Кто ты, Эрна?

Глава первая Травмы на ровном месте

Я ненавижу наш город. В мае он заполняется рыболовами. Когда приходишь в Дом творчества, на входе лежат стопки газет для рыболовов. Журнал «Рыболов» торчит у нас из всех киосков. Да что там. У меня дома пять книг про рыб. Самая толстая называется «Рыбы России». Мне папа её на трёхлетие подарил. И стал объяснять, тыкая на картинки, какая рыба есть какая. В детстве, в три года, я думала, что везде около городов реки и там столько же рыбы, как и в нашей реке, притоке Волги. Я рисовала рыб. Мне нравилось рисовать чешую, раскрашивать её разными цветами. То есть рыбы были такие разноцветные и с хвостами, почему-то похожими на метёлки. Папа говорил: «Доча! Только не рисуй метёлки! Рисуй хвост воздушный, как у золотой рыбки!» Но мне не давалось разнообразие. Папа очень гордился моими рисунками, каждый рисунок подписывал и писал разновидность рыбы. То окунь, то густера, лещ, то подлещик, то сом-сомище, то плотвишка, то карась, то судак, то щука. Самым моим любимым мультиком был мульт про бобров и хищную щуку. Считала я так: ведро, полведра, два ведра. Я думала, что всё на свете меряется в вёдрах. Длину я мерила так: с ладошка, до локтя, до плеча — других рыбьих размеров папа не знал. Папа готовил меня к совместным рыбалкам. Если он не удил рыбу, то работал. Ходил по электричкам, продавал газеты. Ещё у него был на станции стол, там он тоже продавал газеты, и — главное! — давал на станции приезжим консультации, где остановится, перекантоваться для ночлега, ездил с ними на рыбалку, показывал места. Тоже деньги. Незадолго до смерти, а папа умер, когда мне было почти четыре года, папа устроил на работу и маму. Она не могла найти работу после перерыва — она же растила меня. Папа познакомился на рыбалке с «мужиком», «мужик» оказался новым начальником в управлении социальной защиты населения, и маму взяли туда. Мама работает в отделе детских пособий. Если бы не это, ничего бы не случилось, я так думаю. Но что уж теперь говорить. Шоу началось, а заканчиваться и не собирается.

К сожалению, папа умер. Застудил на зимней рыбалке себе одно место. Вскочил преогромный прыщ. Папа даже не мог ходить. Его отвезли в больницу, вырезали прыщ под наркозом. Наркоз был не очень качественный, самый обыкновенный. От наркоза многое зависит в организме, ведь наркоз — это наркотик, он обезболивает, и вредит формуле крови. После этой ерундовой операции папа стал болеть. Плохо себя чувствовал, какое-то недомогание. Потом ему стало тяжело дышать. Он пошёл в поликлинику. Там ему сказали: «У вас межрёберная невралгия. Смазывайте такой-то мазью». Осенью его забрали в больницу, там кардиограмма показала предынфарктное состояние, но никакого инфаркта не было. Просто у папы сгущалась кровь, а он не знал. И сердце стало плохо работать, стало похоже на барахлящий мотор. И он в больнице умер — тромб оторвался. Вскрытие показало, что у него все лёгкие были в маленьких тромбиках, поэтому ему и было тяжело дышать. Не скажу, что я очень переживала. Папа мне надоел со своими «Рыбами России» хуже пареной редьки. И, главное, мне неудобно было ему сказать: «Папа! Отстань от меня со своей рыбой!» Я же маленькая была. Мне вообще до сих пор всё везде неудобно, неловко, я какая-то несмелая. И мама у меня такая же. Она, кстати, тоже не горевала после папиной смерти. То есть, плакала конечно, но потом быстро вышла замуж. И мамин муж меня удочерил. Зовут его Стас, маминого мужа. Он работает в гипермаркете электроники супервайзером. Фамилия у меня от приёмного отца — Маслова. А зовут меня Лора, то есть Глория — это меня мама в честь папиной мамы назвала, бабушки, которая ни разу меня не видела — только на фотографии. Папина мама мою маму не любила, она очень боялась, что меня пропишут меня на её жилплощадь. Если честно сказать, мой настоящий папа был вроде как и не папа совсем. Когда мама рожала, у него была рыбалка. Он впервые меня увидел, когда мне два месяца было, я была «малюсенькая, вот такусенькая» — папа так всегда мне говорил. Мама одна меня рожала, одна растила первые месяцы. И в первом свидетельстве о рождении в графе «отец» у меня стоял прочерк. Просто потому, что папа пропал, а мобильника тогда не было. Тогда мобильники были дорогие и тормознутые, и связь у нас была дорогая. Это сейчас у нас вышка высится у кладбища. Свидетельство о рождении надо оформить в первый месяц жизни. Мама боялась штрафа, если она просрочит оформление, поэтому и оформила, как было на тот момент, то есть без папы, и дала свою фамилию. Хорошо, что бабушка и дедушка, мамины родители, ей помогали, когда я родилась. И деньгами, и вообще. С коляской погулять, в поликлинике помочь. Первая моя фамилия была Кривоножникова, прикиньте. Это ирония судьбы, потому что с ногами у меня до сих пор так себе. А в детстве вообще «икса» была. Я в два года бегать не могла: между коленками натирало, то есть они тормозили меня. Мама лечила мои ноги. Много там у неё было нервов. Потому что лечат хорошо в Москве и когда деньги есть, а в нашем рыбном городе беда с ортопедами. А у меня вообще неврология. То есть ортопедия — это когда что-то в скелете не того, а неврология — это когда в мозгу поражены какие-то центры, которые за скелет и мышцы отвечают. ДЦП, например, — это неврология. У меня как раз и была самая лёгкая форма ДЦП. Но маме об этом не говорили в поликлинике, потому что инвалидность — это сразу деньги на ребёнка государство платит. Инвалидность непросто оформить. Когда мама уже работала в своём отделе, она стала грамотная по части выплат, и хотела оформить мне инвалидность перед школой. Но нам сказали в больничке:

— Мало ли, что у вас там было. Мало ли правосторонний гемисиндром. Сейчас у вас мозг всё компенсировал. Никаких патологий.

В четыре года мама отдала меня на танцы. В школе рядом с домом были танцы. Их вела замечательная девушка, очень красивая, как кукла. Светлана Эдуардовна. И я занималась у неё на танцах пять лет. Я старалась, как могла, мне так хотелось Светлане Эдуардовне понравиться. Ничего особенного. Простые движения, простые танцы сначала под детские песенки, потом под эстраду, типа «диско». Ну и разминка была. И разминка, знаете там: третья позиция, пятая позиция, выправила мне ноги. Врач сказал, что танцы очень помогают.

Кружок танцев потом переехал из нашей школы в южную часть города, в крутой фитнес-центр. Оплата выросла сразу в два раза. Да и ездить далеко. На маршрутке семь остановок. А маршрутка денег стоит. Ещё и сопровождать меня было некому. Бабушка-то с дедушкой, мамины родители, а не та папина, в честь которой меня назвали, переехали из квартиры на дачу, мы к ним ездим летом.

Летом и началась эта история. Точнее началась она с того, что зимой, в январе отчим Стас грохнулся на кухне. Я болела, не ходила в школу. Я ненавижу школу. Я сижу, такая, в своей комнате, слушаю музыку. А тут — грохот. Это было что-то ужасное. Преужаснейшее зрелище. Пришлось перевязывать Стасу голову. Он ещё под мышкой кожу рассёк, когда падал. Упал на пластиковый ящик с крупами, он у нас под столом стоит, а краешек торчит. Стас, приземлился рукой на этот ящик, ящик треснул, и осколки пластмассы вонзились Стасу под мышку. Глубокая рана.

Я и сама падала. У нас вообще семья какая-то летающая. Как сейчас помню. В субботу я споткнулась в коридоре, у нас там галошница стоит; я шла по коридору, споткнулась, и поле-етала… в прихожую. Аккурат на велосипедную педаль, Стасов велик в прихожей стоял педалью кверху. Стас у нас спортсмен. На велике катается, бегает, на спортивной площадке с мужиками тусит. Это там где лужа и турники. Полетела я… И помню только — хрясь! — треск какой-то в черепе. Ну всё, думаю, прощай жизня, хана тебе Лорик, без глаза осталась. Встала. К зеркалу два шага сделала, смотрю на себя: из брови кровища закапала. Рассекла я бровь, в травмапункте зашивали. А шов я сама сняла, посмотрела по интернету и выдернула эти нитки противные.

В общем, я была учёная, когда Стас грохнулся. Перекись из бутылочки на рану головы вылила, и под руку тоже. Стас начал орать:

— Что ты из бутылочку льёшь?

Он последний год стал очень жадный и всё жалел, считал каждую копейку, попрекал маму и меня.

Я не стала отвечать. Перебинтовала, говорю:

— Иди, Стас, в травмапункт. — И не удержалась, добавила: — Это тебя, Стасик, бог наказал, за плохое поведение. Мой папа с того света всё видит.

Я просто так сказала, я ж не знала, что это на самом деле так, я о плывунах тогда и не догадывалась и Эрны знать не знала.

— Иди ты… лесом, — процедил Стас и поморщился.

— Ты иди… в травмапункт.

Он час посидел за ноутом, не хотел идти, потом говорит:

— Съезжу я.

Видать, плохо ему было.

Через час приезжает, говорит мне:

— Там в травме очередь.

Дело в том, что как раз за день до того как Стас грохнулся, шёл мокрый снегодождь, обычный для наших широт, а ночью — подморозило, крепко для наших широт подморозило. И Стас сказал, что все с переломами ног, рук и шеек бедра сидят в очереди. Стас такой, хорошее впечатление на людей производит. Там какую-то старую каргу сажали в «скорую» — тяжёлый у неё перелом, Стас подошёл к фельдшеру «скорой» и попросил посмотреть. И голову, и подмышку. Прям на улице Стас показал всё, толстовку, там задрал. Доктор посмотрел и сказал: «Ничего страшного», но то, что Стас просто упал, в это доктор не поверил.

В общем, Стас вернулся. Я посоветовала ему сходить в аптеку, и доктор ему то же советовал. Я показала Стасу коробочку с классным дышащим пластырем, я таким себе бровь заклеивала. У меня осталось немного, и я Стасу посоветовала такой пластырь, сказала, что мне в травмапункте таким же заклеивали.

— Он 90 рублей стоит, — сказала я Стасу.

Стас вернулся с лекарствами. А пластырь уже 360!

Стала я его по новой перевязывать, а Стас орёт, не разрешает отрезать большой кусман пластыря, какую-то чушь несёт. Орёт, что пластырь дорогой.

Я убеждаю:

— Стас! Стасюшка! Я тебе своим подмышку заклеиваю, своими остатками, твой не трогала.

А он всё равно ругается.

Последний год он стал невыносимым. Нашёл по интернету свою первую любовь и очень к нам с мамой переменился. Стал жалеть, что женился на маме и меня усыновил. Мы и раньше-то жили не особо. Стас с мамой часто спорил. Попрекал меня плохой учёбой, ненавидел моих кукол. (Я в Доме творчества в рукодельном кружке, кукол мастерю и шью). И самое поганое: Стас стал экономить деньги. Стал такой царь Кощей, который над златом чахнет. Я его могу понять. Раньше он думал, что мы его единственная семья. А теперь оказалось, что не единственная. Та первая любовь его жила в Воркуте, и Стас решил с ней заново связать свою жизнь. Он нам этого конечно не говорил, но мы догадывались. Он стал как ненормальный этот последний год. Дома есть перестал, чтобы деньги на продукты не давать. И мы уже год с мамой жили только на её зарплату. Иногда Стас становился прежним, обычно, когда мама стряпала что-то вкусное по воскресениям. Стас не каждое воскресение дома. У него работа два через два дня с десяти до двадцати двух. Да и мама не часто теперь пекла, денег не много, надо ж продукты на выпечку купить. Но когда мама пекла и Стас был дома, в такое воскресение мы жили как прежде, весело и легко. Смеялись, шутили за праздничным сладким ужином…

Вечером мама пришла, я всё ей рассказала. Мама посмотрела на кухню, покопалась в мусорке — я когда кровь подтирала губками, я их выбрасывала в мусорный мешок. Мама удивилась, что столько крови, сказала:

— Это чудо, что он пролетел мимо угла стола и только о ящик себе подмышку распорол. Надо новый ящик купить. У этого края острые.

Ещё мама вошла к Стасу в комнату и сказала:

— Почему ты не взял больничный? Как ты завтра пойдёшь на работу?

— Нормально, — Стас лежал в постели. — По всей видимости просто небольшое сотрясение.

— Что произошло? — спросила мама. Она была совершена спокойна. И даже удовлетворение блуждало по её лицу. — Почему ты упал?

— Стас кофем поперхнулся, — сказала я. — Кофе не в то горло пошло.

— Во-первых, кофе не склоняется, во-вторых, слово «кофе» мужского рода, и в-третьих — это неправда, — сказала мама.

— Во-первых, кофе давно среднего рода, — прохрипел Стас. — А во-вторых я именно подавился кофе и поперхнулся.

— Семь лет назад ты тоже кофе поперхнулся. А на самом деле у тебя был спазм. — мама помолчала, она ждала, что папа начнёт спорить, но Стас молчал, и мама решила его добить: — А сегодня у тебя, наверное, уже микроинсульт.

Но и на это Стас не стал возражать, по-моему ему стало совсем плохо.

— Таблетки пил? — и мама пошла подбирать Стасу таблетки.

Он действительно скоро оклемался, ведь я дала ему ранозаживляющую сетку, и пластырь у него был самый лучший, дышащий. Стало всё как прежде. Я спросила у мамы о его падениях. Да. Семь лет назад он так же упал, такая же кратковременная потеря сознания, и тоже, когда делал глоток кофе, правда, в прошлый раз ничего не разбил. Стас купил новый ящик на кухню в своём гипермаркете электроники, лучше прежнего ящик. Треснутый, с острым краем перекочевал в мою комнату. Стас стал заниматься спортом больше обычного, возвращался с пробежек мокрый как мышь, ругался на нас ещё больше обычного. Мы с мамой ненавидели спорт. Хуже физры нет урока в мире! Но это не помешало маме отдать меня в школьную гандбольную секцию. Но я там не играла, разминалась и сидела в запасе на лавке.

В июне Стас пошёл в отпуск (до этого он три года вообще отпуск не брал), прикатил домой дорогущий пластиковый чемодан на колёсиках, и уехал в Воркуту к своей «зазнобе», как съязвила мама. От Москвы поезд идёт до Воркуты семь дней. Ещё до Москвы больше суток от нас. Самолёт намного дороже, да и они падают, эти самолёты, Стас решил поездом.

Мы с мамой в июне жили одни. Мама совсем приуныла. Всё твердила:

— Разве, если бы я знала, вышла бы за него.

— Может, он вообще не вернётся? — с надеждой спросила я.

— Да как не вернётся? Вернётся. Работу-то сложно найти. Тут у него место хорошее. Он привык. Он на своём месте в этом нашем гипермаркете. — Мама вздохнула тяжело. — Обязательно вернётся. Ему же надо со мной развестись. Он вообще, Лор, хочет отменить твоё усыновление.

— Как? — испугалась я. — И что? Я стану обратно Кривоножниковой?

— Да нет. Просто он тогда алименты платить на тебя не будет. А фамилию, наверное, оставят прежнюю. Я же разведусь, и под его фамилией буду, и ты тоже. Знаешь, что я думаю. Может нам с тобой к твоей второй настоящей бабушке в гости заглянуть?

— Зачем? — насторожилась я.

— Ну-уу. Может, она переменилась…

— Мама! Что ты мямлишь? Ты что-то скрываешь?

Мама сказала резко смело:

— Да, Лорочка, есть проблемы. И вот, что я тут надумала. Если отец умер, то его ребёнок получает пенсию по потере кормильца.

Я кивнула. Лера из нашего класса получала такую пенсию.

— Кстати, — сказала я маме. — Почему я никогда на кладбище у отца не была?

— А зачем? — возмутилась мама. — Я тоже не была.

— А вот Лера из нашего класса, когда уроки прогуливает, всегда говорит, что ходила на кладбище к отцу. В день рождения папы и в день смерти всегда уроки пропускает. И никто её за прогулы не ругает.

— Речь не об этом. Не хожу и не жалею. И тебе там делать нечего. Я о другом. Понимаешь, я тут узнала: можно доказать его отцовство, и тогда, если Стас нас бросит, тебе будут пенсию платить. Это реально сделать. Но надо узнать. Там срок давности действует.

— И как это сделать? — я ничего не понимала. Понимала только, что деньги мне нужны позарез. У меня большие расходы на кукол, на наполнитель, на бижутерию для их одежды и на поделки— аксессуары. Я на рынок хожу по бабкам — покупаю у них винтажные кружева и тряпки. Бабки такие скряги, дерут очень дорого. А уж если глиняная голова у моей новой куклы, так там эта полимерная глина, она вообще семь тысяч стоит. У одной женщины, высокой такой, худенькой, приглядела на рынке кукольный театр. Перчаточный. Там четыре куклы как куклы: животные, мишка, кошка, лось с рогами, ещё кто-то, а пятая — бабуля. Бабуля эта нечто. С горбатым носищем, в переднике таком, в блузке с рукавчиками-фонариками. По сто рублей куклы, каждая. Если пять брать получалось скидка — четыреста. А у меня не было денег. Я посмотрела, посмотрела и дальше пошла по ряду. Это перед рынком у нас люди продают разное старьё.

Поэтому деньги нужны. Те-то перчаточные куклы сейчас у меня, расскажу потом о чуде, как они у меня оказались. Но это раз в жизни такое везение. А так деньги очень нужны, и я спросила у мамы:

— Как, мам, это сделать, чтобы пенсия?

