Кукарека Иванович

Груя ищет своего дедушку

Груя открывает дверь в комнату, смотрит — никого! Заглядывает в другую — тоже никого! Даже за печку посмотрел — ни души. Залез на чердак — пусто. Спустился в погреб, освещая путь свечкой, — тишина… Подошёл в завалинке, где двое грелись на солнце: мужчина с усами и женщина в платке.

— А где же мой дедушка? — спросил их Груя.

Разгладив усы, мужчина поднял голову и с любопытством посмотрел на Грую.

— Может, ты мой дедушка? — спросил Груя усатого мужчину.

— Господи! — воскликнула женщина. — Да сколько раз тебе говорить, что это твой отец! Сегодня воскресенье, так что оставь, пожалуйста, отца в покое!.. Вот тебе и денежка на халву!..

Тем временем усатый мужчина задумчиво почесал себе макушку и вспомнил слова того самого дедушки, которого разыскивал Груя: «Как это плохо, — говаривал он, — если один ребёнок в доме, скучно ему, бедняжке!..» Действительно скучно!..

Груя посмотрел на денежку, но за халвой не побежал, а возвратил монетку обратно:

— Некогда мне сегодня бегать по магазинам… Лучше дедушку пойду искать!.. Видно, где-то заблудился, старенький!..

Отец почти что силой взял Грую на руки. Мать нежно погладила сына по голове, но тот всё равно не унимался.

— Знаете, почему дедушка не может найти наш дом? — спросил Груя отца с матерью и сам за них ответил: — Потому что он очки потерял!.. Вот что!..

Мать ушла и тут же вернулась в сопровождении длиннобородого деда в соломенной шляпе и с палкой в руке. Груя сразу же понял, что это его дед и есть, и успокоился. Как можно внуку без деда?.. Никак нельзя…

С этих пор, уже издали завидя шляпу деда, Груя всегда подбегал к калитке. А дедушка иногда оставался ночевать с внуком. И знаете, как они вместе спали? Ни за что не догадаетесь!

Груя клал свою голову на длинную и пушистую бороду деда, попробуй-ка ночью сбежать! Ничего не получится!.. Так вот и спали!..

Однажды дед взял Грую с собой.

Шли они, шли и зашли во двор, где росла такая огромная шелковица, что своими ветвями заполняла всё небо. Солнечный свет, струясь через её листья, становился зелёным-презелёным.

Очень это было красиво.

Под деревом на скамейке сидела женщина, волосы у неё были белые-пребелые, но из-за шелковицы они казались чуть зеленоватыми, и вид у неё был добрый-предобрый, такой добрый, что даже птицы подходили к ней, тыкались клювиками в её ноги, как бы говоря: «Мы тебя не боимся, и ты нас не бойся!»

— А вот и я, бабушка! — сказал Груя, усаживаясь рядом и укладывая голову к ней на колени.

Если дед день-два не объявлялся, Груя сам находил его дом по шелковице, которую было видно со всех сторон села.

Однажды Груя увидел на этом дереве пухлого мальчишку, у которого весь рот почернел от шелковицы. Тут же под деревом крякали от наслаждения несколько уток, склёвывая с травы спелые вкусные ягоды.

— А-а, так это ты воруешь чужих дедушек и бабушек?! — крикнул с дерева толстый мальчишка, услышав скрип калитки. — Чтоб больше я тебя не видел у нас на дворе! Своего заводи, а к чужим не приставай!.. Ишь какой нашёлся! — И в сердцах он так топнул ногой по ветке шелковицы, что с неё полился черно-синий ягодный дождь. Утки ещё громче закрякали, словно благодаря Грую за добавочное угощение, и, хотя из-за этого «дождя» они перестали быть чистенькими, а все перепачкались, это их нисколько не потревожило, лишь бы спелых ягод было побольше на траве.

— А где же мой дедушка? — спросил Груя, чуть не плача.

— Где? Где? На кладбище твой дедушка! Вот где! — продолжал нападать с дерева сердитый на Грую сизо-лиловый толстячок. — Когда его хоронили, я нёс девять калачей! — теперь в его голосе звучала не только злость, но и звонкое хвастовство.

