Крыса-любовь

18 Арт

Обожаю женскую ванную. Люблю рыться по всех этих причиндалах. Нюхать содержимое всяких бутылочек. Отвинчивать крышечки. Читать ярлычки. Брать с полок разные штучки и ставить обратно. Разглядывать себя в зеркальце с увеличением. Водить пальцами по стеклянным полкам, вдоль ярких флакончиков лака, позолоченных тюбиков помады, парфюмерных склянок с затычками из стразов. Нет-нет, я не такой извращенец, как может показаться. Но что-то сексуальное тут действительно есть.

Женская ванная — это таинственный грот, чудо, которое доказывает: несмотря ни на что, два пола по-прежнему глубоко и восхитительно различны. Растительные маски, лосьоны, пилинги, медово-кокосовый скраб, распорки для педикюра, щипчики для загибания ресниц, кусочки пемзы, крем для укрепления ногтей, тампоны, противозачаточные таблетки, соли и масла… М-м-м. Давайте просто скажем, что это моя маленькая слабость, и успокоимся.

Когда мы разошлись с Марлен, я больше всего скучал по ее утреннему банному ритуалу. Она закрывала стеклянную дверь ванной, примыкавшей к нашей спальне, а я лежал в постели и любовался ее фигурой в клубах пара. Смотрел, как она взбивает пену, ополаскивается, вытирается. Роскошное начало дня! Правда, для Марлен все, наверное, выглядело немножко иначе. Она-то оглядывалась в спальню, где видела (предельно ясно, и пар не мешал) своего никчемного мужа: валяется в кровати, пока она собирается на работу, — опять! Что ж, в этом есть доля истины. Я и не скрываю — мне доставался лучший вид, чем ей.

— Вам что-нибудь нужно, Гордон? — Джули Тринкер стояла в прихожей и говорила со мной через дверь собственной ванной. — Я сварила кофе. Будете торт?

Не знаю, сколько я там проторчал — как можно следить за временем в стране чудес? Но когда я увидел за дверью Джули с улыбкой на лице, что-то изменилось. Вся напряженность между нами куда-то делась, и я в первый раз — клянусь, в первый раз! — как следует взглянул на Джули Тринкер.

И что же я увидел? Да, конечно, она была издергана. И сбита с толку. И не на шутку затрахана жизнью — похуже многих других. Но это не все. Еще Джули Тринкер была — très, très jolie.[8]

— Девяносто девять процентов, что это ее трусики раскрыли мне глаза.

Я объяснял Томасу Корелли, что у Джули и ванной увидел трусики на полу рядом с корзиной для белья и что они, видимо, и разожгли во мне интерес к их хозяйке. Я собой не гордился. Просто смотрел в лицо фактам.

Мы возвращались от Джули, у которой провели сеанс номер три (в рамках нашей новой программы «Помощь на дому»). После той размолвки я уж и не ждал от нее вестей, как вдруг она позвонила — «поблагодарить за вино». Какое вино? «И за цветы — я была очень тронута». Цветы? «Может, Томас как-нибудь зайдет еще раз?» Томас? Еще раз?

— Ты что, рылся в ее белье? — Томас был просто убит. — Ну знаешь ли! Это даже не антиулогично! Это неэтично!

Нелегко принять всерьез рассуждения об этике, когда они исходят от человечка, под которого пришлось подложить четыре телефонных справочника, чтобы он смог вести машину. Томас Корелли правил моим «ситроеном», и я сильно нервничал. Но знал, что Томас в восторге. Я пустил его за руль в лечебных целях — чтобы он почувствовал себя выше. Он и почувствовал. Томас вообще очень изменился с нашей первой встречи. Просто не узнать! Например, после очередного сеанса он отказался от обуви на платформе.

— Когда выбросишь свои бульдозеры? — спросил я.

Томас опешил:

— Какие бульдозеры?

Наверное, в каждом из нас есть что-то такое, чего мы никак не желаем признать. Мы с Томасом дружно посмотрели вниз, на его ботинки. Сделано на заказ: черная кожа, шнуровка плюс те пятнадцать сантиметров, про которые забыл Бог.

— Они тебе не нужны.

— Кто не нужен?

Я уже говорил, что Томас — очень красивый мужчина? Прямо «Мистер Вселенная» удобного карманного размера.

— Друг, ты же симпатичный парень и умный… как правило. Эти штуки недостойны тебя. Когда на тебе такие туфли, всякому видно, в чем твоя проблема.

Уж поверьте, мне нелегко было ему это выложить!

— Стало быть, ты считаешь… — Голосок у Томаса стал еще меньше, чем он сам.

— Пора выпрямиться во весь рост, брат. Даже если это значит стать ниже.

