых, позаботилось подрядить поставщика припасов для нашего стола; но так как в назначении содержания пленных обыкновенно имели в виду только турок, то оно и оказалось недостаточным для утончённых нужд более образованного народа. В первый вечер экипажу дали только вина и хлеба, впрочем, того и другого в изобилии и отменного качества. Офицерам подали мяса и зелени в достаточном количестве.

Начальство определило увеличить рационы. Подрядчик обязался поставлять постоянно достаточное количество мяса, бульону и хлеба, чем наши люди были совершенно довольны, хоть, впрочем, вина или грогу им не отпускали. Первоначально закон определял по 15-ти копеек (по шести пенсов) в день на пищу каждого пленного, без различия звания. Начальство возвысило эту сумму до 50-ти копеек на каждого офицера и до 25-ти копеек на каждого солдата. В стране, где жизненные припасы сравнительно дешевле, такое содержание можно назвать вполне удовлетворительным.[...]

Генерал Остен-Сакен, без всякой со стороны нашей просьбы, позволил нам писать к друзьям на флот с тем, конечно, условием, чтобы письма были пересылаемы через начальство не запечатанные и не касались политических предметов. Это было для нас источником многих радостей. Через несколько дней после нашего водворения в карантине врачебная управа нашла, что пороховой магазин был местом нездоровым для нашего помещения, и потому экипаж был переведён в большой дом, который занимало прежде училище: там наши люди поместились на просторе. Ученики были переведены за город.[...]

1-го июня, в половине осьмого часа утра, мы имели несчастие лишиться любимого нами капитана: он умер от ран. Врачи предвидели его смерть, потому что раны не представляли возможности к залечению их, несмотря на все средства и усилия.[...]

Печальное известие о его смерти немедленно было передано генералу, и он прислал своего адъютанта уверить нас, что все наши желания касательно отдания последней почести его праху будут внимательно исполнены. Сначала мы полагали, что, по причине карантина, похороны будут иметь характер домашний: но генерал изъявил желание публично выразить своё уважение к капитану, который мужеством своим снискал уважение врагов, и потому определено было, что погребение будет совершено со всеми почестями, подобающими званию покойного, и даже генерал изъявил готовность одобрить все распоряжения, какие мы сочтём приличными такому случаю.

У нас был с собою белый флаг, который мы хотели употребить вместо покрова, как это обыкновенно делается в честь офицеров такого звания. Генерал сначала согласился, но потом прислал к нам адъютанта просить, чтобы мы отменили этот обряд, потому что войскам неприятно будет сделать три залпа из ружей в честь капитана, если они увидят английский флаг: конечно, мы согласились, во внимание к такой народной антипатии.

Начальство прислало нам красивый гроб, поставленный на дроги, в четыре лошади. По причине дурной погоды погребение было отложено ещё на один день, и во всё это время стоял у дверей почётный караул, по приказанию начальства, с ружьями, опущенными вниз. Генералы и офицеры войск, расположенных в Одессе, приезжали проститься с покойным.[...]

«Отправились мы в десять часов из Севастополя: я, и жандар, и полицейский служитель Гульф, и мальчик адъютанта княжеского. Было с нами бельё какое шёлковое князя, припас съестной разный: табак, цыгары, белый хлеб, ну, а бумаг, чтоб так важных, нету. Стали мы подъезжать к Алме, когда попался объездной верхом, и мы спросили его:

— Что там делается?

Он нам сказал:

— Всё палят ещё.

Немного отъехавши, попадается солдат: идёт, опирается на ружьё — раненный в ногу. Я спросил его:

— Где наша позиция?

Он сказал мне:

— На старом месте.

