Кто стоял за спиной Сталина?

Загадки и догадки

Рассмотренный материал показывает, что реальная биография И. В. Сталина значительно отличалась от той ее версии, которая нашла отражение в официальной литературе.

Прежде всего оказывается, что И. В. Сталин был арестован не шесть, не семь и не восемь, а как минимум девять раз (1900 г., 5 апреля 1902 г., 1905–1906 гг., 25 марта 1908 г., 23 марта 1910 г., 9 сентября 1911 г., 22 апреля 1912 г., 23 февраля 1913 г., лето 1916 г.). Кроме того, не менее четырех раз его подвергали задержанию (21 марта 1901 г., осень 1904 г., 28 января 1906 г., 10 октября 1909 г.).

Иначе выглядит и хроника побегов. И. В. Сталину удалось бежать не четыре, не пять и не шесть, а по меньшей мере восемь раз (1903 г., 1904 г., 1905–1906 гг., 1909 г., 1911 г., 1912 г. — два побега, 1916 г.). К этому нужно добавить два известных нам случая, когда он сумел ускользнуть буквально из рук полиции (28 января 1906 г. и 10 октября 1909 г.).

Аресты и побеги могут лишь украсить биографию революционера. Почему же в свое время И. В. Сталин не только называл меньшее количество арестов и побегов, но и не дал их полной и точной хронологии?

Невольно возникает вопрос: может быть, И. В. Джугашвили и И. В. Сталин — это разные люди, и последний плохо знал революционную биографию первого? Не здесь ли кроется объяснение того, почему И. В. Сталин называл днем своего рождения 9 (21) декабря 1879 г., а не 6 (18) декабря 1878 г.? Почему дефект левой руки отсутствует в первом известном нам описании его примет 1902 г. и розыскном циркуляре 1904 г., но присутствует в других документах? Почему, если такой дефект действительно существовал с детства, он стал основанием для освобождения И. В. Джугашвили от службы в 1917 г., в разгар войны, но не был принят во внимание в 1900 г.? Почему летом 1909 г. И. В. Джугашвили не могли опознать секретные сотрудники Бакинского охранного отделения М. Коберидзе (Михаил?) и Н. С. Ериков (Фикус), знавшие его до этого? Почему, по мнению Г. Уратадзе, изображения И. В. Сталина не похожи на того И. В. Джугашвили, с которым он встречался в 1903 г. в кутаисской тюрьме? Почему до сих пор нам почти неизвестны оригиналы дореволюционных фотографий И. В. Джугашвили и регистрационных карт с его дактилоскопическими отпечатками? Почему в сохранившихся описаниях его примет мы обнаруживаем серьезные расхождения, особенно это касается его роста и оспенных пятен? Почему под некоторыми дореволюционными документами мы видим подпись И. В. Джугашвили, сделанную не его рукой? Почему он был равнодушен к своему сыну Якову и счел возможным отсутствовать на похоронах матери?

Несмотря на заманчивость этой версии, придающей революционной биографии И. В. Сталина детективный характер, она вызывает большие сомнения.

Если бы в 1899–1917 гг. под фамилией И. В. Джугашвили действовали два или несколько разных лиц, данное обстоятельство не могло бы не привлечь к себе внимание его товарищей по партии, знавших и встречавших его как до, так и после 1917 г. А их было достаточно много. Вот только некоторые из них: Н. Н. Аладжалова, С. Я. Аллилуев, К. Е. Ворошилов, И. Э. Гуковский, С. С. Девдориани, П. А. Джапаридзе, А. С. Енукидзе, С. И. Кавтарадзе, Л. Б. Каменев, В. З. Кецховели, Л. Б. Красин, Ф. И. Махарадзе, П. Г. Мдивани, В. П. Ногин, Г. К. Орджоникидзе, семья Сванидзе, Е. Д. Стасова, Т. П. Сухова, С. А. Тер-Петросян (Камо), С. Я. Тодрия, М. И. Фрумкин, М. Г. Цхакая, С. Г. Шаумян и т. д.

Поэтому объяснение «загадок» в биографии вождя нужно искать в другом. Тем более что они не исчерпываются арестами и побегами.

До сих пор мы не знаем действительных причин и обстоятельств исключения И. В. Сталина из семинарии.

Очень странно, что официальная историография предпочитала замалчивать первое его знакомство с полицией — обыск летом 1899 г. в селении Цроми, факт его первого ареста в 1900 г., задержание в ночь с 21 на 22 марта 1901 г.

Не все понятно с привлечением И. В. Сталина к первой переписке по выяснению политической благонадежности при Тифлисском ГЖУ 23 марта 1901 г. В частности, неясно, почему, приняв постановление о его привлечении к переписке в качестве обвиняемого, жандармы не предприняли никаких мер по его разысканию, а когда он попал в сферу наблюдения и стало известно место его проживания, ничего не было сделано для его ареста. До сих пор остается неизвестным, когда и чем закончилась для И. В. Сталина эта переписка.

Много неясного с перепиской, которая была начата после его ареста 5 апреля 1902 г. С одной стороны, рассмотрев представленные ему материалы, Департамент полиции счел возможным превращение переписки в формальное дознание и передачу дела в суд, с другой стороны, несмотря на существование свидетельских показаний, уличавших И. В. Сталина в причастности к мартовским событиям 1902 г. в Батуме, прокуратура признала необходимым закрыть это дело из-за отсутствия улик. Кто в этом отношении был ближе к истине, судить трудно, так как материалы переписки и выросшего из нее дознания обнаружить не удалось.

Вызывает вопросы эпизод с привлечением И. В. Сталина к дознанию при Тифлисском ГЖУ в 1902 г. В частности, это касается сокрытия Тифлисским ГЖУ от следствия неблагоприятных для И. В. Сталина фактов. Требует выяснения, когда, кто и с какой целью уничтожил дела № 630 и 630–1 за 1902 г. из 7-го делопроизводства Департамента полиции и подчистил дело № 175 за этот же год. Странно выглядит история с попыткой ареста И. В. Сталина во время его пребывания под стражей весной 1903 г. и его поисками в 1903 г. перед отправкой в Сибирь. Непонятно, для чего понадобилось скрывать его первый, неудавшийся побег из ссылки в конце 1903 г. Почему никто кроме крестьянина М. И. Кунгурова, не поделился воспоминаниями об обстоятельствах второго побега?

Не все понятно с поддельным удостоверением, которое И. В. Сталин изготовил в своей первой ссылке и которое свидетельствовало, будто бы он являлся агентом балаганского уездного исправника. С одной стороны, существование подобного удостоверения и возможность его изготовления вызывают большие сомнения, с другой стороны, нельзя не считаться с тем, что информация о нем исходила от самого И. В. Сталина.

В официальной литературе был вычеркнут эпизод с его возвращением после ссылки 1903–1904 гг. в Батум и появлением первых, порочащих его как революционера слухов. Между тем сам факт того, что с января по июль 1904 г. И. В. Сталина не допускали к партийной работе, не может не вызывать удивления. Удивление вызывает и другое: как совместить его неспособность из-за отсутствия денег уехать из Батума в Тифлис и проживание без работы на протяжении почти полугода.

Требуют дальнейшего выяснения обстоятельства поездки И. В. Сталина осенью 1904 г. в Кобулети и его задержания там пограничниками.

Ждет ответа и вопрос, на чем были основаны обвинения И. В. Сталина в провокации, выдвинутые меньшевиками в 1905 г.

Остается неизвестным, что стало с материалами о его аресте и побеге в 1905 г., на которые опирались ротмистр Карпов в 1911 г. и редакция газеты «Бакинский рабочий» в 1925 г.? Непонятно, почему в делах Департамента полиции «дыра» за 1905–1907 гг., а в делах Тифлисского охранного отделения — за 1905 и 1907 гг.?

Странно, что, зная о присутствии провокатора на Таммерфорсской конференции, советские историки так и не смогли установить его фамилию.

Не все ясно в истории с задержанием И. В. Сталина 28 января 1906 г.

Заслуживает более тщательного рассмотрения свидетельство Р. Арсенидзе об аресте И. В. Сталина в 1906 г. перед его поездкой в Стокгольм на IV объединительный съезд РСДРП.

Вызывают вопросы арест и освобождение Екатерины Сванидзе в конце 1906 г.

Не может не поражать переписка 1908 г. в Бакинском ГЖУ, в ходе которой был совершен подлог документов и сознательно искажена в пользу И. В. Сталина картина его деятельности в 1904–1908 гг. Особенно удивительно то, что подобная деятельность ведшего следствие ротмистра Ф. В. Зайцева оказалась в полном соответствии со справкой Тифлисского ГЖУ, представившего по сути дела сфальсифицированную в пользу подследственного информацию.

Вызывает удивление подписанное ротмистром Ф. В. Зайцевым постановление ГЖУ о высылке И. В. Сталина в Сибирь на 3 года, в то время как на его счету числилось два с половиной года неотбытой ссылки. Но еще более поразительно решение Особого совещания, сократившего срок ссылки до двух лет и заменившего Сибирь Вологодской губернией.

Если в 1908 г. И. В. Сталин действительно ушел на этап вместо арестанта Жвании, а затем сумел бежать, почему этот факт оставался скрытым на протяжении десятилетий? Почему исчезли материалы, связанные с его этапированием и первым пребыванием в Сольвычегодске? Когда и куда пропали материалы первой сольвычегодской ссылки И. В. Сталина и что именно подчищалось после Великой Отечественной войны в делах Вологодского ГЖУ за 1908 г.?

Удивительно, что, имея двух секретных сотрудников (Михаила и Фикуса), хорошо знавших И. В. Сталина, бакинская охранка в 1909–1910 гг. на протяжении нескольких месяцев принимала его за бежавшего из ссылки Тотомянца, хотя из розыскных циркуляров Департамента полиции явствовало, что в 1909 г. под такой фамилией из ссылки никто не бежал, а в картотеке Департамента полиции такая фамилия до 1909 г. отсутствовала. Не менее удивительно, что Кавказское районное охранное отделение и Департамент полиции с доверием относились к информации Бакинского охранного отделения на этот счет.

Специального выяснения требуют разногласия, которые возникли в 1909–1910 гг. внутри Бакинского комитета РСДРП и были связаны с вопросом о провокации.

Можно понять, почему, арестовав И. В. Сталина в 1910 г., Бакинское ГЖУ постановило выслать его в административном порядке в Сибирь на 5 лет. Но чем объяснить, что это предложение, одобренное бакинским градоначальником и бакинским окружным прокурором, не получило поддержки Особого совещания при наместнике, которое, воспретив проживание И. В. Сталина на Кавказе в течение пяти лет, предпочло возвратить его на прежнее место ссылки для отбывания остававшегося срока?

Еще более поразительно то, что, обнаружив в сентября 1910 г. документы, уличавшие И. В. Сталина в принадлежности к Бакинскому комитету РСДРП в качестве секретаря, и имея все основания для передачи дела в суд (а это открывало возможность вынесения приговора о замене ссылки тюремным заключением, каторжными работами или же вечным поселением в Сибири), Бакинское ГЖУ ничего не сделало для привлечения И. В. Сталина к суду.

Есть убедительные данные о его побеге из Сольвычегодска в 1911 г. Почему же этот факт был вычеркнут из его биографии?

Нельзя не признать странным то, что в 1911 г. Особое совещание при МВД не только отвергло предложение Петербургского ГЖУ о высылке И. В. Сталина в Сибирь на 5 лет, ограничив срок ссылки тремя годами, не только предоставило ему возможность самому выбрать место ссылки, но и позволило ему добираться туда самостоятельно, т. е. без конвоя, а Петербургское охранное отделение, по существу, сфальсифицировало описание его примет.

Много вопросов вызывает переписка 1912 г. и последовавшее за ней постановление Особого совещания при МВД, в соответствии с которым И. В. Сталин, ставший к этому времени членом ЦК РСДРП и имевший на своем счету два года и девять месяцев неотбытой ссылки, снова был приговорен лишь к трем годам гласного надзора полиции.

Странно, что получив в 1912 г. в свое распоряжение архив Тифлисской организации РСДРП и Русского бюро ЦК РСДРП, содержавший документы, написанные рукой И. В. Сталина, Тифлисское ГЖУ точно так же, как в 1910 г. Бакинское ГЖУ, не предприняло никаких действий для привлечения его к суду.

Трудно признать не только суровым, но и соответствующим назначению Особого совещания при МВД его решение 1913 г. о высылке И. В. Сталина, за которым числился очередной побег и почти три года неотбытой ссылки, под гласный надзор полиции на 4 года.

Требуют более тщательного исследования обстоятельства происшествия, произошедшего в Курейке весной — летом 1914 г. и дающего основания предполагать возможность неудачной попытки нового побега И. В. Сталина.

Остается непонятным факт сокрытия побега И. В. Сталина из Туруханского края весной — летом 1916 г.

Не все ясно с его призывом на военную службу в конце 1916 г., особенно если учесть, что списки призывников утверждались местным губернским жандармским управлением и Департаментом полиции. Как же в них оказался человек, который входил в ЦК пораженческой партии, незадолго перед этим совершил очередной побег и по своим физическим данным вообще был непригоден к военной службе? Складывается впечатление, что таким образом его просто-напросто «вытаскивали» из Курейки.

Более внимательного рассмотрения требует пребывание И. В. Сталина в Ачинске: это касается не только его отсутствия вечером 4 февраля 1917 г. на собрании в городской думе, но и обстоятельств отъезда в Петроград.

Уже обращено внимание на то, что, бежав из ссылки, И. В. Сталин неоднократно возвращался туда, откуда его высылали и где по этой причине его знали как местная полиция, так и жандармы. Имея в виду побег И. В. Сталина 1904 г., Л. Д. Троцкий объяснял его возвращение на Кавказ тем, что к этому времени он еще не дорос до общероссийской деятельности и поэтому не мог «перерезать кавказской пуповины»^{1}. Но ведь то же самое повторилось ив 1912 г., когда, бежав из Вологды и Нарыма, И. В. Сталин оба раза возвращался в Петербург, откуда перед тем был выслан.

Не может не настораживать то, что почти сразу же после революции И. В. Сталин начинает выявлять материалы о самом себе, изымать их из местных архивов и ограничивать к ним доступ в Москве. Объяснить это его скромностью невозможно. Именно в это время его именем называли города, улицы и заводы, он сам вписывал в свою «Краткую биографию» несуществовавшие факты и незаслуженные оценки. Следовательно, главная причина организованных им масштабных архивных поисков была связана со стремлением ограничить доступ исследователей к одним документам и уничтожить другие.

Все это вместе взятое невольно рождает самые худшие подозрения и придает заманчивость версии о связях И. В. Сталина с охранкой. Однако несмотря на внешнюю убедительность этой версии, бесспорных доказательств в ее пользу до сих пор не приведено.

Что же касается косвенных аргументов, то при более внимательном их рассмотрении они оказываются отнюдь не такими бесспорными, как это может показаться на первый взгляд.

Прежде всего это касается побегов.

Здесь необходимо иметь в виду по крайней мере три обстоятельства.

Во-первых, охранка ценила своих секретных сотрудников и старалась их не подставлять. Известно, например, что Евно Фишелевич Азеф являлся секретным сотрудником Департамента полиции с 1892 по 1909 г. и за это время был арестован только один раз, а Анна Егоровна Серебрякова прослужила в Московском охранном отделении без единого ареста четверть века^{2}. Между тем за 18 лет после исключения из семинарии И. В. Сталина арестовывали как минимум девять раз и не менее четырех раз подвергали задержанию. И чем выше поднимался он по ступенькам партийной иерархии, тем чаще становились аресты и продолжительнее ссылки. Если разделить названные 18 лет на два равных периода (до и после 1908 г.), мы получим следующую картину: в 1899–1908 гг. И. В. Сталин провел на воле не менее семи с половиной лет, а в 1908–1917 гг. — лишь около полутора лет.

Во-вторых, имеются свидетельства современников о том, что из царской ссылки бежать не представляло особого труда. Вот мнения двух лиц, находившихся по разные стороны баррикад. «Ссылка, — констатировал бывший заведующий Особым отделом Департамента полиции Л. А. Ратаев, — существовала только на бумаге. Не бежал из ссылки только тот, кто этого не хотел, кому, по личным соображениям, не было надобности бежать»^{3}. «Бежать, — признавался Л. Д. Троцкий, сам совершивший два побега, — в большинстве случаев было нетрудно»^{4}. На 1 января 1903 г. (год первой ссылки И. В. Сталина) общая численность приговоренных к гласному надзору полиции составляла 3250 человек, из них 2507 человек находились на месте ссылки и на этапах, а также отбывали свой срок за границей (существовал до 1917 г. и такой вид наказания), остальные 743 человека, почти каждый четвертый, числились в самовольной отлучке или же в побеге^{5}. На 1 апреля 1913 г. (год последней ссылки И. В. Сталина) общая численность административно-ссыльных достигла 4858 человек, из них 141 человек получил право отбывать срок ссылки за границей, 302 человека находились на этапе, 2175 человек отбывали назначенный им срок, остальные 2240 человек (почти каждый второй) числились в бегах^{6}.

Поэтому сам факт частых побегов И. В. Сталина может вызвать удивление только у человека, совершенно незнакомого с состоянием дореволюционной ссылки.

В-третьих, следует учитывать, что совершить побег самостоятельно можно было только в виде исключения. Для его успеха требовались деньги, документы и явки. Поэтому обычно в подготовке и обеспечении побега участвовали несколько человек. И не представляло труда установить, бежал ли ссыльный (арестант) в одиночку или же его побег был организован, и если организован, то кем? Побеги, организованные жандармами, нередко привлекали к себе внимание и становились причиной провала секретных сотрудников. Поэтому разработанная в 1908 г. инструкция Московского охранного отделения о работе с секретными сотрудниками рекомендовала избегать подобной формы освобождения арестованного секретного сотрудника и предлагала в случае его ареста освобождать вместе с ним всех арестованных^{7}.

«Непотопляемость» секретных сотрудников в условиях, когда рядом провал следовал за провалом, тоже могла вызвать подозрения. Учитывая это, 24 мая 1910 г. Департамент полиции обратился к охранным отделениям со специальным циркуляром № 125534. В нем говорилось:

«Милостивый государь! Практика указала, что сотрудники, давшие неоднократно удачные ликвидации и оставшиеся непривлеченными к следствию или дознанию, безусловно, рискуют при следующей ликвидации, если вновь останутся безнаказанными, провалиться и стать, с одной стороны, совершенно бесполезными для розыска, обременяя лишь бюджет Департамента полиции и розыскных учреждений, с другой же стороны, вынуждаются вести постоянную скитальческую жизнь по нелегальным документам и под вечным страхом быть убитыми своими товарищами. В подобных случаях более целесообразно не ставить сотрудников в такое положение и, с их согласия, дать им в конце концов возможность, если то является необходимым, нести вместе с своими товарищами судебную ответственность, имея в виду то, что, подвергшись наказанию в виде заключения в крепость или в ссылке, они не только гарантируют себя от провала, но и усилят доверие партийных деятелей и затем смогут оказать крупные услуги делу розыска как местных учреждений, так и заграничной агентуре, при условии, конечно, материального обеспечения их во время отбытия наказания. Сообщая о таковых соображениях, по поручению г. товарища министра внутренних дел, командира Отдельного корпуса жандармов, имею честь уведомить Вас, милостивый государь, что его превосходительством будет обращено особое внимание как на провалы агентуры, так и на ее сбережение, и в особенности на предоставление серьезных секретных сотрудников для заграничной агентуры, которая может пополняться только из России и притом лицами, совершенно не скомпрометированными с партийной точки зрения. Примите, милостивый государь, уверения в совершенном моем почтении»^{8}.

Таким образом, арест секретного сотрудника как форма прикрытия его сотрудничества с охранкой входит в практику политического сыска дореволюционной России только с 1910 г. Однако подобный арест секретного сотрудника с последующими его ссылкой или тюремным заключением допускался только с согласия его самого. Если с этих позиций подойти к арестам И. В. Сталина 1910, 1911 и 1912 гг., то их можно было бы рассматривать как форму прикрытия, но этого никак нельзя сказать об аресте 1913 г. и последовавшей за ним ссылке в Туруханский край.

Исходя из этого, можно утверждать, что частые побеги И. В. Сталина не могут рассматриваться даже в качестве косвенного аргумента в пользу версии о его сотрудничестве с охранкой. Более того, с учетом сказанного выше они выглядят не столько как улика, сколько как алиби.

Необходимо также учитывать, что если бы И. В. Сталин был секретным сотрудником, он обязательно получал бы жалованье. Обычно оно составляло около 20–25 руб. в месяц^{9}. Сумма — достаточная для существования одного человека. Секретным сотрудникам, занимавшим в революционном подполье особое положение, выдавались более высокие оклады: 50–100 руб.^{10} Еще более высокие оклады имели секретные сотрудники, близкие к руководящим органам политических партий или же входящие в их руководство. Так, жалованье Р. В. Малиновского составляло 500–700 руб. в месяц, или 6000–8400 руб. в год^{11}. Для сравнения: оклад директора Департамента полиции без квартирных не превышал 7 тыс. руб. в год^{12}.

Если же принять во внимание партийное содержание (известно, что в 1909 г. в Баку И. В. Сталин получал в месяц 40 руб.^{13}, а в 1913 г. в Петербурге как член ЦК 60 руб.^{14}), то он не должен был испытывать недостатка в деньгах. Однако даже его политические противники отмечали, что он жил очень скромно. «Сам Сталин был одет бедно, вечно нуждался и этим отличался от других большевиков-интеллигентов, любивших хорошо пожить (Шаумян, Махарадзе, Мдивани, Кавтарадзе и другие)»^{15}, — вспоминал, например, Н. Жордания. А вот что писал в 1908 г. С. Г. Шаумян: «На днях нам сообщили, что К[обу] высылают на север, и у него нет ни копейки денег, нет пальто и даже платья на нем. Мы не смогли найти ему <…> денег, не смогли достать хотя бы старого платья»^{16}.

Итак, с одной стороны, в нашем распоряжении имеется большой фактический материал о загадках в революционной биографии И. В. Сталина, рождающих подозрения относительно его связей с охранкой, с другой стороны, очевидно, что как для подобного обвинения, так и для его опровержения одних косвенных аргументов недостаточно.

Версия не подтверждается

Самый надежный способ решения вопроса о связях И. В. Сталина с охранкой — это установление персонального состава внутренней агентуры органов политического сыска тех мест, с которыми была связана его революционная деятельность: Тифлисская (1898–1907 гг.), Кутаисская (1901–1905 гг.), Бакинская (1904–1910 гг.) и Петербургская (1911–1913 гг.) губернии.

Как уже отмечалось, в литературе существуют четыре точки зрения о времени привлечения И. В. Сталина к сотрудничеству с органами политического сыска: в 1897, 1899, 1903 и 1906 гг. Поскольку в 1897–1901 гг. он жил в Тифлисе, то в эти годы мог быть завербован только Тифлисским губернским жандармским управлением. В Тифлисе существовало еще жандармско-полицейское управление на железной дороге, но в поле его зрения были железнодорожные рабочие и служащие, поэтому секретные сотрудники и осведомители нужны были ему именно из этой среды. Между тем И. В. Джугашвили никогда на железной дороге не работал.

До начала 1900-х гг. розыскная работа осуществлялась главным образом с помощью осведомителей и наружного наблюдения. Секретные сотрудники в большинстве губерний или отсутствовали, или же играли совершенно второстепенную роль.

Так, до весны 1895 г. Тифлисское ГЖУ имело всего лишь одного секретного сотрудника. Через полгода, 12 октября, начальник этого управления генерал Янковский доносил директору Департамента полиции Н. Н. Сабурову: «В данное время у меня состоят два частных агента (второго агента я приискал в мае при усилившемся армянском движении) и несколько, по мере надобности, временных, первые два получают определенное содержание, последние получают плату по исполнении возложенных на них поручений»^{1}.

В мае 1897 г. местное жандармское управление возглавил полковник Евгений Павлович Дебиль^{2}. Из переписки Тифлисского ГЖУ явствует, что в ноябре 1900 г. у него тоже имелось только два секретных сотрудника. Одним из них был «агент, служащий в мастерских Закавказской железной дороги»^{3}, второй «под видом мастерового» жил на Авчальской улице в «соседнем доме с № 131»^{4}. А поскольку И. В. Сталин в это время состоял на службе в Тифлисской физической обсерватории и проживал в ее здании на Михайловском проспекте, он не мог быть ни одним, ни другим секретным сотрудником Тифлисского ГЖУ.

Знакомство с донесениями Тифлисского ГЖУ в Департамент полиции показывает, что в 1901 гг. оно продолжало получать информацию от двух секретных сотрудников, причем один из них осенью этого года оказался близок к руководству Тифлисской организации РСДРП. Мог ли быть этим секретным сотрудником И. В. Сталин?

Наибольший интерес для ответа на данный вопрос представляет донесение помощника начальника Тифлисского ГЖУ ротмистра В. Н. Лаврова полковнику Е. П. Дебилю от 17 ноября 1901 г.:

«И сего ноября в воскресенье на Авлабаре в конспиративной квартире происходила большая сходка объединенных передовых рабочих железнодорожных мастерских, городских заводов и типографий численностью в 25 человек под руководством четырех интеллигентов (трех грузин и одного армянина). На сходке состоялись выборы центрального рабочего комитета в составе четырех членов и четырех к ним кандидатов <…>. Из числа участников известны: один интеллигент-грузин, наблюдавшийся в предыдущих сходках, и четверо рабочих; из остальных некоторые замечены и ныне выясняются. Из выбранных членов комитета двое известны по фамилиям, остальные указаны. Докладывая вашему высокоблагородию о всем вышеизложенном, имею честь присовокупить, что ввиду того что агентура и наблюдение <…> подходят к центру < социал-демократического движения в городе, я полагал бы желательным в отношении наблюдаемых лиц более или менее продолжительное время не производить никаких следственных действий за исключением вызываемых по прежней их деятельности, вошедших уже в дознания, дабы не пресечь себе способов выяснения центра»^{5}.

Из этого донесения явствует, что: а) упомянутый выше секретный сотрудник Тифлисского ГЖУ 11 ноября 1901 г. присутствовал на конференции Тифлисской организации РСДРП; б) так как на конференции фамилии избранных в состав комитета не оглашались и были доведены до сведения только самих его членов, этот секретный сотрудник входил в состав комитета в качестве его члена или же кандидата; в) секретный сотрудник, вероятнее всего, принадлежал к числу рабочих и до этого не играл в организации руководящей роли, так как ему на самой конференции были известны только 5 человек («интеллигент-грузин» и «четверо рабочих»); г) кроме этого неизвестного нам секретного сотрудника других агентов Тифлисское ГЖУ на этой конференции не имело; д) этим секретным сотрудником не мог быть И. В. Сталин, который принадлежал к числу руководителей конференции и знал если и не всех, то более половины ее участников.

В 1902 г. для ревизии Тифлисского ГЖУ Департамент полиции направил начальника Киевского губернского жандармского управления А. И. Спиридовича.

Свою оценку положения дел с внутренней агентурой Тифлисского ГЖУ он дал в письме от 23 мая 1902 г.: «Агентурные силы Управления составляют два постоянных сотрудника: мастеровой, освещающий круг железнодорожных рабочих, и полуинтеллигент, вращающийся в городской среде. Кроме того, есть еще рабочий и женщина-интеллигентка, работающие по мере надобности, сдельно. При таком составе агентуры внутренне освещается только рабочая среда и преимущественно железнодорожники, в кругу ее низших агентов. Освещению последней, впрочем, главным образом способствуют сообщения местного жандармского железнодорожного управления, начальник тифлисского отделения которого имеет почти всегда обстоятельные сведения о положении дел среди рабочих (мастерские — 4000 человек), что и сообщает в губернское жандармское управление. Кружки русских интеллигентов, среда армянская, грузинская, а также кружки учащихся — за отсутствием сотрудников в них — не освещаются совершенно. В качественном отношении агентура даже по словам заведующего таковой не может быть названа хорошей. И действительно, помимо недостатков в доставляемых сведениях, на основании которых дан подобный анализ, пришлось узнать следующие характерные факты, едва ли известные заведующему: один сотрудник, работая на Управление, дает в то же время сведения железнодорожным жандармам, другой ведет себя крайне неосторожно: одевается слишком хорошо для рабочего и считает возможным раскланиваться на гулянье в саду с жандармским офицером. Как первое, так и второе обращают на него внимание рабочих и заставляют их подозревать его в сношениях с жандармами»^{6}.

Итак, в мае 1902 г. вся внутренняя агентура Тифлисского ГЖУ состояла из четырех человек: двух секретных сотрудников (рабочий и полуинтеллигент) и двух «штучников» (рабочий и женщина-интеллигентка). Что касается секретного сотрудника рабочего, то им, судя по всему, был Сергей Старостенко, избранный 11 ноября 1901 г. кандидатом в члены Тифлисского комитета РСДРП^{7}. Остается невыясненной личность секретного сотрудника-«полуинтеллигента». Однако если учесть, что он не освещал «кружки русских интеллигентов», «среду армянскую и грузинскую», можно с полным основанием утверждать, что им никак не мог быть И. В. Сталин. Не мог он быть и одним из двух агентов-«штучников».

О том, что весной 1902 г. И. В. Сталин не состоял на окладе в Тифлисском ГЖУ, свидетельствует также письмо заведующего Тифлисским розыскным отделением В. Н. Лаврова, в ведение которого осенью 1902 г. перешла внутренняя агентура Тифлисского ГЖУ. «Имею честь донести Департаменту полиции, — сообщал он 13 сентября 1902 г., — что г. Тифлис [в] настоящее время, до приискания агентов, будет оставаться почти без всякого агентурного освещения, так как февральская ликвидация „Тифлисского комитета социал-демократической партии“ повлекла за собой потерю обоих агентов»^{8}.

Из этого явствует, что оба секретных сотрудника в феврале 1902 г. находились в Тифлисе и оказались причастны к «ликвидации Тифлисского комитета». Между тем И. В. Сталин в это время был в Батуме и узнал о февральских арестах постфактум. Кроме того, необходимо учитывать, что арест секретного сотрудника не означал его «потери». «Потеря» секретного сотрудника была связана только с его разоблачением. А поскольку в 1902 г. никаких разоблачительных обвинений в отношении И. В. Сталина нам неизвестно, то его нельзя идентифицировать ни с одним из агентов Тифлисского розыскного отделения, перешедших сюда из ГЖУ и находившихся на службе в последнем до февральских арестов 1902 г.

В пользу этого говорит и тот факт, что когда весной 1903 г. Батум был передан в ведение Тифлисского охранного отделения, возглавивший его ротмистр В. Н. Лавров сразу распорядился об аресте И. В. Сталина^{9}.

Рассмотрим еще одну возможность — возможность сотрудничества И. В. Сталина в 1901–1902 гг. с Кутаисским ГЖУ. О состоянии его внутренней агентуры в рассматриваемый период свидетельствует письмо начальника этого управления полковника Стопчинского, которое он адресовал 16 мая 1901 г. в Департамент полиций. Обращая внимание на оживление политических настроений в губернии, рост национализма и консолидацию националистически настроенной части дворянства, а также на существование широкой агентуры в Батуме у иностранных консулов, прежде всего консула Великобритании[66], Стопчинский констатировал, что на все секретные расходы жандармское управление получает в год всего лишь 150 руб., в связи с чем «не только наблюдательный пункт в Батуме», но и «Кутаисское ГЖУ не имеют средств, а потому лишены возможности содержать филеров и хотя бы одного тайного агента»^{10}.

Из этого явствует, что весной 1901 г. Кутаисское ГЖУ не имело ни внутреннего, ни наружного наблюдения и могло пользоваться лишь информацией, поступавшей от осведомителей.

Стопчинский считал это ненормальным и ставил вопрос о необходимости выделения средств для устройства внешнего наблюдения и внутренней агентуры в губернии. На эти цели он просил выделить 2400 руб. в год, т. е. по 200 руб. в месяц. Однако ведавший в Департаменте полиции финансами подполковник Лемтюжинский начертал на его письме следующую резолюцию: «Полагал бы, что в испрашиваемом полковником Стопчинским кредите в 2400 руб. в год для агентурного наблюдения за настроениями грузинского населения никакой надобности нет»^{11}. Таким образом, Кутаисское губернское жандармское управление встретило 1902 г. не только без филеров, но и без секретных сотрудников.

Самодержавие уже входило в зону шторма, но верхи еще думали, что раздающиеся снизу предупредительные крики — это всего лишь ничем не оправданная паника или желание поживиться за счет правительства.

В начале 1902 г. в Батуме прокатилась волна забастовок, заставших полицию буквально врасплох. Факт, который сам по себе свидетельствует, что жандармы не имели внутри складывавшейся рабочей организации внутренней агентуры. Именно поэтому отстраненный в связи с произошедшими волнениями от должности помощник начальника Кутаисского ГЖУ по Батумской области ротмистр Владимир Эдвинович Зейдлиц, покидая Батум, не передал своему преемнику подполковнику Сергею Петровичу Шабельскому (назначен 26 марта, прибыл на место службы 1 июня 1902 г.) ни одного секретного сотрудника^{12}. Появление внутренней агентуры в Батуме относится только к 1903 г., когда С. П. Шабельскому удалось не только получить на это необходимые средства, но и завербовать двух секретных сотрудников из числа рабочих. Одним из них стал участник демонстрации 9 марта 1903 г. Нестор Фомич Баланчивадзе^{13}.

Исходя из этого, можно утверждать, что в 1901–1902 гг. И. В. Джугашвили не состоял в штате секретных сотрудников ни в Тифлисском губернском жандармском управлении, ни в Тифлисском розыскном отделении, ни в Кутаисском губернском жандармском управлении. А значит, точка зрения Н. С. Шумского, озвученная Ф. Д. Волковым, будто бы И. В. Сталин стал провокатором в 1897 г., и точка зрения Э. Смита, будто бы это произошло в 1899 г., лишены оснований.

К сожалению, пока не удалось выявить материалы о составе внутренней агентуры Тифлисского охранного отделения и Тифлисского губернского жандармского управления за 1904–1907 гг. Но вот что писал 10 марта 1907 г. в Департамент полиции полковник В. А. Бабушкин, характеризуя деятельность начальника Тифлисского охранного отделения ротмистра Ф. С. Рожанова: «Ротмистр Рожанов сдал отделение в хаотическом состоянии, отчетность запутана, сотрудников, на коих ежемесячно тратились им крупные суммы, почти нет»^{14}.

Подобным же образом оценивал состав внутренней агентуры Тифлисского охранного отделения 29 мая 1907 г. подполковник Балабин: «Бывший начальник Тифлисского охранного отделения ротмистр Рожанов, приняв отделение, сократил штат филеров и излишек денег, отпускаемых на содержание филеров, выводил в расход на секретную агентуру. Всего расходовалось на агентуру свыше 1000 руб. в месяц. В действительности же ротмистр Рожанов никакой секретной агентуры не имел, кроме одно-двух случайных сотрудников, получавших ничтожное вознаграждение»^{15}.

Эти слова никак не могли бы появиться на свет, если бы в рассматриваемое время Тифлисское охранное отделение имело бы в качестве секретного сотрудника И. В. Сталина, занимавшего к этому времени руководящее положение внутри местной большевистской организации и уже побывавшего на трех общепартийных форумах.

Более точные и полные сведения о внутренней агентуре органов политического сыска на Кавказе имеются за 1909–1910 гг. Это было время, когда после побега из первой сольвычегодской ссылки 24 июня 1909 г. И. В. Сталин находился в Баку и здесь, по сути дела, возглавлял местную организацию РСДРП.

О состоянии внутренней агентуры осенью 1908 г. в Бакинском охранном пункте, преобразованном затем в охранное отделение, свидетельствует рапорт возглавившего его ротмистра П. П. Мартынова на имя начальника Кавказского районного охранного отделения от 6 сентября 1908 г.

«Сего числа, — докладывал П. П. Мартынов, — я вступил в заведование охранным пунктом в городе Баку. Временно заведовав-, шим таковым генерал-майором Козинцевым были переданы в качестве сотрудников лишь известные вашему высокоблагородию под псевдонимами „Конверт“ (давал информацию по анархистам. — А.О.) и „Георгий“ (давал информацию по эсерам. — А.О.); причем, как выяснилось из моей беседы с ними, они ни в какой революционной организации не состоят и добываемые ими сведения являются совершенно случайными. Из прочих лиц, названных мне вашим высокоблагородием в личной беседе как состоящих секретными сотрудниками при Бакинском охранном пункте, генерал-майором Козинцевым не передано мне никого, причем пояснено, что „Конторщик“ (эсер) явится, „Заря“ находится в отпуску, и „Вагон“ явится, когда будет иметь дело, так как работает штучно. Агентурные сведения были мне переданы лишь по организации анархистов в одной тетради»^{16}.