— Я узнавала, — повторила мама. — После того, как мы разведёмся и Стас отменит усыновление.

— Удочерение.

— Не важно для закона, удочерение и усыновление! — закричала мама. Она вообще стала очень нервной за последний год. — Надо провести эксгумацию тела, взять у останков пробу ДНК, ну и у тебя пробу тоже взять.

— Что? Моих останков? — это я такая вся из себя ироничная. Мне, честно, стало жутко, но я прикинулась, что мне смешно.

— Не смейся. У тебя уже паспорт как два месяца, ты совсем взрослая. И надо будет с подтверждением отцовства поторопится. Пенсию по потере кормильца до восемнадцати платят.

Я не хотела, чтобы мама говорила об этой пенсии. Да ну её, раз надо труп из могилы вырывать, я решила чуть-чуть сменить тему:

— Но, мама, ты мне ничего же не говорила о разводе!

— Конец года. И так три двойки маячили. Не стала тебя расстраивать. Я же тебя знаю, Лорик, ты бы сразу дома в спячку залегла.

Это верно. Я бы стала депрессовать, школу забросила, я такая…

— Но мама! Ужасы-то какие, если пенсия!

— Ты думаешь, я стала бы этим ужасом заниматься, если бы нам моей зарплаты хватало? Знаешь, что… — мама задумалась. — Надо сходить к твоей бабушке, с ней поговорить. Хорошо бы, чтобы она подтвердила, что папа твой имел со мной отношения.

Но бабушка нас даже на порог не пустила.

— Ничего, — сказала мама, промакивая глаза. В июне у нас мошка полётывает, многие глаза так промакивают. — Ничего. Обойдёмся без её показаний. Вот докажем отцовство, и я ей ещё покажу, этой твоей бабе Глории! — мама погрозила квартирной двери кулаком. Мы стояли на лестничной площадке. — Я ещё отсужу у этой гадюки, твою долю, Лора, в наследстве папы. Есть статья в кодексе…

Приехал грузовой лифт, там уже были люди, и мама замолчала. В этот июньский месяц мне показалось, что мама совсем обезумела, эксгумация моего настоящего папы стала её идеей-фикс. Я поняла, что лучше меньше знать разных законов. Зря она пошла на такую работу, где назначаются выплаты: на инвалидность, на потерю кормильца, на увеличение стоимости жизни, дальше не помню… Меньше знаешь, крепче спишь, как говорится. Но о крепком сне этим летом я позабыла раз и навсегда.

Глава вторая Шорохи. Карл

— Лорик! — сказала мама. — Мы же поедем завтра на дачу?

— Фуу… МошкА.

— Но у бабушки с дедушкой везде пологи. И в отличие от нашей трёхкомнатной клетухи, там — дворец.

У бабушки и дедушки и правда был замечательный дом. Новый, светлый. Не из кирпича, из чего-то другого, забыла из чего. Дедушка сам старый дом перестраивал. Дедушка у меня прорабом всю жизнь проработал. В колхозе прорабом. Но это неважно. Я любила дачу, но придётся общаться с соседями по участку. Это ужасно напрягает. Соседи всё старые, им скучно, всё выспрашивают, как я учусь. А как я учусь? Вот поэтому меня всё достало, и я решила побыть одна в городе. Тем более, что перед отъездом Стас принёс мне один классный сериал, все сезоны. У них диски в гипермаркете уценили, папа и взял мне. Папа часто мне диски с работы приносит. Лицензионные, качественные, с хорошим звуком и за копейки.

Мама удивилась, когда я отказалась с ней ехать.

— Ты же одна испугаешься!

Верно. Я боялась темноты. Но суеты на даче я боялась ещё больше. Этим летом у меня много дел. Я решила научиться шить взрослые вещи. Сшить себе юбку на первое сентября. А то веночки, розочки на заколки, всякую дребедень я всё это умела. А с настоящим шитьём как-то не срослось.

Я всё маме объяснила. Сказала, что буду смотреть диски и шить. Мама дала мне денег на еду, и строго-настрого наказала никого в дом не пускать.

Когда мама собрала сумку на колёсиках — она не хотела терять ни минуты драгоценного отпускного времени, — я вдруг вспомнила, о чём хотела с утра у мамы спросить. И очень хотела. Просто очень-очень. Очень-очень-очень. Мама бубнила:

— Как я замоталась за этот год. Какой был тяжёлый этот год. Надо отдохнуть. Пособираю в степи трав. Скоро должен и мак расцвести, и васильки… Побуду с родителями! Какое счастье, что я еду на дачу. Как эти мамашки молодые надоели. Такие тупые, заявления не могут без ошибок заполнить. Не работа, а нервотрёпка, домой придёшь — этот сидит, всё по буку своему с зазнобой переписывается…

Так мама разговаривала вроде бы со мной, а вроде и сама с собой, и я прервала этот её словесный поток:

— Мама! Ночью в этом треснутом ящике у меня звенело что-то!

Мама молчала. Потом спросила:

— У тебя там лежит что-то звенящее?

— Да. На одной кукле колокольчик.

— Он и звенел.

— Но его же никто не трогал! Почему он вдруг звенел?

— Не знаю, — раздражённо сказала мама. Потом замерла, дальше спросила испуганно:

— Только колокольчик?

— Нет. Ещё как будто шорохи, вроде кто я в ящике копается.

Дело в том, что мне всё всегда везде мерещилось. На даче полотенца, которые бабушка вешала сушиться в моей комнате, напоминали мне ночью приведения как в «Карлсоне». Ещё ночью ко мне приходила в комнату девочка. Приходила и садилась на корточки, опираясь спиной на дверцу шкафу. Девочка была лет трёх, с длинными волосами и бантиком на ободке, она катала по полу паровозик. Утром паровозик всегда оказывался там, где я его оставила с вечера. Но я-то знала, что эта хитрая девочка маскирует игрушку так, словно ничего не было. В прошлом году вообще история случилась. У нас в классе есть девочка Лера, я уже о ней говорила. Которая пенсию за умершего папу получает. И вот она такая красивая, хулиганистая, спортсменка, и она мечтала о хорошем мальчике. Потому что плохие-то с ней хотели ходить. А Лера с ними не хотела. Она выдумала себе идеального мальчика Карла, и всё время о нём мне рассказывала. Все знали, что Карл выдуманный. Все знали, что это прикол такой, даже учителя. Учителя даже шутили: что ли Карл за тебя учить и решать всё будет, ну по аналогии «кто будет делать? — Пушкин!». И вот у Леры появился парень в реале. А с воображаемым Карлом она поступила так. Она сказала мне:

— Забирай Карла.

И я забрала. И Карл стал теперь со мной. Я его не вижу, но я знаю, что он со мной. И мама знает. Мама конечно улыбается. Но мне с Карлом спокойнее. Я так и сказала маме:

— Я же не совсем одна. Мы с Карлом.

— Ну хорошо, не заиграйся только со своим Карлом.

Мама была не против Карла. Она говорила, что, когда была девочкой и мечтала о любви, тоже всё представляла себе невидимого парня. Мечтала. Мама считала, что Карл — это моя мечта. Так и было.

Мама, когда услышала про шорохи, сказала:

— Поедем со мной. Мне не нравятся твои рассказы о шуршаниях.

Но я отказалась. Мы договорились быть на связи, и мама уехала.

— В конце концов, дача недалеко. Приедешь, если захочешь.

Да уж недалеко. Час на автобусе трястись. Так ещё он ходит раз в полтора часа, а то и в два, надо расписание глянуть.

Глава третья Не Карл

Весь день я радовалась. Я ходила по комнатам. Я вдыхала свободу; не смотря на мошку, я выходила на балкон и любовалась из окна нашим самым лучшим в городе двором. Во дворе были разбиты клубы и росли сильные грушевые деревья. К вечеру стало страшновато. Я осознавала, что важно спокойно пережить первую ночь. Но как её пережить, если последние две ночи мне мерещились звуки колокольчика из треклятого треснутого ящика. С детства, когда мне становилось страшно, я рассаживала вокруг себя игрушки. Куклы, резиновых зверюшек, паровозик и машинки. И тут я взяла и посадила на диван перед телевизором кукол. И мы все вместе глядели сериал. Перчаточная бабушка с горбатым носом тоже была тут. Да и остальные четыре куклы перчаточные куклы были среди других. Мне было приятно надевать на ладонь юбку бабушки, оживлять её: она «бегала» по спинке дивана и наклоняла голову совсем как я в детстве. Я любила ползать по дивану, именно по спинке.

В сериале были такие симпатичные мальчики, я вспомнила Дом творчества… Две недели назад в Доме творчества, в огромном актовом зале проходил отчётный концерт студии «Тип-топ». Эту студию Светлана Эдуардовна организовала. Я рассказывала. Они в крутом фитнес-центре, а так бы и я могла там быть, если бы студия в нашей школе осталась.

В Дом Творчества я хожу три раза в неделю на кружок, и всегда на первом этаже, где лежат эти противные рыбные газеты и другая реклама, я прочитываю на стенах все афиши. В Доме творчества и театр есть. Наш кружок для театрального коллектива большую куклу делал.

Последние года три я в ожидании отчётного концерта «Тип-топа». Я обожаю их концерты. Там танцует такой мальчик, это просто картинка, классный мальчик. Ещё в апреле появилась афиша на стене. Этот суперкрасивый мальчик держит на руках девочку. Ну и много мелких фоток по краям. Эх, подумала помню, у него наверное столько девчонок. И эта девочка, которую он в поддержке схватил, тоже на него так смотрит и за шею обняла… В принципе ясно, что если бы не обняла, шлёпнулась бы. А всё равно завидно. Я не жалею, что тогда не стала ездить в этот дорогущий фитнес-центр, куда студия переехала. Я бы всё равно бросила. У меня же рукодельный кружок. Это ещё круче, чем танцы. И рисую я по-тихому, для себя, и картинки выкладываю в соцсеть. У меня и по полтосу лайков бывает… По городу тоже были развешаны афиши. «Тип-топу» 5 лет! Приходите! Обычно зал на их отчётных концертах был наполовину заполнен. А в этом году всё было заполнено! Я заранее решила прийти и занять место в первых рядах — первые ряды всегда заполнены бешеными бабушками и крикливыми мамашками. Не люблю я людей, многолюдие, но хотелось быть ближе к моему любимому танцору. Я пораньше ушла с кружка. Бежала по лестнице вниз, на первый этаж, как угорелая. Но весь партер уже был забит. Тогда я села туда, где кресла по склону поднимаются, повыше, подальше, за режиссёрским пультом. Там обычно никто не садится. Всё равно теперь, куда садиться, э-эх, прозевала я хорошие места. Настроение плохое, теперь важно, чтобы поменьше людей вокруг меня. И тут, только я села, откуда ни возьмись та высокая женщина, которая на рынке среди бабок кукол продавала. Она была с огромной камерой на груди. Тысяч сто такой фотик стоит, ещё же и вспышка. Я удивилась: зачем она тогда куклы продавала, если деньги не нужны. В деньгах она не нуждалась. Я заметила перстень из необработанного бриллианта у неё на руке. Вряд ли это была стекляшка. Я знала, как выглядит бриллиант, потому что маме пришлось зимой продать прабабушкины серьги за бесценок. Ни мама ни я не разбирались в украшениях, и в ломбарде нас обманули. Дали втрое меньше. Но всё-таки мама смогла на эти деньги в платном медицинском центре обследоваться. Всё обошлось, всё у неё было нормально по части анализов и разных УЗИ. А мама уже паниковать начала, внушила себе чушь, что у неё рак, но конечно она плохо себя чувствовала. Оказалось: щитовидка увеличена… Ей прописали лекарства, и она их теперь постоянно пьёт, нет никакого рака.

Значит эта женщина. С перстнем и в дорогих джинсах и дорогой футболке. И в руке у неё пакет. Она улыбнулась мне:

— Привет!

И я ей: здрасть.

Она замахала кому-то, девушке какой-то, тоже очень высокой и мальчику. Они сели высоко, под окна, из окон на экран проектируют фильмы.

Я говорю:

— Там не надо садиться, там колонки на задней стене.

Женщина крикнула им, чтобы пересели, и говорит мне:

— Ещё полчаса до начала. Ты так рано пришла… — и гладит меня по руке. И я чувствую холод перстня…

— Как все, — отвечаю, а сама думаю: что она ко мне пристала… И чувствую, что краснею. Я же из-за этого хорошего мальчика здесь так рано.

— Я хочу с тобой поболтать, — как мысли мои прочитала. — Смотрю: любишь разное старьё?

— Да. Я тут в кружке рукоделия. Мы куклы шьём.

— Вот это тебе, — и женщина протягивает мне пакет, а сама встаёт.

Я открыла пакет, а там — перчаточные куклы!

— Ура! — стала благодарить. И вдруг признаюсь: — У нас с деньгами туго сейчас. Знаете…

Я хотела рассказать о серьгах, о Стасе и его зазнобе, о том, что еле наскребли деньги на мой рукодельный кружок в мае-месяце.

— Знаете…

— Знаю, — и улыбается, машет своим, видно это дети её, мальчик скорее всего, а девушка не знаю. Я тоже обернулась. Женщина уже совсем пошла по ряду, а мне вдруг так захотелось ей ещё что-нибудь сказать, но я молчу, решила не навязываться. Но всё-таки сказала ей:

— Спасибо! Замечательные куклы, особенно бабушка.

Она кивает:

— Так понравились? — когда уже в проход из ряда вышла, говорит: — Обещай мне: ничему не удивляться, ничего и никого не пугаться.

— Обещаю! — кричу ей и помахала рукой. Чуть не сказала, что со мною же Карл.

Концерт я смотрела рассеяно. Классного мальчика не было. Вместо него вытанцовывал какой-то долговязый урод. Выжили, решила я. Мне Стас часто рассказывал, как у них в гипермаркете самых активных и талантливых выживают. Стас говорил, что это всегда было, а сейчас процветает, конкуренция везде дикая. Поэтому Стас на работе свой ум никогда не показывал, а мне с геометрией он всегда помогал, и не просто задачу за меня решал, а пытался объяснить. И я понимала. По алгебре Стас тоже пытался, но я по алгебре туплю, и Стас просто мне решал, а я переписывала своим жутко мелким почерком…

Вспомнила я сейчас, сидя на диване, как мне куклы эти достались, и порадовалась. И только сейчас меня торкнуло: откуда эта женщина знала, что я на тип-топовский концерт пойду? Она что же: специально для меня этих кукол захватила? Вряд ли она первому встречному хотела их отдать. И всё: мысль привязалась, так я с ней и легла. Я легла не в своей комнате, а там, на диване, где смотрела телевизор. Ночник включила, чтобы не страшно. И занавески не стала зашторивать. Я любовалась звёздным небом, тонким месяцем. «Здравствуй, Месяц Месяцович, я — Иванушка Петрович», — вспомнила я стихи.

Я люблю ночи, тёплый воздух, зимой я мёрзну. Но уже два года вяжу себе такие тёплые свитера, что не холодно. А вот шерстяные носки не получились. Носок вышел огромный, и я распустила. Теперь жалею об этом, можно было в этот носок подарки под ёлку маме класть, но раньше я не знала, что подарки можно класть в носки, вот и распустила. Я любовалась небом, и не заметила, как заснула.

Проснулась ночью от какого-то шума. Даже не шума, а шуршания. Кто-то настырно хозяйничал в соседней, то есть моей комнате. Моя комната рядом с маминой, они соединяются дверью, дверь конечно же открыта, я её никогда не закрываю. Я замерла, прислушалась: вдруг показалось?.. Похвалила себя за то, что легла в маминой комнате. Через время, достаточное для того, чтобы увериться, что всё — глюк, сон, фантазия и неправда, в ящике опять что-то двинулось. Я замерла уже не так осторожно. Лежала, тряслась и думала: «Ну и что такого? Да ничего такого. Был же у меня когда-то игрушечный фотоаппарат. Он ночью сам собой начинал вспыхивать и щёлкать затвором». Были и другие звуковые игрушки, распиханные по ящикам. Игрушки тихо свистели, гудели, постреливали или просто вскрикивали, предчувствуя агонию батареек и аккумуляторов. Всякое бывало в моём нервном детстве, каких только голосов не издавали все эти китайские пластмассовые люмпены во время Стасовой починки однодневными клеммами и проводами диаметром с волос. Маме приходилось ночью включать свет, искать взбесившуюся игрушку, которая трусливо замолкала в самый ненужный неподходящий момент. Однажды поиск затянулся почти на всю ночь. В результате оказалось, что тихое бормотание исходит с балкона. Там игрушка была оставлена Стасом после починки, а точнее — недочинки. Скорее всего, её внутренности начали разлагаться, батарейки агонизировать, что привело к тихому и постоянному жужжанию наподобие «э-ээ», и так всю ночь… И не одну ночь. Просто мне стал надоедать этот звук из ночи в ночь, и тогда только я пожаловалась маме.

Но сейчас дело было в том, что тех старых игрушек не было, в треснутом ящике лежали безбатареечные, безаккумуляторные куклы, игрушечная элита моего собственного производства! Перчаточные куклы сидели на спинке дивана, они были рядом со мной.

Еле дожила до утра в этих редких, раз в полчаса, шорохах. Часам этак к десяти я совершенно очухалась и могла почти поклясться, что шуршало за ночь раза четыре, и точно в треснутом ящике.

Я не стала пить чай, не стала чистить зубы, я оделась и поехала на дачу. Бабушка с дедушкой так мне обрадовались. А мама спросила, когда пошли с ней к пруду:

— Карл?