Но вернемся к нашим трусикам. Я вовсе не копался в белье Джули (хотя прежде мне случалось порыться в женском бельишке). Я просто наклонился над корзиной, чтобы понюхать лавандовое масло для ванн на одной из полочек. Трусики завалились за корзину, и этот позабытый лоскутик показался мне очень эротичным. Да, конечно, достойнее было бы сначала отметить ее ум и оценить ее как личность, но что поделать? В плане сексуального влечения мужчины — существа примитивные.

Кое-какие образы всегда будят в мужчине Интерес и порождают лавину фантазий, у которых один финал — обладание женщиной. Встречая молодую маму с коляской, я обязательно смотрю ей вслед. И похоть тут ни при чем. Просто меня бесконечно волнует сам образ. Может, все дело в таинстве рождения: женщина— мадонна, женщина — хранительница жизни на земле. Ну, вы поняли.

Во время домашнего сеанса, о котором я упоминал, как раз и всплыла тема мужской сексуальности. Всплыла как-то сама собой. Я вышел из ванной (слегка вздрюченный, как вы помните), и мы стали пить кофе с тортом, который Джули специально испекла к нашему приходу. Тут-то все и началось. Семейный крах вызвал у Джули ненасытный интерес к тому, как же все-таки устроены мужчины. Томас все время хранил улогическое молчание, предоставив отдуваться мне.

Я пытался объяснить кое-что на примере с коляской, как вдруг Джули перебила:

— То есть вас привлекает любая женщина с коляской?

Мы сидели на полу в ее гостиной, на зеленом коврике, который, похоже, влетел ей в копеечку. Кстати, у Джули оказался неожиданно стильный дом (я-то ожидал обстановку родом из ИКЕА).

Джули пристроила локти на старый, добротный журнальный столик, опустила подбородок на руку и собрала лоб гармошкой. Ни дать ни взять ребенок на уроке математики: ой, как все сложно и непонятно!

— Вообще любая женщина с коляской, Гордон? Меня аж передергивало от этого имени.

Правда, Джули искренне считала, что меня так зовут.

— Ну да, если она молодая или хотя бы моложавая. — Мне уже стало неуютно от хода ее мыслей. — Вряд ли меня потянет к бабушке с коляской.

— Ладно. Значит, если она не старая, то вам все равно, как она выглядит?

— Ну почему же? Конечно, лучше, если женщина симпатичная. — Я оглянулся на Томаса, ища поддержки. — По-моему, это естественно. Разве нет?

Томас промолчал, и, судя по его лицу, мне тоже стоило бы закрыть рот.

— Значит, симпатичная. Иными словами — стройная? — уточнила Джули.

— Не обязательно. — Я понял, что с ответом попал в точку и что не мешало бы остановиться. Но конечно, не остановился. — Скажем так, с хорошими формами. Мне нравятся женщины с формами. По-моему, я не исключение.

Джули принялась кивать, медленно и размеренно, из чего я сделал вывод, что она составляет в уме уравнение с примерно такими неизвестными:

X = молодая

Y = фигуристая

Z = с коляской

— Значит, привлекательная женщина? Стандартно красивая? И с ребенком? Это все? Такова ваша эксклюзивная эротическая фантазия?

Она что, пытается меня подколоть? Похоже, она вывела-таки формулу:

X + Y + Z = пошлые фантазии заурядного мужика

Она шла к свету, а за мной тем временем захлопнулась дверца мышеловки. Попался!

— Ну а все-таки, Гордон, при чем тут коляска? — выпытывала Джули. — Вы так и не объяснили до конца. Это что, особо эротичная деталь?

— Язвите сколько хотите, солнышко. Но наличие коляски — ключевая деталь.

— Может, все дело в колесах? Интересно, а магазинная тележка действует таким же образом?

Я снова оглянулся на Томаса, но тот куда-то смылся. Потом я увидел, как его голова мячиком скачет за окном — все дальше по дорожке, все ближе к садовому шлангу. (Пока мы шли к дому, он буркнул что-то там про гардении — мол, они почти засохли.)

— Это мужская заморочка, Джули. Без Y-xpoмосомы не поймешь. Наверное, в женских ушах звучит жалко.

Мне уже осточертел ее допрос, и я с радостью сменил бы тему. Есть вещи, которые женщинам трудно понять, а тем более принять как есть. Тестостерон, к примеру.

— Я на вас не нападаю, — быстро сказала Джули.

От мысли, что я мог обидеться, она сразу растеряла боевой дух и как-то сникла. Даже съежилась, будто игрушечный мишка, из которого высыпалась набивка. (Тот телефонный мастак наверняка крутил ею как хотел!)

— Мне необходимо кое-что понять, а вы единственный, кто всегда говорит правду.

Нечего качать головой, читатель! Я тоже осознал, как иронично прозвучали ее слова в нашей ситуации. Мне стало очень, очень тяжко. Особенно если учесть, что Джули в тот момент посмотрела прямо мне в глаза — тоже, между прочим, в первый раз.