Из этого явствует, что осенью 1908 г. бакинская охранка не имела внутренней агентуры среди местных социал-демократов. Только в октябре 1908 г. П. П. Мартынову удалось завербовать секретного сотрудника, который получил кличку Михаил и стал давать сведения по Бакинской организации РСДРП^{17}. В январе (сведения 2, 3, 8 числа) и в феврале (21-го и 26-го числа) 1909 г. он был единственным источником информации по РСДРП. В марте агентурные сведения по РСДРП не поступали. В апреле кроме Михаила (22, 23 и 24), Бакинскую организацию РСДРП начал «освещать» секретный сотрудник по кличке Быстрый (28). В мае охранка имела в Бакинской организации РСДРП уже трех секретных сотрудников: Михаила (5 и 16), Быстрого (8, 11 и 21) и Фикуса (21 и 30), кроме того, ею были получены сведения от секретного сотрудника Дорогого, работавшего по партии «Дашнакцутюн» (21). За июнь агентурные сведения тоже отсутствуют. За вторую половину

1909 г., когда И. В. Джугашвили вернулся из ссылки, агентурные отчеты сохранились полностью. В июле информация поступала от Михаила (13 и 17), Быстрого(27) и Фикуса (3, 12), в августе — от Михаила (15 и 23) и Фикуса (9 и 16), в сентябре — от Михаила (8, 13, 19,20, 24 и 28) и Фикуса (27), в октябре — от Михаила (7,10,18) и Фикуса (11 и 23), в ноябре — от Михаила (5, 12, 15, 21), Фикуса (23 и 29) и Дорогого (9 и 24), в декабре — от Михаила (11), Фикуса (23) и Дорогого (22)^{18}.

В начале 1910 г. Бакинскую организацию РСДРП освещали те же четыре секретных сотрудника: январь 1910 г.: Михаил (5), Фикус (10), февраль: Фикус (4), Быстрый (5), Дорогой (15), март: Фикус (15 и 28)^{19}.

К сожалению, не удалось разыскать денежные отчеты Бакинского охранного отделения за весь 1909 г., но удалось найти их за три месяца (октябрь, ноябрь, декабрь) 1909 г. и весь 1910 г. Эти отчеты свидетельствуют, что на протяжении шести месяцев (с 1 октября 1909 по 31 марта 1910 г.) по Бакинской организации РСДРП жалованье получали только четыре названных выше секретных сотрудника (Михаил — 60 руб. за исключением марта 1910 г., когда ему было выдано только 30 руб., Быстрый — от 10 до 35 руб., Фикус — 35–40 руб., Дорогой — 120–125 руб.). В феврале — марте 1910 г. жалованье получал еще один секретный сотрудник по кличке Никифоров, фигурировавший позднее как источник информации по партии эсеров и Союзу моряков^{20}.

Учитывая, что известные нам четыре секретных сотрудника, находившиеся в Бакинской организации РСДРП, начали работать в охранном отделении до возвращения И. В. Сталина из ссылки, а секретный сотрудник по кличке Никифоров продолжал давать информацию тогда, когда И. В. Сталин уже находился в тюрьме, можно с полным основанием утверждать, что в 1909–1910 гг. И. В. Сталин не имел к Бакинскому охранному отделению никакого отношения.

Есть основания предполагать, что Михаил — это Михаил Коберидзе^{21}. Под кличкой Быстрый скрывался крестьянин села Михайловское Михайловской волости Области войска Донского Александр Константинович Москаленко^{22}, под кличкой Фикус — Николай Степанович Ериков, живший в Баку по паспорту Давида Виссарионовича Бакрадзе^{23}, под кличкой Дорогой — секретный сотрудник по партии «Дашнакцутюн» Иван Минасович Саркисянц^{24}.

Из отчетов Бакинского охранного отделения явствует, что в августе — октябре 1909 г. у него был еще один секретный сотрудник, рабочий по профессии^{25}. Однако ни одного агентурного сообщения от него получено не было. Не зафиксировано и выплаты ему жалованья. То ли он отказался от сотрудничества, то ли вскоре после зачисления в штат покинул Баку.

Обратимся теперь к секретной агентуре Бакинского губернского жандармского управления. Оценивая ее состояние, директор Департамента полиции Н. П. Зуев 30 апреля 1910 г. писал его начальнику полковнику Дынге: «Из представленных <…> Вами сводок и отчетов видно, что Вы имеете агентуру лишь по Российской социал-демократической рабочей партии, но и эта агентура весьма слаба: от всех сотрудников Вы получили шесть сведений в 1909 г. и шесть сведений в первые три месяца текущего года»^{26}.

Ежемесячные сводки агентурных данных, поступавшие в Департамент полиции, свидетельствуют, что с января по август 1909 г. Бакинское губернское жандармское управление вообще не имело внутренней агентуры^{27}. Возглавивший летом 1909 г. это управление полковник Дынга сообщал в Департамент полиции 28 июля 1909 г.: «Доношу, что при приеме вверенного мне управления оказалось, что регистрация данных розыска по Бакинскому ГЖУ и Дагестанской области по установленным на сей предмет Департаментом полиции образцам вовсе не ведется. Сотрудников нет. Организация наружного (филерского) наблюдения не действует (филеры всем хорошо известны)»^{28}.

Поэтому восстановление внутренней агентуры Бакинского ГЖУ начинается только с августа 1909 г., когда был завербован секретный сотрудник по кличке Лом, входивший в меньшевистскую фракцию РСДРП. Его служба оказалась скоротечной. Представив агентурные сведения 10 сентября и 2 октября и получив за сентябрь всего 2 руб. жалованья^{29}, он исчез из списков секретных сотрудников Бакинского ГЖУ.

В сентябре 1909 г. появился новый секретный сотрудник по кличке Эстонец. От него поступило четыре агентурных донесения (27 и 29 сентября, 14 и 26 октября)^{30}. За сентябрь Эстонец получил 20 руб., за октябрь — 50^{31}. Характеризуя его деятельность, Бакинское ГЖУ в своем отчете за октябрь 1909 г. отмечало: «Эстонец работал по партии „СД“ „большевиков“, но провалился, коему выдано жалованье за месяц 50 руб.»^{32}. Как мы уже знаем, одним из большевиков, который был 29 сентября 1909 г. объявлен провокатором, являлся Николай Леонтьев. В связи с этим обращает на себя внимание донесение секретного сотрудника Михаила. 7 октября он сообщил: «Николаю Леонтьеву удалось выехать из Баку, на вокзале он взял билет до Грозного, причем разменял в кассе 50 руб. Он выехал 3 октября»^{33}.

Заслуживает внимания и письмо начальника Бакинского охранного отделения в Департамент полиции от 9 апреля 1910 г., № 1450. В нем сообщалось о новой прокламации от 20 февраля 1910 г. по поводу провокаторов внутри Бакинской организации РСДРП и о перехваченном письме П. А. Джапаридзе из тюрьмы на имя Кобы, в которых Н. Леонтьев снова обвинялся в провокации. «Что касается до сообщения в письме для „Кобы“^{34} о телеграфистах, проводивших провода в охранное отделение и якобы видевших в помещении его — Николая Леонтьева и двух других передовых рабочих, то это скорее может относиться к губернскому жандармскому управлению (офицальный адрес охранного отделения), так как Николай Леонтьев служит в управлении, в помещение же охранного отделения никто из таких лиц не заходил»^{35}. Это дает основание предполагать, что Эстонец и Н. Леонтьев — одно и то же лицо.

В ноябре в Бакинском ГЖУ появился новый секретный сотрудник по кличке Донской, которому сразу же было выдано 50 руб.^{36} Атак как к 9 апреля 1910 г. Н. Леонтьев снова находился на службе в ГЖУ, возникает вопрос: не был ли он восстановлен к этому времени в качестве секретного сотрудника под кличкой Донской^{37}. Первая информация от него поступила 5 ноября 1909 г.^{38}, последняя — 25 ноября 1910 г., после чего он был убит^{39}. Именно так закончил свою жизнь и Н. Леонтьев^{40}.

Наконец с января по март 1910 г. с Бакинским жандармским управлением по РСДРП сотрудничал секретный сотрудник Дубровин. Первое агентурное сообщение от него поступило 24 января, второе и последнее — 27 марта^{41}. Оба донесения свидетельствуют о том, что Дубровин находился на периферии Бакинской организации РСДРП.

Таким образом, во второй половине 1909 — начале 1910 г. И. В. Джугашвили в штате секретных сотрудников Бакинского губернского жандармского управления не состоял.

Остается рассмотреть возможность его связей с Кавказским районным охранным отделением, деятельность которого распространялась на все кавказские губернии.

Во второй половине 1909 г. это отделение имело 16 секретных сотрудников, из которых только двое давали сведения по РСДРП. Они фигурировали в документах под номерами 25 и 29^{42}. Секретный сотрудник № 25 был принят на службу в марте 1909 г., когда И. В. Сталин находился в ссылке, и продолжал давать сведения до 26 мая 1910 г. С марта 1909 по январь 1910 г. он получал в месяц 40 руб., с февраля 1910 г. — 50 руб.^{43} Секретный сотрудник № 29 был завербован в августе 1909 г. и получал довольно высокое жалованье (от 50 до 110 руб.), но давал сведения не по Баку, а по Батуму и Сухуми. Под этим номером скрывался Константин Илларионович Щепотин^{44}. Кроме того, среди секретных сотрудников Кавказского районного охранного отделения, освещавших деятельность РСДРП, значится агент по кличке Маленький. Он был принят на службу еще в июне 1909 г., когда И. Сталин находился в Сольвычегодске, к тому же хотя и числился в штате секретных сотрудников, никаких сведений не давал и жалованья не получал. В сентябре — октябре 1909 г. информация по РСДРП поступала также от сотрудника № 30, входившего в партию эсеров^{45}.

Исходя из этого, можно с полным основанием утверждать, что во второй половине 1909 г. И. В. Сталин никакого отношения к Кавказскому районному охранному отделению не имел. А это значит, что во второй половине 1909 — начале 1910 г. он на службе в органах политического сыска не состоял.

Чисто теоретически можно допустить, что его завербовали позднее, после ареста 23 марта 1910 г. Однако такое предположение находится в противоречии со всей последующей его судьбой., Из семи лет после этого ареста И. В. Сталин провел на воле всего лишь 10 месяцев, т. е. менее года. Невероятно, чтобы, приобретя столь ценного секретного сотрудника, охранка предпочла держать его в тюрьмах и ссылке.

Единственный эпизод в биографии И. В. Сталина, который в этом отношении вызывает серьезные подозрения, — это его побег 1916 г. и последовавший за ним призыв на военную службу. — Но есть основания утверждать, что если начальник Енисейского розыскного пункта, которым с 1915 г. был ротмистр С. В. Руссиянов, и пытался завербовать И. В. Сталина, эта попытка не имела успеха.

Среди бумаг Особого отдела Департамента полиции сохранилась «Справка» за февраль 1917 г., в которой, в частности, говорится: «Из доклада, представленного 12 декабря 1916 г. командированным для ознакомления с постановкой политического розыска в Восточной Сибири полковником Заварзиным[67], между прочим усматривается, что агентуры у заведующего пунктом в Енисейске нет. Заведующий пунктом ротмистр Руссиянов заявил, что приобретение агентуры настолько затруднительно, что, несмотря на все предпринятые меры, ему не удалось заагентурить ни одного человека»^{46}. Об этом же свидетельствует и донесение начальника Енисейского ГЖУ полковника Л. А. Иванова в Департамент полиции: «…Ныне у ротмистра Руссиянова, — сообщал он 17 января 1917 г., — не имеется секретной агентуры кроме двух лиц по цензуре, коих я по бесполезности приказал уволить»^{47}.

Остается проверить возможность вербовки И. В. Сталина Енисейским губернским жандармским управлением. Правда, если бы его начальнику полковнику Байкову летом 1916 г. и удалось склонить И. В. Сталина к сотрудничеству, первые агентурные сведения от него могли поступить только в феврале 1917 г., когда он с партией призывников прибыл в Красноярск. А поскольку сводка агентурных сведений за февраль должна была быть представлена в Департамент полиции только в марте и только в марте Енисейское ГЖУ обязано было представить списки секретных сотрудников и денежный отчет о выплате им жалованья за февраль, то подобные сведения в Департамент полиции поступить не могли, а в Красноярске после падения монархии их должны были бы уничтожить в первую очередь.

Но если бы полковнику Байкову, которого в январе 1917 г. на посту начальника Енисейского ГЖУ заменил полковник Л. А. Иванов, и удалось завербовать И. В. Сталина, этот факт не может объяснить тех многочисленных загадок в его революционной биографии, которые предшествовали данному эпизоду[68].

Это следует подчеркнуть особо, так как подобными загадками пестрит вся история революционного движения.

Где искать объяснения

Как мы уже знаем, 13 июня 1907 г. в центре Тифлиса на Эриванской площади среди бела дня произошла дерзкая экспроприация, в результате которой боевикам под руководством С. А. Тер-Петросяна (Камо) удалось захватить 250 тыс. руб.^{1} Вскоре Департаменту полиции стало известно, что экспроприация была совершена большевиками^{2}.

После экспроприации Камо перевез деньги в Финляндию[69]. По данным Департамента полиции, «весь июль и половину августа» он пробыл там на даче В. И. Ленина, а затем, когда деньги при участии М. М. Литвинова удалось вывезти за границу, тоже отправился туда. 4/17 октября Камо прибыл в Берлин. Здесь 27 октября (9 ноября) с паспортом на имя австрийского подданного Дмитрия Мирского его арестовали^{3}. 22 декабря 1907 г./4 января 1908 г. в Париже в руках французской полиции оказался М. М. Литвинов, у которого при обыске обнаружили несколько 500-рублевых ассигнаций, захваченных в Тифлисе^{4}. 9/22 марта в Финляндии жандармы задержали кассира партии большевиков, принимавшего непосредственное участие в подготовке этого экса, Л. Б. Красина^{5}. 30 марта в Петербурге в руки жандармов попал член ЦК РСДРП Г. Е. Зиновьев^{6}, затем последовали аресты еще троих членов ЦК: 25 апреля — Л. Б. Каменева^{7}, 27 апреля — И. П. Гольденберга (Мешковского)^{8}, 30 апреля — Н. А. Рожкова^{9}.

Департамент полиции мог торжествовать. Даже не имея против названных лиц вещественных улик, используя только агентурные данные, всех их на основании «Положения о государственной охране» можно было выслать в Сибирь на срок до пяти лет.

Но через несколько дней после ареста был освобожден и уехал в Лондон М. М. Литвинов. Оказывается, Министерство внутренних дел и Министерство иностранных дел России «не успели» своевременно представить требование о его выдаче^{10}. Через месяц после ареста вышел на свободу и сразу же уехал за границу Л. Б. Красин. Департаменту полиции тоже «не хватило» времени для того, чтобы представить в Выборг, где он находился под стражей, необходимые документы. Продержав Л. Б. Красина месяц без предъявления обвинения, выборгский губернатор распорядился о его освобождении^{11}. Вслед за тем в июле 1908 г. получили разрешение выйти из тюрьмы под особый надзор полиции И. П. Гольденберг^{12}, Г. Е. Зиновьев[70]^{13}, Л. Б. Каменев^{14}. Все они перешли на нелегальное положение и уехали за границу.

Очень странно велось следствие и в отношении Д. И. Мирского.

31 октября / 13 ноября 1907 г. заведующий Заграничной охраной А. М. Гартинг не только направил в Департамент полиции сообщение об аресте Д. И. Мирского, но и, указав его партийную кличку Камо, а также приложив его фотографию, дал ему следующую характеристику: армянин, около 26 лет, родом из Гори, отец был поставщиком во время хивинского похода, разбогател, но потом разорился, мать умерла от чахотки, имеет трех сестер, большевик, в революционном движении 8–9 лет, участвовал в экспроприации на Военно-грузинской дороге и в организации транспорта с оружием на пароходе «Зора», «незадолго» до тифлисской экспроприации «бежал из тюрьмы в Батуме». Организовал в Тифлисе лабораторию по изготовлению бомб, в начале 1907 г. пострадал при взрыве^{15}.

Характеристика вполне достаточная для установления личности Камо. Получив подобные сведения, Департаменту полиции оставалось только обратиться к розыскным циркулярам и, перелистав их в обратном порядке, установить, кто из лиц армянской национальности, уроженцев Гори, бежал за последние годы из батумской тюрьмы. Проделав эту работу, Особый отдел имел возможность буквально через несколько часов после получения донесения Гартинга обнаружить розыскной циркуляр Департамента полиции № 1100 от 2 февраля 1905 г., в котором говорилось:

«Тер-Петрусов Симон Аршаков, из духовного звания, 22 лет, вероисповедания армяно-григорианского, отец Аршак Нерсесов и сестры: Джанра (так в тексте, должно быть Джаваира. — А.О.), Арусяна и Люсина живут в г. Гори Тифлисской губернии. Привлекался к дознанию при Кутаисском ГЖУ по обвинению в преступлении, предусматриваемом 2 и 4 ч. 252 ст. Уложения о наказаниях. Содержался под стражей в Батумской тюрьме, откуда 17 сентября 1904 г. бежал»^{16}.

Поразительно: Департамент полиции, который именно с этой целью издавал розыскные циркуляры, не пожелал обратиться к ним и 1 ноября переслал извлеченные из донесения А. М. Гартинга сведения о Камо вместе с его фотографией в Особый отдел Канцелярии наместника на Кавказе на имя полковника В. А. Бабушкина. При этом произошла одна небольшая «случайность»: из сведений А. М. Гартинга исчез факт побега Камо^{17}, в результате чего была скрыта именно та ниточка, которая позволяла без особого труда установить его личность.

Обнаружившиеся «несообразительность» и «непрофессионализм» свидетельствуют о том, что в Департаменте полиции кто-то из лиц, причастных к расследованию этого дела, с самого начала встал на путь его саботирования.

Кто именно в это время курировал в стенах Департамента полиции дело о тифлисской экспроприации, мы не знаем. Можно лишь отметить, что Особый отдел возглавлял Алексей Тихонович Васильев, а всю розыскную деятельность по РСДРП в Особом отделе — подполковник А. М. Еремин.

7 ноября 1907 г., когда по распоряжению министра внутренних дел Департамент полиции взял на себя производство формального дознания по делу о тифлисской экспроприации, оно было поручено чиновнику для особых поручений 5-го класса коллежскому советнику Сергею Викторовичу Савицкому, а наблюдение за дознанием возложено на товарища прокурора Петербургской судебной палаты Владимира Евстафьевича Корсака^{18}, кстати, позднее вольно или невольно способствовавшего освобождению Л. Б. Красина из выборгской тюрьмы. Приняв к производству дело о тифлисской экспроприации и имея на руках названное выше донесение А. М. Гартинга, С. В. Савицкий тоже не «догадался» обратиться к розыскным циркулярам и стал ждать ответа из Тифлиса.

Получив информацию Департамента полиции о Камо, В. А. Бабушкин с поразительной оперативностью, уже 4 ноября, отрапортовал, что Камо — это уроженец Гори Иосиф Демьянович Давришени^{19}. Между тем И. Д. Давришени никогда не сидел в батумской тюрьме и принадлежал не к партии большевиков, а к партии анархистов^{20}.

9 января 1908 г. прежний начальник Тифлисского ГЖУ М. Т. Заушкевич был переведен на пост начальника Харьковского охранного отделения^{21}, а его преемником на этом посту 12 января стал А. М. Еремин, 8 февраля он получил чин полковника и 25-го прибыл в Тифлис к новому месту службы^{22}.

По всей видимости, в связи с произошедшими изменениями в руководстве Особым отделом 16 февраля 1908 г. за вице-директора Департамента полиции А. Т. Васильев направил Кавказскому районому охранному отделению письмо № 125159. В нем сообщались те же самые сведения о Камо, которые были посланы 1 ноября 1907 г. в канцелярию наместника, с одним лишь дополнением: «Есть указания также на то обстоятельство, что незадолго до тифлисской экспроприации Камо бежал из тюрьмы в Батуме»^{23}.

Казалось бы, А. М. Еремин должен был наконец поручить кому-либо из своих подчиненных обратиться к розыскным циркулярам и на их основании установить личность Камо. Однако Тифлисское ГЖУ тоже не стало делать этого и направило запрос в Батум. Можно было бы ожидать, что в запрос будет включен весь текст письма А. Т. Васильева с просьбой проверить, кто из армян, уроженцев Гори, около 26 лет, сын разорившегося торговца, без матери, имеющий трех сестер, бежал из батумской тюрьмы в последнее время.

Свой запрос на имя начальника Кутаисского ГЖУ А. М. Еремин сформулировал совершенно иначе: «Кто из числа содержащихся под стражей в г. Батуме бежал в 1907 г. и подробные сведения о таковых лицах»^{24}. Этим самым сразу же ограничивался диапазон поиска. Подобную телеграмму можно было бы понять, если бы в распоряжении А. М. Еремина имелись точные сведения о том, что Камо бежал из тюрьмы именно в 1907 г. Между тем в донесении Гартинга и в письме А. Т. Васильева о времени побега говорилось очень неопределенно: «незадолго» до тифлисской экспроприации.

Вполне естественно, когда из Батума пришел список бежавших в 1907 г., никто из них не подпал под характеристку Камо, поскольку его побег относился не к 1907, а к 1904 г.^{25} Используя такой ответ, Тифлисское ГЖУ имело возможность отрапортовать в Департамент полиции, что среди бежавших из батумской тюрьмы ни одного человека нельзя идентифицировать с Камо^{26}.

А пока следствие по этому делу продолжало буксовать, один из арестантов кутаисской тюрьмы, Арсений Корсидзе, 1 марта 1908 г. дал показания, в которых назвал имена и фамилии многих лиц, причастных, по его утверждению, к тифлисской экспроприации. Среди них фигурировал Камо Сомехи (армянин)^{27}.

Не нужно было обладать особым опытом и сообразительностью, чтобы, получив подобные показания, предъявить А. Корсидзе фотографию арестованного в Берлине Камо, направленную в Особый отдел канцелярии наместника еще 1 ноября 1907 г. Вместо этого ГЖУ ограничилось отправкой показаний А. Корсидзе в Департамент полиции, причем сделав это лишь 27 марта^{28}.

Прошло еще около трех недель, и 16 апреля Департамент полиции за подписью А. Т. Васильева направил в Тифлис запрос: «На 219 телеграфируйте результаты предъявления Арсению Корсидзе карточки Камо, задержанного в Берлине»^{29}. Только после этого 22 апреля А. М. Еремин сообщил в Петербург: «Показанием Корсидзе [на] изображенной карточке Камо есть житель Гори Тер-Петросян. Проверка показания Корсидзе производится. Результат доложу дополнительно. Полковник Еремин»^{30}.

Итак, Тифлисское ГЖУ наконец имело сведения о личности Камо. Теперь, опираясь на архивные документы, в течение нескольких часов можно было установить, что биографические сведения С. А. Тер-Петросяна полностью совпадают с подобными же сведениями о Камо, а обратившись к розыскным циркулярам или же сделав новый запрос, установить, что в 1904 г. он действительно бежал из батумской тюрьмы. Тифлисскому же ГЖУ для производства подобной проверки понадобилось более трех месяцев! 3 июня А. М. Еремин подтвердил факт опознания в Камо С. А. Тер-Петросяна^{31} и только 31 июля 1908 г. отрапортовал: «Дополнение представления 3 июня № 5978 точно установлено, что Камо есть Семен Аршакович Тер-Петросянц, он же Тер-Петросов, сличением его карточки, снятой в Батуме, Д. 252, бежал в 1904 г. Карточка представляется почтой»^{32}.

Факт, для установления которого (после получения донесения Гартинга) требовалось несколько часов, занял девять месяцев!

А пока шло установление личности Камо, Тифлисское ГЖУ обязано было произвести проверку других откровений А. Корсидзе. О том, как она проводилась, свидетельствует следующий факт.

Перечислив лиц, которые участвовали или же могли участвовать в экспроприации, А. Корсидзе указал: «Общий же их адрес следующий (где они собираются почти ежедневно от 3 час. пополудни, иногда и до 11 ч. вечера, а чаще расходятся в 8–7 час.): на второй Гончарной улице в 8-м участке живет Варвара Бочаришвили, старуха, никого ни в чем не подозревая, служит для посетителей гостеприимной хозяйкой, туда же и привез Камо Сомехи 250 000 руб. 13 июня 1907 г. Там же собираются грабители и кроме грабителей представители социалистических партий, под квартирой подвал, а в подвале иногда хранится оружие»^{33}.

Действительно, квартира В. Бочаришвили была связана с подготовкой тифлисской эспроприации, и именно здесь собрались ее участники 13 июня после того, как покинули Эриванскую площадь^{34}. А поскольку по этому адресу проживал Миха Бочаридзе (Бочаришвили), эта квартира давно уже должна была находиться в поле зрения тифлисской охранки^{35}, которая на основании инструкции по наружному наблюдению обязана была «по каждой организации» отдельно составлять «сводки лиц и домов, проходящих по наблюдению».

«Для более быстрого ориентирования в домах, проходящих по наблюдению, — говорилось в инструкции по наружному наблюдению, — в [охранном] отделении должен иметься листковый алфавит сведений о домах, так называемая дуга домов, на которую нанизываются листки трех цветов в порядке номеров домов по каждой улице особо. Первый — красный (форма Г-I), на который заносятся вкратце все сведения о данном доме по агентуре, делам и проч <…>. Второй лист — зеленый (форма Г-II) является сводкой наружного наблюдения по этому дому. На нем в соответствующих графах, по каждой организации отдельно, отмечается: кто, когда и кого посетил в данном доме <…>. Третий лист — белый (форма Г-III) представляет из себя выписку из домовых книг лиц, живущих в означенном доме, к квартирам которых, по предположению, могли относиться посещения, агентурные сведения или сведения по переписке»^{36}.

Поэтому достататочно было обратиться к имевшемуся в охранном отделении именному реестру, чтобы установить родственную связь между Варварой Бочаришвили и Михой Бочаридзе (Бочаришвили), а также к реестру зданий, проходивших по наружному наблюдению, чтобы найти в нем указанный выше дом на 2-й Гончарной.

И на этот раз Тифлисское ГЖУ продемонстрировало редкий «непрофессионализм». 1 апреля ротмистр этого управления Эргард направил начальнику Тифлисского охранного отделения запрос с предложением проверить сведения А. Корсидзе об упоминаемых в его показаниях лицах, в частности о «старухе Варваре Богоришвили». При этом Эргард не только «забыл» сообщить ее адрес, но и допустил «неточность»: Варвара Бочаришвили превратилась в «Варвару Богоришвили»^{37}.

Получив подобный запрос, охранное отделение не могло найти в своем именном реестре несуществующее лицо. Правда, если бы справка наводилась профессионально, вслед за этим мог бы последовать ответный запрос с просьбой уточнить фамилию, так как в картотеке охранного отделения должна была фигурировать фамилия Бочаришвили. Тоже проявив «непрофессионализм» и удовлетворившись отсутствием в именном реестре фамилии Богоришвили, охранное отделение направило запрос о ней в адресный стол.

В мае 1908 г. начальник Тифлисского охранного отделения сообщил начальнику Тифлисского ГЖУ (без номера и точной даты): «Варвара Богоришвили по адресному столу не значится, и личность ее отделению неизвестна. Все поименованные выше лица по делам отделения ранее не проходили. Что же касается конспиративных квартир, в коих собираются грабители для выработки планов намеченных ими грабежей и экспроприации, то установить таковые до настоящего времени не удалось»^{38}.

Если бы Тифлисское ГЖУ действительно стремилось докопаться до истины, в сложившейся ситуации перед ним был еще один путь. Можно было предложить А. Корсидзе самому показать дом, в котором проживала Варвара Бочаришвили, а также остальные адреса, которые он посещал на воле. Удивительно, но тифлисские жандармы не «додумались» до этого. И 14 июня А. М. Еремин проинформировал Департамент полиции о том, что «Варвара Богоришвили жительством в Тифлисе не обнаружена»^{39}.

О том, что в переписке, связанной с «попыткой» установления личности В. Бочаришвили, было допущено сознательное искажение фамилии, свидетельствует письмо начальника Тифлисского охранного отделения в Тифлисское ГЖУ, отправленное им 5 августа 1908 г. В этом письме, правда по другому поводу, Варвара Бочаришвили фигурирует как лицо, причастное к экспроприации, под своей точной фамилией^{40}. Следовательно, кто-то в Тифлисском ГЖУ и Тифлисском охранном отделении сознательно создавал видимость непрофессионализма.

Имевший перед собой показания А. Корсидзе С. В. Савицкий должен был бы обратить внимание на то, что упоминаемая в показаниях А. Корсидзе В. Бочаришвили в телеграмме А. М. Еремина превратилась в В. Богоришвили.

Но полученный ответ его вполне удовлетворил.

Кроме Камо в показаниях А. Корсидзе фигурировали еще несколько человек, причастных к тифлисской экспроприации: Давид Абашидзе, Давид Арчуадзе, Акакий Далинишвили, Илья Ебралидзе, Степко Инцкирвели, Иван Каландадзе, Елисо Ломинадзе, Сико Церцвадзе, Котэ Цинцадзе, Илья Чачиашвили^{41}. Как явствует из воспоминаний Б. Бибинейшвили, часть этих лиц действительно участвовала в экспроприации, а другие имели к ней опосредованное отношение^{42}.

Получив показания А. Корсидзе, С. В. Савицкий обязан был направить в Регистрационное отделение запрос о наличии в картотеке Департамента полиции сведений о каждом из названных выше лиц. Ни самих запросов на этот счет, ни ответов на них обнаружить пока не удалось. Между тем к 1908 г. в картотеке Департамента полиции фигурировало почти половина названных А. Корсидзе лиц: Иван Каландадзе, Сико Церцвадзе, Котэ Цинцадзе, Илья Чачиашвили^{43}.

21 июня 1908 г. Министерство внутренних дел обратилось к наместнику на Кавказе с просьбой разрешить Департаменту полиции произвести необходимые следственные действия на Кавказе^{44}. 25 июня такое разрешение И. И. Воронцовым-Дашковым было дано^{45}. 4 июля С. Е. Виссарионовым за директора Департамента полиции и Н. А. Павловским за заведующего Особым отделом было отдано распоряжение С. В. Савицкому передать находящееся у него «дознание по обвинению именующего себя Дмитрием Мирским» «для дальнейшего ведения этого дела чиновнику особых поручений А. Т. Васильеву», который к этому времени был отстранен от руководства Особым отделом^{46}. Вслед за этим А. Т. Васильев и В. Е. Корсак с 25 июля по 20 августа были командированы в Тифлис^{47}.

Позднее Б. Бибинейшвили утверждал, что показания А. Корсидзе, касавшиеся лиц, причастных к тифилисской экспроприации, «отличаются и точностью, и полнотой»^{48}. Однако А. Т. Васильев и В. Е. Корсак признали его показания, за исключением тех, на основании которых была установлена личность Камо, не заслуживающими доверия[71]^{49}.

Не успели следователи появиться на Кавказе, как 8 августа А. Корсидзе едва не стал жертвой покушения, совершенного заключенными кутаисской тюрьмы, где он содержался до этого^{50}. В связи с этим 21 августа временный генерал-губернатор Кутаисской губернии и Сухумского округа предложил Департаменту полиции перевести А. Корсидзе в Петропавловскую крепость. Несмотря на сделанное распоряжение, А. М. Еремин «торпедировал» его исполнение, после чего из Кутаиса А. Корсидзе был переведен в Тифлис. Мотивировалось это интересами следствия, по которому тот проходил (дело о так называемой Квирильской, или Шоропанской, республике). Но дознание, к которому он был привлечен, проводилось не в Тифлисе, а в Кутаисе. Это означает, что, опасаясь дальнейших откровений А. Корсидзе, его просто-напросто изолировали^{51}.

В 1906–1908 гг. по делу о Квирильской республике было отдано под суд 16 человек. Из них только Арсений Корсидзе дал откровенные показания.

Семь обвиняемых 17 августа 1908 г. суд оправдал, девятерых приговорил к каторжным работам. Самый большой срок (8 лет) получили двое: Александр Степанов и Арсений Корсидзе. Суд не принял во внимание ни раскаяние последнего, ни его содействие следствию своими показаниями^{52}. Согласившись с оправданием трех человек, прокуратура опротестовала решение суда в отношении остальных подсудимых. В 1909 г. состоялось новое судебное разбирательство.

«С 11 по 17 мая в городе Кутаисе, — сообщала газета „Возрождение“, — военно-окружной суд рассмотрел кассированное прокурором дело о „Квирильской республике“. Всех обвиняемых по этому делу было 13, но вследствие болезни дело о трех подсудимых было выделено особо. Перед судом предстали Арсений Корсидзе, Подколзин, Ал. Степанов, Пав. Сакварелидзе, Ф. Церетели, Ал. и Сем. братья Жгенти, Хомерики, Цикрадзе и В. Кикнадзе». Почти всех обвиняемых защищали адвокаты. Единственным, кто не смог найти адвоката и «защищался сам», был А. Корсидзе. «Суд вынес приговор, по которому Корсидзе приговорен вместо прежних 8 к 20 годам каторги, Сакварелидзе вместо 6 к 4 годам каторги. Семен Жгенти оправдан. По отношению к остальным оставлен в силе прежний приговор»^{53}.

Таким образом, суд счел необходимым увеличить срок каторги только одному А. Корсидзе. Причем в два с половиной раза! А. Корсидзе попытался опротестовать это решение, после чего был приговорен к пожизненной каторге^{54}.

26 января 1910 г. он подал заявление с новыми признаниями. 30 января оно были направлено в Департамент полиции^{55} и оказалось в руках А. М. Еремина, который к этому времени вернулся в Петербург и возглавил Особый отдел^{56}. Ознакомившись с заявлением А. Корсидзе, он начертал на нем резолюцию: «Арестант Корсидзе мне известен как отчаянный лжец. Ни одно из массы его заявлений, сделанных в Тифлисе, не подтвердилось. Передайте переписку согласно резолюции г. директора в 7-е делопроизводство, предварительно запросив Тифлис. Е.4.02»^{57}.

А. М. Еремин хорошо знал, что именно благодаря показаниям А. Корсидзе в 1908 г. была установлена личность Камо. Более того, в нашем распоряжении имеется письмо А. М. Еремина, направленное им в Департамент полиции и датированное 23 августа 1908 г., в котором он характеризовал А. Корсидзе как человека, «давшего ценные показания по делу Камо и указавшего других участников ограбления 250 тыс. на Эриванской площади»^{58}. Поэтому утверждая в феврале 1910 г., что «ни одно» из показаний А. Корсидзе «не подтвердилось», А. М. Еремин сознательно писал неправду и, используя ее, пытался дискредитировать новые откровения А. Корсидзе.

Итак, что же мы видим? Имея в своих руках более половины членов ЦК РСДРП от партии большевиков и целый ряд лиц, причастных к тифлисской экспроприации, в том числе С. А. Тер-Петросяна, Департамент полиции оказался «не способным» не только разыскать участников экспроприации, но и наказать даже тех, кого ему удалось арестовать.

Можно было бы допустить, что к данной экспроприации был причастен важный секретный сотрудник Департамента полиции и Департамент полиции пытался не допустить его разоблачения. Но что помешало ему добиться выдачи М. М. Литвинова? Почему был выпущен за границу Л. Б. Красин? Как объяснить освобождение из-под стражи И. П. Гольденберга, Г. Е. Зиновьева и Л. Б. Каменева?

Другой пример.

В 1890 г. возникла Армянская революционная федерация, или же Армянский революционный союз — «Дашнакцутюн», что по-армянски означает «Союз»^{59}. В 1892 г. в Женеве состоялся 1-й съезд этой партии. Он принял программу, которая провозглашала своей целью создание республики Турецкая Армения. Печатным органом новой партии стала газета «Дрошак» («Знамя»)^{60}.

5 апреля 1898 г. 2-й съезд партии утвердил ее устав. В соответствии с ним низовую ячейку партии составлял «хумб» из 7–10 человек, руководители «хумбов» получили право избирать «подкомитет», который должен был руководить несколькими «хумбами». Деятельность подкомитетов направлялась Центральным комитетом, власть которого распространялась на отдельную губернию. В 1904 г. насчитывалось более 20 Центральных комитетов. Руководство ими осуществляли два бюро: Западное, находившееся в Западной Европе, и Восточное — в России и Турции. Высшим руководящим органом стал Совет партии. С самого начала «Дашнакцутюн» приступил к созданию боевых отрядов. Департамент полиции считал, что дашнаки создали своеобразное подпольное правительство, власть которого распространялась на все армянское население^{61}.