— Не знаю. Карл — не Карл. Но орудует кто-то в ящике. Как мышь, наподобие того.

— Это твой папа, — выдала мама. — Когда он умер, также шебуршало в ящиках. Тогда ящик у нас был один. Мда… Какой ты тогда была активной девочкой, с какими мускулами на руках…

— Мама! — только и смогла выдать я. Мама всегда вспоминала про активное детство, она очень и очень переживала из-за моей полноты и сидения подолгу на одном месте.

Мы сидели под ивой, на нас были шляпы с сеткой — от мошки. Надо сказать, что сезон мошки почти закончился — весна была ранняя, и мошка, соответственно тоже, так всегда у нас бывает, если январь сильно минусовой. Мама успела обгореть за прошлый день.

— Мама! — сказала я. — Ты как эти приезжие рыболовы. Почему ты не бережёшь кожу?

А мама вдруг спросила ни к селу, ни к городу:

— Лорочка!

— У?

— Ты никогда не задумывалась, почему у нас тут степи и засуха, и вдруг этот пруд.

— Нет. А что?

Пруд был гаденький, с пиявками, гадюки тоже любили здесь побултыхаться. Гадюку надо хватать за хвост. Тогда она дезориентируется в пространстве, висит как оборванная бретель. А ещё попадаются ужи-шахматки, но те чаще в речных запрудах, они рыбу целиком заглатывают — хам! Я ужей за хвост никогда не таскала. А гадюки — моя слабость, я их в детстве любила помучить. Меня дедушка научил хватать их за хвост. Они тоже могли напасть, шипели, но обычно спящих мы с дедом за хвост хватали.

— А я вот задумалась. Проходила недавно мимо той низины, где стройки шли и так ничего не выстроили. Говорят, там постоянно влага, подводные источники… Ты никогда не задумывалась, что это аномалия?

— Нет. Географ говорил что-то про подземные воды… Он говорил, у Волги есть подземные притоки.

— От нас до Волги как до Владивостока.

— Не знаю мам. — я согласна была говорить о любой ереси, но только, чтобы больше не говорить о папе. Я испугалась маминых слов.

— Ты знаешь, — мечтательно проговорила мама. — Когда я проходила мимо этой стройки, мне показалось, что я видела нашего папу.

Ой, ё! Моей маме срочно надо было лечиться у психиатра, а не у терапевта и эндокринолога. А мы последние серьги уже продали.

Мы сидели и смотрели, как маленький ужик-шахматка плещется в пруду. Неужели его устроят пиявки?

Мама и раньше упоминала папу:

— Это папа тебя защищает, — если у детсадовского, а потом и школьного моего обидчика начинались неприятности.

Раньше я была этому рада. Пусть папа с неба меня защищает, ему же видно. Когда я выросла, я поняла, что никакой папа с неба меня не защищает, просто за плохой поступок рано или поздно придётся расплатится — так говорил дяденька-лектор. В нашем доме творчества бывают лекции и встречи с писателями. И наш кружок сгоняют в обязательном порядке, да всех, кто в Доме занимаются, сгоняют — для массовости. Человек же готовился, ему неприятно, если в зале будет пусто… И вот дяденька рассказывал о чём-то, а я думала о чём-то своём. Обычно я мечтаю о своём будущем парне или размышляю, какую куклу следующую мне делать, мысленно прорабатываю, как говорит наша руководительница, эскиз, образ… Я вспомнила, как сказала Стасу зимой:

— Это мой настоящий папа мстит тебе за наши обиды.

Я долго была на даче. Меня стало отпускать. Всё произошедшее мне теперь, по прошествии десяти дней, казалось выдумкой и бредом. Я каждый день ходила на пруд, со мной был мой Карл, во всяком случае, мне всегда так казалось, в душе я никогда не бываю одна. В душе я часто веду нескончаемый диалог с кем-то. Конечно же с Карлом, а с кем же ещё. Мама больше не заводила мистические разговоры. Всё забылось… И я решила вернуться. Мне надоела червивая малина. Жутко хотелось шоколада. И потом я очень переживала: деньги, которые оставила мне на жизнь мама, остались в квартире. Я почему-то не взяла все с собой деньги, испугалась, что стибрят по дороге. Поговаривали, что группа мальчишек-карманников орудует в городе.

Я засобиралась обратно. Вдруг Стас вернётся раньше времени и заберёт деньги, они лежали на кухне, в ящике стола с ложками, вилками и ножами.

Глава четвёртая Призрак

Я ехала по наступающей на шоссе тьме. Луна светила всем своим блином.

— Полнолуние, — сказал мужик в автобусе.

— В полнолуние люди как с цепи срываются, — сказала тётка, она ехала с полными корзинами ягод.

Я зашла в супермаркет. Купила шоколадку. И встретила свою крёстную тётю Надю. Мама звала её Надька-толстая. Надька-толстая раньше дружила с мамой, но после ссоры не общалась с мамой года три. Потом они опять стали общаться, но уже не так сердечно. Во всяком случае я не помнила, чтобы тётя Надя приходила, как раньше, к ним домой, снимала провонявшие котом туфли и сидела на кухне, пованивая ногами и рассказывая маме о своих любовных похождениях. Похождения заканчивались обычно безумным прощанием и клятвами. Надя-толстая была не замужем и «чиста перед богом», как она о себе говорила, обожала читать женские романы.

Тётю Надю я встречала в магазинах часто. Один раз даже распластанной на керамограните — это же тётя Надя, ей из-за живота ног не видать… Ну вот и сейчас встретила. Тётя Надя добрая, раньше была увлечена христианством и посещала церковь. Батюшка разрешил Наде не прикрывать голову, и Надя крестила меня в такой мини-панамке, связанной крючком — я часто пересматриваю свои немногочисленные фотографии. Такую панамку носят иудеи на всех картинках, но Надя была русской и православной, просто её круглому лицу абсолютно не шли платки.

Как всегда я спросила у тёти Нади о её больной маме.

— Да мамка-то умерла. — И Надя-толстая потрясла тележкой с упаковкой молока. — Мама в основном молоко пила, а я так, в память о ней с молочком кофе попиваю, — сказала тётя Надя и с любовью погладила полиэтилен, в который были запаяны двенадцать кирпичей молока — пока стояли в очереди я их пересчитала. Тётя Надя кумарила по продуктам, магазины была её страсть.

Тётя Надя конечно же предложила подвезти до дома. Это было очень кстати. Наступила ночь, комары просто озверели, нападали как ненормальные.

Пока ехали, тётя Надя рассказала, как «мамка умерла» тридцатого декабря, и она никому не сообщила, чтобы не портить праздник. Рассказала ещё, что первые сорок дней в доме было тяжело находиться:

— Мамка точно была в квартире. Но я записки за упокой писала, в церковь ходила ежедневно, и сейчас дома спокойно.

«Интересно: а писала ли мама записки, ставила свечки за упокой?» — размышляла я, наблюдая в окно машины, как бежит, подпрыгивая между чёрной листвой деревьев, луна, точь-в-точь лицо тёти Нади в платочке, который ей так не идёт. Ещё я подумала: «Почему от Нади мама отстала, а папа всё шебуршит по игрушкам?» Я не знаю почему я так подумала, просто промелькнуло в голове. Тётя Надя подвезла меня прям до подъезда, сама позвонила маме и доложила, что со мной всё в порядке, мы-то с мамой перекидывались сообщениями.

В квартиру я вошла расхрабрившись. Никого тут не было все эти дни. Я проверила деньги в ящике. Фу-уу. На месте… Стоп! Их стало больше, чем было. Раза в три точно! Неужели Стас до сих пор с работы не вернулся? Он же положил мне деньги, не Робин же Гуд! На всякий случай я проверила дверной замок и скинула Стасу сообщение: «Спасибо!» Он тут же ответил: «На здоровье, Лорочка!» Он бы лучше о здоровье мамы думал, тогда бы нам серьги дореволюционные не пришлось отдавать за бесценок. В маминой комнате в окно заглядывала страшная, страшенная луна. Ещё на небе были шарики вроде как маленькие луны за облачками. Они у нас в небе часто у ковша Большой Медведицы появляются. Все к ним привыкли. Луна пробивала светом штору — никакой ночник не нужен. Вспомнив разговоры в автобусе, я решила спать в своей комнате (там луна в окно не светит) и ничего не бояться.

Ночью, проснувшись от шебуршания, я смело села в кровати, подложив под спину верблюжью подушку, оглянулась. Лунный свет заливал и мою комнату. Наверное, Луна светила сейчас в мамину комнату по прямой, попадала своей дорожкой в дверной проём, и, соответственно, дальше по прямой в мою комнату. Блин! Почему я не закрыла дверь? У ящика, на полу, подобрав ноги, сидел мужик. В пятнистом туристическом костюме, лысоватый, в очках, душка перемотана изолентой. Такой лентой отчим перематывал провода.

— Это ты моих кукол трогал? — от жуткого испуга я раскричалась. Не верьте тому, что страх парализует. Хочется кричать и бежать, бежать и кричать. Но я боялась пройти мимо мужика, вдруг он ко мне приставать начнёт. Я осталась в кровати.

Лунный свет из окна блеснул в линзах очков, мужик тяжело вздохнул. Лунный свет падал и на мою кровать… Я вспомнила слова высокой девушки: «Ничего не бойся!». Вспомнила и тут же страх как рукой сняло, я перестала бояться, я стала не я. И, вспоминая сейчас всё произошедшее — я помню своё состояние — мне стало казаться, что всё хорошо и обыкновенно. Мне казалось в ту ночь и в последующие дни: это вполне обыденно, что он появился рядом со мной. Не я подумала теми же мыслями, что думаю обычно я: одной боязно, а этот, кажись, не агрессивный, тихий, бессильный и беспомощный.

— Ты папа или Карл?

Мне не хотелось, чтобы это был Карл. Карл — высокий молодой и красивый. А этот — не очень молодой и… совсем некрасивый.

Мужик опять вздохнул, ещё печальнее, ещё тяжелее.

— Немой, что ли?

— Ну, я же умер, — еле слышно сказал мужик.

— Жаль, — искренне сказала я. — По тебе червяки-то не ползают?

— Нет. Что ты. Я невидимый.

— Нормально, такой невидимый, прям человек-невидимка. Я-то тебя вижу.

— Видишь.

— Ну, значит ты, скажем так, частично видимый, окей? — ого: я стала говорить как англичанка.

— Окей, — вздохнул мужик. — Я не Карл, я твой папа.

— Что будем делать? — я, честно, очень обрадовалась, что это мой папа, и состоит не из червяков, если верить ему на слово. Я конечно же смотрела кучу фильмов про приведения и загробный мир. Был один фильм, где парень — приведение. Его видела только медиум. «Но я-то не медиум», — подумала я.

— Нет, я не Байрон, я другой, — вздохнул папа, он всё время говорил со вздохом, свистел, как больной туберкулёзом и ставил неправильные ударения, как глухонемые, которые всё-таки немного говорят. — Ты не медиум, ты просто моя дочь. Моя единственная дочь.

— Нормально. Мысли, значит, читаешь? — и я почему-то вспомнила, как прочитала мои мысли во Дворце творчества эта высокая добрая женщина с перстнем.

— Читаю.

— Ты такой грустный, папа… — я не знаю, что на меня нашло, мне захотелось как-то расшевелить этого призрака.

— Наоборот: я впервые со дня смерти радуюсь, — вздохнул почти весело.

— Ты на сегодня только со мной или навсегда?

— Не знаю. Дай, пожалуйста, посидеть, привыкнуть.

— Ну и привыкай, — обиделась я, положила подушку, взбила её, легла, отвернулась к стене, накрылась одеялом и… заснула.

Когда я проснулась, папа по-прежнему сидел за столом. Цвет лица его при дневном свете был бледноват, сероват, синюшен и чёрен — только и всего. Борода, казалось, вообще не росла. Свет из моего окна не бликовал в линзах очков. В моей комнате несолнечные окна, солнце светит вечером, может тогда забликуют?

— Близорукий? — спросила и потянулась.

— Астигматизм, — прошептал папа. Голос его был утробный, как будто он чревовещатель.

— А-аа… Точно. Мама раньше всегда об этом окулистам говорила, когда мне зрение проверяли. Ну: чем займёмся?

— Можно погулять, — вздохнул папа.

— Ла-адно. Вчера, пап, прикинь, обнаружила деньги, много денег. Это ты?

— Сколько угодно, — ответил папа ровным голосом.

— Я сегодня куплю себе шоколада, сколько захочу? — я прощупывала папу. Мама сердилась, когда я ела шоколад.

— Но ты извини конечно. Тут я солидарен с мамой. Шоколад тебе ни к чему.

Ё! Ух! Тьфу ты! Читает мысли.

— Хочешь сказать, что я жирная? Да: я жирная, но без шоколада не могу.

— Нет, ты пока не жирная. Но шоколад вреден. Тем более такой барахляный с добавками, какой сейчас продают. Тебе же мама говорит об этом, а ты злишься на неё. «Отстань от меня!» — говоришь. Разве так можно с мамой.

«Барахляный» — я вспомнила, что-то подобное из своего глубокого детства. «Барахло» я часто слышала и от мамы, когда притаскивала из магазина мешок с синтепоновым наполнителем — он же пухлый.

— Опять барахлом всю комнату завалишь? Давай скорее игрушку набивай.

Ага, подумала я, «барахло» — папино слово или, наоборот, мамино, а папа просто повторяет?

— Моё это слово. Я так называл вредные продукты — «барахло», — сказал папа, на этот раз не вздохнув. — Шоколад — «барахло»

— Уйди от меня! — взбесилась я. Шоколад был моим наркотиком, транквилизатором, дурной привычкой — как угодно называйте. Я испугалась, что папа пропадёт, я говорила, отвернувшись от него, копаясь в шкафу, я искала футболку посимпатичней в честь воскрешения папы или его тени — какая разница! — решила принарядиться… Я аккуратно покосилась на стол. Папа по-прежнему сидел на стуле, вполоборота. Значит, не обиделся.

— Я не воскрес. Пока я тень.

— А воскреснуть у тебя не получится?

— Не-е-эт, — папа сказал это протяжно-протяжно, стало понятно, что звуки какие-то нечеловеческие, страшные, утробные. — Воскреснуть — это… что ты, что ты. Тенью показаться — первый в миру случай.

— Первый случай где?

— Везде.

Я ещё хотела спросить, откуда он вернулся и действительно ли он папа, как утверждает, а не Карл, но решила, что для первого раза с меня достаточно. Не смотря на то, что я была не я, мне этих впечатлений хватило бы на всю оставшуюся жизнь.

— Ладно, пап, пойдём гулять. Ты бы, что ли, футболку какую надел вместо куртки. Жарко же.

— Мне не жарко, не волнуйся.

— Да уж понимаю. Там же у вас холодно.

— Где?

— В загробном мире, — всё-таки я это сказала сама, не спрашивая.

— Но я не в загробном мире.

— А где?

— Я — в мире ином.

— В ином, значит, в загробном, да? — наконец до меня дошло, что я говорю слова, которые и не думала говорить, как будто повторяю за кем-то. И ещё раз убедилась, что я это не совсем я.

— Загробный — значит — «за гробом». А я — в ином.

— Не понимаю, — а это кто сказал: я или не я?

Всё смешалось, не поймёшь.

Папа впервые посмотрел на меня. Сквозь очки были видны глаза, зрачки бесцветно-серые с зелёными вкрапинками — у меня тоже в зрачках такие вкрапления на сером. Надо сказать, что папа предстал передо мной самым-обычным-вроде-бы-человеком. Но каким-то пыльным, что ли. Как будто одежда пролежала очень долго без дела, и никто за ней не следил.

— Мир конечный, а жизнь вечна — решили у нас, — сказал папа.

— У вас — это где? — я решила, что, раз начал, пусть колется, говорит откуда. Но папа говорил о другом:

— Мир конечен, а жизнь вечна, запомни эти слова. Подумай над ними.

— Запомнила, подумала, — передразнила я недовольно. Прям, как мама, не отвечает на вопрос, а талдычит своё.

— Есть миры вечные и навсегда, такой, как наш. А есть конечный, такой как ваш.

Да чё он заладил: мир конечный, мир конечный, — подумалось мне. Он кончился, то есть скончался, а мы-то живём в мире. Когда-то и мы умрём, а мир останется…

— Ещё раз напоминаю: подумай над тем, что мир конечен, а жизнь вечна.

— Ты с неба? — спросила я в лоб. — Я уже упоминала, что считала, что папа наблюдает за нами с неба.

— Нет.

— Так что: из ада что ли?

— Было дело, похлестали там меня. Ох! Долго объяснять. У меня уникальный шанс. Я — ходок, первый из плывунов.

— Из кого первый? — я понимала мало, слишком много всего, я решила больше не думать. Мозг мой вскипел окончательно.

— Долго объяснять. Попозже.

— Но ты зачем-то явился?

— Да. Сделать дела, которые не сделал, и переиначить, переиграть, переделать те дела, которые сделал неправильно. Но тут всё совпало. Уникальное совпадение. Мысли об эксгумации, энергии плывунов, на кладбище вы не ходили — уникальный, почти ничтожный шанс. Без короля ничего бы этого не было. Он — подвижный разум всего.

— Да чего всего?

— Плывунов.

— А зачем ты столько лет ждал? — вот это были мои слова, кто-то, за кем я повторяла, кажись меня отпустил. Может это был Карл…

— Ждал маминых мыслей и продажи бриллиантов. Бриллианты меня не впустили бы.

Старушка, перчаточная кукла лежала на верблюжьей подушке и кивала мне! Мама-мия! Я вспомнила «Пиковую даму», я вспомнила разные истории про ожившие портреты…Неужели Карл — это она?!

