Кукуют кукушки

I

Всего мог ждать Харитон, только не этих слов:

— Собирай вещи, завтра вылетаем.

Так сказал дядя Вадим, Вадим Андреевич, сын Андрея Ивановича, Лянин отец.

О Вадиме Андреевиче Харитон слышал не раз, видел его на фотографии, Ляна ему уши прожужжала о своем любимом папочке, но встретился с ним Харитон впервые, когда директор Новотуржанского завода с женой Клавдией Макаровной приехал на похороны отца. И хотя Харитон был потрясен внезапной смертью дедушки, он все-таки с каким-то особенным интересом ждал приезда дяди. Тот представлялся ему человеком необыкновенным, молчаливым и строгим исполином, недоступным, загадочным, способным творить такое, чего не могут другие, обычные люди.

Вадим Андреевич оказался самым обыкновенным, очень похожим на дедушку Андрея. Он был еще молод, вернее, выглядел моложе своих зрелых лет. А что был молчалив, так это точно. Но эту молчаливость, как потом решил Харитон, вызвали сами обстоятельства. Не предполагал Вадим Андреевич, что отец так скоро и так внезапно умрет… Жить бы да жить Андрею Ивановичу, а он взял да умер.

Люди потом рассказывали, что видели старого учителя на лугах возле Десны. Бродил он по тропкам давнего детства, словно прощаясь со всем, что окружало его.

Обо всем этом соседи и односельчане вместе и в одиночку по нескольку раз в день наперебой рассказывали сыну. И чем больше рассказывали, тем более легкой представлялась отцовская смерть, такая выпадает одному из миллионов. Вадим Андреевич терпеливо выслушивал все эти рассказы. В глазах его, больших и лучистых, поселилась глубокая грусть, в уголках губ застыла болезненная улыбка, высокий лоб прорезали три глубокие морщины, и все это как-то сразу, в один день состарило человека.

Вадим Андреевич не плакал, не убивался. Харитону сперва показалось, что он и вовсе не был огорчен смертью отца. Это вызвало скрытое негодование в душе Харитона. Он не мог понять, как это родной сын не переживает смерти отца, в то время как для него, Харитона, померк белый свет. Ему больше понравилась Клавдия Макаровна, женщина видная, чем-то похожая на Ляну, мягкосердечная, душевная, ходившая все время с красными от слез глазами.

Но Харитон быстро переменил свое мнение о дяде Вадиме. Он увидел, что наедине с собой Вадим Андреевич места себе не находит, ночи напролет бродит, будто тень, в саду, ни на минуту не смыкает глаз… И Харитон впервые задумался над тем, что человек, не способный плакать и раскисать, гораздо труднее переживает горе.

При первом знакомстве дядя Вадим не сказал Харитону ни слова, будто и не заметил его, не признал за родного. Однако оказалось, что он, хоть и видел племянника впервые, знал о нем, считал родным и близким. Харитон ощутил это, когда Вадим Андреевич окинул его пристальным взглядом, и взгляд этот сразу потеплел, сделался сочувственным. Дядя Вадим положил ему на голову свою руку, и Харитон весь как-то сжался, потому что никогда не касалась его такая добрая мужская рука. Сперва он чуть было не увернулся от этого прикосновения, но почувствовал и понял, что его приголубила родная рука, тепла и ласки которой не нужно чураться. И Харитон, сам не зная, как это случилось, припал лицом к груди Вадима Андреевича. Припал всего на минутку, а почувствовал, что ему теперь на всю жизнь хватит этой опоры и защиты. Дядя легко взъерошил ему волосы, тихо произнес:

— Ничего, Харитон, как-нибудь проживем…

До сегодняшнего дня Вадим Андреевич не обмолвился с Харитоном ни единым словом, но пареньку вполне было достаточно этого «как-нибудь проживем».

Хлопец понимал, что перед несчастьем, перед лицом безвозвратной утраты Вадим так же беззащитен, как и сам он, Харитон. У обоих тяжелое горе, которое не высказать, не облегчить ничем. В такое время не нужны слова, а потому и сам он молчал, бродил с окаменевшим лицом и плотно сжатыми губами. Он не мог ни говорить, ни плакать, ни есть, ни пить. К нему обращались люди, произносили слова сочувствия, а он почти ничего не слышал; если же и слышал, то никак не мог сообразить, зачем все это говорится, для чего. Интуитивно чувствовал, что среди всех людей, окружавших его в эти дни, самым понятным и близким был дядя Вадим. Потому что он тоже молчал. И Харитон, сам того не замечая, тянулся к дяде; эта близость поддерживала его. Он был уверен, хоть о том и не думал, что только рядом с дядей у него достанет силы перенести случившееся.

Дедушка уже не побывал в родном доме. Прямо с луга его отвезли в больницу, снарядили в последний путь. Уложили в гроб, обитый красным сатином, поставили в сельском Доме культуры, украсили венками. Боровчане и жители соседних сел тихо проходили мимо, скорбно глядели на старого учителя, запоминая каждую черточку его лица, такого знакомого, ко теперь неподвижного, отчужденного.

