Кто ты, Эрна?

Глава первая Промысел

Как я провёл лето? Прекрасно. Просто замечательно по сравнению с осенью! Потому что осенью меня угораздило окунуться в Плывуны. И я увидел то, что никто не видит. Не скрытое от глаз — нет! — просто никто не видит, а я увидел. И это у всех под носом. Но никто не видит!

Помните: я рассказывал, как училки сплетничали об мне, ну, что я брошенный. Так вот: каркуши накаркали! Кар-кар-кар! — дразнили мы дуру Карповскую из бэшек. Вот и докаркался я, по самое «кар» докаркался. Всё. Панику не развожу. Излагаю по порядку. Я же такой клёвый поцак. Палец мне сломали, из передачи вырезали, с танцев попросили удалиться… Да ещё в году влепили «два» по английскому. Это до кучи. Это чтобы я летом английским заниматься стал, что ли? Мама договорилась с учителем. На всё лето. Прикидываете? На всё лето! Мама сказала: английский нужен, сейчас без него никуда; всё в компе по-аглицки, так что надо заниматься… Учителя мама наняла не из нашей школы, естественно. Долго искала по знакомым, выбирала. Остановились на кандидатуре Марьи Михайловны. Что это была за женщина, я вам скажу, не женщина, а недоразумение. Начнём с того, что зрение у неё было минус тринадцать! А закончим тем, что она кидалась тетрадками о стену. Вот такая репетиторша. Старая дева к тому же. В общем, отношения не сложились, но с мамой же не поспоришь. Мне казалось, что Марья Михайловна занимается со мной за какую-то услугу, которую ей оказала мама. И вот теперь она оказывает маме ответную услугу, отрабатывает. Мне хотелось поговорить с Марьей Михайловной по душам, но это было не реально. Она никогда бы не стала со мной разговаривать о чём-то, кроме английского. Английским я занимался из-под палки. Да я всем в школе занимаюсь из-под палки, кроме физры. Ненавижу физики, математики, химии, достало всё. Мне хочется в футбик гонять, только не на ворах стоять, и ещё танцевать, танцевать. Но танцам, всё-таки, я нашёл замену. Теперь я с осени в секции буду у физрука. По его бегу паршивому. Буду бегать, а чё делать-то? Хоть такое движение. Короче, догадка у меня была, когда меня репетитору отдали: мама мутит что-то с квартирами, строящегося дома, той громадины, ну, того дома, где и у нас ипотека, где мама мне квартиру тоже проплачивает. Дом достроен, но пока его не приняли. И вроде бы квартиры все проданы. На самом деле, угловые и неудобные выкуплены мамой. Или не выкуплены, я не знаю. Но она попридерживает хаты, это я знаю точно. Это выгодный бизнес. И вот по-моему Марье Михайловне она одну квартиру переоформила. У Марьи Михайловны деньги есть. Она один из самых дорогих репетиторов в городе. Вообще, знание по языкам — это дорого. Одни книги, которые мы заказали по интернету, обошлись нам в десять тысяч. Разные там пособия с картинками. И мама мне всё купила. Мама вообще после того репортажа, где меня не показали, приуныла. Стала интересоваться, как я учусь и тэ-дэ. Всё-таки, через год экзамены. Я ничего не знаю. Ни кем я хочу стать, ни что мне интересно. Я хочу свободы, я хочу пространства, мне нравится гулять по нашему городу, заходить в клубы, тусить на площадке со скейтбордистами, поэтому и буду терпеть изнуряющие бега с физруком. Со мной ещё Лёха и Влад будут. Они у физрука в этой секции с рождения, по-моему. Лёха и Влад тоже никуда не ехали на лето. У меня лагерь поначалу был намечен на август. Но я решил не ехать. Это ж встретиться с нашими тип-топовцами. Пусть даже мы и в разных отрядах будем. Нет уж! Лучше английский, чем злорадную пренебрежительную харю Данька видеть.

Папа летом был очень занят. Он мотался в Питер на своей фуре. Питер — город туристов, и всем охота летом рыбы отведать в забегаловках. Рыбы речной. Морская у них самих есть. Там такой нюанс. Рыбу в аквариуме выбирает посетитель, и ему эту рыбу готовят. Рыба полуживая, папа всегда торопится, но всё равно часть рыбёшек дохнет. Но папа говорит, какую рыбу на самом деле приготовят, клиент не знает. Дохлую папа тут же, в пути, замораживает и норм, не топчик, но всё-таки. Рыба, рыба… У нас все помешаны на этой рыбе. В городе полно магазов для рыболовов, кажется я об этом рассказывал.

Но это всё не суть. Суть, что я стал заниматься английским, а с осени бегать по парку в секции у физрука. Лёха и Влад старше меня, оба не сдали ОГЭ. Дело в том, что Влада поймали в туалете. Они оба захватили с собой вторые мобильники. Влад в туалете стал искать инфу, у него в мобильнике все шпоры были, а его застукали. А Лёха вообще дебил. Он когда работу сдавал, у него мобильник заиграл, без звука, только вибрация, но главная надсмоторщица всполошилась, засуетилась — мобильник нашли быстро. Лёхе и Владу разрешили переписать через две недели. Переписали математику, балла до тройки не дотянули. И теперь они ждали сентября, пересдать в сентябре. Вот и слонялись без дела. Они-то хотели из города уехать, в колледж полиции поступать, или ещё куда, где общежитие есть, а теперь им придётся учиться ещё два года. Десятый-одиннадцатый. А куда ещё им деваться. Вот они и отдыхали, и наслаждались. Собратья по несчастью. Лёха с Владом ещё подбились со мной на работёнку. Это я, между прочим, им посоветовал. А мне мама порекомендовала.

Из котлована, где застройщики разорились, решили попробовать сделать пруд, и даже была мысль пустить лебедей. Но лебеди это потом. Сначала — пруд. У нас же сухо. Но раз котлован не высыхает, то вот решили облагородить это пространство между улицами Я и Т. И сделать даже два пруда. Один котлован, а второй искусственный, соединить эти пруды, чтобы из котлована в пруд рядышком лилось-переливалось по подземной трубе. Такие вот естественные сообщающиеся сосуды. Опять геодезисты всё изучали. Пруды делались с расчётом на туристов. Один котлован-то зарос кустарником. Часть кустарника решили пересадить ко второму пруду. Ну ещё там клумбы, дорожки, и главное — летнее кафе. Поэтому, сразу поставили кафе, а потом уж за пруды принялись. И мы все втроём оформились по договору на эту стройку. Мама так и сказала, когда я загрустил, что в лагерь все уехали, а я — нет, мама сказала:

— Трудовой лагерь тебе гарантирую.

Так что жизнь у нас стала занятая. Первая половина дня работа, потом у них матемка, у меня — язык.

Снова между улицами Я и Т, как когда-то — экскаваторы, бульдозеристы.

— Вообще-то, — говорил Влад. — Стройка прибыльное дело. Люди нужны. Может, и неплохо, что меня завернули на ОГЭ. Может за ум возьмусь, подтянусь по учёбе и потом в строительный. И совсем необязательно в Москву.

Короче, Влад увлёкся. А Лёха — он как Влад и всё только кивает. Мне кажется, он и мобильник второй на экзамен взял потому что Влад его убедил. Не люблю таких людей, что называется, ведомых, которых можно себе подчинить, и они за тобой всё повторяют. Они готовы тебе подчиниться.

Я уже рассказывал, что я карманный вор. Началось всё из-за отсутствия денег. А потом я втянулся. Для дела мне были нужны пацаны. И в четвёртом-шестом классе мы промышляли. Они мне подчинялись. Это последний год, в седьмом, то есть, классе меня стали сторониться. А до этого я был крут, в фаворе среди одноклассников.

Думаете, я не понимаю, что кража — подсудное дело? Да прекрасно понимаю. Но драйв, то что взрослые называют адреналином. Я парень рисковый. Мы все Щегольковы бедовые. С древних времён. Мы тут обитаем чёрти сколько веков. У нас город дольше всех осаду держал, когда хлебный бунт подавили по всей России. Многих казнили. Может, и кого из Щегольковых зацепили, казнили то есть. А последняя война? Наш город насмерть держал оборону. Дальше немцев не пустили. Госпитали, госпитали здесь были в войну, по женской линии все Щегольковы — медсёстры. Так-то. И бабуля моя медсестра.

Я придумал такой план. Я беру в супермаркете колу и чипсов, иногда шоколад. У нас в классе многие без денег. Они за чипсы всё сделают, ну не всё, так почти всё. А если фисташки, так точно всё. И вот, значит, я беру в зале, бутылку, пакетики. Обязательно надо что-то взять. И всей толпой мы идём к кассе. Выбираем жертву ещё в зале. Присматриваемся. И встаём за ней в очередь. Мы стараемся выпихнуть жертву из очереди, напираем так, напираем, втискиваемся. Тётки деньги в сумочках носят, в кошельках. Тут можно попробовать «до» стащить кошель. Мужики носят в карманах с ними сложнее, надо дождаться, когда мужик расплатится, запомнить, куда он положил деньги, и тогда, на выходе из магазина, его обступить, как бы затереть, вроде как он в толпе. И тогда щипнуть кошель или бумажник, или просто купюры из заднего кармана джинсов. Это удобный способ в том смысле, что мы приблизительно знаем, сколько денег — кто-нибудь из наших стоит после кассы и внимательно смотрит, но краем глаза, не напоказ. Камеры? Камеры-то есть. Но толпа есть толпа. Пять поцаков, шур-мур, не видно в камеру. То есть, нас не ловили ни разу. Мы всегда ходим в один и тот же магаз. Нас там знают. Чё такого? Школьники пришли в обед прикупить едалова. И потом, мы никогда не рискуем, щипаем, если точно уверены, везёт раз из десяти.

Этим летом стали промышлять втроём с Владом и Лёхой. До 14-ти-то лет ответственность так — иллюзорна. А теперь вполне себе ответственность. Не мне, мне 13, а вот Лёхе с Владом не поздоровится. Мы были предельно осторожны, особенно после первого случая. Летом в супермаркете много людей, много понаехавших. И мы пошли как бы на репетицию, потренироваться. Деньги-то нужны. Когда там зарплату заплатят. Ни авансов, ничего. Мы ж работали с самыми простыми работягами. И то по договору на половину ставки. И на том спасибо, это только благодаря мамочке моей.

И вот заходим в магаз, примечаем девушку. Волосы — шик, крашеные такие, в цветные цвета, ходит, выбирает. Эти молодые барышни — они самые дуры. За кошельками не смотрят. Однажды одна такая сунула прям в карман плаща кошель. Я цапнул тут же. Правда оказалось в кошельке только проездной — видно она училась в нашем пищевом универе.

Мы приметили эту длинноволосую, сумочка сзади болтается, по одному месту её бьёт. Сумочка такая расписная, какая-то с бахрамой. Встали за ней в кассу, стали теснить. Она тут же вышла из очереди. Обычно-то люди, наоборот, не хотят уступать своё место, начинают тесниться к впереди стоящим. А эта тут же вышла. А в руках у неё упаковки сосисок по акции. Две упаковки по цене одной. Я эту акцию тоже знал, плакаты по всему городу и по радио в магазине объявляют через каждые пять минут. В общем, отступила она, вышла из очереди. Сосиски свои две по цене одной держит, лохмами трясёт, а мы, получается, стоим за бабкой, что впереди этой девушки. Бабки — это вариант проигрышный. Во-первых, стыдно их обкрадывать, а во вторых они так за свои гроши трясутся, они кассира и того в обмане подозревают, медлят, расплачиваются долго, а уж деньги так запрячут, или тратят все, что есть. То есть бабки — народ опытный, премудрые они. И вот мы за бабкой. Когда бабка уже собирает продукты, девушка говорит:

— Я тут стою.

— Пожалуйста, — говорю, — проходите, — и добавляю: — Надо же на ленту продукты класть.

Она молча встала. Лёха с Владом тут же рядом. Она бы, если бы не худоба, и не протиснулась, не смогла вернуться на своё место.

Я опять ей (уж не знаю, что на меня нашло, перед Лёхой с Владом решил повыкабениваться):

— На ленту товар положите, пожалуйста.

Она разворачивается, и я обмираю. Это она. Эрна. В парике, что ли? И при косметике, при макияже. И кофточка на ней такая с пышными рукавчиками, и жилеточка, такая, со шнурками — в жизни бы не признал, если бы не взгляд.

Она тоже делает вид, что меня не знает, говорит:

— Самый наглый, что ли?

Я обмер, но перед Лёхой и Владом не могу в грязь лицом ударить. И потом я реал наглый. По жизни так. Иначе не выживешь. Впрочем, я об этом уже говорил.

И я говорю ей, этой Марине, этой Эрне:

— Вы на ленту товар положите, тогда и вопросы все снимутся.

А он вдруг заорёт:

— Я в сто раз старше тебя, и ты меня учить будешь?

Вот крик — это первый враг любого злодея. Все сразу на нас обернулись. Только бабка — нет. Она там в чек пялилась, и, щурясь, отсчитывала кассирше мелочь. Думаю, бабка та была не только подслеповата, но и глуховата. Теперь-то я понимаю, что бабка была тоже непростая.

И тихо эта Марина продолжила:

— Ещё получить хочешь? Мало ещё? — и дальше она сказала странное слово, не расслышал, как заклинание какое.

И уже наблюдаю — Влад меня в бок толкнул — охранник, низкорослый такой сморчок, к нашей кассе бежит. Ой, ё!

Эрна пробивает свои сосиски, а Лёха с Владом по двум сторонам от неё — типа меня ждут, охранник-то поглядел на нас, увидел у меня в руках воду и чипсы, и отошёл, его куда-то позвали.

Кошелька никакого у этой Эрны не было. Она просто достала купюру из сумки. Наверное, они там у неё хаотично валяются. Богатые тётки часто так делают. Один раз с поцаками мы украли из сумки кошель — а это оказалась косметичка, а деньги были, но просто валялись в сумке…

Посчитал, сколько тринадцать на сто будет. Что же этой Эрне тысяча триста лет? Не может быть. Она с моим отцом в одном классе училась. Просто для словца сказала. Но почему-то у меня закралось сомнение: она ли училась с папой в одном классе, с ней ли у него был роман. Он же сам говорил, что она сильно изменилась, потом, когда они повзрослели. Может, это вовсе не она? В общем, короче, я не в духе сразу стал. Потом и с Марьей Михайловной совсем плохо занимался. Она тогда тетрадку первый раз о стену и бросила. А я был сам не свой, мне было всё всё равно. Только на следующий день на работе в себя пришёл. Помогает это земледелие, копаешь, землю возишь, сорняки выбираешь — успокаивает лично мне нервы.

Упаковки от этих сосисок я нашёл позже на кладбище — там, где собаки охраняют стоянку. Они за решёткой, и там в мусорке — валялись эти полиэтилены с символом сосисок две по цене одной. О кладбище я сейчас и расскажу.

Глава вторая Кладбище

Весь июнь решили не промышлять. Просто ходили в магазин за едой. Чтобы быть на глазах, чтобы все знали, что мы просто ходим покупать еду. Аванс нам заплатили. Мизер, но хотя бы что-то. Лёха прошлым летом подрабатывал на полигоне, бараки строил, так там вообще не заплатили, пока его отец не пришёл разбираться. У Лёхи отец на полигоне, он там десятник какой-то или тысячник — это Лёха так смеётся, в шутку говорит. А у Влада особых проблем с деньгами нет. У него ситуация аналогична моей. Деньги-то в семье есть, только карманных не дождёшься. Влада вообще из-за этого девушка бросила. Но он особо не расстраивался, во всяком случае, вида не показывал. Только иногда говорил:

— Настоящие девушки нам не по карману, — и противно хихикал.

Ну, понятно, разные пошлости обсуждали. В общем, общались норм. Если бы не английский вообще всё было норм-норм. Из-за английского я на кладбище и оказался.

В конце июля открыли кафе, и пруды были готовы в первом приближении. Гравий на дорожки не завозили и чернозём для береговой линии, и песок. Но главное в пруды запустили ротанов. Чтоб рыболовы особенно не оккупировали пруды. Ротаны всех остальных благородных рыб сожрут. Ротаны никому не нужны, пусть едут на реку наши приезжие отдыхающие. Там есть платные дельты и притоки, в них что угодно ловится. Короче, новый парк не должен был нарушить речной бизнес.

Мама летом, как правило, сильно занята. Она ездит по лагерям, по домам отдыха и санаториям, по фестивалям. Какие только фесты у нас не проводятся. И фольклорные, и рыбные, и «этно» — в общем, жизнь летом бурлит, на то мы и юг, мама устаёт дико. Она иногда неделями дома не появляется. Область-то большая. И везде надо выступить от имени администрации города. То есть, везде — местная администрация, мелкие сошки, а мама всё равно везде должна быть. Мама летом много читает, листает альбомы с яркими фотками по искусству. Где-то я слышал, или в газете прочитал, что мама может очень хорошо говорить на публику. Но я никогда не слышал, как мама говорит на публику. А перед зеркалом она тренируется, перескакивая с пятого на десятое, я не особенно обращаю на неё внимание, не прислушиваюсь, своих дел навалом.

Этот чёртов английский! Эти чёртовы вонючие английские слова. Но приходилось учить. У Марьи Михайловны не забалуешь.

И вот однажды, когда почти все рыболовы в городе кончились, а начались отдыхающие, то есть в самом начале августа, Марья Михайловна сказала мне:

— На следующей неделе я не могу к тебе приезжать.

Я обрадовался. Если бы вы знали, как я обрадовался! Но как и везде, в моей жизни случился очередной облом. Следующим предложением Марья Михайловна сообщила, что я буду ездить к ней:

— Всего пять остановок на маршрутке.

Всего пять! Во-первых, это деньги. Можно ждать автобус, но обычно все едут на маршрутках… Марья Михайловна увидела, что я в растерянности, и рассказала, что она живёт с отцом-генералом, отец больной пенсионер, а её старший брат — бездельник и нигде не работает, и даже летом не работает. (А надо сказать, что сезонная работа у нас в городе была всегда: можно собирать помидоры в колхозе, на плантации, для пищевого комбината, и многие так и поступали, просто из-за того, что хоть какая-то работа). И вот как только отец-генерал получает пенсию, брат Марьи Михайловны отбирает у отца пенсию. Но отец вместо того, чтобы перестать ходить в банк и не получать эту пенсию, всё равно ходит и получает, потому что у него такая привычка, выработанная годами. И вот Марья Михайловна больше не может это терпеть. Она будет следующую неделю дома, сторожить деньги отца-генерала. Я не стал спрашивать у Марьи Михайловны, неужели через неделю брат перестанет требовать деньги… Но Марья Михайловна, несмотря на все недоразумения, женщина оказалась очень сообразительная и даже в некоторых случаях проницательная. Она сказала, что её брата тянет всегда на большой куш, чтобы сразу всё отобрать, а через неделю уже что-то потратится, уже и сумма меньше, и азарт у её брата только в начале месяца, когда пенсию начисляют. Я всё равно не очень понял насчёт азарта, но согласился приезжать на следующей неделе. Я давно не был на севере города, и решил, что неплохо было бы там погулять, посмотреть, что к чему. В общем, я поехал к Марье Михайловне. Квартира у неё была зачётная. На стене — сабля, на полках — солдатики: с пушками, с пулемётами, на конях, и даже колесница с тачанкой. Отец-генерал сидел и играл в компьютер, из его комнаты постоянно слышались выстрелы и крики «Ура!». Они мешали нам заниматься даже при закрытой двери.

После занятия я решил прокатиться в маршрутке ещё дальше на север. И заснул. Не знаю, как это произошло, заснул и всё. Вылез за городом, на конечной остановке, то есть, на кладбище. Мне захотелось пить. И я зашёл в магазинчик рядом с кладбищем. Я купил там очень вкусный свежевыжатый апельсиновый сок, и в два раза дешевле, чем у нас (в южной части города) в кафешках. Ещё я взял офигенские булки, с крошками сверху. И вдруг увидел в магазине мужика в пятнистом рыболовном костюме. Я очень удивился. Мы, как только с бригадами островок между улицами Я и Т облагородили, и перекочевали ниже, ко второму искусственному пруду, стали встречать этого мужика там. Он был странный, дебиловатый, передвигался странно, ну идиот конченый. Мы его почему приметили? Другие идиоты с удочками сидят у прудов, точнее, у первого пруда; слух среди рыболовов прошёл, что кроме ротанов нет, водилась ещё рыбёшка: караси или плотвичка, вот и не бросали рыболовы пруд. А этот, который в костюме комуфляжном, сидел с удочкой, с судочком у второго пруда, отдельно от всех, ничего не ловил, наживку не проверял. Просто сидел. И вечером, в темноте, мы его видели и смеялись. И утром, когда приходили на работу, он уже был там, сидит себе и сидит. Такое впечатление, что и ночью сидел. Я его хорошо запомнил, ни с кем бы не спутал, потому что в пятнистых костюмах у нас ходят пачками. А у этого очки на закате блестели, вспыхивали, и что-то белое к дужке прилеплено. Этот перец стал у нас на стройке чем-то вроде мема. Опять сидит. Казалось, он жил тут. Вообще, бомжи были очень не довольны, когда стали облагораживать первый «водоём»-котлован. В знак протеста стали выкорчевывать решётку, ту, которую по эскизу Архитектора давным-давно делали. Потырили, короче, металлолом. Но решётку нашли, вернули, установили теперь вокруг кафе и детской площадки. Всему нашлось место, ничего не пропало. Кустарники пересадили, рассадили. Мы их каждый день поливали. Прораб нам давал самую лёгкую работу, не загружал. И прораб, допустим, думал, что это самый упёртый бомж протестует против разорения их «змеиного логова». И вот этот перец тормознутый в этом магазине. И разговаривает с кем-то тихо, почти шёпотом, я не понял с кем. Продавщица-то мне продавала, но заметно было, что продавщица хочет меня побыстрее обслужить, она даже вместо одной булки сначала две мне положила — видно, условный рефлекс, по одной, видно, редко берут, кладбище же, а на кладбище всё чётное. Я вышел из магазина, жуя булку, сел на нагретый солнцем бордюрчик. Мужик скоро тоже вышел и пошёл в сторону ворот, мимо продавцов венков и искусственных цветов. Я, как увидел цветы, мне прям дурно стало, мы же в номере «Весна» с искусственными цветами тоже танцевали, это был такой классический русский танец. Поцаки, как берёзки, в пятнистых рубахах, а девочки как не пойми что, ромашки какие-то, и цветами машут, а в конце рисунок танца складывается в один большой цветок. Бе-ее. Я не любил этот танец. Там походка такая медленная, всё плавное, и корпус назад держать надо долго, спина затекает и немеет… А ещё картузы на бошках уродские, тоже с цветочками и берёзовыми веточками, через одного: то веточка, то цветочек, короче.

Я двинулся за пятнистым. Я мог бы сейчас сказать, что меня что-то потянуло туда на кладбище, но на самом деле просто от скуки я пошёл за этим мужиком. Можно было даже сказать, что я пошёл прогуляться по кладбищу сам по себе. Для общего развития решил совершить прогулку. Мы шли по дорожкам, сначала я за ним, потом по параллельным. Около некоторых могил мужик останавливался, размахивал руками, беззвучно спорил, даже грозил кому-то. Около одной могилы он присел на лавочку, и стал сидеть. Рядом были сараи — я знал, что это кузница. Мама тут заказывала решётки огородить тот котлован, который сейчас в том числе и мы обустраивали. Было тихо. Старый дед, полулысый, с седыми развивающимися на ветру паклями сидел и смотрел на мужика. Не на меня, на мужика. Я узнал деда. Это был тот архитектор из моего детства, который митинг давным-давно организовывал. Но архитектором у меня сейчас язык не повернулся его назвать. Дед и дед. Я подошёл, поздоровался:?

— Здравствуйте, — говорю, — и вздохнул почему-то.

Дед дрыгнулся, отреагировав не на приветствие, а на мой вздох, мне так показалось. И говорит мне, улыбаясь редкими почерневшими зубами:

— Привет!

— Вы меня не помните?

— Нет… — озадачился. — Не припоминаю.

— Мама у вас ограду заказывала, а сейчас мы там пруды разбиваем.

— А-аа. Щеголь, — улыбнулся Дед. — Помню.

— Вы помните меня? — я обрадовался.

— Помню-не помню, а уж знаю. Рассказывали о тебе.

Я не стал спрашивать, кто ему обо мне рассказывал. Мало ли: может у него правнуки в нашей школе, меня многие знают. Тем более после того как плакаты со мной и Катюшей были развешаны по всему городу. Это просто что-то нереальное. Заказ пошёл в типографию ещё до передачи на ти-ви. И Светочке пришлось-таки ещё раз со мной столкнуться, уже в плакатном виде. Я торжествовал. А Дэн, помню, всё злился и угрюмо взирал — мы не здоровались после конфликта в раздевалке, а если сталкивались в школе в коридоре, то ударяли друг друга плечами.

— Не знаете, кто это? — я указал на пятнистого.

— Рассказать — не поверишь, — улыбнулся дед; я понял, что он навеселе.

— Почему не поверю?

— Ты думаешь, ты живёшь в нашем городе?

— Да, — я не знал к чему дед клонит, но начал понимать, что он заговаривается.

— А ты живёшь уже в другом городе. Помнишь, ты маленький был на митинге, и потом я маме твоей карты показывал? Подземных вод.

— Ну, помню.

— Так вот.

Тут дед остановился, завис. Я обернулся. Пятнистый мужик поднялся со скамеечки, побрёл обратно еле-еле. Видно было, что ему очень тяжело идти.

— Это он к себе на могилу приходил, — пробормотал дед.

И меня пробил озноб. Дикий страх обуял меня, выражаясь языком из учебника литры. Я поднялся и сказал деду:

— До свидания.

— Думаешь, я сошёл с ума, спетрил?

— Ну что вы! — мне захотелось сказать этому человеку что-то хорошее, умное, настоящее. Мне было жалко, что такой умный человек прозябает, потихоньку сходит с ума, опускается, деградирует, и по-прежнему крапает эскизы решёток на кладбище. Если ещё крапает… Всё-таки прошло достаточно времени с той ограды, которую мама, точнее город, ему заказали.

— Хорошо, что ты не думаешь, что я выжил из ума. Тут, брат, такие дела скоро начнутся. У-ух.

Раздался собачий лай.

— Сюда приводят собак, бездомных, случается, что и тех, которые потерялись. У тебя никто собаку не терял? Там такая хаска — глаз не отвести. С полигона, что ли, сбежала… Иди посмотри.

И я пошёл смотреть собак. А заодно увидел и упаковки из-под сосисок. Хаска была очень красивая, голубоглазая, как Катюша. Вы, наверное, подумали, что Катюша если голубоглазая, значит она блондинка. А вот ноу. Катюша — шатенка. И смуглая. Жду-недождусь первого сентября, чтобы её увидеть…

Я вернулся к деду и спросил:

— Кто это кормит собак сосисками?