— Ты росла, — шептал папа. — А меня не было рядом. Это время кажется вечностью. Так и есть. Я умер. И время для меня встало. Если бы не мучения…

— Тебя там пытали, да, папа?

— Мамины мучения.

— Причём тут мама? И мучаемся мы только последний год.

— Мама мучается молча, вспоминает, страдает, она тоскует по мне.

— Я тоже тоскую по тебе, папа, — это было неправдой. Папа и так сказал:

— Это неправда.

Мне было стыдно. Как мне было стыдно. Ведь я помнила, что деньги положил в ящик папа. Неужели, я подлизывалась к нему из-за денег?

— В плывунах мучения родных помогают. Я бы чувствовал, если бы ты мучилась и тосковала. Мы можем не рвать с миром конечным — это наше отличие от кладбищенских. Мы не можем рвать с миром конечным, а кладбищенские могут.

Я ничего не поняла. Мне до сих пор было стыдно, и я сменила тему:

— А зачем, пап, ты игрушки шевелил?

— Я искал, искал… Искал. Не нашёл собачки. Когда тебе было два месяца, я подарил тебе плюшевую собачку, зелёную в чёрных пятнах. Я купил её в китайском общежитии за тридцать пять рублей. Кстати, деньги, у вас всё те же?

— Деньги как деньги. Тысячи.

— Значит, инфляция. Я так искал тебе эту собачку. У меня совсем не было денег. Я искал хорошую и дешёвую.

— Да вот же она! — я достала игрушку из-под матраса. — Я с ней сплю. Это мама мне отдала.

— Ах, вот оно! Можно?

Я протянула собачку. Папа положил её себе на чёрные ладони. Сидел и смотрел на неё.

— А почему, раньше, когда ты умер, ты шебуршал игрушками, а мама тебя не видела?..

— Мама — видела. Я ей снился. Она тебе не рассказывала?

— Н-нет.

— Так, папа, я не поняла. Ты был невидимый, раз маме снился?

— Для мамы — да.

— А почему ты сейчас видимый? Или тебя только я вижу?

— В плывунах развитие. Прогресс, эксперимент. Я первый ходок.

— Ты говорил. Но мне от этого понятнее не становится.

— Не в каждой семье верят, что их папа оттуда их защищает. А я нисколько вас не защищал.

— Знаешь, папа, мне кажется, мама больше от бессилия это говорила. Когда тебя обижают, хочется верить, что обидчик будет наказан. Ты был вроде бога.

— Ну уж нет. Я был я. А Он — папа подбросил на открытых ладонях собачку, и так же поймал. — Он — это совсем другие сферы, высшие. Совсем другое

— Ма-а-ма! — испугалась я, увидев, как неуклюже летает моя летучая собачка. Я кидала и подбрасывала её за свою жизнь приблизительно так. — Ты как будто с чужими руками, или в больших рукавицах.

— Привыкну. Надо размяться.

Старушка на подушке вроде бы опять дёрнулась.

— Ма-ама! — я снова шарахнулась.

— Я не сделаю вам ничего плохого. Не бойтесь меня. Всё, пока всё. — папа весь как-то обмяк, стал похож на одну из моих игрушек.

— Ты устал от разговора?

— Нет. Совсем нет. То есть — да-ааа. Надеюсь всё исправить.

— Значит, ты здесь, пока всё не исправишь?

— Да.

— А это долго?

— Не знаю, дочь. Ничего не знаю. Мы же не будем, покупать шоколал, дочь? Мама же не любит, когда ты много ешь.

— Мама, мама, — заворчала я. — Мама на даче.

Поздравляю себя: теперь я дочь призрака. И по ходу сумасшедшего призрака.

Глава пятая Новый жилец

Бывает так. Тянется, тянется день, тянется твоё существование, конца и края нет этой серости, повседневности. И мучаешься, щёлкаешь пультом по программам, сидишь в ожидании сообщения перед компом. Все такие красивые, такие успешные, постят фото, общаются в сети, тусят в старом городе. Я одна такая дура или ещё есть люди, которые никому не нужны? Меня спасают куклы, вязание тоже. А шитьё — бесилово. Шей да пори — без дела не сиди… Шитьё юбки продвигалось. Но даже за швейными занятиями мне грустно. Так вот поживу до старости, смастерю сотни кукол, и всё. Куклы останутся — это радует. Но хочется насыщенно жить сегодня. Обычно приблизительно такие мои терзания заканчивались пересчитыванием мелочи и походом в магаз за шоком. То есть, за шоколадом. Иногда и на две плитки хватало. А когда хватало на три, мир становился цветным, и этому не мешали ни мошкА, ни комарьё. Но сегодня день был самый насыщенный в моей жизни. С ночи я была в шоке. Сначала по привычке хотела шок-допинг, но папа пожурил, я заснула. Да! После утреннего разговора я легла спать. Может, это старушка носастая усыпила меня, перчаточная кукла. Я чувствовала себя ужасно уставшей, как будто мне пришлось плотно набить наполнителем голову ростовой куклы. Проснулась я от пикания мобильника: отчим писал, что скоро будет…

Ага! Вот почему он мне сразу ответил — он ехал в поезде и скучал. Обычно он мне не отвечал так быстро. Но деньги в ящике на кухне были не его. Мне его вообще не нужно, этого предателя. Я молнией бросилась на кухню забрать деньги. Стас вошёл, поздоровался. (Последнее время он не здоровался ни со мной, ни с мамой, и вёл себя так, будто мы ему должны по гроб жизни.) Он осунулся за те три недели, что я его не видела. Под глазами налились мешочки. Стас неаккуратно (что на него не походило), бросил чемодан посередине прихожей, раздражённо пнул его ногой и сразу полез под душ. И я спокойно, спокойненько так, перепрятала деньги у себя в комнате. После ванны отчим разобрал чемодан, включил стиралку. Она неестественно зарычала, она будто охрипла.

— Ей не пользовались две недели, соскучилась, — сказал папа о стиральной машинке. Впервые сказал, а не вздохнул. Он как-то сразу стал сильнее после того, как чемодан в прихожей с шумом грохнулся, брякнулся о половую плитку — у нас в прихожей плитка на полу. Всё падает в два раза громче, чем на обычный пол. Папа выпрямился на стуле.

— Ей надо прокашляться и тогда она войдёт в колею, — в тон папе ответила я как бы о машинке. На самом деле и папа, и я говорили о стиралке иносказательно, то есть имели в виду отчима.

Сейчас отчим готовил на кухне.

— Иди к нему, — вздохнул папа, как и раньше. В нём не было резвости, как после падения чемодана. То был минутный прилив сил.

— Не пойду.

— Иди!

И я пошла. Ноги сами несли меня на кухню, и это опять была не я, я успела подумать, что я больше не хозяйка сама себе. Мне казалось, что и в доме теперь всё решает папа. Точнее, его чёрная пыльная тень. Я пила со Стасом чай. Он сам налил мне чай! Такого я не припомню. Чай наливала мне мама или я сама… проливала, у нас заварочный чайник какой-то тупой. Туп— туп, и дальше мимо.

— Чего не спросишь, как я съездил, Лора? — сказал он и кинул в чашку три куска сахару. Я удивилась: отчим не пил чай с сахаром, и на меня за это ругался.

— А что спрашивать? — это была не я, точнее не совсем я, поэтому я и говорила так смело. Обычно-то я вздыхала последний год, боялась ругани отчима. — Что спрашивать… Мама сказала, вы разводитесь. Мы тебя и не ждали обратно.

Табуретка под Стасом подпрыгнула, он упал на пол, загремел, матерясь. В переводе с ругани на русский я так поняла, что отчим сильно ударил ногу, косточку на лодыжке. Он вскочил, ринулся к холодильнику (там на дверце лекарства), заорал:

— Где? Где мази?!

— Ты что, папа?! — я аж чаем поперхнулась. — Ты же все свои мази припрятал в сейф.

Дело в том, что в папиной комнате стоял маленький сейф. И последний год он всё своё туда прятал.

Скряга, единоличник, так тебе!

Он хотел выйти из кухни, но завыл.

— Лора! Вот ключи! Достань из сейфа мазь. Пожалуйста.

Я поспешно кивнула, мне было неудобно от всей этой ситуации, отчим мне стал совсем не нужен. Мне стыдно признаться, но в том числе и потому, что на данный момент я была материально независима. В моей комнате в одной из кукол в ящике лежало достаточно денег на жизнь, жизнь вкусную и насыщенную. Я смогу сходить в кино, я смогу купить себе хорошую книгу, мне хватит на балетки и на хорошие джинсы, а может и на джинсовый комбинезон. Мне было неудобно ещё из-за мата отчима, ведь папа наверняка слышал… Я чувствовала себя не в своей тарелке из-за этих пропащих трёх кусков сахару, сахар был совершенно лишним, совсем не подходящих моему строгому Стасу. Я протянула руку за ключами, мне захотелось помочь Стасу.

В следующий момент кто-то невидимый отдёрнул мою руку. Не я сказала:

— Это твой сейф, Стас. А то сейчас мазь тебе принеси, а потом ты обвинишь меня в грабеже.

И отчим пополз в свою комнату. Пополз на четвереньках и воя. Дальше раздался его визг. Я подбежала к комнате отчима. За его компьютерным столом, любимом месте, сидел папа смотрел в тёмный экран ноутбука.

— Лора! — визжал Стас. — Лорочка!

— Ну чего тебе? — я не собиралась ничего ему объяснять. У меня самой ум за разум зашёл… Дико хотелось шоколада. У меня появилось какое-то мстительное злорадство.

Отчим дополз до сейфа, зазвенел связкой ключей, тихо крадучись повернулся замок этого железного «гроба»… Надо сказать, что Стас хорошо владел собой. Этому его научили стрессовые ситуации в гипермаркете электроники. Да и потом, он же не знал, что за его ноутом, к которому нам с мамой запрещено было прикасаться, сидит выходец с того света. «Хорошо, — подумалось мне. — Чтобы какой-нибудь червяк с папы, напугал бы отчима. Червяк такой: „Хам!“ Стас такой: бух! И вторая лодыжка приказала долго жить».

Стас тем временем помазал ногу, напялил специальный эластичный носок без пятки и носка:

— Так — мазь, так — компрессионный трикотаж. Всего лишь растяжение, всего лишь… — комментил Стас свои действия, а потом спросил:

— И что вы тут делаете?

— Сижу. — ответил папа.

Отчим прошёл на кухню, загремел ящиком (хорошо, что я деньги успела переложить!), достал что-то из ящика стола и опять вошёл в свою комнату. В руках у него был нож для мяса.

— Выматывайся, — сказал он.

— Да убери перо-то. Тебе надо, ты и выматывайся, — ответил папа, не оборачиваясь. Его очки, перемотанные изолентой, не отражались в тёмном плоском экране…

— Лора! Нет, это что-то! Ты видела, кто у нас тут? Это ты пустила постороннего в нашу квартиру?

— В нашу с мамой квартиру!

— Неважно, — поморщился Стас. — Кто это, ты можешь ответить?

— Это папа. Он зашёл из чистилища погостить.

— Офигела, что ли?

— Не разговаривай в таком тоне с девочкой, хребет переломаю, — вздохнул папа обречённо.

Отчим схватил сейф, и кряхтя и сгибаясь унёс его куда-то. Вернулся.

— Это папа. Ну мой папа, это он тебе мстит потихонечку… — это уже сказала точно я. Я осмелела, я чувствовала, как Стас растерян.

— Ах, папа, — сказал отчим и подошёл к папе вплотную

— Значит, это ты толкнул меня тогда давно, в январе?

— Не знаю, — ответил папа уверенно и спокойно. До меня стало доходить, что чем больше отчим бесится, тем лучше чувствует себя папа. Это называют энергетическим вампиризмом. Мне мама сколько раз говорила, пока я была маленькая, что я энергетический вампир. Я ничего такого не делала, и маму не собиралась мучить ни разу. Просто мне хотелось гулять на площадке, а мама тащила меня домой. Теперь ситуация обратная. Я всё время дома, а мама советует мне гулять, не замыкаться в себе. А с кем мне гулять, если со мной никто особенно не дружит, в кружке все старше меня, есть даже старше моей бабушки…

— Да не нервничай ты, — сказала я отчиму. — Папа у меня в комнате будет жить. — К тебе он просто заглянул.

Что ещё я могла сказать Стасу? Я сама толком ничего не знала, сама не понимала, как папа взял и очутился в комнате у Стаса, куда нам с мамой последний год запрещено было даже заглядывать. Но я решила смоделировать, предположить ситуацию, как учил психолог в школе.

— Срочно вызывай с дачи маму! — заорал Стас, размахивая ножом.

— Не надо её беспокоить! — попросил папа.

— Да, — ответила я в тон папе. — Зачем нам мама. Мы прекрасно будем жить втроём.

— Но шоколад я тебе не разрешу, — сказал папа и встал из стола.

Отчим шарахнулся.

— Садись за свой комп, подавись, — сказала я и вдруг заметила на лице папы ухмылку.

Папа вышел из комнаты отчима походкой робота. Так я впервые увидела, как он ходит.

— Лора! Что нам делать? Что нам делать?! — жалостливо запричитал Стас.

— Да положи ты нож на место. И расслабься. Ляг как обычно, в планшик поиграй, в интернете посиди, новости почитай, в соцсети лайкни фотки своей зазнобы.

— А мама в соцсети есть? — вдруг спросил отчим.

— Ты что, Стас? Совсем ку-ку? Мамы нет в соцсетях.

— Ну я подумал, может она зарегилась, нового мужа ищет. Сейчас же все через интернет знакомятся.

— Не суди по себе, Стасик. Ложись спать, ты устал, тебе завтра на работу?

— Да. У меня отпуск не кончился, но я уже сообщил, что готов. — Стас сходил на кухню, вернулся без ножа. — Давай я милицию вызову. Чужой мужчина, да у тебя в комнате.

— Он не чужой. Это мой папа.

— Как хочешь, — вздохнул Стас. — Нет! Я всё-таки позвоню маме.

— Не трогай её! Убью! — раздался глухой голос.

Отчим схватился за сердце. Он стал белым. Может так казалось на фоне светящегося в темноте экрана.

— Ложись, Стас. — сказала я заботливо. — Тебе же завтра на работу.

— Мне завтра на работу, — повторил Стас как человек дождя из фильма.

Последнее, что я видела, когда выходила из комнаты Стаса, это то, как он разбирал кресло и доставал тёплое одеяло с полки. И это, не смотря на жару!

Глава шестая Прогулка

Я днём выспалась, и вечером, после того, как захрапел Стас, мы вышли с папой прошвырнуться.

И только сейчас я поняла, что мне стыдно идти рядом с папой. Я молчала — папа же медиум, читает мысли, вот и пусть прочитает в моём мозге…

— Почему? — спросил папа.

— Что почему?

— Почему ты стыдишься меня?

— Да пойми ты, папа. У тебя одежда как у охранника или не знаю кого. Машины-то у тебя нет?

— Я ж не человек. Зачем мне машина? Там, откуда я, машины не нужны. Да и здесь можно обходиться без них.

— Ну вот. Я тебе, папа, скажу, потому что надо же мне кому-то сказать. Излить душу. Мне стыдно ходить и с мамой, и с отчимом, и с тобой. У отчима такая машина, за неё тоже стыдно. Старая. Вот были бы отчим, мама или ты на крутой машине, бмв какой-нибудь новой, я бы не стеснялась. А так — ни туфель-ни сумок, ни одежды, ни причёски нормальной, у мамы одни морщины. Ты понимаешь меня, папа?

— Не совсем. Маме и отчиму приятно с тобой ходить. Ты такая маленькая.

— Да где ж, папа, я маленькая? Рост сто шестьдесят пять, вес бараний, всё — в тебя.

В таких невесёлых разговорах мы дошли до остановки. Мы решили проехаться на юг города, в дальний магаз. Маршрутка притормозила, остановилась. Я поднялась:

— Пап! Проходи!

Но папа замешкался. Я поняла, что он не сможет залезть в маршрутку.

— Можно я тебя под руку возьму, — предложила я.

— Постарайся, — сказал папа. Папа явно не рассчитал своей силы, он ужасно ослаб.

Я попыталась взять папу под руку и вздрогнула. Я взяла под руку тряпичную куклу. Я выпрыгнула из маршрутки — на меня уже орали все три пассажира. Всего три, а такие оручие!

— Это кладбищенские, они следят за мной! — прошептал папа еле слышно.

Я пропустила мимо ушей его слова. Могут быть и у призраков мании преследования.

Вылазка оказалась неудачной. Мы потопали обратно. Папа весил мало, я волокла эту огромную по объёму массу, как ребёнок тащит нелюбимого мишку… «Хорошо, что сейчас лето, и народу на остановке нет, — размышляла я. — Затоптали бы папу и не заметили». Я покосилась на папу, он вдруг вырвался и шёл теперь как робот, и как будто задумавшись. В свете фонарей сейчас он выглядел очень достойно. Мне с ним даже не стыдно было бы идти. В свете фонарей папа имел такой внушительный вид, какой был у рыболовов на даче: папа смотрел в одну точку — на эти шарики на небе около ковша Большой медведицы. Он как будто бы глубоко задумался над смыслом бытия. Хотя какое уж тут бытиё по отношению к папе… Папа проговорил, а точнее провздыхал:

— Знаешь, Лора, у нас там все задумываются над смыслом бытия. Ведь мы же то большинство, которые не совсем злодеи и не совсем добродетельные, нас жалеют, мы очень нужны здесь, а мы — там. Я — исключение, я — первопроходец, ходок, ох… Всё из-за мамы. Из-за тебя тоже. Если бы не мама я бы был в аду. Спасибо ей. Она думает обо мне постоянно. Я так раскаиваюсь, так переживаю за вас, так скучаю. Вот и выпал мне шанс всё изменить.