Первоначально «Дашнакцутюн» ставил своей целью освобождение Турецкой Армении, но с 1897 г. он начинает борьбу и против царского правительства. Правда, тогда это направление в его деятельности не являлось главным. Положение дел резко изменилось после того, как в 1903 г. правительство конфисковало имущество армянской церкви. С этого момента борьба с царизмом выдвигается на первый план^{62}. В сентябре 1904 г. представители «Дашнакцутюна» приняли участие в Парижской конференции революционных и оппозиционных партий, поставившей задачу объединения всех антиправительственных сил для свержения самодержавия^{63}. В мае 1905 г. Совет партии распространил проект новой программы, в которой ставилась задача создания Закавказской федеративной демократической республики в составе федерации других российских республик^{64}.

В руководстве партии возник раскол. Против нового курса выступил один из руководителей боевиков (зинворов) Габриэль Кешишьянц. Вначале 1907 г. в Вене состоялся 4-й съезд партии «Дашнакцутюн». Он принял решение о роспуске отрядов зинворов, находившихся в подчинении Военного совета, возглавлявшегося Г. Кешишьянцем. А после того как последний отказался подчиниться этому решению, за ним и его сторонниками началась самая настоящая охота^{65}. 10 июля 1907 г. дашнаки обнаружили Г. Кешишьянца в селении Армавир. В результате совершенного на него покушения он получил ранение, несколько человек были убиты^{66}.

Этот эпизод послужил причиной возбуждения уголовного дела. Под руководством следователя по особо важным делам Новочеркасского окружного суда Лыжина началось следствие^{67}. Опираясь на показания Г. Кешишьянца, полиция произвела серию обысков. Были обнаружены многочисленные документы, представлявшие партийную переписку, финансовую отчетность и списки членов партии. Дело о покушении на убийство стало превращаться в дело о партии «Дашнакцутюн»^{68}.

Пока следствие шло в Новочеркасске, 11 декабря 1908 г. в Тифлисе жертвой дашнаков оказалось несколько филеров местного охранного отделения, в связи с чем здесь прокатилась волна обысков, и жандармам тоже удалось обнаружить множество документов, содержание которых выходило за рамки следствия по делу об убийстве. Так возник еще один центр расследования деятельности партии «Дашнакцутюн»^{69}. Министерство юстиции сочло ведение двух дознаний по одной партии ненормальным и отдало распоряжение о передаче тифлисского дела в руки Лыжина. Узнав об этом, 9 января 1909 г. А. М. Еремин направил в Департамент пространную телеграмму:

«Материал, имеющийся у судебного следователя Новочеркасска, составляет небольшую часть весьма серьезного и обширного материала, имеющегося в Управлении в качестве вещественных доказательств, отобранных по обыске Минасяна, Огаджанова и Едигоровых, часть коего за недостатком переводчиков еще не переведена. Указания на участие [в] организации имеются на массу лиц, многие из которых означены лишь псевдонимами и требуют предварительной следственной агентурной разработки, и они постепенно арестовываются мною дополнительно, ликвидации; материал настолько серьезен, что партия „Дашнакцутюн“ отпустила уже 10 000 руб. на его похищение или уничтожение, новая обширная ликвидация в скором времени невозможна, так как не даст результатов, постепенная же по мере выяснения псевдонимов, имеющихся в отобранном материале, необходима и даст возможность привлечь большое число лиц, имеющих первенствующее значение в партии в разных городах, но для этого необходимо вести следствие не иначе, как в Тифлисе, где главный материал, где есть агентура, где главные деятели партии, Восточное бюро и местный Центральный комитет, которые руководят всей работой в России. Предписание министра юстиции сдать немедленно все дознание [о] „Дашнакцутюн“ в Новочеркасск разобьет дело, так как Управлением ведется переписка [по] охране, которую [в] интересах дела нежелательно передавать следователю, пока она не приведет к дознанию не только о лицах, у которых отобраны уличающие их материалы, но и о всех выясненных путем переписки и агентуры, следователь же без освещения агентуры и работая в Новочеркасске путем переписки с Управлением не сделает половины того, что он мог бы сделать, работая [в] Тифлисе, словом, [в] настоящее время [нужна]не ликвидация, а обширное следствие [в] Тифлисе, которое поведет или [к] обширной ликвидации [в] будущем или частичным привлечениям [к] следствию ряда выдающихся лиц [в] настоящем. Желательно было бы, чтобы следователь Лыжин приехал [в] Тифлис, пока еще не отосланы вещественные доказательства, которые к тому же могут быть похищены [в] пути, и дознания, чтобы хоть бегло просмотреть имеющийся материал, познакомиться [с] деятельностью партии, тогда он не замедлил бы перенести свою работу в Тифлис»^{70}.

В аргументах А. М. Еремина была логика. Однако Министерство юстиции не согласилось с ней^{71}. Характеризуя принятое на этот счет решение, Департамент полиции писал: «Со стороны судебного ведомства следствие о партии „Дашнакцутюн“ сосредоточено у судебного следователя по особо важным делам Новочеркасского окружного суда Лыжина; объединение и руководство произведенных и предстоящих ликвидаций возложены по приказанию генерал-майора Курлова на начальника Тифлисского губернского жандармского управления полковника Еремина, в помощь которому командирован из Петербурга Отдельного корпуса жандармов подполковник Дацевич»^{72}.

28 марта 1909 г. Лыжин направил в Тифлис предписание о необходимости производства обысков и аресте 192 человек^{73}. Затем последовало решение о производстве обысков и аресте еще 241 человека. Обыски планировались в 18 городах. К середине января 1910 г. их было произведено около тысячи^{74}. Однако 696 арестованных вскоре вышли на волю, и в обвинительном акте, подписанном 28 мая 1911 г., в качестве обвиняемых фигурировало лишь 159 человек^{75}.

Дело партии «Дашнакцутюн» рассматривалось в Особом присутствии Правительствующего Сената. 20 января 1912 г. закончилось оглашение обвинительного заключения, 21-го начался допрос свидетелей, в середине марта был объявлен приговор. Большую часть обвиняемых (103 человека) Сенат оправдал, 52 человека получили различные сроки тюремного заключения с зачетом времени, проведенного под следствием, в результате чего многие из них сразу же по оглашении приговора вышли на свободу. И только 4 человека были приговорены к каторжным работам^{76}.

Предполагалось, что дело партии «Дашнакцутюн» повлечет если не разгром партии, то по крайней мере ее паралич. Ничего подобного не произошло. Как говорится, гора родила мышь.

Могут найтись скептики, которые скажут, что расследование тифилисской экспроприации и дела партии «Дашнакцутюн» отражает лишь специфику Кавказа. И хотя подобному возражению противоречит то, что оба следствия велись не только на Кавказе, но и за его пределами, чтобы исключить любые сомнения на этот счет, обратимся к другому громкому делу, не имеющему отношения к Кавказу — делу Петербургского Совета рабочих депутатов 1905 г.

Петербургский Совет рабочих депутатов был арестован почти в полном составе 3 декабря 1905 г. Основанием для этого послужил так называемый Финансовый манифест, с которым Совет выступил в печати 2 декабря и которым он призвал население страны к финансовому бойкоту правительства^{77}. По факту публикации этого манифеста Петербургское ГЖУ сразу же возбудило формальное дознание^{78}. В марте 1906 г., когда оно уже подходило к концу, прокурор Нижегородского окружного суда Владимир Александрович Бальц получил предложение занять пост товарища прокурора Петербургской судебной палаты. Ему и было поручено довести дело Совета рабочих депутатов до суда^{79}.

Ознакомившись со следственным материалом, В. А. Бальц приступил к составлению обвинительного заключения. «После месяца работы, — вспоминал он, — проект обвинительного заключения был готов»^{80}. В этот ответственный момент ни председателя Петербургской судебной палаты П. К. Камышанского, ни министра юстиции И. Г. Щегловитова в Петербурге не оказалось, поэтому один экземпляр обвинительного заключения В. А. Бальц направил товарищу министра юстиции М. Ф. Люце, второй — (по его личной просьбе) дворцовому коменданту В. А. Дедюлину^{81}.

Итог полугодовой работы В. А. Бальца сводился к следующему: из 223 арестованных[72] 171 человека следствие признало невиновным. Обвинение было предъявлено только 52 членам Петербургского Совета рабочих депутатов^{82}. В связи с окончанием следствия В. А. Бальц счел возможным удовлетворить просьбу 23 обвиняемых и выпустить их до суда под залог^{83}. Все они по выходе из тюрьмы или перешли на нелегальное положение, или же предпочли уехать за границу. В результате перед судом могли предстать только 29 человек^{84}.

Первое заседание суда было назначено на 20 июня, затем по просьбе защиты отложено до 19 сентября^{85}. В чем заключалась причина этого, остается не совсем ясным. Но обращает на себя внимание то, что за это время произошла замена председателя суда^{86}. Суд продолжался около месяца и завершился 19 октября^{87}.

Производившее формальное дознание Петербургское ГЖУ предъявило членам Петербургского Совета два обвинения: а) призыв к неисполнению законов и неповиновению властям и б) подготовка вооруженного восстания^{88}. «Обвинение всех подсудимых в приготовлении вооруженного восстания» судом было «признано недоказанным[73] и по этому поводу все подсудимые оправданы»^{89}. Что же касается другого обвинения, то в отношении 12 человек суд признал его тоже необоснованным. В результате он приговорил к различного рода наказаниям только 17 обвиняемых, двоих — к заключению в крепости с зачетом времени, проведенного под стражей, 15 — к ссылке на вечное поселение в Сибирь^{90}. Прошло около года, и на поселении осталось только 3 человека. Все остальные бежали. Предлагали бежать и оставшимся, но они отказались, решив отойти от политической деятельности.

Таким образом, процесс над Советом рабочих депутатов показал, что «рабочее правительство» даже за решеткой оказалось непобедимым.

Правомонархическая печать неистовствовала. Исходом дела было недовольно Министерство юстиции. Вице-директор одного из департаментов Министерства юстиции А. А. Глищинский получил распоряжение произвести служебное расследование, но оно завершилось ничем^{91}.

Через три года, 6 июня 1909 г., В. А. Бальца все-таки удалили из столицы на должность прокурора Казанской судебной палаты. Но прошло совсем немного времени, и он снова вернулся в Петербург. 1 января 1912 г. его произвели в действительные статские советники, 17 августа 1915 г. он стал директором Второго департамента Министерства юстиции, 11 августа 1916 г. занял пост товарища министра внутренних дел. 4 января 1917 г. Николай II произвел его в тайные советники и сенаторы^{92}.

Итак, за 10 лет прокурор провинциального окружного суда, имевший чин коллежского советника, несмотря на проявленную им неспособность защищать основы правящего режима, достиг чина тайного советника и занял одно из первых мест в системе правительственных учреждений дореволюционной России.

И история с расследованием тифлисской экспроприации, и дело партии «Дашнакцутюн», и процесс над Петербургским Советом рабочих депутатов свидетельствуют, что в России существовали силы, которые, обладая большим влиянием, использовали его для поддержки антиправительственного движения. Для того чтобы понять, что это были за силы, попробуем заглянуть за кулисы этого движения.

ПРИМЕЧАНИЯ

Деньги для революции

Как некоторые дети уверены, что их младенцами нашли в капусте или же принес аист, так многие взрослые люди, даже с кандидатскими и докторскими дипломами, убеждены, будто бы политикой можно заниматься, только одухотворяясь идеями.

Будто достаточно одних идей, чтобы нанимать помещения, издавать газеты, журналы, книги, брошюры, листовки, плакаты, осуществлять их хранение, транспортировку и распространение, содержать партийных функционеров и т. д.[74] Некоторое представление о расходах, связанных с политической деятельностью, дает бюджет ЦК РСДРП накануне III съезда партии (1905 г.): ввоз литературы из-за границы — 24 %, содержание подпольных типографий — 23 %, развозка литературы — 20 %, содержание ЦК и Союзного бюро — 18 %, организация побегов — 12 %, паспортное бюро — 3 %^{1}.

Велики ли были расходы отдельных революционных партий и каким был бюджет революционного движения в России?

Вспоминая о своей работе в Московской организации РСДРП, С. Черномордик писал: «Если приход Московского комитета в 1903 г. исчислялся десятками рублей, то в 1905 г. уже летом исчислялся тысячами. Было „несколько сочувствующих“ из буржуазной интеллигенции, которые ежемесячно вносили в кассу МК по несколько тысяч рублей»^{2}.

Если взять двух-трех «сочувствующих» и определить взнос каждого по минимуму — две-три тысячи, получается, что летом 1905 г. в кассу Московского комитета РСДРП ежемесячно поступало не менее 4–9 тыс. руб., что дает 50–100 тыс. в год. И это бюджет только одной местной партийной организации.

Другой пример. В феврале — апреле 1910 г. поступления в кассу Заграничного бюро ЦК РСДРП составили 49 602 руб., в среднем 16 534 руб. в месяц^{3}. Экстраполируя этот показатель на весь год, мы получим около 200 тыс.

По воспоминаниям А. Аргунова, весной 1906 г. ЦК партии эсеров (без Боевой организации) ежедневно расходовал около 1000 руб., что должно было составить 365 тыс. за год^{4}.

В 1890 г., когда партия «Дашнакцутюн» еще только появилась на свет, денежные поступления ее руководящих органов составляли 130 тыс. франков, или же около 50 тыс. руб. В 1895–1898 гг. они достигли 500 тыс. франков (примерно 185 тыс. руб.) в год, в 1908 г. превысили 1 млн франков, т. е. 370 тыс. руб.^{5}.

А вот свидетельство Виктора Таратуты, входившего с 1907 г. в состав ЦК РСДРП и имевшего самое непосредственное отношение к финансированию большевистской фракции. Оправдываясь по поводу обвинений в связях с охранкой, выдвигаемых против него большевиком А. А. Богдановым (Максимовым), он заявил:

«Максимов знал… что я передал в партийную кассу суммы денег, превышающие во много раз плату самых крупных провокаторов. Я не могу здесь называть цифры, но Максимов знал, что тут были единовременные передачи в сотни тысяч»^{6}.

Если взять по минимуму (две-три передачи по 200–300 тыс. руб.), получается, что только через В. Таратуту касса большевиков примерно за полтора года получила не менее 400–900 тыс. руб., т. е. около 650 тыс. руб., или же не менее 430 тыс. в год.

Исходя из этого, с полным основанием можно утверждать, что в начале XX в. бюджет революционного подполья в России составлял не один миллион рублей.

Откуда же черпались эти деньги?

Необходимые денежные средства революционные партии получали как внутри страны, так и из-за ее пределов.

Из-за границы деньги поступали от частных лиц, общественных, предпринимательских и политических организаций, спецслужб.

Сообщения о частных пожертвованиях можно найти на страницах партийных изданий^{7}, в переписке^{8} и воспоминаниях^{9}. Особую известность получили приведенные в книге В. Штейна «Исход российской революции 1905 г. и правительство Носаря» сведения о пожертвованиях австрийских, американских, английских, германских и французских евреев в 1905 г.^{10}, а также специальная поездка А. М. Горького и М. Ф. Андреевой в 1906 г. с целью сбора подобных пожертвований в США^{11}.

Имеются сведения и о втором источнике. Так, вспоминая о рабочих волнениях в 1896 г. в Петербурге, П. Б. Струве писал: «По уговору с другими социал-демократами на А. Н. Потресова и меня было тогда в связи с петербургскими стачками возложено поручение — ехать за границу, поставить заграничных социал-демократов, в особенности германских (Бебеля, Либкнехта и Зингера), в известность о русских событиях, вступить с ними в связь и заручиться их материальной и моральной поддержкой русскому рабочему движению»^{12}.

Вопрос о роли Социал-демократической партии Германии и вообще партий II Интернационала в развитии революционного движения в России заслуживает особого внимания. В этом же отношении специального внимания заслуживают и некоторые зарубежные общественные организации, в частности Англо-еврейский комитет, деятельности которого в России особое значение придавал в 1905 г. министр иностранных дел граф В. Н. Ламздорф^{13}.

Известны публикации и о третьем источнике, прежде всего о японских деньгах в 1904–1905 гг.^{14} и немецких в 1914–1917 гг.^{15}.

Что касается внутренних источников, то их можно подразделить на четыре вида: а) членские взносы, б) экспроприации, в) революционный рэкет, в) частные пожертвования.

Членские взносы являлись одним из самых ранних источников пополнения партийных касс. Однако по мере того как расширялись партийные ряды, а следовательно, возрастали расходы, как это ни парадоксально, членские взносы переставали играть главную роль и отходили на второй план. Так, по данным отчета Бакинского комитета III съезду РСДРП, за период с июня 1904 по февраль 1905 г. сборы «с рабочих» составили «не более 10 %» всех денежных поступлений^{16}.

Экспроприации получили распространение главным образом в 1905–1907 гг. Наиболее известны из них ограбления Квирильского, или Шоропанского, казначейства (Зестафони, 1905 г.)^{17} и на станции Дема (Урал, 1907 г.)^{18}, давшие не менее 200 тыс. руб. каждая, тифлисская экспроприация — 250 тыс. руб.^{19}, душетская — 315 тыс. руб.^{20}, московская — 875 тыс. руб.^{21}, туркестанская — по одним данным, 470 тыс., по другим — 1 млн. руб.^{22}.

По своему характеру к экспроприациям был близок революционный рэкет. Одной из первых его стала использовать партия «Дашнакцутюн». Относя зарождение армянского движения к 1886 г., начальник Бакинского ГЖУ полковник Глоба писал: «С того же времени армянами постановлено взыскивать со всех коммерческих предприятий по 0,5 % в армянский фонд. Из сбора этого у армян образовался капитал в несколько миллионов рублей. Капитал этот находится в банках Лондона и Парижа. Проценты с этого капитала идут на пропаганду на Кавказе, а также в Персии и Турции. Из процентов этого капитала выдаются пособия революционным кружкам в империи и в особенности на Кавказе»^{23}.

Не позднее февраля 1905 г. рэкет был взят на вооружение бакинскими социал-демократами. «Биби-эйбатцы и гначакисты, — читаем мы в выступлении делегата от Баку Рыбкина на III съезде РСДРП, — предложили по примеру дрошакистов (т. е. членов партии „Дашнакцутюн“. — А.О.) требовать деньги силой. Бакинский комитет не согласился на это. Вместо этого были разосланы письма с предложением жертвовать и с обозначением суммы (100–200 руб.). Почти никто из адресатов не давал этой суммы полностью, но все же давали порядочно. В общем было собрано несколько тысяч рублей. Решено было также получить крупные деньги от больших фирм, но пока ответа от них не было получено»^{24}.

Имеются сведения, что бакинские социал-демократы использовали подобный прием сбора денег и позднее. В этом отношении они были не одиноки. Сохранились, например, «окладные списки» Горийского комитета РСДРП за 1906 г. с фамилиями «налогоплательщиков» и с указанием причитающихся с них сумм^{25}.

Но, пожалуй, самым распространенным источником финансирования были частные пожертвования. Обычно, когда заходит речь о кредиторах революционного движения, называется всего несколько человек, из числа которых особую известность получили московский фабрикант Савва Тимофеевич Морозов^{26} и его родственник, владелец мебельный фабрики Николай Павлович Шмит^{27}. Причем упоминание их фамилий в подобном качестве обычно сопровождается оговорками, что в своей среде они являлись «белыми воронами»^{28}.

Между тем, как писал Л. Б. Красин, «считалось признаком хорошего тона в более или менее радикальных или либеральных кругах давать деньги на революционные партии, и в числе лиц, довольно исправно выплачивающих ежемесячные сборы от 5 до 25 рублей (т. е. 60–300 руб. в год. — А.О.), бывали не только крупные адвокаты, инженеры, врачи, но и директора банков, и чиновники государственных учреждений»^{29}.

А вот свидетельство Л. Д. Троцкого: «До конституционного манифеста 1905 г. революционное движение финансировалось главным образом либеральной буржуазией и радикальной интеллигенцией. Это относится также и к большевикам, на которых либеральная оппозиция глядела тогда лишь как на более смелых революционных демократов»^{30}.

«Если бы какой-нибудь историк, хотя теперь это вряд ли возможно (время стерло людей и следы), — писал Н. Валентинов, — захотел бы заняться исследованием, сколько на святой Руси было купеческих и банковских „Маякиных“ и „Гордеевых“, внесших в большевистские (и не только в большевистские. — А.О.) кассы денег и какова в итоге общая сумма их субсидий, получился бы документ большого социального интереса»^{31}.

Одним из тех, через кого большевики получали деньги от своих кредиторов, был известный русский писатель А. М. Горький. «За время с 1901 по 1917 г. через мои руки прошли сотни тысяч рублей на дело Российской социал-демократической партии, — признавался он. — Из них мой личный заработок исчислялся десятками тысяч. А все остальное черпалось из карманов буржуазии»^{32}.

Материальная помощь революционному движению осуществлялась не только в денежной форме. Она включала в себя также: а) предоставление квартир для партийных собраний, совещаний и т. д.; б) укрывание лиц, разыскиваемых полицией; в) помощь арестованным и ссыльным; г) передачу паспортов и других документов для легализации подпольной деятельности; д) участие в транспортировке запрещенной литературы и оружия, а также в их хранении; е) предоставление собственных адресов для нелегальной переписки или же пересылки корреспонденции; ж) использование своих счетов или же счетов коммерческих предприятий для хранения и перевода партийных средств; з) передачу революционным партиям соответствующей информации, которая могла быть использована в политических целях, и т. д.

«Брошюрная литература из большевистских типографий, а также и получавшаяся из-за границы и других городов, — вспоминал, например, член Московского комитета РСДРП 1905 г. А. В. Шестаков, — устраивалась на особых складах, главным образом в буржуазных квартирах <…>. Для подобных целей использовались квартиры даже таких господ, как С. И. Четвериков — фабрикант-октябрист, сын которого помогал нашей работе. Другой такой склад был устроен у кого-то из московских булочных королей», «весной и летом 1904–1905 гг. до „октябрьских свобод“ приходилось пользоваться квартирами врача Терьяна, в Комиссаровском училище у инспектора Лапшина, у Гариной (жены писателя Гарина-Михайловского) и железнодорожницы С. П. Пашуканис, у генеральши Я. А. Квятковской, у художницы Гирш в Бутырском районе и других… один раз пришлось использовать квартиру даже такой особы, как графиня Бобринская»^{33}.

Свои Саввы Морозовы были почти во всех губерниях и более или менее крупных городах. Вот только несколько примеров. Город Александров Владимирской губернии — фабрикант Сергей Николаевич Баранов^{34}, Воронеж — совладелец Товарищества механических заводов, бывший народоволец А. Н. Иванов^{35}, Дальний Восток — рыбопромышленник Касьянов^{36}, Казань — сын одного из владельцев торгового дома «М. Тихомирнов с сыновьями» В. А. Тихомирнов^{37}, Калуга — владелец писчебумажной фабрики Гончаров^{38} и лесопромышленник Горбунов^{39}, Киев — «вдова Терещенко»^{40}, Нижний Новгород — хлеботорговец, купец 1-й гильдии Николай Александрович Бугров^{41}, Николаев — Михаил Абрамович Сойфер^{42}, Пермь — пароходовладельцы Василий Михайлович Каменский^{43} и Николай Васильевич Мешков^{44}, Петербург — Софья Ивановна Буренина и семья Цейтлиных^{45}, Рига — купец К. Д. Тагер^{46}, Ростов-на-Дону — купец Николай Елпидифорович Парамонов^{47}, Смоленск — купец Иосиф Гальперин^{48}, Сызрань — агроном А. И. Ерамасов^{49}, Тамбов — братья Ефим и Иван Дмитриевичи Мягковы^{50}, Тверь — семья помещиков Дьяковых^{51}, Урал — золотопромышленник Павел Александрович Конюхов^{52}, Уфа — князь В. А. Кугушев^{53}, Финляндия — председатель правления «Нурдиска Ференниге банкен» граф Маннергейм и купец Отто Нордберг^{54}, Чернигов — Иван Николаевич Полторацкий^{55}, Ярославль — владелец комиссионной конторы С. И. Брайнин^{56} и т. д.

На сегодняшний день в моей картотеке около 300 фамилий тех, кто оказывал поддержку революционному движению и кого охранка именовала «симпатиками».

О масштабах этой помощи свидетельствует то, что 10 октября 1910 г. Департамент полиции счел необходимым обратиться к начальникам местных жандармских управлений и охранных отделенией со специальным распоряжением на этот счет.

«По поручению господина товарища министра внутренних дел генерал-лейтенанта Курлова, — писал директор Департамента полиции Н. П. Зуев, — прошу обратить внимание на лиц, явно не участвующих в революционных выступлениях, но сочувствующих противоправительственному движению и тайно оказывающих те или другие услуги революционной деятельности („симпатики“), вести учет этих людей, следить за всем происходящим в их среде и неуклонно доносить о всяком оживлении и революционном подъеме среди них»^{57}.

Свои Саввы Морозовы были и на Кавказе.

Кто же здесь мог финансировать революционное движение, если вплоть до начала XX в. Кавказ представлял собой отсталую аграрную окраину Российской империи?

Когда дается подобная характеристика Кавказа, не учитывается, что в XIX в. здесь возникло два важных промышленных центра: Баку и Чиатуры, значение которых выходило далеко за пределы не только данного региона, но и России.

Революционное подполье и «нефтяные короли»

Город Баку приобрел широкую известность после того, как здесь в середине XIX в. началась добыча нефти. На протяжении нескольких десятилетий темпы развития бакинской нефтедобывающей промышленности опережали темпы развития этой отрасли в других странах. В 60-е гг. на долю России приходилось 0,2 % мировой добычи и 0,3 % добычи нефти в США, в 70-е гг. соответственно 9,3 и 10,7 %, в 80-е гг. — 30,8 и 47,6 %, в 90-е гг. — 45,6 и 92 %. В 1898 г. Россия обогнала США и удерживала лидерство до 1901 г., после чего начался спад, продолжавшийся до 1906 г. Затем добыча нефти стабилизировалась примерно на уровне 30 % мирового производства и 50 % производства США, а в 1911–1917 гг. сократилась соответственно до 15 и 25 %^{1}.

Начавшийся в 60–70-е гг. XIX в. нефтяной бум вызвал приток в нефтедобывающую промышленность иностранного (главным образом английского, немецкого и французского) капитала, на долю которого к началу XX в. приходилась половина всех капиталовложений в эту отрасль экономики^{2}.

В 1908 г. в Баку действовало 170 нефтяных фирм с производительностью 487 млн. пуд. Почти половина добычи нефти приходилась на 10 фирм: Братья Нобель (1879 г.) — 63,4 млн, Каспийско-Черноморское товарищество (1883 г.) — 34,3 млн, А. И. Манташев и K^o (1899 г.) — 24,9 млн, Каспийское товарищество (1887 г.) — 24,7 млн, Бакинское нефтепромышленное общество (1874 г.) — 22,9 млн, Питоев и K^o (1907 г.) — 13,9 млн, Братья Мирзоевы (1886 г.) — 13,3 млн, Московско-Кавказское товарищество (1902 г.) — 13,1 млн, Арамазд (1901 г.) — 12,8 млн и Муса Нагиев — 12,2 млн. Всего 235,7 млн пуд.^{3}.

Следующие 15 фирм (1. Общество для добычи русской нефти и жидкого топлива (1898 г.) — 11,3 млн. 2. Русское нефтяное общество (1896 г.) — 11,3 млн. 3. Биби-Эйбатское нефтепромышленное общество (1899 г.) — 11,0 млн. 4. Наследники Зубалова — 11,0 млн. 5. Шибаев и K^o (1885 г.) — 9,4 млн. 6. Нефть (1913 г.) — 8,2 млн. 7. Нафталанское нефтяное общество (1905 г.) — 8,0 млн. 9. Европейская нефтяная компания (1901 г.) — 7,2 млн. 10. Шихово (1901 г.) — 7,0 млн. 11. И. Н. Тер-Акопов (1899 г.) — 7,0 млн. 12. Кавказ (1896 г.) — 6,3 млн. 13. А. С. Меликов и K^o — 5,7 млн. 14. Тифлисское товарищество (1905 г.) — 5,6 млн и 15. Бенкендорф и K^o — 5,5 млн) добывали еще 120 млн пуд.^{4}.

Таким образом, 25 фирм давали около 70 % всей нефти.

Особое место в нефтедобывающей промышленности занимали братья Нобель. Сами Нобели были выходцами из Швеции, однако их превращение в нефтепромышленников произошло главным образом при содействии немецких банков: Берлинер хандельгезельшафт[75] и Дисконтогезельшафт[76]. Неудивительно поэтому, что отчетность «Товарищества братья Нобель» велась как на русском, так и на немецком языках, а в конторе товарищества накануне Первой мировой войны размещалось германское консульство. Немаловажную роль в становлении «Товарищества братьев Нобель» сыграли инженеры — выпускники Петербургского технологического института А. М. Белоножкин, М. Л. Белямин, И. Г. Гарсоев, Е. К. Петров и С. С. Тагианосов^{5}.

21 января 1914 г., когда открылось очередное собрание акционеров товарищества, оказалось, что из 24,4 млн руб., на которые были предъявлены акции, братьям Нобель принадлежало всего 2,7 млн. Лидировали банки: Дисконтогезельшафт — 6,0 млн, Азово-Донской банк — 5,6 млн, Петербургский торговый (бывший Вавельберг) — 5,2 млн и Волжско-Камский — 1,7 млн. Названные четыре банка держали в своих руках более 75 % всех акций^{6}.

Нобели сотрудничали не только с русскими и германскими, но и со шведскими банками. «Как показывает конфиденциальная нобелевская переписка, „Эншильда банк“, — пишет И. А. Дьяконова, — крупнейший банк Швеции, традиционно принадлежавший финансовой династии Валенбергов, вместе с тем находился под значительным влиянием семейства российских Нобелей, хотя далеко не столь решающим, как российский Волжско-Камский банк, где Э. Нобель был непосредственным председателем совета»^{7}.

Второе место по объему производства долгое время занимало «Каспийско-Черноморское нефтепромышленное товарищество», контрольный пакет акций которого первоначально принадлежал семье французских Ротшильдов^{8}. Главой этой семьи до 1905 г. был Альфонс Ротшильд, затем им стал его сын Эдуард. Сестра последнего Шарлота Беатрикс находилась замужем за одесским купцом Морицем (Морисом) Иоахимовичем Эфруси, который не только входил в правление общества, но и фактически руководил им^{9}.

«Французские предприятия в России, — отмечал Л. Эвентов, — имели главный свой центр в лице банкирского дома Луи Дрейфус. Последний финансировал Бакинское нефтяное общество, Русское товарищество „Нефть“, „Тер-Акопов“, нефтепромышленное товарищество Рыльских наследников, братьев Мирзоевых и др. Представителем интересов французских капиталов выступала также банкирская контора „Розенберг и K^o“. Кроме того, финансовые операции производились через отделения Лионского кредита, а также Северный банк, преобразованный позднее в Русско-Азиатский, и Петербургский международный коммерческий банк»^{10}.

Первоначально Нобели ориентировались главным образом на внутренний рынок, Ротшильд — на экспорт. Затем по мере наполнения внутреннего рынка нефтью и нефтепродуктами нобелевская группировка тоже устремилась на внешние рынки. Здесь кроме Ротшильда они столкнулись с сильной конкуренцией американской нефтяной империи Рокфеллера и быстро поднимавшейся англо-датской группировкой Детердинга («Royal Datsh Schell Со»). В этих условиях Нобель и Ротшильд предпочли заключить между собой союз, который был скреплен созданием на основе нижегородского торгового дома «Поляк и K^o» совместного нефтепромышленного и торгового общества «Мазут»^{11}.

Однако удержать полностью под своим контролем русский рынок им не удалось^{12}. «В 1912 г. „Royal Datsh Schell Со“ приобрела у парижских Ротшильдов сначала 80, а затем 90 % акций Каспийско-Черноморского общества, капитал которого составлял к этому времени 10 млн. руб., а также „Мазута“ — с капиталом в 12 млн руб. Взамен этого парижские Ротшильды получили крупный пакет акций „Royal Datsh Schell Со“ <…>. К 1915 г. Детердингу принадлежало около 15 % добычи русской нефти»^{13}.

Накануне войны нефтедобывающая промышленность России сконцентрировалась в руках трех фирм: «Рашен женераль ойл компани», «Ройяль Дэтч Шелл» и «Т-во братьев Нобель».

«Перечисленные три группы Ойль, Ройяль Дэтч Шелль и Т-во братьев Нобель, — писал Л. Эвентов, — различными путями были связаны друг с другом. Связь основывалась, во-первых, на личной унии: Манташевы, Гукасовы, Нобели, Путилов, Лианозов и другие владели пакетами акций почти в каждой из названных групп. Манташевы и Гукасовы были тесно переплетены с Лианозовым, а в Т-ве Нобель видными акционерами являлись Манташев и Гукасов. А. И. Путилов — председатель Ойля был членом совета Т-ва братьев Нобель, а Э. Л. Нобель — членом правления Т-ва нефтяного производства „Лианозова сыновья“. Во-вторых, общность интересов основывалась на совместном участии всех трех групп в одних и тех же предприятиях. В 1913 г. три эти группы добывали 290 млн пуд. нефти из 564, т. е. более 52 %, и концентрировали в своих руках 75 % всей торговли нефтью (Ойл — 131, Детердинг — 80, Нобель — 79 млн пуд.)»^{14}.

Соперничество между тремя названными группировками продолжалось. К 1917 г. «Товариществу братьев Нобель» удалось получить более половины акций «Рашен женераль ойл компани» и объединить вокруг себя 22 нефтяные компании, что позволило ему не только сохранить, но и укрепить свои позиции^{15}.

Имеются многочисленные свидетельства о том, что бакинские нефтепромышленники оказывали революционному подполью самую разную, в том числе и материальную, поддержку.

«Из коллоссального количества конфликтов, разрешенных Союзом нефтепромышленных рабочих (1907–1908 гг.), — вспоминал социал-демократ А. Рохлин, — подавляющее большинство принималось нефтепромышленными фирмами почти безоговорочно; безоговорочно эти фирмы вносили в кассу союза штрафы за те или иные проступки. Представители крупнейших фирм не раз и не два вносили деньги на те или иные нужды партийной организации (наша большевистская организация, нечего греха таить, не брезговала и этим источником дохода, хотя — это надо отметить — тут не было ничего похожего на те даяния, которыми пользовались шендриковцы; укажу хотя бы на 10-тысячный куш, полученный ими от нефтепромышленников при заключении декабрьского (1904 г.) договора, т. е. при обстоятельствах, которые [придавали получке характер подкупа[77]. Те же крупнейшие фирмы не раз и не два искали у нас защиты (помню случай обращения Манчо к Биби-Эйбатскому райкому уже в самое тяжелое время, кажется в 1911 г., от приставаний и налетов разного рода „эксов“)»^{16}.

Факт получения денег от нефтепромышленников признавал позднее уроженец Вены рабочий Иван Прокофьевич Вацек^{17}, перешедший из австро-венгерского в русское подданство и на протяжении многих лет являвшийся кассиром Бакинского комитета РСДРП^{18}. Отмечая, что большевики использовали материальную поддержку «буржуазных элементов», он писал: «Брали мы с управляющих, заместителей и заведующих, вообще с либеральной публики»^{19}.

Кто же входил в состав этой «либеральной публики»? Касаясь данной проблемы и подчеркивая, что имеет в виду только меньшевиков, С. Я. Аллилуев утверждал, что денежная помощь поступала «из несгораемых стальных касс королей нефти: Гукасова, Манташева, Зубалова, Кокорева, Ротшильда, Нобеля и многих других миллионеров, бросавших им крохи из своих сверхприбылей»^{20}.

Частично с воспоминаниями С. Я. Аллилуева перекликаются воспоминания рабочего И. Бокова, который писал, что когда один из братьев Шендриковых, оставивших заметный след в истории бакинского рабочего движения 1904–1905 гг., покидал Баку, он «получил от нефтепромышленника Гукасова взятку — 20 000 руб.»^{21}. Даже если допустить, что в утверждении И. Бокова есть элемент преувеличения и уменьшить названную им цифру в несколько раз, все равно получается достаточно крупная сумма. Можно представить себе, какие деньги поступали в распоряжение Шендриковых до этого, если за труды и молчание им было выдано столь щедрое «выходное пособие».

К сожалению, упоминая фамилию Гукасова, ни С. Я. Аллилуев, ни И. Боков не назвали его имени. Между тем с нефтяным бизнесом были связаны три брата Гукасовых: Павел (р. 1858), Аршак (р. 1864) и Абрам (р. 1872) Осиповичи.