Харитон стал рядом с дядей Вадимом. Спокойствие дяди передалось и ему, дядину боль он чувствовал в своем сердце. Стоял и думал о том, как удивительна жизнь, как много в ней необычного. Не мог понять, зачем существует смерть. Жил на свете мудрый и добрый учитель Андрей Иванович Громовой-Булатов, учил детей, а когда настало для отчизны лихое время, воевал за нее. Вырастил детей, дождался внуков. Разве они с Ляной не любили деда? Разве люди в селе не уважали своего учителя? Или, быть может, врачи не все сделали, чтобы защитить его от коварной болезни? Все делалось, чтобы дедушка жил и радовался жизни, а он… Лежит в траурном зале, отдыхает после многих трудов, а потом отнесут его на кладбище. И уже никогда-никогда не будет на земле учителя Громового-Булатова Андрея Ивановича, никогда не будет у Харитона такого славного дедушки…

Харитон еще не задумывался над тем, как будет жить дальше, не до раздумий было, но подсознательно чувствовал, что попал в безвыходное положение, в такой тупик, из которого нет выхода. Один-одинешенек остался на свете.

Харитон не думал о своем будущем. Он был подавлен невыносимой тяжестью внезапного горя и все же интуитивно ощущал, что он теперь неотделим от дяди Вадима, который стал для него тем, кем совсем недавно был дедушка.

Все, что свершилось после, проплыло, будто в тягостном сне. Он, подобно любому из сельских ребят, бывал на похоронах, видел, как из той или иной бузиновской хаты всем селом выносили гроб, что плыл потом к высокому белопесчаному холму, чтобы исчезнуть в нем навсегда. С болезненным любопытством смотрел он на это, стараясь пробраться к самой яме, но все это быстро забывалось, хотя и жутко становилось, как вспомнишь. Тогда он присутствовал на похоронах хотя и знакомых, но чужих для него людей. В этот раз хоронили дедушку Андрея. На сельском кладбище, у самой дороги, неподалеку от большой липы, его могила. Ее сразу не стало видно из-за выросшей на ней горы венков и цветов. Пожалуй, не было в селе человека, который не принес бы цветы своему учителю. Долго не расходились люди, до самого вечера. Приходили одни, уходили другие, а они трое — дядя Вадим, тетя Клава и он, Харитон, — стояли возле этой горы из цветов неподвижные, словно бессменные часовые.

Уже когда совсем смеркалось, Вадим Андреевич снова положил руку на голову Харитона и, поддерживая под локоть жену, повел их с кладбища. Именно в этот момент, когда они, усталые и молчаливые, возвращались к дедову дому, Харитон понял, что он, подобно ветви дерева, принадлежит к семье Громовых, что никакая сила не отторгнет от нее, разве что сами они о нем забудут.

Они о нем не забыли. «Собирайся, поедем с нами». Услышать такое приглашение было огромным счастьем, и он готовился ответить на него.

Времени для раздумья у него оставалось два дня. Дядя с тетей не выходили из дома, старательно просматривали дедушкин архив, привлекли к этому делу и Харитона. Внимательно разглядывали каждую фотографию. Их у Андрея Ивановича оказалось очень много; несколько ящиков в рабочем столе были заполнены фотокарточками разных лет. Просмотрели и перечитали все бумаги, подшитые в папках, и те, что лежали стопками в книжных шкафах. Некоторые фотографии и письма Вадим Андреевич откладывал, связывал в отдельные пачки. Только когда вся эта кропотливая работа была завершена, Харитон узнал, для чего все это делается. Оказывается, руководители колхоза решили здесь, в доме Андрея Ивановича, устроить музей, над которым брала шефство Боровская средняя школа. Материалы, сохранившиеся в архиве учителя, должны были стать основой музейной экспозиции. Вадим Андреевич отбирал лишь фотографии и семейные письма; все остальное, имевшее какое-то общественное значение, передавалось будущему музею.

В отдельную папку Харитон сложил все фотографии мамы — те, что были в его комнатке, и те, что сохранились в бумагах деда. Их набралось немало. Но до последнего часа он не знал, на что решиться ему самому. Вернуться в Бузинное, на родное пепелище, к аистам, каждое лето жившим на дубу? Но он не был уверен, живут ли они там — ведь в эту пору молодняк подымался на крыло и семейство аистов, покинув гнездо, могло отлететь на луга. В маминой хате жила учительская семья. А может, податься к дядьке Евмену Горопахе?