И тут позвонила мама.

— Ну что? С папой гуляешь? — голос дрожит, и в то же время ироничен, как будто насмехается. Это мама любит. Мама мастер подкалывать, она может шутить очень зло. Просто этот год её измотал, ещё эта щитовидка. И проданные за бесценок прабабушкины бриллианты…

— А как ты узнала?

Конечно же отчим (язык больше не поворачивается называть его Стасом!) всё доложил маме. Не дал ей спокойно отпуск догулять. За это я всегда и не любила отчима. Он был молчаливый, необязательный, мог пообещать и не сделать, а чуть что бежал жаловаться: другу дяде Серёже, тёте Наде-толстой — это если на маму, а на всё остальное отчим жаловался маме: на проблемы и интриги на работе, на президента и на пробки.

Я понимала: отчим вернулся раньше, что-то не срослось там, в Воркуте, плюс такое происшествие дома… Если мама пыталась рассказать что-то отчиму, что-то возмутившее её, поделиться, отчим искренне удивлялся: «Зачем это ты мне рассказываешь?» Хорошо ещё не говорит, как у нас в классе «это твои проблемы», — я всегда в таких случаях вспоминала нашу поганую школу. Вот и сейчас не дал маме спокойно на даче отдохнуть, испугался отчим тряпичной по сути куклы. Правда он не знал, что она тряпичная.

— Как узнала, как узнала, — папа настучал, — мама хохотала.

— И ты приедешь?

— Да не подумаю. Надеюсь, он тебя не задушит ночью?

— Да нет, мам, что ты. Дать ему трубку?

— Мне не о чем с ним разговаривать. Небось, за шоколадками в магазин поехали?

— Откуда ты знаешь?

— Да знаю уж. В общем, буду, как и договорились, шестнадцатого. И передай ему, чтобы убирался к чёртовой бабушке.

Мой телефон сдох.

— Мама не приедет до конца отпуска. Она тебе не рада.

Мне показалось, папа стал поживее, если так можно выразиться о выходце с того света. Мама волновалась, болтала неестественно бодро, папа тут же «ожил». Да! Абсолютно точно он подпитывается энергией, возбуждением, нервами.

— Ты умная девчонка, Лора!

— Пап! Ты заколебал уже мысли читать. Я тоже так хочу.

— Не надо, — не смотря на «улучшение самочувствия», папа шаркал как дед.

Мне порядком надоело плестись, но я же несмелая, мне неудобно возмутиться, я не могу бросить папу. Да и шоколада мне больше не хотелось.

— Спроси, пожалуйста, у прохожих: который час.

— Зачем? Около одиннадцати.

— Мне приятно, — папа вздыхал еле слышно, но говорил… говорил… говорил. Болтливый у меня папа, оказывается. — Мне хорошо, что тут время.

— А там что: нет времени?

— Там безвременье. Я тебя как-нибудь свожу в плывуны, — папа замолчал, стал шаркать ещё сильнее. Но пока я его не тащила. Передвигался сам. — Можно сказать, что время протекает там сквозь. Спроси который час, а?

— Почему я? Сам спроси! — мне не хотелось ничего ни у кого спрашивать. Я всегда удивлялась людям, которым ничего стоит спросить, попросить, напрячь, загрузить тебя по полной. Мне казалось, это неудобным. Ведь всё, абсолютно всё, можно научиться делать самому.

— Я не могу спросить, — папа выдохнул. Опять он говорил как будто нутром, рот у него больше не открывался. «Экономит силы», — поняла я и решила папу позлить:

— А почему ты не можешь спросить? — одна девчонка в школе всегда привязывалась с такими вопросами, выпытывала и выпытывала, устраивала допрос: «А почему?», «А зачем?» и дальше — повторяла твой ответ… Вот я и решила повредничать.

— Призраки не могут первыми заговаривать. И потом, я могу общаться только с родственниками.

— А как же отчим?

— Отчим — не родственник, но и не чужой вам. Поэтому я могу с ним говорить, если я захочу.

— Значит, с нами ты можешь заговорить, если даже не хочешь?

— Вам я обязан отвечать.

— Нормально. Который час? — спросила я у какой-то тёмной фигуры.

— Без пяти одиннадцать, — сказал человек.

Папа чуть-чуть «ожил». Он подпитывался любым общением, питался вниманием окружающих, взглядами, словами, обращёнными к нему — мне это стало совершенно ясно.

Мы подходили к дому, шли мимо нашего супермаркета. Казалось со вчерашнего вечера, когда я встретила тётю Надю и она меня подвезла, прошла вечность. Это было смешно, но я поверила в папу окончательно и бесповоротно. Мне было страшно — отчим нервничал, злился. Но он ничего не может сделать. Ничего. Необычность и вообще невероятность ситуации не пугали меня. Мне так надоела моя серая жизнь, что я была готова на всё. Я заново родилась с этой ночи. Главное: ничего не бояться. Я вспомнила ту высокую женщину с перстнем на концерте «Тип-топа»…

Мы прогуливались с папой очень и очень не торопясь. Луна улыбалась, звёзды подмигивали нам. Комары заедали. Но мне было плевать на комаров. Пусть себе роЯтся, козлы рогатые. Я вспомнила, как в детстве смотрела на луну, тогда, в шесть лет, я была уверена, что у Луны есть лицо, и она смотрит только на меня, исключительно на меня, единственно на меня! А как ещё иначе объяснить то, что я в своём кружке лучше всех мастерю кукол именно с такими круглыми лицами? Мне поэтому так и понравилась та перчаточная бабуля. Эта бабуля была в морщинах и горбоносая, а не так как мои фирменные куклы — рожи луны полнолунные.

Я иду с папой под этим глубоким небом. Если я решу сделать куклу звездочёта, я буду искать тряпку для его плаща такого глубокого бархатного цвета! Мне хотелось рассказать папе сразу всё. Раз он подпитывается разговорами. Да и я смогу наконец поделиться с кем-нибудь, кроме своих кукол хотя бы вот этой историей:

— Знаешь папа, мы как раз с мамой и Надькой-толстой, моей крёстной, возвращались с кладбища. Мы ходили на могилу к тёть-Надиной маме. Мама наотрез отказалась идти к тебе. А дальше мы вышли с кладбища и там стояла огромная палатка, целый маленький магазин.

— Угу, угу, — ворковал папа, тем самым вдохновляя меня на дальнейший рассказ. — И тётя Надя стала закупать там сладкое. Там очень вкусное всё и разнообразное. Пирожные, пирожки, тортики, печенья. И блины, и кутья есть в кулинарии. Всё, что нужно для поминок. Тётя Надя стала рассказывать, как в прошлом веке, в палатках чего только не продавалось. Они с мамой всё вспоминали и вспоминали на обратном пути. О том, как раньше всё было хорошо, и как сейчас всё плохо. А мороженое так вообще химическое. И получалось из их разговора, что палатка разрослась в целый магазин, и это стал голый бизнес. А раньше в палатке жила душа. Все вкусности продавались от души… Короче, — подытожили, — палатка есть, но её нету.

— Нету, это очень верно, — вздохнул папа. — Жаль. Всё изменилось. Тётя Надя. Ты её слушайся.

— Она, пап, из ума выжила.

— Почему?

— Отчим так говорит, и мама. Мама говорит, тётя Надя живёт в своём выдуманном мире, где у неё куча поклонников, а она всё выбирает, выбирает и выбрать не может.

— Тётя Надя — настоящий человек. Личность.

— Почему? — спросила теперь я.

Мы уже подошли к нашему дому, осталось войти во двор.

— Тётя Надя, когда мама тебя носила, ещё не родила, всячески маму поддерживала. В отличие от меня, э-эх, — вздохнул папа.

— И маме был сон о ней и Наде.

— Какой сон?

— Маме приснился сон. Дом деревянный и разная нечисть, и голос ей сказал: всех поработили, а вы с Надькой — самые сволочи. Мама помнит этот сон.

— Э-эх…

— Сны — это всё ты?

— Это кладбищенские. А мы плывуны. Но я вижу сны вместе с мамой, если прилетаю.

— Значит, ты летал к нам?

— Сложно ответить. Не совсем. — папа тяжело вздохнул. — Когда ты родилась, я рыбачил, сидел у лунки. И мне явился наш король. Он меня предупредил, что я могу умереть. Он мне честно сказал, что тоска твоей мамы зашкаливает, уже дошло до их мира. Но я решил тогда, что это галлюцинация. Хорошо, что тётя Надя твою маму поддерживала.

— А что за король?

— Он создал плывуны. Он является всегда на воде. Он погиб в воде и создал плывуны.

— Он утонул?

— Нет.

— Он застудился как ты?

— Нет. Его убили. Но тоска скорбящих по нему создала ему пространство, он поселился там. Сейчас плывуны такой силы, что пробивают пространство в ваш мир.

— А разве папа это не твой мир?

— Пока нет. Был мой. Но всё ещё может измениться.

Мы подошли к подъезду. Я подняла голову. Шары около ковша Медведицы были яркие-яркие. Ярче луны. Мне показалось, что за нами следят, такое неприятное жуткое чувство… Я поскорее затащила папу в подъезд. Он бился о ступени лестницы как какой-нибудь непутёвый грузовик на верёвочке в руках у такого же непутёвого малыша. Папа снова обессилел.

Мы дошли до квартиры.

— Жаль. Я так хочу купить тебе что-нибудь в этой палатке. Я хочу купить тебе всё, что ты захочешь.

Я тащила папу, а он ещё ворковал на последнем издыхании.

— ЧистИльщик приказал двигаться, как можно больше, чтобы привыкнуть к оболочке.

— Кто?

— Потом объясню. Надо больше двигаться. Я пока не могу больше двигаться.

— А в другую оболочку ты легко можешь переселиться? — спрашивала я уже перед дверью.

— Могу. Но это рискованное дело. Надеюсь, что могу.

— И в собаку можешь?

— Наверное, да. Если собака только что умерла.

— О! — я нащупала в рюкзачке ключ, я постоянно его теряю в этом рюкзачке. Надо будет сшить себе удобный рюкзак. С какими захочу карманами.

Глава седьмая Семейные ссоры

День прошёл замечательно. Отчим отправился на работу. Он был мил и добродушен с утра. Я всё приняла за чистую монету, мне даже снова захотелось звать его Стасом. Папа находился в моей комнате недвижим. Стас почему-то вбил себе в голову, что это моя игрушка, а я вчера просто перенесла её к нему за ноутбук, но он не в обиде. Странно себя вёл Стас, хорошо, что быстро ушёл на свою работу.

Я тоже пошла по магазинам. Прикупила себе пару футболок, джинсы, шорты, кеды, дорогущую куртку как у Поповой и кроссовки как у Дорониной. Вернулись поздно, отчим ещё позже. Папа сидел в той же позе. Очки его не бликовали. Я боялась до него дотрагиваться. Я завалилась спать ни о чём не думая. Проснувшись, я увидела, что папа сидит за столом со швейной машинкой. Машинка у меня со столом, ножная. Мне показалось, что папа пытается нажать на педаль — я слышала звуки шуршащего машинного ремня.

— Хай! В кино пойдём сегодня?

— Пойдём. Но Лора! Тебе надо собираться в лагерь.

Это испортило мне настроение. И действительно: надо собираться. Мама и не собирается приезжать, и помогать собирать и складывать вещи в чемодан. Мама ненавидит сборы.

Я прошла мимо комнаты отчима — его не было. Значит, работает. Это адовало. А то вечно ворчит: подбери обёртку, выброси пустую бутылку. Или шуточки плоские шутит: опять ты свою «колу» пьёшь? Почему не «спрайт»? Ещё Стас ворчит на маму за глаза. Мама, видишь ли, плохо убирается. Стас вообще любил бурчать недовольства тихо, себе под нос. Чтобы все поняли, но никто не разобрал, что он сказал. Мама всегда бесилась на него за это. Однажды мама плюнула и перестала убираться. То есть стала убираться совсем редко, по настроению. И отчим впервые узнал, как тяжело оказывается, мыть посуду. Добубнился, что называется. Посуду пришлось мыть в нашей семье мне.

Отчим имел странную привычку приходить, когда дело почти закончено. Мама перетаскивала компьютерный стол из своей комнаты в его комнату — он потребовал, когда стал деньги на нас с мамой жалеть. И получилось так, что только стол мама перетащила, как он тут же, посмотрел критически, передвинул на десять сантиметров вправо, прищурил глаз. Опять мама всё не так сделала.

Или разбираемся мы с мамой к первому сентября, выметаем из-под дивана два мешка обёрток, пустых упаковок из-под сока и потерянных мною в течение прошлого года тетрадей, а тут и отчим с веником машет по центру комнаты. Это называется, он убирался. Сейчас, после месяца отсутствия, комната отчима погрязла в пыли. Пыль на люстре, пыль по углам клубится, то же и в прихожей, но утром, видимо, пока я спала, он маниакально до идеальной белизны оттёр плиту, отдраил в коридоре обои.

Незаметно я втянулась в сборы чемодана и даже, наигранно злясь, стала пихать стул с папой в сторону, обижаясь, что он мне не помогает. А папа сидел за столом и рассматривал кукол. Я доставала ему куклы, сажала их на стол и, собирая вещи, рассказывала, когда и где, и как, при каких обстоятельствах сделала их.

— Вот это, папа, первая. — я показала божью коровку, подушечку-игольницу. — Меня, шестилетнюю, избивали в санатории десятилетние мальчики, я приехала домой и сама её сшила. В санатории нас учили шить. Меня поразило, что если квадрат или прямоугольник из ткани сложить пополам, и сшить по короткой стороне, получается вроде кукольной шапочки, а внутри — пустота, объём. И когда меня обижали, я стала мысленно надевать на себя такой примитивный колпак.

— Они поплатились, — коротко отзывался папа.

Йес! Йес! Папа заговорил! Папа снова «ожил». Йес!

И я продолжала рассказывать о новых и новых обидах, которые я терпела в школе, потому что была толстая, а потом ещё и в очках…

Папа вздыхал и кивал.

Я заснула под утро довольная-предовольная. Проснулась поздно, окликнула, ещё с закрытыми глазами:

— Па-ап?

Но папа не отозвался. Я встала, похлопала папу по плечу, но он сидел как неживой.

Я пошла на кухню, отчим так и не появлялся. Я попила чай, посмотрела телек и вернулась в комнату.

— Ты что? — подал папа свой вздох.

— Уфф! Пап! Ты будто оболочку оставил, а сейчас вернулся.

— Да. Я полетал немного.

Первая сплетница класса, прислала мне сообщение: «Сухова не едет в лагерь».

Сухова была старостой класса, противной до предела, отвратительной и ужасной, я припомнила, что рассказывала папе о Суховой этой ночью. Нет. Не может быть. Это совпадение.

Я позвонила маме:

— Ма-ам! У меня всё нормуль.

— Стас на даче со мной, — ответила мама. — Завтра жди.

Ого! А как же его работа? Выходил ли он на неё вообще или сразу смотался на дачу? Мама ответила, что много будешь знать, скоро состаришься.

Мы поговорили ещё про Сухову. Мама предположила:

— Они жалеют деньги на лагерь. Они жадные.

Но я-то знала, что это не так! Я это знала!

— Папа! У нас целый день в запасе. Пойдём в кино?

И мы пошли в кино, где папа сел отдельно, на самый первый ряд, и на первый ряд больше никто ни сел — так страшно вспыхивали очки у папы.

Чемодан был собран, комната впервые единолично мной пропылесосена. А всё потому что я ни на минуту не умолкала, и, собирая и перекладывая вещи, хлопала разбережённую такой небывалой активностью моль — у меня весь шкаф в комнате забит тряпками, тканями для кукол. Моль не дремлет.

Ночью папа оставался неподвижен — я специально проверила. Сидел неподвижный манекен, не откликался. Видно, снова летал. Я решила залезть к нему в карман, из которого вчера он просил меня достать купюру… но карман не расстегнулся, и я, сгорая от стыда, отстала от этого нечта в пятнистом костюме.

— Я тоже был любопытный, — вздыхал папа с утра. — Кто что, кто с кем, кто в какой квартире живёт. И всё это вместо того, чтобы носить твою маму на руках. Мне тогда казалось, что она меня не стоит. Она не работала, пила джин-тоник и вязала себе какие-то огромные кофточки. А на новый двухтысячный год сшила 12 драконов.

— Обалдеть! Я и не знала, что мама умеет шить игрушки!

— Да. Она шила их и шила. Купила в универмаге маленькую мягкую игрушку, распорола её, увеличила выкройку и сшила двенадцать драконов, набила их порезанным на кусочки шерстяным ватином. Во времена дефицита мама купила ватин — хотела шить себе одеяла, но так и не собралась. Драконы получились огромные, мама всем их раздарила, оставив себе карлика.

— Карлика?

— Самого страшного, со свешивающейся на бок головой. Первый блин комом.

Я припомнила из глубокого детства какую-то зелёную игрушку, игрушка мне кивала, она должна валяться где-то на даче.

— А зачем мама шила этих драконов?

— Чтобы ты родилась в год дракона.

— Но зачем?

— Не знаю. Мне было это неинтересно. Я зарабатывал деньги и мечтал жениться на богатой женщине. Мама была очень бедной, очень переживала, когда её на рынке обвешивали. А деньги за обвес заставляла требовать меня.

— Вы ходили вместе на рынок?