— А есть тут одна, — дед посмотрел на меня пристально. — Эрна. Знаешь, что в переводе значит?

— Что?

— Сказочница.

Сказочница. Я ору. Уж она-то сказочница. Особенно после того, как вырезала меня из репортажа и интервью и палец мне сломала. Я попрощался с дедом и поехал домой. Тем более что солнце садилось. И я хотел сесть в маршрутке у окна и полюбоваться красным кровавым закатом. Это случалось не каждый день. Обычно закаты у нас жёлтые летом. А, может, я просто раньше не обращал внимание на закат? Я посмотрел на мобильнике время. Да уж. Темнело с каждым днём всё раньше и раньше. А вроде совсем недавно мы и в десять вечера с Владом и Лёхой ржали над этим звезданутым пятнистым мужиком.

Мужик опять присел на какую-то скамейку и сверкал в закате своими очками. Я обогнал его по параллельной дорожке, вышел с этого поганого кладбище, подальше от звезданутых архитекторов и тормознутых посетителей могил, вздохнул полной грудью… На остановке я вдруг вспомнил мужика снова, посмотрел на закат и понял, что мужик-то сидел спиной к закату. Вопрос: как же тогда он сверкал стёклышками очков?

Глава третья О вреде воровства

Перед началом учебного года я думал не об экзамене по английскому. Экзамен-то я сдам, всё-таки три раза в неделю я зубрил слова, заполнял тетради на печатной основе, ставил галочки в проверочных тестах, плюс аудирование, плюс пересказы. Английский мне теперь казался проще русского. Пересказы не будут спрашивать. Самое элементарное — так обещала директор маме. В общем, не думал я об экзамене. Я думал о Катюше. Я решил подарить ей что-нибудь на Первое сентября. Змейку, кулон с совой — она фанатела от Гарри Поттера, я это уже упоминал. Хотелось серебряное, не железное. Я экономил деньги, я нашёл по интернету такие фенечки-наборы, ну в общем это не важно. А важно то, что я как-то был в супермаркете один и встретил опять этого пятнистого. Я зашёл в магазин после работы. Лёха и Влад задержались на прудах. Они выпили пива в недавно открывшемся кафе, разомлели и легли там под кустом. А я пошёл в магазин. Что я дурак пиво покупать в кафе. Да я и не пью вообще-то. Вообще-то пить вредно. Для почек и вообще для мозгов. И вот в магазе снова этот пятнистый. Меня так и подмывало встать за ним в очередь, привычка — вторая натура, тем более, если добыча лёгкая. Я взял свои сухарики, колу, чипсы, стал выжидать. Этот перец набрал разных вкусностей, очень долго он копался между мармеладно-зефирными полками. Я его пас. Движения его были неумелые, резкие. Наконец он набрал коробок, неуклюже, как работ, бросил коробки в тележку и покатил тележку к кассе. Тележка подскакивала на выбоинах керамогранита. Я — за ним. Пятнистый был в жилетке, а не как обычно в куртке. Жилетка короче куртки, при движении пятнистого был виден ремень. Ремень был знатный, плетёный, я такого ремня и не видел никогда. Пятнистый наклонялся, выкладывал на ленту коробки. И я просто засмотрелся на этот ремень. Такая кожа, как будто ковбойская. Прочная, наверное, телячья, я люблю ковбойские вещи, замшу, кожу… Задний карман брюк у пятнистого был оттопырен. Из него буквально выглядывал и подмигивал мне бумажник. Бумажник манил. Но я запретил себе тащить сейчас. Потому что видеонаблюдение у касс, и потом карман был застёгнут на пуговицу. Это ж надо ещё аккуратно отщипнуть пуговицу… Проблемка. Кассирша, тётя Лена Ерёмина, папина знакомая, по школе, по детству — совершенно точно она не в первый раз видела пятнистого. Она улыбнулась ему и спросила:

— Опять доверяете?

Он кивнул, вздохнул, что-то ей прошептал, встал к ней спиной, она перегнулась через бортик своего закутка, расстегнула пуговицу, достала бумажник, открыла, взяла купюру, взяла мелочь, комментируя:

— Вот беру пятисотку, и мелочи двадцать два рубля вот спасибо за мелочь, под конец дня все с крупными идут. Стольник вам сдачи. Вот кладу.

Пятнистый кивал, смотрел, благодарил, опять повернулся спиной и тёть-Елене, положила бумажник обратно:

— Ой пуговицу не застегнула!

— Не надо! — сказал он внятно и чётко, и… тяжело вздохнул, будто он купил сейчас мешок муки и мешок сахару, и ему это всё на себе придётся тащить.

Тёть-Елена сама собрала в пакет коробки «со вкусняшками». Потом я быстро пробил свои продукты, догнал пятнистого в три прыжка, на выходе из магаза. Он шаркал, еле передвигая ноги. Мне и в голову не пришло, что может быть подстава. Я как заворожённый смотрел на карман. Я знал, что на выходе в этом месте камера ничего не покажет. Справа и слева у стен расположились закутка «ремонта обуви» и «ремонта одежды», и ещё закуток-цветочный магазин. Там стояли люди. Также люди входили и выходили из магазина. Помню, я думал только об одном, когда догонял его: как бы кто-нибудь меня не опередил. Такая лёгкая добыча, ведь, такая не рисковая. И я быстро цапнул я пристроился за пятнистым и цапнул бумажник одним быстрым лёгким рывком. Молниеносно! Пятнистый не обернулся. Не оглядываясь, ничего не заметил, он брёл и брёл от дверей магаза… Но! Когда я цапал бумажник, мои пальцы скользнули по брюкам, внутри кармана, и под брюками было как-то пусто. Я запомнил мимолетное, микросекундное удивление, зафиксировал его и после стал чувствовать какое-то волнение, ну такого плана, как тогда, когда я смотрел передачу о «Тип-топе» и себя в ней не видел, такую стал чувствовать непонятку, что ли. И с этого момента волнение не проходило, но сначала я не разобрался, принял его за адреналин, драйв, азарт… Короче, хватанул я бумажник, обогнал свою пятнистую жертву и пошёл вперёд быстро, не оглядываясь. Бумажник был у меня в кармане штанов. Я держал в кармане руку, пытаясь понять на ощупь сколько денег. Денег было много. Я радовался. Я был доволен собой, такой щеголь-щипок. Сделал всё быстро, аккуратно. Мужик — реал идиот. Класть бумажник в задний карман. И брюки так висят на нём, а по виду брюк — вроде не худой, не сказал бы, что брюки на нём висели, сколе наоборот: в обтяжку. И тут я зафиксировал непонятку: под брюками — пространство, пустота, а по виду — в облипку. Но тогда я отмахнулся от непонятки, перешёл улицу, хотел дотянуть до дома, но выдержал только до школы. Я скрылся во дворе, за оградой — калитка была приоткрыта, всё-таки август, школы начинали работать. Я обернулся: нет ли преследования. Не было. Я достал бумажник и открыл его. Денег не было. Вместо денег лежали какие-то бумажки с нарисованными зверями, завитушками, ромбиками и ветками, я не стал разглядывать, но заметил, что ветки на этих бумажках были такие же, как на ограде, которая до последнего времени огораживала котлован болотце, предшественник облагороженного пруда. Но я точно помнил, что деньги в магазе были, я видел их своими глазами, когда кассирша вынимала пятисотку! Я же заглянул в бумажник. Хорошо: пусть денег не было, пусть всё остальноё были эти непутёвые бумажки по размеру и на ощупь один в один как деньги, но ведь была сдача в стольник. Я видел, как купюру клали в бумажник. Видел своими глазами! Где стольник-то? Не было. Я развернулся и побежал обратно. Надо найти пятнистого и вернуть ему бумажник. Скажу: выпал, я подобрал, наплету что-нибудь. В тот момент у меня почему-то не возникло мысли просто выбросить эту чёртову улику. Я запыхался. Впервые в жизни пожалел, что пока только собираюсь бегать в секции. Обязательно пойду в сентябре.

Пятнистый не мог далеко уйти. Лишь бы избавится от этого кошелька! Он в буквальном смысле жёг мне руки, а может и совесть… Так и есть. Пятнистый далеко не уполз, плёлся себе еле-еле. Подходил к переходу. Конечно же он направил свои копыта на пруды-своё любимое место времяпровождения. Я перебежал дорогу в неположенном месте, машина резко затармозила, в спину мне послышался мат. Ничего, не привыкать. Лишь бы догнать пятнистого! Побежал вверх по улице, к переходу… Я встал на переходе, чтобы перейти улицу, рядом ещё встали люди. Наконец толпа двинулась. Светофора не было, просто все стояли и ждали, когда пробегут машины, протрясутся маршрутки. И вот — пошли толпой. Пока переходили улицу, я сунул пятнистому бумажник обратно в карман, и тут меня толкнул на пятнистого какой-то ещё мужик. Наверное, он перебегал дорогу, торопился перейти со всеми, нёсся по инерции — мы-то уже были у тротуара, и мужик случайно задел меня на всех парах, толкнул. Я как раз положил бумажник обратно. Но от внешнего толчка рукой достаточно плотно дотронулся до пятнистого. Но я не наткнулся на твёрдое, на человеческое тело, то есть. Под одеждой было что-то мягкое. Точнее я не мог определить. Я пошёл вперёд, а пятнистый свернул налево, к пруду. Он тащил пакет со сладким, сладкоежка без тела…

Утром всё произошедшее накануне показалось мне бредом. Я твёрдо решил не дарить ничего Катюше и перестать воровать. Всё лето не воровал, как с этой Эрной столкнулся. А тут вдруг соблазнился. Да если бы не подарок для Катюши, я бы и не стал. Я был напуган встречей с Эрной. Да и охранник тогда подозрительно на нас троих смотрел. А тут просто соблазн. Мужики часто деньги в задний карман кладут, но чтобы целый толстенный бумажник!.. Ну конечно же это была подстава! Неужели этот пятнистый подставной из магазина и всё лето меня пас? Да не может быть! Зачем он тогда на кладбище руками размахивал. Чтобы подозрений не вызвать? Так я, наоборот, обратил на него внимание, и архитектор обратил. Да нет, не может быть, чтобы меня малолетнего всё лето пасли и провоцировали на кражу. Вряд ли… А вдруг этот пятнистый связан с Эрной? Меня поразила эта мысль. Две попытки воровства и обе неудачные. Может, это опять она? И почему мужик мягкий, как лизун какой или кукла?.. Слишком много вопросов, а ответов нет. И волнение не проходит, какое-то неспокойствие внутри себя…

Глава четвёртая Катюша

В последнюю неделю августа сдал английский. Да и влепили мне весной «два» больше за наглёж, доставал я англичанку, ну скучно сидеть просто весь урок. Я ж ни бум-бум был по английскому, ни туп-туп, ни тип-топ, ни шуба-дуба. Вот и довыступался, ишачил всё лето на стройке да ещё пахал по учёбе. Я и сам понимал, что англ нужен. Теперь хоть буду понимать на уроках, об чём речь, и что это за глагол tube, ну, слова учить стану, диалоги. Но грамматика — я пас, это я не знаю, так пахать надо, чтобы без ошибок. В общем и целом, я был доволен летом. И даже отвратительная Марья Михайловна не казалось мне сейчас такой уж отвратительной. После моей отличной пересдачи англичанка реально приуныла, она-то надеялась на моё полное незнание и на обширный презент от мамы. Дома мама на радостях раскололась: Марье Михайловне нужна была квартира. Отец — военный пенсионер, инвалид, нужна была квартира в новом доме, а там по льготе для военных пенсионеров всё было разобрано. И без мамы у Марьи Михайловны ничего бы не вышло, как-то мама пропихнула ещё одну льготную квартиру. Мама передала Марье Михайловне все документы. Марья Михайловна сразу внесла полный взнос. Осталось ждать, когда дом начнут заселять. Пока дом, эта громада, был не принят, лифт не пустили. И мусоропровода нет. Из-за этого были какие-то жуткие скандалы, получала по шапке и мама…

— А ту квартиру они брату оставят. Он неадекват.

— Да. Я знаю, — и я рассказал, почему: — брат пенсию у отца отнимает.

Мама кивнула, что означала: я это тоже знаю.

Через три дня первое сентября. Мы готовились. Надо было купить белую сорочку, да много ещё чего. Мама требовала, чтобы я тратил на свою одежду свои заработанные деньги. И я окончательно решил ничего не дарить Катюше, забить на подарки, до этого всё-таки сомневался.

Первого сентября я впервые за многие годы не выступал с номерами, а стоял в толпе наших недоумков весь прилизанный и причёсанный, в новых ботинках, про костюм с иголочки и не говорю. Раньше-то я всегда танцевал. И в нашей школе, и в чужих.

На втором уроке нас ожидало пренеприятное известие. Нет, к нам не ехал ревизор, мама бы о нём знала. Оказалось, что математику будет вести Тиф, Татьяна Ивановна Феоктистова, папина учительница, училка-зверь, которая травила Эрну, когда она была ещё Мариной, а потом Эрна, когда стала Эрной, Тифе помогала. Тифу все боялись и все ненавидели. Некоторые звали её не Тиф, а Лети-лети. Один год её класс весь пришёл на линейку с шариками. Мы с «Тип-топом» танцевали на праздничной линейке, я тогда в младшей группе был. И, пока мы ждали выхода, я слышал, как старшаки, они мне тогда казались удивительно недосягаемо взрослыми, а сейчас я сам такой же — восьмой класс — желали этой училке:

— Лети! Лети!

Все желали ей улететь на шарике. Все её боялись и ненавидели. Похожа она была на ящерицу. Седая короткостриженная, шея морщинистая, такая суховато-сухопарая женщина в свитере и юбке — казалось, что везде, и внутри, и снаружи, она иссушена как калмыцкие степи — это, если отъехать от нашего города на восток.

Тиф начала жёстко с первой минуты. Естественно перекличкой. И выпытыванием, кто да что, если обращали внимание на себя внешность ученика или его фамилия. Как прочитала, что я Щегольков, вперилась лупами очков, удовлетворительно кивнула — видно узнала во мне отца и заявила:

— Сын Щегла?

— Щеголькова, — ответил я. Раньше бы я добавил: «Что за манера сокращать фамилии?» Но теперь мне этого не хотелось. Тут, блин, люди мягкие изнутри по городу шастают, это поважнее ненавидящей всех и вся старой девы (я не знал, есть ли у неё семья и дети, просто предположил).

— Да-да, Щеголькова. А знаешь ещё, как твоего папу звали?

— Пэпсом, — сказал я как можно безразличнее.

Класс грохнул. А мне по фиг. Ну реально было не так больно внутри и обидно в душе. После обиды с той ти-ви-передачей, после этих двух случаев летом с моим воровством, превратившемся в недоумение, после разговора с архитектором уже ничто в школе не могло меня ранить смертельно — так: лёгкий укол рапирой… Я убедил себя, что этот бомжеватый старикан выжил из ума, но я не забывал его слова. Не забывал. Точнее, они не забывались. Город другой, город наш совсем не то, чем кажется…

— Чё такого? Пэпс. Ну и Пэпс. — и я сел. Раньше бы я сказал, что я тоже могу сказать, как её зовут. А тут не стал, даже мысли такой не возникло.

— Встань, — завизжала Тиф. Визг её был тоже иссушенный как карканье охрипшей пожилой вороны.

Я покорно встал.

— Ну и как твой папа поживает? — я уже понял, (всё-таки моя фамилия на «Щ», до меня почти весь класс прошёл) понял, что Тифе чертовски любопытно: у неё это было какое-то болезненное. Есть такие люди, их интересует, кто с кем, кто где, кто куда, кто откуда, у кого сколько денег, кто где работает. Такой была кассирша тёть Елена Ерёмина. Ден тоже такой. То есть он есть, но мы с ним уже успели потолкаться в коридоре. Он злился до сих пор, как будто и не было трёх месяцев передыха. И я так и не понимал на что он до сих пор злится. Ведь, Дэн выжил с танцев конкурента, то есть, меня. Чего ему ещё надо?

Любопытной оказалась и Тифа, плюс возраст, выносящий и окончательно пепелящий иссушённый старческий мозг. Но я знал так же, что Тифа учит своему предмету. То есть никаких репетиторов нанимать не надо, надо просто не запускать — меня папа предупредил.

— Так как поживает твой отец? — заело её.

— Нормально поживает, работает, вам привет передаёт.

— Да уж знаю, хохмач как был, так и остался, — поморщилась Тифа, она сняла очки, переносица её была покрыта мелкими продольными морщинами.

Раньше бы я ответил: «А чё тогда спрашиваете вообще, раз всё знаете?» Но сейчас промолчал.

— Да уж знаю. Его еле выпихнули из школы, твоего отца, на учёте стоял в милиции, чуть не посадили.

Это было уже круто. Все притихли. Стало очень тихо.

— «Чуть» не считается, не посадили же.

Всё. Это окончательный конец. Нокаут по моей репутации до этого висящей на волоске от гибели. Я тут же забил на Катюшу. Теперь мне ловить нечего. Хорошо, что я не стал тратиться на кулон и змейку-браслет. Всё что не делается, всё к лучшему. Я стоял в белой сорочке, в тёмно-синих брюках и жилетке, которая стоила почти как пиджак. Верхняя пуговица рубашки была не застёгнута. Я видел себя со стороны (а точнее утром в зеркале я же себя видел). Смуглый, (я загорел на этой стройке сильнее, чем в лагерях), почти чёрный, с выгоревшими волосами (я специально не стал стричься коротко), ну и всё такое. Я был похож на ковбоя из рекламы сигарет, который переоделся на светский раунд, чтобы показать всем этим клерикалам, что они — ничтожества и зависимые уроды, лишь он один — свободный, красавец, герой. Да пусть что угодно плетёт про моего отца. Дура старая.

Заметив, видно, что я не особо расстроился (а я и правда расстроился не особо, а раньше бы хлопнул дверью, вышел бы из класса, маме бы настучал, пожаловался то есть), Тиф замолчала. Я наблюдал, я видел, что ей хочется к чему-нибудь придраться, но она не знает к чему, но думает, думает, оценивает меня взглядом, прям так и вперилась в меня, и выдала наконец так, что мало не показалось:

— Разоделся смотрю? Значит, праздник у тебя первого сентября?

Я молчал, чтобы я не ответил, на выбор «Да, праздник», «Просто просят в форме приходить, пример младшим показывать», «Я не разодевался, о чём вы?», «Вас что-то не устраивает в моём внешнем виде?», любое моё высказывание было бы перевёрнуто, переиначено, и я бы оказался виноват по гроб жизни. Я видел: её распирает, она только и ждёт повода вцепиться в меня старческим своим клювом. И я молчал.

— Молчишь? А знаешь, почему ты молчишь?

Мне захотелось сказать: «Заткнись ты, курица, заткнись уже», но я молчал.

— А молчишь ты, — торжествующе сказала Тиф. — Потому что мама твоя тебя одела на ворованные деньги. Что смотришь? Что? Съел?

А я и действительно смотрел на неё удивлённо. Она совсем что ли? Она не понимает, что стоит маме слово сказать, она вылетит с работы. Она же пенсионного возраста, даже постпенсионного, даже пост-пост-пенсионного, и такая смелая. (Мама всегда спрашивала, когда разговаривала по телефону о кандидатах на вакансии, о возрасте.)

Все хихикали. Видно всем тоже грело душу, что меня так прокатили. Ибо есть что-то веселящее в несчастьи ближнего — не я сказал, училка по литере, она хоть старая, но не в пример этой Тифе, хороший человек, справедливый.

Тиф не унималась:

— Думаешь, если рожа твоя смазливая по всему городу развешена, значит ты такой крутой. А? Что?

Я просто сделал движение, уже хотел выйти из класса и не возвращаться, но рассказ о плакатах и моей роже пригрел мне сердце, примирил с действительностью. Пусть бесится. Мне на руку, что сейчас об этом вспомнили. Плакатный пиар — великая вещь. Её-то сушёная рожа, кроме сайта, нигде не висит.

Всё что я сделал, это решил после «смазливой рожи» сесть без разрешения. И Тифа, вместо того, чтобы наорать из-за этого внезапно потеряла ко мне всяческий интерес, вернулась за стол, продолжила перекличку.

— Чердакова! — это она Катюшу вызвала.

И тоже вперилась в неё:

— Встать! — заорала.

Катюша не встала.

— Значит, это тебя наш Щегол держал на руках? А где твоя гордость?

Опа! И Катюша получила. Тифа тем временем продолжала допрос:

— Хорошо. Не хочешь вставать, отвечай сидя. Ты давно в нашем городе?

В «нашем» — я не могу, коренная, блин, жительница!

Катюша молчала — я показал беспроигрышный пример.

— Значит тут, в вашем восьмом «А» классе, собрались молчуны? ну-ну.

— Ясонова!

К Ясоновой — девочке-столбику, у которой, как у гусеницы, не было на теле никаких утолщений и сужений, вопросов не нашлось. Тиф даже улыбнулась ей, насколько может получиться улыбка у сморщенного сучка. Ну реально дикая старпёрша из дикого состояния.

Начался урок. За десять оставшихся до конца урока минут мы прошли и написали столько, сколько не проходили и не писали в прошлом году и за два урока. Учитель Тифа была сильный, без вопросов. У меня устала кисть записывать и переписывать с доски. Когда проиграл звонок, я уже почти пришёл в себя. На перемене ко мне подошла Катюша. Такого не случалось очень и очень давно.

— Привет! Ты чего на обед не идёшь?

— Иду, — промямлил я, от нервов на уроке я и забыл, что у нас обед. Но я тут же нашёлся:

— А разве обед не после шестого урока?

— Это у девятых-одиннадцатых после шестого. Ну, — проговорила требовательно: — ты идёшь?

— Нет. Что-то не хочется. — Я не хотел идти с Катюшей на обед. Да ну. Я вообще не мог понять, зачем она вдруг ко мне подошла. Я вообще злобный чел, а после этого случая с телеком, ещё и осторожный. Я никому не доверяю, да и мама сколько раз об этом за лето говорила. Как заедет домой постираться и переночевать, так и внушает мне «правду жизни», объясняет, какая жизнь несправедливая, и как надо пробиваться в одиночку и никому не верить.

— Ты расстроился? — спросила Катюша. Ей явно хотелось со мной поболтать.

— Да. Не видишь: плачу.

— Ты навсегда ушёл из «Тип-топа» или только на лето, а сейчас вернёшься?

— Навсегда, — странная она, зачем спрашивать, что и так ясно. И я уверен, что в лагере по сто раз это всё перетирали и перемалывали. Тот же Дэн, например.

— Нам не хватало тебя в лагере, — сказала Катюша. Она была с двумя хвостами как первоклашка, с бантами и воротничок такой кружевной. Симпотная до жути. Худая, в гольфах, коленки загорелые торчат, ещё чернее смотрятся из-за белых гольф.

Я молчал. Уж лучше бы Тиф чего-нибудь опять мне сказала запредельное — ещё на уроке я почувствовал какой-то мазохизм: она меня унижает, а мне и больно, и как-то спокойно. Типа, так мне и надо, я теперь ждал только худшего, а хорошего остерегался.

Мне хотелось побыть одному, постоять у открытого окна, полюбоваться ещё достаточно жарким пейзажем. (Да: я стал романтичным, сентиментальным. А как тут не стать, раз я начал себя жалеть. Это надо же: вляпаться во столько переделок!) Катюша мне мешала. Стоп! Наверное что-то у них в лагере стряслось. Катюша тут же подтвердила мои слова:

— Ты с Дэном больше не дружишь?

— Нет.

— И на футбол не ходишь?

Бог мой! Какой футбол? Я забыл о футболе! Точняк. Все поцы в конце августа там, и Лёха с Владом, а меня-то нет. Мне не до футбола, когда ходячие куклы ходят по городу, а потом ещё пересдача по английскому.

— Нет. На футбол я не ходил, — я сказал это как можно грубее. Мне надоел допрос. Но девчонки, они же душу вынимают, особенно Катюша. Они коварны и расчётливы. Вот и Катюша:

— Знай: я на твоей стороне.

— В смысле?

— Ну, в смысле, что про тебя рассказывают небылицы, а я ничему не верю, я за тебя…

Ясно. Где-то сплетничали обо мне, а Катюше это неприятно.

— Спасибо, — что ещё ей сказать, я не знал.

— Ну ладно. Я на обед. — Катюша посмотрела на меня неприязненно, и я тут же ответил:

— И я. — я вдруг понял, до меня дошло, что с Дэном я не буду встречаться и в столовой, он же в девятом, и я был этому очень рад. Хватит мне неприятностей на первый день. Их выше крыши.

Мы почапали (так выразилась Катюша) в столовую, и Катюша взяла меня за руку. Мы шли за руку! Я об этом столько лет мечтал. Но сейчас был не рад. С чего это? С какого? Потом за обедом пришла мне на ум фраза, что женщины любят жалеть. Где-то я её слышал или читал. Я вспомнил фильм. Там у тётки был клёвый мужик, а она осталась с мужем-алкашом, который её бил — пожалела придурка, а реального пацана прогнала… Правда реальный был киллером, но не в этом суть, суть в том, что жалкий с точки зрения мужчины вызывает симпатию у женщины. То, что Катюша со мной, вернуло мне уверенности. И тут же, в столовке, возвратило авторитет в классе. А то после математики на меня никто не смотрел, все отводили глаза, как от преступника. Тут же рядом со мной и Катюшей появились ещё подносы — поцы не хотели мириться с тем, что красотка (за лето Катюша стала настоящей красоткой) уплывает от них. Пообедали мы мило. Я прикупил себе и Катюше ром-бабу. И мы ещё долго их жевали, запивая компотом из перезревшего винограда. Компот был тёмно-красный, компот в нашей столовке по осени очень вкусный. Насыщенный цвет — так сказала Катюша. Спустя год я узнал, что чем меньше женщину мы любим, тем легче ей нравимся. Но тогда я этого не знал, «Онегина» ж в девятом классе проходят, но за год вывел это эмпирическим, как сказали на «физике», то есть, опытным путём.

Глава пятая Тифа

Я специально не уходил из школы, я знал, что Катюша ждёт меня во дворе. Она там специально щебечет с девчонками. Первого сентября они все нафуфыренные, накрашенные, Катюша ещё ничего, в образе, а некоторые… мда… Да ладно уж. Пусть как хотят. Я сидел в раздевалке и болтал с уборщицей. Она рассказывала мне, сколько за прошлый год в школе всего было украдено. Особенно крали обувь. Я никогда таким не занимался. И потом: ну хорошо, взял ты чужую обувь, ходить-то в ней где? В школе нельзя светиться, в городе тоже могут застукать, узнают обудку и звездец. Уборщица у нас в школе удивительная. Зовут её Ибрагимовна, имени не знаю. Она маленькая, коренастая, но не жирная, в лице что— армянское или грузинское, седая и с заколкой на затылке. Не совсем она из нашей местности, и говорит со странным акцентом. Вокруг неё всегда девчонки вьются, она болтает с ними как девочка. Видно, что ей в кайф с детьми. В отличие от учителей, которым, даже если они не показывают виду, мы всю жизнь испортили, искалечили судьбу.