При воспоминании о Яриське у него запылали щеки. Быть может, действительно зря он рассердился на девчонку, пристал к ней с тем вопросом? Разве легко отвечать на такие вопросы? Нет, он, пожалуй, поступил опрометчиво. Яриська относилась к нему как настоящий друг, а он…

Харитон только вздохнул тяжело. Да, неумно все получилось, но раскаиваться теперь поздно. Яриська давно убедилась, что он дуралей, и, конечно же, говорить с ним теперь не пожелает. Если б захотела, то наведалась бы в Боровое. Ведь многие из бузиновцев приходили в их школьный зоопарк, а она носа не показала. Значит, так тому и быть. К дядьке Евмену дорога ему заказана…

Думал, думал Харитон и решил, что лучше всего пойти куда глаза глядят: отправиться в Киев, попробовать учиться, а то и на работу устроиться. Свет велик, найдется и ему место. Главное — чтобы никому не мешать, никому не мозолить глаза. Он догадывался, что Вадим Андреевич может пригласить к себе. Так обычай велит. Но зачем он, Харитон, ему нужен? У них есть своя Ляночка, послушная доченька, отличница, зачем еще и он их семье? Разве он будет таким скромным и примерным, как Ляна? Он не был уверен, что рано или поздно дядя Вадим или тетя Клава не попросят его убраться подальше от их дома. Поэтому он не примет их приглашения, а гордо откажется, не объясняя причин.

И вот как раз, когда он решил это, услышал короткое: «Собирай вещи, завтра вылетаем».

Заранее обдуманное и принятое решение сразу разбилось, разлетелось на мелкие осколки от одного слова «вылетаем». Если бы Вадим Андреевич сказал «выезжаем», то Харитон степенно поблагодарил бы за внимание и сухо ответил, что никуда он не поедет, останется здесь. А тут вдруг — «вылетаем»!

Полететь на самолете было самой заветной мечтой не только Харитона, а всех бузиновских и боровских ребят. Над Десной простерся безрельсовый путь, по нему ежедневно шли самолеты из Москвы на Киев, из Киева на Москву, а возможно, еще и дальше, Харитон точно не знал. Самолеты гудели и летом, и зимой, проплывали высоко в чистом синем небе, летели невидимые в густых туманах, за высокими облаками. И не раз Харитон и его дружки, купаясь в Десне или в придеснянских озерах, подолгу, лежа на спине, всматривались в небо, провожали взглядом самолет, пока он не затихал, скрывшись за горизонтом, и вздыхали: «Вот бы полетать!..»

Харитон промолчал, ничего не ответил дяде Вадиму. Только внимательней к нему присмотрелся. И неожиданно во всей фигуре его, в движениях, в манере перелистывать книгу и щуриться увидел покойного дедушку. И от этого дядя Вадим сразу стал родным, таким своим, близким… Перевел взгляд на Клавдию Макаровну, долго и пристально тайком ее рассматривал. В ней он тоже открыл что-то новое, невольно сравнил с теткой Тонькой и, не колеблясь, целиком отдал предпочтение тете Клаве. Ему нравилось, что Лянина мама спокойна, уравновешенна, не бросается понапрасну словами, смотрит на Харитона открытым проникновенным взглядом, в котором он безошибочно улавливает не безразличие, а невысказанное сочувствие.

Харитон решился — он летит. Уж хотя бы потому, что давно мечтал об этом. Кто знает, чем закончится его пребывание в дядиной семье, но полет останется с ним, а если и придется вскоре вернуться в родные края, то, во всяком случае, после полета на настоящем самолете, на высоте трех, а то, говорят, и пяти тысяч метров. Он ничего не ответил дяде. Знал — молчание означает согласие. Другой на его месте от такой перспективы пустился бы в пляс, но он плясать не станет, не маленький.

Под вечер вышел из дома. Его шатало из стороны в сторону — то ли от долгого сиденья, то ли от голода, но есть не хотелось, сам не знал, что с ним творится. Зашел в сад, с грустью взглянул на яблони, на груши, обильно увешанные плодами. Не придется поесть фруктов из этого сада…

В зоопарке хозяйничали юные натуралисты, тихо, почти безмолвно, видимо боясь нарушить покой приезжих. Харитона встретили сочувственными взглядами, сообщили, что лисичка захандрила, не берет еду. Харитон подошел к ее вольеру, долго смотрел. За ним тоже пристально следили две золотые пуговки. Не похоже на то, что лиса заболела. Видно, просто не была голодна. Осмотрев всех обитателей зоопарка, Харитон почувствовал безразличие к ним. Что они для него? Дело прошлое… Удивился и тому, что так легко может распрощаться с ребятами и девчонками. Вздохнув, произнес:

— А мы завтра улетаем.

На него смотрели молча, благоговейно, будто на некое заморское чудо. Поверили сразу. Знали, что дядя Вадим Андреевич всегда прилетал к отцу на самолете, что у них так заведено. Даже Ляна, девчонка, не парень, и та летает. Так почему же не верить Харитону? Ведь он принадлежал к роду Громовых-Булатовых, и кому же тогда летать, если не ему?

— Везет людям… — вздохнула какая-то из девчонок.

На нее глянули осуждающе, а кто-то из ребят, цыркнув сквозь зубы, процедил:

— Дуреха…

— Чего ругаешься? Что я такого сказала? — покраснела как рак девчонка.

— Тут дед умер, а она — «везет»… Понимать надо!..