— Иногда. Когда я не работал. Мама часто ходила на рынок вечером одна. Вечером можно было купить подгнившие фрукты подешевле. А в ноябре мама ходила и покупала виноград россыпью…

— Мама и сейчас его покупает! — вдруг вспомнила я, — и ещё всё вспоминает те палатки у кладбища, которые теперь магазин.

Вот тут и заявились мама с отчимом. Отчим шмыгнул на кухню как трусливый ушастый ёж. Их на даче навалом. Мама встала в дверях, при входе в мою комнату.

Она посвежела, похудела, на руках были следы от укусов комаров. Но это было не главное. Глаза у мамы светились. Мама была счастлива. Я это сразу уловила.:

— Папа, что ли, за тебя убрался?

Мы с папой молчали. Папа пыхтел.

— Ну привет, — улыбнулась мама папе.

— Привет, — вздохнул папа.

— Мам! Я сама!

— Что сама?

— Убралась. А ты бы обувь сняла, ты же с улицы, — я несла чушь, какая там грязь с улицы в плюс тридцать пять по Цельсию.

— Да, да, извини. Совсем плохая стала, — и мама обратилась к папе: — Всё по твоей милости.

— Что — по моей?

— Мозгов лишилась. Вот что. Пока ты рыбу свою удил… — мама всхлипнула. — Доудился. Девочку сироткой оставил. Пришлось мне замуж выходить.

— Не надо! — попросил папа.

— Ты вообще думаешь, что делаешь, — мама вернулась в одной шлёпке, — Все мертвяки в гробах давно сгнили, а ты всё не угомонишься.

— Ну зачем ты так. Я же страдаю, — мне показалось, что вздохи пошли строем, как солдаты с полигона, которые приезжали к нам в школу 9 мая.

— Отстрадался. Чего надо? — и мама крикнула отчиму: — Куда дел шлёпку?

— Перепутал, — недовольно сказал отчим.

Я очень удивилась. Обычно он говорил: «А я откуда знаю, где твоё…»

Вы, наверное, поняли, что маму это бесило, а меня бесило, когда отчим брал мои швейные принадлежности, любимые мои ножницы, особенные, которые с виду были обычными. Я и отчим крепко поссорились из-за этих ножниц. Отчим утверждал, что ничего не знает. Тогда мама залезла в верхний ящик его комода, где он хранил все документы и все железки, а также скапливал использованные батарейки, которые перемешивались с полными и в итоге мама выкидывала всё подряд. Ножницы нашлись в ящике комода, а отчим продолжал утверждать, что он не брал, а это я сама свои ножницы разбрасываю. «Никакого достоинства — ни на грамм, ни на микрометр, — плакала тогда мама, — врун».

Отчим кинул маме вторую тапку.

— Уж купила ему две пары чёрных шлёпок, себе — синие. И всё равно путает. Дальтонизм, — мама напялила шлёпку и обратилась к папе: — Так чего тебе недостаёт?

Папа вкратце рассказал всё, что объяснял мне, добавил:

— Стечение обстоятельств. Ты веришь, что я вас продолжаю защищать. Ты чувствуешь, что я в комнате?

— Ты меня не ценил, — сказала мама абсолютно не о том, и села на мою кровать.

И тут случилось неслыханное. Отчим, который обыкновенно, приходя домой, бежал на кухню варить сосиски, вдруг подошёл и встал перед мамой на колени.

— Уйди отсюда! — не удержалась я, с какой стати вообще он ездил к маме на дачу. Это после своей Воркуты он ещё смеет! — Не видишь важное дело.

Отчим тихо отошёл, ушёл, погремел кастрюлями и сковородами и… вернулся, его трясло, он был взбешён. То есть он вышел, подчинился а потом его накрыло. С ним всегда так. Он держится, держится, а потом накидывается. Что он нам с мамой наговорил за последний год! Даже вспоминать не хочется. И всё то же: спокойный, спокойный и вдруг — хоп!

Шлёпка сама слетела с ноги мамы, полетела, впечаталась в отчима. Он стоял как вкопанный, тёр лоб — шлёпка впечаталась ему в лоб. И вдруг папа встал на колено и обул маме ногу. Я помогла папе сесть обратно. Рука его на ощупь твердела, а я держала его за предплечье секунд пять, не больше. Он твердел, наливался как мишка Тедди, их надо набивать очень плотно. Они же первоначально были набиты опилками.

— Ну так что надо? Сколько ещё собираешься здесь столоваться? — орал отчим. — Что ты ребёнка пугаешь каждый день?

— Он меня не пугает! — я возмутилась тому, что отчим уже и папу попрекает деньгами и продуктами, хотя папа не ел вообще, и денег у него было навалом своих.

— Мне вот что надо, — вздохнул папа зловеще. Впервые зловеще. — Мне надо проговорил он. — Чтобы ты ушёл отсюда навсегда.

— И это всё? — отчим хохотал. — Кукла будет меня учить?

— А ты, — папа вполне по-человечески, а не как робот, повернулся к маме: — а ты должна меня простить.

— Но я на тебя не в обиде. Ты своё получил.

— Гниёшь теперь или там горишь в гиене огненной, — подал голос отчим.

— Ты бы помалкивал, — сказала я отчиму. — Или хочешь опять грохнуться так, что уже не встанешь?

Отчим имел воинственный вид. Он смеялся, натужно, театрально, но — смеялся. Мне показалось, что у него едет крыша.

— Если в этом всё дело — говорила мама папе: — пожалуйста, я тебя прощаю.

Мама расплакалась. Отчим тихо смылся. Из кухни через какое-то время завоняло гмо-сосисками. Я их обожала. И мама тоже.

— Мам! Ну что плачешь? — я присела тоже на свою кровать. Носастая бабушка кивала одобрительно мне с подушки. Я её совсем не боялась. — Да мы с папой отлично проводим время. Он мне про тебя столько интересного рассказал…

— Да? — размазала сопли по щекам мама. — Только и думал, у кого какая машина, и у кого какая квартира.

В прихожей хлопнула дверь. Это ушёл отчим.

— Курить пошёл? Странно. Он же бросил. — нервно-оглушительный звук вернул маму в настоящее.

Пока говорили, я заметила, что мама стала намного довольней, она стала не привычно-удручённой, а радостной.

— Он пошёл покупать тебе зефир, — сказал папа. — Хотя мы с Лорой могли бы сами купить тебе всё, что сейчас продаётся.

— А какой мармелад был раньше, помнишь? В том магазине у кладбища? — сказала мама. — Эх.

— Эх, — вздохнул и папа. — Вот поэтому я и здесь. Ты всё не можешь успокоиться. Вспоминаешь, живёшь прошлым. Меня нет в живых, а ты всё вспоминаешь, ругаешься со мной в мыслях. Да, я кругом виноват. Бриллианты, проданные в ломбард отпустили вас от привязки к кладбищенскому злу, твоя тоска, воспоминания, сила плывунов и вот я здесь. И как долго я пробуду зависит только от тебя.

— А что? Можешь уйти? — испугались мы с мамой хором.

— Не хотелось бы. Но на меня идёт охота.

Пришёл отчим с мешком вкусностей, он вернулся быстро, мама с папой всё «эхали», всё вспоминали:

— А помнишь?..

— Помню, — вздохнули все вздохи мира.

Стас заглянул в мою комнату, сделал кислое лицо и сказал с издёвкой:

— А ещё был жевательный мармелад «Райский сад», в пакетиках.

— Нет. Туда нам далеко, — папа вздохнул тяжело, как будто дух испустил последний. Но я знала, я была почти уверена: позже он подпитается от Стаса. Как только Стас начнёт злиться.

И мама с видом победительницы пошла пить крепкий чёрный чай с зефиром и лимоном, который вдруг прикупил отчим вместо того, чтобы на мамины претензии отвечать:

— Не было. Всё обошёл, не было никаких лимонов.

Глава восьмая (необязательная) В лагере

Я занималась гандболом в школе. У нас в городе все помешаны на гандболе. Вся гандбольная сборная — выходцы из наших приволжских городов. В лагере была гандбольная смена. Приехали девочки из спортшколы. Ну и такие как мы, «калеки», из школ. Со спортсменками мы пересекались только в столовке. У нас было своё «первенство двора», а они тренировались целыми днями. Я была не во втором, а в третьем составе. Поэтому меня пинали в команде все кому не лень. Я и в том году ездила в лагерь, и тоже меня обижали. Но путёвку маме выделяли почти бесплатную, потому что она работала в собесе и имела право раз в год на такую путёвку, и надо было ехать. Уже три года я стойко переносила все издевательства, в отличие от других девочек, которые приходили, начинали заниматься, но даже если не бросали сразу, то после лагеря бросали навсегда. Я знала своё место, принимала свою участь покорно, не сопротивлялась, не лезла на рожон. Но это помогало мало. Да вообще не помогало. Вратарь травила меня постоянно. Она съедала на обеде мою рыбу в кляре и в кляре же ромштекс — всё, что повкусней. Капитан на тренировках била мне в спину мячом прицельным огнём, а правая полусредняя просто била меня. Она была мощная, полная, с тугой блондинистой косой. На медосмотре выжимала на силометре правой рукой 54, а я — всего 19, что тоже, в общем, немало. Сильнее всего меня обижала левая полусредняя Сухова (она же староста нашего класса), но она обследовалась этим летом в больнице.

В этом году поехало двенадцать человек. Наша тренер, она же училка физры Елена Валерьевна на жалобы родителей, что обижают, или почему не выпускают поиграть, а держат во втором составе, отвечала:

— Это командный вид спорта. Что вы хотели? Пусть варятся в своём соку, идёт естественный отбор.

В этом естественном отборе я отбиралась последней из выживших — всё-таки я ходила на тренировки, мне же худеть надо. Я дико ненавидела спорт, и секцию, но худеть-то надо.

В этот раз всё было не так. С самого отъезда на автовокзале с девочками стали происходить удивительные вещи, происшествия, всё какие-то травмирующие не психику, но тело, плоть.

В автобусе вратарь ударилась о пластмасску, из которой должен вентилировать воздух. И как-то странно ударилась: на лбу всё покраснело, а от этой красноты вверх, к волосам, шла красная полоса. В последствии краснота стала синеть и чётко прояснился рисунок гематомы — как ветвь дерева.

На разминке капитан запустила мне в спину мяч, а потом пробила по носу, целясь специально в лицо. Стояла она в паре совсем не со мной — капитаны с такими отстойными игроками в пары не становятся. Так вот, капитан, как никогда блестяще оттренировавшись и зазнавшись в крайней высшей степени — ни дать-ни взять звезда галактики! — отыграла тренировочную игру. Я-то обычно тренировочную игру на лавке просиживаю, а тут пришлось играть, всё из-за болезни левой полусредней, нашей старосты Суховой.

А после… Капитан, приняв далее в номере душ и надушившись, спустилась в буфет. Все команды жили в здании детских садов и питались в санаторской столовой, но Елена Валерьевна всегда договаривалась с буфетчицей санатория. За отдельную плату та уже много лет готовила для нас вкусные, а не комплексные обеды. И буфетчица всегда готовила ромштексы, и жарила молодую картошку крупными ломтями на сливочном масле и супы были бесподобные. Но в этот день буфетчица отошла куда-то, а капитан, увидев, что столы сервированы, осталось только разложить второе и разлить суп, ломанулась через стойку буфета прям на кухню, на совсем небольшую кухонку — как-никак капитан всегда чувствует ответственность за команду. Она любила покрикивать на девчонок, а нам, второму составу, старалась налить поменьше супа, разложить на наши тарелки самые маленькие кусочки, а хлеба так вообще не дать. Она ломанулась в неприкасаемые владения буфетчицы как раз за этим супом и остальной едой. Капитан и при буфетчице сама вывозила раздаточный столики на колёсиках, и тут покатила столик. Кастрюлька с супом была закрыта, а обычно, у буфетчицы, она была открыта, и торчала ручка половника. Капитан взяла прихватку, подкатила раздачу к своему столику. Вратарь нетерпеливо выхватила прихватку, она же прыткая наш вратарь, в гандболе все вратари прыткие. Она открыла крышку, и горячий конденсат с внутренней стороны крышки пролился ей на ноги. Ноги кое-где покрылись пузырями, пузыри на глазах лопались. Вратарь от боли сжала зубы, стояла с крышкой в руках и переминалась с ноги на ногу, трясся щеками и сланцами. Впервые в жизни вратарю расхотелось есть, её отвели в медпункт. Капитан побежала вслед за вратарём — это была трагедия для команды. А буфетчицы по-прежнему не было. Впервые в лагере я наелась досыта, хоть это при моей комплекции и было вредно. Я съела порции и вратаря, и капитана, и Елены Валерьевны. И никто из «оставшихся в живых» девочек не возмущался. Буфетчица наконец вернулась, что-то щебетала о том, что на рынок привезли кофты и шлёпки, а ей скоро ехать в отпуск к морю.

Я почти не удивилась, когда пена противоожоговой суспензии была окончательно стёрта, на ногах вратаря проявился красный рисунок: разветвление, типа ветка дерева, но как-то наискось, наискось… Что касается рисунка на её ногах, повторно я увидела его только осенью на тренировке. Это были невнятные, блёклые, зажившие, но вполне узнаваемые очертания ветвистого нечта.

Все поняли: ожог второй степени — дело болезненное. Итак, команда в разгар тренировок и в уже начавшемся общелагерном турнире школ осталась без вратаря. В ворота встала капитан — её срочно и целыми днями стала тренировать Елена Валерьевна. На самом деле над нашими играми все смеялись. Игры между школами проходили перед матчами спортшколы. Нас выпускали, чтобы показать: в области есть физкультура, массовый гандбол. Елена Валерьевна старалась как могла, объясняла, что с неё требуют этот гандбол. А по-моему Елене Валерьевне просто очень нравился гандбол. Поэтому она и организовала секцию в школе, любила повторять: «В фитнес-центре абонемент на месяц знаете, сколько стоит? Не знаете? А я знаю! Вот и и не пикайте мне!»

Елена Валерьевна стала вдруг и на меня обращать внимание. Новый капитан покрикивала, но она сама плохо стояла на воротах, ну то есть мы все плохо играли. Мы же школьная команда. Из четырёх школ города мы на почётном третьем месте. Есть ещё гимназия за городом. У них нет гандбольной команды. У них конюшня, конный спорт. Там одни крутые. Вот они на четвёртом месте.

Настали спокойные дни. А то раньше я два часа до завтрака ожидала как казни. Девочки по желанию ещё могли бегать до завтрака. У меня такого желания не было, вообще никогда не возникало, но приходилось бегать. Новый капитан по заведённой традиции покрикивала на меня, но мячом в лицо или в спину не лепила. Я по-настоящему бесила только Сухову, капитана и вратаря. Сухова и вратарь вышли из игры. Дело за капитаном. Я уже понимала, что это просто дело времени — травма капитана, которая переквалифицировалась во вратаря.

В конце смены турнир. И Елена Валерьевна впервые выпустила меня на край, на боковую линию. Я выбилась из сил, бегая туда-сюда, и когда мяч впервые в жизни оказался у меня, сделала из своего угла неточный пас, противник перехватил инициативу. После обеда капитан пришла в нашу комнату и разобралась со мной совсем диким образом — сбросила мои клёвые, купленные на папины деньги, вещи с полки, запихала их под кровать. Я полезла доставать их, а она побила меня ногами по ногам и отняла ужин. На следующий день на турнире капитан сделала на пенальти классный выпад. Она успела среагировать на мяч как заправский вратарь. Отбила его, что вообще редкость. Но что-то случилось у неё с коленом из-за этого резкого выпада. Дело в том, что эта игра проходила не на футбольном поле, а просто на поле. Там были кочки. Скорее всего кочка попала ей под ногу. Когда капитан упала, все смотрели на неё, а я обернулась и посмотрела по сторонам. За территорию лагеря, через сетку-рабицу забора, на степи и полоску кустарника вдалеке. Ничего необычного я не увидела, но почувствовала, что папа рядом…

Так я стала играть. Елена Валерьевна меня выводила то на правый край, то на левый, учила бить по воротам. Последние дни я наслаждалась, я дико уставала и выдыхалась, но я и худела. Никто не понукал меня на играх, никто больше не утягивал еду в буфете, никто не бил. Мы переехали в комнату, где жили до нас вратарь и капитан. Капитан уехала домой, а новый капитан не наглела. Я нормально дожила лагерь. И даже немного полюбила ручной мяч. Больше всего я любила смотреть на турнире на нашу сильнейшую в области команду. Там такие девчонки были. Вот у них капитан это была капитан. Я никогда не видела её обозлённой, она только всех поддерживала, подбадривала. Если противник грубо хватал или опрокидывал, она вообще не злилась, даже не смотрела жалостливо на судью как другие девочки. Она была гордая. Звали её Рябова.

Елена Валерьевна тоже казалось вздохнула свободно без своих сильных игроков. Хотя по идее должно было быть наоборот. Она обзвонила родителей и предложила продолжить отдых. Родители привезли деньги, и мама моя тоже, и отдых продолжился, правда без турниров — школы-то уехали, а из гандбольных спортшкол приехали мелкие. И мы играли между собой. Пять на пять. В гандболе меньше разрешено. Там же при удалении играют в меньшинстве. Я так привыкла к девчонкам, к тренировкам, ко всему этому убогому лагерному быту, что последние пять дней даже стала сама просыпаться на утреннюю пробежку. Последнюю неделю погода была не жаркая. Всего-то плюс двадцать пять и тучи, серые тучи. Все ждали дождя, но дождь так и не пошёл. В нашей местности дожди иногда не долетают до земли — испаряются.

Глава девятая Невесёлое положение

Дома я застала странную обстановку. Во-первых, в квартире как-то на удивление легко дышалось. Не бил в нос запах варёных гмо— сосисок, грязных ботинок и пыли. Папы дома не было. А отчим был. Он же и встречал меня из лагеря.