От всех этих обидных слов Груя чуть язык не проглотил. Открыл рот, а сказать ничего не может, как будто вообще никогда в жизни не говорил. Но про себя продолжал возмущаться: «Нет, вы только подумайте, какой жадный толстяк! Ишь, богач нашёлся: и дедушка у него есть, и бабушка у него есть! Приплясывает себе на суку шелковицы, что растёт почти что до самого неба!..» Из-под ресниц Груи выползли две слезинки, чтоб посмотреть, наверно, что такое случилось с ним: не может найти за пазухой ни одного хлёсткого слова — заткнуть рот этому обжоре и хвастунишке!..

Муравьи, которые сновали по худеньким и загорелым рукам Груи, сначала остановились, а потом как припустят вверх по плечам и по шее к самым слезинкам, то ли, чтоб посмотреться в них, как в зеркало, то ли, чтоб жажду утолить. Только слезы-то ведь солёные!.. А может, и они взяли сторону этого толстячка и решили вдобавок ещё искусать Грую?.. Стряхнув муравьев с рук и щёк в ладонь, Груя бросился наутёк. Только этот жаднющий парнишка всё успел заметить, даже то, что зажал Груя в руке.

— Это наши муравьи! — закричал он, спрыгивая с дерева и догоняя Грую: — Ну-ка, возвращай всех до одного обратно!..

Ничего не поделаешь, Груя разжал кулак, и жадный толстяк смахнул всех муравьев на свою руку. И убежал.

— Чтоб они покусали тебя за твою жадность! И чтоб ты подавился этими муравьями!.. И шелковицей тоже! — кричал ему Груя вдогонку. И вдруг заметил, что не все муравьи перешли к толстяку, один решил остаться с Груей. Это был, наверно, самый добрый муравей. Самый некусачий! Груя осторожно сжимает ладошку и несёт муравья к себе домой, думая о том, что этот муравей вполне мог видеть его дедушку и даже ползать по его шее и плечам, — переползать с одного дедушки на другого… Значит, муравьи ничьи, муравьи общие! Это хорошо, что общие!

Дома Груя накладывает в тарелку всякие лакомства.

— Давай, — говорит он муравью, — устроим поминки по моему дедушке, раз он взял да ни с того ни с сего умер!..

Муравей, видно, попался не из стеснительных, согласился, молча наелся, молча напился и так же молча и бесшумно исчез. Груе обидно, что этот муравей оказался таким неблагодарным. Как покушать, так он здесь, а как со стола собирать или посуду мыть, так нет его! Перевернул Груя весь дом вверх ногами — муравья как не бывало. Даже расстроился Груя. Слезу пустил, одну, вторую, третью, четвёртую, пятую… Не знаю, до какой слезы Груя бы досчитался, если б не заснул! Заснул, конечно, не без помощи деда Ене. Дед Ене, как видит, что кто-то из ребят сильно расстроен из-за чего-нибудь, тут же забирает их к себе, в свою сонную страну. Сон ведь лучше любого лекарства успокоит и маленького человека, и большого…

Когда Груя проснулся, вдруг увидел рядом муравья, и не просто так он пришёл, а с крошкой хлеба в передних лапках, как будто вспомнил, что у Груи с тех самых поминок, что он устроил деду, маковой росинки во рту не было! Вот хорошо! Одно плохо: муравьи, как известно, народ неразговорчивый. Между собой они, видно, ещё как-то объясняются, а с человеком больше молчат, а если что и делают, то тоже молча. Зато мать у Груи словоохотливая. Вполне может возместить своими разговорами молчание целого муравейника, а то и двух… или трёх, особенно после того, как корову подоит или просто в хорошем настроении.

Вечером, когда она доила корову, мальчик подошёл к ней.

— Этот толстяк, что живёт на шелковице и обжирается по целым дням, — начинает Груя, — сказал мне, что мой дедушка умер!

— Как это твой дедушка умер? — возмущается мать, гремя подойником. — И что может знать о твоём дедушке этот обжора?! Вот я его увижу, я ему задам!.. Не умер твой дедушка! Не умер!..

— А если мой дедушка не умер, тогда где же он?

«От сына так просто не отвяжешься», — думает она и начинает выбираться из трудного положения, как муравей со дна чашки.