В общем, я болтал, болтал с Ибрагимовной, но Катюша оказалась настойчивой. Она тоже всё болтала и болтала с девчонками. Болтушки разошлись, и она осталась одна во дворе — я всё из окна вижу. Катюша села на оградку клумбы, стала читать в телефоне. Я попрощался с Ибрагимовной и вышел. Катюша тут же встрепенулась, и пошла ко мне.

— Ты домой?

— Да.

— Ты далеко живёшь?

Ой, ё! Она, наверное, думала, что я спрошу: «А ты?» и пойду её провожать.

— Да. То есть нет. Живу, — я махнул неопределённо в сторону улиц.

— А-аа, — сказала она.

И мы пошли. Раньше бы я сказал: «Катя! Чего тебе надобно?» Но мне было жалко её.

— Ты не обращай внимания на Тифу!

— Я и не обращаю.

Мы шли и шли. Я никого и ничего не видел вокруг. Я думал: надо бы взять у неё рюкзак. Но не стал. И вдруг она мне говорит:

— Я тоже из «Тип-топа» уйду.

— Почему?

Катюша вдруг разрыдалась и сказала мне, перепрыгивая с пятого на десятое, что в лагере замутила с Дэном, а он её бросил. Это было странно. Я Дэна знаю. Он падла, но не стал бы Катюшу бросать. Просто назло мне не стал бы. Я так и сказал. Катюша всхлипывать опять стала и опять объяснять, пересказывать случаи, как он ей то сказал, а потом то, а на последней дискотеке послал прямым текстом, сказал, что достала. И тут до меня дошло. Дэн хочет выжить её. Он же вместо меня теперь. Она напоминает ему обо мне, о том, что кто-то лучше его.

— Ну а как Дэн танцует, двигаться стал норм?

— У него прямо прорыв. Все удивляются. что делают с человеком успехи. Мама однажды сказала, что, если у человека всё задуманное получается, он двигается вперёд. А если человеку ставят палки в колёса, он рано или поздно разочаруется в себе и станет неудачником. Неудачник — это про меня. Меня вдруг тогда на улице посетила мысль. А почему, собственно, я должен быть успешным? Чем я лучше других? Я знаю ребят с футбола, которые реал кроме каши дома ничего не видят, их родители вкалывают на пищевом заводе, ковыряются в этом тухляке, который в августе везут с колхозных полей для овощных консервов. Томатная паста, баклажанная икра, и т. д. И это всё добрые люди, часто пьющие. А как тут не запить, когда они пашут в этих жутких огромных цехах, да ещё держатся за свою работу как за спасение… Многие люди у нас выживают, а не живут. Вот и я пойду работать на консервный завод, если из школы выгонят или экзамены не сдам, мама устроит. А Дэн начнёт двигаться вверх по лестнице успеха. Ну и пусть. По фиг. У каждого своя дорога. За лето понял: не надо думать, что ты весь такой из себя великий, рано или поздно щёлкнут тебя по носу. И ещё я подумал, что всё быстро меняется. Если бы не мой позор на танцах, Катюша бы сейчас со мной не шла по улице…

— Дэн тебя специально выживает. Не уходи, Кать. Он только этого и ждёт. Не уходи и всё.

— Я уже не солистка, — и опять слёзы текут. — Светлана Эдуардовна так изменилась, такая злая стала, меня называет «щегольковой невестой», и убрала из солисток, и из первой линии тоже.

— Но ты извини, Катюш, ты же вы… (чуть не сказал вымахала, но осёкся) ты же выросла всё-таки за лето. Все старшаки во второй линии. — я хотел успокоить Катюшу в надежде, что она от меня отстанет. Потому что как правило все лезут к тебе, когда у них проблемы и начинают грузить, грузить чуть ли не первого встречного, пока собеседник не загрузится под завязку. Дэн тоже такой был. Все проблемы на меня вываливал.

— А Светлана Эдуардовна? Что с неё взять. Женщины в положении нервные, я в интернете читал. А моя мама, прикинь, извёстку со стен отдирала и ела, — и я попытался рассмеяться. Получилось, видно, не ахти, потому что Катюша вылупила на меня свои глазки размером с блюдце и спросила:

— В каком Светлана Эдуардовна положении?

— Ну… беременная, — испугался я. — А что незаметно?

— Да она никакая не беременная. Ты поменьше сплетни собирай. Если она на нескольких занятиях не была, это ещё не значит, что…

Я не слушал Катюшу. Я всё понял, наконец, до конца. Дошло до меня. Светочка потеряла ребёнка, ну, пусть не ребёнка, а его зародыш, и вот срывает свою злобу на тех, кто напоминает ей обо мне. Дэн, видно, подмазался, может он и знает о её горе; я предположил, что потеря зародыша для женщины — большое горе, да и для Серого тоже — я хорошо помню, как он обошёлся со мной на занятии…

— Тём! А ты не хочешь вернуться? — заело Катюшу, что ли?

Я пришёл в себя от «новости». В начале лета я бы обрадовался, что меня кто-то зовёт обратно, пусть не Светочка с Серым, пусть просто Катюша. А теперь, зная, что произошло у мамы со Светочкой и чем это для Светочки закончилось, о танцах следовало забыть навсегда. Меня пронзила ещё мысль: Серый! Он не остановится, он меня готов был уничтожить на том последнем занятии, а тогда ещё было неясно, потеряет Светочка ребёнка или нет. А теперь он не простит мне никогда свою трагедию, убить не убьёт, но рога пообламает, может и инвалидом сделает. Вполне себе реально. Серый да ещё разъярённый — это не Эрна. «Надо обязательно научиться быстро бегать, — решил я. — Это может очень пригодится»…

— Тём! Да что с тобой! Чего ты испугался так?

— Я? Я… не… ничего не испугался, — я просто напялил на себя улыбку, натянул как киллер маску. — Я бы с удовольствием, Катюш, вернулся на танцы, но я уже в другой секции.

— В беговой, что ли? — презрительно уточнила Катюша.

— Слово дал Босхану Кануровичу, понимаешь?

Мда… Внутренний «я» наверное ухахатывался со смеху: Щеголь и слово дал, ну ты, Щеголь совсем заврался…

— Что ты бегун, впервые слышу. Говорили, ты летом работал, — Катюша решила сменить тему, поняла, что с танцами я завязал.

— Работал. На костюм этот заработал, — горько усмехнулся я.

— Тебе идёт. Всегда так ходи. Возвращайся, Тём!

«Тём» — раньше я бы растаял. Но сейчас сказал упрямо:

— Катя! У меня секция. Не могу. Я и летом занимался по утрам, бегал, — это конечно я врал. Я о секции вспомнил-то только сейчас, когда припомнил о возможной мести Серого. — А ты, Катюш, пусть и не солистка, не бросай. Занимайся. Главное работай. Всё может измениться, вернуться.

Катюша пожала плечами. И тогда я вдруг спросил у неё:

— Кать! Ты не замечала ничего странного?

— Когда?

— Ну вообще, в городе? (Я чуть не прибавил «и на кладбище»).

— Нет. А что произошло?

— Ничего не произошло. Просто разное рассказывают.

— А что рассказывают? — мы шли по улице Т, мы давно прошли мой дом, Катины хвосты развевались, будто хотели убежать от неё, Катины бантики порхали как бабочки.

— Ну… Разные небылицы, — сказал я уклончиво.

— Нет, — сказала Катя недоумённо. — Я ничего такого не слышала.

— Ну ладно. Ты извини, мне домой надо. Вон мой дом, — я указал себе за спину. — У меня секция, — наврал я, попрощался и пошёл в обратную сторону, оставив Катюшу.

Катюша, впрочем, понимающе мне кивала. Она наверное думала, что я так веду себя, потому что переживаю из-за танцев. Ещё я подумал, что она темнит. Может, она влюблена в Дэна. Зачем она мне про лагерь стала рассказывать и про их отношения. В общем, короче, я был рад, что избавился от Катюши. Я так о ней мечтал, но сейчас был не в настроении. Если она поссорилась с Дэном, то теперь значит можно подмазываться ко мне? Эх, Катюша, Катюша! Где ты была раньше? Теперь я никому не верю, теперь по городу ходят странные люди мягкие внутри.

Дома неожиданно оказался папа.

— Папа?

Мы обнялись. Папа объяснил, что дорога пустая, все едут в обратном направлении. Папа нёсся на всех парах, в Питере фуру отремонтировал, рессоры, помпу. Папа стал спрашивать о школе, как и что.

— Там твоя математичка обзывала тебя на весь класс уголовником

— Татьяна Ивановна Феоктистова?

— Ну да. Её Тифой зовут, а ещё Лети-лети.

— Это зверь.

— Она сказала, что мама ворует, а тебя чуть не посадили.

— Ну в общем, если не придираться к мелочам, так и есть.

— И чё? Мама реально прям ворует?

— Ну не в прямом смысле. — папа улыбнулся прямой открытой улыбкой, так располагающей к себе всех-всех-всех. — У мамы есть дела, делишки проворачивает, афёры. Ты же знаешь, мама с квартирами мухлюет.

— Знаю.

— Вот и другие знают. Да сейчас все, сын, кто может, воруют. Каждый на своём месте. Вот например я…

И папа затянул длинный рассказ о таможне, о проверках в рыбном ресторане, рассказывал истории гастарбайтеров, узбеков из Питера. О том, как они пробивают стены и потолки, чтобы посмотреть, что есть у соседей — смотрят через дырку в стене. Но я не слушал папу. Я думал, что я ничего не знаю о мамином прошлом. Я поел рыбы горячего копчения, попил чай, собрал сумку и пошёл на футбольную коробку. Я не видел сегодня в школе физрука. А в секцию записаться надо. Заставят, наверное, справки нести. В общем, я пошёл поговорить с физруком. Спасибо Катюше, напомнила.

Физрук был как обычно в пристройке к хоккейной коробке. В футбик никто не играл. Первое сентября — суматошный день. Все бегают ещё в «Книжный», покупать тетради. Мы поговорили. Босхан Канурович — калмык. У нас их много. Среди калмыков попадаются такие длинные, как он. А вообще калмыки среднего роста. Он мне обрадовался, похлопал по плечу:

— Поумнел?

— Угу.

— Ну и в самый раз для парня. Тринадцать лет не поздно.

— Скоро четырнадцать.

— Замечательно. Ну, Артём, поездим ещё с тобой по соревнованиям. А то эти танцульки твои. Ну куда это годится? Друзья твои никто больше не хочет?

— Нет.

Босхан подвёл меня к стенду, где было расписание, стал объяснять план тренировок, говорил о сухожилиях и коленных чашечках, о сердце, а я смотрел вокруг. На коробку, на площадку. Всё было спокойно. Но я ждал. Я сам не понимал, кого или чего. Может пятнистого?.. Стоп! Я вспомнил! Я не видел пятнистого, когда шёл через пруды. И от этого равновесие, спокойствие улетучилось. Всё лето пятнистый сидел сначала у котлована, потом у второго пруда, а сегодня — нет. Может, тоже в «Книжный» за тетрадями пошёл?!

Я пришёл рано. Босхан дал мне лёгкое для первого раза задание, сказал, чтобы я не ждал основную группу, потому что в основной группе Лёха и Влад, а они задают быстрый темп. Босхан мне занятие со всеми пока не разрешил, надо было пройти ещё обследование — но мама мне это быстро организует. Я побежал в парк. Это вниз до конца улицы, левее фитнес-центра, там дорожки и небольшая площадь. Деревья насажены. Сейчас они засыпали дорогу плодами. Сливы — год был сливовый — воняли кисло. Я бегал и старался ни о чём не думать, бегал и рассматривал обитателей парка. Там гуляли с детьми, но чаще катались на велах и скейтах. И постоянно мне трезвонили, чтобы я уступал им дорогу. Меня это выбешивало. Бегалось, вроде, легко, и на душе становилось всё легче. Бег проветривает мозги, бег — великий успокоитель и философитель, так вычурно выразился физрук. В конце разминки я душевно себя почувствовал намного спокойнее. Такое состояние пофигистское, и почти глубокое спокойствие.

На следующий день болели мышцы. Ноги, спина и даже почему-то руки. Всё болело, но надо было идти на тренировку. Я подумал: хорошо, что у меня нет справки и Босхан не заставляет (пока не заставляет) бегать в полную силу. Бегал я совсем не резво, Влад и Лёха, обгоняя, смотрели на меня с еле скрываемым презрением. Остальные поцы были, как на подбор, с рожами киллеров, хорошо хоть очкастый хомяк с футбола тоже оказался бегуном, он бежал со мной за компанию, наверное ему Босхан так приказал. В общем, первая неделя получилась какая-то скомканная. Школа, ежедневные пинки Дэна в коридоре, выматывающий бег под ещё жарким солнцем. Пить хотелось постоянно. В пятницу я не пошёл в школу. Тиф определённо с головой расдружилась. Ставила мне каждый день двойки. Три дня — три двойки. За дэ-зэ. Да, я не делал дэ-зэ. Мне было лень. Я уставал на беге, голова плохо варила.

В пятницу я рассказал об этом папе. Папа ловил, как он говорил, последние часы перед рейсом. В эти часы он обычно ходил по квартире и что-то мурлыкал, копался на полках, редко на шкафах, листал старые альбомы в бархатных обложках, рассматривал старые фотографии, пожелтевшие в местах, где был клей. Я валялся на диване и от нечего делать рассказал папе о первых днях в школе. Папа насупился, и стал похож на незадачливого, но старательного ученика. Он сказал твёрдо:

— Я к ней схожу. Это что же такое? Про отца при всех сыну рассказывать. Хорошо, что ты знаешь всю мою биографию. А если бы не знал… если бы я скрывал, в каком бы положении я перед тобой сейчас оказался? И потом: она же врёт! Меня из школы никто не выгонял. Я сдал экзамены после восьмого и сам ушёл. Другое дело, что может зря. Мало ли что там обо мне говорили и что у меня за спиной условный приговор. Да что там теперь говорить, в детстве всё не так воспринимается, всё как трагедия. И кто она вообще такая, эта Тифа? Да если бы не Маринка, её бы и на свете не было давно. Она так же, как тебя, Маринку травила. На экзамене валила. Маринка тогда в слезах вся из кабинета вышла. Не пойму только: зачем Маринка сейчас ей стала помогать?

— Из какого кабинета? — я не успевал за папиной бурной мыслительной деятельностью.

— После восьмого мы с Мариной вместе экзамены сдавали. Я при маме, Артём, не мог сказать, а сейчас мы одни, надеюсь мама видеонаблюдение в стены не вмуровала? — папа показал на отошедшие сверху обои.

— Да кто её знает, пап. Думаю, что нет. Нам не видео важнее, а звуко-слухо-наблюдение, — это я так пошутил.

— Ну в общем, ты мог догадаться по моему рассказу. У нас было с Маринкой что-то вроде

— Романа?

— Да. Но не только в седьмом, но и в восьмом. Просто мы ссорились часто. При маме пришлось сказать, что всё это было короткое время. На самом деле, это не совсем так, точнее совсем не так. Я тогда, когда из школы ушёл, Маринку бросил слегка. Глупый был, молодой. Увлёкся… — и папа захрустел орешками, которые мы купили у его знакомой на рынке. — Прошло много времени. И мне сообщают, что деньги Тифе собирают на лечение. Ну мы конечно ни копья не дали. И никто не дал. Ну мигера. Все же помнили. Я так и сказал: «Пусть подыхает». Столько унижала. И пощёчину Скворцову отвесила, и Таланыча прыщавым уродом обзывала. Но родители были за неё. Всем же поступить в институт хотелось. А учила она как никто. И вот она, значит, заболела, и тут приезжает Эрна, и мне ребята пересказывают, что Маринка, то есть Эрна, Тифу навестила. Но я тогда уже о Маринке и думать забыл, после того вечера, когда мы должны были её засыпать вопросами, ну на том вечере. Обратного пути уже не было. Вспоминать стыдно, я и не вспоминал.

И всё это время думал, что Тифа давно уже в ящик сыграла, а она преподаёт. Я не знал. Скворцова в живых нету. Он у нас первый новостник был. Да и не до того мне было. Закрутился как раз тогда на рыбные перевозки. А Тифа, значит, теперь ещё и Лети-лети. Это сыно, символично. Ей давно пора. — папа задумался. — Мда. Тифа — это тяжёлый случай. Затравит. Надо маме сообщить.

Я слушал и поражался. Я же знал это и раньше. Ну да. Эрна приехала, и смертельно-больная Тифа выздоравливает. Сколько себя помню, всегда она по школе с постной рожей ходит, и вроде бы на больную, тем более смертельно, не похожа. Значит, Эрна не только калечить может, но и оживлять? Кто она вообще?

Так ничего не надумав, я пошёл в поликлинику. Мама записала меня к кардиологу. Мы с мамой в поликлинике должны были увидеться. Я решил всё маме о Тифе рассказать. Пусть мама примет меры.

Глава шестая Тоска

Прошёл сентябрь, заканчивался октябрь. Травы давно стояли жёлто-мёртвые. Я учился. По английскому старался, бегал у физрука. С Тифой пришлось разбираться маме. Но добилась она лишь того, что Тифа перестала мне лепить двойки. У неё был в каждой параллели какой-нибудь самородок, талант, которого она готовила на математические олимпиады. И этот талант привозил какое-нибудь призовое место в наш регион. Поэтому отчислять Тифу не стали, но вызвали в Администрацию и поговорили «по душам».

С Дэном в школе друг друга не замечали. Он перестал меня пинать, после того, как мы с ним разок-другой подрались. Он так возмужал за лето, что избил меня. Но я его тоже помял. Дэн меня ненавидел. Он постоянно в школе клеился к Катюше. Но как-то напоказ. Мне это было подозрительно. Я думал, я размышлял: в лагере Дэн её бросил, а теперь, значит, опять клеится стал на переменах. Но Катюша не врала про лагерь, мне и другие рассказывали, что он её отшил в лагере. Катюша просила меня помочь. Он её теперь, видишь ли раздражал и даже выбешивал. Тоже странность, я и Катюшу подозревал. Но помочь пришлось. Помог. И с фингалом ходил недели две. Катюша после моего фингала от Дэна стала просто шарахаться: как увидит, прячется в женский туалет.

Катюша всё-таки ушла с танцев. Это было ужасно. Как она будет без танцев? Но она ответила, что ходит в фитнес-центр по утрам, до школы. И в бассейн ходит. Сказала, что без танцев вполне себе можно существовать. Я не начинал с Катюшей никаких отношений, но я с ней иногда болтал. В соцсетях старался держаться в стороне, не лайкать, не комментить. Вообще отписался от её новостей. Я стал опасаться соцсетей — там же всё прилюдно… А я в каждом незнакомом и в сети и по жизни видел теперь потенциального врага. Я боялся чего-то подспудно, подсознательно. Слова архитектора уже два месяца стучали у меня в мозгу, били малюсенькими молоточками по извилинам памяти и подозрительности.

Влад и Лёха сдали свои пересдачи по математике, их перевели в десятый. Я их почти не встречал в школе: то ли расписание не совпадало, то ли прогуливали. Но они ходили вместе со мной в секцию к Босхану Кануровичу, и мы общались почти каждый день. На мои вопросы о школе, они ржали и уверяли, что школу не пропускают. Странно. Понятно, что врали. Но где они тусили, чем занимались, я не знал. Я-то школу не пропускал. Вот и все новости.

И вроде бы внешне всё было нормально. Жизнь наладилась. Как говорится, стабильность. Но в меня залезла, заползла какая-то тоска. Она проходила только во время бега, и после тоже, пока я был уставший. Я стал какой-то угрюмый, то есть не угрюмый, но приунывший такой. И сам не мог понять, почему. Мне нравилось проснуться ночью и смотреть на небо, я мог часами смотреть на небо в окно, смотреть до рассвета, и ни о чём не думать. Какая-то апатия не покидала меня. Какая-то тоскливая тоскенция. Иногда мне мерещились странные сны. Светочка, Серый, Пятнистый, Тиф, Эрна, Лёха, Влад, Босхан Канурович… Все во сне мне что-то советовали, куда-то меня тащили, от кого-то я убегал… Я редко помнил утром сны. Так: какие-то образы… Ещё мне мерещились ужасы. Первый раз это случилось весной на площадке, когда я увидел Светочку в шёлковых одеялах, и ужас оказался пророческим, точнее, я увидел то, что было на самом деле, что-то вроде телепатии. А теперь я видел пятнистый костюм на свалке, Эрну в каком-то замке, Босхана, спускающегося по лестнице. И ещё мне виделись какие-то комнаты. Как будто я забрался на нашу громадину, и смотрел вниз, и видел клетушки комнат — ну вроде как одной стены нет, и я всё вижу, вниз, намного этажей вниз. Ещё я танцевал во сне. Странные танцы. Не «Яблочко» и «Не разборки нашего двора», а какие-то сложные танцы, ужасно сложные, тягучие и тянучие, какие-то змеиные танцы. В этих танцах были плавные извивания как в восточных и резкие броски, как в «лязгинке».

Однажды, уже в ноябре, в школе на обеде, какой-то жирдяй подсел ко мне и поздоровался. Я не ответил. Мы сидели с Катюшей, я обернулся на неё — может это её знакомый? Но по её реакции было не похоже, что это её знакомый. Толстяк сел напротив меня и стал брылять ложкой в борще, потом сказал знакомым голосом:

— Бурак нонче простак.

— Гришаня! — я узнал его. Я совсем забыл о нём.

История с этим пятнистым (на лицо ужасным— полым внутри — так я называл я его про себя), выбила из меня все мозги. Я реально забыл о Гришане.

— Гришаня! — я бы никогда раньше так не стал ему говорить, но я был рад. Всё-таки тогда на футбольном поле он пропал. И я хотел выяснить, что произошло, куда он тогда спрятался. На фокусника совсем он не был похож.

— Ты куда пропал-то тогда?

— Домой пошёл, — улыбается, видно: рад мне взаимно. — А я тоже тебя первого сентября не признал; смотрю: ты-не ты. Пиджак у тебя.

— Угу. Сам заработал.

— Везёт. А мне мама фрак всё купить мечтает. Хорошо, что я толстый и мне так просто не купишь, как тебе. А то бы на концерте в музыкалке хвостатым ходил.

— В смысле?

— У фрака хвост, — Катюша смеялась.

Гришаня был разговорчив, совсем не пришибленный как раньше.

— Гриш! А чего это я тебя в школе не видел?

— Да прям. Ты не замечал просто. Смотришь сквозь меня.

Неужели? Может я и Лёху с Владом тоже не замечал? Но Дэна-то я везде замечал, даже в конце раздевалки, в конце коридора.

— А…ааа. Это я устаю, Гришань. Я ж у Босхана теперь в секции.

— Бегаешь? Чё-то не видел тебя.

— А ты разве ходишь на площадку?

— Иногда…

Я был поражён. Реал я никого не замечаю вокруг. Что со мной? Кто я? Где я?

— Ну ты — меня, я — тебя. — я не подал виду, что расстроен. — Мы в расчёте. Я бегаю, устаю.

— Везёт.

— Да уж везёт. Еле хожу. Ноги болят.

Мы ещё болтали. Рассказали Гришане о Тифе. К нему она тоже привязалась, тоже его не любила. В общем, Тифа она Лети-лети и есть.

— Ты на площадке не играешь? — спросил он в конце.

— Не, Гришань. В футбик-то не играю, после бега я никакой, иногда зрителем я. Ты меня не видел?

Гриша посмотрел на меня каким-то странным взглядом и сказал:

— Если что, я там по-прежнему, вечерами.

— В общем, увидимся, — я пожал Гришане руку. Совсем я уже того, дошёл до ручки и до ножки: стал так радоваться разным жирдяям…

Мы шли с Катюшей из школы. Мы всё время из школы вместе ходили. Получалось, что она меня как бы провожает. Ей же было дальше, у моего дома мы прощались, и я шёл домой. Её это устраивало, по-моему. Сейчас я болтал с Катюшей и мучительно соображал: как же так — Гришаня на площадке, Гришаня в школе, а я его не видел, смотрел сквозь. Может, мне пора к врачу бошку лечить? Гришаня на хоккейной коробке пропадает, мужик под пятнистым костюмом — полый, бестелесый… Тоска, короче…

Дома, собираясь на тренировку, я понял, что просто перестал смотреть по сторонам, ушёл в себя. Довольный, что логический порядок поступков восстановлен, я положил в рюкзак утеплённый костюм, заварил в термос крепкий чай с витамином. Если Гришаня будет на площадке, я с ним поболтаю после тренировки.

Вообще бег — удобный вид спорта. Никаких тебе залов и паркетов, никаких тебе платных занятий. В парк — и бегай. Ну, конечно Босхан мне там замечания поделал в сентябре, чуть мозг не вынес. Он объяснил: если человек бежит, то бежит, а если не бежит, то и не побежит никогда. Всё зависит от генетики. Техника в длинном беге важна, но не особо. В долгом беге важна дыхалка, выносливость. Босхан рассказал: есть люди, которые не могут бегать: кривоногие, косолапые, с плоской стопой. Жирные тоже не бегают. Они сразу потеют и пыхтят. Это физрук не говорил, я сам по жизни замечал. А есть люди, которые летят по дорожке, это называется генетика. Я оказался из тех, которые могут летать по дорожке, но надо над техникой работать, потому что, если я уставал, то ноги реал отказывали, я опускался на всю стопу, и даже иногда шаркал, как дед. Босхан говорил, что это самое сложное: заставить себя бежать, когда совсем не бежится.

Я оттренировался. Переоделся. В футбик ещё гоняли. Но всё какие-то незнакомые. Дэна не было. А то он прям не вылезал с этой площадки в сентябре, всячески меня провоцировал, наверное. Но мне в сентябре после бега всё было вообще никак, лишь бы домой добрести. В общем, гоняли какие-то мелкие на коробке, пинали мячик тупо. На лавке никого не было. Вообще было пустынно на площадке. Но не успел я взгромоздиться на дежурную лавку, не успел я выпить даже полтермоса, как появился Гришаня.

— Тоскуешь? — так и спросил. Неужели так заметно?

— Норм. Устал просто.

— Тебе бы мою маму, чтоб не тосковал. Как на каторге в этой музыкалке.

— Ну с мамой мне повезло без вопросов, — отвечаю. — Она сама в музыкалке училась, говорит, что сама так намучилась, что врагу не пожелает.

— О! — Гришаня поднял палец и плюхнулся на лавку, бросив папку на колени. Это был совсем другой Гришаня. Не такой забитый, как раньше. Он стар раскованный. Казалось, что мы поменялись ролями. Я теперь пришибленный и всего боюсь, а он — меня направляет, затевает разговор. -

— О! А моя мама в музыкалке не училась. Ника карму отрабатывала, теперь я. Ну как ты вообще-то?