— Боюсь, вам не очень понравится то, что я скажу, — предупредил я и прислушался к звуку льющейся воды, который донесся из сада. — Ладно, давайте работать. Коляска — примерно то же, что беременность. Вы ведь знаете, что мужчин влечет к беременным?

Джули помотала головой. Господи, какая-то сказка про белого бычка!

— Короче, так: при виде беременной женщины или женщины с коляской в голову мужчины приходят две мысли. Первая: эта женщина занималась сексом. И вторая: для занятий сексом она выбрала не его, а кого-то другого. И это его бесит.

— Да какая ему разница? Ведь та женщина его даже не знает! — В мозгу Джули шла бешеная работа: столько новой информации! — Мы ведь говорим о женщине вообще? О первой встречной? На улице, в магазине?

Прилежная ученица, спору нет.

— А ему неважно, что они никогда не встречались и у той женщины не было возможности его выбрать, — пояснил я. — Это к делу не относится. Мужчине важно одно: кто-то другой успел раньше. Не он застолбил этот участок.

— И часто мужчин посещают подобные мысли?

— Постоянно. Отдохнуть невозможно — гормоны не дают. Мужчина — он же как цыпленок в микроволновке. Снаружи кажется, что внутри ничего не происходит, а на самом деле каждая частица в его теле мечется, врезается в другие частицы и производит тепло. Жар.

— Тяжело, должно быть!

— Да уж. Случаются дни хуже некуда. Скажем, летом. На улице теплынь. Все женщины в тонких платьях и босоножках, волосы подобраны, шея голая. Многие беременны. Многие хотят забеременеть. Это пытка для нашего брата. Такое чувство, что кругом тебя женщины, которые занимаются сексом с другими мужчинами.

— Но ведь так и есть!

— Да, но про это лучше не думать. Одно сплошное расстройство, и ничего конструктивного. Как будто ты фермер, у тебя десять тысяч гектаров земли и их надо вспахать. Думать о них невозможно. Надо думать про те сто гектаров, которые ты пашешь сейчас. И верить, что с божьей помощью ты в конце концов дойдешь до остальных девяти тысяч девятисот.

— Да, но фермерские земли где-то кончаются, а женщины — нет. Где же выход?

— В самое яблочко, дорогая! Выхода нет. Тупик. Просто кошмар какой-то! Женщины все время размножаются. Обработал одну — а в результате на свет может появиться новая женщина. Как в дрянной голливудской фантастике. «В каждой женщине скрыто тайное оружие, человеческая яйцеферма, способная породить тысячу копий этой женщины. Яйца ждут своего часа. Один— единственный мужчина, одно неосторожное движение, и — бац! — маленькая женщина вылезла на свет. И растет!» Война миров.

— Получается, женщина — как матрешка.

— Именно.

— Но ведь только половина всех детей — девочки, — сообщила Джули, словно это должно было меня утешить.

— И как по-вашему, это хорошая новость или плохая?

— Вопрос с подвохом?

— Это плохая новость, потому что вы и моргнуть не успеете, как маленький мальчик вырастет. И что мы тогда получим?

— Еще одного мужчину с флажком, который рвется застолбить новый участок, — просияла Джули.

Почему-то наша беседа здорово улучшила ей настроение.

— Так, значит, мужчине нипочем не победить? Да? — Неожиданно окрыленная, Джули забралась на кресло с ногами.

— Пожалуй, все не так безнадежно. — Я начал уставать от ее энтузиазма.

— Это еще почему? Сами ведь сказали, женское лоно — вечный генератор мужских проблем. Вечное соперничество, вечное беспокойство.

— Да уж, природа не дает нам расслабиться, — признал я.

— Мужчины думают о сексе… сколько раз в день? Каждые три минуты? Я читала в каком-то журнале.

— Хотел бы я знать, каким образом это высчитали? Допустим, к вам подходит тип в белом халате и говорит: я буду отмечать, сколько раз вы подумаете о сексе. Так о чем еще вы после этого станете думать? И вообще, многие врут. Кто ж захочет думать о сексе реже, чем его сосед в очереди?

Джули слушала очень вдумчиво (если учесть содержание беседы). По-моему, будь у нее ручка и блокнот, она еще и конспектировала бы. Где черти носят Томаса, чтоб ему?

— Вы уже успели подумать о сексе с тех пор, как вышли из ванной? — спросила Джули.

Из ванной? Секундочку! Она что, специально подбросила туда трусы? Эдакая военная хитрость?

Джули глянула на часы:

— Если каждые три минуты, значит, вы должны были подумать о сексе уже… двадцать две на три… семь раз! Что, правда? По-моему, это очень много.

— Солнышко, мы все время говорили о сексе. Какая уж тут чистота эксперимента!