— Нет, вообще-то он умер, — противоречит она сама себе, — все ведь умирают… когда-нибудь…

Но с Груей так разговаривать нельзя.

— Так умер или не умер?

— Не совсем твой дедушка умер! Не совсем, понимаешь!.. Не весь твой дедушка переселился на кладбище! Не весь!.. Нет-нет, возьмёт да и напомнит, что в каждом из нас он присутствует и с нами на земле как бы остался… — Мать гладит Грую по голове и продолжает: — Ведь прислал же он тебе зимой орехов?.. Прислал!..

Груя вспоминает: действительно, зимой дед ему прислал орехов!

— А воду мы с тобой из чьего колодца пьём? — спрашивает мать Грую.

— Из дедушкиного колодца! — подтверждает Груя.

— А здесь вот, где мы сейчас стоим с тобой, здесь, думаешь, раньше был дом? Пустое место было! Этот дом построил твой дедушка своими руками!.. И вот нас с тобой ни дождь не мочит, ни солнце не печёт. Это он нас своими руками защищает!..

— А глаза, мама, какие глаза были у дедушки? — спрашивает Груя. Они ведь тоже немного остались с нами?

— Цвет своих глаз он небу отдал на войне. Голубые они у него были! Чтоб небо всегда голубое было, всегда-превсегда, он этот спокойный цвет небу и отдал!

Становится темно, и Груя сам теперь замечает, что его дедушка не совсем умер. Крыша их дома похожа на шляпу, надвинутую на лоб. Вот и два окна зажглись, светятся в темноте, как будто это дедушка смотрит на засыпающую деревню, на мать, которая всё ещё возится и огороде, на отца, что, попыхивая трубкой, разговаривает у калитки о чём-то с соседом, на муравья, который сидит на плече у внука. Груя теперь ясно представляет, что не мог его дедушка взять и умереть совсем-пресовсем…

В эту ночь Груе не терпелось дождаться утра. Так не терпелось!..

Когда солнце показало из-за крыш и деревьев своё уже разгорячённое лицо, Груя выбежал на улицу. На плече у него восседал и трясся муравей.

— Доброе, утро, дедушка! — закричал Груя. — Я твой внук! Правда, что ты видишь меня?.. Правда?!.

— Да! Да! Да! — отражаясь от чего-то, ответило эхо.

Груя доволен, он бежит в глубь двора, к ореховому дереву, такому огромному, что под его развесистой кроной можно целой подводе с лошадьми развернуться. Орех этот посадил дедушка, когда он и сам был таким же маленьким, как сейчас Груя. Груя снимает с головы дырявую соломенную шляпу и низко кланяется ореху.

— А вот и я! Добрый день, дедушка!

Дерево внимательно рассматривает мальчугана — тысячи глаз кажутся спрятанными за каждым листиком…

Между прочим, тот дед с палкой заходил ещё несколько раз во двор, как и раньше, только Груя больше к нему носа не кажет: вдруг этот противный обжора и жадина опять муравья потребует вернуть. Груя всё с дедушкой разговаривает, так ему это понравилось. «Я пришёл за водой, дедушка…» — говорит он колодцу. А однажды залез на крышу — прямиком к дымоходу, откуда валил дым, да как загудит в трубу: «Всё куришь понемногу, дедушка?» Дедушка вместо ответа ещё гуще дым начал пускать, так что Груя как раскашляется и давай дым от себя обеими руками отгонять…

Много воды утекло с тех пор в Рэуте. Муравей и тот обзавёлся родственниками: снуют взад-вперёд, снуют, — дел ведь стало тоже гораздо больше. А Грую сразу и не узнаешь — он теперь большой, в третьем классе учится и ходит не так, как все, а прихрамывает, — то ли ногу натёр сандалией, то ли… для солидности.

