Крысы

XV

Свет майского утра заливает большой зал. Дверь всю ночь простояла открытой. Когда Жак нее в своих объятиях Франсуазу, влетела ночная бабочка, и теперь она бьется крылышками об окна, о картины, о стены. Муравьи дождались восхода солнца и лихорадочно принялись на пороге за работу, но они не решаются переползти на большой ковер. Они волочат иссохшие трупы мух.

Входя, Жак зажмуривается. Свет ослепляет его — он вышел из полутемной спальни. Он направляется в сад, останавливается в дверях. Сад весь в росе, трава полегла под росой. Распустились две настурции. Когда солнце показывается из-за туч, на круглых листьях переливаются хрустальные капли. Нагроможденные друг на друга камни поросли мхом; под орешником оп гуще, а на углу стены и на площадке крепости, вкрапленной, как пятно травы, над тремя кустами роз, мха нет. За этими тремя кустами — огромная стена: пределы сардеровских владений. У стены сгрудились дома: город. Но города не видно, не слышно.

Жак замечает смятую траву; злаки уже подымают свои узкие головки. Скоро нельзя будет различить место, где прильнули друг к другу два тела. Он улыбается, — сегодня утром он безмерно счастлив.

Жак возвращается на середину комнаты. Его окружают кресла, не пускают. Сегодня Жак мс в силах отказаться от внешней обстановки роскошной праздной жизни, хотя у него на мир, на жизнь определенные, жесткие, почти железные взгляды. Франсуаза спит, как уставший ребенок, спит, сжав нежные кулачки, вся ее усталость сосредоточилась в сжатых пальцах.

Сон пришел, глаза сомкнулись, руки, обнимавшие Жака, раскрылись, губы капризно надулись, волосы рассыпались по обнаженной груди. Франсуаза не свернулась комочком, как обычно, чтобы сохранить тепло.

Тело Жака, горячее, мускулистое, внушающее уверенность своей силой, было тут же, около. Он принес ту силу, которой недоставало ей, когда она была одна.

Жак понял страсть, с которой она отдалась ему, после того как не сдавалась в течение нескольких месяцев. Когда он засыпал, Франсуаза прятала лицо у него на груди. Может быть, ей не хотелось, чтобы Жак понял тяжесть ее рта, ее любви.

Франсуаза ласковая; у нее гладкая кожа, крепкие груди, а когда она открыла глаза, ее упругое тело счастливого зверя осветилось нежностью. Нежностью, которая не исходила в словах. Тонкая кожа, слабые мускулы — ведь это тоже нежность. «Нежность за нежность» — думает Жак.

На стенах рядами развешаны портреты предков. Лица выступают из костюмов различных эпох. Все они похожи друг на друга; мужчины — с могучими челюстями и крепкими шеями; и мужчины и женщины полны величия, в котором и не подумаешь усомниться.

Жак отпихивает кресло, другое, третье — и опускается на колени перед распятием. Он подымает голову. Смерть дяди не представляется ему тайной. Она присуща этому старому особняку, обстановке, которую распродадут, дому, который он покинет.

Но его не печалят мысли о том, что скоро он будет беден, как старый камердинер Гектор, ведь с ним Франсуаза. Он чувствует, как она близко, он даже радуется, объединяя в своих солнечных утренних грезах свою и ее судьбу, — судьбы бедняков, которые выдержат натиск города, расположившегося на горе за оградой сада: натиск людей, которым снятся только деньги, которые в тщетном высокомерии мечтают об эфемерной власти, глаза которых смыкаются над видением; растущих биржевых курсов, а губы шепчут магические названия американских ценностей, с тем же упоением,' с каким в детстве шептали молитвы.

Он смеется, теперь ему не нужен этот дом, где прячется все его прошлое, все его мечты. У него есть любовь и свобода. И руки для работы. Он подымает руки; лучи солнца, проникающего в зал, освещают белые, но сильные руки. Вены вздуваются, потом краснеют; и, стоя во весь рост, спиной к иконе, в полотняной пижаме на голое тело, Жак смотрит в сад и громко поет: «Свободен, свободен, свободен, свободен…»