Я не стала ничего спрашивать, я зашла в свою чистую, озонированную, даже стерильную комнату и решила сразу разобрать чемодан. Ведь грязным вещам нет места в стерильной комнате. Пока я разбирала чемодан, пока засыпала в машинку порошок, пока развешивала на балконе свои такие дорогие во всех смыслах вещи, я краем глаза наблюдала за отчимом. Он не сидел за компьютером, он не выбегал курить в чужих тапках, он не жевал сосиски и не хамил маме. Когда-то давно отчим тоже нам с мамой не хамил, но потом начал — всё-таки у него нервная работа. Люди приходят возвращать товар, ругаются, вот он и поднабрался. А уж последний год отчим чего только нам с мамой не наговорил: и охомутали его, и разорили, и выпили все соки, и сели на загривок и едут, и едут, хворостинкой погоняют… Но он абсолютно не был похож на того, на ком едут, извозчичью лошадку или мула, с которым он себя обычно сравнивал. Подтянутый, подкаченный, бегает по утрам, всегда в костюме и при галстуке. Что называется офисный плангтон. Хоть он и не работал в офисе, а стоял за стойкой в зале. А вот теперь отчим выглядел именно так, что из него пьют соки, хоть и не говорил об этом.

Мама была на работе, у отчима был второй подряд выходной.

— А где он сейчас? — не удержалась я от ненавязчивого вопроса.

— Да он теперь всё на прудах сидит, — сказал отчим. — С рыболовами.

— На каких прудах? — я была в шоке. Какие пруды? У нас сушь!

— Да там, — отчим неопределённо махнул рукой. Там, где подводные воды собираются, парк делают. И пруды.

— Это там где болото, на юге?

— Да.

— Но ты не забывай, — сказала я отчиму. — Что он может сидеть, а душа его летает. Он и ко мне в лагерь прилетал.

— Ты с ним говорила?

— Нет же. Ведь его душа прилетала. Он девочкам за меня мстил.

— Он и тут мстил, — сказала отчим. — Я всё-таки вызвал полицию, так он надоел. А полиция меня — на медосведетельствование. Ещё мне угрожать статьёй за ложный вызов стали, слава богу алкоголь в крови не нашли. Они его не увидели!

— Правильно. Папа предупреждал, что его не все видят.

— А кто видит?

— Да в принципе все.

— Ты не юли, дочь, — первый раз за последний год он назвал меня дочерью. — Видит его кто, кроме нас? В маршрутке люди видели, мы с ним пытались влезть…

— Лора! — взмолился отчим. — Для меня это очень важно!

— Тише, Стас, дай договорить, — мне стало его жалко. Реально ему выносила мозг вся эта история, а мы с мамой почивали на лаврах внимания. — Но я знаю точно. — я стала говорить страшным шёпотом, чтобы попугать чуть-чуть. — Если он не хочет, то его никто не увидит! — мне захотелось чаю и я подставила чайник под кран.

Отчим вздрогнул от этого звука.

Вообще в кухне было всё новое. И чайник, и тостер, и мультиварка, и тазик для ручной стирки деликатных вещей возлежал на новой полочке кверху брюхом, и даже ложки чайные были новые, тяжёлые, с узорами, а не эти лёгкие, мелкие и плоские, которые были у нас раньше.

— Абсурд какой-то, я схожу с ума. Просто схожу с ума. Впервые в жизни я не знаю, что делать. Не знаю, что делать. Кстати, заявление о разводе я аннулировал. Мы с твоей мамой не разводимся. И по документам ты моя дочь. Моя!

— Знаешь, Стас, — я щёлкнула чайником, чтобы он вскипятил воду. — Мой тебе совет: разведись с мамой. И уезжай от нас пока не поздно.

— Я и хотел, — вздохнул Стас. Вздох его мне очень не понравился. Вздохи совсем не шли к Стасу: деловому, активному, моторному, современному. Я понимаю, если бы я вздохнула, или папа. Но, странное дело, после лагеря мне совсем не хотелось вздыхать. Я была ещё вся там, в этом лагере, на поле, в буфете, в комнатах — сначала нашей, где меня били, а потом самой лучшей, капитана и вратаря.

— Я знаю, что хотел. Вы же меня и в лагерь отослали, чтобы спокойно развестись.

— Он, — Стас запнулся. — Он запретил!

— Так уезжай. Или тоже он запретил?

— А куда мне ехать?

— Ну… не знаю, — мне неловко было напоминать Стасу о Воркуте и его зазнобе.

— Вот то-то и оно, что и я не знаю, — вздохнул Стас.

Стас приехал к нам в город из совсем маленького городка на границе с Казахстаном. Он учился здесь в нашем единственном пищевом ВУЗе на экономическом, жил в общежитии. Отслужил в армии, потом встретил меня и маму… Стасу негде было жить. В этом плане он зависел от нас. Намного позже мама мне рассказала, что и эта зазноба его из Воркуты, она тоже училась в нашем городе, а потом вернулась к себе. Пока он переписывался с ней в сети, он всё выставлял фото нашей квартиры и бабушки с дедушкиной дачи. И его зазноба почему-то думала, что и квартира и дача его. А когда узнала, что не его — прогнала. Стоило из-за этого мотаться к чёрту на куличики, то есть в Воркуту. Неужели было нельзя этот вопрос отрегулировать по интернету. Может его зазнобе по интернету это было неловко, мне бы тоже неловко было задать такой конкретный приземлённый вопрос. Но мама думает, что зазноба просто хотела увидеть свою «ошибку молодости». Увидела и поняла, что действительно ошиблась. Мама говорит, что такое часто случается. Не знаю. Если бы тот мальчик-танцор, ну предположим нереальное, начал бы со мной встречаться, я бы его никогда в жизни не бросила и ни на кого не променяла, независимо от всех этих дач и квартир

— Ты знаешь, Лора, — сказал Стас. — Мамин собес вообще теперь не укомплектован. Все мамины врагини пропали.

— То есть?

— Ну перевелись в субсидии, в отдел субсидий или из-за жалоб граждан их вынудили уйти.

— На маму конечно никто не жалуется?

— Естественно. Одни благодарности. — Стас вздохнул как десять людей одновременно, размешал себе растворимый кофе и хмуро произнёс: — Когда же это всё кончится?

— Боишься, что и тебя коснётся? — как мне не было неловко, но этот вопрос стоял первым на повестке дня, с него и надо было начинать..

Отчим испугался:

— Я сейчас себя хорошо веду, — горячо стал уверять, чересчур горячо.

— Значит, ты признаёшь, что раньше вёл себя плохо?

Отчим молчал.

— А раньше помнишь, Стас, ты если что-то чудил, а мама тебе припоминала, ты говорил, что не помнишь такого.

— Я всегда так покупателям отвечаю, которые пришли на возврат, вот и по инерции — дома.

— Ясно.

— Чего? — заблеял плаксиво отчим.

— Да ничего. Хорошая погода, — нахамила и ушла с кухни.

Глава десятая Папе всё лучше — отчиму всё хуже

Я и мама ехали на дачу в полупустом автобусе. Летний сезон завершался. Приезжие были не так активны, и уж конечно же сейчас не бронировали места в нашем городе — цены на времянки падали и у реки, и даже, слух ходил, у моря.

Мы проезжали по улице, где возникли этим летом пруды.

— Парк обустраивают, — сказала мама. — Папик наш тоже там. Хорошо ему: есть не надо, пить не надо. Сиди себе и сиди. Всё-таки он фанат своей рыбалки. Даже могила его не исправила.

И мама рассказала, как ей пришлось идти к бабушке Глории, той, в честь которой меня назвали и которая весной не пустила нас даже на порог. Папа наказал мне забрать спиннинг и другие удочки.

— Весь инвентарь наша баба Глория хранила, — улыбалась счастливо мама. — Я сначала-то не хотела, но папа твой начал вздыхать, что тогда ему придётся. Он тоже не хотел.

— Пугать бабушку Глорию?

— Её испугаешь, как же. — мама усмехнулась. — В общем пришлось мне, ради общего дела.

— И впустила?

— Нет. Впустить не впустила. Но удочки и все эти ведёрки-поплавки-крючки-судачки вынесла и даже спросила о тебе.

— Об мне?

— Да. Она твою куклу где-то видела.

— Мою? — я начала панически шевелить мозгами: где могут быть мои куклы? В театре — есть, на выставках — есть. А больше нигде.

— Она видела в больнице.

— А-ааа, — я вспомнила. — Мы оформляли там витрину. При больнице есть аптека. Они попросили смастерить куклы докторов. Одну сделала я.

— Но как, мама, она поняла, что кукла — моя?

— Говорит: похожа на неё… Такое же круглое как у неё лицо.

Странно… Никогда не думала, что мой доктор похож на бабушку Глорию, эту фурию, которая меня ни разу в глаза не видела.

Мы давно проехали эту улицу, где где-то за кустарником удил рыбу папа. Папа реально был вечным удильщиком. По рассказам мамы он удил уже больше месяца. Мы притормозили у фитнес-центра, красивая загорелая девушка вскочила в автобус — сразу видно: приезжая. Местные так до тёмного не загорают. Местные вообще не загорают. Нам это солнце и суховеи эти — поперёк горла давно. Особенно когда включаешь холодную воду, а там тоже тёплая… Трубы, видишь ли, нагрелись… О трубах это мама вспомнила, глядя на девушку. Ещё деньги люди за отдых у нас платят, мда…

Я не сжалась как раньше при виде красивой девушки. Раньше я чувствовала себя сразу уродом. А теперь нет. Я была всем довольна, я похудела, перестала стесняться маму, ну, что я с ней хожу. Я стала увереннее, и даже решила сходить с мамой на реку и не стоять на пляже, сгорбившись и сложив, как тушкан, ручки на пузе под маленькой грудью, хотя там и будут парни, они могут и посмеяться.

— Знаешь, почему мне второй отпуск дали? — спросила мама.

— Папа?

— Да. Отпустили за собственный счёт. И знаешь, Лора: боюсь я за Стаса, нехорошо у меня на душе.

— А я рада папе.

— Нет. Я тоже рада. Но всё-таки всё это очень странно. Пока тебя не было, тОлстая приходила.

— Ты ей рассказала?

— Что ты! Папа твой тогда в твоей комнате сидел, а толстая на кухне со мной.

— Ничего-ничего тёте Наде не рассказала?

— Да нет же. Ты слушай. Он ей стал сниться. Я сказала, что и мне. Ну а что я ещё скажу? Мы с тОлстой и в церковь сходили, и на кладбище я съездила — а надпись на камне еле заметна. И с этим прудом вообще непонятно. Мне иногда кажется, что эти плывуны, если это всё правда, что папа говорит, пруд специально для него организовали.

— Ну почему, мама? Говорят, перегрузили почвы, какие-то подводные воды из глубины бьют. Хорошо, что мы на севере. А то эта южная сторона — как другой город, как Лас-Вегас какой-нибудь.

— Может, стоило тёте Наде всё рассказать? Они же, Лор, всё со Стасом на ножах, пока тебя не было.

— Опять Стас нож хватал? — я испугалась.

— Нет. В переносном смысле. Интеллектуальный нож. Всё у них перебранки. Я думаю, вспоминаю, молодость. Я такая зацикленная с детства. Всё из-за меня. И почему-то из-за этих наших серёжек, которые мы с тобой продали.

— Если папа исчезнет, мне его будет не хватать.

— Да и мне будет не хватать, — просияла мама. — Кому я буду душу изливать? Пока тебя не было, мы с ним обо всём переговорили. Точнее — он молчал, а я всё рассказывала, рассказывала. Обо всём. И о снеге, который завалил в ту зиму, когда ты родилась, всё-всё заволил, так что и с коляской не проедешь. И о скандалах в поликлинике и на детских площадках, и в садике, и в школе. Обо всех-всех обидах и издевательствах. Понимаешь, Лора? Папа и при жизни меня слушал. Ему можно было рассказать всё, что угодно. Он же и мысли читает. Но так хотелось перед кем-нибудь выговорится. А тут всё-таки твой отец, не чужой человек, — мама замялась. — Бывший человек.

— Да не бывший он. В том-то и дело, — запротестовала я. — Душа его здесь, с нами, оболочка какая-никакая с нами, значит он человек, ну а если не человек, то плывун стопроцентный.

Мама ничего не ответила, она и не слушала меня, она смотрела в окно, на проносящиеся перелески, поля, на старенькие почерневшие избушки и новые однотипные коттеджи, на жуткие бараки и пятиэтажные хрущобы, на вереницу машин, скопившихся в очереди к шлагбауму.

— Мам! Он тебе деньги даёт?

— Я сама беру из кармана, — сказала мама, счастливо улыбаясь.

— Странно.

— Почему? Тебе можно, а мне нельзя? — улыбнулась мама.

— Просто мне он в ящик с вилками подкидывает. Откуда у него деньги?

— Ну дорогая, — рассмеялась мама. — Если он смог вернуться спустя десять лет, то уж деньги достать для него-раз плюнуть.

— Да уж. — съязвила я. — Осталось ему научиться плеваться.

Я вспомнила водные пистолеты, я их ненавидела, мальчишки в школе одно время кумарили по ним. Выходишь после школы, спускаешься с крыльца, а тебя — водой…

Ночью на даче мне приснился сон. Вроде бы я стою в очереди к приборам, которые определят рост-вес-телосложение и дают советы по питанию, но когда я оказываюсь рядом с человеком, указывающим куда встать и как дышать, то человек говорит: «семь рублей одной монетой».

— У меня нет денег, — отвечаю.

— Ничего. И бесплатно можно, — говорит человек, мясистый кудрявый парень килограмм так в девяносто. И при этом парень ничего не делает, палец о палец не ударяет, а продолжает убеждать, что и бесплатно можно.

Тут я лезу в карман сумки и достаю небольшую горсть монет. Монеты овальные. Есть 6-рублёвая, есть 3 и 2 рубля, цифры написаны витиевато и вычурно. Есть и обычные пятирублёвые монеты, а семёрок нет. Парень ничуть не удивлён 6-рублёвой монете и берёт именно её. Остальные почему-то просит положить в вытянутую цилиндрическую коробку из-под чая для грудничков и засыпать эти монеты солью. Соль крупная, ей заполняют коробку, закрывают крышку, причём парень предупреждает, что соль просыпается. И когда коробку кладут на бок, заворачивая коробку в бумагу, соль действительно просыпается… А потом я оказываюсь в маршрутке, но денег на билет у меня нет. И этот парень рядом. Но я не прошу у него денег, я знаю, что он по идее должен сам предложить. И вдруг я иду в какую-то комнату, объясняю, что вот денег нет. Но женщина, та, которая подсела ко мне в Доме Творчества и подарила кукол, протягивает мне тысячу вместо двадцати восьми рублей. И тут же я вижу на полу пятисотенную банкноту и говорю ей:

— Вот у вас ещё пятьсот рублей тут на полу.

И комната такая странная. Огромная, но пустая и стены серые…

Я выхожу из комнаты ни с чем. Я понимаю, что тысячу взять на билет никак нельзя. И я опять начинаю судорожно копаться в карманах рюкзака и нахожу вдруг десять рублей, и банку нахожу, начинаю пересчитывать монеты, которые по идее были зарыты в соль, и… просыпаюсь.

Я огляделась: вдруг папа на дачу ко мне добрался? Но папы нет. Мама на террасе пила кофе.

— Жаль у папы нет мобильника, — сказала я

— Да он ему не нужен. Папа на других уровнях связи, — улыбнулась мама светло и счастливо. Так же улыбалась мне та высокая женщина, когда просила ничего не бояться.

В ожидании папы прошли последние августовские дни. Мы знали, что это невозможно — папа, и чтоб на даче. Но всё-таки грязный прудик был поблизости, и мы ждали, лежали под ивой и ждали, можно и в грязном прудике рыбу удить. По воде плавали ужи-шахматки… Звонил Стас, расспрашивал ни о чём, знаете: такие пустые ненужные пустопорожние разговоры…

Мы вернулись — надо было купить одежду на первое сентября, всё-таки девятый класс, можно вообще последний год учиться. Когда мы приехали с дачи с тремя гладиолусами — хиленькими и слабыми — они же последние, у бабушки цветы рано отцвели. Гладиолусы были красивого сиреневого цвета с фиолетовыми прожилками. В кухне мы обнаружили еле живого отчима. Он пытался починить люминесцентную лампу над столешницей, и матерился страшно. Он три раза ходил за лампами на рынок, и все три раза брал не тот размер. Нужен была только сама лампа, вставить её контакты ввинтить, по принципу батареек. Три лампы были разломаны. Я таких ругательств раньше и не слышала. Я скорее побежала на рынок, купила нужный размер в 47 см. Продавец на рынке смотрел на меня недобро, даже мстительно, сказал:

— Пусть твой отец голову лечит. Три раза приходил. Сорок семь не называл, всё ладонями длину мерил или до локтя. Локтями то есть. Достал.

Дома отчим схватил мою лампу, быстро её установил, успокоился, как будто свет было самое важное в жизни, стал оправдываться:

— Я взял больничный, — хрипел отчим.

Мама позвонила Наде-толстой: мало ли что, вдруг отчим на нас бросаться начнёт, а тут всё-таки свидетель. Надя-толстая, прибежала, воняя котом больше обычного.

— Я его сама на пруду видела. — тётя Надя была белее мела. На её гладком лице тряслись не два как обычно подбородка, а ещё шея, щёки и каким-то немыслимым образом — лоб. — Я сначала решила: башня едет. А потом, случайно прогуливаясь в магазин мимо пруда, увидела его. Я даже подошла поближе. Ты знаешь: он ничуть не изменился, впрочем как и ты.