— А если бы мы говорили о еде? Тогда вы бы думали о сексе?

— Конечно, но это тоже не показатель. Еда эротична.

— А если б мы говорили о книгах?

— Библиотекарши… серые мышки с их подавленными страстями… Укромные уголки в библиотеках. Очень сексуально.

— Одежда?

— Платья на молнии.

— Война?

— Последняя ночь страсти перед боем.

— Офисная мебель?

— Работа допоздна с хорошенькой коллегой. Джули до того старалась — ей-богу, слышно было, как у нее скрипят извилины.

— Похороны?

— Вдовы. Красные губы, черные чулки.

— Аккумулятор в машине?

— Поломка на пустынной дороге. Останавливается другая машина, из нее выходит женщина.

— Ладно, дайте-ка подумать…

— Не старайтесь, не выйдет, — сказал я. — Куда бы вас ни занесло, мужская фантазия там уже побывала.

В этом я был абсолютно уверен: сам пытался что-нибудь придумать.

— Погодите, не сбивайте с толку. — Джули уставилась куда-то вдаль, перебирая варианты.

Ее тело полнилось удовольствием. Восторг разливался внутри, оживлял выжженные пространства, затекал в пустоты. Джули оживала на глазах. Она стала упругой и живой. Как будто мои бредовые эротические ассоциации снимали с нее ответственность за измену мужа. За его уход, за все разочарования. Она сорвалась с крючка. Я будто читал ее мысли. «Если все мужчины такие придурки, что может поделать одна женщина?»

Чем больше Джули думала, тем заметней хорошела. Изумительное зрелище. Вера в себя (в нужных руках) очень эротична, и в ту минуту Джули наконец ухватила ее за хвост.

А как же я? Честно? Что ж, если хотите правду, то мне было несколько неуютно, потому что карандаш в моей руке, самый обычный простой карандаш фирмы Штедтлера, вытворял странные штуки. Он вдруг сам собой завибрировал. Я придержал его свободной рукой, но он только еще сильней затрясся.

По карандашу пробегала сильная, я бы даже сказал, буйная дрожь. Как будто это был не обыкновенный карандаш, а пресловутая лоза в руке искателя воды. И ее как магнитом тянула неодолимая сила. Сила перетекала в мои руки, плечи, тело — все ниже, ниже, ниже…

Искатель воды сидит по-турецки за стареньким журнальным столиком и чувствует, как дрожит лоза, как ее неотступно влекут к себе подземные токи — там, внизу, под дорогим зеленым ковриком.

Супружеский застой? Какой еще супружеский застой?

Словом, на обратном пути Томас был мной недоволен. Очень недоволен. И это оказалось куда неприятнее, чем вы думаете. Маленький сердитый человечек сплошь и рядом еще хуже, чем большой сердитый человек. Наверное, потому, что концентрация эмоций в маленьком теле куда выше. Взять хоть детей, когда они истошно верещат на полу в магазине.

Томасу не понравилась моя живая реакция на трусики Джули. Он назвал ее «неэтичной». (Терпеть не могу это слово.) Еще сильнее он взвился, когда узнал, что, пока он поливал в саду гардении, Джули поделилась со мной своей главной задачей.

— Задача номер один: с кем-нибудь переспать? — переспросил он. — Я разочарован!

— Переспать с кем-нибудь симпатичным, — уточнил я. — Это совсем другое дело, Томас!

Я посоветовал Джули немного изменить цель, потому что иначе все было бы слишком просто. Тоже мне подвиг — переспать с первым встречным!

Даже после моего уточнения Томас глядел букой.

— Все равно! Вся работа псу под хвост! — Теперь у нее есть цель. Это уже кое-что, согласен? Лучше, чем ничего. Согласись, хоть кое-то начало.

Еще бы не начало! Томас все порывался подобрать для Джули какую-нибудь психоаналитическую стратегию. Он целую неделю учил меня азам целевого подхода:

— От этого зависит все, Арт. Весь смысл психотерапии в том, чтобы пациент достиг своей личной цели. Есть три простых шага: сначала пациент должен понять, что его не устраивает в самом себе, потом врач задает какую-нибудь цель, чтобы это исправить, а потом вы вместе продумываете шаги к этой цели — каждую неделю новый шаг. Когда первая цель достигнута, надо ставить следующую, и так постоянно.

Для меня все это звучало слишком по-улоговски, но Томас стоял на своем. Он считал, что нам надо соединить мою «врожденную способность к психоанализу» и в муках добытое им знание.

— Посмотри, как ты помог мне, Арт. Представь, что мы вдвоем сможем сделать для других.

По его плану я получал звание главного в команде. Шерифа правды.