Я начал быстро-быстро соображать, что ответить. Принял независимый расслабленный вид и сказал:

— Да норм. С девушкой, вот, гуляю.

— Э-эх, — вздохнул Гриша. — Завидую. А я даже и не мечтаю.

Я рассказал, как всё лето учил английский. И теперь у меня в мозгу вдруг всплывают какие-то звуки и слова. Не помню, что значат, просто звуки. Гришаня поведал, что летом ему пианино на дачу перевезли. Тётя подарила ему цифровое, то есть электрическое.

— И лампочки мигают по клавишам, подсказывают, что нажимать, — рассказывал Гришаня.

Солнце, по законам разных галилеев, не стояло на месте, двигалось, садилось, клонилось, короче, к закату.

Гришаня всё грузил:

— Дрессировка. До автоматизма всё доводится, пьески эти, этюды… Слушай! — Гриша вдруг как будто вспомнил о чём-то: — Слушай! Артём!

— Что? — я напрягся. Я почувствовал: всё, сейчас он меня чем-нить загрузит до краёв и вся моя поведенческая логика опять станет пшиком.

— Ты же видел ходока?

— Какого ходока?

— Мне сказали.

— Кто сказал?

— Ника.

— Какая Ника? Из нашей школы.

— Из Плывунов. Она моя сестра. Она умерла.

—??? — если бы я пил, как папанины друзья, я решил, что напился до белой горячки. Но дело в том, что я не пил. Меня это не втыкало. «Стоп!» — сказал я себе. После слов Архитектора, что пятнистый пришёл к себе на могилу, слова о почившей сестре, с которой общается Гришаня в плывунах, не должны меня уже шокировать.

Гришаня тем временем уверенно, с нажимом сказал:

— Ты видел ходока. Не знаешь, куда он пропал?

На площадке темнело. Редкие мамашки уводили своих детей. По площадке прогуливались девчонка под руку с мужиком, видно отцом, солнце бликовало в его очках. У девчонки была неуклюжая походка, казалось, что она прихрамывала, хотя не была хромой — может, ногу натёрла? Катюша вечно в туфлях ногу натирала… Девчонка была невысокая, круглолицая, как и моя мама. Необычная, я обратил на неё вниманиеещё когда Гришаня не подтянулся. Они погуляли с мужиком, попрохаживались туда-сюда и сели на лавку, дальнюю от нас. Но боковым зрением я их видел, не терял из виду.

Я стал вспоминать, где я видел этого мужика. И вспомнил. Я видел его в магазине, когда покупал чайник. Мужик в тот «исторический» момент с кем-то ругался. Принесли магнитолу и уверяли его, что она бракованная, не читает диски. А он уверял обратное. Ну понятно, ему продать надо… я хотел это всё Грише рассказать. И тут увидел, что мужик смотрит на меня со своей лавки.

— Так куда ходок пропал?

— Что? — сказал я. — Кто пропал?

— Понимаешь: я не видел ходока. Я же на дачу уезжал. Ты не можешь мне его описать. Это очень важно.

— Да кого? — я не мог понять, что Грише от меня надо.

На моё счастье с хоккейной коробки вышла девчонка. Она шла в нашу сторону. Одета была странно. Жилетка стёганая, кофта белая под жилеткой, и джинсы, какие сейчас не носят. В моём детстве такие джинсы все тётки носили. Голый живот у девчонки, пупок напоказ из-под короткой кофты. А по бокам у девчонки жилетка бока прикрывает, не застёгнута жилетка. Хотя реал холодно на улице. Девчонка была симпатичная, но бледная, как будто не из нашей местности, а откуда-нибудь с севера. Она еле-еле улыбалась. Как Джоконда, приблизительно такая же загадочная улыбка. У нас танец такой был в «Тип-топе», назывался «Вернисаж». И там девчонка, такая, рассматривает картину, а хулиган, такой, её копирует, а его друзья со смеха покатываются, а подруги девчонки с шайкой начинают выяснять отношения. И приходит бабка-надсмотрщица, её обычно кто-нибудь из мелких играл, самый по росту маленький, и свистит в свисток… Самое главное забыл. На экране был интерактив — с компа проецировалась «Джоконда» Леонардо да Винчи. И я улыбку Джоконды запомнил хорошо. У девчонки была точь-в-точь такая же улыбка. Я обернулся, продавец и его дочка тоже смотрели на эту девчонку в жилетке.

— Привет! — помахала девчонка продавцу.

— Привет! — обняла Гришаню.

— Привет! — Гриша обнимался с девчонкой.

Я ещё подумал: так вот почему он так изменился, такая девчонка классная. Они даже похожи внешне. Но почему тогда он говорил, что у него никого нет? Не в прямую, а намекал, типа мне завидует.

— А это ты, Артём? — спросила меня девчонка.

— Я, — ответил я. Но ведь правда: я это я, я— Артём.

Лицо девчонки стало без намёка на улыбку. Она прикрывала глаза, на мгновение мне даже показалось, что она может шлёпнуться в обморок. Я смотрел ей в лицо, и мне казалось, что эта девчонка — какая-то принцесса из прошлого. Она была какая-то нереальная.

— Ты пойдёшь? — обратилась она к Грише.

— Да, Ник. Ненадолго.

— Ну пошли.

Мне показалось, что я присутствую при чужом разговоре, и я здесь лишний. Сколько раз мы так болтали с Дэном в раздевалке. Знали, что есть ещё люди вокруг, и болтали, будто никого больше нету… Это конечно не айс, некрасиво. Фигово это. Если чел с тобой находится, надо его как-то вводить в курс дела. Вежливые люди предложили бы мне пойти с ними (они же куда-то собирались), но девчонка и Гриша почти забыли обо мне. Нет! Я конечно бы отказался, но они должны были предложить. Гриша не представил мне свою девушку. Хотя… сегодня в столовке я тоже его Катюше не представил… Я поймал себя на том, что размышляю какими-то старинными категориями, древними… Обыкновенно я так не размышлял. Точно эта девчонка на меня так сразу повлияла.

Они пошли к коробке. Это было странно. Надо же было выходить левее, на дорогу, а они шли в тупик, к хоккейной коробке. Босхан Канурович закрывал пристройку, помахал им рукой, приобнял девчонку, когда они дошли до пристроек, как добрую старую знакомую приобнял, слегка похлопал по плечу. Они зашли на коробку и… исчезли. Я опомнился! Такое уже я видел. В мае! Только не видел её! Кто это? Я обернулся туда, где сидели этот продавец электроники и его дочка. Их не было. Чёрт! Чёрт-чёрт-чёрт! Что это?

Я подбежал к физруку:

— Босхан Канурович!

— А-аа. Тёма, — физрук похлопал и меня по плечу. Он был благодушно настроен, он весь светился. — Всё ещё не ушёл?

— Кто это был?

Он посмотрел на меня пристально и сказал просто и, по всей видимости, честно.

— Плывуны.

— Плывуны?

— Да.

— А куда пропал Гриша?

— Никуда не пропадал. Он в Плывунах.

— А-аа. Понятно. — а что я мог ещё с казать?

— Такие дела, — вздохнул физрук. — такие дела…

Какие дела, я так и не понял, меня накрыла уже не тоска, а настоящий депрессняк. Мне показалось, что все присутствующие на площадке, и продавец, и физрук, и Гришаня с девчонкой, сговорились и решили меня разыграть, чтобы мозг мой вскипел окончательно. Я побрёл домой в полном как штиль одиночестве.

Глава седьмая Тоска продолжается. Рефлексии

У Тифы в ноябре тоже наступило затишье. Она притихла. И это была не только мамина заслуга, но и моя. Я понял, как важно включать вовремя игнор, а не становиться в позу. Если честно, на Тиф у меня сил вообще не осталось. Вид в школе у меня был уставший и молчаливо-агрессивный. Я специально загонял себя в секции, мало спал, мало ел. Я лежал ночью в полузабытьи и рассуждал, насколько скоро Серый начнёт мстить, я пытался догадаться, как он это попытается сделать. Дэн, как дворовый цепной пёс, с угрозой смотрел на меня, но не приближался, даже толчков и задеваний плечом в коридорах не стало. Катюшу Дэн тоже перестал замечать. Мне стало казаться, что Дэн действует по чьей-то указке. Я сказал о своём предположении Катюше, она на меня посмотрела испуганно, как-то затравленно, странно. Всё вокруг было странно. Ещё по ночам я начал грезить наяву какими-то странными пространствами. Там были все — Эрна, пятнистый, Ника, Гришаня… Ещё какие-то челы, я их не знал. Короче, грузился по полной, и тоска не проходила, а, наоброт, нарастала. Тиф внимательно иногда на меня смотрела. По-моему, она тоже озадачилась моей отрешённостью, да и видок у меня был растерзанный и растерянный, я перестал стричься, забросил носить пиджак, мне стало всё всё равно. Нервы мои после увиденного на площадке были на пределе. Если бы ещё Тифа подлила масло в огонь, если бы она до меня опять дободалась, я бы её убил, придушил бы эту воблу сушёную прямо на уроке. И она чувствовала это моё состояние. Тем более, что остальные мои одноклассники освоились, начинали уже передразнивать её, прикалываться, повторять её слова. Она это слышала, она об этом знала, переключалось на них, нашла себе другие жертвы и других козлов отпущения.

Один раз я слышал, как она сказала кому-то в телефон: «Почти дошёл до кондиции». Интересно, с кем она разговаривала и о чём? Она ужасно перепугалась, когда у неё на уроке завибрировал телефон. Обычно такого не случалось. Вообще телефон у неё был всегда «вне доступа» — Катюшины родители однажды два дня подряд пробовали ей дозвониться. Мы видели её разговаривающей по телефону, но отвечала она на звонок да ещё на уроке, где берегла каждую секунду, впервые, да ещё вышла из класса. Но я не дурак. Я тут же рванул к дверям, осторожно выглянул, развесил уши — Тиф удалялась от кабинета, не оборачиваясь, и я успел разобрать только эти слова, но и этой фразы было вполне достаточно. Я стал пребывать в полной уверенности, что она говорила обо мне. А что? Я и впрямь дошёл до кондиции. Я жил в ожидании чего-то. А чего и сам не знал. Иногда мне мерещились кошмары: Серый Иваныч и Дэн (а Дэн, я уверен, всё докладывал обо мне Серому) сторожат меня, выскакивают из тёмного угла и убивают…

На моё состояние влияло и то, что я каждый день общался с Босханом. Физрук был как-то причастен ко всему, к этим пропаданиям на хоккейной коробке. И однажды, промучившись и почти не сомкнув глаз несколько ночей к ряду, я понял, что все мы: архитектор Радий Рауфович, Эрна-Марина, я и папа, Гришаня, его девушка Ника (я не верил тому, что она умерла и она его сестра, это гон), физрук Босхан Канурович, пятнистый и продавец из магазина электроники, и даже Тифа — звенья одной цепи.

Я понял это после того, как неделю после школы заходил в гипермаркет электроники, вместе с Катюшей, и ни разу не встретил этого продавца. Раньше я видел его постоянно. Не часто, но я любил захаживать и рассматривать телефоны, ноутбуки, планшеты и т. д. Этот продавец всегда был подтянут, напряжён, видно, что хорошо справлялся с работой. Я спросил о нём — сказали, что давным-давно уволился, стал много болеть. Всю неделю я думал и меня осенило. Надо искать пятнистого! Надо его обязательно найти. Я начал нервничать, как только вытащил у него бумажник, то есть, я дотронулся до него и меня пронзило то чувство, которое теперь переросло в эту смертную тоску. Но где? Где его искать? На прудах. Но на прудах его не было. Бродить по магазинам, искать по городу? Но у меня нет времени. Надо кого-то просить, какого-нибудь бомжа. Пятнистый со своим нетелом не давал покоя, в первую очередь он. Во вторую очередь, не давало мне покоя, что на хоккейной коробке кто-то исчезает. Гришаню я видел в школе, мы здоровались, болтали чуть-чуть, как ни в чём не бывало. Он явно вёл себя так, будто я что-то знаю и всё понимаю. Так же, впрочем, как и Босхан. А я ничего не знал. Не врубон, как говорит папа. Не врубался я. И потом — этиплывуны. Архитектор твердил всю мою сознательную жизнь — плывуны, физрук говорит — плывуны. Из-за плывунов же рухнуло здание. Плывуны были много лет и за оградой, сейчас из них сделали место отдыха, два пруда…

Осенние каникулы я решил посвятить поиску пятнистого и сходить к архитектору. Он единственный, кто сможет мне что-то объяснить. Всё-таки, образованный воспитанный чел. Если увижу пятнистого, решил я, то обязательно толкну его. Мне казалось теперь, по прошествии трёх месяцев, что я ошибся, что могло же быть, что эти камуфляжные штаны мягкие как зимняя куртка.

Катюша по-прежнему таскалась со мной. Я ей сказал, что буду гулять все каникулы, но её это не испугало. Времени у неё теперь было навалом. Училась она по вечерам, когда дома были родители, а днём могла делать что угодно. С одной стороны, я привык к Катюше, с другой стороны — я не мог добиться от неё правды: что же произошло в лагере. Я вдруг понял, что если бы дружил с кем-то на танцах (Дэн не в счёт), а не подтравливал и не издевался, мне бы всё рассказали, пусть даже я с танцев ушёл. Конечно же я встречал народ из средней и из старших групп, но мы только пялились друг на друга и всё, даже не здоровались. А вот мой папа всегда на улице останавливался с многочисленными знакомыми, и какую-нибудь новость или сплетню узнавал. В общем, я предполагал, что Катюша замутила с Дэном, а потом у них стала солировать другая девчонка, Даша, и вроде бы она стала с Дэном. Но зачем тогда Дэн по осени цеплялся к Катюше? За лето Дэн возмужал, стал очень сильный. Вот что делают с человеком успех и популярность. Впрочем, я это уже говорил, но повторить не мешает.

Я не доверял Катюше, из-за этого обращался с ней пофигистски, наплевательски. Меня вообще посещали подозрения, что Катюшу приставили, чтобы следить за мной. Ну да, я понимал, что это фобия, но я всё равно не исключал такой возможности. Катюше я сказал:

— Если ты мне честно, без соплей, расскажешь, что было в лагере, то я возьму тебя на каникулах в попутчики. Будем гулять. Но ты должна сказать правду.

Она разревелась и рассказала, что да, увлеклась Дэном, потеряла голову, клялась в вечной любви, а потом, застала его в обнимку с Дашей, и приревновав, избила Дашу, и Катюшу убрали из солисток навсегда. А ведь их семья, и брат Илюха, и отец, так много делали для студии. Но теперь популярность коллектива шагнула далеко вперёд, у них появился свой наикрутейший оператор с телека — Марина Гаврилова. Семья Катюши оказалась больше не нужна Светочке. Короче, за взлётом у Катюши последовало, как и уменя, падение. Почему-то больше всего Катюша стыдилась драки. Но я сказал:

— Драка — это супер, ты — наш человек.

Катюша благодарно улыбнулась и тут разговорилась по-настоящему:

— И ещё, — сказала Катюша. — Дэн мне рассказывал, что у него отец умирает, ну реально рассказывал, что просто счастлив, что он в лагере и не видит всех мучений. А я его отца видела первого сентября. Он просто выглядит пышащим здоровьем. Они смотрели с Дэном на меня и переговаривались, и на тебя, кстати, тоже смотрели. И тоже переговаривались.

— Как выглядит его отец? — вот тут я испугался неизвестно чего. Значит не зря мне мерещился заговор против меня.

— Такой не старый, не совсем седой мужчина.

— Очень оригинальное описание. — заорал я на Катюшу (я на неё теперь частенько орал, срывал раздражение), и дальше спокойно: — Больше ты ничего не заметила? Он такой, как Дэн?

— В смысле? — непонимающе хлопала глазами-блюдцами Катюша.

— Тупица! Похож на Дэна отец или нет? Похож?! — я опять орал.

Катюша всхлипнула, но мне не было её жаль.

— Он злой. Просто реально злой. Мне так показалось. А похож или нет — не знаю. Он в очках был. Очки такие тёмные, искрили на солнце…

— Очки искрили? — я понял, что по всей видимости пятнистого можно не искать по городу. Вдруг это переодетый Дэнов отец? Но нет, — тут же подумалось мне. — Ведь, пятнистый проводил целыми днями на прудах, а Дэнов отец валялся в постели, корчился в муках. И тут меня осенило. Дэн был в лагере. Откуда он знал, что делал в городе его отец? Пусть он звонил домой, пусть ему так говорили. Может просто мать не хотела, чтобы Дэн приезжал.

А дальше я вспомнил ещё одни мерцающие стёклышки. У этого продавца, который шлялся туда-сюда мимо нашей с Гришаней скамейки. Тоже, ведь очки. Дальше я вспомнил тёмные очки своего отца. И после этого я в очках совершенно запутался, как и во всём остальном. Но что-то я нащупал правильно — чутьё мне подсказывало, просто не могу вытянуть из фактов причинно-следственную цепочку. И вот это меня выводило из себя конкретно.

После неутешительных, но хоть каких-то выводов, пришлось бродить по городу с Катюшей. Она мне была не нужна, но я не смел её обидеть, отшить. Всё-таки — красавица, в школе меня все уважают из-за того, что Катюша всегда рядом со мной. Приходилось терпеть. Катюша понимала, что со мной что-то не так. Но я не мог ей ничего рассказать. Я ничего не мог объяснить и бесился, что она видит, что я стал конченым психом. Она и так приобрела привычку всхлипывать. Спасибо, что не рыдать!

Я с тоской вспоминал то время, когда Катюша мне ужасно нравилась, когда я из-за неё ужасно страдал. Я помнил ту нежность, которая охватывала «все члены», как пишут в древних книгах, когда мы с ней репетировали. На сцене-то не до нежности. На сцене ты как автомат. На сцене я боялся сделать что-то не так, а в последние выступления ещё и уронить Катюшу. На репетиции — другое дело. В принципе правильно, что её вывели из солисток. За лето она стала длинная-предлинная. Хорошо, что и я подрос. И должен, по планам родителей, расти ещё. Всю осень я задавал себе вопрос: почему она мне не нравится так как раньше? Если её не было, особенно, если она пропускала школу, я начинал скучать, мне её не хватало. Но стоило ей появиться, как она начинала мне надоедать, раздражать своим постоянным присутствием. Если бы не эти чёртовы происшествия, и эта тоска, которая проходила только на беге и после тренировки, я давно бы уже замутил с Катюшей не по-детски. Но сейчас было не до неё, не до любви. И это меня тоже бесило. Надо было выяснять, выяснять, выяснять… непонятно что.

Ещё я не мог ей простить того, как я переживал, когда она напоказ перестала меня замечать в школе. Меня просто трясло, когда кто-то задирал вверх нос и ходил весь такой из себя великий. Я и сам был таким же. Но это было давно и неправда — есть у моего папы такая присказка. Как же меня сейчас бесили такие же, каким я был раньше!

Да: я мстительный и злопамятный. Получалось: я мучил и себя и Катюшу. И мы с Катюшей просто ходили везде за руку как детском саду, и то только потому, что она всегда ловила мою ладонь, и ни разу — я.

Глава восьмая Измышлизмы

Наш город поздней осенью напоминает уставшего промокшего пса, который бегал-бегал по помойкам, скакал незнамо где и наконец-то вернулся к хозяевам — ободранный, нечёсаный, шерсть повисла грязными сосульками, облупленный, обессиленный, исхудавший, голодный и полубольной. Холодный дождь отмывает наш город, жаль что дожди у нас не частое явление. Ветер дует, нити дождя меняют наклон, напоминая микрошпаги, которые колют сразу во все стороны. Катюша прячется от ветра в широкий шарф. А мне всё равно, пусть дует ветер, пусть измочаливает дождь. Я иду и смотрю по сторонам — нет ли комуфляжного костюма. Но улицы пустеют, идущие скрылись под зонтами, и мы позорно садимся в маршрутку. Я сажусь у окна и высматриваю, высматриваю прохожих. Хорошо, что дождь бьёт в окна с другой стороны, а с моих окон просто стекает. Неровные дорожки ручейков расползается по стеклу, шпаги пропадают — растекаются. Наверное, они из низкоплавкого металла, — бормочу я. Мы как раз проходим это по химии.

Так же растекается моя уверенность в себе. И самое главное — я растекаюсь от неизвестности. Я чувствую, что на меня организована травля, но пока не могу до конца понять, кто это всё организует. Эрна или Серый? Серый или Эрна? Я растекаюсь, я превращаюсь в какой-то чёртов пельмень.

Катюша дует на ладонь. У неё замёрзла рука, а я даже не знаю, замёрзла рука у меня или нет. Я смотрю, смотрю в окно. Мне всё время кажется, что сейчас он должен быть на улице. Наверное, это паранойя. Мы остаёмся в маршрутке с древней бабкой, у неё крючковатый нос и длинная, до пола, юбка. Когда маршрутка подпрыгивает на ухабах, юбка подметает пол. Мы едем с бабкой до конечной. Она долго не может вытащить свой зад из маршрутки, путается в своей юбке. Ей надо помочь. Но она же первая полезла на выход. Как мы ей поможем?

Стоп! Плёнка проматывается назад. Я видел эту бабку! Где?! Ну конечно! Я видел её в тот день, когда мы с Лёхой и Владом хотели обокрасть Эрну. В том супермаркете. Все смотрели на нас, а бабка «грузила» кассиршу, выносила ей мозг пересчитыванием мелочи…

Наконец, кряхтя и причитая что-то непонятное, бабка выбирается из двери.

Мы выходим за ней, и дождь в этот момент перестаёт лить. Под Катюшиными глазами уже нет чёрных ручейков — в маршрутке она привела себя в порядок. Мне хочется сказать:

— Катюш! Зачем ты красишься?

Но им, девчонкам, виднее. Тем более она в «Тип-топе» привыкла к гриму.

— Давай зайдём в магазин, Катюш! — это здорово, что я всегда называл её не Катей, а Катюшей. Катюша — как-то сердечно, дОбро, домашне. Я надеюсь, что за этим обращением она не разглядит моё почти безразличие к ней, как к девушке.

В магазине — музыка, какая-то по ходу загробная. Но, я тут же вспоминаю, что это магазин по соседству с кладбищем, то есть практически у ворот кладбища он находится. Мне вдруг хорошо. От вентиляторов, от того, что кончился промозглый дождь. Мы покупаем разную мелочёвку, жвачки, местный морс в мягких пакетиках — приезжие принимают эти пакетики за молоко, — сухарики, и идём на кладбище.

— На кладбище? — пугается Катюша.

— Да. Прогуляемся. Подумаем о вечном. Ты никогда не думала о вечном?

— Н-не, — Катюшу радует моё хорошее настроение, и то, что я завожу первый разговор, но её пугает сам маршрут.

— Ну, в принципе, ты можешь не ходить. А мне надо по делу.

— По делу? Тогда другое дело! — и Катюша кидает в рот, не две как обычно, а три таблетки жвачки.

Я вдруг понимаю, что совсем не хочу сухариков, хотя пакет уже открыл. Всё та же бабка, идущая впереди нас, вздрогнула от звука раскрывшегося пакета — звук как маленькая бомбочка. Ого! Бабка слышит хорошо, так везёт в её древнем возрасте не всем.

Дождь теперь под ногами. В виде грязи. Но мы идём по асфальтовым дорожкам, сворачиваем вниз, направо, вниз и вниз. Архитектор машет мне рукой.

— Я к нему, Катюш. У нас долгий разговор намечается.

— То есть: я не нужна? А почему ты мне не сказал, что едешь к нему?

— Потому что я сам не знал.

Катюша раньше бы пошутила, поглумилась бы. Но сейчас она привыкла к моим странностям, она топчется, переминается, джинсы внизу мокрые:

— Я же буду мешать… Я же не мешаю тебе, да, Тём?

Она знала, что мешает мне, но знала, что я привык, что она мешает, что мне вне школы всё равно: рядом она или нет. Быть рядом — её выбор, её желание. Я не запрещаю. Она влюблена в меня, потому что, чем меньше мы, тем больше нас — я стал сокращать классика.

Я свернул ещё вправо и ещё, дорожки идут под откос, к деревянным сараям и избушке — там мастерские, кузнецы и каменщики. Никого на улице — дождь только кончился. Когда мы уже подошли, из сарая вышел архитектор, он закурил.

— О! моё почтение. — это больше адресовалось не мне, а моей маме. Но Катюша не знала этого. Она удивилась: бомж здоровается с нами.

Катюша спросила:

— Нет ли у вас подстилки? (У сараев стояли скамейки, это были коммерческие предложения, за многими оградками стояли такие скамейки). Лично я бы не рискнул сесть. Но Катюша устала, потом я узнал, что ей натёрли новые ботинки, чёрные, лаковые.

Архитектор тут же всё понял, пыхнул сигаретой, зашёл в помещение, принёс пухлую, похожую на спасательный круг, надувную подстилку. Кинул как бумеранг Катюше — Катюша ловко поймала.

— Супер! — обрадовалась Катюша.

— Аккуратно сиди, соскользнуть можешь. Скамейки скользкие — предупредил архитектор. Глаза его старчески слезились, может быть это был прошедший дождь.

Катюша села и замерла. Архитектор продолжал курить.

— Ну что? Дошёл до ручки и до ножки? — спросил он отстранённо, спокойно, просто констатируя факт.

— Типа того.

— Типа того, — передразнил архитектор, затянулся, — сигарета догорела до фильтра, архитектор поморщился, как от противного лекарства, он взял жестянку, затушил о неё бычок и бросил окурок. Внутри банки зашипело. Лицо архитектора было серо, щетинисто, морщинисто, скулы выпирали так, что можно было изучать череп.

— Изучаешь? — поймал мой взгляд. — Прикидываешь, живой я или мёртвый?

— Нет, что вы!

— Пока живой, — усмехнулся. — Постарел, постарел, это да. Время течёт, понимаешь, бежит. Ты растёшь, я врастаю. В землю. Мда… — бормотал он. Я даже подумал уйти — такой архитектор был весь слезящийся, дышащий на ладан, но передумал. Я чувствовал тут, рядом с этими сараями, полное успокоение. Не было нервности, дрожи, всё шло как шло, текло и протекало сквозь пальцы… Тоска улетучилась!

— Ну что, Артём, щегольков сын, и сын администрации…

— Мама по связям с общественностью, она законы не принимает, — сказал я, оправдываясь.

— Так законы дума принимает, а толку, — архитектор ступил под козырёк сарая, похлопал почему-то магнитолу, тыкающую в воздух антенку, к антенне был привязан провод — ловило радио, видно, здесь в низине неважнецки — и снова вышел ко мне.

