Крысы

XXX

Кусок холста, протянутый в углу, служит ширмой; на столе, заваленном книгами, горит керосиновая лампа. Кровать, покрытая пледом, а над ней портрет графа де-Сардера в костюме, какие косили в 1895 году. Напротив миниатюра в плюшевой рамочке: мать Жака, которой он не знал. Свет падает только на стол, угол коврика и комбинезон, повешенный на ширмы, за которыми Жак моется, раздевшись догола.

Жак поливает плечи холодной водой, а ноги стоят в тазу с теплой. Усталость стекает вместе с мыльными струйками и исчезает в цинковом тазу.

Сегодня ему досталось — грузили на машину бочки с маслом, но вечером, как почти каждый вечер, по окончании работы, он встретился с Франсуазой, и сидя в тесной комнатке, они будут скоро слушать весь мир, который заговорит с ними через громкоговоритель. Он заслужил эту невинную радость; грузовик дымил, вследствие плохой карбюрации топлива.

Франсуаза сидит в тени, и она тоже позабыла об усталости; подушки закончены, и вечером она свободна. У нее такое ощущение, будто нет больше города, гомона, работы, которую надо сдавать к сроку. Она слушает плеск воды, струящейся за ширмой по мускулистому телу. Она любит Жака, любит без затей, и беспокойство, которое охватывало ее, когда она в мечтах созидала себе будущее, в глубине души боясь нищеты, исчезло. А между тем они не живут вместе, они не женаты, не «прилепились» друг к другу, как жалкие пары, опасающиеся очутиться вне установленной морали. Они— два свободных существа, влюбленных друг в друга, но, боясь растратить свою любовь, они перемежают ласки днями разлуки. Они свободны и любят друг друга.

Жак вытирается; от полотенца кожа делается красной, он натягивает штаны, надевает чистую рубашку.

В комнате жарко; керосиновая печка накалилась, и девушка греет ноги.

— Подожди, голубка, я сейчас.

Он всовывает ноги в ночные туфли, а Франсуаза протягивает руки, касается пальцем стены, а затем скрещивает руки на коленях. Чувство радости дрожью пробегает у нее по телу.

— Наставь на Лондон.

Она встает, идет к столику, поворачивает ручку на четырехугольном ящике. Сначала хрипение, потом ясный звук. Франсуаза отпускает ручку и придвигает к столу кресло. Жак выходит из-за холста. В туфлях на босу ногу, брюки стянуты ремнем, рубаха с отложным воротником полурасстегнута, и когда Жак проходит по светлому треугольнику, отбрасываемому лампой, девушке кажется, что сегодня у него глаза особенно голубые. Она делает несколько па танго. Он берет ее за талию, и они продолжают танец. Они прижимаются друг к другу, изгибаются, потом Жак притягивает к себе Франсуазу и вместе с ней опускается в кресло.

Франсуаза, как зябкая девочка, свертывается комочком в объятиях Жака, ее светлые волосы рассыпаются но его крепкому плечу и слегка приподнявшийся джемпер не обрисовывает груди. Жак свободной рукой крутит ручку. Треск, словно грохот бури, — потом Берлин.

— Граммофон, вальс, шепчет Франсуаза.

Слабые звуки, словно неслышные призывы, которые не могут быть услышаны. Жак растроган ими чуть не до слез. Он сжимает Франсуазу в объятиях, сжимает, чтобы сна не ушла от него. Она и не уйдет; она наклоняет голову к лицу своего друга; наклоняет так близко, что губы касаются губ, а граммофон играет, играет, не зная устали, не зная радости.

Потом тишина, прерываемая хриплыми короткими звуками… немецкий говор… тишина.

Головы отрываются друг от друга. Нежные звуки фуги Баха. Жак слушает. Музыкальный рисунок растет, развертывается, сокращается, нарастает, ширится. Сердце Жака переполнено, пальцы его скрещиваются на волосах Франсуазы. Волосы Франсуазы щекочут ему ладони.

Пламя краснеет, рабочий комбинезон висит на ширме, пружины в кресле опустились под тяжестью двух тел.

— Сколько радости; как прекрасно, шепчет Франсуаза, закрывая глаза.

Ее усыпляет слишком серьезная музыка. Она засыпает.

Жак смотрит на закрывшиеся веки, улыбается. Он не сердится на Франсуазу за то, что она заснула. Она так прекрасна с опущенными ресницами. Фуга ширится, потом замирает и… молчание…

Жак выключает приемник.

Печка накалилась докрасна.