— Звание говорит само за себя, Арт! Ты — хранитель личной правды каждого человека. Ковбойские сапоги — вот твое удостоверение. А я буду твоим заместителем. Здорово, да? Когда шериф и заместитель входят в город — берегись, брехня! Любой, кто пройдет наш курс, тоже станет помощником шерифа. Мы каждому выдадим звездочки. Как тебе?

Ну что, читатель, теперь вы неплохо меня знаете. (Возможно, даже лучше, чем мне бы хотелось.) Как по-вашему, что я подумал про его план?

Вот-вот. Угадали. Это самое.

Но Томасу нелегко было отказать. Рука не поднималась подрезать ему крылья, когда он только— только воспарил. Когда он встал на твердую почву (без своих бульдозеров), а взгляд его устремился ввысь. Особенно если учесть, что он уже заказал и получил новые визитки:

APT СТОРИ.

Шериф правды

ТОМАС КОРЕЛЛИ.

Помощник шерифа

Звезда шерифа — путеводная звезда

В Великий План входили групповые занятия и посещения на дому. Короче, выше только небо. И еще у Томаса имелись очень четкие представления о том, что можно и чего нельзя. Клеиться к клиенткам — категорически под запретом. А жаль.

— Ладно, Арт. Придерживайся цели. Но я бы хотел сказать, что…

— Заглянешь ко мне пивка глотнуть?

— Да, спасибо. Я вот что хотел сказать…

— Славное холодное пивко. Самое то.

— Подожди, Арт! — Он опять разволновался. — Я знаю, что Улог не всегда на высоте как психолог. Но в одном ему не откажешь: он всегда ведет себя этично.

То есть после разговора о трусиках Томас решил, что я могу повести себя неэтично? (Опять это мерзкое словцо!)

— Уймись, заместитель! Я ей не нравлюсь.

— Пообещай мне делать только то, что нужно.

— То есть?

— Ничего не делать!

Пока мы добрались до мастерской, стало жарко. Я настежь распахнул оба окна, впустив внутрь приятный ветерок. Мы прикончили шесть баночек холодной «Короны». Томас все толкал воспитательные речи, а я устроился на скамейке и разбирал гору конвертов.

Я выгребаю содержимое почтового ящика от силы раз в неделю и вскрываю в один присест, обычно под пиво. Давно уже понял: если финансы в плачевном состоянии, хуже нет читать почту каждый день. По-моему, нужно беречь в себе оптимизм. Только он в состоянии вытащить вас из той дыры, в которую, судя по счетам, вы уже угодили. Как можно строить великие планы по утрам, если у тебя в заднице занозой сидят семьдесят пять баксов долга за свет? И такое чувство, будто тебе яйца защемило ящиком магазинной кассы?

Пока мы пили и трепались, ветерок шуршал страницами вскрытых писем, приподнимал их края, пытался подлезть под них и распушить всю эту груду. Хватило бы одного сильного порыва. А моим незаконченным шедеврам хоть бы хны — не желали даже шелохнуться. Бумажки на столе жили и двигались, а мои подвески застыли в пространстве. До чего же хреново! Если б только мне удалось расшевелить их и закончить! Тогда я смог бы их продать, сунул бы выручку в кассу и освободил свои бедные яйца.

— Галерея вольных художников! — Томас протянул мне конверт. — Не хочешь взглянуть, Арт? Звучит интересно.

Я вскрываю далеко не все, что получаю. Зачем, если и так ясно, что внутри? В том письме не было ровно ничего интересного. Писал Вилли Зут, владелец Галереи вольных художников. Он слал мне эти письма каждые три месяца уже года два — с тех пор, как я согласился выставить у него свои работы. Вилли тогда выдал мне аванс (слезы, а не аванс), чтобы я мог бросить все остальные дела и быстро подготовить выставку. Денег давно и след простыл, а показать мне по-прежнему было нечего.

Ну и какого черта вскрывать письмо? Я знал, что оно написано тонким каллиграфическим почерком. Вилли у нас пурист. Пишет только чернилами, стальным пером. Не признает даже чернильных ручек. Почерк легкий, четкий, изящный. Приблизительное содержание письма:

«Арт, что за хрень? Когда я увижу твои работы? Не теряю надежды. Будь добр, отвечай на звонки. Вилли.

P.S. Я в курсе, кто такой Пинг».

Томас подсунул другой конверт — с белым окошечком и красноречивым логотипом: VISA.

— А вот это? Явно что-то серьезное.

Я взял письмо, взвесил на ладони, посмотрел на свет.

— А не проще вскрыть? — спросил Томас.

Я изучал адрес. Очень многое можно узнать по шрифту. Например, когда компания хочет содрать деньги, она всегда запугивает адресата жирными квадратными буквами. На объявлениях о распродажах и конкурсах, наоборот, красуется веселенький шрифт со всякими завитушками.

— Это первое предупреждение. — Не вскрывая, я отправил письмо в мусорную корзину.