Мы спустились в лощину — не видать и не слыхать ничего было уже, потому: — прекратили пальбу. Только же поднялись на гору, увидали войско в красных штанах и хотели поворотить назад. Тут бросились человек двенадцать верхами французских артиллеристов, догнали и окружили фургон. Но жандар Павел Кох, невзирая, что двенадцать человек, выпалил из пистолета и попал одному в правое плечо, но они обратно стреляли в нас, и Коха ранили в двух местах, на что он, невзирая на то, ещё раз повторил. Мальчику попало в правую щёку и расшибло язык, полицейского служителя Гульфа контузило, а меня Бог спас. Подъехавший офицер французский не приказал им более палить, где они взяли, заворотили лошадей и повели к своим палаткам. Там посадили всех трёх вместе и приставлен был большой караул. Только же на другой день поутру, в пять часов, взяли служителя Гульфа в палатку к главнокомандующему, кой и стал опрашивать:

— Сколько находится в Севастополе войска?

Но он отвечал ему:

— Я не знаю, так как я полицейский служитель.

Но он спросил его:

— Кто находится с тобой?

— Я ничего не знаю, а тут есть писарь Меншикова, тот всё знает.

Взяли его и отвели в другую палатку, а не пустили к своим. Потом потребовали меня и вдруг генерал, Чарторыжский, кажется, говорит:

— Здравствуйте, — благороднейшим образом начали обращаться: — вы писарь Меншикова? Я вас, батюшка, не хочу больше спрашивать: вы должны мне сказать сущую правду. Так как вы благородный человек, так вы должны сказать мне правду, я вас могу отпустить домой, в Севастополь. Сколько находится у вас войсков в Севастополе?

Но я сказал ему, что я писарь по домашней части князя Меншикова, но не военный. — «Я об этом не могу знать, ваше превосходительство».

— Что ж ты, братец, меня обманываешь! Ты не хочешь мне сказать? Я прикажу тебя, братец, расстрелять! — грозным образом сказал, и не стал больше разговаривать.

И взяли меня конвоем и отвели в другую палатку. Но я не очень этого испугался прежде. Через полчаса приходит переводчик — офицер, только видно, что он из поляков, и сказал мне:

— Если вы не скажете правды, так вас чрез два часа расстреляют.

Тут я очень крепко испужался.

Через два часа точно опять потребовали меня в палатку, и начали мне угрожать расстрелом; вывели вон и приказали зарядить ружья, при коем три человека зарядили ружья патроном, при моём видении. Он стоял в палатке и сказал:

— Погодите, мне не время: отведите его опять в палатку.

Гляжу, чрез час приводят ко мне жандара и посадили его в другой угол палатки, и поставлен был промеж нами часовой, чтобы не переговаривали. И жандар сказал мне, что меня расстреливать будут, а о себе сказал, что он уже две раны получил, так и третью уже пущай, чтоб троица была, потому — без троицы и дом не строится: пущай застрелют. Приходит опять переводчик; жандар попросил у него хлеба, но он ему показал пальцем наверх, на небо: «вот где вам хлеб»! По прошествии же двух часов был я опять потребован в палатку, в третий раз, где главнокомандующий принял меня ласковым образом, и сказал мне:

— Не бойся, братец, я стрелять тебя не буду; скажи ты мне всю сущую правду. Я чрез три дня Севастополь возьму, и тебя пущу.

Но я ничего не хотел ему ответить, так как и знал, но ничего не сказал, а только:

— Не знаю, я писарь домашней части.

И спрашивал меня:

— Нет ли где мин под Севастополем, и как укреплён Севастополь?

Но я ему сказал, что «я недавно из Петербурга приехал». И он, в размен того, берёт со стола красное яблочко и даёт, и сказал мне:

— Вы отправитесь на фрегат, и пробудете три дня; мы пойдём, Севастополь возьмём, и вы будете в Севастополе.

Все мы были взяты на фрегат: я и жандар, и полицейский служитель, и отправили нас в Костянтинополь. Привёзши в Костянтинополь, сдали под владением турок в турецкий лазарет. И у турок находились двадцать два дня. Только я расскажу тебе, каково, брат, у турков жить. Чёрные эти, проклятые арапы, плевали нам в глаза, даже намеревались меня раз ножом зарезать в коридоре, и что даже неоднократно случалось — были мы обороняемы турецкими часовыми, турками же. Но я ужасно боялся этого, что будет: нас тут зарежут. Потом взяли на фрегат... Ну, теперь, слава Богу, хоть попались к французам! Я рад, хоть вырвался от них.