Павел и Аршак долгое время стояли во главе «Каспийского нефтепромышленного товарищества»[78] в России, Абрам представлял его интересы в Лондоне^{22}. Кроме того, они были связаны еще с целым рядом нефтепромышленных обществ, в том числе с акционерным обществом «А. И. Манташев и K^o» и лианозовским «Московско-Кавказским нефтепромышленным и торговым товариществом»^{23}. О влиянии братьев Гукасовых свидетельствует тот факт, что на протяжении долгого времени сначала Павел, а затем Аршак занимали должность председателя Совета съезда бакинских нефтепромышленников^{24}.

Характеризуя П. О. Гукасова, следует отметить, что он контактировал с целым рядом лиц, имевших революционное прошлое, оказывал им содействие в поисках работы и способствовал их карьере. Среди них можно назвать бывшего чернопередельца Юрия Макаровича Тищенко и бывшего народовольца Абрама Никитича Дастакова (другое написание фамилии — Достаков)^{25}.

Летом 1908 г. на Павла Осиповича поступил донос о том, что он и еще несколько предпринимателей передали армянскому архиепископу Герегину для церкви и на революционные цели 100 тыс. руб. Допрошенный по этому поводу П. О. Гукасов данный факт не подтвердил^{26}. Но было бы и странно, если бы он дал подтверждающие показания.

20 октября 1907 г. газета «Утро России» опубликовала заметку, в которой говорилось: «Вчера в доме 24 по Кирочной ул., принадлежащем Ратькову-Рожнову, чинами охранного отделения произведен обыск в квартире известного нефтепромышленника Тер-Гукасова, проживающего в названной квартире с сыном»^{27}. По указанному выше адресу проживал Павел Осипович Гукасов^{28}. Чем был вызван этот обыск, мы не знаем. Но для его проведения требовались веские основания, так как к этому времени П. О. Гукасов был не просто нефтепромышленником, он занимал пост председателя Совета Русского торгово-промышленного банка, входил в состав Совета съездов представителей промышленности и торговли и являлся одним из шести членов Государственного совета по выборам от предпринимателей России^{29}.

Не исключено, что причина обыска была связана с тем, что в 1907 г. имя младшего сына П. О. Гукасова Левона всплыло при проведении «дознания о сыновьях статского советника Константина и Александра Докукиных (военная организация эсеров)»[79]. В связи с этим 7 июня 1907 г. начальником Петербургского жандармского управления было отдано распоряжение о проведении у него на квартире обыска, но тогда «за выездом» Л. П. Гукасова из столицы он произведен не был^{30} и последовал, видимо, после его возвращения домой.

Аршак Осипович Гукасов был замечен в посещении во время одного из пребываний за границей редакции центрального органа партии «Дашнакцутюн» газеты «Дрошак». Охранка считала его причастным к созданию Армянского культурного союза, который использовался дашнаками как одно из легальных прикрытий их нелегальной деятельности^{31}. Имеются также сведения, что А. О. Гукасов контактировал с членами нелегальной мусульманской социал-демократической организации «Гуммет» и содействовал созданию ею собственной легальной газеты^{32}.

Все это вместе взятое дает основание думать, что фамилия Гукасова появилась в списке кредиторов революционного подполья, который содержится в воспоминаниях С. Я. Аллилуева, не случайно.

Еще в большей степени это касается Александра Ивановича Манташева.

А. И. Манташев родился в Тифлисе 3 марта 1842 г. в семье крупного торговца^{33}, в 1871 г. стал тифлисским купцом 1-й гильдии^{34}, а после смерти отца наследовал его дело^{35}. Обратив в 80-е гг. внимание на нефтяной бизнес, А. И. Манташев совместно с М. О. Арамянцем, Г. А. Тумановым и А. Цатуровым создал нефтепромышленную фирму, которая затем была преобразована в акционерное общество «А. И. Манташев и K^o». Кроме того, он являлся акционером «Каспийского товарищества», акционерных обществ «Братья Нобель», «Питоев и K^o», «Мирзоев и K^o», Азово-Донского и Тифлисского коммерческого банков, входил в руководство этих банков, а в последнем с 1881 г. занимал пост председателя правления^{36}. Наследство А. И. Манташева оценивалось более чем в 20 млн руб.^{37}.

13 февраля 1904 г. Департамент полиции поставил Тифлисское охранное отделение в известность о том, что им получены агентурные сведения, будто бы нефтепромышленник А. И. Манташев «три месяца назад» пожертвовал на революционное движение «миллион рублей»^{38}.

В ответ на это 24 апреля начальник Тифлисского охранного отделения ротмистр Ф. А. Засыпкин сообщил: «Проживающий в городе Тифлисе Александр Манташев — известный армянский миллионер, до возникновения в прошлом 1903 г. армянского движения в острой форме, направленного против русского правительства, имел несомненную связь с движением, направленным против Турции преимущественно; в данное время он уже не решился бы оборвать свою связь и во всяком случае, безусловно, снабжает революционеров деньгами; указания на пожертвование им миллиона рублей все же сомнительно»^{39}.

Несмотря на то что имевшиеся в распоряжении Департамента полиции сведения о миллионном пожертвовании были поставлены Тифлисским охранным отделеним под сомнение, в самом Департаменте на этот счет придерживались иного мнения. Об этом свидетельствует «Исторический очерк об армянской федеративной партии „Дашнакцутюн“», подготовленный для служебного пользования жандармским подполковником Л. И. Ивановым. «Нефтепромышленник Манташев, — читаем мы здесь, — например, заплатил один миллион, но, кажется, сделал это как „вспомогательный член“ „Дашнакцутюн“, <…> он же основал в Лондоне армянский банк, где теперь находятся „церковные“ армянские денежки, и он же находится в союзе с Ротшильдом»^{40}.

Что касается участия в финансировании революционного движения семьи Зубаловых, то пока удалось обнаружить только один факт, относящийся к 1910 г. и свидетельствующий о том, что в это время лидер грузинских меньшевиков Н. Н. Жордания получал ежемесячное содержание в размере 100 руб. от «хозяина Народного дома» в Тифлисе Зубалова^{41}. Народный дом был построен на средства сыновей нефтепромышленника Константина Яковлевича Зубалова (1828–1901): Левана (1851–1915), Стефана (1860–1904), Петра (р. 1862) и Якова (р. 1876)^{42}. На содержании кого из них находился лидер грузинских меньшевиков, требует выяснения. При этом необходимо иметь в виду что Константин Яковлевич Зубалов состоял в браке с Елизаветой Михайловной Тумановой (Кавказ, 1881, 30 декабря), сестра которой, Анастасия, была второй женой редактора газеты «Квали» Г. Е. Церетели, (см. далее: с. 588).

В 20-е гг. XX в. была опубликована схема связей кавказских социал-демократов, относящаяся к 1901–1902 гг. Она включала в себя около 60 человек из Баку, Батума и Тифлиса. В этой схеме фигурировала и фамилия Зубалов^{43}. Установить, кто именно из Зубаловых находился в поле зрения охранки, пока не удалось. Но можно отметить, что в 1904 г. Тифлисское охранное отделение вело наружное наблюдение за Давидом Антоновичем Зубаловым^{44}, приходившимся двоюродным братом владельцам Народного дома^{45}.

К началу XX в. один из пионеров нефтяного бизнеса в России, Василий Александрович Кокорев уже давно пребывал в ином мире (он умер в 1889 г). В преклонном возрасте находился и его сын Александр Васильевич (ок. 1848–1908)^{46}, который жил в Петербурге и принадлежал к числу крупнейших акционеров Волжско-Камского коммерческого банка^{47}. Сам А. В. Кокорев вряд ли поддерживал связи с революционным подпольем. Поэтому С. Я. Аллилуев мог иметь в виду не его лично, а кого-то из руководителей созданного им Бакинского нефтепромышленного общества. О том, что в окружении А. В. Кокорева могли быть лица, связанные с революционным подпольем, свидетельствуют имеющиеся в нашем распоряжении сведения об одном из управляющих Бакинского нефтепромышленного общества, Андрее Васильевиче Каменском, который находился в родстве с бывшим народовольцем, позднее эсером, Львом Карловичем Чермаком и одним из лидеров партии эсеров, Борисом Викторовичем Савинковым^{48}.

Так же, видимо, обстоит дело с Ротшильдом, который хотя и являлся владельцем «Каспийско-Черноморского нефтепромышленного товарищества», однако никогда в России не жил. Упоминая его фамилию, С. Я. Аллилуев мог иметь в виду только руководство этого товарищества, среди которого, как будет показано далее, находились и лица, имевшие в революционном подполье родственные связи, и лица, оказывавшие ему материальную поддержку^{49}.

Фирма «Братья Нобель» была создана потомками шведского предпринимателя Иммануила Нобеля (1801–1872), который имел четверых сыновей: Роберта (1829–1896), Людвига (1831–1888), Альфреда (1833–1896) и Эмиля (1843–1864). Русские Нобели — это в основном потомки Людвига Иммануиловича и его сына Эмануила Людвиговича (1852–1932), который возглавлял после смерти отца семейный бизнес. У него было семеро детей: Эстер-Вильгельмина (1872–1929), Людвиг (1874–1935), Ингрид (1879–1929), Марта (1881–1973), Рольф (1882–1947), Эмиль (1885–1951) и Густав (1886–1955)^{50}.

Никаких сведений о том, что Э. Л. Нобель или кто-нибудь из его потомков лично жертвовал средства на революционное движение, обнаружить не удалось. Но имеются данные о том, что в декабре 1904 г. крупная денежная сумма на финансирование забастовочного движения была предложена находившемуся в Баку представителю ЦК РСДРП руководством фирмы «Братья Нобель»^{51}.

Показательно также, что двоюродный брат Э. Л. Нобеля Дмитрий Классович Нюберг являлся членом «Свободной народной партии», созданной в Сибири бывшим шлиссельбуржцем В. А. Карауловым, и в начале 1906 г. привлекался к дознанию по обвинению в содействии революционному движению на Сибирской железнодорожной магистрали^{52}. В двоюродном родстве с Э. Л. Нобелем находился Александр (Сентери) Нуортева, отец которого, Альфред, был братом Класса Нюберга. А. Ноуртева принадлежал к числу видных деятелей финской социал-демократии, в 1907 г. он принимал участие в организации переезда И. В. Ленина из Финляндии в Швецию^{53}.

Революционные связи имел и зять Э. Л. Нобеля, муж его дочери Марты, военный врач Георгий Павлович Олейников^{54}. Сын фельдшера, он родился 8 апреля 1864 г. в заштатном городе Краснокутске Богодуховского уезда Харьковской губернии. До 1883 г. обучался в Саратовской и Ташкентской гимназиях, с 1883 по 1887 г. — в Петербургском университе, с 1887 по 1891 г. — в Военно-медицинской академии^{55}. Г. П. Олейников был не только однокурсником А. И. Ульянова, но и входил в число его друзей^{56}. И хотя к делу 1 марта 1887 г. он, по всей видимости, отношения не имел, показательно, что через три года был замечен в контактах с кружком Карла Кочаровского. Этот кружок возник в Петербурге к началу 1888 г. Он не только начал собирать вокруг себя народовольчески настроенные элементы по всей России, но и установил (через Я. Юделевского) контакты с народовольческой эмиграцией (Ю. Раппопорт). Среди лиц, с которыми был связан кружок К. Кочаровского, можно назвать Дмитрия Константиновича Агафонова, Михаила Ивановича Бруснева, Ивана Павловича Глаголева, Бориса [Андреевича] Крыжановского, Вячеслава Александровича Кугушева, Виктора Константиновича Курнатовского, Константина Францевича Неслуховского, Владимира Николаевича Переверзева, Симу Марковну Познер, Давида Соскиса, Юрия Макаровича Тищенко, Александра Петровича Фан дер Флита, Андрея Юльевича Фейта, Николая Михайловича Флерова и др.^{57}.

О политических позициях, которые занимал Г. П. Олейников позднее, свидетельствует то, что 18 декабря 1904 г. он поставил свою подпись под петицией врачей с требованием созыва Учредительного собрания^{58}, а в 1905 г. принял участие в создании Радикальной партии^{59}.

Основные положения ее программы сводились к следующему: а) переход от монархии к республиканской форме правления на основе всеобщих, прямых, равных и тайных выборов; б) превращение России в федерацию самоуправляющихся областей подобно Соединенным Штатам Америки; в) ликвидация национальных, сословных и вероисповедных ограничений; г) отделение церкви от государства; д) предоставление населению политических свобод; е) выкуп всех частновладельческих земель; ж) безвозмездное отчуждение государственных, удельных, кабинетских и церковных земель; з) наделение крестьян землей по трудовым нормам; и) переход к городским и сельским общинам всех предприятий, обслуживающих нужды местного населения: водоснабжения, снабжения газом и электричеством, местных путей сообщения, складов продовольственных и врачебных средств; к) сосредоточение в руках государства тех отраслей производства и предприятий, которые фактически составляют монополию частных лиц или учреждений, как то: эксплуатация путей сообщения и недр земли, производство сахара, страховые операции и т. д.; л) введение 8-часового рабочего дня, а также предоставление рабочим права на забастовки и объединение в профсоюзы; м) замена прямых налогов прогрессивным подоходным и имущественным налогообложением; н) реформа армии на милиционной основе^{60}.

В декабре 1905 г. Г. П. Олейников был арестован на заседании Петербургского Совета рабочих депутатов^{61}. Не исключено, что именно он («некий Олейников») вместе с Н. В. Мешковым фигурировал 5 декабря 1911 г. в донесении начальника Петербургского охранного отделения как лицо, причастное к материальной поддержке большевистской газеты «Звезда». Основанием для такого предположения служит то, что один из издателей «Звезды», Н. А. Иорданский, еще с 90-х гг. XIX в. был знаком с Л. М. Рейнгольдом, который вместе с Г. П. Олейниковым принадлежал к числу наиболее активных членов Радикальной партии^{62}.

Если армянское движение получало материальную поддержку от А. И. Манташева, то мусульманское движение — от Гаджи Зейнал Абдина Тагиева. Г. З. А. Тагиев был не только нефтепромышленником, он входил также в Совет Петербургского международного коммерческого банка^{63}. «Среди бакинских панисламистов, — доносил 30 мая 1911 г. секретный сотрудник Бакинского охранного отделения Мустафа, — видную роль играет присяжный поверенный Топчибашев, проживающий на углу Персидской и Церковной улиц в д. Казимова, бывший редактор газеты „Каспий“, он с тех пор состоит в большой дружбе с Гаджи Зейнал Абдин Тагиевым, оказывающим широкую материальную помощь панисламистам»^{64}.

В молодости А. М. Топчибашев принимал участие в революционном движении, и его фамилию можно найти в справочнике «Деятели революционного движения в России»^{65}. Став присяжным поверенным, «в Баку он женился на дочери социал-демократа Гасан-бека Меликова (ныне покойного), с которым был в большой дружбе»^{66}. В 1906 г. А. М. Топчибашев стал депутатом I Государственной Думы и принял участие в составлении Выборгского воззвания^{67}. Некоторые бакинские большевики позднее с теплотой вспоминали его гостеприимную квартиру^{68}.

По данным охранки, относящимся к октябрю 1911 г., «в очень близких отношениях с Тагиевым» находился нефтепромышленник Иса-бек Ашурбеков^{69}. «Ашурбеков, — читаем мы в одном из документов Департамента полиции, — по агентурным сведениям заведующего Бакинским охранным пунктом, относящимся к 1906 г., входил в состав мусульманской социал-демократической организации „Гуммет“»^{70}, «в том же 1906 г. разъезжал по Шушинскому уезду под видом сбора пожертвований в пользу голодающих мусульман, а в действительности вел преступную противоправительственную агитацию»^{71}. «10 июня 1907 г. Ашурбеков был задержан и заключен под стражу, но чем окончилось следственное производство, сведений не имеется»^{72}. По воспоминаниям, некоторое время И.-б. Ашурбеков входил в Финансовую комиссию Бакинского комитета РСДРП^{73}. Позднее он был обвинен в связях с охранкой^{74}.

Некоторые нефтепромышленники не только оказывали революционному движению материальную помощь, но и сами участвовали в нем. В качестве примера можно назвать Глеба Сидоровича Шибаева.

Его отец Сидор Мартынович происходил из крестьянской старообрядческой семьи Богородского уезда Московской губернии. Свою карьеру он начал служащим на Богородско-Глуховской мануфактуре Захария Саввича Морозова, в 1844 г. под Богородском вместе с Иваном Саввичем Морозовым основал собственную фабрику, а затем вместе с Тимофеем Саввичем — Тверскую мануфактуру^{75}. В 1865 г. С. М. Шибаев стал московским купцом 1-й гильдии, в которой состоял вплоть до своей смерти 30 августа 1888 г.^{76} Незадолго до этого он учредил нефтепромышленную фирму «С. М. Шибаев и K^o»^{77}.

В 1899 г. после смерти его жены Евдокии Викуловны наследство перешло к детям^{78}. Достигнув двадцати лет, миллионное состояние получил младший сын Глеб^{79}. В 1902 г. он закончил гимназию и поступил в Московский университет, уже на первом курсе примкнул к революционному движению, был арестован[80] и привлечен к переписке^{80}, а 1 марта 1903 г. выслан под особый надзор полиции в Пензенскую губернию^{81}. Отбыв срок, он вернулся домой, но связи с революционным подпольем не прервал. От него тянется ниточка к кавказской дружине, сражавшейся в декабре 1905 г. на баррикадах Москвы^{82}.

Если Г. С. Шибаев был предпринимателем-революционером, то некоторые революционеры сами делали предпринимательскую карьеру. В качестве примера можно назвать бывшего народника Георгия (Юрия) Макаровича Тищенко (1856–1922), который в 1879 г. председательствовал на последнем воронежском съезде «Земли и воли», а затем стал одним из членов «Черного передела». Эмигрировав, он закончил Мюнхенский политехникум, в 1883 г. вернулся в Россию и был арестован. По окончании срока ссылки некоторое время жил в Пермской губернии, в 1887 г. поселился на Кавказе, сначала в Тифлисе, затем в Баку^{83}.

Здесь Ю. М. Тищенко получил место в конторе Совета съезда нефтепромышленников, близко сошелся с П. О. Гукасовым, через некоторое время стал «секретарем съезда нефтепромышленников», затем «управляющим конторою» «того же съезда». В 1896 г. Ю. М. Тищенко оставил должность управляющего конторой нефтепромышленников, после чего П. О. Гукасов пригласил его к себе на должность помощника. В таком качестве он оставался до 1900 г., когда стал управляющим конторой «Каспийского нефтепромышленного товарищества»^{84}, к началу Первой мировой войны входил в руководство 22 акционерных обществ и являлся совладельцем товарищества «П. О. Гукасов и K^o»^{85}.

В одном из доносов на Ю. М. Тищенко мы читаем: «Он потратил десятки тысяч на поддержание революционной газеты „Товарищ“, щедро поддерживал в печальное время „Союз Союзов“ и Совет рабочих депутатов <…>, он же десятками тысяч поддерживал свою партию (имеется в виду партия эсеров. — А.О.) через своих друзей Тютчева, Натансона и других, есть даже основание думать, что на его деньги было организовано ужасное покушение на Аптекарском острове»^{86}.

Насколько эти сведения соответствуют действительности, еще требует выяснения, но можно отметить, что, поданным наружного наблюдения, он действительно поддерживал контакты с членом ЦК партии эсеров Николаем Сергеевичем Тютчевым, а также с известным социал-демократом, присяжным поверенным Николаем Дмитриевичем Соколовым^{87}. Показательно также, что в посвященном Ю. М. Тищенко некрологе хотя и отмечалось, что, заняв видное положение в предпринимательских кругах, он «отошел от революционной работы», но подчеркивалось, что при этом он «всегда оказывал всяческое содействие начинаниям и предприятиям левых групп русской общественности»[81]^{88}.

Итак, можно констатировать, что определенная часть влиятельнейших нефтепромышленников находилась в крайней оппозиции к существовавшей власти и была готова поддерживать в борьбе с ней самые радикальные, в том числе революционные, силы.

Революционное подполье и марганцевый бизнес

Другим, кроме нефти, важным видом промышленного сырья на Кавказе являлся марганец, месторождения которого были обнаружены в районе Чиатур Шоропанского уезда Кутаисской губернии. Марганец приобрел особое значение в связи с переходом к бессемеровскому, а затем мартеновскому способам плавки стали, став необходимым компонентом нового технологического процесса.

По данным дореволюционной статистики, Чиатурское месторождение занимало площадь около 125 кв. верст, или же около 12,5 тыс. дес., и содержало не менее 1 млрд пудов марганцевой руды. Если же брать «площадь, занятую рудой, годной к разработке», то некоторые специалисты определяли ее только в 68 кв. верст: примерно 9 верст вдоль Цирквальского и Шукрутского ущелий и 7,5 версты поперек. А принимая во внимание ущелья, овраги и вымоины вдоль берегов рек, специалисты определяли площадь самих месторождений максимум в 38 кв. верст, из которых 15 кв. верст (1500 дес.) относили к богатым залежам, а 23 — к залежам, где руда требовала обогащения^{1}.

Считается, что первым, кто обратил внимание на Чиатурское месторождение и начал его разработку, был известный грузинский поэт Акакий Ростомович Церетели, который привлек к этому делу своего родственника, князя Ивана Константиновича Багратион-Мухранского, занимавшего пост кутаисского губернатора^{2}. «Время возникновения разработки месторождения, — говорится в одной из дореволюционных официальных справок, посвященных марганцедобывающей промышленности на Кавказе, — должно быть отнесено к 1879 г., когда в Чиатуры прибыли представители Круппа, общества железных рудников „Gute Hoffnung“ в Вестфалии и торгового дома „К. Вахтер и K^o“»^{3}.

Марганцевую руду доставляли в Зестафони, из Зестафони в Поти, оттуда морем — за границу^{4}.

В 1879 г. было добыто 0,06 млн пуд. руды, в 1880 г. — 0,5 млн; в 1881 г. — 0,7; в 1882 г. — 0,8; в 1883 г. — 1,0; в 1884 г. — 1,3; в 1885 г. — 3,6; в 1886 г. — 4,2; в 1887 г. — 3,2; в 1888 г. — 1,9; в 1889 г. — 4,2; в 1890 г. — 10,5; в 1891 г. — 6,8; в 1892 г. — 10,2; в 1893 г. — 10,5; в 1894 г. — 11,2; в 1895 г. — 7,2; в 1896 г. — 9,7; в 1897 г. — 11,2; в 1898 г. — 16,3; в 1899 г. — 34,1; в 1900 г. — 40,4; в 1901 г. — 22,9; в 1902 г. — 25,9; в 1903 г. — 23,0; в 1904 г. — 20,3; в 1905 г. — 20,9; в 1906 г. — 50,2; в 1907 г. — 40,8; в 1908 г. — 7,0; в 1909 г. — 36,5; в 1910 г. — 33,8; в 1911 г. — 28,6; в 1912 г. — 35,3; в 1913 г. — 59,2; в 1914 г. — 40,4 млн пуд.^{5}.

В 1892 г. Чиатуры давали 85 % всего российского марганца и 38 % его мировой добычи, через 20 лет, в 1912 г., — соотвественно 70 и 58 %^{6}. Следовательно, в конце XIX — начале XX в. более половины всего сталелитейного производства в мире зависело от марганцедобывающей промышленности России, в первую очередь Чиатур. Это придавало особое значение данной отрасли и связывало Чиатуры самыми теснейшими связями с мировым рынком и мировыми финансово-промышленными группировками[82].

Первоначально в марганцевую промышленность устремилось много мелких предпринимателей, затем наметилась тенденция к концентрации капитала. В 1899 г. 292 фирмами было добыто 34,1 млн пуд. руды, более половины всей добычи приходилось лишь на 40 предприятий^{7}.

Иностранный капитал долгое время предпочитал заниматься скупкой и экспортом марганца и лишь затем тоже стал внедряться в сферу добычи. Особое значение в этом отношении имел 1904 г., когда свою деятельность на Кавказе начало германское «Акционерное общество Шальского союза горнопромышленников и владельцев копей в Гельзенкирхене»[83]^{8}.

Как явствует из протокола общего собрания этого общества от 25 марта 1912 г., накануне Первой мировой войны самый крупный пакет акций имел Дойче банк — 25 млн марок, за ним следовали Дисконтогезельшафт — 18 млн и Дрезденер банк — 9 млн. Эти три кредитных учреждения концентрировали в своих руках акции на 52 из 94 млн. марок и таким образом держали в своих руках контрольный пакет акций. Среди частных акционеров этого общества находились такие германские предприниматели, как Гуго Стиннес и Соломон Оппенгейм^{9}. В финансовых кругах России существовало мнение, что «одним из крупнейших акционеров этого общества» являлся «германский кайзер Вильгельм II», причем по сведениям, которыми располагал наместник на Кавказе граф И. И. Воронцов-Дашков, акции германского императора были «записаны на имя бывшего директора общества Тиссена»^{10}. Представителем Гельзенкирхенского общества в России являлся Иван Спиридонович Персинаки^{11}, а доверенным лицом — присяжный поверенный Лев Моисеевич Берлин^{12}.

Вначале Гельзенкирхенское общество, точно так же, как и другие иностранные фирмы, занималось экспортом марганца из России. Однако оно появилось на марганцевом рынке тогда, когда здесь уже не было свободных ниш, поэтому его утверждение было связано с ожесточенной конкурентной борьбой. Преодолевая сопротивление, Гельзенкирхенское общество смогло не только утвердиться на марганцевом рынке, но и занять на нем особые позиции. Если в 1905 г. этим обществом было закуплено и вывезено за границу 5 % всего экспортируемого марганца, то в 1913 г. более 35 %^{13}. Одновременно оно становится на путь скупки рудоносных земель. К началу Первой мировой войны французы имели в Шоропанском уезде около 70 дес. рудоносной земли, англичане — около 80, Гельзенкирхенское общество — почти 500 дес.^{14}.

Когда началась война и возник вопрос о секвестировании Гельзенкирхенского общества, оказалось, что его акции принадлежат недавно возникшему шведскому обществу Винтервинкенс^{15}, которое, с одной стороны, было связано с банкирской фамилией Валенбергов в Стокгольме^{16}, а с другой — с семьей Нобелей в Петербурге^{17}.

Первоначально единственным кредитным учреждением на Кавказе, которое могло финансировать добычу и экспорт марганца, являлся Тифлисский коммерческий банк^{18}. Затем возникли Потийское общество взаимного кредита и Кутаисское общество взаимного кредита. В 1903 г. специальное совещание при Министерстве финансов постановило: «Поручить организацию комиссионной продажи марганца и выдачи ссуд марганцепромышленникам за руду, удовлетворяющую требованиям установленной марки, двум банкам — Русскому для внешней торговли и Азово-Донскому; при этом последний с открытием в ближайшем будущем своих отделений на Кавказе должен будет взять на себя организацию дела на месте добычи руды и ее отправки в порты вывоза, а Русский для внешней торговли банк, имеющий отделения за границей, примет на себя организацию самого экспорта марганцевой руды за границу»^{19}.

До начала 90-х гг. XIX в. в Чиатурах производилась открытая добыча марганца. Затем стали закладывать штольни. С этого момента здесь появились горные инженеры. Едва ли не первым из них стал приглашенный на службу в 1892 г. Пинчеровским синдикатом Георгий Гаврилович Деканозов^{20}. Г. Г. Деканозов был участником упоминавшегося выше кутаисского съезда грузинских студентов в 1892 г., затем проходил по делу о «Лиге свободы Грузии»^{21}, позднее являлся одним из видных деятелей партии социалистов-федералистов и принимал участие в известной Парижской конференции революционных и оппозиционных партий 1904 г.^{22} Широкую известность его фамилия получила в 1906 г., когда Департамент полиции опубликовал брошюру «Изнанка революции», из которой явствует, что в 1905 г. Г. Г. Деканозов был причастен к получению японских денег на революционное движение^{23}.

Судьбу Г. Г. Деканозова не следует считать уникальной. Дело в том, что среди чиатурских марганцепромышленников с самого начала довольно широко были распространены не только оппозиционные, но и революционные настроения.

Отчасти это было связано с тем, что некоторые марганцепромышленники в молодости отдали дань увлечению революционными идеями. Так, по утверждению М. Г. Цхакаи, марганцепромышленниками стали участники революционных кружков 90-х гг. в Тифлисе Ражден Каладзе и Варфоломей Мосешвили^{24}. Некоторые марганцепромышленники сами принимали участие в революционном движении. В качестве примера можно назвать братьев Кекелидзе, трое из которых (Бартоломе, Георгий и Датико) входили в состав местной большевистской организации, причем Георгий в 1911 г. был убит жандармами, а Датико умер в 1928 г. членом ВКП(б)^{25}.

Как мы уже знаем, одним из создателей «Месаме даси» был Иосиф Павлович Какабадзе^{26}. Он родился в 1864 г., закончил три класса духовного училища и в 14 лет начал свою трудовую жизнь^{27}. Определенное влияние на его судьбу оказало то, что его братья Илья и Нестор стали предпринимателями. В 1899 г. в списке 292 владельцев марганцедобывающих предприятий они занимали 31-е место^{28}. Иосиф Павлович тоже приобщился к марганцепромышленной деятельности, неоднократно бывал за границей, овладел иностранными языками^{29}, в то же время он продолжал участвовать в революционном движении. В частности, при его посредничестве транспортировалась «Искра»^{30}. После II съезда РСДРП Иосиф Какабадзе стал меньшевиком^{31}.

27-е место в списке марганцепромышленников в 1899 г. занимал Сачино Ростомович Вашадзе^{32}. Сам он к революционному движению не имел никакого отношения, зато в нем участвовали его сыновья Александр (р. 1887)^{33}, Галактион (р. 1880)^{34} и Кимонтэ (р. 1872)^{35}. Когда С. Р. Вашадзе стало известно о революционной деятельности его сыновей, он «хотел покончить самоубийством», но затем смирился, и это, вспоминал А. С. Вашадзе, позволило «нам его дом в период подполья сделать убежищем нелегально работающих товарищей и хранилищем нелегальной литературы». Здесь же одно время размещалась подпольная типография Чиатурской организации РСДРП^{36}.

«С нашей семьей, — отмечал К. С. Вашадзе, — частую связь имели и квартировались даже следующие товарищи: 1. Буду Мдивани, 2. Котэ Цинцадзе, 3. Вано Ломтатидзе, 4. Августула, 5. Мелитон Пилия, 6. Нестор Чхикваидзе, 7. Степко Инцкирвели, 8. Братья Окуджава, 9. Женщины Галдавадзе и Сулаквелидзе, 10. Некодимос Брегвадзе и многие другие»^{37}.

Двоюродным братом Галактиона и Кимонте Вашадзе был Карп Спиридонович Модебадзе^{38}. Он родился в 1873 г. в семье священника-дворянина и вместе с братом Платоном имел в Чиатурах 100 дес.^{39} После окончания Кутаисского духовного училища обучался в Тифлисской духовной семинарии, где сошелся с Рожденом Каладзе и Михой Цхакаи, в 1893 г. был исключен из семинарии за участие в ученической забастовке^{40}. Под руководством Г. Г. Деканозова освоил профессию горного техника и стал работать на марганцевых рудниках, одновременно играя видную роль в местной социал-демократической организации. В конце 1905 г. участвовал в Чиатурах в объединенном штабе боевых дружин, а затем вынужден был эмигрировать, жил в Брюсселе и Париже^{41}.

Размещавшаяся в доме Вашадзе типография была перевезена сюда из дома другого марганцепромышленника, Уплиса Сисиевича Чачанидзе, который занимал в 1899 г. 24-е место по добыче марганцевой руды^{42}. Характеризуя свое отношение к революционному движению, он позднее писал: «В моем доме в подвале был печатный станок, а в винном погребе (мелани) склад оружия. Все это было найдено казаками во время обыска в 1905 г. Из-за этого меня безжалостно избили, сожгли мой дом и дом моего племянника Якова Чачанидзе, меня арестовали и посадили в Кутаисскую тюрьму, где я просидел шесть месяцев»^{43}.

Яков Чачанидзе полностью подтверждал эти факты: «В конце 1905 г. в подвале дома Уплиса Чачанидзе была устроена нелегальная типография», «оружие хранилось сначала в доме Уплиса Чачанидзе, потом было перенесено в мой дом. В моем винном погребе оружие пролежало три месяца, после чего по доносу одного шпиона было обнаружено полицией… В 1906 г. 12 января пластуны сожгли мой дом и дом моего дяди Уплиса Чачанидзе»^{44}.

Видную роль в марганцепромышленном мире играл Николай Виссарионович Гогоберидзе. Дворянин по происхождению, он принадлежал к тому первому поколению грузинской интеллигенции, представители которого на рубеже 50–60-х гг. XIX в. в поиске знаний отправились в Петербург и здесь не только приобщились к революционному движению, но и получили первое боевое крещение в студенческих волнениях 1861 г. В круг друзей Н. В. Гогоберидзе входили Виссарион Гогоберидзе, Николай Джабадари, Давид Кипиани, Илья Чавчавадзе. Он был в близких отношениях с Н. А. Добролюбовым и Л. Ф. Пантелеевым^{45}. К этому же кругу лиц принадлежали Н. Я. Николадзе, Г. Е. Церетели и некоторые другие.

Получив образование, Н. В. Гогоберидзе посвятил себя марганцепромышленному бизнесу. В 1899 г. он замыкал вторую десятку крупнейших чиатурских марганцепромышленников^{46} и был одним из крупнейших экспортеров марганца^{47}. В то же время Н. В. Гогоберидзе продолжал поддерживать отношения с радикально настроенной интеллигенцией, и его дом, по утверждению М. Г. Цхакая, использовался как явочная квартира^{48}.

Пятым в списке марганцепромышленников в 1899 г. фигурировал князь Петр Георгиевич Цулукидзе^{49}. В 70-е гг. XIX в. он тоже принимал участие в народническом движении, ведал народнической библиотекой в Тифлисе^{50}. Посвятив себя предпринимательской деятельности, он тоже не порвал связи со своими вчерашними товарищами и, по данным охранки, в начале XX в. был связан с партией социалистов-федералистов^{51}.

Летом 1905 г. на страницах «Тифлисского листка» появилась следующая публикация:

«Чиатури (Шоропанский уезд). На днях четыре вооруженных злоумышленника напали на управляющего одним иностранным торговым домом г. Персенока, когда он, получив из почтовой конторы 15 000 рублей, шел домой. Злоумышленники, ранив потерпевшего, успели похитить 10 000 рублей. Население, возмущенное этим дерзким преступлением, само преследовало грабителей, причем ранили одного злоумышленника, а остальных задержали. Похищенные деньги найдены на расстоянии одной версты от Чиатури в лесу и возвращены потерпевшему. Задержанные грабители будут судимы народным судом»^{52}.

Как явствует из воспоминаний, в данном случае в качестве грабителей выступали местные меньшевики. Воспоминания позволяют уточнить и личность потерпевшего. Им был управляющий чиатурской конторы германской марганцепромышленной фирмы «Гельзенкирхенское общество» И. С. Персинаки. Но еще более важно то, что, по свидетельству Галактиона Вашадзе, розыск «злоумышленников» был организован не местным населением, а И. В. Сталиным^{53}.

Об этом же писал и Н. Рухадзе: «На управляющего немецкой фирмой общества „Гельзенкирхен“ И. Персинаки днем, когда он выносил деньги из почты, напали какие-то грабители и отняли у него 11 тысяч рублей. Товарищ Сталин поручил нам, рабочим, найти и деньги, и грабителей. Так и случилось. В течение одного часа и деньги были найдены, и грабители арестованы. Деньги немедленно были переданы по назначению. Грабителей же (три человека) народный суд, выбранный рабочими, судил под открытым небом в присутствии рабочих и присудил их к ссылке в Россию на пять лет. Полиция не посмела вмешаться в это дело»^{54}.

Обычно революционные организации брали под защиту от рэкета тех предпринимателей, которые оказывали им материальную поддержку. Это дает основание утверждать, что в 1905 г. И. С. Персинаки принимал участие в финансировании чиатурской организации большевиков.

Сращивание или подчинение?

В 1913 г. при подготовке к празднованию 300-летия Дома Романовых Петербургское охранное отделение подвергло специальному изучению маршрут передвижения императора и в связи с этим обратило внимание на дом № 5 по Морской улице, в котором размещался Азово-Донской коммерческий банк. Получив списки его сотрудников, охранка обнаружила в них 25 человек, на которых имелись «неблагоприятные в политическом отношении сведения», причем как минимум 13 из них были связаны с партией эсеров^{1}.