Всем стало неловко. Девчонка поняла ошибку. Юннаты разбрелись по двору, а Харитон вышел на улицу. Ноги понесли за село, к кладбищу. Он шел к дедушке, словно к живому, хотел сообщить — завтра летит в неведомое будущее…

Возле могилы возился Марко Черпак. Старательно приспосабливал к металлическим трубам, вкопанным в землю, узорчатые стенки ограды. Харитон остановился и молча наблюдал за работой. Не сразу его заметил сосредоточенный и сегодня какой-то другой, будто незнакомый, кузнец Марко. А когда увидел, выпрямился, рукавом вытер вспотевший лоб и не то самому себе, не то Харитону сказал сокрушенно:

— Недоглядели мы Андрея Ивановича…

II

Знакомая машина и на этот раз появилась неожиданно. Харитон еще дремал, обласканный утренней прохладой, как раздался мелодичный гудок, и в доме все пришло в движение. Харитон поспешно натягивал брюки, рубашку, позабыв о том, что сначала лучше было б умыться и расчесать непокорные вихры.

Но, наверное, уж так повелось, что от неожиданности не только дети, но и взрослые забывают умыться. Когда он вышел из комнаты, то увидел Вадима Андреевича и тетю Клаву, одетых уже по-дорожному. Дядя Вадим искал полотенце, а тетя Клава велела раскрыть один из чемоданов, еще с вечера набитых вещами.

Не спеша вышли из дома, уже чужого, где теперь станут хозяйничать другие люди, все в нем по-своему переставлять. Уложили в машину вещи, нашлось место и для чемодана, в который Харитон собрал все свое нехитрое имущество. Привязал было к чемодану и зимнее пальто и обувь, но Вадим Андреевич, окинув все это критическим взглядом, велел оставить их в Боровом. На новом месте, сказал он, найдутся и новые вещи. «Посмотрим», — с сомнением подумал Харитон и выбросил старенькое пальтишко, стоптанные ботинки и изношенные валенки. Только книги забрал все — как память о дедушкиной мудрости и щедрости.

Из-за горизонта выкатывалось большущее красное солнце, когда они все трое на минуту остановились у дедушкиной могилы. Цветы уже успели завять и засохнуть, но тем резче выступал портрет Андрея Ивановича, где он выглядел совсем не таким, каким знал его Харитон: не немощным и в морщинах, а в полном расцвете сил, в полувоенной форме, в орденах и медалях, с ясным взглядом и чуть приметной улыбкой победителя. Да, врага, фашизм он победил, а собственную старость не дано победить никому…

От металлической ограды, старательно установленной Марко́м, пахло свежей краской, от цветов веяло теплом. После минутного молчания Вадим Андреевич низко поклонился отцовской могиле, взял под руку жену. Тетя Клава всхлипнула, приложила к глазам носовой платок, низко склонила голову, и так они пошли с кладбища. Харитон, как и полагалось, шел позади. Он притворил скрипучие ворота, еще раз оглянулся и вздохнул. Голова сама повернулась в сторону Десны. Затуманенным взглядом искал он куртину деревьев на песчаном берегу. Там стояло Бузинное. Поодаль — березовая роща, возле рощи — хата дядьки Евмена, а на пороге лесной сторожки — Яриська…

Представил ее с письмом в руках. С тем самым, которое вчера, тайком от всех, бросил в почтовый ящик. После долгих колебаний решил написать подруге своего детства коротенькое письмо. Ведь получилось бы совершенно по-свински, если б он бесследно исчез, будто поссорившись с человеком, которого — он теперь был убежден в этом — уважал больше всех жителей Бузинного. Так думал Харитон, оправдывая свое решение. В действительности же ему очень хотелось похвастаться перед этой зазнайкой Яриськой, что он жив, что судьба его круто меняется и еще кто знает, на какую орбиту она его выведет. Еще может случиться такое, что Яриська не раз услышит о Харитоне, еще, может, и пожалеет, что так отнеслась к нему…

Харитон и сам не знал и даже представить не мог, что с ним будет в том далеком краю. Ему хотелось как можно сильнее поразить Яриську, вызвать в ее представлении что-то необычное, и поэтому он сам не заметил, как написал в последней строке:

Письмо не подписал, так как не знал, что надо подписывать. Счел достаточным упоминание своего имени в первой строке.

Теперь он представил Яриську, ту самую Яриську, с которой никогда не думал разлучаться, с этим письмом в руках, перепуганную и пришибленную неожиданностью, огорченную и крайне удивленную. Пусть знает, что Харитон не какая-нибудь мямля, а если захочет, то все моря на свете объедет, а то не побоится и в космос податься!

Довольный картиною, созданной в собственном воображении, он догнал Вадима Андреевича и Клавдию Макаровну, зашагал рядом, как равный.

Площадь возле дедушкиного дома была полна народу, даже черной машины не видать. Здесь были и председатель колхоза, и Марко с семьей; Соловьятко, словно чужой, не то раздосадованно, не то с обидой посматривал на Харитона; тетка Мария, как всегда, держала перед собой в руках узелок — она не могла допустить, чтобы гости уехали с пустыми руками; пришли учителя, много колхозников, особенно тех, кто жил по соседству.