Катюша скучала, а ещё она презрительно смотрела на архитектора. Ну да. Он был неухожен, небрит, щетинист, в шапочке с помпоном как у Санты, в каком-то лежалом выцветшем на плечах пальто…

— Ты так смотришь, Артём, удивлённо на моё пальто. Тут у нас сыровато. Вот и стараюсь с осени по-зимнему…

Всё-таки мне было неприятно, что Катюша не скрывает брезгливость. И я понял почему. Она так же смотрела весной и на меня. Весь прошлый год так смотрела. Когда мы танцевали соло в «разборках нашего двора», то нет конечно. Танец не получится, если партнёры в ссоре или ещё хуже, ненавидят друг друга. На время репетиций и выступлений партнёры мирятся. Мне стало вдруг очень обидно за архитектора. Я помнил митинг, я был маленький, но запомнил, как будто это было вчера. Кто бы мог подумать: тот митинг стал самым ярким впечатлением моего детства. Архитектор стал для меня своего рода сказочником. А его плакаты — топографические карты нашей местности — я помнил до сих пор. В конце концов, какая разница как он выглядит. От него не воняет. Он работает здесь, делает эскизы оградок и лавок, я даже знал, что он живёт в самом центре города. Если он одинок, так и следить за ним некому. У нас мама дома за мной и папой следит, зубы чистить заставляет, стричься меня водит, бросает на кровать чистую одежду, сдаёт в чистку куртки. Весь этот быт — кроме навыка нужны ещё и деньги. А если архитектор один, то он ещё норм выглядит, бывает и похуже, как та бабка из маршрутки. Но там Катюша не особо морщилась. А тут ей неприятно, что я по её мнению, с отстойным человеком болтаю. Архитектор же — самый достойный из всех, кого я знаю. Не скандалист, знает очень много и не злопамятный, не винит во всём маму, как например (я уверен) Серый. Ну произошло, спихнули на безвинного архитектора всю вину. Ну, твари. Архитектор же не озлобился совершенно, и со мной как с другом общается, как с равным. А кто я есть — да никто я. Я и есть тварь. Эх.

Архитектор говорил что-то о непромокаемой плащ-палатке, которую сейчас у него забрали «коллеги» — где-то на кладбище были похороны — поэтому он в пальто.

— Нет-нет, — заверил я его. — Зачётное пальто. Просто дождь, а вы в пальто. Надо вам такой костюм купить. Такой пятнистый, комуфляж, как у рыболовов.

— Это ты ходока имеешь в виду? — улыбнулся желтушными зубами архитектор, с хитрецой так прищурился.

У меня сердце ёкнуло, как у какого-нибудь пенсионера, которого обступили такие как я, чтобы вытрясти деньжат.

— Дда… рыбака.

— Ты у него ещё, — архитектор понизил голос, посмотрел на Катюшу. Я тоже обернулся на Катюшу — лавка стояла в трёх метрах от нас, Катюша сидела, уткнувшись в телефон. — Ты до него дотронулся, — архитектор говорил очень тихо. Катюша вряд ли это слышала, а то ещё подумает, что я к мужикам пристаю. Ведь это ненормально, что мы с ней всю осень вместе ходим, а я её даже не целовал.

— Откуда вы знаете, Радий… — я запнулся, я забыл, как его зовут.

— Радий Рауфович. Дотронулся, коснулся и начал тосковать. Да? Так? Поэтому ко мне и пришёл?

— Ну да. — я был ни на шутку сражён прозорливостью архитектора. — А вы что-то про него знаете, Радий Рауфович? Что-то я его не вижу…

— Видишь, видишь, видел. — глаза архитектора загорелись. Однажды к нам в класс приезжал поэт и читал стих. Вот у него тоже глаза так горели. — Просто теперь твой пятнистый не пятнистый, он теперь выглядит иначе.

— А-аа. Понятно, — кивнул я. — Я и заметил. Больше рыбёшек не удит. Да и вообще, кроме него, на втором пруду никто из рыболовов не сидел. Маленькая лужа, искусственный водоём. Ротанов запустили. Это ладно. — Мне надоела болтовня, и я спросил в лоб: — Радий Рауфович!

— У? — архитектор снова закурил. (И приличные сигареты, между прочим!)

— Скажите мне, объясните, наконец: что происходит? Что всё это значит? Вы в прошлый раз говорили…

— А ты в прошлый раз не поверил. Посчитал меня не того, сдвиги по фазе.

— Нет, то есть да. Я не поверил. Но сейчас постараюсь поверить. Что происходит? Почему мне нет покоя? Я схожу с ума. Я рыскаю дня три по городу, ищу этого пятнистого.

— Прекращай. И если ты действительно хочешь узнать, присаживайся. — архитектор вынес три табуретки… — сам сбил, — похвалился. — Вот тебе и девочке твоей.

— Спасибо! Я тут пригрелась. — отозвалась Катюша.

Солнце действительно показалось. Сразу стало веселее на душе.

— Как знаешь, — он сел, и я сел, я абсолютно был без сил, силы оставили меня. Архитектор продолжил: — Твоя ошибка в том, что ты не зришь в корень. Не знаешь первопричину.

— Как не знаю? Ну да не знаю. Но я догадываюсь. И вот вы сказали, что я дотронулся до ходока…

— Дело не в том, что дотронулся, а что дотронулся в его переходный период. Сейчас можно было бы и побить его, и измочалить, и ничего, и всё бы было нормально, он теперь человек, а ты пристал к нему в самый что ни на есть сложный период, вот тебя и накрыла эта скука смертная. Энергия тоски передалась от плывунов. Он же весь в тот момент был сгустком энергии.

— Да кто?

— Твой пятнистый — а по-плывунски — ходок.

— Во! Именно, Радий Рауфович! Именно. Скука смертная.

Архитектор усмехнулся. Он светился. Он был старый, неухоженный, но он светился. Так впервые я понял, нет, скорее почувствовал, что знание и доброта придаёт человеку силы, облагораживает и даже омолаживает, без всяких операций и психологических практик.

— Повторюсь, как в прошлый раз. Думаешь, наш город такой как прежде? Такой, как и другие города?

— Что? Что не так в нашем городе? — я испугался почему-то за маму. Всё-таки если город не такой, то это её касается если не в первую очередь, то в одну из первых очередей.

— Совершенно верно. В городе всё давно не так.

— Вы про несовпадение старых и новых карт подземных вод? — я всё надеялся, что дело только в этом, хватался за соломинку, я боялся узнать правду, я чувствовал, что меня ждёт что-то дикое и страшное.

— Не только карты. Хотя дело и в них. Тогда произошёл час икс. А сейчас час игрек.

— Час икс — это когда здание обрушилось?

— Да. Обрушилось — это следствие, причина — плывуны. Причина! Слышишь, Артём? Причина — плывуны.

— Так это все знают.

— Знают-то знают, — вздохнул архитектор. Он вздохнул не тяжело а как-то очень свободно, очень своеобразно, так курильщик вряд ли сможет вздохнуть — полной грудью это называется вдохнуть, это не для стариков. — Знают, да не догадываются.

— В смысле?

— В смысле, что плывуны — это не те плывуны, которые просто подземные воды. А эти — и воды, и не воды. Они пробили себе пространство под нашим городом. Или над нашим. — архитектор посмотрел на небо. По небу бежали тучки. — А может и там и там. Резиденция у них здесь, в нашем городе, точнее — под ним или над ним. — И Архитектор снова посмотрел на небо.

— Кто пробил? Какая резиденция? Какой-то полный бред, Радий Рауфович.

— Хуже бреда, Тёма. Намного хуже, впрочем, — архитектор задумался, — может и лучше. Помнишь, говорили о конце света?

— Н-не-ет.

— Ты тогда молодой был. Так вот он настал.

— Да ладно. — это сказала Катюша. Я обернулся. Катюша шла к нам, значит, она всё слышала с самого начала: — Не было конца света, это всё туфта. У меня мама ждала, и бабушка. Апокалипсис читали. Они верили, а оказалось туфта.

— Тут не в прямом смысле. Можно сказать, что свет, то есть наш земной мир перешёл на новый виток. А для дислокации плывуны выбрали наш город. Они диктуют нам свои условия. Во всяком случае, начинают диктовать.

— Какие условия?

— Сам толком ничего не знаю. Мне они плохого ничего не сделали, если не рассматривать тот прорыв и обрушение здание, в которых обвинили меня. Плывуны вообще меня жалеют. Я даже видел однажды их короля. Они всячески пытаются загладить свою вину передо мной. Король обещал меня оберегать.

— Ну что это такое, Радий Рауфович? Может, вам это приснилось? — раньше бы я решил, что место архитектора в психбольнице, но мне-то тоже что-то мерещилось! Я сказал: — Подземный ручеёк диктует условия? Не может быть.

— Нет, Тёма. Это не подземный ручеёк. Это мир мёртвых.

— Да ладно.

— Точно говорю. Они с нашими разделены.

— С кем, с нашими? С нами?

— Не приведи господь, не с нами. С нами они не разделены. «Нашими» я называю наших жителей, — архитектор сделал такой широкий жест, как бы обводя могилы, приветствуя их и приглашая нас с Катюшей присоединиться.

— Но они мёртвые, скелеты.

— Да это да, никто не спорит. Но знаешь, кладбище такое место. Разное случается… Но дело не в этом. Это-то все давно знают, что там на кладбище ночью лучше не ходить, и так далее, и тому подобное. А плывуны… они совсем другие. — Архитектор перешёл на шёпот: — Они показываются. И не так, как кладбищенские. Я сам видел и тех, и тех. Проводники у них реально к нам выбираются и при солнце. Закат любят.

— Кто куда выбирается? Какое солнце? Какой закат?

Слышался шорох — я дёрнулся, обернулся. Фуу. Катюша водила носком ботинка по гравию.

— Проводники выбираются. Покажутся, иногда с живыми встретятся, иногда к себе пригласят, и пропадут.

— Здесь на кладбище? Зомби?

— Нет. Что ты! Тут у нас на кладбище испокон века устои не нарушались. И никто на закате не показывался никогда

— А где же? — я посмотрел на Катюшу, она слушала серьёзно, спокойно, она не смотрела больше с превосходством на архитектора, она попала под его обаяние.

— Где же? Где? — архитектор раздумывал, наконец указал куда-то налево. — Насколько я понял, места дислокации плывунов там где теперь первый пруд, где застройщики строились и бросили, где митинг, помнишь, был, и ещё где-то недалеко. Они там показываются. Проводники эти.

— Ага. — кивнул я. — Значит, хоккейная коробка их второе место.

— Нет, что ты, не место. Просто выходы у них. Как бы главный выход и запасной.

— То есть, они подземные жители, живут в сырости, пробивают грунты, двигают потоки вод?

— Нет. Ты конченый материалист, Артём.

— Ещё бы знать, что это такое, — материалистом меня ещё никто не называл, вот пофигистом, это да, это сколько угодно.

— Ты слушай внимательно и вникай. Они пробили эти выходы с другого пространства, можно сказать из другой реальности, из параллельного мира — как хочешь. Они очень сильны. Уже, видишь, научные эксперименты ставят.

— Это вы насчёт ходока? — до меня постепенно стало доходить.

— Именно. Хорошо, что ты наконец мне веришь, а не держишь за идиота. Это что-то новое, Артём, не советую тебе в это влезать. Я-то не мог не влезть, надо было разобраться, всё-таки здание рухнуло, пусть низкое двухэтажное, на наших-то грунтах…

Я перебил. О грунтах сейчас мне слушать лекцию не хотелось:

— И давно они выходят с того света на этот, на наш свет?

— Точно не скажу. Не сразу конечно, постепенно. Они никуда не торопятся. Я бы многое отдал, чтобы у них побывать.

— Но вы же сказали они проводят кого-то, проводники?

— Проводят. Но это всё родня умерших, а не абы кто. Плывуны тоской этой родни подпитываются, им надо хоть как-то их отблагодарить. Меня, вот, король оберегать обещал, а их в Плывуны пускают. Но не пачками конечно. Единичные случаи… А этот пятнистый твой — первый во плоти явился оттуда. Его больше нет этого пятнистого, он опять вернулся жить. Вторая у него жизнь, — архитектор хмыкнул. — Как в компьютерной игре.

— Переродился что ли? — всё внутри у меня замерло, похолодело, а сердце заныло. Впервые в жизни заныло! От испуга!

— Нет. Не переродился. Второго рождения никакого не было. Но вторая жизнь есть. Насколько я понимаю, он переселился сейчас в чужое тело.

Катюша смотрела на архитектора во все глаза. Это были уже не блюдца, а целые тарелки. Она перекрестилась. Архитектор махнул рукой:

— А! Крестись-не крестись. Не поможет это. Тут в другом дело. Это не дьявольщина никакая. Это совсем другое. Я ж говорю: мы живём в новом времени, после конца света. И город наш совсем другой. То ли ещё будет.

— То есть покойники расхаживают по городу? — мне было не смешно, я попытался усмехнуться.

— Да в том-то и дело, что он не покойником ходил, не трупом, а некой энергетической сущностью. Вот как я это понимаю — архитектор подмигнул по-мальчишески Катюше. — Из геометрии вы знаете, что параллельные прямые не пересекаются.

Я поморщился, вспомнил Тифу, слегка приуныл.

— Ну да. Не пересекаются. — Катюша хорошо секла в математике, но Тифа ей грозилась поставить в триместре «три». Тифа на весь класс орала:

— Всем выведу тройбаны! Все будете, как Щегольков.

И я радовался, что «три», мне ж главное, что не «два».

— Это в евклидовой геометрии не пересекаются, а по геометрии Лобачевского они очень даже пересекаются. Пересекутся где-то в бездне и опять пошли почти параллельно, только местами поменялись.

— Ничего не понимаю. Тогда это уже пересекающиеся прямые.

— Да и не надо вам понимать. Вы просто примите к сведению — в какой-то момент плывуны пересеклись с загробным миром, разбежались и теперь враждуют. Повторюсь: это моя версия! А потом в наш мир они уже пробивали пучками энергию. Не поняли ничего?

— Неа. — я, правда, ничего не понял. Уверен, что и Катюша.

— Ну «Пикник на обочине» слышал такое название?

— Неа.

— Ну «Сталкер» знаешь?

— Знаю. Игра.

— Ну вот. Она по роману. По «Пикнику на обочине». Там завязка такая. Какие-то ирреальные силы пробили космическое пространство, обстреляли Землю — на ней появились зоны.

— А! И Плывуны нас так обстреляли?

— Нет. Плывуны не так. Они пучком изнутри пространства бьют, а не из космоса, не из Вселенной. У них свёрнутое пространство, но они пробивают себе выходы.

— То есть те — снаружи били, а эти — изнутри?

— Верно. Но это не значит, что Плывунов нет снаружи. В «Пикнике» точки, пробоины, были случайными. А Плывуны умнее. Я уверен, что они выбирают участки Земли. Чем они руководствовались, я пока до конца тоже не понял. Совершенно точно, что им нужна вода. Но климат у нас сухой, хоть и река недалеко, да и море в принципе не за горами. Думаю всё-таки выбирали по этому признаку. Но и ещё по какому-то.

— Так они что? Плавают там у себя? — спросила Катюша.

— Не уверен. Совсем, думаю, не плавают. Просто им легче пробиваться в наш мир через плывуны. Плывун же может дрейфовать, изменяться. А они развиваются, они изменяются, всё время совершенствуются, наверное, и своё пространство меняют, и выходы тоже варьируют… Но в общем, я сам до конца ничего не понимаю. Это так мои догадки, версии. Но в переходном состоянии до плывуна я бы дотронуться не рискнул.

— А почему не рискнули?

— Да мало ли что. Всё-таки невиданный эксперимент, если не считать конечно разные сказки, фольклор. Мало ли что. Они же аккумулируют тоску. Направили её на своего ходока, тратят всю собранную энергию на него. А тут ты касаешься.

— Но не только я. И кассирша в супермаркете бумажник у него клала-брала, в карман совала, и окружающие люди его толкнуть могли…

— Так неизвестно, как они себя сейчас чувствуют. Может, тоже как ты заболели.

— А я заболел?

— А ты как думаешь, как себя ощущаешь?

— Я здоров! — и в этот момент я почувствовал, что реально могу умереть. Что этого, может, совсем недолго ждать.

— Ну дай бог, дай бог, — с напускным безразличием сказал архитектор, внимательно посмотрев мне в глаза. — Уверен, плывуны после выхода своего «в народ» очень ослабли. В общем, ребята, это всё что-то совершенно новое. Это вам разгадывать, не мне. Я-то что… — архитектор махнул рукой и вдруг уставился куда-то в даль, поспешно вынул из кармана очки, напялил их, чертыхнулся («Чёрт! Эти для близи!»), убрал первые очки, достал из другого кармана вторые, надел, уставился. Мы тоже повернулись. По дороге ковыляла та старуха с носом.

— О! Вот это тоже что-то неизведанное, не знаю что и как объяснить? Много загадок. Много непонятного.

— Да мы с этой женщиной в маршрутке ехали.

— В маршрутке? С ней? Так я и знал. Поздравляю, Тёма!

— С чем? — я опешил.

— Раз с этой старухой, значит, плывуны тебя взяли под своё покровительство. Это точно.

— Зачем?

— Охраняют. Боятся, что другие тебя перехватят.

— Кто другие?

— Другие — это наши, — архитектор потопал о землю. — Кладбищенские.

— Так. Час от часу не легче.

— Я скажу тебе, на всякий случай. Говорят, что некоторые городские маршрутки идут не совсем по привычному маршруту. Понимаешь?

— Нет. Все по маршруту ходят.

— Если бы, Тёма, если бы. Случается разное, разное… Иной раз сядешь в маршрутку, а окажешься на конечной станции.

— Так кладбище — и есть конечная.

— Хех, — хмыкнул архитектор. — Не на той конечной. Прям у них в подземелье. Эти — только в подземелье.

— Да кто эти?

— Ну мир покойников. Кладбищенские наши. Иногда туда маршрутки уезжают. Это когда им от кого-то для чего-то заполучить надо.

— Да ну?

— Но с ними легко. У них главный — заметный такой мужик. Ботфорты носит, а если топнет — след остаётся.

— Дьявол, что ли? — спросила Катюша.

— Я такого не говорил. А эта бабуля, сдаётся мне, стражница. Из плывунов. Но может и нет, может просто бабуля. Смотрю, устал ты…

— Фу, — только и сказал я. — Но ведь параллельных миров нету. Это всё сказки. — Я сопротивлялся. Я не хотел ничего этого знать. Меньше знаешь, крепче спишь. Зачем только я пришёл к нему.

— Тёма! Ты не можешь знать, что есть и чего нету. Ты ограничен жизнью в маленьком городе. А есть ещё галактики понимаешь, есть Вселенная. Астрономия. Есть в конце концов физика. А ведь физика во времена Архимеда была синонимом философии.

— Да ну — физика, — поморщилась Катюша. — Скорость Ускорение.

— Но есть теория относительности, теоретическая физика. Есть же чёрные дыры, в конце концов.

— Всё. Я догнала. — сказала Катюша. — Эти плывуны как чёрная дыра, да?

— Вполне себе возможно.

— А кладбищенские не как дыра?

— Не-ет. Они нет. — сказал архитектор. — Они всегда были, всегда будут. Врагов у них особенных не было. А теперь — есть. Вот почему мир наш другой.

— Уф. Устал. Не грузите меня ещё и дырами этими. — взмолился я.

— Да никто тебя не грузит, Тём. Плывуны — вроде дыры, но не затягивают, а наоборот выпускают. — улыбнулась Катюша и обратилась к архитектору: — У вас пластыря нет?

— Мазольного?

— Любого. Только не перцового, — рассмеялась Катюша.

Архитектор ушёл в свой сарай, стал чем-то греметь, до нас долетали его слова:

— Да кто б знал. На мой взгляд, и затягивают, и выпускают. Не знаю. Вы молодые. Изучайте, если это реально изучить. А если не реально, а ирреально, то тут только интуиция поможет. Она тоже ирреальна. Это я точно знаю.

— Вообще-то достаточно часто говорят о жизни после смерти. — сказала Катюша, она прохромала к скамейке, сняла ботинок, носок, наклеила жёлтую фигню, а сверху пластырь, улыбнулась архитектору: — Спасибо!

— Враньё. Сказки. — сказал я совершенно без энтузиазма.

— Ты рассуждаешь как ограниченный материальным мирком человек. А я тебе говорю с высоты прожитых лет. Чем дольше я живу, тем больше мне открывается неизведанного. И вот этот мир, параллельный нашему и загробному мирам, внедрился и в наш и в загробный.

— Зачем?

— Правильный вопрос, вот именно — зачем? — архитектор сказал это почти счастливо, из чего я сделал вывод: Плывуны — не опасны. — Повторюсь: я не знаю зачем. Но зачем-то устроили себе у нас резиденцию. Аномалии в нашем городе. Этот невысыхающий плывун, который наконец-то обустроили, разбили парк… Не знаешь, кстати, кому в голову пришла эта мысль облагородить котлован?

— Нет, — испугался я. Не интересовался. Могу у мамы спросить.

— Кто-то из них, кто-то из них надоумил чиновников, — бормотал архитектор. — Впрочем, всё это — мои ничем не подтверждённые измышлизмы… Не волнуйся, Артём, если что, обращайся.

— Легко сказать. Стражники, проводники, ходоки… У меня, честно, мозг кипит. Что будет? Я хочу жить как жил.

— Может, и ничего не будет. Поживём увидим. Разве мало среди живых мёртвых? И это никого не удивляет.

— То есть?

— Люди, Артём, живут скучно и замшело — не замечал?

— А вы разве не так живёте? — вдруг спросила Катюша. Ну конечно. Раз бедно одет, то по Катюшиным «измышлизмам» живёт скучно.

— Я? Я не так, — архитектор совсем не обиделся. — Я живу в удивительном мире воображения. У меня в голове столько конструкций, я же архитектор. Да и оградка — работа творческая. Чем больше ограничений, а в оградке ограничения зашкаливают — тем тяжелее муки творчества. Ну что, Тёма? Нас ждут опасности и приключения?

— Да уж. — мне было не до шуток.

— Ну кое-что тебе ясно стало?

Я отрицательно помотал головой. Этого разговора не было. Не было!

— Стало ясно, что зомбяки по городу ходят — Катюша смеялась.

— Ну что ты девочка. Никаких зомбяков. Нормальные живые люди. Нормальные души неживых…

— Мы пойдём, Радий Рауфович. Спасибо, — сказал я. — Я успокоился, не буду теперь искать этого пятнистого. Не знаете, кстати, как пятнистый теперь выглядит?

— Да знаю конечно. Как бывший продавец в гипермаркете электроники.

Опа! Я завис! Реально с открытым ртом завис. Значит, вот кто был тогда на площадке, когда Гриша с Никой зашли в Плывуны!

— Но ещё есть и второй выходец из мира мёртвых. Его в противовес плывунам создали эти, — архитектор постучал по земле ногой. — И этот второй — отец твоего приятеля.

— Какого приятеля?

— Он теперь вместо тебя танцует.

— Дэн что ли?! — осторожно прошептала Катюша.

— Такой высокий.

— Да-аа? — я готов был разреветься. Я испугался дико. — И что мне теперь делать?

— Будь внимательнее. Ты правильно сказал: ты — здоров. И это главное! Не забывай об этом. И смотри в оба. Кладбищенские и Плывуны сейчас будут пытаться уничтожить чужого ходока. — Архитектор посмотрел снова куда-то в даль и поспешно добавил: — Я тебя предупредил. И тебя девочка.

— Спасибо, — улыбнулась Катюша. — Я всё поняла. Я всегда знала, что мир стал другим.

— Приходите, ребят, заходите. А сейчас пойду я порисую. Эскизы заказали бандюганы. У них же знаете, всё вычурно, сытость напоказ. Мучился три дня, а сейчас с вами поболтал — идея пришла, — Радий Рауфович показал на небо.

Поболтали! Это он называет просто поболтать. Проповедник, хренов! И после этой мысли у меня снова кольнуло слева, у сердца. «Это плывуны!» — посетила меня дикая мысль. Они же за мной следят! И может ещё за мной следят те другие, которые оживили, насколько я понял, отца Дэна.

Мы смотрели с Катюшей на небо. Но мы видели только облака, никаких набросков оградок. Мы пошли с Катюшей обратно. Вышли за ворота кладбища. Стояло два ритуальных автобуса. Пустых. На кладбище кого-то хоронили.

— Кать! — спросил я. — Отец Дэна-то умирал или не умирал?

— Не знаю даже.

— Ты бы спросила у Дэна, как это он умирал, а первого сентября был на линейке? Уточнила бы, сделала бы доброе дело.

— Я спрошу.

— Кать! — я остановился, положил руки ей на плечи, посмотрел в глаза. — Ты не слышала, что он сказал?! В нашем городе два покойника ходят!

— Что ты, Тёма, — Катя счастливо улыбалась. — Этот дедушка такой милый, но он же ненормальный. Я не верю ни единому его слову. А ты что поверил?

Я понял, что Катя хитрит. Она пытается успокоить меня. А ведь она очень умна, она поняла больше моего. Дура! Дура-ааааа!

— Да! — заорал я. — Я поверил! И не держи меня за идиота! Не успокаивай меня!

— Да что с тобой?

— Да ничего. Тебе в психушке надо работать. Там тоже психов персонал так успокаивает!

— А ты был в психушке? — взбесилась Катя. Она стала злая, волосы повисли сосульками, ещё красивее она стала от злости и с повисшими паклями. Хорошо, что на площади где стояли маршрутки не было людей… почти не было.

— Да, — заорал я. — Мама рассказывала, как там с людьми обходятся.

Дело в том, что мама так же обходилась с населением. Она в таком же как Катюша тоне пыталась успокоить нервных граждан. Но она деться никуда не могла, она же по связям с общественностью, промоушен и пиар…

Мне стало стыдно, что я распсиховался, я забормотал:

— Я чувствую, чувствовал это. На меня столько всего обрушилось за эти полтора года. Я верю в то, что он сказал. Хотя тоже не во всё. Но по существу верю. Мне давно кажется, что меня достают потусторонние.

— Тебя достают, потому что у тебя мама такая. — вдруг сказала Катюша

— Какая такая?

— Сам знаешь, какая. И, Тёма, я тебя очень прошу, обними меня крепче. Поцелуй. Ну прогулялись, ну развлеклись. Наговорил этот дедушка с три короба. Надо это переварить. Я думаю совсем о другом, о другом.

— О чём же?

— О нас с тобой. Я так хочу чтобы ты стал моим парнем.

Ой ё! Кто о чём!

— А Дэн? — надо было найти причину, почему я Катюшу игнорю. Да и это моё обнимание было как к другу, к товарищу. Кроме Катюши у меня никого не было.

— Дэн мне приказал следить за тобой!

— Как? — я опешил. Вот это да! Вот что вылезает на поверхность, если долго общаться с девчонкой. Интриги! Интриганка какая-то!

— Ну так. Попросил. Но я его не люблю, я тебя люблю.

Я почувствовал, что сейчас ударю Катю. Мама в таких случаях всегда советовала, тянуть время, то есть продолжать вопросы.

— То есть всё это время ты была со мной приказу Дэна?

— Нет, что ты нет. — юлила Катька. — Только по началу.