«Принимая во внимание, что столь значительное количество неблагонадежного в политическом отношении элемента служащих Азово-Донского банка при общем составе служащих этого банка приблизительно в 300 человек, — заключал Департамент полиции, — не может быть приписано случайности и что, по-видимому, лица с политическим прошлым находят в названном банке при определении их на службу чью-либо поддержку со стороны местной банковской администрации»^{2}.

Бросая тень подозрения на банковскую администрацию, Департамент полиции почему-то не счел возможным указать, что в его распоряжении имелись сведения о неблагонадежных связях не только рядовых служащих банка, но и некоторых его руководителей. Прежде всего это касалось А. И. Манташева, входившего в Совет банка^{3}, а также члена правления и одного из его директоров Дмитрия Ивановича Дармолотова, на чей адрес в свое время высылалась из-за границы «Искра»^{4}.

Приведенный пример свидетельствует, что установление длительных контактов между революционными партиями и их кредиторами имело своим следствием сращивание коммерческих структур с революционным подпольем. Этот процесс захватывал не только коммерческие предприятия, но и предпринимательские организации, важнейшими из которых на Кавказе были Совет съезда марганцепромышленников и Совет съезда нефтепромышленников.

Первый съезд чиатурских марганцепромышленников состоялся в Кутаисе 15–20 апреля 1896 г. и завершился избранием Совета как руководящего органа предпринимателей. Возглавил его Георгий Феликсович Зданович[84]^{5}. Внук участника польского восстания 1830–1831 гг., он принимал активное участие в народническом движении, арестованный в 1875 г., был предан суду, лишен дворянства и отправлен на каторгу. Отбыв положенный срок и проведя 6 лет на поселении в Верхоленске и Томске, в 1889 г. он вернулся на Кавказ^{6} и стал представлять марганцепромышленные фирмы, судя по всему, связанные с германским капиталом. В 1894 г. ездил в Гамбург, а по возвращении оттуда выступил с инициативой объединения марганцепромышленников^{7}.

Г. Ф. Зданович не только руководил работой первого съезда марганцепромышленников, не только был избран председателем Совета, но и находился на этом посту вплоть до своей смерти в 1917 г.^{8} Уже само по себе пребывание в кресле руководителя предпринимательской организации бывшего каторжника — явление не совсем обычное. Еще более показательно, что, вернувшись с каторги, Г. Ф. Зданович не порвал связи с революционным подпольем^{9}, став в начале XX в. одним из организаторов и «серых кардиналов» партии грузинских социалистов-федералистов^{10}.

В связи с этим заслуживает внимания весь состав Совета съезда марганцепромышленников.

На первом съезде кроме Г. Ф. Здановича членами Совета были избраны Н. В. Гогоберидзе, П. Г. Цулукидзе и Ф. Д. Солеляк^{11}. Если учесть, что Н. В. Гогоберидзе и П. Г. Цулукидзе тоже имели за своей спиной революционное прошлое, а затем хотя и отошли от революционной деятельности, но продолжали поддерживать связи с революционными элементами, получается, что первый Совет съезда марганцепромышленников на три четверти состоял из вчерашних бунтарей, оставшихся в оппозиции к царизму.

Это отразилось и на аппарате Совета съезда. На протяжении многих лет бессменным помощником Г. Ф. Здановича был известный писатель князь Иван (Кита) Георгиевич Абашидзе[85]^{12}, тоже являвшийся одним из лидеров партии социалистов-федералистов. Вторым помощником Г. Ф. Здановича некоторое время был Владимир Николаевич Чачава^{13}, принадлежавший к числу первых тифлисских социал-демократов^{14}. Участвовал ли он в революционном движении позднее, неизвестно. Но в этом движении участвовал и играл видную роль его брат Коция, ставший меньшевиком^{15}, а сам В. Н. Чачава находился в приятельских отношениях с братом Ноя Жордании — Кайхосро^{16}.

Первым секретарем Совета съезда марганцепромышленников стал Александр Теймуразович Нанейшвили, который в 1883 г. привлекался по делу «Народной воли»^{17} и приходился дядей известному большевику Виктору Ивановичу Нанейшвили^{18}. А. Т. Нанейшвили в должности секретаря сменил П. Г. Сургуладзе, ставшего позднее одним из лидеров партии социалистов-федералистов^{19}, затем этот пост занял Давид Виссарионович Мдивани^{20}, проходивший по делу о «Лиге свободы Грузии» и тоже бывший социалистом-федералистом^{21}. Позднее для общего руководства аппаратом Совета съездов была учреждена должность управляющего конторой, которую занял бывший народник Ясон Фомич Бакрадзе^{22}, а Д. В. Мдивани стал заведующим канцелярией Совета съездов^{23}. Статистическую службу Совета долгое время возглавлял один из членов «Лиги свободы Грузии», Микадзе Серапион Митрофанович^{24}.

Не произошло принципиальных изменений в составе Совета и в последующем. В 1915–1917 гг. его членами были Г. Ф. Зданович (председатель), князь И. Г. Абашидзе (заместитель), Соломон Ефимович Церетели, Иван Спиридонович Персинаки, Илья Павлович Какабадзе^{25}. Из пяти человек по крайней мере четверо имели прямые или опосредованные связи с революционным подпольем. Управляющим конторой марганцепромышленников оставался Я. Ф. Бакрадзе, заведующим канцелярией — Д. В. Мдивани, заведующим статистическим бюро — С. М. Микадзе^{26}.

Подобный же процесс захватил и возникший в 1884 г. Совет съездов нефтепромышленников. С 1897 по 1917 г. в его состав, который до 1906 г. возглавлял Павел Осипович Гукасов, с 1906 по 1909 г. — Арнольд Михайлович Фейгль, а с 1909 по 1917 г. — Аршак Осипович Гукасов^{27}, входили: 1) Аладжалов Иван Сергеевич, 2) Антонов Христофор Сергеевич, 3) Бардский Казимир Людвигович, 4) Ваннебу Н. А., 5) Гаджинский Иса-бек, 6) Гарсоев Иван Герасимович, 7) Гукасов Аршак Осипович, 8) Гукасов Павел Осипович, 9) Корсаков Михаил Петрович, 10) Кянджунцев Гайк Григорьевич, 11) Ланго Алексей Иванович, 12) Лесснер Арнольд Георгиевич, 13) Манчо Александр Иванович, 14) Маркаров И. П., 15) Медведев Иван Павлович, 16) Нобель Густав Людвигович, 17) Парониан Аршак Арутюнович, 18) Плаксин Алексей Арсеньевич, 19) Ризенко Николай Владимирович, 20) Рыльский Ипполит Константинович, 21) Тагианосов Степан Сергеевич, 22) Тарумов Сергей Семенович, 23) Уманцев Евгений Иосифович, 24) Унанов Аршак Степанович, 25) Уркарт Лесли Андреевич, 26) Фейгль Арнольд Михайлович, 27) Хагелин Карл Васильевич, 28) Шумахер Максимилиан Маврикиевич, 29) Эклунд Густав Карлович^{28}.

Некоторые члены Совета нефтепромышленников был связаны с революционным подпольем, если так можно выразиться, семейными узами. В частности, И. С. Аладжалов, бывший председателем Совета Ростовского-на-Дону купеческого банка^{29}, занимавший пост директора Каспийского товарищества^{30} и находившийся в близких отношениях с братьями А. О. и П. О. Гукасовыми^{31}, был свояком Аршака Герасимовича Зурабова[86], который стоял у истоков партии «Дашнакцутюн», затем перешел к социал-демократам и входил в состав Кавказского союзного комитета РСДРП^{32}. А племянница Ивана Сергеевича Нуния Никитична Аладжалова состояла в гражданском браке с М. Г. Цхакаей^{33} и в 1904–1906 гг. являлась секретарем Кавказского союзного комитета РСДРП^{34}.

«Темный след» в своей биографии имел брат К. Л. Бардского Людвиг Людвигович, который входил в руководство «Каспийского товарищества», товарищества «Лианозов Г. М. и K^o» и «Московско-Волжского общества»^{35}. В молодости, во время обучения в Московском техническом училище, Л. Л. Бардский являлся членом кружка Рейнгольда Циммермана.

Кружок Р. Циммермана пытался создать партию социалистов-федералистов и наладить издание журнала «Социально-революционная партия», на что указывала обнаруженная во время обыска в училище в декабре 1887 г. программа названной партии, автором которой некоторые считали Г. Ф. Здановича. 18 января 1888 г. у Р. Циммермана были изъяты типографские принадлежности. Позднее он получил известность как автор книги «Кулачество-ростовщичество, его общественно-экономическое значение» (СПб., 1898), а также как один из пайщиков, редакторов и сотрудников органа легальных марксистов «Самарский вестник», в котором участвовали П. П. Маслов, Н. Г. Гарин-Михайловский, Н. И. Португалов, В. И. Ульянов (Ленин) и др.^{36}.

Л. Л. Бардский был замечен также в связях с кружком Алексея Станиславовича Белевского и Александра Александровича Ломакина[87] и в 1888 г. выслан из Москвы на Кавказ^{37}.

В бытность студентами Петербургского технологического института обратили на себя внимание Департамента полиции Г. Г. Кянджунцев и С. С. Тагианосов^{38}. Видимо, тогда же Г. Г. Кянджунцев познакомился и подружился с Константином Ивановичем Хатисовым^{39}, который не только участвовал в создании партии «Дашнакцутюн», не только оказывал ей материальную помощь, но и состоял членом одного из ее Центральных комитетов^{40}.

К. И. Хатисов (1864–1913) происходил из известной армянской семьи. Его дед Степан Гаврилович в середине XIX в. занимал пост тифлисского городского головы, а отец Иван Степанович (1840–1894), начинавший свою карьеру под руководством Ю. Ф. Витте, долгое время возглавлял на Кавказе Управление государственных имуществ[88]. Закончив Петербургский горный институт, К. И. Хатисов поселился в Баку и не позднее 1898 г. создал товарищество «Юзбашев, Хатисов и K^o», которое владело механическим заводом и нефтепромышленной конторой, а в 1902 г. совместно с Г. Г. Кянджунцевым Бакинское машиностроительное, нефтепромышленное и торговое общество^{41}.

Что касается Г. Л. Нобеля, то, как мы уже знаем, он был шурином Г. П. Олейникова, а также состоял в родстве с упоминавшимися ранее Д. К. Нюбергом и С. Ноуртевой. А. М. Фейгль принадлежал к числу ближайших друзей К. Л. Бардского и находился в близких отношениях с семьей Якова Зубалова^{42}. К. В. Хагелину в 1911 г. пришлось вызволять из тюрьмы своего племянника Владимира Фрибеля^{43}. Если не А. Г. Лесснер, то, видимо, кто-то из его родственников фигурирует в протоколах VI съезда РСДРП (большевиков) в качестве одного из кредиторов большевистского ЦК в 1917 г.^{44}.

А. С. Унанов и С. С. Тарумов представляли в Совете съезда нефтепромышленников интересы А. И. Манташева^{45}, И. П. Медведев являлся помощником Г. Г. Кянджунцева как управляющего делами Московско-Кавказского нефтепромышленного и торгового общества^{46}, А. А. Парониан был управляющим «Каспийского товарищества» и членом Бакинского армянского культурного союза^{47}, И. Г. Гарсоев и С. С. Тагианосов, как мы уже знаем, сыграли важную роль в становлении фирмы «Братья Нобель»^{48}.

Среди членов Совета бакинских нефтепромышленников имелись лица, прямо или опосредованно принимавшие участие в финансировании революционного движения. Известно, например, что Христофор Сергеевич Антонов собирал деньги для армянского движения^{49}. О связях братьев А. О. и П. О. Гукасовых с революционным подпольем уже говорилось. Об А. И. Манчо речь пойдет далее.

Наконец следует отметить, что в состав Совета входили и лица, имевшие революционное прошлое. Это касается Ипполита Константиновича Рыльского, который «участвовал в польском восстании (1863 г. — А.О.) и был сослан в Сибирь», что «не помешало [ему] затем стать одним из крупных нефтепромышленников». В 1899 г. он неожиданно был арестован (причина ареста до сих пор остается невыясненной) и в тюрьме покончил с собой^{50}.

Н. В. Ризенко обратил на себя внимание полиции еще в 90-е гг. XIX в.[89], связи с революционным подпольем он сохранял и позднее, в результате чего оказался в поле зрения тифлисской охранки как член кружка, который «задался целью реорганизовать местную социал-демократическую организацию после репрессий 1905 и 1906 гг.». Среди членов этого кружка были князь Владимир Семенович Гуриели, Константин Иосифович Джапаридзе, Илья Антонович Канделаки, сестра Камо — Джаваира Аршаковна Тер-Петросянц, Владимир Яковлевич Рохлин, Михаил Иосифович Чодришвили, Шалва Зурабович Элиава, Николай Зурабович Эристави и др.^{51} С кружком были связаны Виктор Иванович Нанейшвили, Захарий Яковлевич Рохлин, Александр Леванович Туманов, Николай Зурабович Элиава, князь Лев Александрович Эристов^{52}.

Таким образом, почти половина членов Совета съезда нефтепромышленников состояла из лиц, которые или имели революционное прошлое, или выступали в качестве его кредиторов, или же были связаны с ним через своих ближайших родственников и друзей.

Еще более значительную роль неблагонадежные элементы играли в аппарате Совета. С 1893 по 1896 г. секретарем, а затем управляющим его делами был незадолго перед тем вернувшийся из ссылки чернопеределец Ю. М. Тищенко.

На посту управляющего его заменил Абрам Никитич Дастаков (Достаков)^{53}. Сын армянского купца, А. Н. Дастаков, будучи студентом Петербургского университета, примкнул к «Народной воле» и стал руководителем «Союза молодежи», в состав которого ему удалось привлечь будущего большевика М. С. Ольминского (Александрова)^{54}. В 1884 г. А. Н. Дастаков был привлечен к делу о «Рабочей группе Народной воли» и по высочайшему повелению подчинен гласному надзору полиции на 3 года в г. Закаталы Тифлисской губернии^{55}. В 1890 г. вместе с К. И. Хатисовым А. Н. Дастаков принял участие в создании партии «Дашнакцутюн», став одним из ее руководителей и авторов ее программы^{56}.

В должности управляющего делами Совета нефтепромышленников А. Н. Дастаков находился бессменно вплоть до 1917 г.^{57}.

Многие годы его помощником на этом посту был Тигран Артемьевич Бекзадян. В революционном движении участвовала его сестра Елена, принадлежавшая к числу наиболее активных членов Бакинской организации РСДРП^{58}, а также два его брата — Александр и Рубен^{59}. Особую известность получил Александр (Юра) (1881–1939). Закончив реальное училище, он в 1900 г. поступил в Харьковский технологический институт. После третьего ареста был выслан из Харькова в Баку. Здесь вошел в состав городского комитета РСДРП, в ноябре 1905 г. по дороге на IV съезд партии был арестован, в апреле 1906 г. сумел бежать. Около восьми лет провел в эмиграции. В 1907–1908 гг. принимал участие в размене 500-рублевых купюр, захваченных во время тифлисской экспроприации, «в 1912 г. работал в Париже от большевиков в Комиссии (тройке) по разоблачению провокаторов». В ноябре 1914 г. вернулся в Россию и здесь был арестован^{60}.

После того как Ю. М. Тищенко покинул Контору съезда нефтепромышленников, секретарем Совета стал его свояк Е. И. Введенский, отбывавший в Баку срок гласного надзора полиции. В 1907–1917 гг. эту должность занимал Иосиф Федорович Блинов^{61}.

И. Ф. Блинов тоже имел революционный стаж. Обучаясь в Московском университете, он вместе с В. Д. Бонч-Бруевичем, Н. М., В. М. и К. М. Величкиными, П. Н. Колокольниковым и Л. Н. Румой являлся членом кружка, входившего в состав Московского Рабочего союза^{62}. Одновременно И. Ф. Блинов представлял университет в «Союзном Совете», который объединял студенческие землячества Москвы и членом которого, как мы знаем, являлся гориец И. И. Барамов. 16 января 1897 г. И. Ф. Блинов был приговорен по делу об этом Совете к трем годам ссылки в Архангельскую губернию^{63}. Отбыв положенный срок, он в 1900–1905 гг. жил в Смоленске, Казани и Пензе, а затем перебрался в Баку, здесь поступил на службу в Совет съездов нефтепромышленников, через некоторое время стал сначала его секретарем, а затем и одним из членов^{64}.

Таким образом, канцелярия Совета съезда нефтепромышленников на протяжении почти четверти века находилась в руках лиц, не только имевших революционное прошлое, но и продолжавших сохранять связи с революционным подпольем.

Неудивительно, что почти все основные должности в аппарате Совета съезда нефтепромышленников занимали лица, проходившие по жандармским документам как неблагонадежные. В качестве примера можно указать на Статистическое бюро Совета съездов. В 1897–1902 гг. его возглавлял Иван (Иоанес) Яковлевич Сагателян, тоже числившийся под гласным надзором полиции. По одним данным, он являлся членом партии эсеров, по другим — «Дашнакцутюн»^{65}.

В 1902–1903 гг. его на посту руководителя Статистического бюро сменил Владимир Константинович Истомин^{66}. Сын инспектора Харьковской духовной семинарии, он с 1882 г. обучался в Петербургском технологическом институте. Здесь вошел в уже упоминавшийся кружок К. Р. Кочаровского^{67}. «В этот кружок, — показала позднее на следствии Неонила Константиновна Истомина, — был приглашен и Владимир Переверзев[90], студент Технологического университета, живший в то время на одной квартире с моим братом»^{68}. Как мы знаем, кружок К. Р. Кочаровского имел связи с эмиграцией, в частности, В. К. Истомин, по предположению Департамента полиции, переписывался с Михаилом Соловейчиком^{69}. В 1887 г. В. К. Истомин был заподозрен в составлении воззвания к бастующим студентам и в следующем году выслан из Петербурга в Харьков, где через некоторое время оказался привлеченным к дознанию по делу «Андреева, Кудряшова и других», а затем к дознанию по делу о распространении журнала «Самоуправление» и по высочайшему повелению 27 декабря 1889 г. приговорен к 8 месяцам тюремного заключения. По последнему дознанию проходили Владимир Павлович Кранихфельд и Александр Александрович Ломакин^{70}. Отбыв наказание, В. К. Истомин поселился в Баку и поступил на службу в «Каспийское товарищество». Здесь, по сведениям жандармов, он находился «в дружбе с Тищенко», поддерживал отношения с Введенским, Дастаковым и некоторыми другими неблагонадежными лицами^{71}. По крайней мере до 1903 г. находился под негласным надзором полиции^{72}.

Преемником В. К. Истомина на посту заведующего Статистическим бюро в 1907–1917 гг. был социал-демократ Василий Ильич Фролов^{73}, а его помощником до 1915 г. являлся бывший месамедист, тоже к этому времени ставший социал-демократом, Николай Михайлович Флеров^{74}. В 1908–1916 гг. видное место в Статистическом бюро занимал также социал-демократ Александр Митрофанович Стопани, сестра которого Надежда была замужем за И. И. Барамовым^{75}.

Таким образом, мы видим, что сотрудничество определенной части предпринимателей с революционными партиями вело к сращиванию предпринимательских организаций и революционного подполья. В некоторых случаях между ними устанавливались настолько тесные отношения, что имела место согласованность даже в таком вопросе, как кадровый.

Вот, например, как характеризовал взаимоотношения между управляющим Биби-Эйбатским нефтепромышленным товариществом А. И. Манчо и революционной частью рабочих этого предприятия кассир Бакинского комитета РСДРП рабочий И. П. Вацек: «…Управляющий нефтяным обществом был либерал (А. И. Манчо. — А.О.), и [он] знал, что на заводе у него работали и большевики, и меньшевики, и эсеры. Допускал он это потому, что между нами — тремя партиями — шли споры, и это было ему выгодно. Завод наш был революционным, и мы не принимали к себе беспартийных. Мы организовали заводскую комиссию, и когда управляющий хотел кого-нибудь принять, то, как это ни удивительно, он спрашивал нас, принять или не принять»^{76}.

Сращивание революционного подполья с коммерческими предприятиями и предпринимательскими организациями имело своим следствием не только то, что под крышами этих предприятий и организаций находили прибежище лица, связанные с революционным движением. Занимая определенное положение в деловом мире, эти лица имели возможность использовать соответствующие коммерческие и предпринимательские структуры в интересах революционного движения.

Одна из проблем, от решения которой во многом зависела деятельность революционных партий, была связана с аккумулированием денежных средств, другая, не менее важная проблема заключалась в их хранении и перемещении.

Все члены революционных партий находились под дамокловым мечом возможного ареста, поэтому хранение денег у себя было связано с постоянным риском. Так, когда в 1906 г. жандармы нагрянули на квартиру свекрови Марины Цветаевой, в прошлом известной народницы Елизаветы Петровны Дурново (в замужестве Эфрон), принадлежавшей к партии эсеров-максималистов, они обнаружили у нее партийную кассу — «свыше 100 тыс. руб.»^{77}.

Чтобы не допустить этого, нередко использовался прием, который так описывал Д. Рязанов:

«Мы, — вспоминал он, — установили такой порядок: деньги мы держали обычно у себя, но когда эти деньги превышали определенную сумму, мы излишки передавали особому хранителю», который не принимал непосредственного участия в революционной деятельности, но сочувствовал революционному подполью и готов был оказывать ему помощь^{78}.

Опасность потерять имеющиеся деньги порождала необходимость хранения их в обычных коммерческих учреждениях, прежде всего в банках. Открыть в них счет мог каждый. Так, характеризуя клиентов крупнейшего французского банка «Лионский кредит», автор книги «Французский банк Креди Лионэ в России. 1878–1920 гг.» Р. Нугаре пишет: «Особое место среди клиентов банка занимает Ленин, в бытность свою во Франции прибегавший к услугам Креди Лионэ. Ему после приезда в эмиграцию в Париж в декабре 1908 г. переводили деньги из России через Московское отделение Лионского кредита. Г-н Ульянов открыл в отделении Z на Орлеанском проспекте в Париже счет № 6420, на который в январе 1909 г. он положил 350 000 рублей»^{79}.

Но чем крупнее был вклад, тем больше он привлекал к себе внимание служащих банка и тем проще им было установить, что движение денег на счету не имеет отношения к коммерции или же другим легальным источникам получения доходов, а это значит, тем легче было получить доступ к этой информации органам политического сыска. Конечно, вклады можно рассредоточить по разным кредитным учреждениям. Но это предполагает расширение круга лиц, посвященных в финансовые тайны партии. В таких условиях самым надежным способом было хранение денег в тех коммерческих предприятиях, в которых служили «свои люди», или же в предприятиях, владельцы которых принимали участие в финансировании революционного подполья.

В качестве такой «крыши» революционные партии пытались использовать как частные, так и государственные кредитные учреждения.

Например, в 1907 г. чиновник особых поручений Леонид Антонович Квецинский, направленный для проведения расследования по делам партии эсеров в Коканд, установил, что для хранения партийных денег эсеры использовали там местное отделение Государственного банка. «Отобранными документами установлено, — докладывал он, — что помещенные летом минувшего года (т. е. в 1906 г. — А.О.) в Кокандском отделении Государственного банка Ниазовым 130 тыс. руб. поступили в кассу Областного комитета и распределены комитетам империи, в том числе Петербургский получил 20 тыс.»^{80}.

В том же 1907 г., когда началось следствие по делу партии «Дашнакцутюн», выяснилось, что для хранения и перевода своих денег она использовала фирму купца из Нахичеваня-на-Дону Ивана Мартыновича Шапошникова. Последний попытался переложить вину на своих помощников и сотрудников, однако, несмотря на то что с ходатайством о его помиловании выступило почти все нахичеванское купечество, суд приговорил его к году крепости за недонесение^{81}.

Имеются сведения, что деньги, направленные на поддержание революционного движения в Иране, переводились через банкирскую контору «Германия»^{82}.

Подобную «крышу» имели и бакинские большевики. Как вспоминал Н. П. Козеренко, для них такую роль играла фирма некоего Цейтлина. «Цейтлин, — писал он, — стал нашей посреднической банкирской конторой: мы получали на его имя деньги из центра», он «и сам оказывал нам немалую помощь»^{83}.

К сожалению, Н. П. Козеренко не указал инициалы Цейтлина, отметив лишь, что он был «керосинозаводчиком». В 1903–1908 гг. среди бакинских керосинозаводчиков такую фамилию имел только совладелец торгового дома «Л. Цейтлин и Л. Ицкович», а в 1907–1908 гг. — совладелец торгового дома «Каган X. Н. и Цейтлин Н. М.»^{84}.

Это дает основание думать, что упоминаемым Н. П. Козеренко керосинозаводчиком мог быть один из сыновей бакинского купца 2-й гильдии Мейера Евсеевича Цейтлина — Лев или Наум^{85}. Заслуживает внимания, что тогда же в Бакинской организации РСДРП под кличкой Миша Черногородский работал Евсей Цейтлин^{86}.

В Петербурге подобная «крыша» была создана Л. Б. Красиным. «Я тогда работал на заводе Красина, Никитича, — вспоминал об этом Борис Иванович Иванов, — который имел небольшой завод, вроде конспиративной мастерской, этим заводом ведал Николай Гурьевич Полетаев»^{87}.

Происходившее таким образом сращивание определенной части делового мира с революционным подпольем имело своим следствием то, что противостоящим этому подполью карательным органам правительства приходилось иметь дело не только с отдельными революционными организациями, но и с определенными предпринимательскими структурами, что придавало этим организациям такое влияние, которого сами по себе они не имели и не могли иметь.

Что же двигало Саввой Морозовым и другими кредиторами революционного подполья?

Одна из причин заключалась в том, что хотя в начале XX в. российская буржуазия уже господствовала экономически, до 1906 г. она не имела доступа к власти, поэтому либерально настроенная часть капиталистов, желавших перехода к конституционной форме правления, смотрела на революционное движение как на силу, которую можно было использовать для того, чтобы оказать давление на императора и склонить его к уступкам. Это касается не только русских предпринимателей, не только национальной буржуазии, но и действовавшего в России иностранного капитала.

В данном случае революционные партии могли получать поддержку не только от предпринимателей-одиночек, но и от целых организаций. Как свидетельствовал депутат I Государственной Думы, один из создателей и руководителей партии народных социалистов, член Центрального бюро Союза союзов Л. М. Брамсон, Союз союзов не просто оказывал поддержку возникшему в октябре 1905 г. Петербургскому Совету рабочих депутатов, но и передавал ему деньги «на поддержание стачечного движения»^{88}. Имеются сведения, что для этой цели Союзом союзов было собрано 220 тыс. руб.^{89} Председатель Петербургского Совета Г. С. Носарь-Хрусталев открыто утверждал, что Всеобщая октябрьская стачка 1905 г. была оплачена капиталистами^{90}.

Если одну часть российской буржуазии полностью или частично удовлетворили конституционные уступки Николая II, то другая ее часть, особенно это касается национальной буржуазии, считала их недостаточными. Поэтому, хотя с осени 1905 г. приток средств в кассы революционных партий начал сокращаться, он продолжал питать революционное движение вплоть до 1917 г.

Наряду с политическими причинами финансирования революционного движения существовали причины экономические. Чтобы понять это, зададимся вопросом: была ли заинтересована буржуазия в стачечном движении? На первый взгляд ответ кажется однозначным: нет. Но не будем спешить.

Обратимся к известной декабрьской стачке 1904 г. в Баку, которую когда-то рассматривали как прелюдию к революционным событиям 1905–1907 гг. Это было необычное событие. Забастовка не только охватила все бакинские нефтепромыслы, но и привела к заключению первого в истории России коллективного договора между рабочими и предпринимателями.

Казалось бы, она должна была вызвать сопротивление нефтепромышленников. Однако вот что писал по этому поводу В. И. Ленину уже после стачки один из ее организаторов, А. М. Стопани: «Бакинский комитет принимал в стачке энергичное участие, но не хотел ее в это время (на две трети работы были остановлены самими обрадовавшимися нефтепромышленниками)»^{91}. Оказывается, узнав о подготовке стачки, нефтепромышленники не только не встревожились, а наоборот, «обрадовались» и сами приняли участие в остановке своих предприятий.

Более того, имеются воспоминания, из которых явствует, что «обрадовавшиеся» нефтяные короли готовы были поддержать забастовку не только морально, но и материально. Выступая на III съезде РСДРП, представитель Кавказского союза Рыбкин отмечал: «Нам было известно со слов Глебова (члена ЦК), что капиталисты предлагали деньги на организацию стачки»^{92}.

Вспоминая об этих событиях, другой член стачечного комитета, М. Саркисян (Минас), писал: «28 декабря 1904 г. весь стачечный комитет собрался у меня в квартире <…>. После окончания деловой части заседания представитель ЦК рассказал нам, что через два дня по его приезде к нему в гостиницу явились какие-то два человека и, назвав себя представителями фирмы братьев Нобель, откровенно заявили: „Мы знаем, что Вы являетесь представителем ЦК РСДРП; предлагаем внести через Вас 30 000 руб. в пользу организации с условием, чтобы забастовка была продолжена еще на полторы-две недели“. Само собой разумеется, что товарищ отказался от сделанного ему предложения, заявив, что они ошибаются и что он не имеет никакой связи с какими бы то ни было организациями. Товарищ в тот же день переехал в другую гостиницу, куда по прошествии двух дней опять явились те же два субъекта с той же целью и на этот раз предложили уже 50 000 руб. Так и осталось неизвестным, откуда эти люди узнали, что товарищ является представителем ЦК»^{93}.

Это мемуарное свидетельство полностью подтверждает другое письмо А. М. Стопани В. И. Ленину. Оно же дает ответ на вопрос, почему нефтепромышленники были заинтересованы в стачке. «Нефтепромышленники перед началом забастовки, — писал А. М. Стопани, — предлагали представителю ЦК 50 тыс. руб. и содержание рабочих, лишь бы начали бастовать, у них образовались громадные залежи товаров»^{94}.

«В советское время из архива была извлечена телеграмма от 14 декабря 1904 г. бывшего российского консула в Стокгольме, а во время забастовки директора фирмы Нобеля Хагелина бакинской конторе, в которой говорилось: „Спокойная забастовка полезна для цен. Поэтому избегайте всякого насилия“»^{95}.

Вот и весь секрет. Забастовка позволяла искусственно сократить производство и одновременно повысить цены, переложив ответственность за это на рабочих.

О том, что история с бакинской стачкой 1904 г. не являлась уникальной, свидетельствуют воспоминания марганцепромышленника В. С. Мосешвили. Из них явствует, что когда в 1905 г. в Чиатурах началась забастовка рабочих, в ее финансировании принимал участие Тифлисский коммерческий банк: «26 января 1905 г., — писал он, — началась забастовка рабочих… Помню, Тифлисский коммерческий банк дал бастующим рабочим тысячу рублей, чтобы поддержать забастовку и дать возможность завершить ее победой. Банк это делал из коммерческих соображений, так как с победой рабочих была поднята цена на марганец. Забастовка длилась до конца февраля и закончилась победой рабочих»^{96}.

Готовность поддержать и даже принять участие в организации забастовочного движения могла быть вызвана и конкуренцией между отдельными предприятиями одной и той же отрасли. Так, осенью 1905 г. часть владельцев московских хлебопекарен пошла на снижение заработной платы. Это не могло не отразиться на конкурентоспособности владельцев других хлебопекарен, по разным причинам не желавших идти на такой шаг. В связи с этим один из них, знаменитый «булочный король» Д. И. Филиппов, стал инициатором всеобщей забастовки московских хлебопекарен.

Вот как описывал ее возникновение один из современников, имевших к ней непосредственное отношение:

«Не сбавлял жалованье только Д. И. Филиппов, который 24 сентября созвал рабочих и сказал: „Мне очень обидно за то, что прочие хозяева сбавляют жалованье, потому что вес хлеба установлен везде одинаковый“, причем указал на то, что он, Филиппов, согласен даже сделать прибавку. Он стал уговаривать рабочих начать забастовку, дабы прочие хозяева не сбавляли, и заявил, что он плату будет платить полностью, сколько бы забастовка ни продолжалась»^{97}.

Если в одних случаях капиталисты готовы были поделиться с рабочими организациями частью своей прибыли, чтобы привести рабочих в движение, то в других случаях они прибегали к подкупу, чтобы не допустить рабочих выступлений. Именно так произошло летом 1905 г., когда в Баку стала назревать новая забастовка.

Вспоминая об этом, рабочий Н. Голубев писал: «В то время лидер меньшевиков Илья Шендриков вел переговоры с представителями нефтепромышленников А. И. Манчо[91] (директор Биби-Эйбатского общества) и Унановым (Манташева) о срыве забастовки за 75 000 руб. в пользу меньшевистской организации, причем давал гарантию на три месяца. При этих переговорах присутствовал рабочий Китаев (Ротшильда). Они получили задаток 25 000 руб. На одном из собраний рабочие, входившие в социал-демократическую организацию, стали требовать отчета о полученных деньгах: 10 000 руб. за декабрьскую забастовку и 25 000 руб., полученных в июле, но отчета так от Шендриковых и не добились. Оба они ссылались, что в силу конспирации нельзя объявлять, откуда получены деньги»^{98}.

Имеются сведения, что после 17 октября 1905 г. Шендриков вел переговоры с Н. Ф. Джунковским о переводе рабочего движения в русло профессиональной борьбы и требовал для этого 100 тыс. руб.^{99}.

Таким образом, если революционное движение было заинтересовано в его поддержке буржуазией, то буржуазия была заинтересована в использовании революционных партий в своих целях. Неслучайно отношение к буржуазии стало камнем преткновения на II съезде РСДРП между большевиками и меньшевиками, неслучайно особую остроту в спорах между ними приобрел вопрос о гегемонии буржуазии в революционном движении.

В связи с этим особого внимания заслуживает вопрос о механизме развития революционного движения. Когда в 1898 г. данный вопрос возник у тогда еще только-только начинавшего свою политическую карьеру Льва Давидовича Бронштейна (Троцкого), он, с одной стороны, обратился к работам К. Маркса, вскрывавшим объективные пружины социальных конфликтов, с другой — к истории масонства^{100}. Один из результатов этих исканий известен — Л. Д. Троцкий стал марксистом. Но в его воспоминаниях показательно и другое — признание масонства реально существовавшим явлением.

«Если сейчас, в эпоху готового и дешевого платья, — писал Л. Д. Троцкий, — уже никто не донашивает редингот своего дедушки, то в области идейной рединготы и кринолины занимают еще очень большое место. Идейный инвентарь переходит от поколения к поколению, несмотря на то что от бабушкиных подушек и одеял отдает кислым запахом. Даже вынужденные менять существо своих взглядов люди втискивают его чаще всего в старые формы. В технике нашего производства произошел переворот гораздо более могущественный, чем в технике нашего мышления, которое предпочитает штопать и перелицовывать, вместо того чтобы строить заново. Вот почему французские мелкобуржуазные парламентарии, стремясь противопоставить распыляющей силе современных отношений некоторое подобие нравственной связи людей между собой, не находят ничего лучшего, как надеть белый фартук и вооружиться циркулем или отвесом»^{101}.

Что же заставило Л. Д. Троцкого обратить внимание на подобное, представлявшееся ему анахронизмом явление? Ведь он жил не в парламентской Франции, где масонство существовало более или менее легально, а в России, где оно было запрещено? Ответ на этот вопрос может быть только один: в конце 90-х гг. XIX в. в провинциальной Одессе он получил доказательства, свидетельствующие о влиянии масонства на то самое движение в России, к которому он, Л. Д. Троцкий, оказался причастен.

С учетом этого история революционного движения в России требует не только более тщательного изучения, но и переосмысления.

ПРИМЕЧАНИЯ

Подобного переосмысления требуют и отношения между революционным подпольем и правительственным аппаратом, которые обычно рассматриваются как две антагонистические силы, разделенные баррикадами и находившиеся в состоянии непримиримой борьбы.

В действительности все обстояло гораздо сложнее.

Прежде всего не следует забывать, что многие участники революционного движения рекрутировались как из чиновничьих, так и из офицерских семей. В результате этого нередко передний край борьбы между двумя названными выше силами проходил через отдельные семьи, что вело к сглаживанию антагонизма, а порой открывало возможность использования членов таких семей в интересах революционного подполья.

В свою очередь некоторые «бунтари» не только уходили в бизнес, но и поступали на государственную службу, делали военную карьеру. При этом они не порывали полностью связи с друзьями молодости и могли оказывать им те или иные услуги.

Необходимо также учитывать, что пореформенная эпоха характеризовалась процессом, который современники выразили словами: «Падает власть земли, растет власть денег». В результате этого происходило возрастание зависимости чиновничества и офицерства от буржуазии, среди которой, как мы уже могли убедиться, были не только Разуваевы и Колупаевы, но и Саввы Морозовы. Оказывавшие революционному подполью денежную помощь, последние для его поддержки могли использовать свое влияние и в чиновничьем мире, и в офицерской среде.