Вадим Андреевич сразу же начал со всеми прощаться, объясняя, что самолет ждать не будет. Благодарил каждого в отдельности и всех сразу; люди в ответ говорили и ему что-то теплое, хорошее, просили не забывать отцовского края; он обещал наведываться, просил присматривать за самым дорогим для него на свете — за могилой. Тетка Мария плакала, не сдержалась и тетя Клава. Соловьятко тоже расчувствовался, подошел к Харитону, который уже собирался сесть в машину, дернул за рукав:

— Ты, Харитон… это… не забывай… Пиши! Прямо пиши на мой адрес — Степану Черпаку.

Харитон забыл, что пора садиться в машину, долго тряс руку Соловьятко, говорил:

— Ты присматривай за зверями. Воды не забывай им наливать. Козочка отаву очень любит…

Черная машина вместила всех. Вадим Андреевич и Клавдия Макаровна устроились на заднем сиденье, а рядом с шофером посадили Харитона, чем он очень загордился, махнул рукой обступившим машину со всех сторон и очень жалел, что не видит его сейчас Яриська.

За оконцем проплывали тыны, пробегали боровские хаты и хлевы, разматывались улицы. Вскоре село осталось позади. В машине молчали. Мотор работал ритмично, колеса вертелись и кузов покачивался, но Харитон всего этого не замечал. К горлу подкатил соленый клубок. Ничего не было жаль Харитону: ни села, ни Десны, ни лугов придеснянских; он понимал, что все это осталось теперь позади, будто какая-то бывшая частица его самого. Знал, что открывает новую, неведомую страницу собственной жизни. Очень жаль ему было только дедушку.

За этими грустными думами, что взбудоражили все его существо и слезой затуманили глаза, Харитон не заметил, как прокатили знакомой полевой дорогой мимо ржи, буйно колосившейся и уже начинавшей желтеть, мимо бело-розовых гречишных озер, мимо березовых рощиц и сосновых посадок, как промелькнули одно за другим соседние села. Неожиданно выехали на прямую, как струна, ровную шоссейную дорогу и взяли курс на Киев. Мотор машины работал ровно, тихо, кузов уже не покачивался и не переваливался, позади не тянулся шлейф густой пыли. Встречные машины проносились на бешеной скорости, с шумом выдыхая ядовитые газы.

За всю дорогу до самого Киева, а затем и до Бориспольского аэропорта никто не произнес ни единого слова. Харитон этому не удивлялся. Он понимал, что так и должно быть, что говорить в подобном положении не следует. Молчание и только молчание да еще тихая скорбь должны сопровождать их в сегодняшнем путешествии.

Харитон был не из тех, кто, кроме своего Бузинного, ничего не видел. В прошлом году директор школы и классная руководительница возили их на экскурсию в Киев. На быстроходной «Ракете» от пристани в соседнем селе они плыли до самой столицы. Насмотрелся тогда Харитон на белый свет. В Киеве сперва боялся, что где-нибудь затеряется, но через час-другой освоился, заметил, что и здесь можно ориентироваться, даже просил учителей, чтобы отпустили в самостоятельный поход по большому городу.

Потом Киев снился ему. Иногда, проснувшись ночью, он начинал обдумывать, перебирать в уме все виденное и только вздыхал — ему и снова хотелось попасть в этот город, и в то же время он побаивался его.

На этот раз они быстро миновали лишь одну из окраин столицы. Харитон распознал в солнечном мареве на днепровском берегу златоверхую Лавру, телевизионную вышку, разглядел высоченные здания и еще какие-то сооружения. Не успел оглянуться, как машина уже въехала в лесной массив, оказалась за городом. Время от времени шоферу приходилось притормаживать: дорожники то там, то тут выставляли полосатые штакетники, а то и просто красные флажки, отводили в сторону поток машин, чтобы не мешали их работе.

Здание аэропорта ошеломило Харитона. Он неподвижно стоял у машины, смотрел на огромные окна и стеклянные двери, не уверенный, что в них можно заходить. В аэропорт потоком плыли люди, другие устремлялись им навстречу. Молчаливый шофер выставил на асфальт чемоданы и, не успел Харитон оглянуться, рысцой направился с ними в зал, чуть сбоку от главного входа, куда почти никто не входил. Харитон взял чемодан со своими пожитками и пошел вслед за водителем. За ним двинулись Вадим Андреевич с Клавдией Макаровной.

Вещи у них вскоре забрали, положили на металлическую тележку. Харитон даже забеспокоился, удастся ли им все это разыскать потом, но увидел, что шофер передал дяде Вадиму какие-то кусочки картона, оторванные от бирок, прицепленных к их чемоданам. Водитель, прощаясь, козырнул, Вадим Андреевич подал ему руку. Водитель приветливо пожал руку Клавдии Макаровне и даже Харитону, пожелав всем счастливого пути.

