Крысы

XI

Джемпер разложен на массивных коленях, и широкие петли цепляются за лиловое платье. Спицы торопятся, догоняют друг друга, но гарусные петли задерживают их бег. Руки движутся так же проворно, как в день всех святых, когда сажают хризантемы на семейных могилах. Глаза мадам Руссен спокойно следят сквозь очки за параллельным бегом серых петель, которым предстоит согревать плечи Филиппа, когда пальто будет уже недостаточно, чтобы уберечь его от холода и сырости этого пропитанного западным ветром города.

Словно все еще чувствуя холод долгих вечеров, когда она, заботливая мать, засиживалась за вязаньем, беспокоясь, как бы ее сынок не простудился, она поднимает голову, не прерывая движения пальцев, и чуть-чуть улыбается, — за окном гостиной на бульваре видны широкие листья каштанов.

Тонкие губы сжаты, но складки на обрюзгшем лице расправились.

На деревьях распевают птицы, ветер колышет занавески, и сквозь приоткрытое окно проникает тепло уже жаркого солнца. Гудение мотора, несколько выстрелов в глушителе, указывающих на то, что машина отправляется.

Игра петель не прерывается: пальцы мадам Руссен только замедлили свой бег, когда из ворот напротив выехала машина. Но в тусклых глазах мадам Руссен не видно раздражения, как бывает обычно, когда с ней заговаривают о семье Эрише. Она не чувствует к ним ненависти. Но с тех пор, как они приобрели старинный особняк по соседству, с тех пор, как в конюшне, предназначенной для лошадей, водворились их новенькие авто, с тех пор при упоминании об этих соседях морщинки по обеим сторонам рта мадам Руссен часто залегают глубже. Но сейчас, несмотря на воспоминание о колье, в котором мадам Эрише щеголяла на последнем спортивном балу, мадам Руссен, сидя в кресле напротив двери, открытой в столовую, где горничная сейчас будет накрывать на стол, чувствует умиротворение. Машинально взглядывает ома на мраморные часы, так как через открытое окно доносится запах вареной рыбы. Четверть двенадцатого. В ее распоряжении еще четверть часа, чтобы убрать вязанье в рабочий столик, приютившийся; в простенке между окнами. Она расправляет свое грузное тело, уставшее от утренних хождений: они с кухаркой спозаранку отправились за рыбой, — по пятницам готовится рыбное.

Клубок шерсти тихонько подкатывается к лакированному столику и останавливается у, тонких ножек, Нитка натянулась и дрожит при каждом движении рук, связывая мадам Руссен со столиком.

Мадам Руссен вспоминает, что Сублены приглашали к себе на дачу в Мениль-Энар на чашку чая. Медленно открывает она рабочий столик, убирает туда джемпер, пока еще с одним рукавом. Спицы воткнуты в клубок.

На прибитом к полу ковре не остается отпечатков ног. Мадам Руссен садится и облокачивается на секретер розового дерева. Тщедушный столик, кажется, согнется под тяжестью ее массивных рук. Белый листок покрывается ровным наклонным почерком, которому обучали сорок лег тому назад в монастырской школе на улице Авалас; почерк мадам Сублен столь же современен, сколь этот старомоден. Но оба письма, лежащие рядом, не дисгармонируют, они дополняют друг друга. Они похожи однообразием своих выражений, как на семейных портретах внучка в декольтированном платьице и бабушка в строгом репсовом платье — на одно лицо.

Мадам Руссен собирается на чашку чая к Субленам, в вежливых выражениях подтверждает она свое согласие. Налепив марку на запечатанный конверт, она поднимается. Прощай покой, она убрала ого в рабочий столик вместе с джемпером. В окружении дешевых безделушек, развешанных по стенам, расставленных на позолоченных консолях, на полочках, она, не садясь, мысленно проверяет счет кухарки, прежде чем спуститься на кухню и проследить за приготовлением обеда. Она намечает распределение своего дня: открытие Общества покровительства бедным девушкам, заседание секретариата Лиги французских женщин, затем чай у Дюрефе. В уме мелькает образ мадам Эрише, блеск бриллиантового колье, ее мутит при воспоминании об этом ценном украшении на костлявой груди мадам Эрише, разбогатевшей от подрядов на общественные работы. В памяти встает целый поток злословия: недоброкачественный материал на государственные постройки, — не бетон, а чистый песок; компрометирующие связи с представителями левых направлений. А между тем муж в отличных отношениях с Эрише. Воспоминание о бриллиантовом колье меркнет; Эрише — префект; префект, орден Почетного легиона для Робера. Мысленно она уже видит красную ленточку в петлице у мужа.

К моменту появления горничной с большим подносом, заставленным посудой, взятой из шкафов в буфетной, красная ленточка успела исчезнуть, так как мадам Руссен мысленно развивает уже кипучую деятельность в благотворительных учреждениях, где сегодня после обеда ей предстоит высказать свое мнение, дельное и авторитетное.

Горничная накрывает стол скатертью, расправляет складочки.

Мадам Руссен входит в столовую, скользит взглядом по ряду стульев и подходит к серванту, где стоит пузырек с мышьяком.

— Будьте добры, поставьте к прибору мосье Филиппа.

— Сию минуту, мадам.

Филипп не болен, боже упаси, но он переутомился от усиленной подготовки к экзаменам сверх работы в конторе адвоката, где проходит предварительный стаж, и капли должны восстановить его силы.

— Вы не позабыли, что мосье Филиппу, надо поджарить бифштекс?

— Кухарка поджарила, мадам.

— Сейчас взгляну.

Уже открывая дверь, мадам Руссен слышит:

— Кажется, в вестибюле есть письма для вас, мадам,

— Надо было подать их мне, Элиза.

Мадам Руссен пожимает плечами.

— Но их только что принесли, мадам.

Вестибюль рядом с столовой. Деревянный сундук, металлический поднос, письма…

Левой рукой мадам Руссен роняет конверт, он падает, в правой руке листок, вырванный из школьной тетради.

Мадам Руссен прислоняется грузным телом к стене, приминая серый непромокаемый плащ Филиппа. Величие слетело с нее; кажется, она сейчас рухнет.

Глаза перечитывают письмо, перечитывают упорно. Не могут оторваться от незатейливого листка, от неумелого почерка, от примитивных и грубых выражений.

Слова вертятся у нее в голове, привыкшей к логическому развитию мысли.

И в ней просыпается врожденная подозрительность: шантаж, отвратительный шантаж!

Плечи отделяются от стены, примятый плащ стремится принять прежнее положение. Глаза поворачиваются к окну, смотрят сквозь прозрачные занавеси на деревья и замечают дом Эрише напротив, широкие ворота, затем останавливаются на подставке для зонтиков.

Звяканье стаканов; горничная, верно, уже накрыла на стол.

Нет, не может быть! У сына любовница, любовница, которую он наградил ребенком. Она раздельно и громко произносит: «Нет, нет, нет!» стоя у двери, откуда через несколько минут должны появиться муж и сын.

Всколыхнувшийся бюст успокоился и водворился на отведенное ему в корсете место. Венские каблуки приобрели прежнюю устойчивость.

Нет, Это невозможно; надо точно проверить.

Она еще пе может судить о последствиях поступка; надо все точно выяснить; она ошеломлена, пришиблена. Но тело уже пришло в равновесие, и просыпается мужицкое упорство. Она не проронит ни слова, но заставит говорить других. Горничная молча появляется в дверях.

— Сейчас иду, Элиза.

А затем, обращаясь к кухарке.

— Как следует размешайте белый соус.