Нельзя не считаться и с тем, что по законам военного искусства любая армия может рассчитывать на успех только в том случае, если она имеет «своих людей» в лагере противника. Поэтому революционные партии сами стремились к проникновению как в армию, так и в правительственные учреждения. В одних случаях они использовали для этого либерально-оппозиционные и даже радикальные настроения отдельных представителей чиновничества и офицерства, в других — неудовлетворенные или же оскорбленные национальные чувства, в третьих — корыстолюбие. Свою роль в данном случае могли играть и другие факторы.

На нижних этажах власти

Проще всего революционному подполью было найти «своих людей» на низших этажах власти. Решение этой задачи на Кавказе упрощалось тем, что здесь они в значительной степени были заполнены выходцами из местного населения, многие из которых сохраняли в душе чувство национальной неудовлетворенности и были способны протянуть руку своим соплеменникам, даже если те считались неблагонадежными.

Кроме того, жалованье низших служащих было таково, что даже самая скромная денежная сумма являлась для них соблазнительной, что делало многих из них готовыми за небольшое вознаграждение отступать от своих должностных обязанностей. Массовое распространение взяточничества на Кавказе нашло свое отражение во многих источниках как неофициального, так и официального происхождения. Широкое распространение коррупции среди бакинских чиновников констатировала, например, в 1905 г. Комиссия сенатора Кузьминского^{1}, а 31 января 1907 г. начальник Бакинского ГЖУ вынужден был признать «страшное взяточничество» даже среди чинов полиции^{2}.

Сведений о связях чинов местной полиции и других органов местной власти на Кавказе с революционными партиями много. Не имея возможности привести на страницах этой книги все подобные случаи, которые удалось выявить, ограничимся в качестве иллюстрации только некоторыми из них.

Как мы уже знаем, первой женой И. В. Джугашвили была Е. С. Сванидзе, мать которой Сепора Григорьевна происходила из рода Двали^{3}. Ее брат Спиридон находился на государственной службе, но сумел выслужить лишь чин губернского секретаря (XII класс по Табели о рангах). Первая его жена имела фамилию Бакрадзе, вторая происходила из княжеского рода Геловани. От одного из этих браков С. Г. Двали имел сына Рафаила^{4}, который до 1900 г. занимал должность переводчика Шоропанского уездного правления, после чего стал приставом Сенакского уезда^{5}, в 1906–1907 гг. был переведен на такую же должность в Кутаисский уезд^{6}, не позднее 1908 г. назначен помощником начальника Шоропанского уезда^{7}, а 1917 г. встретил на посту помощника начальника Сенакского уезда^{8}. По свидетельству Мананы Рафаэловны Двали, ее дед Рафаил Спиридонович был знаком с И. В. Джугашвили и однажды то ли способствовал его освобождению из-под стражи, то ли помог ему избежать ареста^{9}.

Подобные связи с революционным подпольем имел капитан Иосиф Станиславович Согоров, принадлежавший к той самой батумской семье, из которой вышли упоминавшиеся выше Григорий, Евгения и Олимпиада Согоровы. В начале 900-х гг. Иосиф Станиславович занимал пост ланчхумского участкового пристава^{10}, в 1907 г. мы его видим в должности помощника зугдидского^{11}, а в 1908 г. — сенакского уездного начальника^{12}.

В 1905 г. внимание жандармов привлек пристав Заречного полицейского участка в городе Кутаисе Нерсес Еремеевич Тер-Антонов, который поставил свою подпись под петицией с требованием созыва Учредительного собрания^{13}, что, несомненно, свидетельствовало о его революционных настроениях. Несмотря на это, он не только продолжал оставаться в прежней должности^{14}, но и пошел в гору. Согласно показаниям А. Корсидзе, с революционным подпольем поддерживал отношения Лаврентий Бежанович Махарадзе^{15}, который в 1900–1907 гг. занимал должность пристава в Кутаисе и Кутаисском уезде^{16}. Имеются сведения, что с революционным подпольем был связан Варден Васильевич Келбакиани, ставший позднее помощником озургетского, потом — сенакского^{17}, не позднее 1908 г. — кутаисского уездного начальника и в 1915–1917 гг. — начальником Лечхумского уезда^{18}.

Своим человеком для революционного подполья был князь Леван Георгиевич Джандиери (р. ок. 1845). Долгое время он занимал пост тифлисского уездного начальника^{19}, потом был переведен на должность тифлисского полицмейстера^{20}, в 1906–1909 гг. являлся начальником Сухумского окружного управления^{21}, после чего в чине генерал-майора вышел в отставку и вошел в правление Тифлисского дворянского банка^{22}. Почти с самого начала возникновения партии социалистов-федералистов Л. Г. Джандиери являлся ее членом^{23}. Умер он в конце 1922 г. в Тифлисе. Сообщение о его смерти, подписанное женой, было опубликовано на страницах печатного органа грузинских коммунистов газеты «Заря Востока»^{24}.

Особую известность на Кавказе приобрел горийский уездный начальник Давид Иванович Бакрадзе. Он родился 4 января 1871 г. и происходил из дворян Рачинского уезда Кутаисской губернии. Его отца звали Иван Самсонович (ум. 1900), а мать — Мелания Георгиевна (урожденная Григорьева; р. ок. 1842)^{25}.

Почти вся семья Д. И. Бакрадзе была связана с революционным движением. Его брат Константин, учитель тифлисской гимназии, 27 августа 1905 г. был привлечен к следствию по обвинению в революционной пропаганде среди солдат, 21 октября 1905 г. амнистирован, но от революционной деятельности не отошел, 27 марта 1907 г. за принадлежность к руководству Военного союза партии эсеров на Кавказе был арестован и выслан в Астрахань, откуда в мае 1908 г. бежал^{26}. В руководство названного Военного союза входили его сестры Александра и Елена, арестованные 11 мая 1907 г. 1 марта 1908 г. Елена бежала и разыскивалась полицией^{27}. Александра, ставшая женой студента юридического факультета Московского университета Георгия Константиновича Махвиладзе^{28}, 9 апреля 1909 г. была приговорена Кавказским военно-окружным судом к шести годам каторги^{29}, которую отбывала в Нерчинске^{30}. Младший брат Д. И. Бакрадзе Георгий занимал пост пристава Душетского уезда. 21 сентября 1906 г. его арестовали. Во время обыска у него нашли прокламации и нелегальную литературу, но 3 октября 1906 г. начатое против него дело было закрыто. Позднее он служил в Сигнахе акцизным чиновником^{31}. Сестра Д. И. Бакрадзе Мария стала женой секретаря Борчалинского уездного правления Хелаева, который, по данным полиции, «не получая жалованья за свою агентуру от Бакрадзе, составил шайку разбойников» и принял участие в ограблении боржомской почты^{32}.

С 1882 по 1885 г. Д. И. Бакрадзе обучался в Шушинском, а с 1885 по 1887 г. — в Тифлисском реальном училище, из которого вышел, не закончив пятый класс. В 1894 г. мы видим его на посту секретаря Ахалцихского уездного правления. Здесь за растрату денег он был привлечен к дознанию, которое, по всей видимости, не имело для него последствий^{33}. В 1900–1903 гг. он служил под началом Константина Захаровича Шаншиева^{34} в Сигнахе сначала в качестве секретаря уездного управления^{35}, затем стал участковым приставом^{36}. В 1905 г. перешедший к этому времени с должности начальника Сигнахского уезда на должность начальника Борчалинского уезда К. З. Шаншиев забрал Д. И. Бакрадзе к себе и сделал его своим младшим помощником^{37}. По данным полиции, занимая этот пост, Д. И. Бакрадзе брал взятки, призывал население к вооружению и сам раздавал оружие. По телеграмме губернатора он был отстранен от занимаемой должности и в конце 1906 — начале 1907 г. привлечен к новому дознанию, которое тоже завершилось безрезультатно^{38}, причем материалы этого расследования вскоре оказались утраченными^{39}.

После этого К. З. Шаншиев, который к этому времени стал начальником Тифлисского уезда, снова взял его к себе на должность помощника, а затем содействовал назначению его горийским уездным начальником^{40}. Как явствует из сохранившихся материалов, заняв этот пост, Д. И. Бакрадзе создал вооруженный отряд из 20 человек и поставил во главе его Васо Немсадзе, «разыскиваемого как командира боевой дружины Боржомской организации социал-демократов»^{41}. Молва обвиняла Д. И. Бакрадзе также в причастности к ограблению Душетского казначейства^{42}.

Осенью 1908 г. против него началась новая кампания. А поскольку в Горийском уезде располагалось имение великого князя Михаила Николаевича Боржоми и назначение должностных лиц в уезде согласовывалось с ним, прежде чем посягнуть на Д. И. Бакрадзе, помощник наместника на Кавказе Н. Л. Петерсон не позднее 28 сентября 1908 г. беседовал на эту тему с самим великим князем Николаем Михайловичем^{43}. Только после этого 7 ноября 1908 г. Д. И. Бакрадзе был арестован и 16 июня 1909 г. приговорен к ссылке в Тобольскую губернию на 3 года^{44}.

19 сентября Д. И. Бакрадзе додал прошение о помиловании^{45}, 20 ноября Тифлисское ГЖУ поставило Департамент полиции в известность о том, что Д. И. Бакрадзе «согласно предписания Тифлисского комендантского управления от 27 октября с. г. за № 7713 с разрешения наместника е. и. в. на Кавказе 27 октября из-под стражи освобожден и отдан на поруки и. д. тифлисского губернского предводителя дворянства кн. Туманова»^{46}.

24 января 1911 г. Тифлисская судебная палата сообщила Тифлисскому ГЖУ о том, что к ней поступило новое дело о подсудности Д. И. Бакрадзе^{47}. Однако и на этот раз разбирательство закончилось ничем. 17 августа 1911 г. тифлисский губернатор уведомил Департамент полиции о том, что он постановил переписку о Д. И. Бакрадзе прекратить, а обвиняемого от всякой административной ответственности освободить^{48}.

Одна из особенностей Кавказа заключалась в том, что здесь не существовало земского самоуправления. Поэтому если в Европейской России одним из оплотов либеральной оппозиции являлись земства, на Кавказе подобную роль играли городские думы.

В Поти, через который в основном осуществлялся экспорт чиатурского марганца, с 1895 по 1915 г. должность городского головы занимал бывший народник Н. Я. Николадзе, который, как мы знаем, являлся двоюродным братом Г. Ф. Здановича и шурином редактора журнала «Квали» Г. Е. Церетели^{49}.

В Батуме, через который шел основной поток экспортируемой нефти, с 1902 по 1916 г. городским головой избирался бывший народник князь Иван (Николай) Захарович Андроников (1863–1944).

С революционным движением был связан и его брат Георгий (1858–1928), жена которого Елена Захарьевна Завриева (1870–1944) являлась сестрой члена партии «Дашнакцутюн» Давида Захаровича Завриева. Одна сестра И. З. Андроникова, Нина (1861–1942), находилась замужем за народником князем Ильей Георгиевичем Джорджадзе (р. 1861), вторая, Елена (1873–1956), — за Георгием Ивановичем Бакрадзе (1875–1939). Отец И. З. Андроникова Захарий Иессеевич (1829–1905) владел известным винодельческим заводом «Мелани», на складе которого в Тифлисе работал бухгалтером Миха Бочаридзе. Семья Андрониковых находилась в близких отношениях с семьей представителя фирмы Круппа на Кавказе Константина Логгиновича Вахтера. Эта близость была скреплена браком сына И. З. Андроникова Иессея (1893–1937) на дочери К. Л. Вахтера Елене (1894–1938)^{50}.

Кутаисским городским головой с 1901 по 1911 г. был руководитель местной организации партии кадетов Давид Арчилович Лордкипанидзе^{51}, находившийся в близких деловых отношениях с Г. Ф. Здановичем^{52}.

В Баку в последнее десятилетие XIX в. обязанности городского головы исполнял упоминавшийся ранее в качестве члена Совета съезда нефтепромышленников Христофор Сергеевич Антонов^{53}. После его ухода с этой должности в городской думе началась чехарда. В 1903–1904 гг. городским головой был Александр Иванович Новиков (1861–1913)^{54}. Его мать Ольга Алексеевна (урожденная Киреева) (1840–1925) получила известность как хозяйка светского салона и неофициальный полпред России в Лондоне, а дядя по матери А. А. Киреев — как один из лидеров славянофилов второй половины XIX — начала XX в.^{55} Закончив в 1878 г. Лицей цесаревича Николая, а в 1882 г. — Московский университет^{56}, А. И. Новиков некоторое время находился на службе, затем посвятил себя общественной деятельности: входил в партию эсеров^{57}, был членом Радикальной партии^{58}.

В Тифлисе с 1891 по 1895 г. городскую думу возглавлял бывший народник Павел Александрович Измайлов^{59}. В 1895–1905 гг. здесь вокруг кресла городского головы тоже развернулась борьба^{60}, которая завершилась избранием на этот пост князя Василия Николаевича Черкезова^{61}.

Ставший преемником В. Н. Черкезова Александр Иванович Хатисов вспоминал: «До меня городским головой в Тифлисе был грузинский князь Черкезов, помощником которого я состоял в течение трех лет и могу сказать, что он-то и начал исключительную роль посредничества между властью и революционными партиями. Я продолжал эту роль, исполняя ее в течение десяти лет»^{62}.

Бывший выпускником медицинского факультета Харьковского университета, занимавший пост тифлисского городского головы с 1910 по 1917 г.^{63}, А. И. Хатисов не только являлся братом упоминавшегося выше бакинского заводчика и видного деятеля партии «Дашнакцутюн» К. И. Хатисова, но и сам «входил в состав Тифлисского комитета партии „Дашнакцутюн“ и собирал деньги на революционные цели»^{64}. «Любимец наместницы, — характеризовал А. И. Хатисова С. С. Спандарян, — всей администрации, благословляемый армянским католикосом, экзархом Грузии, поздравляемый охранным отделением, сыскной полицией и комендантским управлением, пьющий за здоровье русского воинства, одновременно дашнакцукан, эсдек и кадет»^{65}. Среди лиц, с которыми А. И. Хатисов был знаком и поддерживал отношения, он позднее называл большевиков Ф. Махарадзе, Б. Мдивани, М. Орахелашвили, С. А. Тер-Петросяна (Камо), Н. Элиаву^{66}.

Если до 1910 г. А. И. Хатисов был заместителем князя В. Н. Черкезова^{67}, то с 1910 г. заместителем А. И. Хатисова на посту городского головы стал бывший народник князь Александр Михайлович Аргутинский-Долгоруков^{68}. В состав Тифлисской городской управы входили и другие лица, связанные с революционным подпольем^{69}.

Неудивительно поэтому, что пост секретаря городской управы с 1894 по 1908 г. занимал бывший народоволец Степан Федорович Чрелаев^{70}, в 1908–1914 гг. — член партии «Дашнакцутюн» Михаил Александрович Джабар^{71}, долгое время работал в городской думе и бывший месамедист Степан Алексеевич Дандуров^{72}.

С революционным подпольем имели связи не только органы городского самоуправления, но и органы городского управления.

6 октября 1908 г. тифлисская охранка получила агентурную информацию, которая гласила: «Помощник полицмейстера Канделаки состоит в партии социал-демократов и укрывает революционеров»^{73}. На этом сообщении имеется пометка: «Поручено сотруднику обследовать более подробно»^{74}. Однако это никак не появлияло на положение Канделаки^{75}, и вплоть до 1917 г. он продолжал оставаться в кресле помощника тифлисского полицмейстера^{76}.

Еще более любопытная ситуация складывалась в Кутаисе. Когда в конце 1905 — начале 1906 г. здесь начались массовые аресты, бывшему одним из руководителей Имеретино-Мингрельской организации РСДРП Б. Бибинейшвили удалось, по его словам, спастись от расправы только «благодаря влиянию жены уездного начальника Дадешкелиани на кутаисского полицмейстера». «В продолжение трех дней, — вспоминал Б. Бибинейшвили, — меня скрывали в полицейском участке, и на требование казаков не выдавали, говоря, что уже „увезли“»^{77}. В 1905–1906 гг. кутаисским уездным начальником был князь Георгий (Джансох) Тенгизович Дадешкелиани[92]^{78}, а кутаисским полицмейстером — капитан Александр Иванович Климентов^{79}.

Преемником капитана А. И. Климентова стал Павел Николаевич Зубов. По показаниям А. Корсидзе, П. Н. Зубов не только был знаком с участниками тифлисской экспроприации, но и некоторое время сохранял у себя на квартире захваченные деньги. «В 1907 г. он был устранен от занимаемой должности и привлечен к следствию по обвинению в преступлениях, предусмотренных 351, 352, 354, 356, 362, 373, 410 и 451 ст. Уложения о наказаниях»^{80}.

Став полицмейстером, П. Н. Зубов сделал своим помощником уже упоминавшегося выше пристава Нерсеса Еремеевича Тер-Антонова^{81}, который позднее был перемещен на должность помощника зугдидского уездного начальника^{82}, а затем вернулся в Кутаис, занял кресло полицмейстера и находился в нем с 1909 по 1914 г.^{83} Подобным же образом сложилась судьба Лаврентия Бежановича Махарадзе, который заменил Н. Е. Тер-Антонова на посту кутаисского полицмейстера и оставался в этой должности до, 1917 г.^{84}.

Таким образом, во главе кутаисского городского полицейского управления на протяжении десяти предреволюционных лет находились лица, прямо или опосредованно связанные с революционным подпольем.

В губернских канцеляриях

Оппозиционные и революционные настроения проникали не только в среду чиновничества, но и в среду духовенства.

Достаточно вспомнить, сколько участников революционного движения вышло из стен Тифлисской православной духовной семинарии. Среди них были многие лидеры грузинской социал-демократии: С. С. Девдориани, С. Джибладзе, И. В. Джугашвили, С. Джугели, Н. Н. Жордания, Л. З. Кецховели, Ф. И. Махарадзе, М. Г. Цхакая и т. д.^{1} В то же время немало воспитанников, зараженных революционными или же оппозиционными идеями, хотя и надевали рясу, не только продолжали поддерживать отношения со своими товарищами, ушедшими в революционное движение, но и оказывали им посильную помощь.

Когда в 1900 г. начались репрессии против участников железнодорожной забастовки в Тифлисе, жандармы получили информацию о том, что некоторые из ее руководителей скрываются в стенах монастыря, находившегося в предместьях города: «Негласным путем были получены сведения, что уволенные за беспорядки рабочие и помощники машинистов, всего от 50 до 70 человек, скрываются около или в самом монастыре Святого Георгия… Есть основания предполагать, что там происходят все совещания и что там находится и типография»^{2}.

Одним из проявлений оппозиционности православного духовенства Грузии было стремление значительной ее части к независимости грузинской православной церкви от Святейшего Синода. О степени распространения подобных настроений свидетельствует тот факт, что 11 октября 1905 г. грузинское дворянство направило к наместнику специальную депутацию, которая вручила ему петицию с требованием автокефалии грузинской церкви^{3}.

Еще в большей степени подобные настроения были распространены среди армянского духовенства. Данное обстоятельство явилось одной из причин принятия правительством 12 июня

1903 г. решения о секуляризации имущества армянской церкви. Этим предполагалось подорвать экономическое влияние армянского духовенства и сделать его более покладистым, однако эффект оказался совершенно иным. Армянская церковь почти полностью перешла в оппозицию, царскому правительству и встала на путь широкой поддержки революционного движения.

Характеризуя сложившееся положение, главноначальствующий гражданской частью на Кавказе князь Г. С. Голицын 13 мая 1904 г. писал министру внутренних дел В. К. Плеве:

«Истинным главою и вдохновителем этого движения является сам патриарх-католикос, именем которого и действуют заправилы движения», а «имеющееся в Вагаршанате отделение Кавказского армянского революционного комитета в своей деятельности фактически слилось с легально существующей канцелярией католикоса, через посредство которой поддерживается связь между католикосом и революционерами»^{4}.

А вот письмо заведующего полицией на Кавказе генерала Е. Н. Ширинкина от 9 января 1906 г.: «Армянский католикос выдал дашнакистам особые книжки за своей печатью для сбора денежных пожертвований в пользу пострадавших в Турции армян. В действительности же собранные таким путем суммы поступают в распоряжение организации „Дашнакцутюн“»^{5}.

Стремясь расколоть армянское духовенство, правительство, с одной стороны, вынуждено было в 1905 г. пойти на возвращение армянской церкви ее имущества, а с другой стороны, усилило против наиболее непримиримых его представителей карательные действия. В частности, по обвинению в связях с партией «Дашнакцутюн» был предан военному суду архимандрит С. Корюн, занимавший пост секретаря католикоса. Характеризуя предъявленное ему обвинение, начальник Тифлисского ГЖУ полковник А. М. Еремин 23 октября 1908 г. писал в Департамент полиции:

«По имеющимся в делах вверенного мне управления сведениям, архимандрит Корюн состоял членом Елисаветпольского Центрального комитета партии „Дашнакцутюн“ и в то же время, числясь и в организации „Паторик“ при Эчмиадзинском Синоде, председателем коего состоит известный своею революционной деятельностью епископ Ашот, — является одним из самых крупных и вредных деятелей в местной организации „Дашнакцутюн“. По агентурным сведениям, Корюном были утверждены смертные приговоры ротмистру корпуса жандармов Апелю, подполковнику пограничной стражи Быкову, шушинскому полицмейстеру подполковнику Сахарову, прапорщику Лоладзе и многим другим. Особенно Корюном преследовались армяне, не признававшие авторитета партии „Дашнакцутюн“, которых по инициативе Корюна было убито значительное число»^{6}. Авторы «кавказского запроса» утверждали, что «через его руки прошло на покупку оружия 60 000 руб.»^{7}.

Несмотря на существование уличавших архимандрита Корюна фактов, состоявшийся в Елисаветполе под председательством генерал-майора Николая Алексеевича Рулицкого военный суд признал выдвинутые против него обвинения необоснованными и вынес оправдательный приговор. 9 ноября 1908 г. А. М. Еремин телеграфировал в Департамент полиции: «Протест подан. Корюн арестован. Случае вторичного оправдания будет административно выслан. Полковник Еремин». Высылать Корюна в административном порядке не понадобилось — новый суд закончился для него обвинительным приговором^{8}.

До революциии существовало мнение, что оппозиционно настроенные студенты-юристы шли в адвокаты, а карьеристы и консерваторы — в прокуроры. Однако в рассматриваемое время прокуратура тоже испытывала на себе дыхание времени.

В 1905 г. внимание органов политического сыска привлек к себе Александр Михайлович (Моисеевич) Харсон (р. ок. 1880). В 1898 г. закончил 3-ю тифлисскую гимназию, в которой, кстати, учился вместе с А. И. Хатисовым, получил юридическое образование и в 1903–1904 гг. начал свою карьеру с должности судебного пристава Горийского мирового суда^{9}, а в 1905 г. был назначен помощником прокурора Кутаисского окружного суда^{10}.

Появившись в Кутаиси, А. М. Харсон стал организатором Союза чиновников и служащих, который поставил перед собой в качестве цели борьбу за улучшение положения государственных служащих. 29 ноября 1905 г. в здании окружного суда состоялся митинг чиновников, на котором был принят устав этого Союза, составленный чиновником Кутаисского управления земельных имуществ Бахтадзе.

В 1905 г. в Кутаисском управлении земельных имуществ служили два человека с такой фамилией: Сергей Лукич, бывший младшим надзирателем за казенными и оброчными статьями Кутаисского управления земельных и государственных имуществ, и Варлаам Маркович, младший помощник делопроизводителя этого же управления^{11}.

Тогда же, в 1905 г., скандальную известность приобрел начальник А. Харсона — прокурор Кутаисского окружного суда Николай Александрович Толпыго. Молва приписывала ему самые невероятные вещи. Так, 27 декабря 1905 г. Министерство юстиции запросило Тифлисскую судебную палату: «Телеграфируйте, действительно ли кутаисский прокурор принимал участие постройке баррикад»^{12}. Служебное расследование не подтвердило участия прокурора в строительстве баррикад^{13}, но признало факт его «полевения» в 1905 г. Не исключено, что на результаты этого расследования повлияло покровительство Н. А. Толпыго со стороны председателя Тифлисской судебной палаты Александрова-Дольника^{14}, с которым Н. А. Толпыго был хорошо знаком еще по Киеву, где они оба служили до этого^{15}.

Революционные партии стремились иметь своих людей не только в органах полиции и прокуратуры, но и в местах заключения.

Одним из них был смотритель Баиловской тюрьмы в Баку Мамед-Расул Валиев. 14 марта 1904 г. арестант этой тюрьмы Дмитрий Урушадзе подал прошение, в котором обвинил М.-Р. Валиева в том, что с его ведома он, Д. Урушадзе, за время пребывания под стражей «разов семь был переодетым в городе»^{16}. 15 апреля бакинский губернатор обратился со специальным письмом к бакинскому уездному начальнику, в котором, отметив, что «подобные жалобы на М. Валиева повторяются неоднократно», предложил начать расследование^{17}. Тогда оно закончилось безрезультатно^{18}. Однако 5 июня 1907 г. в канцелярии бакинского градоначальника появилось новое «Дело по обвинению и. д. смотрителя Бакинской тюрьмы к. р. Валиева в незаконных действиях по службе»^{19}. На этот раз ему было предъявлено обвинение «в совершении подлогов, вымогательстве, побоях, истязаниях, подстрекательстве к убийству и преступлениях, предусмотренных 129 ст. Уголовного уложения»^{20}.

Из воспоминаний явствует, что обвинения М.-Р. Валиева в связях с революционным подпольем действительно были обоснованными^{21}. «Начальником Бакинской тюрьмы тогда был Валиев Мамед-Расул, — вспоминал И. П. Надирадзе, — по слухам, якобы его жена была членом организации эсеров»^{22}. В сентябре 1908 г. Департамент полиции получил сведения о том, что, «войдя в сношения с начальником тюрьмы Валиевым, который получил за это 800 руб., Бочка (Буду Мдивани. — А.О.) вывез [террориста] Майсурадзе из тюрьмы»^{23}.

А вот воспоминания рабочего М. Кирочкина, арестованного 11 сентября 1905 г. в Баку на проходившей там конференции местной социал-демократической организации: «Жгенти удалось договориться с управляющим завода [К. И.] Хатисова Н. Н. Дорфманом, который был хорошо знаком со смотрителем арестантского дома Велиевым, и Дорфман уговорил Валиева за 150 руб. заменить трех человек из нас. Первым был заменен тов. Лядов. Замена происходила так: Дорфман приехал на фаэтоне якобы в гости к смотрителю с человеком, который должен был заменить тов. Лядова, с тов. Лефасом по кличке Святой… Тов. Лефас через черный ход спустился к нам, а товарищ Лядов взамен его поднялся через двор к смотрителю и, выйдя с Дорфманом через парадный ход, уехал, точно так заменили и двух других: тов. Алешу Джапаридзе и Нико Сакварелидзе»^{24}.

М.-Р. Валиев не представлял собой исключение. Имеются сведения, что услуги арестантам оказывали бакинский тюремный попечитель Гутнер^{25}, начальник бакинской тюрьмы Алексеев^{26}, главный надзиратель этой же тюрьмы Павлов^{27} и некоторые другие надзиратели. По воспоминаниям И. Бокова, в 1908 г. было подкуплено сразу же несколько жандармов и привратников бакинской тюрьмы^{28}. О подкупе надзирателей бакинской тюрьмы писал и И. П. Надирадзе^{29}.

В 1909 г. перед судом предстали бывший заведующий Метехским тюремным замком И. Д. Джавахишвили, его помощник и шесть надзирателей, все они обвинялись в «нерадении по службе»^{30}.

Несомненный интерес для характеристики порядков в некоторых местах заключения представляют воспоминания упомянутого выше М. Кирочкина. «В Карской тюрьме, — отмечал он, — нам сиделось недурно. Смотритель-грек, по-видимому, примыкал к социалистам-революционерам, прокурор был большим либералом, загнанным в Каре из Киевской губернии как ненадежный элемент[93], причем мы получали каждый день от Карской организации гнчакистов и дашнаков молоко и даже вино; почти каждый день, после трех часов, приезжали с прокурором много либеральной публики послушать наши революционные песни и посмотреть, что за люди большевики, камеры наши не запирали, и мы большую часть времени проводили во дворе»^{31}.

«Своих людей» революционное подполье имело и в других губернских учреждениях. Так, в литературе уже получила известность фамилия бывшего народника Федора Михайловича Снегирева^{32}, которого М. Гурешидзе называл «покаявшимся народовольцем»^{33}. С 1901 по 1904 г. Ф. М. Снегирев занимал должность помощника^{34}, а с 1904 по 1906 г. — начальника Управления государственных имуществ Кутаисской губернии^{35}. К рассматриваемому времени он отошел от политической деятельности, но продолжал поддерживать контакты с неблагонадежными лицами, а некоторые из них служили в возглавляемом им управлении^{36}.

Осенью 1906 г. жандармы произвели обыск на квартире чиновника тифлисского губернского правления князя Петра Григорьевича Бебутова (1869–1940)^{37} и обнаружили у него листовки местной социал-демократической организации^{38}.

Осенью 1909 г. Тифлисское охранное отделение получило агентурное донесение, в котором говорилось: «В настоящее время в канцелярии генерал-губернатора в Тифлисе есть один партийный служащий»^{39}. Пока не удалось обнаружить документов, связанных с расследованием этого факта. А поэтому остается неизвестным, смогла ли охранка установить личность этого служащего и если да, то кто это был.

В том же 1909 г. бакинская охранка получила сведения о том, что старший фабричный инспектор Бакинской губернии Александр Никитич Семенов не только входил в состав местной организации РСДРП, но и возглавлял ее финансовую комиссию^{40}.

Если, несмотря на многочисленные заявления и агентурные данные о связях М.-Р. Валиева с революционными партиями, он долгое время оставался на своем посту, то объяснение этому нужно искать только в одном — в покровительстве ему со стороны вышестоящих чиновников.

Мы уже видели, что «либерализм» смотрителя Карской тюрьмы дополнялся «либерализмом» местного прокурора. Но, оказывается, что этой «болезнью» страдали и другие должностные лица Карской области.

По воспоминаниям М. Кирочкина, который встретил в тюрьме 17 октября 1905 г., на следующий же день к ним приехали комендант крепости, жандармский полковник, правитель губернской канцелярии и сам генерал-губернатор Карской области, они поздравили заключенных с победой и объявили политическим арестантам об их освобождении^{41}.

В 1905–1906 гг. комендантом Карской крепости был Генерального штаба генерал-майор Евгений Васильевич Коленко. Единственным жандармским полковником на территории Карской области являлся начальник Эриванского ГЖУ Василий Александрович Бабушкин. Однако, вероятнее всего, М. Кирочкин имел в виду его помощника по Карской области ротмистра Стахия Семеновича Каминского. Пост правителя канцелярии военного губернатора Карской области в 1905–1906 гг. занимал статский советник Владимир Алексеевич Богословский. А обязанности военного губернатора Карской области в 1905 г. исполнял генерал-майор Алексей Александрович Самойлов^{42}.

Как бы экстравагантно ни выглядел этот эпизод, он не идет ни в какое сравнение с тем, что произошло летом 1905 г. в Кутаисской губернии. 6 июня ее губернатором стал агроном по профессии Владимир Александрович Старосельский, возглавлявший до этого Сакарский плодопитомник^{43}.

Уже само по себе это назначение не может не вызвать удивления. В разгар революционного кризиса во главе одной из самых неспокойных губерний России назначается человек, не имеющий бюрократического опыта. Но главное заключается в другом. Когда о политической благонадежности кандидата на должность губернатора было запрошено местное ГЖУ, последовал ответ, из которого явствовало, что в упомянутом питомнике на протяжении многих лет находили прибежище неблагонадежные лица, а сам В. А. Старосельский четыре раза подвергался обыскам. И хотя ни один из них не дал уличающих его материалов, Кутаисское ГЖУ не сомневалось в его политической неблагонадежности^{44}.

В. А. Старосельский происходил из черниговских дворян и был внуком Семена Старосельского, который имел двух сыновей: Александра и Дмитрия. Дмитрий Семенович Старосельский сделал успешную карьеру и закончил свою службу помощником наместника на Кавказе. У него было семь детей: Русудан, Нина, Кетевана, Тамара, Гиви, Всеволод и Семен. Русудан стала женой князя Д. З. Меликова, а Нина — женой Иосифа Ивановича Шаликашвили и бабушкой известного американского генерала Джона Шаликашвили^{45}.

Александр Семенович (ок. 1840–1874) был женат на Камиле Яновне Домбровской и имел двух сыновей: Владимира (р. 1860) и Юлиана (р. 1866). Владимир родился в 1860 г., Юлиан — в 1866 г. Оба принимали участие в студенческом движении^{46}. Причем Юлиан Александрович долгое время находился под негласным надзором полиции^{47}. Закончив Петровскую сельскохозяйственную академию, В. А. Старосельский стал агрономом в Сакарском питомнике виноградных лоз, а затем и его руководителем^{48}.

По некоторым данным, когда ему было предложено кресло губернатора, он обратился за советом к местной организации РСДРП, членом комитета которой в это время являлся И. В. Джугашвили, и получил ее одобрение^{49}.

Таким образом, 6 июля 1905 г. во главе одной из губерний царской России оказался социал-демократ^{50}. В результате Имеретино-Мингрельский комитет РСДРП получил возможность не только черпать информацию из ГЖУ, так как его начальник обязан был еженедельно докладывать губернатору о положении дел в губернии, но и оказывать влияние на кадровые назначения в губернии по линии МВД.

«Старосельский, — вспоминал С. И. Кавтарадзе, — поддерживал связь и советовался с Кутаисским комитетом РСДРП, и все его действия координировались и согласовывались с нами»^{51}. Вдумайтесь в эти слова: губернатор, согласовывавший и координировавший «все свои действия» с революционным подпольем.

Пребывание В. А. Старосельского в губернаторском кресле оказалось непродолжительным. 10 января 1906 г. он был отстранен от должности^{52} и отправлен в Тифлис. Здесь до 28 января он находился под домашним арестом^{53}. В начале февраля 1907 г. последовали новый арест и новое освобождение^{54}, после чего В. А. Старосельский отправился в Лондон и в качестве гостя под фамилией Старов принял участие в V съезде РСДРП. Эпизод тоже неординарный. Бывший губернатор на съезде нелегальной партии!^{55} Вернувшись со съезда, В. А. Старосельский поселился в Кубанской области^{56}.

Одним из тех, кто покровительствовал ему, был тифлисский губернский предводитель дворянства князь Давид Захарович Меликов (Меликашвили), жена которого приходилась двоюродной сестрой В. А. Старосельскому^{57}. В то же время Д. З. Меликов состоял в родстве с князем Петром Дмитриевичем Святополк-Мирским^{58}, занимавшим в 1904–1905 гг. пост министра внутренних дел^{59}.

Когда Д. З. Меликов умер, П. Д. Святополк-Мирский телеграфировал: «Опечален кончиной покойного 40-летнего друга». Как сообщалось в печати, подобные телеграммы пришли от князей Алексея и Николая Дмитриевичей Оболенских, князей Георгия Дмитриевича и Прокопия Левановича Шервашидзе, барона Нольде, Александра Зиновьева, семьи Милютиных, Сергея Юльевича и Матильды Ивановны Витте, княгини Оболенской, графини Зарнекау, Джунковского и т. д.^{60}.

«Гроб покойного, — сообщали газеты, — был вынесен из церкви наместником графом И. И. Воронцовым-Дашковым, тифлисским губернатором М. А. Лозинским, тифлисским губернским предводителем дворянства князем Д. А. Багратион-Давидовым, кутаисским губернским предводителем дворянства князем С. Д. Церетели и замещающим место тифлисского городского головы А. И. Хатисовым»^{61}.

Все это дает основание думать, что определенное отношение к назначению В. А. Старосельского могли иметь, с одной стороны, некоторые представители грузинской аристократии, с другой — представители либерально настроенной части бюрократической элиты в столице.

Окружение наместника

Связи революционного подполья не ограничивались губернскими учреждениями. «Своих людей» оно имело не только среди чиновников канцелярии наместника, но и в его ближайшем окружении.