Осмотревшись, Харитон догадался, что беспрерывный грохот, то нараставший, то затихавший, не что иное, как грохот моторов, возможно того самого самолета, на котором ему предстоит лететь. Сердце на миг замерло, упало куда-то вниз, но он старался не показывать виду, что ему не по себе, только опустил голову и придирчиво рассматривал пол в зале ожидания.

Вадим Андреевич предложил выйти на смотровую площадку, но сделать это они не успели. Сквозь широкое окно Харитон увидел, как к аэропорту подкатили две черные, очень похожие на ту, в которой они приехали, машины. Из них быстро вышли солидные люди и направились в их зал.

Вадим Андреевич что-то тихо сказал жене. Они двинулись навстречу вновь прибывшим и спустя минуту уже здоровались с ними.

Харитон с любопытством наблюдал, как степенные, важные люди почтительно приветствовали его дядю и тетю, с печальным выражением на лицах выражали им сочувствие. Они, оказывается, знали о смерти дедушки.

— Спасибо, спасибо… — тихо отвечал им Вадим Андреевич, пожимая руки, а тетя Клава молчала; видно, слова застряли у нее в горле.

Захрипел громкоговоритель, резкий голос сообщил, что пассажиров, отлетающих в Донецк, приглашают на посадку.

— Это нам, — сказал Вадим Андреевич.

И только тут вспомнил про Харитона:

— Харитон, ты здесь?

Харитон был здесь, он стоял возле широкой, облицованной цветными кафельными плитками колонны. Его отрекомендовали вновь прибывшим.

— Племянник мой, Харитон, — сказал Вадим Андреевич.

Имена тех, с кем знакомили Харитона, не были названы. Мужчины сочувственно посмотрели на парнишку, а один из них, видимо старший по положению и возрасту, положил руку Харитону на плечо, мягко спросил:

— В каком учишься, Харитон?

Позже Харитон узнал, что это был сам министр, главный начальник дяди Вадима и большой приятель Ляны.

На обширной площади аэропорта, открывшейся взору Харитона, стояли в ряд огромные воздушные лайнеры, свистели и гремели, создавая такой невероятный шум, что, засмотревшись на них, Харитон уже ничего не видел и не слышал. Он не заметил, когда исчез министр и его спутники, как он сам оказался в крошечном, словно игрушечном, автопоезде, повезшем его по асфальтовому полю к громыхавшим воздушным гигантам.

III

Самолет тронулся с места незаметно. Харитон даже не сразу ощутил, что он медленно катится, так как моторы молчали, машину не качало, и движение можно было заметить, только глянув на аэропортные строения. Аэровокзал уплывал назад, и некая незримая сила тащила самолет на стартовую полосу. Уже позже Харитон узнал, что специальные автомашины отводят самолет от аэровокзала, потому что если бы двигатели всех машин, отправляющихся в рейсы, начинали работать вблизи зданий, то недолго было бы и оглохнуть от рева.

Самолет замер перед широкой асфальтовой полосой. Загорелось табло: «Не курить, пристегнуть ремни», одновременно сбоку, в одном из моторов, зазвенело, зашумело. Так продолжалось до тех пор, пока не взревел реактивный двигатель, и самолет задрожал нервно и мелко. У Харитона замерло сердце. Он не заметил, когда вздрогнул и заработал второй двигатель, так как лихорадочно размышлял: может, выскочить из этого чудища, покуда не поздно? Уж очень сильные сомнения одолевали его, особенно насчет того, как самолет будет приземляться, завершив рейс. Внимательно следил он за поведением пассажиров, в первую очередь за дядей Вадимом. Тот не спешил привязывать себя ремнем к сиденью — возможно, не прочитал предупреждения, — о чем-то переговаривался с тетей Клавой, будто они сидели не в самолете, а в тесной кухоньке дедовой хаты. А может, Вадим Андреевич советовался с женой — лететь или лучше тоже выскочить из этого подозрительного помещения, длинного, будто поставленная на колеса рига? И только когда появилась девушка в синем костюме и красивой пилотке с лётной эмблемой и попросила всех пристегнуться, дядя и тетя, а также остальные пассажиры взялись за матерчатые ремни с блестящими бляхами.

В микрофон сообщили, откуда и куда они полетят, на какой высоте, какая температура воздуха будет за бортом и кто пилотирует их корабль. Тем временем самолет, весело покачивая длинными крыльями, катился по бетонной дорожке. Харитон, услыхав о высоте, о двадцати с лишним градусах мороза за бортом, вконец разочаровался в путешествии. Чуть не заплакал — дернуло же его полететь, вот влип в оказию! Лучше б гулял где-нибудь возле Десны, лежал в траве да смотрел бы в небо, следил, как проносятся там серебристые самолеты…

Возможно, он и сорвался бы с места, бросился бы к двери, если б не появилась та самая девушка, уже с подносом, полным конфет в золотых и серебряных обертках. Конфеты Харитон очень любил. Всякие сомнения тут же оставили его. Не отрываясь следил он за подносом, прикидывая, сколько конфет можно взять: горстку или больше.