— Ты что, вообще не будешь читать? — Томас пришел в ужас. — Даже не проверишь?

— Почитаю второе предупреждение. Придет через… это что, VISA? Значит, через неделю. Семь дней в запасе.

— Но, Арт…

Я вскинул руку. Томас закрыл рот. Убей не пойму почему, но он принимал меня всерьез.

Мне нужна была тишина, чтобы исследовать следующий конверт. Загадочное послание. Тревожно незнакомое. Без окошечка. Жирный шрифт. Без обратного адреса. Объем содержимого? Лист писчей бумаги, не больше. Самое зловещее, что в адресе стояло мое полное имя: Арту Сильвестру Стори.

— Что это?

— Тсс.

— Что?

— Не гони. — Я сдвинул в сторонку всю прочую макулатуру. Выбора не было. Я знал, что предстоит сделать. — Сейчас досчитаем до десяти и просто… вскроем его!

Я ждал ее в «Pain et Beurre». К сожалению, не за моим любимым столом. Потому что стола больше не было. На его месте теперь стояла пальма в кадке. Какой бездарный расход пространства! Лучшее место во всем кафе досталось пальме. У Марселя случился припадок суеверной истерии, и он убрал наш столик вскоре после того, как к Гордону подсела смерть.

— Брось, Марсель, — сказал я, обнаружив исчезновение столика. — Я люблю тот стол. Гордон же не насовсем умер! Он потом ожил.

Толстые мохнатые брови Марселя сошлись на переносице острой буквой V.

— Я знаю, твой брат спать мертвым сном, Арт, — печально сказал он и поводил у меня перед носом желтым от никотина пальцем, После чего тем же пальцем поставил в воздухе точку и перекрестился. — Твой брат, он только одно слово что живой.

— Ему с каждым днем лучше. Вот увидишь, он скоро придет сюда и не найдет нашего столика. И тебе тогда будет стыдно!

— Француз, он эмоциональный, да. Но он и практичный.

— Но…

— Стол мертвецов все, капут. Мы больше об этом не говорим. — Марсель кивнул на столик за пальмой: — Вот. Садись. Этот стол, он тоже хороший. Да?

— Нет.

— Слушай, Арт, не надо шуметь. Не жалуйся бедному Марселю, а то он у тебя и этот стол заберет. — Он щелкнул пальцами: — Rien pour vous.[9]

Его внимание вдруг что-то отвлекло. Марсель потянул носом (надушенную цыпочку он учует за сотню метров). В дверях кафе появилась высокая красивая женщина. Она нетерпеливо крутила головой, оглядывая зал. Она искала…

— Оля-ля! Арт, гляди! Там! Это же Марлен, n'est-ce pas? Твоя Марлен?

Мне случалось пару раз затащить Марлен в «Pain et Beurre», когда мы были женаты. После развода ее нога еще не ступала на пол этого заведения.

— Марлен, ici.[10] За тот горшок. Вот он где! Сидит в пальме.

Марлен глянула на часы и поплыла ко мне.

Я звонил ей и просил прийти. Очень вежливо просил. Возможно, я даже побеседовал бы с ней о здоровье и благополучии Даррена-Полового Гиганта. Выбора не было: приходилось подлизываться. То письмо с грозными буквами было от адвокатов Полового Гиганта. «Предупреждаем, что намерены урезать ваш половой орган до размеров франкфуртской мини-сосиски и подать его без горчицы».

Это был ультиматум. Гигант жаждал денег. Точнее, хотел, чтобы Марлен получила свое.

— Для него это дело принципа, Арт. Он считает, что ты ведешь себя…

— Неэтично?

— …как последняя задница. Вряд ли я смогла бы чем-то помочь, даже если бы захотела. А я не уверена, что хочу.

Всего лишь не уверена? Уже кое-что. Неплохое начало.

Марлен согласилась со мной встретиться… не знаю почему. Рудиментарное чувство долга? Остаточные угрызения совести по поводу Муфуфу? Но она уже явно заскучала. Окинула взглядом выцветшие стены кафе, которые раньше казались ей романтично богемными.

— Боже мой, ничего не меняется. Как была дыра, так и осталась.

Потом Марлен окинула таким же взглядом меня.

— Когда ты в последний раз счищал камень и наносил эмаль? — Она заглядывала мне в рот.

— Что?

Марлен наклонилась поближе, чтобы лучше видеть. На лице у нее появилась гримаска профессионального любопытства и раздражения.

— Открой рот. Покажи зубы.

— Марлен, ради бога!

— Кому сказала — открой!

Вечно она прет напролом. Я разинул рот до упора. Марлен придвинулась еще ближе. На ней было черное платье без рукавов. С одного плеча сползла бретелька лифчика. Мятно-зеленая полоска на тугой, загорелой руке. Роскошно.