Когда 26 февраля 1905 г. было восстановлено Кавказское наместничество^{1}, во главе него был поставлен граф И. И. Воронцов-Дашков, с 1881 по 1897 г. занимавший пост министра императорского двора^{2}. Его помощником по военной части стал генерал-лейтенант Яков Дмитриевич Малама, помощником по гражданской части — Николай Александрович Султан-Крым-Гирей, заведующим полицией на Кавказе — генерал-майор Евгений Никифорович Ширинкин^{3}. В состав Совета при наместнике вошли: Николай Федорович Джунковский (от Министерства финансов), Владимир Ромулович Завадский (от Министерства юстиции), Яков Сергеевич Медведев (от Министерства земледелия и государственных имуществ), Иустин Васильевич Мицкевич, директор канцелярии наместника Николай Леонидович Петерсон, Николай Иванович Прибиль и Василий Гаврилович Устругов (от Министерства внутренних дел)^{4}.

С 1905 по 1917 г. в управлении Кавказским наместничеством произошли большие изменения. Учитывая, что после 1910 г. пребывание И. В. Сталина на Кавказе имело эпизодический характер, ограничимся только первыми пятью годами существования наместничества.

Мы уже знаем, что когда в 1906 г. кутаисский губернатор В. А. Старосельский был отстранен от власти, его почти сразу же арестовали. Но столь же скоро он снова оказался на воле. Кто же помог ему? Вспоминая этот эпизод, он сам позднее признавался, что ему удалось освободиться «благодаря хлопотам генерала Маламы». «Я был спасен от ареста и как только освобожден, сейчас же стал нелегальным»^{5}.

Заслуживает внимания и преемник Я. Д. Маламы генерал-лейтенант Николай Павлович Шатилов^{6}. Сам Н. П. Шатилов вне подозрений, но его брат Владимир, тоже посвятивший себя военному делу, был обвинен С. Дегаевым в принадлежности к «Народной воле» и арестован. Доказать это обвинение не удалось, но продолжать службу В. П. Шатилову пришлось в Сибири, и только затем он получил возможность поселиться на Кавказе^{7}. По всей видимости, обвинения С. Дегаева не были лишены оснований, так как уже в советское время фамилия В. П. Шатилова была включена в биобиблиографический справочник «Деятели революционного движения в России»^{8}.

Н. А. Султан-Крым-Гирей являлся непосредственным начальником В. А. Старосельского, и без консультации с ним вряд ли могло состояться назначение последнего на должность губернатора. В дореволюционной печати Н. А. Султан-Крым-Гирей прямо обвинялся в связях с некоторыми революционными деятелями^{9}. Конкретных и убедительных данных на этот счет пока обнаружить не удалось, но есть основание утверждать, что Н. А. Султан-Крым-Гирей имел связи в либерально-оппозиционных кругах. Об этом свидетельствует его причастность к подготовке банкета 31 декабря 1904 г. в Тифлисе. Именно он первоначально должен был председательствовать на нем, и только потом, видимо, после того как ему стал известен текст подготовленной резолюции, он предпочел уклониться от председательствования^{10}.

5 апреля 1906 г. Н. А. Султан-Крым-Гирея на посту помощника наместника по гражданской части заменил Иустин Васильевич Мицкевич^{11}. Черносотенная печать тоже обвиняла его в связях с революционным движением. Насколько они были обоснованными, еще предстоит выяснить. Но характерен следующий факт. Когда В. А. Старосельский, покинув Тифлис, обосновался в Екатеринодаре и было установлено его местонахождение, кубанский генерал-губернатор обратился в канцелярию наместника с запросом о возможности его ареста. 9 февраля 1908 г. Ф. А. Засыпкин как чиновник особых поручений при наместнике представил этот запрос И. В. Мицкевичу, но последний разрешения на арест не дал, потребовав компрометирующие В. А. Старосельского документы^{12}, хотя существовавшие тогда правила позволяли санкционировать арест не только на основании документов, но и на основании агентурных данных.

12 февраля 1908 г. была получена телеграмма П. А. Столыпина: император надеется, что В. А. Старосельский арестован. 14 февраля И. В. Мицкевич запросил Ф. А. Засыпкина: арестован ли В. А. Старосельский на основании имеющихся у Вас данных? На следующий день последовал ответ: не арестован, ждем указаний. После этого И. В. Мицкевич предложил наместнику проект телеграммы: вопрос об аресте представлен на усмотрение министра внутренних дел. И это после напоминания П. А. Столыпина о необходимости ареста В. А. Старосельского и ссылки при этом на императора. Кубанский генерал-губернатор снова запрашивает наместника: нет ли препятствий для ареста. И только 21 февраля И. И. Воронцов-Дашков дал разрешение на арест^{13}.

Между тем за день до этого в Екатеринодаре к В. А. Старосельскому на квартиру явился «один из его доброжелателей и конфиденциально сообщил», что его собираются арестовать. Получив такое сообщение, В. А. Старосельский немедленно перешел на нелегальное положение, добрался до Петербурга, оттуда на пароходе — до Гельсингфорса и через несколько дней был в Париже^{14}. Таким образом, если в 1906 г. освобождению В. А. Старосельского из-под ареста способствовал один помощник наместника, то в 1908 г. спас от ареста другой его помощник.

6 сентября 1909 г. Иустин Мицкевич был отправлен в отставку. Его преемником стал гофмейстер тайный советник Эммануил Александрович Ватаци, который до этого занимал пост товарища министра внутренних дел^{15}.

Перевод из столицы на Кавказ представлял для Э. А. Ватаци почетную ссылку. Причина ее пока неизвестна. Можно лишь отметить, что он принадлежал к числу тех чиновников, которые с симпатией относились к либерально-оппозиционному движению. Более того, когда в свое время редакция журнала «Освобождение» рассылала свое издание губернаторам, он, в отличие от большинства из них, прежде чем передать его в местное жандармское управление, регулярно знакомился с содержанием журнала^{16}. Э. Ватаци имел с либеральным лагерем и личные связи. Дело в том, что его жена (урожденная Мертваго), приходилась сестрой одному из активных деятелей либеральной оппозиции А. П. Мертваго^{17}.

По свидетельству бывшего чиновника Министерства иностранных дел В. Б. Лопухина, «в бытность на Кавказе Ватаци связался с крупным капиталистом-нефтяником Лианозовым и по оставлении службы в наместничестве стал заниматься его делами»^{18}. Действительно, после ухода в отставку Э. А. Ватаци вместе с С. Г. Лианозовым принимал участие в делах таких коммерческих предприятий, как Русско-персидское лесопромышленное и торговое акционерное общество^{19} и Товарищество «Братьев Мирзоевых»^{20}.

О том, как на посту помощника наместника по гражданской части Э. А. Ватаци боролся с революционным движением, мы можем судить по воспоминаниям. «Аракелян, — писал член ЦК партии „Гнчак“ А. Гаспарян, имея в виду редактора газеты „Мшак“ Амбарцума Аракеляна, — как и главный редактор „Мшак“ А. Калантар, были в близких отношениях с „либеральным“ помощником „либерального“ наместника Воронцова-Дашкова сенатором Ватаци, через которого они спасли от преследований не только меня, но и других, многих, очень многих „политических преступников“, смягчали их участь»^{21}.

В 1903 г. в поле зрения Департамента полиции оказался тайный советник Яков Сергеевич Медведев, который заведовал на Кавказе казенными имуществами. 7 октября 1903 г. Тифлисскому охранному отделению было дано распоряжение установить за ним наружное наблюдение. Это наблюдение, по всей видимости, ничего не дало^{22}. Между тем 22 декабря 1904 г. Тифлисское охранное отделение проинформировало Департамент полиции о том, что проживавшая в Тифлисе и служившая в Управлении государственных имуществ учительница Ида Львовна Волкович, «родственница известной эсерки Краснянской», состоит «в переписке с заграничными революционными деятелями, корреспонденция которых адресуется на имя уполномоченного Министерства государственных имуществ Я. С. Медведева»^{23}. Производилось ли в связи с этим какое-либо расследование, остается неизвестным. Я. С. Медведев продолжал занимать свой пост^{24}.

Между тем 11 февраля 1905 г. Департамент полиции сообщил Тифлисскому охранному отделению: «Как выяснено ныне агентурным путем, для поддержания деловых сношений со своими единомышленниками Ленин намерен пользоваться собственными конспиративными адресами, из коих относящимися к г. Тифлису являются нижеследующие: Страховое общество „Кавказ и Меркурий“[94], уполномоченный Министерства земледелия и государственных имуществ тайный советник Яков Сергеевич Медведев (получает литературу и дает деньги)»^{25}. Умер Я. С. Медведев в Советской Грузии 19 марта 1923 г. Сообщение о его смерти было опубликовано на страницах газеты «Заря Востока»^{26}.

С мая 1905 г. членом Совета наместника был Николай Федорович Джунковский (р. 1862).^{27}. Закончив Пажеский корпус, с 1882 по 1887 г. находился в лейб-гвардии Уланском полку, выйдя в отставку, служил по ведомству Министерства финансов в Харьковской, Тверской, Московской и Курской губерниях^{28}.

Еще в молодые годы Н. Ф. Джунковский познакомился с семьей полковника Владимира Ивановича Винера и вскоре женился на его дочери Елизавете, сестра которой Цицилия стала женой князя Д. Хилкова, проделавшего эволюцию от толстовства к анархизму, а затем состоявшего в партии эсеров^{29}. Д. Хилков был сыном Елены Петровны Джунковской, которая приходилась Николаю Федоровичу двоюродной сестрой. В свою очередь Н. Ф. Джунковский находился в родстве с эсером графом Алексеем Иосифовичем Доррером, на квартире у которого в Вологде в 1911 г. несколько дней скрывался собравшийся бежать из ссылки И. В. Джугашвили^{30}.

На почве увлечения толстовством Н. Ф. Джунковский, Д. Хилков и сестры Е. В. и Ц. В. Винер сблизились с некоторыми представителями не только либеральной оппозиции, но и революционного подполья[95]. Так, в Москве в круг их общения входил присяжный поверенный Николай Константинович Муравьев^{31}, бывший одним из руководителей московского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса»^{32}. В 1905 г. он играл видную роль в Союзе инженеров и был причастен к подготовке вооруженного восстания в Москве^{33}, а в 1917 г. возглавил Чрезвычайную следственную комиссию Временного правительства по выяснению злоупотреблений царских министров^{34}. Ставший 22 октября 1915 г. сенатором^{35}, Н. Ф. Джунковский умер 19 декабря 1916 г.^{36} Его жена скончалась в 1928 г. Сообщение о ее смерти было опубликовано на страницах газеты «Заря Востока»^{37}.

Интересную фигуру в окружении И. И. Воронцова-Дашкова представлял действительный статский советник Евгений Густавович Вейденбаум (р. 1845)^{38}. На протяжении ряда лет он исполнял обязанности управляющего князя Георгия Михайловича Шервашидзе и по этой причине был своим человеком в его семье. Из переписки с последним явствует, что они оба осуждали существовавшие в России до 1905 г. порядки, сравнивая их с восточной деспотией. Это дает основание рассматривать Е. Г. Вейденбаума как представителя либеральной бюрократии^{39}.

Е. Г. Вейденбаум находился в дружеских отношениях с семьей доктора Николая Ильича Воронова, который в прошлом отдал дань народничеству и принимал участие в распространении герценовского «Колокола», а его дети стали социал-демократами. Юрий Николаевич Воронов с 1895 г. учился в Монпелье за счет князя Г. М. Шервашидзе с обязательством по возвращении быть его управляющим. Людмила Николаевна Воронова в 1903 г. являлась связной секретаря ПК РСДРП Елены Стасовой^{40}.

Показательно также то, что объектом увлечения Е. Г. Вейденбаума стала служащая Управления Закавказской железной дороги Лихневич, входившая в состав Тифлисской организации РСДРП. Называя эту фамилию, Михаил Иосифович Климиашвили писал: «Оказывается, Лихневич была гражданской женой директора канцелярии наместника Вейденбаума и о каждом нашем шаге сообщала ему. После смерти Вейденбаума остались две тетради его дневников (хранятся в доме старого революционера Миха Карцевадзе), в которых Вейденбаум с желчью говорит о движении 1905 г. и лично обо мне»^{41}.

Какую бы желчь Е. Г. Вейденбаум не изливал в своем дневнике, u важно другое — он находился в приватных отношениях с человеком, который являлся участником революционного движения.

Таким образом, мы видим, что граф И. И. Воронцов-Дашков окружил себя помощниками, многие из которых отличались либеральными убеждениями или же имели как опосредованные, так и прямые связи с революционным подпольем. Не случайно, видимо, П. А. Столыпин обвинял графа И. И. Воронцова-Дашкова в особом «оптимистическом отношении» к партии «Дашнакцутюн» и «армянам вообще»^{42}, а в одном из агентурных донесений говорилось: «Партийные члены возлагают какие-ю большие надежды на наместника»^{43}.

Возвращаясь в этой связи к истории с В. А. Старосельским, нельзя не обратить внимание на то, что в освобождении его 28 января 1906 г. из-под домашнего ареста принимал участие личный секретарь И. И. Воронцова-Дашкова, который не только выразил «ему желание графа», чтобы он покинул Кавказ, не только «обещал ему охрану до границы Закавказья», но и «передал Владимиру Александровичу некоторую сумму на расходы по отъезду». Не был ли этим «личным секретарем» И. И. Воронцова-Дашкова его адъютант Лазарьянц, который, по сведениям Кавказского районного охранного отделения, являлся членом партии «Дашнакцутюн»?^{44}

Самого И. И. Воронцова-Дашкова трудно заподозрить в оппозиционности^{45}. Достаточно сказать, что, получив текст Манифеста 17 октября 1905 г., он не хотел верить в то, что Николай II мог подписать такой документ, а когда ему стало известно о подготовке указа 21 октября 1905 г. о политической амнистии, он добился нераспространения его на Кавказ^{46}. Но заслуживает внимания вопрос о зависимости графа от тех сил, которые находились в оппозиции к правительству.

Здесь прежде всего следует отметить, что нефтеносные земли И. И. Воронцова-Дашкова в Баку разрабатывала компания «Братья Нобель»^{47}. Именно Э. Л. Нобель в конце 1905 — начале 1906 г., предоставив конторе графа И. И. Воронцова-Дашкова 25-тысячный кредит, спас ее от финансового банкротства^{48}. Обращает на себя внимание также тот факт, что управляющим нефтепромыслами самого графа был Л. А. Туманов^{49}, а контора нефтепромышленной фирмы наместника находилась в доме Ашурбековых^{50}, один из представителей семейства которых — Иса-бек Ашурбеков — как мы уже знаем, входил в руководство мусульманской социал-демократической организации «Гуммет».

Оценивая позиции, которые занимал И. И. Воронцов-Дашков, необходимо также учитывать те настроения, которые существовали внутри грузинской аристократии и с которыми ему трудно было не считаться.

Прежде всего это касается возникших к началу XX в. внутри грузинского дворянства стремлений к предоставлению Грузии той или иной формы государственности. По данным Тифлисского охранного отделения, особую роль среди грузинских националистов играли князья Иван Гивич Амилахвари и Георгий Александрович Багратион-Давидов^{51}, а «все назначения националистов» производились «при помощи находящегося в Петербурге некоего князя Накашидзе»^{52}.

Сделавший успешную военную карьеру и имевший одно из высших воинских званий, звание генерала от инфантерии, князь И. Г. Амилахвари принадлежал к известному в Грузии аристократическому роду, крепостными крестьянами которого являлись родители Е. Г. Геладзе^{53}. И. Г. Амилахвари был женат на правнучке одного из руководителей антирусского восстания 1804 г., князя Элизбара Георгиевича Эристави, княжне Анне Александровне Эристави (1848–1934), брат которой Шалва (Владимир) (1863–1923) состоял в браке с княжной Екатериной Георгиевной Абашидзе (1872–1930), сестрой помощника председателя Совета съезда марганцепромышленников и одного из лидеров партии социалистов-федералистов, Ивана (Кита) Абашидзе^{54}.

Заслуживают внимания и другие родственные связи И. Г. Амилахвари. Взяв в жены княжну Нину Николаевну Шервашидзе (1887–1938), его сын Константин (1877–1948) породнился с семьей князя Николая Александровича Шервашидзе, одна сестра которого, Мария, была причастна к «Народной воле» и несколько лет провела в ссылке, вторая, Елизавета, стала женой известного народника Михаила Кайхосровича Кипиани, третья, Екатерина (1857–1929), находилась замужем за князем Александром Григорьевичем Цулукидзе (1844–1897), племянником которого по матери являлся известный большевик А. Г. Цулукидзе. Старшая дочь И. Г. Амилахвари Нина (1873–1933) вышла замуж за князя Николая Александровича Туманова (1864–1921), видимо, брата управлявшего нефтепромыслами И. И. Воронцова-Дашкова Л. А. Туманова, а младшая, Марта (1875–1937), — за военно-морского врача Владимира Матвеевича Туркия (1873–1948), находившегося в родстве с Минадорой Игнатьевной Туркию, отец которой входил в правление Потийского общества взаимного кредита, а мужем был предприниматель-революционер, социалист-федералист Акакий Мефодиевич Хоштария.

Родственные связи князей И. Г. Амилахвари и И. Г. Абашидзе в некоторой степени символизировали единство националистически настроенной части грузинского дворянства и марганцепромышленной элиты. Одним из важнейших вопросов, в котором сталкивались интересы этой элиты и интересы правительства, был вопрос о распределении прибыли, создаваемой марганцедобывающей промышленностью. Вот только один пример. До февраля 1909 г. пуд марганца в Поти оценивался в 19,6 коп. Из них только установленные государством железнодорожные тарифы составляли 9,9 коп., т. е. более 50 % экспортной цены^{55}. Это делало марганцепромышленников заинтересованными или в ограничении власти императора, т. е. в конституции, или в предоставлении Грузии автономии, или же в завоевании ею полной независимости от России.

На этой почве складывалась возможность союза между определенной частью националистически настроенного дворянства, марганцепромышленниками и революционным подпольем.

Один из первых шагов в этом направлении был сделан в начале марта 1899 г., когда в Кутаисе состоялось «особое частное совещание из всех находящихся в это время в Кутаисе дворян» для обсуждения вопроса о праздновании 100-летия включения Грузии в состав России, принявшее решение выдвинуть в связи с предстоящим юбилеем требование распространения на Кавказ земского самоуправления^{56}. Составление всеподданнейшего адреса с подобным требованием было поручено комиссии, в которую кроме уездных предводителей дворянства вошли князь Т. А. Дадешкелиани, Г. Ф. Зданович, Г. Коркашвили, князь А. М. Кочакидзе, князь Вл. Микеладзе, князь Д. А. Микеладзе, А. Т. Нанейшвили, князь П. А. Туманов, С. Ф. Хундадзе, С. Г. Церетели^{57}.

Сразу же бросается в глаза, что из десяти поименованных лиц четверо (Г. Ф. Зданович, Д. А. Микеладзе, А. Т. Нанейшвили и С. Ф. Хундадзе) имели революционное прошлое, причем трое из них представляли Совет съезда марганцепромышленников. П. А. Туманов, по всей видимости, был братом Л. А. и Н. А. Тумановых, а Г. Коркашвили — сыном Луки Давидовича Коркашвили и Нины Яковлевны Николадзе, сестры Н. Я. Николадзе. Князь Семен Георгиевич Церетели, с 1898 г. занимавший пост губернского предводителя дворянства, приходился троюродным братом поэту, марганцепромышленнику князю А. Р. Церетели, который фигурирует в картотеке Департамента полиции как социалист-федералист^{58}. Князь В. С. Микеладзе находился в браке с княжной Пелагеей Григорьевной Цулукидзе, которая имела сестру Олимпиаду, бывшую матерью известного большевика А. Г. Цулукидзе^{59}. К этому следует добавить, что князь Александр Максимович Кочакидзе был женат на княжне Екатерине Отиевне Дадиани, двоюродной сестре уездного предводителя дворянства князя Н. Н. Дадиани, паспортом которого, как мы уже знаем, пользовался Камо^{60}.

В ноябре 1900 г. в Кутаисе на совещании в доме Г. Ф. Здановича князь Давид Александрович Микеладзе поднял вопрос о необходимости добиваться отделения Грузии от России, после чего эта идея стала пропагандироваться среди грузинской интеллигенции^{61}. 24 апреля 1901 г. Д. А. Микеладзе огласил специальную записку с обоснованием этой идеи на заседании губернского дворянского собрания^{62}. Тогда, судя по всему, она не получила поддержки. Но прошло три с половиной года, и все изменилась.

1 апреля 1905 г. состоялось чрезвычайное собрание дворян Тифлисской губернии. Председательствовать на этом собрании было доверено князю А. И. Джамбакур-Орбелиани^{63}. Сын князя Ивана Мамуковича Джамбакур-Орбелиани и княжны Марии Дмитриевны Святополк-Мирской, он состоял в родстве с князем Петром Дмитриевичем Святополк-Мирским, получившим известность в 1904–1905 гг. на посту министра внутренних дел^{64}.

Тифлисское губернское дворянское собрание приняло всеподданнейший адрес, в котором говорилось:

«…Дворянство высказывает свое глубокое убеждение, что мирное и культурное развитие грузинского народа возможно лишь при условии признания за Грузией, этой неотъемлемой частью Русского государства, добровольно связавшей свою судьбу с его судьбой, права на управление законами, установленными местным представительным собранием, избираемым путем всеобщей, прямой, тайной и равной для всего населения Грузии подачи голосов»^{65}.

Тифлисское дворянство недвусмысленно ставило возможность дальнейшего «мирного развития» Грузии в зависимость от предоставления ей самой широкой автономии. Это был скрытый ультиматум.

9–11 апреля 1905 г. под председательством князя С. Д. Церетели состоялось чрезвычайное дворянское собрание Кутаисской губернии^{66}. На этом собрании Д. В. Мдивани, который, как мы знаем, занимал должность секретаря Совета съезда марганцепромышленников, огласил проект принятого единогласно всеподданнейшего адреса. В нем выражалась солидарность с подобным же адресом тифлисского дворянства и говорилось, что единственным средством успокоения «может служить лишь признание за Грузией, состоящей из Тифлисской и Кутаисской губерний, Батумской области, Сухумского и Закатальского округов, права управляться законами, установленными местным представительным собранием путем всеобщей, прямой, тайной и равной для всего населения Грузии подачи голосов»^{67}.

Для разработки программы реформ дворянское собрание избрало комиссию, более половины членов которой прямо или опосредованно были связаны с марганцедобывающей промышленностью, среди них, в частности, находились товарищ председателя Совета съезда марганцепромышленников князь Иван Георгиевич Абашидзе и секретарь этого совета Ясон Фомич Бакрадзе^{68}.

«Все пути ведут в Рим»

Революционное подполье имело связи с представителями власти не только на Кавказе, но и в других губерниях империи, в том числе в самой столице, причем на самых разных этажах власти.

По данным Департамента полиции, «действиями боевой дружины киевской группы социалистов-революционеров» руководила «Рейнбот Мария Платоновна — жена члена Совета министра финансов»^{1}. Об этом же позднее писал в своих воспоминаниях жандармский генерал А. И. Спиридович^{2}. В «Адрес-календаре Российской империи» на 1904 г. фигурирует только один член Совета министра финансов с такой фамилией — действительный статский советник Александр Евгеньевич Рейнбот^{3}.

Жена сенатора Дмитрия Александровича Калмыкова Александра Михайловна (урожденная Чернова), не только была «второй матерью» легального марксиста, позднее редактора журнала «Освобождение» и члена ЦК партии кадетов Петра Бернгардовича Струве[96], но и принимала активное участие в организации газеты «Искра», причем, по некоторым данным, участвовала в финансировании ее издания и созыва II съезда РСДРП^{4}.

Известный анархист князь Д. Хилков находился в родстве с министром путей сообщения князем М. И. Хилковым и товарищем министра внутренних дел В.Ф.Джунковским^{5}. Отец Зинаиды Шадурской, которая была сотрудником редакции журнала «Освобождение»^{6} и находилась в приятельских отношениях с А. М. Коллонтай^{7}, достиг должности товарища министра^{8}. Социал-демократ Георгий Александрович Соломон являлся племянником члена Государственного совета^{9}, а один из руководителей партии эсеров, выходец из богатой помещичьей семьи Алексей Михайлович Устинов — племянником премьера и министра внутренних дел П. А. Столыпина^{10}.

Князь Сергей Дмитриевич Урусов был женат на Софье Владимировне Лавровой, племяннице известного народника П. Л. Лаврова. Ее родственницы Екатерина и Ольга Николаевна Лавровы принимали участие в революционном движении. В декабре 1905 г., когда С. Д. Урусов занимал пост товарища министра внутренних дел и руководимое при его участии министерство встало на путь подавления революции, Екатерина и Ольга скрывались в Москве от преследования полиции в доме своего высокопоставленного родственника^{11}.

Другим источником связей между правительственным лагерем и революционным подпольем было рекрутирование чиновников из революционной среды. Для многих временем бунтарства было время пребывания в стенах учебных заведений. Позднее некоторые «бунтари» взрослели, отходили от революционной деятельности, поступали на службу и делали успешную карьеру. Помощником начальника Управления казенных железных дорог в чине генерал-майора встретил революцию 1917 г. Юрий Владимирович Ломоносов (р. 1876)^{12}. Сенатором закончил свой жизненный путь Владислав Ромуальдович Завадский (1840–1910)^{13}. Должности товарища министра финансов достиг Владимир Иванович Ковалевский^{14}, товарищем министра стал Николай Андрианович Неклюдов (1840–1896)^{15}.

Были среди чиновников лица, которые хотя и не принимали участия в политической жизни, но находились в скрытой оппозиции к царскому режиму, поддерживали контакты с представителями либеральной оппозиции и по разным причинам готовы были оказывать поддержку революционному подполью. Так, в 1903 г. для получения «Искры» в Петербурге использовался адрес директора правления АО Московско-Виндавско-Рыбинской железной дороги А. Н. Пургольда^{16}, а также адрес секретаря при обер-прокуроре Правительствующего Сената статского советника Виктора Эмильевича Дандре^{17}. В 1905 г. в Петербурге на квартире статского советника Константина Петровича Фан-дер-Флита хранились нелегальная литература, шрифт и оружие^{18}.

Из воспоминаний бывшего начальника Петербургского охранного отделения генерала А. В. Герасимова явствует, что когда им был завербован в качестве секретного сотрудника один из лидеров партии эсеров, Е. Ф. Азеф, к тому времени уже имевший длительный опыт сотрудничества с Департаментом полиции, «ему бросилась в глаза совершенно исключительная осведомленность Азефа относительно всех передвижений царя. Все изменения, которые вносились в план царской поездки, в каком бы секрете они ни держались, немедленно становились известными Азефу, который обо всех них получал извещения путем условных телеграмм. Азеф даже бравировал этой своей осведомленностью и почти посмеивался над Герасимовым, который этого рода новости узнавал позднее Азефа, хотя по своему положению должен был быть в курсе всех этих вопросов, так как именно на нем лежала основная забота о безопасности царя»^{19}.

Было проведено расследование утечки информации. «Результаты этого расследования, — писал известный историк Б. И. Николаевский, — заставили Герасимова схватиться за голову: все говорило за то, что информатором Азефа был не какой-либо второстепенный чиновник (именно на это надеялся Герасимов, начиная свое расследование), а лицо весьма и весьма высокопоставленное. Принимать какие бы то ни было меры против него на свою собственную ответственность Герасимов, конечно, не мог и решил сделать конфиденциальный доклад обо всем этом деле Столыпину. Последний долго отказывался верить. По его настоянию была произведена дополнительная проверка полученного результата, которая только подтвердила первоначальный вывод: означенное высокопоставленное лицо, судя по всему, действительно вполне сознательно оказывало содействие террористам в подготовке цареубийства <…>. Казалось, правительство не имело ни права, ни возможности мириться с подобным положением. И тем не менее после долгих размышлений Столыпин дал указание не давать делу никакого движения»^{20}.

Показательно, что даже в эмиграции А. В. Герасимов не решился назвать фамилию этого чиновника, отметив лишь, что по своему положению это был «почти член Совета министров». Это дает основание думать, что упоминаемый сановник занимал должность товарища министра^{21}.

Более пристального и объективного внимания заслуживает фигура первого премьер-министра России Сергея Юльевича Витте. Рисуя образ царского бюрократа, его биографы^{22} до сих пор сознательно или бессознательно отбрасывают все то, что не вписывается в создаваемую ими картину: связи С. Ю. Витте с крайне оппозиционными и даже революционными элементами в молодости^{23}; привлечение его в 1870 г. к следствию по делу о студенческой кассе, едва не завершившееся ссылкой, о чем мы знаем пока только с его собственных слов^{24}; существовавшие в свое время слухи о финансировании им газеты «Искра»^{25}; признание бывшего директора Департамента полиции А. А. Лопухина, что, потеряв в 1903 г. портфель министра финансов, С. Ю. Витте предлагал ему физическое устранение Николая II^{26}; документы, которыми будто бы располагал В. К. Плеве, о его связях с революционным подпольем и причастности его к подготовке покушения на императора^{27} или же о его принадлежности к масонству^{28}; подозрения относительно его связей с Г. Гапоном до 9 января 1905 г. и непонятные контакты с ним после Кровавого воскресенья^{29}; обвинения его в поддержке леворадикальной газеты «Сын отечества»^{30}; его участие в имевшей политический характер благотворительности^{31}; существовавшие в придворных кругах подозрения о его причастности к организации Всеобщей октябрьской стачки 1905 г.^{32}; скрытые контакты с членами Петербургского Совета рабочих депутатов 1905 г.^{33}, а затем воздействие на суд с целью облегчения их участи^{34}; сочувственные высказывания относительно социалистических идей^{35}, уверенность в неизбежности попыток их практического осуществления^{36}; высокую оценку моральных качеств участников революционного движения^{37} и т. д.

Те же самые процессы, которые втягивали в революционное движение выходцев из семей высокопоставленного чиновничества, захватывали и военную среду.

Народовольцы, связанные с А. И. Ульяновым, позднее эсеры братья А. А. и С. А. Никоновы были сыновьями адмирала^{38}. Известный социал-демократ, один из создателей и руководителей газеты «Искра», позднее меньшевик А. Н. Потресов вышел из семьи генерал-майора^{39}. Сыном генерал-майора являлся известный эсер А. Д. Покотилов (1879–1904), брат которого Дмитрий входил в правление КВЖД, затем состоял русским посланником в Китае, а сестра Александра находилась замужем за тайным советником, товарищем министра финансов П. М. Романовым^{40}. Дочь генерала от инфантерии М. А. Домонтовича Александра Михайловна получила известность как видная большевичка под фамилией своего первого мужа, генерал-майора В. Л. Коллонтай^{41}. Дочерью генерала от инфантерии, являвшегося амурским военным губернатором, а затем помощником начальника Главного штаба, была эсерка Мария Аркадьевна Беневская^{42}.

Точно так же, как и в чиновничьей среде, вчерашние бунтари достигали высоких чинов и должностей на военной службе. Генеральские эполеты выслужили Викентий Викентьевич Ждан-Пушкин (1824–1895) и Владимир Александрович Обручев (1836–1912). Михаил Георгиевич Альтфатер, отец известного «красного адмирала», закончил свою военную карьеру в чине генерал-лейтенанта и в должности товарища генерал-фельдцейхмейстера, а Николай Николаевич Обручев (1830–1904) стал генералом от инфантерии, начальником Главного штаба (1881–1897 гг.) и членом Государственного совета^{43}. Всего же с 1816 по 1917 г. в революционном движении участвовало около 1500 офицеров^{44}.

Имеются воспоминания, из которых явствует, что весной 1905 г. на квартире присяжного поверенного Сергея Петровича Елисеева состоялось учредительное собрание Всероссийского офицерского союза, который вскоре создал свои отделения в Астрахани, Выборге, Луге, Варшаве и Ярославле. В столице работа велась в лейб-гвардии Егерском и лейб-гвардии Финляндском полках^{45}.

Как вспоминал С. И. Гусев (Драбкин), весной 1905 г. большевики получили предложение о координировании своей деятельности от группы офицеров, представитель которых «сообщил, что у них существует в противовес гвардейской-офицерской организации „Лига белого орла“ такая же „Лига красного орла“ и что цель этой последней заключается в том, чтобы свергнуть Николая и добиться конституции»^{46}.

К одной из подобных организаций, по всей видимости, принадлежал офицер Генерального штаба, позднее генерал Василий Федорович Новицкий^{47}.

А вот что писал один из руководителей военной организации ЦК большевиков в 1917 г., К. Механошин: «…Военная организация сумела проникнуть своими щупальцами не только в войсковые части и на военные склады, но и в такие учреждения, как Генеральный и Главный штабы. В других центральных учреждениях — интендантском, квартирном и особенно в Г[лавном] А[ртиллерийском] Управлении] — мы имели не только единичных товарищей, но и целые ячейки, члены которых в дальнейшем сыграли чрезвычайно большую роль»^{48}.

Среди лиц, которые сотрудничали с большевиками в 1917 г., находился помощник начальника Генерального штаба генерал-лейтенант Николай Михайлович Потапов. Занимая в Генеральном штабе должность генерал-квартирмейстера, он курировал военную разведку и контрразведку!^{49} Факт, который давно уже известен историкам революционных событий 1917 г., но с удивительным упорством игнорируется ими.

Революционные партии имели «своих людей» и при дворе.

Так, касаясь появления в декабре 1900 г. газеты «Искра», А. И. Спиридович писал: «Одним из основателей ее был Ульянов-Ленин, а деньги на издание первых номеров дал сын члена Государственного совета камер-юнкер Сабуров»^{50}. В комментариях к этим воспоминаниям указано, что речь идет о сыне члена Государственного совета А. А. Сабурова, занимавшего в 1880–1881 гг. пост министра народного просвещения^{51}.

Обращение к «Адрес-календарю» Российской империи на 1901 г. показывает, что в конце 1900 г., когда это издание готовилось к печати и когда вышел первый номер газеты «Искра», в Государственном совете было два члена с фамилией Сабуров: Андрей и Петр^{52}. Оба являлись сыновьями декабриста Александра Ивановича Сабурова (1799–1880)^{53}. Что же касается «Придворного штата его императорского величества» на 1901 г., то в нем значится только одно лицо с такой же фамилией — фрейлина Мария Андреевна Сабурова^{54}.

Лишь в «Адрес-календаре» на 1902 г. в «Придворном штате» действительно появился сын члена Государственного совета Сабурова, но не Андрея, а Петра Александровича — чиновник особых поручений при министре внутренних дел Александр Петрович, причем появился сразу же в должности церемониймейстера. Никаких других Сабуровых в «Придворном штате его императорского величества» 1900–1905 гг. не значится^{55}, и только потом в списке придворных чинов в звании камер-юнкера появляется брат А. П. Сабурова Петр^{56}. Именно его, вероятнее всего, и имел в виду А. И. Спиридович. Во всяком случае, за свои взгляды в 1906 г. П. П. Сабуров был исключен из общества выпускников Александровского лицея, а затем его фамилия исчезла из списка придворных чинов^{57}.

О том, что камер-юнкер Сабуров был не единственной «белой вороной» среди придворных чинов, свидетельствуют воспоминания Н. В. Валентинова, который писал, что «средства на вышедшую в 1905 г. после октября „Московскую газету“ дал сын одного камергера»^{58}.

Если фамилия кредитора «Московской газеты» нам неизвестна, а об имени кредитора «Искры» мы можем лишь догадываться, то одно из лиц с придворным званием, оказывавшее материальную поддержку революционному подполью, можно назвать. Это был находившийся в звании камергера императорского двора граф Анатолий Дмитриевич Нессельроде (1850–1923)^{59}.

Правнук перешедшего на русскую службу германского дипломата графа Максимилиана-Юлия-Вильгельма-Карла Нессельроде (1724–1810), внук канцлера Карла Васильевича Нессельроде, пошедшего по стопам отца и с 1817 по 1856 г. занимавшего пост министра иностранных дел, сын гофмейстера императорского двора Дмитрия Карловича Нессельроде (1816–1891) и графини Лидии Арсеньевны Закревской (1826–1884), дочери Арсения Андреевича Закревского (1786–1865), занимавшего в 1828–1831 гг. пост министра внутренних дел^{60}, А.Д.Нессельроде родился в 1853 г. В 1872 г. со степенью доктора прав он закончил Гейдельбергский университет, некоторое время находился на службе сначала по ведомству Министерства юстиции, потом по ведомству Министерства финансов. Затем вышел в отставку^{61}.