Пассажиры лениво брали по конфетке, неторопливо разворачивали бумажку, клали в рот. Харитон был так разочарован этим, что даже не заметил, как самолет, ловко развернувшись, замер перед длинной и ровной, точно расстеленный бесконечный холст, взлетной полосой. Он все же захватил в горсть с полдесятка маленьких конфеток, так привлекательно выглядевших издали и совсем не таких соблазнительных вблизи, развернул одну, бросил в рот, тут же отметив, что они мятные, а такие он не любил. Делать нечего, он лениво гонял во рту леденец. Но он тут же забыл о конфетах и обо всем на свете, потому что вдруг увидел в окно, как мимо на бешеной скорости проносятся столбики с фонарями, как мелькают строения, как все плывет куда-то вниз, исчезает, только небо с клочьями туч несется навстречу. Моторы натужно гудели. Потом произошло нечто невероятное — от неожиданности и испуга Харитон проглотил конфету, а руками с такой силой вцепился в сиденье, что даже пальцы посинели. Еще бы не вцепиться, если самолет крутануло в сторону так, что вверху засинело небо, а внизу зачернела земля. Она оказалась на таком опасно близком расстоянии, что Харитон решил — зацепится самолет за бугор крылом и упадет на поле. Но самолет моментально выровнялся, еще веселей взревел могучими двигателями и полез вверх, ближе к солнцу, туда, где плыли белые громады облаков, где двадцать с лишним градусов мороза. Однако вместо ледяных узоров на стеклах иллюминаторов появились дрожащие и пузырящиеся дождевые подтеки. Харитон удивился: кругом ясно, а на окнах — дождевые полосы. Откуда?

Весь страх с него будто рукой сняло. Он подумал про себя, что если бы здесь людей подстерегала опасность, то их в самолет ни на какой веревке было б не затащить. А тут смотри — ни одного свободного места в салоне, да еще вроде и не всем удалось улететь. И он уже смело осматривался, тайком наблюдал за пассажирами. А они вели себя по-разному. Женщины расслабленно откидывали на спинки сидений головы — дремали или делали вид, что хотят вздремнуть. Мужчины держались независимо: кое-кто сразу же отстегнулся, а один уже сновал в узком проходе, намереваясь куда-то попасть, хотя, видно, и сам не знал, куда ему надобно.

Харитон взглянул на дядю Вадима. Тот сидел, ни на что не обращая внимания, тоскливо смотрел в окно, в глазах его застыла задумчивость, смешанная с печалью. Харитон понял, что Вадим Андреевич совершенно не думает о том, где находится, что для него такая обстановка привычна, и от этого хлопец почувствовал себя спокойнее и увереннее. Только и всего, что в ушах непривычно звенит. Беспокоил рев двигателей, но Харитон понимал, что с минуты на минуту все это наладится, исчезнет болтанка, похожая на ту, какую он испытывал, плывя в лодке или качаясь на качелях.

Харитон постепенно освоился, был доволен собой, считая, что сделал уже первый шаг к космическим полетам. Решительно и смело придвинулся он к круглому иллюминатору и посмотрел на землю. До этого ему казалось, что если с такой высоты глянуть вниз, то сразу закружится голова. Ничего подобного не произошло. Сначала он увидел какую-то ватно-седую завесу, не сразу поняв, что это туча закрыла землю. А когда туча исчезла, земля оказалась на такой глубине, что даже поверить трудно. Она была в разноцветную клетку, исчерчена белыми линиями, с блестящими пятнами. И главное, Харитону было совсем не страшно, ничто его не пугало, а, наоборот, развлекало и тешило… «Ты смотри, какое диво! — раздумывал он. — Пока земля близко, было страшно, а теперь земля вон где, а мне ничуть не боязно». И еще подумалось: как хорошо, что у человека не спрашивают, сядешь в самолет или не сядешь, а просто посадят, привяжут к сиденью, конфету в зубы — и лети, катайся себе на здоровье… Чувства страха, опасности будто и не существовало, только радостно было оттого, что овладел такой высотой безо всяких усилий, стал как бы новым, совершенно другим человеком, словно повзрослел на несколько лет. «Так вот откуда такая смелость у взрослых и у Ляны! — подумал Харитон. — Вот почему она такая храбрая и изобретательная! Наверное, потому, что с малолетства катается на самолетах…»

Харитон ощутил, что голова у него стала ясной, переполненной мыслями и воспоминаниями, сменявшими друг друга. Не успеет подумать об одном, а уже грезится другое. Смотрел в окно на поля и пруды, на Днепр, извивавшийся на горизонте серебряной стежкой. Не заметил, как светящееся табло погасло, люди развязали ремни, заговорили, задвигались.

— Харитон, как ты себя чувствуешь?

Это Клавдия Макаровна обратилась к Харитону. Он не успел ответить — Вадим Андреевич опередил:

— Из Харитона настоящий пилот вырастет. Первый раз в жизни летит, а смотри, как держится!