Я спросил его: — А каково здесь, брат, содержат?

Но он мне сказал: — Очень скверно.

Пищу варят одну кашицу с салом (сарачинская крупа), один раз в сутки, что и я тоже употреблял двадцать пять дён на этом фрегате. Вот тут пошла жисть-то наша варварская! Греки ещё оказывали какую помощь, только тайным образом, а с фрегата с этого нас никуда не пущали: часовые стояли на всех окошках, день и ночь. Ну, тут мужиков наших навезли пять человек. Они с Севастополя отправлены были в Орловскую губернию; только же на дороге взяли их татары, поснимали халаты, и сдали французам; а уж французы отправили в Костянтинополь, где они и содержались на фрегате. Прожив дней десять, подходит ко мне лезгуав и говорит мне:

— Русь! Севастополь Франсе при[30], дизвют канон будет (значит, будет пальба из восемнадцати орудий).

И точно, в шесть часов вечера палили. От этого у нас сердце облилось кровью, даже мы все почти не ужинали. Но тут дней через пять, с 24-го октября при Чёрной речке, привезли человек двадцать легкораненых, пойманных в траншее, где они завалены были мёртвыми, что чрез людей нельзя было приколоть, а более все Минского полка, и прямо к нам на фрегат. Привезли их часов в семь вечера. Мы спросили:

— Отколь вы?

— Под Чёрной речкой дрались.

— Что, Севастополь взяли?

— Нет.

— А здесь, брат, и пушечная пальба была, что взяли Севастополь.

— Врут они, не верьте им!

Во время события моего на фрегате, случилось тоже в один вечер: солдат Бородинского полка, 3-й карабинерной роты, из евреев, в десять часов вечера был сговорён с мужиком бежать с фрегата. Солдат скинул с себя всё, спустил скамейку, и мужик отправился за ним; солдат уплыл, но мужик, убоясь воды, через четверть часа закричал, и его французские солдаты вытащили вон, и спрашивали: «а где солдат»? Но он сказал, что «он уплыл». Этого мужика посадили в призон[31] на восемнадцать дней, а про солдата до сих пор и не чуть, где он. Но я ещё могу вам объяснить, что мы раз сбунтовались, не стали употреблять их пищи, потому — она была очень скверна, и требовали генерала. Командир фрегата, французский офицер, приказал зарядить ружья, и у каждого имелся пистолет, в особенности у лезгуавов, и приказал запереть нас всех в нижнюю каюту, в тёмное место, и не приказал никому с места вставать. После чего стал с заряженным пистолетом ходить лезгуав, и курки взведены; а суп стоит средь фрегата — никто не кушает. Вот страсть-то была! По прошествии часа два, сказали нам:

— Ступайте обедать. Я завтрашний день сварю вам с говядиною и пошлю сейчас записку к генералу.

Мы тогда взглянулись друг на дружку и пошли обедать. Как сказал: «дюме, дюме»[32], с тем и уехали мы с фрегата этого, что «дюме». Нас восемьдесят один человек отправили 1-го декабря во Францию.

Посадили нас на праход «Милон» — небольшой праход, маленький, и отправились мы в Дарданельский пролив, первый, в коем я видел отлично устроенные батареи по обеим бокам и гошпитали — французский и английский гошпитали, под флагами: у англичана красный, а у француза синий. Опосля приехали мы в Мальту, в коей нагружались трое суток углями, где не выпускали нас из каюты на палубу. Простоявши, мы отправились в Белое море и проходили мимо огнедышащей горы. Она, точно, бьёт клубом, и не то, что огонь выбрасывает, а так — алое пламя, всё бьёт, бьёт. Остров, на коем она находится, небольшой, как дом, стоит среди моря. На пути приехали в прекрасный италический город Мещину[33], в коем являлись и привозили на лодках нам пельсины, лимоны (десять копеек ассигнацией) десяток, прямо с дерева); сады чудеснейшие, но покупать нам не давали, а французы все покупали. Простоявши двое суток, отправились в Средиземное море, где, проехавши ещё сутки, поднялась сильная погода, но такая погода, что волною забивало каюту, чрез борт хлестала вода; и так продолжалось сутки. И у нас сделалось кружение в голове, была сильная с нами рвота, и двое суток не могли употреблять пиши, и говорили, что правда — «кто на море не бывал, тот Бога не маливал». Так волна и зыблется, что не можно пройти по палубе никому; кабы не матрос, и меня в море бы снесло, потому — праход низенький, коммерческий, только по орудию по бокам, и то на военное время, — а тут волной выкидывает. И на пятый день подъехали в восьмом часу утра к французскому городу к Тулону, где были часов шесть на воде, не более.