Еще в 1896–1902 гг. он привлек к себе внимание Департамента полиции своими оппозиционными высказываниями и публичными выступлениями. Так, в декабре 1899 г. он обратился к Саратовскому губернскому дворянскому собранию с запиской, в которой ставил вопрос о необходимости дворянству отказаться от узкосословной политики и подводил собрание к идее «чуть не об учреждении Земского собора». По мнению жандармского полковника Иванова, «вышеупомянутая записка [была] составлена не графом, а другими лицами», «по агентурным указаниям, присяжным поверенным Самуилом Еремеевичем Кальмановичем и кандидатом прав из крестьян Смоленской губернии Николаем Ивановым Ракитниковым»[97]^{62}. По данным Департамента полиции, относящимся к началу 1906 г., А. Д. Нессельроде являлся одним из кредиторов партии эсеров^{63}. Позднее он демонстративно отказался от придворного звания, а затем и от российского подданства^{64}.

В близких отношениях с известным адвокатом, лидером фракции трудовиков эсером А. Ф. Керенским находился граф А. А. Орлов-Давыдов, бывший потомком одного из фаворитов Екатерины II, приходившийся двоюродным братом лидеру партии кадетов Павлу Дмитриевичу Долгорукову. В ближайшее окружение графа А. А. Орлова-Давыдова входили князь Д. И. Бебутов, П. М. Макаров, B. А. Маклаков, М. С. Маргулиес, с ним были связаны А. И. Браудо, барон Г. X. Майдель. Все эти лица принадлежали или же подозревались в принадлежности к масонам^{65}.

Связи с революционным подпольем имела баронесса Варвара Ивановна Икскуль фон Гилленбанд, дочь генерала от артиллерии Ивана Сергеевича Лутковского и Марии Алексеевны Штериг. В первом браке Варвара Ивановна находилась за камергером, действительным статским советником Николаем Дмитриевичем Глинкой (1838–1884), бывшим генеральным консулом России во Франкфурте-на-Майне, внучатым племянником декабриста Карла Кюхельбекера, во втором браке (с 1874 г.) — за бароном Карлом Петровичем Икскуль фон Гилленбандом (умер 23 ноября 1894 г.)^{66}. Квартира баронессы В. И. Икскуль в 1905 г. использовалась для заседаний подпольной организации «Офицерский союз»^{67}.

Как явствует из воспоминаний, после появления Манифеста 17 октября 1905 г. деятельность бакинской типографии РСДРП «Нина» была остановлена, а ее оборудование и технический персонал перемещены в Москву и Петербург. По воспоминаниям, в Москве типография была открыта на Лесной улице в доме Юрасовых под видом фруктового магазина, а в Петербурге размещена в Казачьем переулке, в доме № 5, принадлежавшем графу Мусину-Пушкину. Здесь печатались легальные большевистские газеты «Эхо», «Волна», «Девятый вал»^{68}. Однако в воспоминания вкралась неточность. В Петербурге было два Казачьих переулка: Большой и Малый. Один из домов, расположенных по Большому Казачьему переулку, действительно принадлежал графу Алексею Алексеевичу Мусину-Пушкину, правда, не дом № 5, а дом № 15^{69}.

Вся либеральная Москва знала салон графини Варвары Николаевны Бобринской. Здесь собиралась земская и городская оппозиция. Здесь родился Союз союзов. Здесь находили «крышу» даже социал-демократы^{70}. Варвара Николаевна происходила из известного дворянского рода Львовых. Ее брат Александр находился в браке со светлейшей княжной Салтыковой, сестра которой была замужем за князем Алексеем Дмитриевичем Оболенским, бывшим товарищем министра, а затем обер-прокурором Святейшего Синода. Другой брат В. Н. Бобринской, Николай, снабжавший деньгами «Союз освобождения», а затем вошедший в Партию мирного обновления, дважды как представитель оппозиции получал предложение занять министерское кресло. Третий, Владимир, стал членом Государственной Думы и первым революционным обер-прокурором Святейшего Синода в 1917 г.^{71}.

Среди лиц, близких к революционному подполью, следует назвать князя Владимира Владимировича Барятинского, женатого на известной в свое время артистке Л. Яворской (урожденной Гюббенет). На их квартире в 1905 г. тоже собирался Офицерский союз^{72}. Супруги Барятинские были причастны и к деятельности второго Петербургского Совета рабочих депутатов, который после 3 декабря 1905 г. возглавлял немецкий социал-демократ А. Л. Гельфанд, известный под фамилией Парвус. «Собрания Исполнительного комитета, — вспоминал член этого совета В. Аксенов, — происходили в фешенебельных квартирах — помню заседание в квартире Л. Яворской или кн. Барятинской»^{73}. Между тем отец В. В. Барятинского был близок к Николаю II и вплоть до своей смерти входил в придворный штат императрицы Марии Федоровны^{74}.

Как мы знаем, в Горийском уезде находилось боржомское имение великого князя Михаила Николаевича, поэтому даже после его ухода с поста наместника на Кавказе с ним согласовывалось назначение не только боржомского участкового пристава, но и горийского уездного начальника. Появление на этом посту уже упоминавшегося выше Д. И. Бакрадзе свидетельствует, что в Конторе великого князя в данном вопросе по меньшей мере была проявлена близорукость. А когда Особое совещание при МВД приговорило Д. И. Бакрадзе к трем годам ссылки в Тобольскую губернию, в адрес Тифлисского ГЖУ ушел запрос, подписанный помощником заведующего охранной агентурой, подведомственной дворцовому коменданту, в котором говорилось: «Судимостью коллежского асессора Бакрадзе интересовался состоящий при е. в. императрице Марии Федоровне гофмейстер высочайшего двора князь Шервашидзе ввиду нахождения родственника Бакрадзе на службе у его сиятельства»^{75}.

Если бы запрос был вызван беспокойством относительно благонадежности одного из лиц, находящихся на службе у князя Г. Д. Шервашидзе, то помощнику заведующего охранной агентурой управления дворцового коменданта достаточно было просто запросить необходимые сведения о Д. И. Бакрадзе в Департаменте полиции, причем без всяких ссылок на князя Г. Д. Шервашидзе. Запрос же был сформулирован таким образом, чтобы оказать давление на Тифлисское ГЖУ.

14 ноября 1906 г., после смерти дворцового коменданта Д. Ф. Трепова, генеральша А. В. Богданович записала в дневнике: «М-ме Клейгельс говорила, что в бумагах покойного Трепова нашли документы, из которых ясно, что он затевал переворот, что он собирался уничтожить всю царскую семью с царем во главе и на престол посадить великого князя Дмитрия Павловича, а регентшей великую княгиню Елизавету Федоровну»^{76}.

По всей видимости, этот слух был связан с арестом 26 марта 1905 г. члена Боевой организации партии эсеров Татьяны Александровны Леонтьевой, которая была дочерью вице-губернатора Якутской области, статского советника Александра Николаевича Леонтьева^{77} и находилась в родстве с Д. Ф. Треповым^{78}. Именно в 1905 г. Департаментом полиции были получены сведения, будто бы после ареста Т. А. Леонтьевой пытались покончить с собой двоюродная сестра Д. Ф. Трепова и ее замужняя сестра княгиня Тенишева[98]^{79}. А поскольку у Д. Ф. Трепова не было двоюродных братьев и сестер, в данном случае речь могла идти только о его племянницах — Софье Александровне Треповой, которая в первом браке находилась замужем за князем Вячеславом Вячеславовичем Тенишевым, и Елене Александровне, бывшей замужем за Леонидом Сергеевичем Лесли^{80}.

Еще больший интерес для характеристики связей революционного подполья в правящих верхах представляет свидетельство одного из руководителей Боевой технической группы при ЦК РСДРП Н. Е. Буренина, который писал: «До 1906 г. мы пользовались самым широким содействием питерской интеллигенции, <…> крупной буржуазии и аристократии. Мы хранили нашу литературу даже в квартирах видных царских сановников, прокуроров, гвардейских офицеров, вплоть до великих князей»^{81}.

Святая святых

Казалось бы, самыми недоступными для революционного подполья должны были быть органы политического сыска. Однако и они не были отгорожены от революционного подполья «китайской стеной».

Прежде всего это было связано с тем, что отдельные представители этих органов и революционных партий могли находиться в родственных связях. В этом отношении показательна судьба детей князя Платона Зааловича Микеладзе^{1}, сын которого Александр сделал успешную карьеру и встретил 1917 г. в чине генерал-майора Отдельного корпуса жандармов^{2}. Между тем одна его сестра, Наталья, вышла замуж за народника Иосифа Афанасьевича Кикодзе, а их сын Залико умер членом ЦК Коммунистической партии Грузии^{3}. Другая сестра генерала А. П. Микеладзе, Мариам, стала женой известного большевика Мамия Орахелашвили, который после установления на Кавказе Советской власти был секретарем ЦК КП(б) Грузии, председателем Совета народных комиссаров ЗСФСР, секретарем Закавказского крайкома партии^{4}.

Таким образом, входя в высший эшелон Отдельного корпуса жандармов, А. П. Микеладзе через своих сестер был связан с революционным подпольем и, по всей видимости, когда его родственники оказывались в беде, протягивал им руку помощи. Поэтому, несмотря на свое жандармское прошлое, он не эмигрировал, а когда умер, сообщение о его смерти было опубликовано на страницах газеты «Заря Востока»^{5}.

Другим каналом связей между революционным подпольем и органами политического сыска были те представители делового мира, которые оказывали материальную поддержку революционным партиям. В качестве примера можно назвать уже упоминавшихся Б. А. Джеваншира и А. И. Манчо^{6}.

В то же время революционные партии стремились иметь непосредственный выход на органы политического сыска. «Свои люди» в этих органах были и у кавказских большевиков^{7}. Одним из них являлся ротмистр Федор Виссарионович Зайцев, занимавший с 1906 по 1910 г. должность помощника начальника Бакинского губернского жандармского управления^{8}. Если верить воспоминаниям, он отличался любовью к деньгам, которая была замечена почти сразу же по его приезде в Баку. Уже в начале 1907 г. он начал оказывать бакинским большевикам услуги, связанные с освобождением арестованных или же смягчением им меры наказания. Среди лиц, которым таким образом помог ротмистр Ф. В. Зайцев, известны П. А. Джапаридзе, Г. К. Орджоникидзе, С. Г. Шаумян, С.-М. Эфендиев, Якубов^{9}.

Касаясь ареста актива бакинской большевистской организации в мае 1907 г., Г. К. Орджоникидзе, тоже бывший среди арестованных, отмечал: «Вскоре все наши товарищи были освобождены, кажется, за небольшую сумму, выплаченную нами ротмистру Зайцеву, который весьма охотно брал взятки»^{10}. Описывая арест П. А. Джапаридзе осенью 1909 г., его жена писала: «Улик против него (т. е. П. А. Джапаридзе. — А.О.) было достаточно, и ему грозила каторга. Но и здесь продажность полицейских душ спасла положение: ротмистр Зайцев, с которым я по поручению партийной организации повела переговоры, согласился избавить А. Джапаридзе от каторги за определенную сумму»^{11}. Сотрудничество Ф. В. Зайцева с бакинскими большевиками продолжалось до 21 марта 1910 г., когда он был освобожден от занимаемой должности, а затем 24 апреля отчислен из Отдельного корпуса жандармов^{12}.

«Свои люди» в органах политического сыска были у революционного подполья и в Тифлисе. Так, 20 декабря 1904 г. начальник Тифлисского охранного отделения Ф. А. Засыпкин поставил Департамент полиции в известность о том, что планировавшиеся на 21 декабря аресты членов местной социал-демократической организации не могут быть произведены, так как не позднее 19-го Тифлисская организация РСДРП получила предупреждение о готовящихся арестах^{13}.

В этой связи особый интерес представляют показания одного из лидеров партии «Дашнакцутюн», Габриэля Кешишьянца, данные им в 1907 г. Когда он перешел в оппозицию к руководству партии, начавшему переориентацию с борьбы против Турции на борьбу против царского правительства, на него и его сторонников обрушились репрессии как со стороны самой партии, так и со стороны полиции^{14}.

Объясняя этот факт, Г. Кешишьянц утверждал, что его вчерашние товарищи «подкупили несколько чинов охранного отделения и путем клеветы заставили их обыскивать и арестовывать нас». Оказавшись под двойным огнем, Г. Кешишьянц решил обратиться непосредственно к начальнику Тифлисского охранного отделения ротмистру Федору Савватьевичу Рожанову. Он поставил его в известность о предательстве в рядах «охранников», попросил о защите и изъявил готовность к сотрудничеству^{15}. Независимо от того, доверял Ф. С. Рожанов этому предложению или же нет, он должен был пойти на контакт, так как свои услуги предлагал один из недавних лидеров революционной партии. Если его нельзя было использовать как секретного сотрудника, то он, безусловно, мог быть полезен для охранки как источник информации о руководстве партии, о ее органах и связях, особенно среди армянской буржуазии.

Однако и к сообщению об измене в стенах охранки, и к предложению о сотрудничестве Ф. С. Рожанов отнесся с полным безразличием. Более того, отмечал Г. Кешишьянц, «…обыски и аресты среди нас не прекращались, несмотря на то что мы уже имели знакомство с начальником охранного отделения Рожановым. Мы по этому поводу не находили нужным (снова. — А.О.) обратиться к Рожанову, [так] как наше первое же свидание с ним уже известно было нашим противникам, поэтому мы больше не могли довериться на охранное отделение с того времени, как мы узнали, что связи наших противников с охранным отделением прочнее и основательнее, чем наши»^{16}.

Таким образом, мы видим, что в борьбе друг с другом противоборствующие стороны внутри партии «Дашнакцутюн» пытались использовать Тифлисское охранное отделение, входя с ним в непосредственный контакт. А охранное отделение не только считало возможным делиться с одной из этих противоборствующих сторон имевшейся у него оперативной информацией, но и предпочитало оказать поддержку той стороне, которая представляла для царского правительства наибольшую угрозу.

Г. Кешишьянц был не единственным, от услуг в сотрудничестве с кем Ф. С. Рожанов отказался. 8 февраля 1907 г. В. А. Бабушкин сообщил директору Департамента полиции М. И. Трусевичу: «В конце ноября минувшего года в Тифлисе чинами местного охранного отделения был задержан и передан в распоряжение Тифлисского комендантского управления главарь одной из так называемых „красных сотен“, оперировавших в Гурии, Арсений Давидов Корсидзе, обвиняемый в грабеже Квирильского казначейства и в убийстве нескольких должностных лиц». Находясь под стражей, он «ротмистру Рожанову выразил желание дать откровенные показания на свои связи с революционными организациями и содействовать розыску и задержанию виновников главнейших террористических и экспроприаторских преступлений минувшего года, но при обязательном условии своего освобождения»^{17}.

Фамилия А. Д. Корсидзе уже известна нам по делу о Тифлисской экспроприации. Именно благодаря ему удалось установить личность Камо. Предложение А. Корсидзе открывало возможность его вербовки в качестве секретного сотрудника. Казалось бы, Ф. С. Рожанов должен был дать ему все возможные гарантии, чтобы А. Д. Корсидзе заговорил. Однако он передал его своему помощнику Л. П. Раковскому^{18}, после чего А. Корсидзе замолчал более чем на год. Только весной 1908 г., когда в Тифлисе уже не было ни Л. П. Раковского, ни Ф. С. Рожанова, он стал давать откровенные показания.

Деятельность Ф. С. Рожанова привлекла к себе внимание его начальства, началось расследование его действий, и в декабре 1906 г. ему было приказано сдать охранное отделение ротмистру А. И. Ангилееву. Но тот отказался сделать это из-за нарушений в финансовой документации^{19}. Признавая данный факт, его непосредственный начальник полковник В. А. Бабушкин 10 марта 1907 г. вынужден был констатировать не только финансовые нарушения, но и развал агентурной работы^{20}.

«Когда ротмистр Рожанов был отчислен от должности, — читаем мы в одном изрообщений с Кавказа, — вновь назначенный начальник отделения ротмистр Ангилеев затруднялся принять денежные дела ввиду крупного дефицита. Заведующий Особым отделом по полицейской части Канцелярии наместника е. и. в. на Кавказе полковник Бабушкин, не желая давать делу законный ход, покрыл растрату т свободных сумм вверенного ему отдела»^{21}.

Из доклада 1907 г. о положении политического розыска на Кавказе: «Начальник Тифлисского охранного отделения Рожанов губил агентуру, провали[ва]л сотрудников, свел на нет наружное наблюдение, обращался в высшей степени небрежно с находившимися в [его] распоряжении суммами, допускал такие деяния в стенах Отделения, которые обыкновенно преследуются уголовными законами Империи; штаты наполнял крайне неразвитыми и чуждыми элементами из подонков общества, которые брали взятки, фабриковали депозитки, торговали конфискованным оружием и произвольно совершали аресты»^{22}.

Из числа этих «чуждых элементов» в докладе были названы «полицейский надзиратель прапорщик Лоладзе», который, пользуясь своим положением, «обложил всех торговцев Армянского базара правильным налогом»^{23}, а также «бывший служащий бакинской полиции Рогачев, разыскиваемый ею за кражу казенной печати и подделывание паспортных бланков», который «в течение долгого времени находился на службе при охранном отделении в качестве полицейского надзирателя»^{24}. К этому можно добавить «переводчика и журналиста» Тифлисского охранного отделения Василия Тироева, который был арестован 21 марта 1908 г.[99] «вследствие полученных агентурных сведений, подтвердивших установленным за ним наблюдением», что он «выдавал сведения отделения местной организации социалистов»^{25}.

Под стать Ф. С. Рожанову был и его заместитель Л. П. Раковский. Под этой фамилией скрывался одесский мещанин Пинхус Янкелевич Лернер, который 20 июля 1900 г. как член Одесской организации РСДРП был зачислен секретным сотрудником в штат Херсонского ГЖУ. В марте 1903 г. он вынужден был перебраться в Кишинев и здесь по паспорту Михаила Львовича Финкельманса стал секретным сотрудником Бессарабского охранного отделения. После провала осенью того же года уехал в Петербург и в ноябре под видом корреспондента Леонида Петровича Раковского был командирован на Кавказ. Затем некоторое время состоял в штате Варшавского охранного отделения, а в мае 1905 г. получил место в Канцелярии заведующего полицией на Кавказе^{26}, которую возглавил М. И. Гурович, сам начинавший карьеру в роли провокатора^{27}.

18 мая 1905 г. Л. П. Раковского прикомандировали для заведования агентурой к Бакинскому ГЖУ, в ноябре он возглавил Бакинский охранный пункт, через некоторое время получил командировку в Елисаветполь, откуда вернулся в январе 1906 г. 19 августа 1906 г. начальник Бакинского ГЖУ полковник Глоба направил директору Департамента полиции письмо, в котором обвинил Л. П. Раковского в провокации и пособничестве революционерам. После этого Л. П. Раковский был освобожден от занимаемой должности, из Баку переведен в Тифлис и здесь стал помощником начальника охранного отделения^{28}.

Не все благополучно обстояло и в Тифлисском ГЖУ, начальник которого с 1908 г. одновременно являлся начальником Кавказского районного охранного отделения. 15 апреля 1908 г. Тифлисское ГЖУ совершенно секретно разослало в губернские жандармские управления и охранные отделения приглашение на совещание для обсуждения вопросов, связанных с состоянием розыскной работы на Кавказе^{29}. Прошло некоторое время, и не позднее 28 мая 1908 г. об открытии такого совещания сообщил читателям «Тифлисский листок»^{30}.

18 февраля 1909 г. начальник Бакинского ГЖУ генерал-майор Козинцев направил в Департамент полиции письмо, в котором говорилось: «Сего числа ко мне явился раненый Жариков (бывший секретный сотрудник Бакинского охранного отделения Михаил Жариков, агентурная кличка Максим, с 1907 г. находившийся в Тифлисе. — А.О.) и доложил, что деятельность его разоблачена тифлисской партией эсдеков, находящейся в тесной связи с Тифлисским районным охранным отделением, от которого получает все сведения»^{31}.

Ознакомившись с этим письмом, Департамент полиции обратился с соответствующим запросом к начальнику Кавказского районного охранного отделения А. М. Еремину, и тот 15 марта 1909 г. сообщил, что «спрошенный» им ротмистр А. В. Караулов, возглавлявший Тифлисское охранное отделение, «заявил, что Жариков Максим личность ему совершенно неизвестная и услугами его он никогда не пользовался»^{32}.

Но, во-первых, в заявлении М. Жарикова речь шла не о Тифлисском охранном отделении, а о Кавказском районном охранном отделении, которое возглавлял А. М. Еремин. Поэтому ответ на запрос Департамента полиции должен был дать он сам, а не ротмистр Караулов. Во-вторых, даже если бы М. Жариков был агентом Тифлисского охранного отделения, то он, вероятнее всего, проживал бы не под своей фамилией и уж никак не мог иметь в Тифлисе агентурную кличку Максим, поскольку это была кличка, под которой он сотрудничал в Бакинском охранном отделении.

Невероятно, чтобы полковника. М. Еремин не понимал этого. А значит, он сознательно дезинформировал Департамент полиции и тем самым нейтрализовал заявление М. Жарикова. Такая позиция могла быть вызвана только одним — обоснованностью обвинений последнего. Стремился ли А. М. Еремин спасти честь мундира и за спиной Департамента полиции самостоятельно выявить измену в стенах возглавляемого им учреждения или же он сам был причастен к ней, пока можно лишь предполагать.

Здесь следует отметить, что Г. Кешишьянц предлагал свои услуги не только Тифлисскому охранному отделению. «Я, — вспоминал Г. Кешишьянц, — нашел одного служащего в канцелярии наместника Джумшита Гегамова, которому высказал свое намерение». Однако его предложение принято не было. «…Через две недели, — отмечал Г. Кешишьянц, — выяснилось, что Гегамов [встречался со мной] только из пустого любопытства узнать, что происходит в партии „Дашнакцутюн“»^{33}.

Обращение к «Адрес-календарю» Российской империи на 1906 г. показывает, что в этом году в канцелярии наместника был единственный чиновник, которого звали Джумшит, но который имел фамилию Кегамов. По всей видимости, именно его и имел в виду Г. Кешишьянц. Однако губернский секретарь Джумшит Васильевич Кегамов[100] был не простым чиновником, а чиновником для поручений при Канцелярии заведующего полицией на Кавказе, которую возглавлял М. И. Гурович^{34}.

Идя на контакт с Г. Кешишьянцем, Д. В. Кегамов не мог не поставить в известность об этом свое начальство и не получить его разрешения на подобную встречу. Но в таком случае он обязан был проинформировать М. И. Гуровича о ее результатах. И его отказ от использования услуг Г. Кешишьянца означал отказ или управляющего канцелярией, или же заведующего полицией.

О том, что здесь мы имеем дело не с ошибками, а с определенной политикой, свидетельствует тот факт, что из 100 тыс. руб., отпущенных в 1905 г. в распоряжение генерала Е. Н. Ширинкина на «секретные нужды», было израсходовано всего лишь 62 тыс.^{35} Это можно было бы понять, если бы в 1905 г. по сравнению с 1904 г. революционное движение пошло на спад. Однако на протяжении этого года революционное движение развивалось по нарастающей линии. Жандармские управления, охранные отделения и розыскные пункты буквально задыхались от нехватки материальных средств, между тем отпущенные в распоряжение заведующего полицией на Кавказе суммы были использованы только на 60 %. Это не оставляет сомнений в том, что кто-то на довольно высоком уровне сознательно саботировал розыскную работу на Кавказе.

Подобными связями революционное подполье располагало и за пределами Кавказа.

Известно, что в 1904–1905 гг. эсеры имели «своего человека» в Саратовском охранном отделении^{36}. Нам, вспоминал большевик Н. Е. Буренин, «удалось установить связь с крупным чиновником из финляндской полиции, через которого проходили дела нашей охранки. Связь эта дала нам возможность заранее знать, откуда идет опасность и какого она рода. Этот человек вовремя предупреждал нас и спас жизнь многим из наших товарищей»^{37}. В 1905 г. эсеры получили сведения о связях Азефа и Татарова с Департаментом полиции, по одним данным, из его собственных стен, по другим — из Петербургского охранного отделения^{38}. Имеются сведения, что из этого же отделения эсеры получали информацию и позднее^{39}.

О том, что внедрение революционным подпольем «своих людей» в органы политического сыска представляло собой распространенное явление, свидетельствует специальный циркуляр Департамента полиции от 25 января 1910 г. за № 125051:

«В Департамент полиции поступают сведения, указывающие на то, что в целях обнаружения секретных сотрудников, а равно в видах разоблачения последних и прекращения таким образом их дальнейшей деятельности, в розыскные учреждения стремятся проникнуть в качестве служащих или члены преступных организаций, или их знакомые, хотя еще не скомпрометированные в политическом отношении, но поставившие своей целью доставлять членам преступных организаций сведения о сотрудниках, а также о положении розыска и таким образом препятствовать агентурному освещению революционных сообществ и их деятельности.

Предупреждая о возможности проникновения таковых лиц во вверенное Вам розыскное учреждение, Департамент полиции просит Вас, милостивый государь, отнестись с особой осторожностью и выбором к вновь поступающим в ваше распоряжение служащим, а равно сосредоточить свое внимание и на недавно принятых Вами на службу лицах, в случае обнаружения поползновений на предательство с их стороны, отнестись к ним со всей допускаемой законом строгостью»^{40}.

Ранее уже отмечалось, что покинувший в 1907 г. пост начальника Тифлисского охранного отделения ротмистр Ф. С. Рожанов фактически развалил существовавшую до этого в Тифлисе внутреннюю агентуру. И хотя данный факт был известен Департаменту полиции, из Тифлиса Ф. С. Рожанов был переведен в Харьков, а затем в Департамент полиции. Здесь ему было доверено заниматься историей революционного движения и масонства в России, что предполагало его допуск к архиву этого учреждения^{41}.

О том, что измена проникла даже в стены этого высшего органа политического сыска дореволюционной России, со всей очевидностью свидетельствует деятельность Владимира Львовича Бурцева, которому еще до революции удалось разоблачить не один десяток провокаторов, работавших в самых разных политических партиях^{42}. Характеризуя его деятельность, бывший жандармский генерал А. И. Спиридович писал, что «средства розыска», которыми пользовался В. Л. Бурцев, «были те же, что и у ненавистного ему Департамента полиции, т. е. внутренняя агентура, которую он вербовал среди чиновников правительства, и филерство, которое осуществлялось в нужных случаях членами революционных партий»^{43}.

Как позднее признавался сам В. Л. Бурцев, одним из источников его успеха действительно была та информация, которую он получал из органов политического сыска^{44}. В 1910 г. в Департамент полиции поступили сведения о том, что «один из чинов полиции недавно передал [В. Л. Бурцеву] список 81 провокатора»^{45}. Имя одного из своих информаторов В. Л. Бурцев назвал — это бывший секретный сотрудник Варшавского охранного отделения М. Е. Бакай, перешедший затем на службу в Департамент полиции^{46}.

«В 1906–1907 гг. кроме Бакая, — писал В. Л. Бурцев, — я поддерживал связи и с другими лицами из мира охранки, которые тоже давали мне сведения»^{47}, в частности, имел «четыре серьезных источника для получения сведений уз Департамента полиции»^{48}. Кроме М. Е. Бакая это могли быть И. Ф. Манусевич-Мануйлов, Л. П. Меньшиков и Л. П. Раковский^{49}. Их фамилии нам известны, потому что они «засветились» и вынуждены были покинуть Департамент полиции.

Фамилию еще одного своего осведомителя В. Л. Бурцев не назвал даже в эмиграции, отметив лишь: «В это время я имел сношения с одним чиновником Департамента полиции, имевшим отношение к его архиву. За очень скромное вознаграждение через общего нашего знакомого Н. он доставлял мне из этого архива целые томы секретных документов — по 800 страниц in folio. Я пересмотрел таким образом до 20 больших томов, не считая мелких»^{50}.

О том, что после разоблачения М. Е. Бакая, Л. Меньшикова и Л. П. Раковского у В. Л. Бурцева продолжала существовать связь с Департаментом полиции, свидетельствует письмо, с которым 30 октября 1911 г. он обратился к В. А. Маклакову: «Мне очень нужны сведения: 1) по делу Бродского, 2) Селезнева, 3) Вейсмана, 4) Яголковского (прошу о нем навести справки — год, два), 5) Андрианова. Очень прошу вызвать К. и попросить его ответить насчет документов, которые я просил его в последний раз: очень мне нужно, нужно спешить»^{51}.

Все перечисленные в этом письме фамилии — фамилии провокаторов, а К. — это, видимо, уже упоминавшийся ранее в связи с характеристикой графа А. Д. Нессельроде известный присяжный поверенный С. Е. Кальманович, перебравшийся из Саратова в Петербург и проживавший здесь на Ивановской улице (д. 14, кв. 8) по паспорту, выданному Саратовским городским полицейским управлением 6 октября 1906 г.^{52} Самуил Еремеевич, о котором позднее В. А. Маклаков писал «мой старый друг С. Е. Кальманович»^{53}, в 1906 г. принимал активное участие в попытке срыва переговоров между Россией и Францией о займе^{54}, а в 1908 г. — в разоблачении Е. Ф. Азефа^{55}.

Усилия Департамента полиции, направленные на установление источника информации В. Л. Бурцева, привели к тому, что под подозрением оказался Николай Михайлович Масалов, бывший чиновником Департамента полиции с 1 июля 1900 по 6 июня 1909 г.^{56} 8 января 1910 г. начальник Самарского ГЖУ сообщил в Департамент полиции, что, по имеющимся у него данным, «все сведения из Департамента полиции революционным организациям передаются через некоего Николая Федоровича Анненкова, имеющего среди чинов Департамента полиции связи»^{57}. 11 февраля 1910 г. начальник Самарского ГЖУ сообщил дополнительно, что служащий «в Министерстве земледелия и государственных имуществ Тейтель, брат члена Саратовского окружного суда Якова Львовича Тейтеля, хорошо знаком с известным революционером Бурцевым и со многими чинами Департамента полиции и что революционные партии от Тейтеля получают необходимые для своего интереса сведения»^{58}.

29 мая 1910 г. помощник начальника Петербургского охранного отделения В. Еленский направил в Департамент полиции донесение, в котором говорилось: «Моя агентура дала интересные сведения, а именно: чиновник Департамента полиции Власов, занимающийся по вольному найму за плату от 100 до 50 руб., дает Бурцеву и Бакаю различные справки из архива Департамента полиции. Так, в прошлом году он дал материал для напечатания Бурцевым в № 2 „Общего дела“, что действительный сотрудник отделения Комиссаров является провокатором. В настоящее время агентура была у Святловского, который свел ее с преподавателем Пажеского корпуса и Сельскохозяйственных курсов капитаном инженерных войск Константином Дмитриевым. Причем Дмитриев познакомил ее, агентуру, непосредственно с Власовым на квартире Кальмановича. Тот же Дмитриев в прошлом году советовал старосте Сельскохозяйственных курсов, что надо сторониться Комиссарова, так как он, безусловно, провокатор, и только после этого появилась статья Бурцева в „Общем деле“. Дмитриев говорит, что Власов имеет помощника в архиве, который и дает ему справки. Таким образом, моя агентура подошла очень близко, и дальнейшее зависит от Вас. Ликвидация немедленная невозможна, поведет к провалу, так как благодаря филеру (Лейтису) агентура в течение 1/2 года была под подозрением и лишь теперь немного оправилась»^{59}.

Утечка информации из стен Департамента полиции продолжалась почти до самого падения царского режима. 3 октября 1916 г. начальник Московского охранного отделения информировал Департамент полиции: «По полученным мною сведениям, бывший недавно в Москве известный А. И. Коновалов вручил члену Государственной Думы А. Ф. Керенскому 5000 руб. для использования в целях получения из Департамента полиции секретных докладов и донесений о деятельности общественных организаций в империи»^{60}.

Коррупция проникла в самые высшие этажи Департамента полиции.

30 ноября 1904 г. для многих совершенно неожиданно был освобожден от занимаемой должности и отправлен в отставку без мундира и пенсии секретарь директора Департамента полиции Василий Сергеевич Зыбин. Причина этой отставки была связана с обвинением В. С. Зыбина во взяточничестве, выдвинутым Симоном Вейсманом и Вигдором Померанцем. Обвинители заявили, что B. С. Зыбин получил от них золотую цепь и браслет стоимостью 2800 франков, а также через них от барона Гинцбурга для передачи вице-директору Департамента полиции Н. П. Зуеву и действительному статскому советнику Кузнецову 10 тыс. руб. Кроме того, C. Вейсман утверждал, что при личной встрече В. С. Зыбина с Гинцбургом первый получил лично 350 руб. В. С. Зыбин пытался защищаться, но его объяснения не были признаны убедительными, и он был изгнан из Департамента полиции. Показательно, что когда впоследствии С. Вейсман был обвинен в связях с австрийской разведкой и, используя это обстоятельство, В. С. Зыбин попытался добиться пересмотра своего дела, он получил отрицательный ответ^{61}.

Ранее уже отмечалось, что отправленный в 1903 г. в отставку с поста министра финансов С. Ю. Витте готов был физически устранить Николая II. С подобным предложением он обратился не к кому-нибудь, а к самому директору Департамента полиции, пост которого тогда занимал А. А. Лопухин. Уже сам факт подобного обращения говорит о многом. Очевидно, и как подданный, и, тем более, как руководитель политического сыска России, непосредственно отвечающий за безопасность императора, А. А. Лопухин обязан был поставить в известность о полученном им предложении министра внутренних дел В. К. Плеве, а через него Николая II. Однако если верить А. А. Лопухину, хотя он и отверг предложение С. Ю. Витте, но разговор с ним сохранил в полной тайне.

Данный факт достаточно красноречив, особенно если учесть, что произошедшие вскоре после этого убийства В. К. Плеве и великого князя Сергея Александровича были осуществлены под руководством секретного сотрудника Департамента полиции Е. Ф. Азефа^{62}. Известно также, что один из организаторов кровавой трагедии 9 января 1905 г. на улицах столицы, священник Георгий Гапон, тоже имел контакты с Департаментом полиции^{63}. И хотя три этих факта до сих пор остаются плохо изученными, есть основания подозревать, что А. А. Лопухин имел к ним если не прямое, то опосредованное отношение. Позднее, уже находясь в отставке, он изъявил готовность вступить в партию кадетов и возглавить внутри нее партийную разведку и контрразведку, а затем, когда это предложение не было принято, нарушив свои обязательства как руководителя политического сыска, содействовал разоблачению Е. Ф. Азефа^{64}. После 1917 г. А. А. Лопухин остался в Советской России и в середине 20-х гг. получил возможность уехать за границу^{65}.

Его преемником на посту директора Департамента полиции стал бывший тифлисский прокурор Сергей Григорьевич Коваленский^{66}. Этот пост он занимал с 6 марта по 29 июня 1905 г.^{67} Самое крупное, что ему удалось сделать за столь короткое время, это «торпедировать» деятельность заграничного агента Департамента полиции И. Ф. Манусевича-Мануйлова, направленную на выявление связей между японским разведчиком Акаши (другое написание — Акаси) и революционными организациями в России^{68}. После отставки С. Г. Коваленского с поста директора Департамента полиции И. Ф. Манусевич-Мануйлов был реабилитирован, а его донесения, разоблачавшие Акаши, изданы в брошюре под названием «Изнанка революции»^{69}. Сейчас факт финансирования революционного движения в России японскими дипломатами признан и в нашей стране, и за рубежом^{70}.

Специального внимания заслуживает брат Н. Ф. Джунковского Владимир Федорович. С 1905 по 1913 г. он занимал пост московского губернатора, в 1913–1915 гг. был товарищем министра внутренних дел и командиром Отдельного корпуса жандармов. Имеются сведения, что он не брезговал взятками и содействовал облегчению участи некоторых арестованных, а оставшись в Советской России, оказывал ВЧК — О ГПУ услуги в качестве консультанта^{71}.

Таким образом, революционное подполье имело «своих людей» на всех этажах власти, начиная с уезда и кончая столицей, вплоть до императорского двора и Департамента полиции. В самом этом факте, если рассматривать правительство и революционное подполье как две враждебные армии, нет ничего необычного. Более важным является другое. Есть основания думать, что пореформенная эпоха характеризовалась постепенным расширением круга чиновников и офицеров, которые тем или иным образом были связаны с либеральной оппозицией и революционным подпольем или же сочувствовали им. А это означало постепенное, мирное и незаметное завоевание государственного аппарата антиправительственными силами, что вело не только к утрате эффективности выполнения им своих функций, но и к тому, что он становился способным действовать вопреки интересам тех социальных сил, которые стояли во главе государства.

Разумеется, имея в государственном аппарате «своих людей», революционные партии не могли парализовать его карательную деятельность в отношении всех своих членов, но у них была возможность делать это в отношении тех из них, кто играл в революционном подполье наиболее важную роль.

Что же представлял собой в этом отношении И. В. Сталин?

На нижних этажах власти

В губернских канцеляриях

Окружение наместника

«Все пути ведут в Рим»

Святая святых