— Катя! Неужели ты не понимаешь, что это неспроста? Неужели ты не понимаешь, что всё связано: моё состояние, злость Светочки и Серого, Дэн и его отец, который вдруг не умер?

— Всё теперь понимаю. Всё! Дедушка же объяснил. У Дэна отец — не тот…

Катя запнулась, обняла меня и стала целовать. Надо сказать, что мне ничего не оставалось, как ответить ей. Но мне было не до любви. Конечно, приятно целоваться с красивой девчонкой. Но мне было не до того. Рассказы архитектора занимали меня куда больше. Особенно эта тоска. Да и все эти неприятности, сыплющиеся на мою голову последние полтора года…

Глава девятая Рассказ Гришани

Наступила зима, декабрь. Морозы вдарили до минус пяти, а то и десяти. «Зима» — вполне условное для нашей местности слово в этом году стало совсем и не условным. Больше всех ругался Лёха, у него скользили в парке кроссовки. А купить с подошвой на шипах он не мог — родители не давали денег. Отец в своей воинской части не шиковал, мать всю свою зарплату тратила на портниху. У Лёхи мать была толще моей. Просто убийственная кадушка. Лёха говорил, что все деньги семьи уходят на её прокорм и на её шмотье.

Я не мог уже мыслить себя без бега. Только бег держал меня на плаву. Я теперь мыслил категориями плывунов — на плаву, в плаванье, я поплыл — говорил я, усмехаясь Катюше. Мы с ней сблизились после каникул. Не в том смысле. А просто стали доверять друг другу. Катюша коварная, но она не глупа, она сделала свой выбор, после того, как услышала, что отец Дэна — неизвестно ещё, что такое. Болел и вдруг выздоровел…

В общем, я бегал. Танцы меня предали, а бег пока что нет. После бега теперь я хорошо спал и мне не снились неприятные сны. Почти не снились.

Папа ни на шутку заинтересовался Тифой. Он даже перенёс рейс и сплавал на собрание, чего с ним никогда не случалось ранее. Но неожиданно Тифа повела себя так, будто и не узнала его. Как можно папу не узнать?! Двойки мне Тифа не влепила в триместре, хотя иногда грозилась. Зато влепила химичка. Ну что за сволочь!

Маме мы с папой о моих отметках не говорили. А то опять приплывёт, а вдруг химичка тоже ребёнка ждёт? А мы потом виноваты окажемся. Но мама никогда и не интересовалась отметками. Она отзывалась о школе в том смысле, что деньги если есть, то все дороги открыты, а если нет, то учись-не учись — бюджетных мест на всех не хватит. Мама была довольна секцией бега. Кто-то из начальства в из нужных людей в администрации города тоже бегал, и теперь общался с мамой по поводу моей экипировки, стал по отношению к маме очень благодушно настроен.

Папа интересовался всеми моими делами с того примечательного майского вечера, плавно перетёкшего в утро. Папу интересовало всё, что касается Эрны. А Тифа абсолютно точно была связана с Эрной. Но я не мог рассказать папе всё. О том, как я с Лёхой и Владом пас Эрну летом, у кассы супермаркета, о старухе, о том, как щипнул бумажник у этого плывуна, который только должен был стать человеком, перевоплотиться, заново родиться. Но я передал папе часть рассказа архитектора, насколько я его понял, и ту часть, которая не касалась меня. Рассказал и о Катюше, о том, что Дэн просил её следить за мной и о его умирающем и вдруг выздоровевшем отце. Папа не рассмеялся и не махнул рукой, он серьёзно сказал:

— Эта Тифозная… Она тоже реально помирала. Ну реально все говорили.

— Хочешь сказать, что и в неё кто-то вселился? — с надеждой спросил я

— Что ты! Я в это не верю. Да тогда и твоих плывунов в нашем городе не было.

— Кладбищенские могли свою душу в Тифину выпустить.

— Да ну. Кладбищенские скорее всего только сейчас и напряглись. А раньше вряд ли. Им не до того. И Эрна же с плывунами, а не с ними. Вот в то, что Эрна с плывунами, я в это поверить могу. Это даже мне многое объясняет.

— Почему?

— Надо мне с твоим архитектором поговорить, жаль времени нет. А Тифа какая была, такая и осталась. Не похожа она, на то, что кто-то в неё вселился. Какая была, такая и осталась. Повадки, движения.

Я стал соображать, такой же, как был, тот продавец электроники, который болел и уволился и про которого архитектор сказал, что в него вселился плывун? Но нет, я бы не смог ответить на этот вопрос. Я же не знал близко этого продавца, просто же видел. Вот очки точно, как у рыболова. И тоже он был спиной к закату, когда они блеснули.

Я как раз думал о продавце, переодеваясь после треньки в пристройке — физрук Босхан Канурович включил нам обогреватель. Хорошо, что папа всему поверил. Да он вообще любил разные сказки, байки. А может на него повлияло то, что многие обидчики Эрны погибли или больны… Но папа есть папа. Он и кладбище всегда любил. Мои дедушка с бабушкой никогда не ходили на кладбище, говорили: «Передай прадедушке Георгию весточку от нас». Папа покупал примулы и сажал их в апреле. И так из года в год. Ещё он выращивал на кладбище туи. Папа был большой спец по туям. Им песок нужен и солнце. Папа мог вырастить тую из ветки. Туи процветали вокруг нашей семейной могилы, «семейного склепа» — папа так шутил. В общем, папа был на «ты» с кладбищенскими, если они действительно существовали. На кладбище папа таскал меня постоянно. В общем, я переодевался и думал, что у меня хороший папа, понятливый.

Босхан, Влад и Лёха сели пить чай. А я оделся жутко тепло, и решил чай не пить, мне и не хотелось. Я вышел на улицу. Я постоянно смотрел на лавку, весь последний месяц. Я ждал Гришаню. Но Гришани не было. А сегодня он сидел. С сумкой. Я помахал ему — он ответил. Я присел к нему на лавку, поздоровался.

— Сестру ждёшь? — я решил блефовать, делать вид, что всё знаю, всё понимаю, и плывуны для меня — это серые привычные будни.

— Угу, — и Гришаня всхлипнул. — Мама её довела, — сказал он. — Теперь и меня добить хочет. Можно, Тём, у тебя переночевать?

Я молчал. Место у нас есть, мест навалом, тем более, что папа в отъезде. Но как сообщить об этом маме? Мама жутко боится воровства и наводчиков квартирных воров.

— Сейчас спрошу у мамы.

Я позвонил маме — она не разрешила, естественно. И потом сказала в конце, чтобы я ложился без неё. Она задержится, едут за город в ресторан на чей-то юбилей. Мама постоянно моталась по этим юбилеям. Она же от лица общественности. Всегда толкала речь, плавно переходящий в тост.

И у меня мелькнула идея. До полуночи мамы не будет. А если Гришаню положить на полу? У балконной двери. Мама же не будет ночью свет включать. А с утра мама раньше меня на работу идёт. Она в восемь выходит. А я в восемь двадцать. И я решил рискнуть. Раз уж я плывуна потрогал в самый переходный момент, то чел, который бывает в плывунах, мне не навредит, а даже наоборот, что-нибудь объяснит. Я сказал Гришане:

— Ты главное следы за собой не оставляй. Обувь на балкон поставим, сумку тоже. Ок?

— Ок, — сказал Гришаня и перестал скулить. Достал платок, стал протирать глаза.

Мама так и не приехала ночевать. Такое случалось, но редко. И только когда не было папы. У мамы были какие-то дела, она не распространялась о них. Мы с Гришаней навернули картошки с маринованными огурцами. Гришаня сообщил мне, что это лучше, чем чипсы, которыми он постоянно хрустит.

— Нике и чипсы запрещали, но мне сделали послабление. Разрешили, даже деньги выделяют. Лишь бы музыкалку, как Ника не бросил.

— Эх! Лучше чипсов нет ничего.

— Да ну, — поморщился Гришаня. — Твоя еда лучше. Огурцы такие, с перцем.

Бабушка мариновала огурцы, они были с перцем, жгли язык. Я и папа любили только такие огурчики. Всего-то надо от перечного стручка в банку побольше состричь.

— Угу. Бабушка маринует. Она всё так с перцем маринует.

Гришаня не понял юмора, стал доказывать, рассказывать, объяснять, как готовят чипсы, но я его не слушал особо. Я чистил варёный обжигающий картофель. Я бы мог приготовить фри, но, как назло, мама не купила полуфабрикат. В морозилке валялись несчастные остатки. Как только я подал Гришане тарелку, он заткнулся насчёт «тухлых надоевших» чипсов и стал жадно есть, хрустеть огурчиками. Сожрал полбанки. Ну жирный чел. Они все прожорливые. У меня мама тоже любит, она булками убивается. После ужина Гришаня тут же разлёгся на своём месте в комнате, у окна на полу. То есть, я ему постелил коврик, такие рулоны мы таскали на танцы, и занимались на них. Ковриков положил четыре, один на один. Гришаня был как принц на горошине. Ну, там простынь я тоже кинул. Одеяло и подушку без наволочки. Я что-то наволочки не нашёл. Но Гришаня взял из ванной полотенце, обернул им подушку — очень удобно. Такой он хозяйственный оказался, Гришаня. Заснул. Через три часа проснулся. И до утра рассказывал мне свою историю.

— Ты не думай, — сказал я Гришане, — у меня мама редко так не ночует.

— А я и не думаю. У меня мама тоже сутками работает.

Гришаня решил, что моя мама на сутках, ну и славно. Хотя я при нём с мамой разговаривал. Но Гришаня был такой расстроенный, наверное, не слушал, о чём я говорю. Было заметно, что моя болтовня по телефону его не касалась. Я вообще заметил, что Гришаня невнимательный, всё забывает. Вот даже сумку на лавке чуть не забыл. Я ему напомнил, а он поморщился, так смешно сморщил нос, что стал похож на хорька. Мне это было непонятно. Я всё вокруг секу. Очень люблю слушать чужие разговоры по телефону. Один раз в маршрутке ехала девушка, и всю дорогу уговаривала бывшего парня успокоиться. Вся маршрутка слушала, затаив дыхание. Я был на стороне её парня. А девушка была занудная и заумная, такие себе всегда ищут таких же занудных и замороченных, и чтоб с деньгами, а импульсивных и искренних всегда бросают. Потому что искренние люди все нервные и вспыльчивые, они не надевают маски-личины. Я спросил у Гришани:

— Мама твоя не будет волноваться?

— Не знаю, что она будет. Я её предупредил, что не вернусь домой.

— А она?

— А она говорит: и не возвращайся. Тёма!

— У?

— Ты думал когда-нибудь о смерти?

— Ну, не знаю.

— Знаешь: я думал. Возьму, убьюсь как-нибудь. И буду жить с Никой в плывунах. Я уже готовлюсь.

— А там разве живут? Там же мёртвые! После смерти! — я даже подскочил на диване. Мне было не видно Гриши. Он лежал на полу, отвернувшись от меня, и говорил как будто со стеной. Но на самом деле со мной. Просто он не хотел чтобы я его жалел, вот и отвернулся.

— То есть как? Жить в плывунах?

— Ну не жить, а летать.

— Как летать?

— Да не знаю как. Там все так. То летают, то ходят, то ползают. Передвигаются, как хотят. А ты разве не был?

— Нет. У меня же нет сестры. — мне надо было Гришу сбить, чтоб он не переключился на мою персону.

— Ну вот, а я давно там. — видно было невооружённым глазом, точнее слышно невороожённым ухом, что Гришане льстило, что он в плане плывунов продвинутее меня. А я, если честно, отдал бы всё на свете, чтобы по части плывунов быть полным лохом. Хипстером по-плавунски. Я молчал. Я был сам слух. Не спугнуть! Не спугнуть Гришаню неуместным тупым вопросом!

— Лет пять, как я там. Ещё этой коробки не было. Ну блин! Хоккейная коробка. Надо ж так назвать. Я просто приходил на этот пустырь. Как на музыку отдали, так и стал тут зависать. Я знаешь, вроде тебя, ничего о плывунах не знал. Кстати. А ты-то каким боком с нами?

Он так и сказал С НАМИ. То есть он отделял меня от остальных. Боже ж мой! С кем я общаюсь?! Может, он тоже не совсем живой, сгусток, блин, энергии тоски. Но было не до хохм. Нужно было вывернуться.

— Случайно. — ничего более определённого я придумать не мог.

— Наказали, что ли?

— Ну да.

— Это они любят наказывать. Сначала накажут, потом до могилы доведут. А потом уж простят и могут к себе принять.

Я молчал. А что я скажу? Просто не надо верить россказням Гришани. Посмотрим ещё кто кого.

— Ну вот. Я. как ты, ничего о плывунах не знал. Да и сейчас не всё понимаю. Важно, что с Никой видеться могу. Я ей жалуюсь, она мне жалуется. Так легче.

— А что случилось с Никой?

— Погибла восемь лет назад.

— Как?

— Так. Под поезд попала.

— Как под поезд? Гриш! Как под поезд?

— Да по глупости. Видел рекламу на станции: «Гулять по путям опасно!» С компанией перебегала пути.

— И что?

— Что, что… не успела.

— То есть? Они что? Перед поездом перебегали?

— Да она под платформой сидела. Не слышала, что поезд едет. Под платформой не слышно. Да что теперь говорить — нет её, какая теперь разница, как это было. От меня скрывали. Я малой тогда был. Два года. Она рассказала мне уже в Плывунах, что не хотела меня, говорила маме беременной, что не даст мне жить, будет вредить. А потом так меня любила, и теперь в Плывунах говорит, если бы не я, она бы проводником не стала никогда. Она наш мир ненавидит. Да ей и не дали бы вздохов, если бы не мои мучения.

— Чего не дали?

— Это у них сила во вздохах, энергию они как-то из тоски преобразуют. А силы из вздохов берут. Надо энергию и силы, чтобы к нам на поверхность выйти. Я страдал так в этой музыкалке. А её фото у нас висит на стене. И я всё время мысленно к ней обращался. Ну получилось, что подпитал её конкретно. Ещё там компашка её, друзья в кавычках. Они ж её бросили мёртвую. Мать два дня её искала, звонила по друзьям, а они — ничего не знаем. Вот и страдают ночами. А вздохи — ей в копилку.

— Оле-Лукойе какое-то.

— Ну так. У них энергии навалом. Они поэтому наш мир перестраивают.

— Как это: наш мир?

— Да неважно. Они ничего плохого не делают. Просто я, как мама на музыку меня отдала, так затосковал. Я её ненавидел эту музыку. Просто ужасно ненавидел. Мать Никино пианино выбросила, фотку её сняла со стены, энергии сразу убавилось, но было поздно. Я тогда уже в плывуны стал вхож. Тётя купила крутое фортепьяно. Красного цвета, прикинь? Я его ненавидел. И сейчас ненавижу. Но вот занимаюсь этой ужасной музыкой целую вечность. И когда совсем стало тяжело, я думал и думал о Нике. Мама не говорила, как Ника погибла.

— Так ты мне только что рассказал! — я решил, что Гришаня не в себе.

— Так Ника всё поведала. А до Плывунов я не знал.

— В общем, музыка тебя задрала.

— В том-то и дело, что нет. То есть тогда — да. А сейчас, как ни странно, привык. И даже нескучно на лавке сидеть. Мелодии, знаешь, разные в голове.

— А ты наушники не пробовал? Тоже мелодии.

— Нет. Мама не разрешает. Да и хорошие наушники дорогие.

— Дорогие — это да. Нет, Гришань, я сам без наушников. Просто спросил.

— А у тебя разве так не бывает, что музыка в голове?

— Бывает. — признался я. — Крутится мелодия. У меня в голове танец скорее, не музыка.

— Ну вот. Ты меня понимаешь. — Гришаня повернулся ко мне лицом. За окном было темно. Небо в тучах, луны и звёзд нет. Я еле-еле видел его лицо. Наверное, и он меня еле-еле видел. — А то даже поделиться не с кем, что музыка она во мне. Но это недавно. А так я мучился, так мучился. Ника мне помогла. Вот почему они тебя пустили. Они сейчас набирают творческих, вроде нас с тобой.

Ой блин! Час от часу не легче. Никакой я не творческий. Надо срочно сменить тему.

— Гришань! Ну вот, если у тебя мелодии в голове, и ты считаешь себя творческим, так зачем тогда бунтуешь?

— Я бунтую? — Гришаня был удивлён.

— Ну а как же. Из дома ушёл.

— Это я в знак протеста в память о Нике. Я всё знаю, а мама врёт. Я же правду знаю, а мама врёт и врёт. Что Ника болела. Мама не признаёт, что это она Нику довела. Нике везде было тяжело. Она хотела в гандбол. Мама не пустила. Дудит одно и то же: занимайся, учись, занимайся, учись. И уроки она с Никой делала, а толку — ноль. Как-то Ника качалась на качелях — руку сломала…

Я вздрогнул. Руку сломала! Может, это Эрна?

— Нет. Это не Эрна. — сказал Гришаня.

— Ты чего мысли читаешь? — испугался я.

— Не всегда, иногда.

— Норм так, — я обалдел. — Тоже в Плывунах научился?

— Н-нет. Н-не знаю. Как музыка в башке играть начала, так иногда догадываюсь, о чём народ думает.

— Ну даёшь!

— Но это редко. Не всегда. Ну вот. И Ника, значит, сбежала из дома. Иногда возвращалась, парни у неё появились. Парень её тоже… бросил там на путях.

— Как? И парень?

Я сразу подумал: бросил бы я в такой ситуации Катюшу. И, честно, не смог дать себе отрицательный ответ.

— Ну, я ж говорю, они все её бросили там на путях. Никому ничего не сказали. Там машинист «скорую» вызвал. Ника от потери крови сразу почти погибла. И я хочу, чтобы мама признала свою вину. Она же виновата.

— Да зачем тебе это надо? — удивился я. — Требовать что-то от родителей — бесполезно. Они же старые родители, они выжили из ума. Им ничего не докажешь.

— Но это вопрос жизни и смерти для мамы. А она тупит.

— Почему жизни и смерти?

— Ну потому что плывуны могут покарать.

— То есть? Они, значит, убивают?

— Не убивают, а карают. Иногда. Для пользы общества. Девиз плывунов какой знаешь?

— Нет. Откуда?

— Живи и не мешай жить другим.

— Ой, да ладно. Все мешают друг другу жить. Возьми нашу школу…

— Ну, это не наше дело. Мне просто маму жалко. Хочется, чтобы у неё поменьше проблем было. А она тупо упирается. Врёт и врёт. Плывуны враньё не переваривают.

— В смысле?

— Враньё сразу отторгается. Оно не проходит в плывуны и ударяет по тому, кто наврал. Плывунам нужна правда в сухом остатке. Я маме это пытаюсь втемяшить, а она тупит. Но это ладно. Про Нику ещё расскажу.

— Ага. Давай.

— Как я её первый раз увидел.

— Да. Как?

— Шёл куда глаза глядят, ревел и вдруг она стоит. Я как раз её вспоминал. Я привык к ней, к фото, а фото убрали, припрятали от меня. Она отвела меня к себе в гости, в Плывуны. И вот так уже пять лет я там отдыхаю. — Гриша приподнялся на локтях, тихий свет наполовину осветил его лицо: — Я, на самом деле, дзюдо хотел заниматься, или смешанными единоборствами. Но мама сказала: там руки покалечат. Так вот и мучаюсь. Но знаю теперь: закончить надо музыкалку. Это под влиянием Ники. Благодаря ей на плаву держусь. А Елисей…

— Какой Елисей?

— Тоже плывун?

— Не. Мой брат. Младший. Елисей проворовался. Украл в школе крутой телефон. Такое разбирательство. В ОДН грозят поставить. На учёт.

— Да ладно. Он у тебя в каком классе?

— Во втором.

— Ну не знаю. Вряд ли.

— Да дело не в полиции. Стыдно просто. Маме — нервы. Какой-то там криз, в больничку возили. А я понимаю — это Плывуны ей мстят за враньё о Нике.

— Да ну, Гриш. Многие воруют.

— В том-то и дело. Но Елисей никогда не воровал. Это Плывуны ему нашептали. Дома у нас из-за этой кражи — сплошные нервы. А Ника говорит — всё правильно. Раз у нас мама такая, вину не признаёт, то пусть мучается. И это только начало. Они и дальше маме будут мстить. Мама же мешает другим жить. Нику в могилу свела.

— Жестоко.

— Ну. Не то слово. Они там все под королём своим ходят. Всё по его. Он у них вроде главного. Вот я и пытаюсь, маме объясняю. Она погибнет, а я сам с отцом должен брата поднимать? И отвечать за него… — Гриша вздохнул.

— Так значит, Гриш, та девчонка в жилетке твоя сестра?

— Конечно, — кивнул Гришаня. — Но её почти никто не видит. Только наши.

— И я, значит, теперь тоже ваш?

— Сложно сказать, — отозвался Гриша, казалось он потерял всякий интерес к беседе, ему наскучило. — Я-то прохожу у них как тоскующий родственник, а вот почему ты с ними — не знаю.

Гришаня что-то ещё болтал, но всё бессвязнее, потом он зевнул, заткнулся и скоро захрапел. А я лежал и не мог заснуть. Рядом со мной лежит человек, который ходит в загробный мир. Надо будет узнать про его сестру у мамы, или у папы. Или в сети покопаться. Что-то я не помню, чтобы кто-то на станции погибал. У нас на станции только раз пацан от кого-то убегал, из окна здания вокзала выпрыгнул и две ноги сломал.

Глава десятая В Плывунах

Я всё про Гришанину сестру нарыл в сети. Оказывается, десять лет назад компания подростков поехала к морю. И зачем-то по железке? Можно же попутки ловить. У нас депо товарное, а пассажирская — не конечная. Всегда можно к проводнику попроситься. И подростки решили проситься каждый в свой вагон. По одному. Ораву никто бы не пустил. И шли по путям всей коблой, а потом увидели кого-то в форме, им охранник стал свистеть, они спрятались под платформой. И как раз из товарного депо ехал поезд. А Гришанина сестра Вероника не видела поезд. Она только видела, что её все друзья уже вышли из-под платформы и побежали. Ринулась — а поезд-то едет. Он её и ударил, виском она ударилась. На камере всё записано. И действительно: в интернете было на каком-то древнем форуме, таких сейчас и нет, что бросили друзья Нику, и никому ничего не сказали. Я говорю, и папа говорит, что железка эта… одни неприятности от неё. Надо рулить как мой папа по автострадам.

И да: в крови у Ники нашли алкоголь. Я решил ещё спросить кого-нибудь про Веронику. А так следующий день прошёл спокойно. Гришаня смылся в семь утра. Мама вернулась в восемь. Позавтракала и поехала на работу. День был обыкновенным. От Дэна я теперь шарахался. Старался пересидеть перемену в классе. Катюша меня пыталась провожать на улице, семенила рядом, заглядывая мне в лицо преданными глазами, но я молчал, быстро прощался, дежурно чмокал в щёку.

Дома я стал собираться на треньку. Я решил сегодня пораньше притти к Босхану. Состояние было такое — никакое. Ощущение какой-то тотальной бесполезности. Тифа в школе пыталась со мной о чём-то говорить, может и оскорбляла, я даже не слышал что, представляете? Так был занят своими мыслями. Я никак не мог для себя решить: что же теперь есть наш город и эти плывуны. Есть выходы — это ясно, есть проводники — это Ника, есть и ходоки — это я уже понял. Стражница ещё — бабка в длинной юбке. Есть ещё те, кто не при делах, просто те кто знает о плывунах — архитектор (этот, кажется, обо всём знает), физрук, я… Но дальше — всё, ступор. Дальше мой мозг отказывался соображать. Одно я уяснил чётко — не надо никому мешать жить. Собственно, чем я и занимался всю свою сознательную жизнь. Травил отстойных, издевался, приставал, воровал. Всем, короче, портил настроение. И вот теперь у меня настроение так себе.

А погода стояла удивительная, как на картине в учебнике. Мороз и солнце. Солнце-то да. Но мороз! Мороз в минус десять! На улице все как вымерли. Да и правильно. Кому охота ноги-руки ломать — гололёд был дикий. Уже неделю ночью стояли диковинные морозы. Температуры били рекорды каждый день, наш местный канал, как начинал говорить в семь — ноль-ноль о погоде, так до ночи от этой темы далеко не уходил. Вчера стало пасмурно, утром минус пять, к вечеру всё потекло, с неба пошло что-то вроде дождя, а к утру — опять минус десять. Кошмар!

Даже физрук (он один был доволен, готовился заливать каток) удивился, что я пришёл.

— Никто не придёт, Тём. Холодно. Голодно, то есть — гололёдно. — Босхан рассмеялся своей несмешной шутке, он тоже был какой-то праздничный, довольный, улыбался железными коронками. — Раз пришёл — беги — и Босхан Канурович дал задание.

Помню, я ещё подумал: хорошо работать физруком, вести секцию по бегу. Скажешь только: беги столько-то, и все бегут, а тебе даже следить не надо. Это не «Тип-топ», где Светочка и Серый из сил выбиваются, чтобы достучаться до тупых. Нет, определённо работа у Босхана лёгкая. Но в школе ему тяжелее приходится. Такие придурки у нас в классе. Но он как рявкнет, придуркам пендали отвесит. И всё ок. Тихо в зале.

Я так радовался, когда подгребли Лёха и Влад. Лёхе наконец приобрели шипованные кроссовки. И мы втроём побежали. Физрук сказал, что в парке очень скользко, и чтобы мы побегали вокруг прудов. Там дорожки не такие скользкие — всё-таки обледенелый гравий, не обледенелый асфальт. Я бегал, как зомби, по дорожкам, не смотрел никуда, думал, вспоминал, анализировал, а потом увидел, как Лёха и Влад на пруду по льду ходят. Они просто шли. Чтобы по льду, да по настоящему, да по гладкому — я никогда не ходил, и они тоже. Лёха обернулся:

— Щеголь! Беги к нам!

И Влад крикнул.

— Иди к нам!

Я сложил руки рупором.

— Боюсь!

А они:

— Иди!

Ветер дул в мою сторону. Слава долетали. А до них мои — не очень.

— Я же сказал: боюсь. Не пойду-у-у! — кричу.

А Лёха мне:

— Да ты лёгкий, — понял, что я боюсь.

А Влад кричит — он уже у другого берега, пруд-то небольшой:

— Да. Тут мелко, если чё, — тоже не слышит ничего из-за ветра.