Титирикэ, мальчишка постарше, что живёт по соседству, думает, будто Груя что-то из себя воображает. Груя же думает про Титирикэ: тоже мне, всего на два дня, а старше считается. Дедушка вот у него живой… Это уже, конечно, дело серьёзное. Если бы Груя был завидущий, он бы, может, и позавидовал Титирикэ, но Груя не из тех. Померяться силами, это он может, это пожалуйста: посмотрим, кто из нас сильнее… Совсем недавно Груя так скрутил Титирикэ, да так бросил его, — нет, не на камни и даже не на землю, — на чистую траву, но у Титирикэ всё равно косточки затрещали… Однако он тоже парень не промах — в ответ не полез в драку, а просто состроил хитрющие глаза и сказал, чтоб все вокруг слышали:

— Вчера вечером мой отец поймал знаешь какую большую рыбу?

— Какую большую? — заинтересовался Груя.

— Как у моего дедушки борода!..

Груя сразу сник. Вообще-то они оба, чего греха таить, любят подзуживать друг друга. Возвращаются, скажем, вместе из школы и если, не дай бог, у Груи отметка повыше, чем у Титирикэ, то Титирикэ тут же хватается вдруг за живот, хоть посреди дороги:

— Ой, как есть хочется, как есть хочется, — ноет он, — и голод у меня не круглый, знаешь, а продолговатый такой!..

— Какой-такой продолговатый? — интересуется Груя.

— Как бы это тебе поточнее сказать?.. Ото рта до самого пояса, пожалуй… Ну, как у моего дедушки борода!

— Мне, Титирикэ, — отвечает Груя, — сейчас не про дедушкину бороду хочется слушать, мне летать хочется… над тобой, над селом… в голубом, голубом, как дедушкины глаза, небе! Мой дедушка этот цвет своих глаз всему небу оставил!..

До этого Титирикэ никогда не додуматься. У него ведь дедушка живой, и весь цвет его глаз в глазах и умещается. А дедушка Груи свой цвет глаз голубому небу подарил. Сколько же у него этого голубого цвета было!

Груя всё же нет-нет да через забор на дедушку Титирикэ возьмёт и посмотрит, без зависти, так просто… Наверно, совсем живой дедушка лучше, чем не совсем живой?.. Возьмёт Груя отпилок дерева и давай из него почти что совсем живое делать: бок-бок!.. Тук-тук!.. День тук-тукает и бок-бокает, два бок-бокает и тук-тукает. И вот появляется из полена… мама, да не та, что с утра до вечера вся в хлопотах и куда-то торопится, а совсем-совсем другая…

— Ну, как у тебя дела, мама? — спрашивает сын, довольный уж тем, что эта мама всё время будет с ним дома сидеть. Захотелось ему и дедушку такого же приобрести, да не знает Груя, как он в жизни выглядел. С этим вопросом он и пристаёт всё время к матери, от дел отвлекает.

— Какой, да какой!.. Как все!.. — будто бы сердится она. — Сходи в деревню и посмотри на… деда Устина. На деда Штефана посмотри…

Идёт Груя в деревню, к одному старику присматривается, на другого глаза пялит. «Так вот, оказывается, каким был мой дедушка!..» Тетрадь Груи заполняется ушами, бородами, носами. «Если ото всех взять что-то похожее, то дедушка оживёт в том пне дерева, вырванном бурей в лесу, что отец в сарае хранит. Корни — это будет густая и длинная борода дедушки, а всё, что выше, — лицо: глаза, лоб…» Жалко Груе, что силёнок у него пока маловато с этим пнём справиться и дедушку из него вытащить на свет (чтоб все снова увидели, каким он был на самом деле). Тяжело-то, тяжело, но топорик мальчик уже точит…

Отец провёл электричество в сарай, мать ходит на цыпочках по двору. То мать прислушается, то отец ухо навострит — всем интересно, что это Груя там мастерит. Даже дым из очага соседей, где живёт этот озорник Титирикэ, и тот кружил-кружил по воздуху, да как прошмыгнёт под навес… и ему, видно, любопытно, что там делает Груя, забыв обо всех играх и шалостях.

— Кхы! Кхы! — задыхается мальчик. Глаза покраснели, но топорик из рук не выпускает. На пень с дедушкиной бородой поглядывает, а сам полегче чурбачок в руках вертит, от дыма отмахивается, с дымом воюет.

Мать его не из стеснительных — бегом к соседке.