Тулон — это ссыльный город, так, как Сибирь: всё больше арестантов ссылают. Ну, тут сейчас приехали за нами шесть человек жандарм, ссадили нас на лодку и отправили на берег, где я видел — отличнейшая стройка кораблей. А как высадили нас на берег, набежали со всех сторон французы: военные и цывильные, женский пол и мужчины, и все нам кричали:

— Русь, Русь, Русь.

С набережной поставлены были человек восемьдесят конвою, и отправлены мы были в крепость на высокую гору. Стали подходить к крепости, обрытой канавою, с подъёмным мостом, двумя железными воротами: и посадили нас в подвал, в тёмное место: свету — одна решётка, и та сажня три вверху; вокруг под всею крепостью по обеим сторонам пороховые погреба, и мы по этим-то погребам и сидели. Как пустили нас, так сейчас и заперли; потом часа уже через два принесли параши[34], в аршин и в два ширины; но постлать, и в голову — нам, по-военному, одна шинель, а полы каменные. Поутру в девять часов отперли, но пищи восемь дней никакой не было, кроме белого хлеба, фунт с четвертью в сутки, — там чёрного не едят. По прошествии же восьми дней, ещё прибыли сорок человек, когда только на другой день сварили нам французский суп, об котором я вам скажу: положено капусты два кочня, белой с серой, четыре моркови, пять реп, фунтов пятнадцать, полагаю, ослятины, и

был дан котёл, в котором варили ослятину. В котле этом сварить можно пять чашек, так как полагать надо — на тридцать человек, а десять чашек стоит воды тут же. Ну, как вынут ослятину, нальют в чашку бульону, а на место его льют чашку воды в котёл; потом вскипит — отливают опять бульон в чашку, а в котёл опять наливают свежей холодной воды и опять кипятят; и так это пять раз кипятили чистую воду, потому ослятина уже вынута. Стали мы собираться к обеду, налили нам бульон, подходят французы и говорят:

— Что, Русь, бона, бона?

Что значит: хороший суп?

А мы отвечали «па бона» — значит, плохо.

И спрашивают «дюпе бона»[35]?

Но мы отвечали «па бона»[36].

Потом, дней через шесть, ещё раненых пришло сто двадцать; но пища не прибавляется, находится в одинаком положении: один раз в сутки, только теперь одна половина обедает, а другая ужинает; стало, разбито по сто двадцати человек на каждый раз. Стали мы говорить, и просить ихнего начальства, но они нам сказали:

— Мы пошлём в Париж к императору, так он разрешит, и будет вам хорошо, потому — нам нельзя.

Потом дня через два приходит жандар:

— Кто хочет, ребята, на работу? — два франка[37] в сутки и два раза пища.

Некоторые с самого начала пожелали охотой, от невольной пищи, и пошли на работу. Точно, пищу варили два раза, а положение всё одинаковое: бульон всё тот же, и ослятина тоже — с напёрсток, больше не будет, порция кажному. Проработавши восемь дней, солдаты стали просить за работу денег, но им сказали, что эти деньги вычитаются на одёжу и пищу, и выдали в руки по два су за день[38]. Но как голод, заставил и меня, хотя я и однорукий, ходить на работу; всё больше для того, чтоб пишу два раза потреблять на день; то одною рукою моею собирал мелкие камушки для бута (там, под канавою вороты — подземный проезд в крепость, так там бут бутят), и за работу, за трое суток, денег не получил, так и осталось за ними доселе.[...]»