В общем, пришлось спускаться на лёд и идти. Да мне и самому хотелось. Мороз стоит уже дня четыре. Лёд был твёрдый. Даже сидел один рыболов у проруби где-то в отдалении. Я, если честно, впервые увидел как рыболов сидит у лунки, раньше только в фильмах. Я шёл, всё смелее и смелее. Ничего необыкновенного я не чувствовал. Ну: лёд. Но у нас шипы. Иду по-тихому. К Лёхе, к Владу. А они уже пружинили на льду, им надоело просто ходить на пятках. Они пытались на шипах промять лёд у того берега. Но я не камикадзе, я ж до берега ещё не дошёл. Я подходил к ним всё ближе. Посмотрел на рыболова. Тот сверкнул на меня очками. И мне сразу стало нехорошо. Хотя солнце вполне могло отражаться в его очках. Он сидел справа, а не, как тот ходок летом, слева от пруда. Пока я топтался, Лёха и Влад уже шли мне на встречу. И тут лёд подо мной треснул. Я увидел прозрачную фигуру очень красивого человека, он в воздухе был, я почувствовал что погружаюсь, но не в воду; какая-то вспышка, и — удивительное чувство лёгкости, как на каруселях, когда быстро вертится барабан, а я на цепных качелях закручиваюсь, и снова раскручиваюсь… Закручиваюсь и снова раскручиваюсь… Какая-то невесомость.

Я открыл глаза. Я сидел в сером мягком окутыващем кресле, даже не кресле, а в чём-то окутывающем. Первая моя мысль была: спокойствие. То есть я не внушал себе: спокойствие, только спокойствие, а я чувствовал себя совершенно спокойно. Ну совершенно. Я оглянулся. Комната, и арка. Я встал и пошёл к арке. Я прошёл эту арку и очутился на балконе. Впереди простиралось невиданное помещение. И вниз оно простиралось. Да! Я забыл сказать: всё было серое, шёлковое и бархатное. Я посмотрел вниз, под балконом. Вниз, вниз шло пространство, были видны этажи. Такое многоуровневое здание. Я посмотрел вперёд — всё было как в тумане, рядом мост, после моста — опять этажи, и комнаты, комнаты, комнаты, и тоже нет передней стены, только ограждающие балконы как мостики для ныряльщиков с вышки — всё видно, такие комнаты-ячейки. Пространство напоминало многоэтажку, громадину, которая была отстроена, но пока не заселена. В громаде тоже был мост, или кишка-тоннель, соединяющий два здания.

Воздух… Когда я ходил на физиопроцедуры в больничку делать электрофорез на сломанный палец, то иногда попадал в перерыв — шло время кварцевания помещения. Больные ждали у двери, а в процедурной комнате включали синюю лампу. Вот такой же был воздух. Он был чистый, запах, как после дождя и после кварцевания. Жизнь! Пахло жизнью! Мне показалось, что в здании напротив, в одной из комнат кто-то подошёл к балкону вдалеке. Так и есть. Та прихрамывающая девчонка, круглолицая, невысокая. Она шла под руку с тем продавцом, тело которого занял плывун… Я обернулся. Справа, в стене были отверстия, тёмные норы выходов. Не арки, а именно норы, дыры в стенах, от пола, где-то на метр высотой. Из одного отверстия выползла Ника. Действительно не вышла, а выползла. Встала передо мной.

— Привет, — улыбнулась, вздохнула. — Ну вот ты и с нами, противный мальчишка.

— Привет, — говорю. — Я где? На том свете? Я утонул? Передайте моим родителям, что это всё Лёха и Влад, а я и не хотел на лёд выходить. — это я блефовал, играл на публику, хотя публики никакой и не было. Я надеялся, что плывуны меня выпустят обратно. Я же знал, что попаду к ним, архитектор сообщил.

Ника молчала. Я начал сначала.

— Я в плывунах?

— Можно сказать и так. Ты в Плывунах.

— Я так понимаю: я провалился под лёд.

— Можно сказать и так, — она рассмеялась. — А можно сказать, что мы тебя решили пригласить в гости.

— То есть: вы меня провалили специально?

— Можно сказать и так, — уже без своей тонкой улыбки, и — вздохнула.

Я понял вдруг, что сижу в кресле, а не стою на балконе.

Мне почему-то стало неудобно, что я сижу, а Ника стоит, и я стал вставать. Но ноги подкосились, я снова плюхнулся в окутывающее кресло.

— Это мой постамент? — я ещё пытался шутить. — Раз ваш мир загробный, то постамент, ведь так?

— Может быть и так, — она рассмеялась, вздохнула и добавила: — тебе не разрешено вставать. Ты можешь пока только так, тут…

— Зачем я вам нужен?

— Эрна распорядилась. Чтобы ты перестал тосковать. Тебе же сейчас спокойно?

— Ага. Спок.

— Здесь можно отдохнуть, от всего скрыться. Будешь к нам приходить?

Я не хотел отвечать, потому что я совсем не хотел сюда приходить.

— И Гришаня тут с тобой общается?

— Не тут. Но в наших пространствах.

— Их много?

— Бесконечно. Мы сильные. Пространства разнообразны, их бесконечное множество.

— Я могу вернуться к ребятам?

— Конечно можешь.

Ника пропала. Несколько мгновений прошло, я сидел в кресле один и не мог встать. Успел конкретно так испугаться. Потом всё потухло. Опять эта лёгкость, как в волшебном сне, в полёте… Вода обжигала ноги. Я провалился по колено, в следующую секунду аккуратно лёг на непровалившийся лёд рядом. Он треснул, но не провалился. Я выполз по льду. Оглянулся: рыболов сидел и сверкал на меня очками. Солнце было низко. Влад и Лёха аккуратно шли ко мне, а могли бы не возвращаться, могли бы выйти на тот берег и всё. Мысль о друзьях Ники промелькнула, я вспомнил о том, как её бросили.

Вода уже не обжигала так, ноги немели.

— Аккуратно ребя. Тут проваливается.

— Ты как? — выдохнул Влад издали.

Влад и Лёха шли по отдельности друг от друга, не отрывая ног ото льда.

— Да, блин, провалился. А эти, вон, сидят, надо предупредить. — я лежал и боялся двинуться, чтобы лёд дальше не начал обламываться. Чтобы не показать, что испугался, старался говорить.

— Кто сидит?

— Да вот же сидят у своих лунок.

Влад и Лёха тянули ко мне каждый по руке, ноги они расставили как можно шире.

— Кто сидит?

— Да вот же!

Они осторожно вытащили меня из полыньи. Вспомнили «Серую шейку», поржали. И пошли с предосторожностями к берегу. Вышли на обледенелый гравий. Фуу. Теперь я знал, что чувствуют моряки, сходящие после шторма, на сушу. Теперь можно было разговаривать спокойно.

И как раз тут мы втроём стали болтать нервно и испуганно.

— Каждый шаг мне казалось: треснет, — сказал Лёха.

— Смотри: Щеголь. Самый из нас лёгкий, а провалился. — это Влад.

— У меня кость тяжёлая, — пытался я отшутиться. Я ещё не пришёл в себя. Ноги мёрзли. Штаны до колен дубели на глазах.

— Так кто сидит? — переспросил Влад. Он вообще был такой, всё помнил, запоминал, допытывался до мелочей. Старался всех выводить на чистую воду. Играл в следователя.

— Так рыбаки, рыболовы.

— Где? Какие рыболовы? Ты чего? Переохладился? Пошли скорее к физруку у него печка.

Я реально подмерзал, мёрзли и руки, хотя я был в перчатках, пальцы на ногах я не чувствовал. Босхан Канурович бежал к нам. Он как пошёл орать. И как он увидел, что мы на льду? От пруда до площадки десять минут быстрым пёхом или медленной трусцой. Он тут же объяснил:

— Господи! Твоя воля! Я там готовлюсь залить площадку. Кран только открыл. А тут… Мне говорят… сообщают.

«Ника!» — понял я.

И мы побежали. К хоккейной коробке. Я как мог переставлял ноги. Штаны уже окаменели. И тёрли, натирали кожу. Это был кошмар. Но пока я шёл, я шёл. Потом меня уже вели попеременно то физрук, то Влад, их сменял Лёха. А потом я обнял их за плечи и они меня волокли, ноги полностью онемели — мороз, всё-таки.

В каморке, пристройке к хоккейной коробке, грел калорифер. Было тепло. Меня трясло от холода. Мы все стали переодеваться на банкетке. Я снял всё, облачился во всё сухое, в обычные свои штаны, куртку, но меня по-прежнему трясло. Лёха и Влад хотели меня проводить, но физрук сказал:

— Я сам провожу. Надо его ещё чаем отпоить.

— Да тут водяру лучше, — схохмил Лёха.

— Без советов попрошу! — вяло отозвался физрук.

Пили все вместе чай. Босхан Канурович полазил в мобильнике:

— О! Снег, прикиньте, мужики, ночью обещают. Неслыханное дело. У нас! В декабре — снег! Это же отлично! Пройдёт снег, утрамбую, и тут же — залью. Вот будет лёд. Морозы до нового года обещают, а потом всё, привычная наша южная слякоть. Ну что, Артём? Согрелся?

После чая Влад с Лёхой утОпали. А я всё трясся от холода, согрелся только после чая с мёдом. Хотя, до этого мёд ненавидел, меня от его запаха вырубало. Наконец физрук спросил (я чувствовал, что он хочет что-то мне сказать, очень уж он вокруг меня суетился):

— В Плывунах был? — спросил между прочим, подливая кипятка в мою чашку с откусанным краем. Меня бесят такая посуда. Посуда с трещинами и откусанными краями, а так же чашки с отколотой ручкой а-ля-пиала. Но в этой коморке было не до жиру. Главное согреться.

— Да, — я обжёгся чаем. — Вы тоже там бывали?

— Нет. Что ты! — испугался физрук. — Просто Ника вышла, зашла сюда или залетела — не знаю как правильнее. Ты заметил как Ника э-эээ передвигается?

— Нет.

— Она зашла предупредить, что ты под лёд чуток провалился. И я рванул. Ну как там?

— Ничего особенного. Серое помещение.

— А-аа. Это тебя в заготовке держали.

— То есть?

— Ну там все помещения становятся, какими ты захочешь. Мультик «Аленький цветочек» зырил?

Меня бесило это слово. Папа мой тоже иногда говорил «зырь, сюда». Стариковское говёное слово.

— Что это вообще такое Босхан Канурович? Что это было?

— Это у Гришани спроси. Он часто бывает в Плывунах. А я так — с Никой только. Какая могла бы получится бегунья! — физрук покачал сокрушённо головой. — Ещё с Лапкиным потрындеть люблю. И со Славкой Михалиным.

— А кто эти парни?

— Славка — призёр олимпиады, мой ученик, ну в детстве конечно у меня бегал. Спился, рано умер. Ну и Лапкин был хороший парень. Вот иногда болтаю с ними за жизнь. Они ко мне из Плывунов сюда в гости приходят.

— То есть: общаетесь с мёртвыми своими учениками? — я глотал кипяток и уже не чувствовал, обжигаюсь или нет.

— Слушай, Артём, сам бы не поверил, если кто сказал. Помнишь: у нас там здание рухнуло внизу? Или ты тогда совсем под стол пешком?

— Ну.

— Это они! Они прорвались! Ника, Михалин Славка, Лапкин. Чудо, Артём, такое! Но проводник только Ника. Она по моей просьбе их выпускает. Редко соглашается. Ни о Славке, ни о Лапкине, кроме меня никто не страдает, не вспоминает. О Лапкине так вообще забыли. Глупо погиб. Кстати, такая же зима морозная была. И он, представляешь, как ты, провалился под лёд.

Мне стало жарко. Я весь пылал теперь.

— А где он лёд-то нашёл?

— Да где-то в пригороде праздновали что-то с возлияниями, и какое-то там болото. Был бы не пьяный, выкарабкался бы. А так — замёрз…

— Но всё-таки Босхан Канурович, объясните толком, кто они? Вы с ними всё-таки разговариваете.

— Ну, тени, наверное. Они сами себя так называет.

— Хороши тени, ничего не скажешь.

— Они тут силищи поднакопили. Один ихний ходок теперь не тень. Ходит, живёт, семью имеет.

— Уф!

— А те своего на этого натравили. В Плывунах только об этом сейчас и говорят.

— Кто «те»-то?

— Да с кладбища. Те тоже сильные.

— А кто сильнее?

— Ну Плывуны. У них концепция понимаешь, доктрина. Они теорией сильны. А эти с кладбища — физрук начал презрительно, потом заткнулся, испуганно вышел из пристройки, вернулся, продолжил еле слышно: — Тоже нормальные люди.

— Люди? Бывшие люди. Ну в общем, ты понял.

— Ничего не понимаю.

— Да я тоже не особо. Лапкин мне разъясняет, когда он в духе.

— То есть: духи, значит, бывают не в духе?

— А ты как думал?! Ещё как. Вот ты бы, если б умер, не приведи господи, конечно, ты бы как: не страдал, разве? Ещё как бы страдал. Ведь мог бы ещё сколько жить, а теперь — всё. Хорошо, если по тебе кто-нибудь тосковать будет сильно. Вот как я по ученикам или Гришаня по Нике, тогда тебя в Плывуны возьмут. Они тоской питаются, вздохами. А если всем будет по… — он запнулся. — По барабану? То и будешь ты у этих в аду.

— Да у кого у этих?

— Да у кладбищенских. Они ж тоже духи или тени.

Я схватился за голову, оскалился.

— Ну ладно, ладно, не грузись. Ты мне вот что скажи. Ты-то по ком убивался?

— Я? Ни по ком.

— Такого не может быть. Чтобы в Плывуны зайти, веские причины нужны.

— Так я не хотел. Они сами затащили. Там ещё сидел у проруби кто-то, очками блестел.

— Это стражник. Это кладбищенский стражник. Он просто наблюдал. Но я стражников не вижу. Я только, вот, своих учеников несчастных.

Я взял себя в руки, на сколько это было возможно, и спросил:

— А почему же я вижу стражников?

— Не знаю, Артём, надо у Ники узнать. Вообще всех видит в этом городе только Маринка Гаврилова. Я её не застал тогда в школе. Их выпуск выпустился, а я только в школу тогда на работу перевёлся из сельской. У нас тогда сельскую закрыли.

— Гаврилова — это Эрна?

— Ну да, Эрна она теперь. Эх, Ника, Ника, — физрук тоже стал одеваться, застегнул на себе тулуп типа «дублёнка»: — Эрна мне дублёнку привезла. Мёрзну я здесь вечерами.

— То есть, Босхан Канурович, вы здесь не просто так почти всё время?

— Ну… не почти. Я ж в школе весь день. Но вечером проверяю обязательно.

— Что проверяете?

— Выход или вход… Не знаю, как правильно. Портал, как сейчас говорится. — Босхан выключил батарею-калорифер. — Всё. По домам. Мама волноваться будет.

Опа! А мы-то с мамой думали, что физрук карьерист, выслуживается, чтобы в администрации пронырнуть (в очередной раз я поймал себя на этом водном слове), пролезть короче, чтобы за массовые мероприятия отвечать. Там деньги в бюджете города выделяются на это… А он вот почему.

— Человек я одинокий, — рассказывал по дороге Босхан. Мы уже вышли из подсобки. Было совсем темно. Начинался снег.

— Сейчас до минус десяти опуститься. Пойдём мимо Плывунов?

— Зачем?

— Посмотрим на твоего стражника. Там ли он?

Пока шли, Босхан всё рассказывал о своём одиночестве и безответной любви какой-то калмычки. Он был из калмыков, из наших степных калмыцких деревень, впрочем я об этом уже говорил… Дошли до пруда. Дорожка уже не так скользила, снег падал, что надо.

— Ну? Сидит?

Я заставил себя посмотреть в сторону пруда. И зачем только мы его благоустраивали? На кой чёрт? Стояло там нечто за решёткой. И знать никто не знал, что там творится. А теперь я в него провалился.

Пруд был девственно чист и гладок.

— Нет. Никого нет!

— Ага. И полыньи нет? — Босхан выскочил на лёд.

— Босхан Канурович! — я испугался не по-детски. — Вы что?

Он выбежал легко, весело, закричал «э-ге-гей!» — он был лёгкий поджарый как дворовый пёс, мужик без возраста, они все калмыки такие.

— Смотри, Артём! Полыньи нет. — крикнул Босхан с пруда.

— Какой?

— Ну где ты провалился.

— Да уж пойдёмте от греха подальше, Босхан Канурович! — я умолял. — Вы же на нас как кричали. Техника безопасности. Сами в школе учите.

— Лёд крепкий. Нет полыньи! Нет.

— Смотрите не провалитесь в неё. Её снегом припорошило!

— Так быстро не могло-о-о!!

— Провалитесь! Холодно, знаете как!

— Нет! Крепкий лёд! — он как сошёл с ума. Но у нас в городе так многие ведут, когда снег. — Это Плывуны тебя к себе затащили-и-и! Аномальная зима. Аномальная. — Босхан Канурович бегал по льду.

Да и я понимал его, перестал волноваться. Раз в жизни можно по льду побегать, насладиться морозом в южных широтах…

Физрук довёл меня до дома, мы договорились о следующей тренировке. Он разрешил мне пропустить завтра тренировку, но я отказался. Я только этим чёртовым бегом и спасался, воздух, особенно морозный, хорошо прочищал мозги.

Глава одиннадцатая Следы и последствия

Я быстро запихал в стиралку спортивный костюм, запустил её на экспресс-стирку; кроссовки поставил на батарею подошвами вверх, надеясь, что мама не обратит внимания. Но мама обратила. Только не на кроссы. А на моё лицо.

— Тёма! Что произошло?

Я расплакался. Рассказал о двойке по химии в триместре. Двойки очень иногда выручают. Плакал я из-за плывунов, я был напуган. Из всего этого бреда, что нёс Босхан Канурович, я чётко уяснил для себя одно: физрук не может туда попасть, а я попал. По умершим не тоскую, а попал. Но я маме не мог рассказать. Она бы меня тут же в психушку отправила на лечение, в санаторий к морю, или ещё куда. В Болгарию какую-нибудь — путёвки в собесе сейчас есть, ибо не сезон. Пришлось всё списать на химичку, про Тифу я промолчал. Хотя жаловаться стоило только на Тифу.

— Да ну. Химия — ерунда. Может эта… как её туберкулёз или что-то…

Мама, однако, прозорлива.

— Тифа.

— О! Тиф. Может, она опять буянит?

— Буянит, мама. Но «два» не поставила.

— Ещё бы. — ухмыльнулась мама. Зло ухмыльнулась, с угрозой даже. Ненормальная она какая-то.

— Ага. Опаздываю на урок — не пускает. Вариант не тот сделал (а за партой сидел один!) — «два». И постоянно отцом попрекает. Рассказывает в сотый раз историю, как папа украл на сумму меньше пятидесяти рублей и как чуть не сел. Однажды, один раз была сильно не в духе, рассказала как папа, чтобы условно получить, на встрече с этой Мариной вопросы задавал.

— Да она сама задавала. Гасила её, проходу не давала, папа говорил, помнишь?

И мама закурила. Я такого ещё не видел! Просто плюхнулась на стул, достала блюдечко, достала сигареты, тоненькие такие, и давай курить.

— Мама?!

— Ты, Тёма, случайно, только случайно, — начала мама, — ничего необычного не слышал?

— О Тифе?

— Тиф — это ерунда, пшик. Тем более, что теперь тесты, на результат экзаменов повлиять не сможет.

— Так это когда будет.

— Ну, — мама затянулась. — Фиг с ней с этой тифозной. А ты, вот, ничего не слышал странного?

— В смысле?

— Ну там: необъяснимые явления. Вот: над луной эти шарики светятся. Никто до сих пор не знает, что это за шары. Луна уходит правее и они потухают. Вот типа такого?

— Нет, мама, ничего такого не слышал.

— Ну и хорошо, — мама выпустила дым из ноздрей и стала рассекать его ладонью, ну вот и замечательно, милый. Ложись или уроки будешь делать?

Да уж. Только уроки мне и делать после всего, что я пережил.

— Лягу, ма. Устал после тренировки.

— Молодец этот Босхан. Надёжный мужик. Как Айсена Ивановича на пенсию спровадим, так Босхана на его должность возьмём. Добросовестный он, правда?

— Правда, — согласился я. А что ещё я мог сказать: Босхан — добросовестный. Не буду же я говорить, что он с Никой общается и с другими плывунами.

Спал я на удивление глубоко, замечательно просто выспался. И даже горло не болело с утра. Если вдруг у нас ноль и слякоть, и я промокаю, горло побаливает, будто там клоп в горле сидит и покусывает. Вот и тогда после кладбища, когда я с архитектором болтал, тоже промок, и горло болело. А Катюша вообще заболела, слегла недели на две. Я поэтому за партой на контрошке по геометрии один и сидел.

Утром я вспомнил плывуны, и Нику, и эти конструкции без внешних стен, тёмные выходы типа нор; и ощущение спокойствия, даже не так, какое-то удивительное состояние защиты… Я чувствовал, что мне там было хорошо. И решил, не откладывая, поговорить с Гришей.

Я нашёл его на первой же перемене. Это было нетрудно, «бэшки» сидели в кабинете у Тифы. У них был сдвоенный урок. Тифа посмотрела на меня со злостью, но она не поняла, к кому я. Все выходили на перемену, не сидеть же с Тифой ещё и перемену. Пусть она одна на перемене дышит своим геометрическим воздухом.

— Гришаня!

Гриша вздрогнул:

— Тёма! Ты не простыл после вчерашнего?

— Откуда ты знаешь?

— Так я с утра в ленте прочитал.

— Как?

— Написали статью. Будьте осторожны! Прошедшим вечером трое подростков пошли по тонкому льду на новых прудах. Один из подростков провалился. Я сразу понял, что это ты.

— Значит, моя фамилия не написана?

— Нет. Но я понял, что это ты.

— Почему?

— Да потому что я сам по этому льду ходил. Там же плывуны.

— Ну да.

— Ника меня предупредила, что они тебя хотят туда затащить.

— Затащить??

— Не затащить… — замялся Гриша. — Но решили, чтобы ты посетил место дислокации.

— Какой дислокации?

— Да шучу я. Не знаю. Тебе должно быть понятно, почему ты понадобился Плывунам.

— А ты почему понадобился? — я просто так задал ему этот вопрос, по старой привычке отвечать вопросом на вопрос — это защищает, даёт преимущество, можно не отвечать на неприятные вопросы. А все так и норовят задавать неприятные вопросы! Я с Гришаней ночью переболтал, всё знал же. Тем больше меня поразило его откровение:

— Я… — замялся Гриша. — Я же говорил… ты забыл, да? Я — из-за сестры. Я же, — он перешёл на шёпот, — я же, когда сольфеджио долбанное достало, решил себя убить, и… тогда первый раз попал. — Гриша облегчённо выдохнул: — Вот это я тебе не говорил.

Заголосила противная электронная мелодия звонка.

— Каменков! — истошный крик Тифы. — Тебя звонок не касается?

Всё. Гришаня попал. Тифа и его теперь начнёт подтравливать. Она же видела, что мы общались.

Я пас Гришаню на всех переменах. Но больше ничего разъясняющего не смог добиться. Да. Он тоже был сначала в сером помещении, да, потом уже стал строить свою комнату. Как это свою? По своему желанию. Что-то типа комнаты отдыха и релаксации. Такая комната и у нас в школе была для мелких, для бешеных перво-третьеклассников. По-моему, Гришаня устал от меня. Но я дождался его и после уроков. Хорошо, что Катюша ещё болела, и я смог пойти с Гришей. Он жил далеко, за центр, на Севере, там же была и музыкалка. Я не знаю, зачем я пошёл с ним. У меня вдруг мелькнула мысль. Промелькнула и исчезла, но я помучился и вспомнил. А что если Катюша всё, что мне поведал архитектор, передаст Дэну? Я как-то связан с плывунами — это даже мне самому стало теперь очевидно. Я сразу попрощался с Гришаней. Напоследок я поделился совершенно искренне:

— Ты знаешь, Гришань, а там спокойно.

— Ну так. Там — сказка, — улыбнулся Гришаня. Я с удивлением заметил, что и у него, и у Ники — зубы белые и между передними зубами маленькая щель. Мне пришла мысль: а едят ли плывуны. Ну там энергией они питаются, это я уже понял. Чем чаще думаешь о них, тем им лучше. Ну а там, может, напитки какие. Электроник же из папиного любимого фильма мог притвориться, что ест. А они? И потом: спят ли они, чем вообще занимаются. Супермаркетов нет, ТРЦ нет, кино нет. Может они кино как окно в наш мир смотрят…

— Не скучают и не спят, и тебе спать не дадут, спать хочешь-спи у себя, — ответил на мой не заданный вопрос Гришаня.

— Опять мысли читаешь?

— Иногда проблески. Это от меня не зависит. Я не волшебник, и не учусь. Я к тебе тогда и попросился, потому что ночью спать хочется. А так бы я в плывуны попросился, если бы не надо было ночью спать. Я без сна совсем не могу.

— А время там есть?

— По-моему нет. Ты можешь войти к ним, быть хоть сто лет, а вернуться в наш мир ту же точку временного отсчёта.

— Постой! Но ты же с Вероникой пропадал на площадке.

— Угу. И в тот же момент попадал к себе домой. Плывуны — это ещё и бесплатный транспорт. В какое хочешь место из них попадёшь. Но в пределах их резиденции, в пределах города.

— Точняк! — до меня дошло. — Я провалился на льду и очнулся в той же секунде.

— Ну. Я и говорю. Первый-то раз и я так.

— Что под лёд провалился?

— Не. Не под лёд. Я топиться поехал на реку.

— Да ты что?!

— Угу, — мрачно сказал Гриша. — Плавать-то я до сих пор не умею. Вот и надеялся утонуть. Так с Никой и встретился. Я даже короля видел.

— И я кого-то такого видел.

— Его все видят, кто первый раз. Закон такой. А потом — нет. Потом только через посвящённых.

— Значит, у них повсюду выходы, и на реке тоже… а мне архитектор говорил: всего два.

— Может, в городе два. Чем ближе к водоёмам, тем больше выходов. Но не на море. Море они не любят. Соли боятся.

— Почему?

— Не знаю. Это мне так кажется. На море они ни к кому не приходят.

— Знаешь, Гришань, — я решил поделиться с ним сокровенным. — А мне всё какие-то чужие пространства мерещатся и картинки из жизни знакомых.

Гришаня посмотрел серьёзно:

— Это всё правда, обращай на это внимание.

— Что? Плывуны насылают будущее?

— Не всегда. Сны и без плывунов снятся.

Мы попрощались. Так я узнал, что плывуны везде, где пресная вода, что они не спят. Ну так: они в царстве вечного сна. Фигли им спать-то?..

Я пошёл на тренировку, захватил и коньки — вдруг лёд (Босхан залить его должен был утром) уже застыл. Лёд был. Но Босхан не пустил меня.

— Пусть ещё подморозится.