— Слушай, — говорит она матери Титирикэ и топает ногой. — Если у твоего мальчика есть живой дедушка, ты, пожалуйста, не мешай моему сыну тоже заиметь предка, хотя бы и деревянного. Может, ему тоже хочется стать внуком!.. — С этими словами мать Груи берёт и поворачивает дымоход у очага. Теперь дым, слава богу, струится совсем в другую сторону.

А по селу женщины говорят: «Слыхали? До колен вырос мальчишка, а уже делает памятник деду!» «Что ты!» «Своими глазами видела! И до чего похож!» «Говорят, он всех своих родственников изобразить хочет. Галерея будто бы будет такая! Художественная!..» «Вот счастливые родственники, такие счастливые!..»

А счастливые родственники и просто соседи и даже вовсе чужие, с дальних концов села, в субботу пришли в гости к родителям Груи. Видно, до всех слух дошёл, что делает мальчик. Мать Груи, как всегда, не ударила в грязь лицом: приготовила семь горшков с голубцами из виноградных листьев, холодца наварила, пирог испекла.

Все в праздничных одеждах. Один гладит свои усы (какой родственник без усов?), другой волосы ерошит, третий бровями играет, — каждому в художественную галерею попасть хочется. В Груиных рисунках роются, себя хотят узнать. Пусть в галерее хоть ухо будет, да его. Кто себя не узнаёт, а кто доволен, хоть краем глаза, хоть свою пересечённую бровь (от удара копытом), но увидел. А увидел — и доволен! Гостей много-премного. Даже дед его приёмный с палкой и тот притащился. Только муравей со своими внуками и правнуками неотлучно в сарае сидит, помогает мальчику: выносят они на спине стружку, кольцо за кольцом. Да такая она душистая. Спирта муравьиного душистее. А Груя всё стучит и стучит, фигуру обрабатывает топориком, нос выдалбливает, ухо высверливает сверлом.

— Давай, сынок, быстрее! — басит отец в дверь сарая.

— Уже скоро, — слышится голос Груи, но задвижку он не открывает.

Работа не спорилась, а скорее спорила с Груей, — то голова не помещалась на плечах, и он подтёсывал её, то туловище было слишком большим, и он снимал лишнее топориком, то казалось ему, что голова немного криво сидит. В конце концов от всего родственника только и осталось, что одна рука с палкой, да и рука-то — неизвестно чья.

А бочонок «буль-буль-буль!» А мать: «Вот уже пирог на стол поставила!» Гости повеселели, места им в доме стало мало. Словам и то стало в доме тесно.

Один из гостей встаёт из-за стола с такой речью:

— Я — родственник! И, пожалуй, самый близкий. Меня и надо изобразить первым!

— Нет, меня, — бьёт себя в грудь другой. — Я живу ближе всех. Надо, чтоб галерея с меня начиналась!..

— Подумаешь! — закричали на него другие близкие родственники. Если живёшь рядышком, так уже и самый близкий?!

Спор, как огонь, из дома к сараю перекинулся, грозит внутрь прорваться. И вот все уже сарай окружили. Гудят, как пчёлы, за дверью — кто кого перегудит. А Груя не знает, куда от них всех спрятаться. «Ага, ну-ка через окно да на сарай, что ли?» Петухи уже спали. Кругом полночь. Хоть глаз выколи. Сидел уставший Груя и всё смотрел в небо. В голове просветлело, а вокруг сарая всё стихло. Зато в доме опять шумно. Немного погодя Груя опять закрылся в сарае. Тихо сидел, как мышка. Вот в доме снова настала тишина, а вокруг сарая — шум. Гости терпели, терпели, а потом кто-то залез через окно и открыл задвижку на двери. Все с шумом вошли внутрь и вдруг стихли. На полу, на куче стружек, спал Груя, подложив кулак под голову. Никакой скульптуры не было. Зато вся стена выкрашена в голубой цвет. А из-за зелёного холма вставало солнце в дедушкиной шляпе и с человеческими ногами…

— Вот, глядите! — сказала какая-то женщина, тоже, наверное, родственница, — мальчик умнее нас всех оказался: искал, искал дедушку, и нашёл! Пошли домой, а то скоро утро.

И все родственники, один за другим, стали выходить из сарая, отвешивая низкий поклон не то дедушке, не то Груе, не то им обоим вместе!..