Дума русского

Пётр Александрович Валуев

«Дума русского» П.А. Валуева (1814—1890) датирована 28 августа 1855 года — за день до этого успешный штурм союзниками Малахова кургана решил судьбу осаждённого Севастополя. Крымская война близилась к своему печальному концу...

XII

Роковая весть о падении Севастополя пронеслась меж нами. Россия взирает к венценосному вождю своему с безмолвною мольбою. Сердце царёво в руце Божией.

28-го августа 1855 года

Отмена некоторых статей ПАРИЖСКОГО ТРАКТАТА 1850 года

I

ЦИРКУЛЯРНАЯ ДЕПЕША МИНИСТРА ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ РОССИИ А.М. ГОРЧАКОВА К ПРЕДСТАВИТЕЛЯМ РОССИИ ПРИ ДВОРАХ ДЕРЖАВ, ПОДПИСАВШИХ ПАРИЖСКИЙ ТРАКТАТ 1856 ГОДА

Царское Село, 19/31 октября 1870 г.

Неоднократные нарушения, которым в последние годы подверглись договоры, почитаемые основанием европейского равновесия, поставили императорский кабинет в необходимость вникнуть в их значение по отношению к политическому положению России.

В числе этих договоров, к России наиболее непосредственно относится трактат 18-го/30-го марта 1856 года.

В отдельной конвенции между обеими прибрежными державами Чёрного моря, составляющей приложение к трактату, заключается обязательство России ограничить свои морские силы до самых малых размеров.

С другой стороны, трактат установил основное начало нейтрализации Чёрного моря.

Державы, подписавшие трактат, полагали, что это начало должно было устранить всякую возможность столкновений как между прибрежными государствами, так равно и между последними и морскими державами. Оно долженствовало умножить число стран, пользующихся, по единогласному уговору Европы, благодеяниями нейтрализации, и, таким образом, ограждать и Россию от всякой опасности нападения.

Пятнадцатилетний опыт доказал, что это начало, от которого зависит безопасность границы российской империи с этой стороны, во всём её протяжении, имеет лишь теоретическое значение.

В самом деле: в то время, как Россия разоружалась в Чёрном море и даже, посредством декларации, включённой в протоколы конференции, прямодушно воспрещала самой себе принятие действительных мер морской обороны в прилежащих морях и портах, Турция сохраняла право содержать в Архипелаге и в проливах морские силы в неограниченном размере; Франция и Англия могли по-прежнему сосредоточивать свои эскадры в Средиземном море.

Сверх того, по выражению трактата, вход в Чёрное море формально и навсегда воспрещён военному флагу, как прибрежных, так и всех других держав; но в силу так называемой конвенции о проливах, проход через эти проливы воспрещён военным флагам лишь во время мира. Из этого противоречия проистекает то, что берега российской империи открыты для всякого нападения, даже со стороны держав менее могущественных, если только они располагают морскими силами, против которых Россия могла бы выставить лишь несколько судов слабых размеров.

Впрочем, трактат 18-го/30-го марта 1856 года не избежал нарушений, которым подверглась большая часть европейских договоров; ввиду этих нарушений трудно было бы утверждать, что опирающееся на уважение к трактатам (этим основам права международного и отношений между государствами) писанное право сохранило ту же нравственную силу, которую оно могло иметь в прежние времена.

Все видели, как княжества Молдавия и Валахия, судьба которых, под ручательством великих держав, была определена трактатами и последующими протоколами, прошли через целый ряд переворотов, которые, будучи противны духу и букве договоров, привели их сперва к соединению, а потом к призванию иностранного принца. Эти события произошли с ведома Порты и были допущены великими державами, которые, по крайней мере, не сочли нужным заставить уважать свои приговоры.

Только один представитель России возвысил голос, чтобы указать кабинетам, что подобной терпимостью они становятся в противоречие с положительными постановлениями трактата.