Я смотрел из-за оградки на практически идеальный лёд. У края коробки были неровности — коробка была чуть с наклоном. Даже на искусственном льду по краю неровности. Босхан утром десятый класс повёл утаптывать снег. А потом уже залил. Радовался как ребёнок. Так по науке лёд и заливается, на утоптанный снег. Босхан аккуратно ступал по ровной глади, изучал каждую трещинку. Лёд искрился, переливался под низким солнцем. Скоро начнёт темнеть… Все наши пришли. И очкастый хомяк, и Лёха с Владом. Пошли бегать. Гололёда не было, снег же шёл. Я отбегал раньше других, меня знобило, и Босхан разрешил мне бегать меньше. Я сел в каморке и листал пожелтевшие брошюры под названием «Методика и техника легкоатлетических видов», «От физкультуры к спорту», «Выше быстрее— наша задача», «Бурение скважин в проблемных грунтах»… Опа! А это что за книженция? Я открыл её. Там были записи на последних пустых страницах «Для заметок». Почерк был неровный, мелкий, ниже — другой, крупный. Дата стояла старая, я тогда мелкий был.

«Впервые вышел в старый мир. Ну и что? Жаль, что так глупо с ним расстался. Босханчик, я тебя люблю и буду любить всегда! Ты — один меня помнишь».

«Как хорошо там, спасибо королю, что забрал меня к себе. Меня такого неумного, но спортивного. Там я могу спокойно делать, серое спокойствие вместо чёрного безвременья — это везение, редкое везение. На стене висят медали, а я вспоминаю Вас, Босхан Канурович. Вы горевали, как никто иной. Не думал, что я был вашим лучшим учеником. Но постараюсь им стать здесь, хотя бы здесь…»

Я понял, что написали Михалин и Лапкин, те плывуны, кто являлся к Босхану. И любовь тут — глубинное, выстраданное. Поэт, который приезжал выступать к нам в школу, говорил, что любовь — это дар. Я ещё подумал: Катюшу я не очень-то люблю, может, я никого не смогу полюбить… От этих записей мне становилось радостно, я обернулся, хотел припрятать книжицу, взять себе. Но в последний момент передумал, поставил на полку. Пусть Лапкин и Михалин выйдут опять из Плывунов, пусть ещё что-то напишут. Я стал внимательно изучать полувыцветшие фотографии на дощатой стене. Не выцвели только полароидные фото. Кажется, я узнал их, бывших его учеников, попавших в плывуны после смерти… Я стал листать бесплатную газету, которую всегда приносил физруку разносчик. Там объявления в этой газете, разная реклама. Раньше я любил её читать. Всегда там Светочка и Серый пиарились. Реклама же клубов, отдыха. А теперь я те страницы не открывал, читал только новости, даже расписание праздников на Новый год не стал читать — зачем это мне, это в прошлой танцевальной жизни, а теперь у меня жизнь беговая.

Босхан Канурович зашёл в пристройку:

— Фотки рассматриваешь? Ну-ну. Артём!

— У?

— До завтра отложим коньки. Я там бугорки отыскал, перезалил.

— Угу.

— А завтра хоть вместо школы.

— Прогноз-то какой, Босхан Канурович?

— Да какой прогноз? До среды, а там оттепель.

— Отл. Завтра пятница.

— Артём!

— У?

— Как там Ника?

— Отл. — мне неохота было болтать насчёт Плывунов.

— Всегда передавай от меня привет!

— Ок.

Я попрощался, почапал домой. Хотелось сесть на кухне, выпить чаю, и чтоб никто не трогал. Но дома я застал маму с папой. Мама рыдала. На полу в прихожей, на ближней к двери плитке, зиял чёрный след, узкий и длинный.

— Что случилось? К вам Большой и Добрый Великан зашёл?

— Почти, — усмехнулся папа. — Не добрый точно.

— Папа! Ты же только завтра должен был быть!

— Сейчас расскажу, — сказал папа, сядь.

— Да что такое-то? Мама! Я тебя не узнаю.

— Нам сказали, что ты погибнешь, — всхлипнула мама.

— Кто сказал? — у меня ёкнуло сердце. Ну да: в Плывуны попадают только мёртвые или родня мёртвых. Босхан, вот, не может туда войти, и архитектор тоже. К ним приходят, им являются, а они сами — ни-ни, вход закрыт. А меня пустили… Я стоял поражённой мыслью: а что если меня пустили, потому что я должен умереть? Ясно, что Эрна мстит тем, кто ей мешал жить. Но Тифу вылечила. А Скворцова убила. Не в прямом смысле, папиных друзей убил образ жизни, но всё-таки… Могла, ведь, Эрна так специально сложить обстоятельства, что получился такой образ жизни? Может ли она запрограммировать ситуацию? Не знаю… хотя… вполне.

Если вы хотите знать, что чувствует подросток, когда ему родная мать говорит, что он должен погибнуть, отвечу: ничего не чувствует. Только руки у меня стали трястись. А так — ничего не чувствовал, во всяком случае паники не было. Непонятные события и Плывуны так меня истощили морально, что я стал абсолютно пофигистски настроенным. Я и раньше-то был пофигистом, привык спокойно реагировать на происшествия. Я просто не мог поверить в то, что умру! Это всегда так: надеешься, что придёшь домой, попьёшь чаю, вытянешь копыта, посмотришь фильмец, в общем, отдохнёшь дома, а тебе — вот, пожалуйста, подарочек.

Чаю резко расхотелось, но я сел за наш маленький кухонный уголок, разлёгся на диване и стал пить обжигающий чай.

— Тут, Тём, какое-то странное стечение обстоятельств. Странность какая-то? — начал папа.

— Да что такое?

— Ну еду я по дороге, голосует человек.

— Ты чего, папа? Совсем уже? Автостопщиков опять стал брать?

— Да в том-то и дело, — стал уверять папа, — что никого давно уже не подвожу. Да ну их. Если скучно, можно радио послушать. А тут сам не знаю как, но притормозил. Человек. Красивый. Немолодой. Высокий. Худой, даже нет… Худые — слабаки, а этот сильный, поджарый. В джинсах синих, чёрной куртке…

— В высоких сапогах с меховой оторочкой, — сказала мама.

— Да. Сапоги я тоже заметил, бросались они в глаза.

— Да дальше, папа! — заорал я не своим голосом. — Дальше-то что?

— Ты, Тёма, не волнуйся. Мало ли, какой дурак что сказал.

— Папа! — процедил я сквозь зубы. — Дальше что?

— А-аа. Дальше?

— Папа!

— Дальше он рассказал, что он ехал из города, и машина у кого-то заглохла — ну морозы же. Он вышел помочь. А оказалось, это бандиты. Они забрали его джип, и укатили. А он стоит давно, голосует и никто, кроме меня не остановился. Он замёрз как цуцик, извинялся, что денег нет — все украли, хочет доехать до полиции, заявление написать. Я стал предлагать сразу же и позвонить, у меня ж там одноклассник Каратаев. А человек говорит: уже звонил, они в курсе, ловят уже. Только до города надо подвезти, заявление написать. В общем, всё очень правдоподобно. Чёрт! Надо было мне Каратаеву сразу позвонить, а не сейчас.

— Не было, что ли, угона? — спросил я.

— Ну. Не было конечно. Развёл он меня. Дальше он отогрелся в кабине, предложил мне сигарету.

— Ты ж не куришь.

— Я и не курил. Он курил. И так мы разболтались. Он многих наших знал.

— Кого это «наших»?

Я допрашивал прям как мама. А мама тем временем сидела, всхлипывала и курила.

— Ну и школьных друзей, и питерских посредников, и, прикинь, даже знал о ресторане, куда я рыбу вожу.

— Отпад!

— Это ещё не отпад. Дальше слушай. И так плавно перевёл разговор на нашу маму.

— Да не на маму, а на квартиру, — сказала мама.

— Ну да. Что он бизнесмен, ищет себе жильё, и вот ему и город понравился наш, и дом этот новый громадный понравился, а квартиры все проданы.

— Ну?

— И я — сам не знаю, Тём, как так вышло! — возьми и брякни, что жена, мол, у меня в Администрации города, и что может подсобить.

— Подсобить, — нервно захихикала мама, повторила сквозь слёзы. — Подсобить. — И опять разрыдалась: ужас какой-то.

— Мам! Выпей вина, съешь мороженое, хватит, мама, плакать. Дай папу послушать, — я старался говорить мягко, ласково, и мама снова тихо закурила.

— Во! И он закурил трубку, такой дым ароматный. Поговорили о табаке. Гололёд на дороге кошмарный, а тут снег пошёл. И быстро так доехали. Как будто не «вольво» у меня, а с… Как-то удивительно быстро до города докатили. Нереально просто. Отвёз его сначала в полицию, уже на нашей машине, не на фуре. Ждал его. Он вышел где-то через полчаса. Я повёз его к нам. И маме нашей позвонил. Так, мол, и так — дело есть. Мама пришла домой. Я вышел из комнаты, чтобы не мешать, пошёл в ванную. Выхожу, точнее выбегаю из ванной, потому что мама кричит, а этот тип гогочет. Я на него чуть ли не с кулаками: что такое? А он: у неё спросите. И к маме нашей: «Последний раз спрашиваю, согласны?». А она как заорёт: «Н-нет! У меня на вас управа найдётся!». А он: «Да хоть десять управ. Вы в одной поработали, сбежали, и из этой сбежите, если меня не послушаете!» Мама его прогонять, полицией угрожать, а он топнул ногой — и пропал. Понимаешь, Тём, я не пил, я трезвый, у меня на глазах пропал. И вот — след. Не отмывается, я пробовал.

— Плитку заменим, — сказала мама как робот. — Ой. Что-то я спать хочу. Пойду посплю.

И мама ушла в свою комнату, а мы остались на кухне.

— Пап! О чём он просил?

— Понимаешь, Тём, если честно всю правду тебе рассказывать долго. А если то, что тебя касается — он просто предупредил, что если будешь ходить в Плывуны, то погибнешь. Что за Плывуны такие? Ночной клуб новый?

Я молчал.

— Я там был всего один раз.

— И не ходи больше.

— Не буду. Я и сам не хочу. А почему мама расплакалась? Он просто же предупредил её, чтоб я в Плывуны не ходил.

— Понимаешь, Тём, он маме сказал, что ты, чтоб живым остаться, должен людям одним помогать. С ними быть. Они ищут какого-то чувачка по городу, следят за ним. И ты им нужен.

— Почему я? Что за люди.

— Он сказал, ты знаешь. Товарищ твой Денис и его отец, и ещё кто-то там следят за каким-то мужиком, и ты им в помощь нужен. Отказ, сказал этот человек, смерти подобен. То есть твой отказ. И не похоже, чтобы он шутил. Кому ты насолил?

— Пап! Давай так. Я тебе всё рассказываю и чур не удивляться. А ты мне. Я тоже думаю, пап, что мне реал опасность грозит. Давай не будем ничего скрывать. Ни ты, ни я, ни мама. Я и раньше думал, что мама темнит. Даже ни одной свадебной фотки вашей нет. Не говоря о более древних фотографиях. Ну там учёба в школе, мама маленькая в детском саду в образе Алёнушки…

— Откуда ты знаешь, что она Алёнушкой в детсаду была?

— Да просто предположил. В сети фото из вашего времени — там все девочки как алёнушки.

— Ну даёшь, ну и интуиция.

Папа пошёл в прихожую, отодвинул калошницу, пощупал угловую плитку, покачал её, оперевшись по центру ладонями, зацепил пальцем по краю, поднял, аккуратно переложил рядом. Под плиткой была ниша, довольна большая, а в ней — пачки денег, перетянутые резинками, бархатный мешок с бархатными коробочками. (Такие изящные коробочки в ТРЦ в ювелирном отделе, в них под специальными лампами драгоценности переливаются, мерцают.) Папа сказал положить мешок на место, не трогать его, а сам взял фотоальбом. Под ним оказались ещё какие-то конверты большие и пухлые… Папа поморщился и поставил калошницу на место, на незакрытый тайник, плитка так и осталась лежать на полу.

Глава двенадцатая Мамино прошлое

— Пусть мама спит, — сказал папа. — А я тебе всё расскажу. Сколько верёвочке не вейся, — знаешь поговорку, вот и маме теперь несдобровать.

— Только покороче, пап. Самое главное. А то ещё мне рассказывать. А ты же можешь взять и заснуть, ты ж после рейса.

Мы заварили себе кофе, насыпали в чашки по три ложечки сахара и папа начал сказительство, свою «россказню», свой эпос. Я не буду дословно передавать. Это на отдельную книгу история. Перескажу вкратце.

Мама росла одна в семье. Была красивой худенькой девочкой. Родители её были: мама (моя бабушка) работала на закрытом предприятии инженером, она делала платы, которые сейчас во всей технике, только моя бабушка делала их вручную и для военной техники, папа (мой дедушка) — работал научным сотрудником, изучал какие-то кристаллы. А бабушка мамы (моя прабабушка) была профессором, преподавала в Геологоразведочном институте и занималась радиоактивными рудами. Такая вот инженерно-научная семья. Маме ни в чём не отказывали. Она хорошо училась, ездила в лагеря, принимала участие в общественной работе. И так удачно принимала, что была комсоргом школы. Пошла учиться на журналиста в университет, на вечернее отделение, на дневное поступить было нереально даже с мамиными комсомольскими заслугами. А потом настало время перемен. У дедушки на работе стали сдавать помещения в аренду каким-то дельцам. К дедушке пришёл какой-то человек, предложил продать материалы, предназначенные для исследования. И дедушка взял и продал за доллары дорогие кристаллы, которые нужны были для опытов. Нет, он бы один не стал продавать, но все на работе продавали, и он как все. И металлы продал из своего лабораторного сейфа, какие-то металлы, которые дороже золота, слитки такие. И все радовались и покупали на доллары еду, а потом на дедушку увели уголовное дело. Прабабушка этого не пережила, умерла. А мама бросила журфак и в срочном порядке, пока папу (то есть моего дедушку) не осудили, подала документы в школу милиции. Там она нашла нужных людей, мама тогда была очень красивая и очень стройная. Моего дедушку, что называется, отмазали, но пришлось распрощаться с квартирой прабабушки — таких денег стоило дедушкино освобождение. Все теперь жили на зарплату бабушки, она с работы ничего не утащила, и хорошо получала — платы делались на «старом» материале, который только недавно закончился, и бабушка сразу ушла на пенсию. Мама работала милиционером и училась теперь на вечернем юридическом. Потом она стала работать в администрации районов и округов (забыл сказать: мама жила в Москве!), меняла там должности. И жизнь наладилась. Мама прикупила квартиру.

Но тут опять случился ужас. Подпись мамы стояла под проектом переоборудования детских площадок. Проект площадки мама утвердила удивительный — это был целый мир: деревянный замок с башенками, кучей проходов и спусков, деревянные животные у песочниц, качели-карусели. Какой-то ребёнок качался на каруселях (а может съезжал с горки) и свернул себе шею. Насмерть. Той же ночью площадку сожгли — никто не знает, кто сжёг. Родители ребёнка подали в суд. Маму признали виновной, с работы ей пришлось уволиться, осудили её условно и присудили выплатить компенсацию семье за моральный ущерб. Мама продала квартиру и выплатила моральный ущерб. Но родители этого ребёнка не успокоились. Они стали требовать с мамы ещё столько же, в ином случае они угрожали маме физической расправой. Мама поговорила с какими-то своими покровителями ещё по школе милиции, которые ещё с дедушкой помогли. И покровители подсобили — маме сняли судимость. А насчёт расправы — эти люди не советовали маме жаловаться в инстанции или нанимать частного охранника. Тогда как раз на слуху была история о диспетчере, который не туда направил самолёт, произошло столкновение в высоких слоях атмосферы, все пассажиры погибли, диспетчера оправдали, а спустя год его нашёл один из родственников погибших и убил. Потому что тогда ещё не оказывали психологическую помощь. Мамины высокопоставленные знакомцы посоветовали изменить имя и внешность и уехать навсегда из Москвы. Мама так и сделала. Сменила фамилию-инициалы ещё в Москве. Моя бабушка тоже сменила фамилию и переехала в другой конец Москвы, а после того, как вышла на пенсию, живёт в основном в дачном посёлке под Москвой. Мама переехала в наш город, стала усиленно питаться, чтобы растолстеть. Стала снимать жильё. Почти сразу маме предложили место в управе — тоже её старые знакомые порекомендовали. Мама обожала рыбачить. На рыбалке с папой и познакомилась. Он помнил её ещё стройной, потому что толстеть у мамы получалось не очень. Но после того, как мама родила меня, толстеть у неё получилось гораздо лучше. В общем, у мамы теперь была папина фамилия, и её вряд ли не профессиональный детектив смог бы найти — то было ещё не очень компьютерное время и не очень мобильное, и такие аферы удавались. Всё было окей. С бабушкой мама почти не общалась, только через знакомых проверенных проводников передавала ей рыбу и другие наши местные деликатесы — в Москве с рыбой не особо, туда же папа рыбу не возит. В Москве вообще кругом монополии, не прорваться.

И вот недавно приходит к маме на работу в приёмные часы Марина Гаврилова или Эрна Габриэль — кому как нравиться, папа называл её «Маринка», я на такое сейчас не отважился, поэтому назову её всё-таки Эрной. Мама, помня папин рассказ, приняла Эрну со всевозможными почестями. Ни словом-ни полусловом не упрекнула её, что она принесла столько унижений и маме, и мне. Мама была приветлива, угощала Эрну пирожными и муссами — такие пирожные в администрацию поступают из ресторана, они на натуральном масле, молоке и так далее, без обмана, без вредных химических добавок. Эрна попробовала и то и другое, и просто для светского разговора упомянула, что у них в телевизионном буфете пекут роскошные русские пироги и рыбники. Мама кивнула, тут же позвонила и спустя полчаса ей в кабинет принесли пироги, ситни и калачи — мама всё это умоляла Эрну принять в благодарность за «прекрасное предложение». «Предложение» было совсем не прекрасным, а идея вовсе не чудесной, даже рядом с чудесами не лежала. Зато лежала рядом с бюджетом города. Эрна предложила открыть в Доме Творчества кабинет куклотерапии для психологической помощи детям и их семьям. Квалифицированная профессиональная помощь. Проблемы разбирают с детьми через кукольный театр, моделируя ситуацию, после занятий собирают родителей (а дети играют сами в игротеке), и проводят занятия с ними, разбирая конфликты внутри семьи, указывая на ошибки в психоповедении. В общем, занятия такие напряжные. С директором Дома Творчества Эрна договорилась, со школьными психологами тоже — они будут направлять детей на эти бесплатные занятия. Мама, в принципе, была не против, но надо было выделить деньги на преподавателя. Его тоже предложила Эрна. Закончил курсы психологов, работал менеджером в магазине электроники. Мама согласилась. Они договорились на десятое января встретиться, а с одиннадцатого открыть кабинет, если не будет форс-мажоров.

— Форс-мажоров не будет, — жёстко сказала Эрна, тут же мягко улыбнулась и с большой благодарностью забрала ситни, калачи и пироги. (голову могу дать на отсечение, что Эрна понесла это всё на кладбище, подкормить архитектора и собак).

Когда мама провожала Эрну из кабинета, то мужик из очереди (к маме на приём всегда очередь), накинулся на маму и на Эрну — стал возмущаться, что ждёт битый час, и что он видел, какие яства несут в кабинет, в то время как обычные пенсионеры живут впроголодь. Эрна вроде и не видела мужика, прошла мимо. Мужик как-то неудачно оступился и хрякнулся о стену, ударился головой, тут же присмирел. От врача отказался, и, чтобы прийти в себя, сел в мягкое кресло и пропустил вперёд тех, кто был по очереди позади него.

Мама начала хлопотать о создании нового кабинета психолога в Доме Творчества, оформлять бумаги… Через неделю к ней на приём пришли сразу трое странных посетителей. Господин в высоких сапогах, мужик в тёмных очках, третий был огромного роста, кудрявый детина, как назвал его папа. Мама вежливо пригласила всех троих. Но вошёл только господин. Мама распорядилась, чтобы всем дали кофе — но посетители отказались. Тогда мама предложила чай. На чай согласился только кудрявый верзила, по его расхлябанному виду было заметно, что он предпочитает другие напитки.

Господин положил ногу на ногу, мама клялась, что на сапогах были шпоры, инкрустированные бриллиантами. Мама в драгоценностях сечёт просто отлично. Она не отрывала взгляда от сапог незнакомца, пока он объяснял «свою проблемку», как он выразился. Он, значит, в курсе, что в Доме Творчества собираются открыть кабинет куклотерапии.

— Этого ни в коем случае делать нельзя. — категорично заявил посетитель.

Мама ответила в том смысле, что начинание хорошее, в духе времени, психологическая помощь семьям очень нужна, ибо много неполных семей, много социальнонеустроенных детей, которые слоняются неприкаянными по городу. Мама так же продолжила (пересказывая планы Эрны, естественно), что необходимо впоследствии расширить кабинет и создать детский и подростковый театр, пригласить режиссёра, и чтобы он занимался театральной студией. И неприкаянные дети могли бы там заниматься театральным искусством.

Человек холодно и спокойно заметил маме, что ничего этого не нужно, что необходимости в таких студиях и кабинетах никаких нет. Мама стала ссылаться на программы развития, трясти документами из Думы. Тогда человек ещё раз спокойно возразил, что мама должна его послушать и не открывать кабинета, а про Эрну стал говорить разные сплетни, что она с её мужем тайно встречается и собирается уже создать семью, и вот решила напоследок использовать маму. Мама не поверила этому человеку и сказала, чтобы он ушёл.

Тогда человек пригрозил, что если она не выполнит его требования, он сообщит кое-кому, что она обитает теперь вот здесь и имеет новое имя. И человек произнёс старую мамину фамилию, старое её имя, а так же заметил, что не стоило так себя распускать.

— Эко вас растащило за пятнадцать лет. Вы же женщина, вы могли бы нравиться!

Мама стояла и не знала, что делать. Она была так поражена, что забыла о всякой дипломатии и последствиях и сказала:

— Делайте, что хотите. Мне всё равно. Я своё решение менять не собираюсь. Проект постановления уже на рассмотрении региональных властей и от неё ничего не зависит.

А ещё через неделю мама получает по электронке письмо, где те, кто её искал, требуют с неё деньги. В противном случае старые угрозы остаются в силе. Чтобы мама не думала, что они постоянно будут вымогать с неё деньги, они обещали дать расписку и больше её не беспокоить, так как за это время родили ещё троих детей, а также реализовались профессионально: состоят в какой-то комиссии по утверждению озеленения и других объектов в городе, а также организовали фонд для помощи родителям, дети которых погибли от несчастных случаев. Деньги надо перечислить маме на счёт фонда.

Письмо было взвешенное, спокойное. Мама пришла в ужас. Но никому не стала рассказывать о письме, до поры-до времени. Сумма была космическая, мама не собиралась её выплачивать и не знала, что делать. И вот сегодня, точнее уже вчера (потому что стукнула полночь, когда папа дошёл до этого момента), он сам привёз этого человека в сапогах к нам в квартиру. И этот человек стал говорить уже и с мамой, и с папой. «С нами обоими», — так выразился папа, а я подумал, что у папы реал язык без костей. Такие пацаны враз убалтывают девчонок даже у нас в школе. Мда… — подумал я. — А ведь папа ловелас ещё тот, это точно.

В общем, теперь гость был в сапогах без шпор, но с шикарной меховой оторочкой, мама сказала, что это были шкурки горностая, а папа сказал, что это шкурка леопарда. Гость предложил маме деньги, без кредита, без возврата, просто предложил сумму. Он обещал, что всё сам переведёт в этот фонд, уладит с её недругами все вопросы и они никогда не будут её беспокоить и вслух её вспоминать. «Про то, что они думают про себя, я не ответственен. Но тоже постараюсь», — сказал гость. В обмен он по-прежнему просил, просто слёзно умолял, не открывать кабинет в Доме Творчества, а также просил уволить Эрну с телевидения, а ещё поймать этого якобы психолога, который должен проводить занятия.

— Мы сидели и не знали, что делать. — рассказывал папа. — Я вообще не знал о том, что этот сапогастый уже был у мамы на приёме и даже на меня баллоны катил, что я налево от мамы с кем-то ещё.

— Не с кем-то, а с Эрной.

— Нет, неважно с кем, важно, что это была клевета, но мама стреляный воробей, она раскусила его интриги.

— Папа! Дальше! Не отвлекайся, — так я направлял папу постоянно по ходу рассказа, папа так и норовил свернуть вправо и влево от генеральной линии рассказа.

«— Ну так вот. Мама смотрит на меня ждёт, что я скажу. Я прикинул и сказал, что мы расплатимся с мамиными недоброжелателями, и что деньги нам его не нужны.

Тогда этот стал говорить тихим голосом, с угрозой:

— Если вы всё-таки откроете этот кабинет, то вы поплатитесь.

— Не мы, а администрация, государство открывает кабинет, — поправила мама. — Заявка отправлена в регион.

— Я знаю, что дадут положительный вердикт, — сказал гость, — выделят деньги, эти скудные гроши. Но учтите. Если это произойдёт, то ваш сын погибнет.

— Как сын? Причём сын? — и наша мама, Артём, стала трясти незнакомца за плечи.

А он рассмеялся, зубы белые, голливудская улыбка и чёрные глаза сверкнули азартом:

— Вы думаете, кто просил вас открыть кабинет? Люди? Нет! Это не люди. Это плывуны! Они собираются подчинить город себе. А вашего сына давно наметили в жертвы.

— За что? — спросила мама.

— За всё хорошее, — спокойно сказал гость и закончил: — Кроме смерти сына я вам обещаю полное разоблачение ваших квартирных афёр с новым домом. Вы там нажились, дай боже. Ничего. Не обеднеете, выплатите компенсацию за моральный ущерб. А с работы вас погонят. Мда. Будет скандал не на весь город, а на всю страну. А тебе, — обратился незнакомец ко мне. — Не ездить больше на своём рефрижераторе „вольво“. Ты его разобьёшь. В общем, землю у меня будете жрать и сына оплакивать. Ну! Последний раз прошу: не открывайте кабинет.

И тут наша мама взбунтовалась. Она вдруг пришла в себя, справилась со слезами и сказала:

— Ты, чёрт рогатый! Ты всю жизнь мне покалечил и продолжаешь просить о своём. Если бы ты не выдал меня, я бы, может, ещё и подумала о том, чтобы отозвать предложение об открытии кабинета…

— Так я же тебе предлагал.

— Разговор окончен, — сухо сказала мама. — Делай, что хочешь, а я буду делать, что сочту нужным.

— Да куда ты денешься, — усмехнулся презрительно гость. — Всё как миленькая сделаешь и будешь землю жрать, а после смерти гореть в аду.

— Вон! — заорал я.

Он топнул в прихожей ногой и пропал. Я не шучу, Тёмыч! Был и пропал. Из двери он не выходил! Я глянул в окно. Из подъезда никто не выходил, а в воздухе летали две необыкновенные птицы, и чёрная большая птица на них нападала. Но эти птицы в пятнушку уворачивались. Я принялся успокаивать маму. Вот такие дела, Артём, невесёлые»…

О своих злоключениях я рассказал папе за час. Папа смотрел на меня, вытаращив глаз, а потом выдавил себя:

— Во дела! Что в мире-то делается, Тёма? Как жить дальше?