Крысы

XXIX

— Обойдется без всяких трудностей. Обычное введение в наследство, будьте покойны, мадам Руссен, обойдется без всяких трудностей, и скоро вы будете избавлены от печальных формальностей.

У мадам Руссен подступает к горлу, будто ее душит одержанное рыдание, отчего колышется ее тяжелым траурный креп. Между, тем как нотариус Персон, склонившись над бюро, заваленным делами, которые он перелистывает осторожно, как и подобает человеку благоразумному, — закрывает глаза, словно соболезнуя горю старой дамы; трагическая смерть ее сына — лишний доход для самой солидной нотариальной конторы в городе.

Мадам Руссен сидит слева от бюро в стиле Ампир, почти напротив гравюры эпохи Луи-Филиппа, всей ступней опираясь на ковер, в котором уже просвечивают линялые нитки основы; она следит пожелтевшими от больной печени глазами за короткими пальцами, бегающими по гербовой бумаге.

Племянница, Эвелина Майе, неотступно сопровождающая ее в грустных, но неизбежных хождениях, где имя Филиппа соединяется с определенным количеством гектаров земли, которые он унаследовал после смерти бабушки, сидит направо от бюро. Она изучает диплом мосье Персона, вставленный в раму и повешенный на стену.

Мраморные часы наполняют комнату монотонным тиканьем.

Нотариус считает про себя.

Мадам Руссен откидывает с лица вуаль, который благодаря своей тяжести, спадает ей на щеки. Креп подчеркивает бледность жирного лица. Отвислые щеки — доминирующая черта ее лица — ограничены желтовато-лиловыми кругами под глазами.

Креп ниспадает до ножек стула. Неужели это дряблое тело осело навсегда, словно из него вынули жизненный нерв, осело с того момента, когда продолжительный звонок пробудил ее ото сна, полного гордых мечтаний?

Получасовая поездка ночью в автомобиле. Рыдания, в которых отчаянье достигло предела. Искусанные до крови губы при виде трупа, покрытого пальто. Вопли муки, оцепенение предельной муки, потом в качестве испытанного средства — молитва около тела, зажатого между железом и стеклом, освещенного фонарями фермеров, стоящих вокруг с обнаженными головами.

И когда около узлов с бельем, которые она машинально ощупала, ее пальцы наткнулись на пушистый мех, — мысль заработала с обычной логикой: вывод фактов из вещественного доказательства. Сын ее был с женщиной, и ненависть и отчаяние усилили ее скорбь.

Она запрятала в карман своего дождевика потертую горжетку Клер, и слезы ее иссякли.

Смерть сына не только отрывала у нее кусок живого тела, нет, в ней было что-то позорное, что надо было скрыть от людей. И когда взошла заря над местом катастрофы, около изгороди, за которой высились буки, утром уже не казавшиеся таинственными, — мать вышла из комнаты на ферме, где лежал покойник. Она вернулась на место происшествия и принялась искать среди осколков другие доказательства проклятой распущенности сына.

Больше не было ничего.

Надо жить, чтобы скрыть глупости сына, который стремился навстречу своей судьбе.

И пока Эвелина Майе, в плотно облегающем черном костюме с белым кружевным жабо внимательно прислушивается к мыслям тетки, нотариус мелким почерком записывает что-то на полях дела.

Мраморные часы монотонно отмечают секунды; по временам шумное дыхание старой дамы заглушает их тиканье.

Эвелина примиряется с мрачным кабинетом, со скукой, которой пропитаны груды дел, пыльный ковер. Она не может оставить тетку, наследницей которой она является. И хотя в глазах у нее покорная печаль, подобающая кабалистике деловых бумаг, ее пышное тело рвется из строгого костюма, из простой белой блузки. Рядом с ее румяными щеками, алым ртом, упругой, немного тяжелой грудью, пухлыми руками — окруженное крепом лицо мадам Руссен, обвислое, с пористой кожей, кажется еще более дряблым и утомленным. Единственная связь между ними — бюро, заваленное бумагами, и в качестве символа их единения — голый череп мосье Персона, на который падает луч ноябрьского солнца, смягченный тусклыми стеклами окна.

Нотариус кончил подсчет; и когда в кабинете монотонный голос, похожий на голос ученика, равнодушно отвечающего урок, читает: «Филипп Руссен, сын Робера-Арсена-Мари Руссена и Сюзанны-Марты-Адели Леклерк супруги Руссена…» старая дама чувствует, как у нее из глаз капают слезы. Капают и останавливаются, ибо монотонный голос перечисляет: «…гектаров пахотной земли, лугов, усадьбы…» и горестное внимание сменяется картиной фермы, купленной ее матерью сорок лет тому назад у графа Сардера, построек, требующих крупного ремонта, фермеров, которым земля сдана в аренду еще до войны.

Затем нотариус встает, снимает очки с толстого прыщавого носа, испещренного лиловыми жилками, и складывает руки на животе, словно охраняя его.