Разумеется, что если бы уступки, дарованные одной из христианских народностей Востока, были последствием всеобщего соглашения между кабинетами и Портой, основанного на начале, которое могло бы быть применено ко всему христианскому населению Турции, то императорский кабинет отнёсся бы к ним с полным сочувствием. Но эти уступки были лишь исключением.

Императорский кабинет не мог не быть поражён тем, что, таким образом, трактат 18-го/30-го марта 1856 года, лишь несколько лет по заключении, мог быть безнаказанно нарушен в одной из своих существенных частей перед лицом великих держав, собранных на Парижской конференции и представлявших, в своей совокупности, сонм высшей власти, на который опирался мир Востока.

Это нарушение не было единственным.

Неоднократно и под разными предлогами проход через проливы был открываем для иностранных военных судов, и в Чёрное море были впускаемы целые эскадры, присутствие которых было посягательством против присвоенного этим водам полного нейтралитета.

При постепенном, таким образом, ослаблении предоставленных трактатом ручательств, в особенности же залога действительной нейтрализации Чёрного моря — изобретение броненосных судов, неизвестных и неимевшихся в виду при заключении трактата 1856 года, увеличивало для России опасности в случае войны, значительно усиливая уже весьма явное неравенство относительно морских сил.

В таком положении дел, государь император должен был поставить себе вопрос: какие права и какие обязанности проистекают для России из этих перемен в общем политическом положении и из этих отступлений от обязательств, которые Россия не переставала строго соблюдать, хотя они и проникнуты духом недоверия к ней?

По зрелом рассмотрении этого вопроса, е.и.в. соизволил придти к следующим заключениям, которые поручается вам довести до сведения правительства, при котором вы уполномочены.

По отношению к праву, наш августейший государь не может допустить, чтоб трактаты, нарушенные во многих существенных и общих статьях своих, оставались обязательными по тем статьям, которые касаются прямых интересов его империи.

По отношению же к применению, е.и.в. не может допустить, чтобы безопасность России была поставлена в зависимость от теории, не устоявшей перед опытом времени, и чтобы эта безопасность могла подвергаться нарушению, вследствие уважения к обязательствам, которые не были соблюдены во всей их целости.

Государь император, в доверии к чувству справедливости держав, подписавших трактат 1856 года, и к их сознанию собственного достоинства, повелевает вам объявить: что е.и.в. не может долее считать себя связанным обязательствами трактата 18-го/30-го марта 1856 года, насколько они ограничивают его верховные права в Чёрном море;

что е.и.в. считает своим правом и своей обязанностью заявить е.в. султану о прекращении силы отдельной и дополнительной к помянутому трактату конвенции, определяющей количество и размеры военных судов, которые обе прибрежные державы предоставили себе содержать в Чёрном море;

что государь император прямодушно уведомляет о том державы, подписавшие и гарантировавшие общий трактат, существенную часть которого составляет эта отдельная конвенция;

что е.и.в. возвращает, в этом отношении, е.в. султану права его во всей полноте, точно так же, как восстановляет свои собственные.

При исполнении этого поручения, вы употребите старание точно определить, что наш августейший монарх имеет единственно в виду безопасность и достоинство своей империи. — В мысли е. и. величества вовсе не входит возбуждение восточного вопроса. В этом деле, как и во всех других, он только желает сохранения и упрочения мира. Он не перестаёт, по-прежнему, вполне признавать главные начала трактата 1856 года, определившие положение Турции в ряду государств Европы. Он готов вступить в соглашение с державами, подписавшими этот договор: или же для подтверждения его общих постановлений, или для их возобновления, или для замены их каким-либо другим справедливым уговором, который был бы признан способным обеспечить спокойствие Востока и европейское равновесие.

Е. и. величество убеждён в том, что это спокойствие и это равновесие приобретут ещё новое ручательство, когда будут опираться на основаниях более справедливых и прочных, чем при том положении, которого не может принять за естественное условие своего существования ни одна великая держава.

Приглашаю вас прочитать эту депешу и передать с неё копию г. министру иностранных дел.

Горчаков

«Правительственный вестник», 1870, № 235,

3/15 ноября, с. 1.