— Да ладно, Надь. Это ты у нас не меняешься. — пошли взаимные комплименты стареющих тёток, кукушка хвалит петуха, как говорится.

— Нет, правда. Он сорвал цветок, синий, цикорий и протянул мне. Обещал осенью корень выкопать.

— Вообще-то у него очень плохая моторика. Вряд ли он смог бы сорвать цветок, — заметила я.

— Да нормально, даже ловко, он мне целый синий букет нарвал, когда я, как и ты, засомневалась.

— Странно, — сказала мама.

А я подумала, что тётя Надя врёт, придумывает себе букеты пусть и от умерших десять лет назад чужих парней.

С каждым днём отчим хрипел всё больше и больше. Ему сделали флюорографию, назначали антибиотики, потом — горчичники и разные средства от кашля. Свисты не прекращались. В конце концов отчима положили в больницу, разрезали, вырезали опухоли и отправили их на изучение. Никакой онкологии не обнаружили, но строго настрого запретили курить. Отчим совсем приуныл. Он вышел на работу и вроде бы всё пошло как обычно. Только стал постоянно открывать окна. Ему всё время казалась духота, мерещились неприятные запахи. Я от холода ночью стала спать в шапке и шерстяных носках. У нас ночи в августе-сентябре холодные. Большая амплитуда температур в нашем степном городе. И всё-таки я простудилась — такой холод стоял в квартире. Сопли текли ручьём.

Папа занялся нетрадиционной медициной, оздоровлением. Лысый мужик из телека стал его кумиром. Его портрет сменил в папиной комнате картину с суровыми видами Воркуты — города его первой любви и разбившихся о скалы меркантильности надежд. Если раньше папа был просто злой, то теперь стал озверевший. Он решил лечить себя голоданием и сыроедением. Настал сущий ад для меня и мамы. Папа кидался на всех: на соседей, на людей на улице — всем делал замечания. На работе тоже видно зажигал, потому что ему звонили с работы и по обрывкам фраз можно было понять, что им кто-то из начальства не доволен.

Мама ходила в свой отдел детских пособий, она теперь там была главная и сидела в другом кабинете. Я училась в школе, причём староста Сухова, сильно прибавившая в весе, щекастая и ногастая, с мышиными глазками-щёлочками, больше не приставала ко мне, да и вообще ни к кому не приставала. Странной расцветки стали у Суховой дневник и общие тетради. Обложка дневника была серо-чёрно-фиолетовой расцветки «граффити»: разводы, черепки, неясные контуры веток.

— По интернету заказала. Два последних, — хвалилась Сухова.

Тетради тоже были все в каких-то зомби: готических белых лицах со светящимися глазами.

Осенью папа переселился ко мне в комнату. Я от избытка чувств полезла обнимать папу на глазах больного отчима. Хотя честно скажу, очень этого боялась. Мне было нехорошо, когда я вспоминала тот наш первый неудачный поход в магазин, и то как папа застрял в двери маршрутки. Застрял и обмяк, и как зло ругались те три пассажира, и как мне пришлось волочить папу домой. Он тогда просто стоически передвигался. Бедная мягкая игрушка с тряпочными сухожилиями и суставами, мягкими, лишними, ненужными. Но я всё-таки решила папу обнять, и… ощутила упругое тело, от папы не несло больше темнотой и сыростью. Это был обычный человек. Он даже стал принимать ванную. Но нечасто. Папа купил самый крутой телефон. Он теперь не позволял маме лазить в его карман, а всё делал сам. Очки у папы не были теперь замотаны изолентой, но так же, как и раньше бликовали вспышкой молнии на любой свет.

Как-то, когда мы сидели в пиццерии торгового центра, я спросила у папы:

— Почему ты превращаешься в обычного человека?

— За лето плывуны подпитывали меня, отдавали мне все вновь прибывшие неиспользованные жизненные силы, — вздохнул папа. Вздыхал он по-прежнему тяжко, но не так безнадёжно, а больше по привычке.

— А ты питаешься чужими энергиями?

— В какой-то степени. По закону Ньютона. Проходила?

— Не знаю. Я плохо учусь.

— У вас с мамой летом было много переживаний. Вы сильно переживали, и это ухудшало моё положение. Мне приходилось вмешиваться, настолько сильной была ваша грусть, тоска, страдание — в зависимости от степени обиды. Это расходовало энергию, так необходимую мне…

— Папа! А почему ты не приезжал к нам на дачу? — спросила я. — Там пруд рядом со змеями, а на реке тоже рыбу удят.

— У вас на даче ночью холодно. Ты же знаешь: я не люблю холод. В городе ночью потеплее.

— Значит, ты теперь чувствуешь холод?

— Я поэтому и вернулся к вам квартиру, ночью совсем стало холодно.

— А так бы не вернулся? — обиделась я.

— Ну что ты! Мне эта рыбалка теперь почти до фонаря. Просто беру в руки удочки, ставлю судачок и сижу… Ну там у меня ещё дела разные-разнообразные — папа шутил, играл словами.

— Какие сложности, сколько сил впустую. А можно было всего лишь не ходить в том апреле на рыбалку, — сказала мама, посасывая коктейль из трубочки. — Сидел бы дома, помогал бы мне с ребёнком, и был бы жив, — заканчивала обычно мама торжествующе.

Глава одиннадцатая Превращение

Ближе к Рождеству нагрянула тётя Надя. И сказала:

— С чего ты взяла, что он умирал?

— Да ты что, Надя?! Могила! Могила же! Ты сама навещала его могилу недавно!

— А может это всё мистификация? — сказала тётя Надя.

— Как?

— А так. Умер другой человек. Фамилия и имя у него очень распространённые.

— А отчество?

— Да при чём тут отчество? — всполошилась тётя Надя. — Как-нибудь всё подстроил и пропал на десять лет. Теперь вернулся с деньгами.

— Тётя Надя! Нет! — сказала я. — Он же был как тряпичная кукла, а теперь…

— Ты, Лора, помешалась на своём кружке. Мама мне показывала твоих кукол. Там есть такие страшные, старуха носастая например, от которых башня едет. Вот у тебя глюки и начались. Я его касалась, — орала тётя Надя, между глотками чая, тапки болтались на носке, ноги воняли котами. — Ничего он не как тряпичная кукла.

— Где это ты его касалась?

— А в торгсине.

— Он что? Ходит в торгсин? — мама даже присела от удивления на табуретку.

— И пиво пьёт! — заявила тётя Надя. — Вся эта смерть была масштабная мистификация!

— Наддьк, ну ты подумай. Карточка из поликлиники пропала же!

— Поэтому и пропала, чтобы скрыть, что он жив.

— Да нет же. Она пропала, потому что они мазь от невралгии ему выписывали вместо того, чтобы аспирин прописать. Неправильный диагноз — врач мог лишиться работы.

— Не врач, а терапевт. Не путай попу с пальцем, — сказала Катя и покосилась на меня.

— Не может такого быть.

— А кукла в человеческий рост с деньгами в кармане значит может быть? — настаивала тётя Надя, тряся подбородками.

— Он говорил, там у них плывунах эксперимент.

— Он говорил. Ты сама подумай. Какие плывуны?! — и тут Надя хлопнула себя по лбу. — Девчонки! Как я сразу не догадалась. Это же просто близнецы. Поэтому его мать тебя на порог и не пускала, чтобы ты их тайны не узнала. Точно! В квартире живёт его двойник-близнец.

— Надя! Ты начиталась романов.

Тётя Надя значительно молчала, огорошенная собственной догадкой. Она выжидательно смотрела на маму, всем своим видом как бы говоря: «Это кто ещё тут из нас начитался романов, надо выяснить».

— Хорошо он скрывался, — сказала мама. — А как быть с местью за нас? С этими падениями, болезнями Стаса, с ожогами у Лоры в лагере, и увольнениями у меня на работе?

— Да не было никакой мести. Всех плохих бог рано или поздно карает. За всё. Ты разве не знала?

— Да знала, но как-то по жизни редко видела. Все плохие живут припеваючи. А все хорошие прозябают.

— Тётя Надя, — сказала я. — Нет! Папа никакой не близнец и он оттуда. Он мягкий был и иногда вообще душа его вылетала из их прогрессивной плывунской оболочки.

— Я устала от вас. Давайте чай пить, — сказала тётя Надя. — Где ваш второй-то?

— Кто? Близнец? — испугалась мама.

— Да нет, отчим.

— В комнате.

— А тот где?

— В моей комнате, — сказала я.

— В общем, мужики по комнатам, а мы по конфетке, — улыбнулась тётя Надя.

Но мне было не до смеха. Смятение вкралось в мою душу. Значит, папа — не потусторонний, а обычный? Пропал, теперь осознал и появился… Но почему тогда отчим всё чахнет и чахнет? И даже уже в компьютере своём ничего больше не смотрит и совсем не гремит ключами от сейфа?..

Линолеум стал отходить сам собой аккурат под 23 февраля. Даже не так. Сначала начали отходит плинтуса, а потом уж заворачиваться линолеум.

— Вот! — торжествующе сказал отчим. — Я же тебя предупреждал!

— Ага, ага, — отозвалась мама. — Спустя семь лет начал отваливаться.

— Да, спустя семь лет, — рявкнул отчим.

Отчим опять ходил в полицию. И опять приходил участковый. Никого опять не нашли. Участковый проверил балконы, порылся в шкафах, заглянул даже в мусорное ведро, не побрезговал. Папа сидел в моей комнате, но его участковый не видел. Это был вынос мозга для отчима: он-то его видел, а участковый нет. Отчиму пришлось заплатить штраф. И участковый обязал его посетить психдиспансер. Мама ругалась со Стасом ужасно. С работы его уволили. Он ходил в поликлинику, в мою и взрослую, нас с мамой тоже из-за него вызывали к психоневрологу… Меня в школе обязали ходить к психологу. Дети в основном были из началки — там обычно обижают сильно. И я такая лосина среди этих детей. Врач сказал, что я придумала себе папу.

Я не пошла в школу 23 февраля. Да ну… Все будут парней поздравлять. Я себя чувствую неуютно во все эти праздники. Я в классе одиночка. Все вместе, а я одна. У всех там интриги, кто кого бросил, кто кому «валентинку» подарил, у меня нет точек пересечения в своём классе. И я не пошла. Проснулась к обеду, от ругани. Папы в комнате не было. Мама вернулась с работы рано — предпраздничный день, у них приёма населения сегодня не было. А на сабантуй мама не осталась. У них из мужчин — только охранники и сторожа.

Я вышла в ночнушке в коридор.

— Что он тут поселился? — хрипел отчим.

— Он поселился у своей дочери в комнате. Он отец и имеет право.

— Он умер, ты же говорила он умер!

Между тем линолеум, пытаясь завернуться в рулон, сам собой стал двигать мебель и кровать. Страшно…

Мама и отчим перестали ругаться.

— Сто процентов это он! — счастливо сказала мама.

— Сто процентов его здесь сейчас нет, — отчим побежал в мою комнату и вдруг упал. Отчим корёжился на полу, а мебель в комнате двигалась сама собой. Отчим перестал злиться, сел на пол.

— Знаешь, — прошептала мама. — Сегодня мне приснилась комната, огромная, и вся в золотых обоях, они отклеивались. Я посмотрела в соннике — оказалось это к смерти.

Отчим вздрогнул.

— Но никто не умер, — успокоила его мама. — Просто был такой сон.

Мама обманула отчима. Умер, ещё как умер! В тот день он и умер. Точнее не так, не знаю, как выразить это, просто расскажу, что было дальше.

Отчим поднялся, и поплёлся к себе в комнату, где сама собой мебель не двигалась. Отчим сел за компьютерный стол, погрузился в интернет… Мама ушла на кухню смотреть новости канала «Культура» и пить зелёный чай.

Новости канала «Культура» прервал жуткий кашель. Мама сделала звук погромче. Тут послышался грохот.

— С мебелью борешься? Не поборешь. Это он сам двигает! Он что хочешь, то и делает, и тебя со свету сживёт! — по привычке крикнула мама. Но, не услышав в ответ привычную одноэтажную конструкцию, мама пошла заглянуть в комнату. Отчим лежал на сером бетонном полу. Пол был в пятнах засохшего заиндевевшего клея. Пол был без линолиума! Линолиум пропал. Тут же валялся сейф, он был открыт, деньги валялись повсюду. Изо рта у отчима текла струйка крови. Мама пошла за телефоном, чтобы вызвать «скорую», то есть вернулась на кухню. И я тоже. Я испугалась. Мы сели и стали ждать «скорую». Но я опять заглянула в комнату. Отчим стоял и удивлённо глазел на меня во все глаза. Крови на полу не было. Денег тоже.

— Мама! Отменяй «скорую»!

Мама вбежала в комнату к отчиму.

— Ты что? — испугалась мама. — Я никогда не видела у тебя таких удивлённых и больших глаз.

— Кофе подавился, — вздохнул отчим, поднимая чашку.

Но мы прекрасно помнили, что никакого кофе и никакой чашки в комнате не было.

— Дай сюда, — протянула руку мама.

Отчим протянул ей чашку. Мама понюхала: действительно кофе с молоком, чашка ещё тёплая от напитка и на дне глинистого цвета масса.

В трубке у мамы кричали — мама дрожащим голосом объяснила ситуацию, сказала фамилию, и «скорая» повесила трубку.

— Надо бы линолеум наклеить, — вздохнул отчим.

— Давай, — согласилась мама. — Но линолеум пропал. И бустилата нет.

— Есть, есть, — довольно сказал отчим и пошёл в мою комнату.

«Странно, — подумала я. — у меня бустилата всего пузырёк для кукол. Этого не хватит для пола».

Но отчим вернулся с пятилитровой ёмкостью и рулоном новенького линолиума, и они стали его клеить. Плинтусы отчим присверлил вечером, подходящие саморезы и дюпеля гнили на балконе много лет.

На следующий день тоже произошло и в маминой комнате. К концу второго дня нам с мамой стало ясно, что в отчима вселился мой папа. По повадкам, по поведению, это был не Стас. Одежда папы, пятнистая, пропала вместе с линолиумом. Сейф, кстати, тоже пропал. И папин ноутбук.

— Ну что? Поедем в пиццерию? — спросил папа вечером и подбросил ключи зажигания, чего раньше никогда не случалось. Пока шли до машины я заметила, что отчим, то есть папа, стал выше ростом.

— Давайте-ка прокатимся на кладбище, — сказал папа после пиццерии.

— Да ну: лень, — заканючили я и мама. Лично я боялась ехать на кладбище: мало ли что. Папа нередко говорил о кладбищенских, о том, что они враги плывунам.

— У меня, между прочим, послезавтра день рождения. Надо съездить к себе домой, — папа рассмеялся улыбкой отчима, но своим вздыхающим голосом.

У кладбища в магазине было многолюдно, даже очередь. У нас же военный полигон недалеко. Всех военных везут хоронить к нам. У нас даже один полковник на кладбище лежит.

Мы купили искусственные цветы, папа сходил в магазин, и принёс вкусности в коробке. Мама схватила отчима за руку, внимательно посмотрела ему в лицо.

— Будешь мармеладки? — спросил отчим. — Смотри и «райский сад» появился.

— Как нам с Лорой тебя называть?

— Стас. Разве я так стал от него отличаться.

— Разительно!

— А для посторонних?

— Наверное, нет.

— Вот и называй Стас.

—Не буду.

— Тогда придётся с документами копаться. Имя менять, это волокита. Привыкайте к такому Стасу.

Мы пошли по дорожкам кладбища.

День был тёплый, солнце радовалось, под ногами чавкала грязь. Приближалась весна, можно сказать, что наш дурацкий город оживал, готовясь принять туристов на весеннюю рыбалку. Повсюду слышалась весна. Кладбище совсем не было молчаливым.

Кресты, надгробия, памятники смотрела на нас во все свои глаза-буквы-даты смерти.

Я заметила старика. Он вышел из каких-то сараев. Там жужжало что-то. Старик, седой, жидковолосый, волосы развевались, хотя ветра сильного не было. Он был в сером распахнутом пальто, а под пальто — кузнечный фартук, этот старик не сводил с нас глаз.

— Знаешь, кто это? — спросила мама.

— Нет.

— Это архитектор нашего города. Его обвинили в чём-то и уволили. Теперь он тут при кузнице. Наши ему пенсию оформляли, много о нём говорили. Говорят, он учился у самого Шехтеля.

— Скажешь тоже, — усмехнулся папа. — У Шехтеля.

Мы навестили папину могилу. Она была прибрана — бабушка Глория регулярно здесь бывала, да и Надя-толстая захаживала. И тут я заметила: надпись на плите изменилась, теперь тут стояла дата рождения отчима и вчерашняя дата смерти. И — ветка, выгравированная на камне, знакомые очертания.

— Папа! Что это?

— Не волнуйся. Кроме посвящённых эти правильные надписи никто не видит. Тем более правильная она одна. Ведь я — первый ходок.

Мне стало не по себе. Мне казалось, что отчим тут где-то рядом, прячется за надгробиями…

Я обернулась: старик стоял, курил и посматривал в нашу сторону. Жужжание прекратилось.

Папа достал из-под куртки термос.

— Откуда?

— Я запасливый.

— Ты как волшебник, папа.

Мы долго стояли у могилы, пили чай, заедали мармеладом «Райский сад», вспоминали. Помянули отчима…

А Старик всё стоял и смотрел на нас, пока его кто-то не окликнул из сарая.

Никогда после кладбища папа больше не вздыхал. А когда я спрашивала утром, снилось ли ему что-то, он улыбался и отвечал, что ему снился райский сад.