— Что ж, могло быть и хуже. Хотя как знать… — Ей явно не хватало молоточка и зеркальца. — Все равно, надо следить за зубами. Ничто так не выдает возраст мужчины, как десны.

— Неужели?

— Представь себе. — Марлен подсунула тупой кончик столового ножа мне под верхнюю губу и вытянула ее козырьком. — Молодые, упругие десны крепко охватывают зубы. А старые десны обвисают и болтаются как…

— Старые штаны мешком?

Марлен отпустила мою губу и швырнула нож на стол. (Стерилизатора под рукой не оказалось.)

— Но этого можно избежать, если ухаживать за зубами. Курение все резко ухудшает. Надеюсь, ты не начал снова курить?

— Конечно нет!

Ее пальцы подцепили беглую бретельку и ловко заправили под платье.

— Позвони Лоле и запишись на прием. Я разберусь с твоими зубами.

— Как? Снова в твое кресло? Боюсь, я пас. А твой Муфуфу пришел на повторный сеанс?

В глазах Марлен сверкнуло воспоминание. Она встретила его, чуть изогнув губы.

— Не пришел, представляешь? Сказать Лоле, чтобы послала напоминание?

Марлен расслабленно откинулась на стуле. Выглядела она ослепительно, и сама это знала. Она больше не хотела меня. Но это не значит, что она не хотела, чтобы я хотел ее. Старая песня. Надо переходить к делу.

— Марлен, что мне сделать, чтобы твой муж от меня отвязался?

— Попробуй заплатить.

— А по-другому никак нельзя?

Она пожала плечами.

Видимо, нет.

— Ты выставлялся в галерее у Вилли? — вдруг спросила Марлен.

— Увы, нет. Я все еще готовлю экспозицию. — И душу закралась очень неуютная тревога. Марлен слишком хорошо меня знала. Еще одна отложенная и упущенная выставка. — Я теперь работаю с новым материалом. Бросил глину.

— Как жаль!..

Жаль?

— Мне так нравились твои глиняные вещи. По-моему, они тебе особенно удавались.

Нравились? Удавались?

— Обидно, что ты не лепил меня, когда мы были вместе.

Пардон?

— Ты же ни в какую не хотела! — напомнил я.

— Да, а теперь вот кляну себя.

Клянет себя?

Я-то думал, Марлен даже слова такие неведомы: «жаль», «обидно» и все такое. Хороший знак, очень хороший…

— А как бы ты хотела, чтоб я тебя слепил? Обнаженной?

— Конечно.

— Бюст или в полный рост?

— Не знаю. Наверное, бюст до пояса.

— Без ног?!

Марлен любовно оглядела свои шелковистые ножки. Она их обожала. Когда мы еще были женаты и вместе сидели дома у телевизора, она то и дело рассматривала собственные икры — сравнивала с голливудскими. Сравнение всегда выходило в ее пользу.

— Еще не поздно, Марлен. Можем начать с той недели. Я слепил бы что-нибудь потрясающее. Обалденное… — Должно быть, я слишком тараторил, потому что волновался. Меня вдруг осенила чудненькая идея. Заказ на скульптуру раз и навсегда избавил бы меня от Полового Гиганта. — Только это выйдет дорого, солнышко. В полный рост — всегда дорого.

Сколько бы с нее содрать? Всю сумму долга? Или еще больше? Марлен не ценит то, что достается по дешевке. Все складывалось превосходно, просто замечательно. Пока Марлен не раскрыла рот и не расхохоталась. Очень громко.

— И что, я должна тебе позировать? Голая? Вот Даррен-то обрадуется! — Сама мысль так ее развеселила, что Марлен запрокинула голову и снова зашлась смехом. А это уже было нехорошо. Это было даже очень плохо, если только…

— Тебе не надо даже позировать, вот в чем прелесть! — Я поднял руки и пошевелил пальцами. — Вуаля! Скульпторский банк данных! Ты уже занесена. Я могу слепить тебя с закрытыми глазами. Каждый изгиб, все маленькие несовершенства. Хотя их у тебя почти нет.

— Выбрось из головы, Арт!

Четверть часа спустя двухкилограммовый кусок масла из запасов Марселя постепенно превращался в точнейшую копию бедра Марлен. (Ну, может, еще и кусочка ягодицы, в честь добрых старых времен.) Это было приятно. Я лепил, Марлен болтала, мы оба потягивали хорошее мерло. Я работал исключительно по памяти. Впрочем, выбора у меня не было: чтобы я не подглядывал, Марлен прикрыла ногу салфеткой. Очень скоро, как только масло приобрело очертания бедра, несколько завсегдатаев придвинулись к нам вместе со стульями и стали глазеть.

— Что это он лепит? Дельфина? Это ведь дельфин?

— А зачем ему дельфин?

— Может, сейчас неделя защиты дельфинов.

— По-моему, это задница. Во всяком случае, кусочек задницы.