Эвелина слушает представителя законности. Скука прошла, так как слова «теперь дело только за подписью мосье Руссена» возвещают, что прием окончен.

Она повеселела; через час сын мосье Персона придет к ней на чашку чая, и возможно, что она затеет с ним интрижку, он —молодой человек воспитанный и благоразумный. На вечере у Руссенов он показался ей очень пылким, а физически он ей нравится. Тут ничего не поделаешь. Он по-своему более серьезен, более положителен, внушает больше доверия, чем бездельник Сардер. Верно, она тогда потеряла рассудок, что влюбилась в такого ветрогона.

Мадам Руссен встает, опускает на лицо вуаль, направляется к двери в сопровождении своей пышнотелой племянницы; мосье Персон отворяет обитую дверь, и еще до того, как нотариус успел пожать обеим женщинам руки, в тот момент, когда они проходят мимо ожидающих своей очереди клиентов, поднимается мужчина в коричневой рабочей одежде и вопит, обращаясь к мосье Персону;

— Негодяй, выплатишь ты мне наконец наследство после жены?

Раньше чем идти сюда, он зашел в погребок напротив завода. Он долго обсуждал свое дело с хозяином, убеждавшим его «не давать спуску» и заодно все время подносившим рюмочки, за которые надо было расплачиваться маличными. И дядя молоденькой машинистки, жертвы Филиппа Руссена, пришел в нотариальную контору, насыщенный спиртными напитками и злобой.

Во время ожидания около двух почтенных дам он задремал, но при виде блестящей лысины нотариуса в нем проснулось возмущение, и он начал ругаться.

Лицо у него покраснело, он бросается на нотариуса, и очутившись между обеими почтенными дамами, отодвинувшими свои стулья, и мадам Руссен, стоящей в рамке двери, рабочий дает пощечину нотариусу. В этот момент он слышит слово «полициям Рука хряснула по толстому лицу, и очки свалились к ногам мосье Персона, прижавшегося к папкам 1867 г.

Молодые клерки подняли головы, удивленные и обрадованные происшествием.

Старые смотрят на происходящее, словно перед ними кляузное, дело, но старший клерк, нотариус в будущем, сидящий в застекленном закуте, откуда видно всю контору, телефонирует в полицию, номер которой записан рядом с адресами адвокатов, стряпчих и т. п. и вызывает ее «на помощь в дом № 47 по Рю-де-ла-Репюблик».

Мосье Персон напуган, плечи приросли к пыльным папкам; он не спускает глаз с бархатной кепи, бумазейной блузы, шеи, испещренной глубокими морщинами. При слове «полиция», брошенном в трубку старшим клерком, он успокаивается, так как кулаки — уже не перед самым его носом, а на расстоянии метра от него.

Он слышит: «Ребятишки, денег, кормилица, хлеба, бедняжка-жена», но ничего не понимает, так как внимательно следит за тяжелыми кулаками.

Молодые клерки посмеиваются втихомолку, старые — напуганы, почтенные дамы ужасно возмущены, а у торговца свиньями, мэра Вилланпуа, бурчит от страха в животе.

Только лица мадам Руссен и Эвелины выражают презрение к этому негодяю и отвращение, вызванное в них позорной сценой.

Их тоже успокоило слово «полиция», так как они уверены в силе и проворстве людей в мундирах, которые сейчас заберут этого бесноватого. Он жалуется, что ему не хватает на ребят; пусть не пьет; простонародье, только напившись, и веселится. Когда синие мундиры полицейских окружили сутулые плечи, которые уже не расправятся для борьбы («Меня же обокрали, и меня же сажают в кутузку»), старшин клерк положил телефонную трубку, и, задевая столы полами пиджака, подошел к мосье Персону, утиравшему лоб:

— Какой срам, какой срам; уже в тот раз, когда здесь был молодой Сардер, он мешал занятиям, болтая с этим негодяем…

И нотариус, протирая стекла, говорит, вновь обретя утраченное было самообладание:

— Благодаря вашему присутствию духа, опасность миновала.

Лицо у него пунцовое, тоненькие струйки пота проводят борозды на розово и лысине.

Мадам Руссен и Эвелина с чувством трясут нотариусу руку, старые рантьерши что-то мямлят о своем соболезновании; мэр Вилланпуа говорит о большевизме.

И в то время как успокоенный и подкрепленный выраженным ему сочувствием нотариус вводит старух-рантьерш к себе в кабинет, мадам Руссен, опустив два строгих траурных вуаля, величественно шествует мимо согнувшихся над столами клерков; она встревожена, нервна, но готова отразить слухи, которые могут возникнуть, если Сардер, первым прибывший на место происшествия, узнает, что Филипп был с женщиной.

И когда на улице племянница говорит ей: «Сардер просто вызывает отвращение, вот с кем он водит компанию», она успокаивается и думает: «Никто ему не поверит».