— Одна половинка?

— Может, сейчас неделя красивых попок.

Я быстро закончил — работенка-то плевая. Строго между нами: я выбрал самую легкую для меня часть тела. Ту, что знал лучше собственных конечностей. Бедро, которое я гладил каждую ночь, когда Марлен прижималась ко мне и засыпала. Ее нога была для меня что азбука Брайля для слепого.

— Нога красивая, спору нет, — сказала Марлен, разглядывая мое произведение со всех сторон. Нога ей определенно нравилась. — Но вот моя ли? Не уверена.

Ложная скромность. Она прекрасно знала, чья это нога.

— Твоя, Марлен, твоя. Но если ты мне не доверяешь, пусть решат они. — Я повернулся к группе едоков — наших зрителей: — Является ли бедро на столе бедром этой женщины? Убери салфетку, солнышко.

Марлен быстро встала:

— Что за идиотизм!

И тем не менее она не обрушилась на меня, а поставила ногу на верхнюю перекладину стула, помедлила и постепенно приподняла подол черного платья. Зрители глазели в полном восторге. Марлен не стала обнажать ягодицу — хорошенького понемножку, — но все-таки открыла достаточно, чтобы удивить меня и потрясти наше жюри.

— Это ее нога, как пить дать.

— Точно, ее.

— Тут кто-то говорил, что она зубной врач?

Когда я услышал восторженные охи, то понял, что контракт у меня в кармане. Потому что Марлен не сможет забыть свой триумф. И захочет продолжения: по ней, оваций не бывает слишком много.

Я медленно провел ножом по сливочной ягодице, снял желтую стружку от попки до колена. Марлен наблюдала, как я намазываю ее на кусок булочки, потом открыла рот, чтобы я мог угостить и ее. Я сидел и смотрел, как она жует. Она жевала и позволяла мне смотреть.

Я с нетерпением ждал ежедневных свиданий с Гордоном, возможности побыть один на один с братом. Ну или втроем, если считать его стояк, который никуда не девался и уже практически жил собственной жизнью. Гордон прекрасно выглядел, и — о чудо! — проплешина, которая так его бесила, почти заросла — остался лишь маленький блестящий пятачок на самой макушке.

В какой-то момент я нарисовал с него шарж и закрепил на телевизоре у брата над головой. Если б Гордон все-таки очнулся, он первым делом увидел бы себя — с роскошной шевелюрой и рогом побольше Италии. Рисуя, я выдавал очередную порцию жизнеутверждающего трепа. Каждый день я пытался придумать для Гордона вескую причину вернуться к жизни. Например, сок манго на подбородке. Адреналин в крови, когда проскакиваешь перекресток на красный. Песня Джеймса Тейлора. Но в это утро я рассказал ему про Марлен, про «Pain et Beurre» и про то, что на месте нашего столика теперь торчит пальма.

— Лягушатник поставил на тебе крест, Гордон. Он тебя уже похоронил. Он уже скормил кому-то твой обед. На твоем месте я бы очень разозлился. Ради такого стоит бы выбраться из койки, а? Если, конечно, у тебя силенок хватит. А лично я думаю, что хватит.

— Привет, Арт. — Сестра Крисси неслышно подошла сзади и дотронулась до моего плеча. — Ты говори, говори. Продолжай.

Она пристроила свою аккуратную попку на край матраса, закинула ногу на ногу, взяла руку Гордона и принялась считать пульс. Они были так тесно связаны, эта медсестричка и мой брат. Как мать с больным ребенком. Будто он пришел из школы и лежит дома в постели. Дома.

Я наклонился и протянул ей руку над грудью Гордона:

— Крисси, а я живой? Можешь узнать? Крисси обхватила мое запястье легкими пальцами и засекла время. Пальцы сомкнулись, сжались: устанавливаем связь. Связь установлена.

— Думай про что-нибудь хорошее, пока я считаю, — велела Крисси. — Вспомни какую-нибудь мечту.

Я много о чем мечтаю. Обо всем на свете. Пожалуйста: лекарство от рака. Выздоровление Гордона. Статуя Марлен. Мир во всем мире. Или какая-нибудь новая индийская пряность, которая придаст новый вкус любому блюду. Но про все это я думать не стал. Почему-то мне вспомнился наш с Джули поцелуй — в машине, около «Львиной головы». Тот кэри-грантовский поцелуй. Закрыв глаза, я смог даже вспомнить тепло ее губ. И понял, ЧТО, будь у меня вторая попытка, я уж не стал бы строить из себя деликатного Кэри Гранта. Только дайте мне шанс (черта с два, при наших «профессиональных» отношениях!), и я своего не упущу. Я буду как Джеймс Бонд! Как Зорро! Как…

— Не волнуйся, ты жив. — Крисси ухмылялась во весь рот. — И даже очень.