В глазах дяди не было прежней печали и грусти. Они светились молодо, казались немного насмешливыми и так были похожи на дедушкины! Но Харитон не сразу обратил на это внимание, взволнованный такой похвалой.

Чтобы подтвердить дядины слова и порисоваться перед тетушкой — делалось это скорей полусознательно, нежели умышленно, — Харитон решительно выпутался из ремней, встал и пошел по салонам. Если уж преодолел в себе страх, если стал настоящим воздушным навигатором и попал в заправдашний самолет, то, как человек всем интересующийся и пытливый, хотел рассмотреть, познать эту машину, чтобы при случае доподлинно рассказать ребятам из Бузинного или Борового о том, что это за штуковина — самолет.

Сперва осмотрел первый отсек, в котором разместилось с десяток людей. Здесь было тесновато, все оборудовано так же, как и в среднем отсеке, где сидел он: такие же иллюминаторы, такие же кнопочки для вентиляции и вызова бортпроводницы, такие же занавески. Отсюда можно было попасть и за борт, где господствовала температура минус двадцать градусов, и к пилотам, что вели самолет. Двери в их кабину полуприкрыты, и Харитон сразу, как это сделал бы всякий уважающий себя школьник, очутился возле летчиков да еще прислонился к стенке, рассматривая все щиты и щитки с бесчисленным количеством кнопок и сигнальных огоньков, мигавших и зеленым, и красным, и синим, так что даже в глазах зарябило. Сквозь широкое окно было видно далеко вперед, открывалась такая необычная и величественная панорама, что не оторвать глаз. У Харитона дыхание сперло. Такая радость его обуяла, какой он прежде не испытывал. И вместе с тем что-то его беспокоило, а что — и сам понять не мог. Успокоился, только когда увидел под рукой пилота черный пластмассовый предмет, в котором легко распознал штурвал, эту главнейшую в машине деталь, дающую ей силу и направление. Не будь ее, еще неизвестно, взлетела бы такая махина в воздух, шла бы так ровно и уверенно, а главное — сумела бы опуститься на землю.

У Харитона даже ладони зачесались — потрогать бы чуть-чуть этот штурвал, не крутить, а только б дотронуться, чтобы потом и в Бузинном и в Боровом похвастаться: а я за штурвал самолета держался!..

Не пришлось ему подержаться за штурвал. Больше того, его с позором выставили из кабины: один из пилотов, что сидел в черных наушниках боком по ходу самолета, обернулся и, заметив любопытную физиономию Харитона, нахмурился, потом привстал, протянул руку, легко — кабина пилотов невелика — захлопнул перед самым носом досужего пассажира дверь. Харитон не обиделся. Он остался доволен: успел разглядеть многое. Вполне резонно утешил себя тем, что и этого мог бы не увидеть. Вернувшись в салон, он столкнулся с девушкой-стюардессой, разносившей на сей раз не конфеты, а маленькие стаканчики с водой и лимонадом. Харитон тут же нацелился на лимонад, но, пока собирался, все стаканчики разобрали, остался пустой поднос. Вероятно, на его лице отразилась такая досада, что стюардесса улыбнулась ему и сказала:

— Сейчас, мальчик, принесу тебе двойную порцию.

Потом Харитон обследовал хвостовую часть самолета, открыв и здесь интересные и необходимые службы. Вернулся на место тогда, когда настолько изучил самолет, что, чего доброго, и сам мог бы повести в небе этот гигант.

Стюардесса, напоив всех водой, прохаживалась по салону, спрашивая пассажиров:

— Может, кому-нибудь шахматы, газеты, журналы?

У дяди Вадима азартно блеснули насмешливые глаза.

— Если не трудно, то дайте, пожалуйста, шахматы!

Харитон думал, что Вадим Андреевич начнет шахматное сражение с тетей Клавой.

— Сыграем, Харитон?

— Да я не умею, — откровенно сознался тот.

Вадим Андреевич некоторое время смотрел на него не то с сожалением, не то с удивлением.

— В век гроссмейстерских баталий не играть в шахматы? Так нельзя!

Харитон виновато заморгал глазами, а Вадим Андреевич, не откладывая дела в долгий ящик, тут же принялся учить его шахматной премудрости.

— Какая фигура?

— Пешка.

— Ну, так есть же у человека хоть какие-то знания. А это?

— Ферзь…

— Это?

— Король.

— Ну, голубчик, я вижу, не такой уж ты профан в этом деле.

— Знаю и как ходить. Конь — буквой «г»…

— Знаешь, а вводишь в обман.

— Не умею только играть. Не приходилось…

— Так попробуем?

— А что ж…

Развернуть шахматную баталию, а тем более до конца усвоить всю премудрость игры не довелось.

— Граждане пассажиры, пристегните ремни!..

На светлом табло вспыхнуло на родном и иноземном языке предупреждение, и Харитон втиснулся в свое кресло. Самолет стало водить из стороны в сторону, покачивать. И только теперь Харитон понял, что́ именно его беспокоило в полете — лететь не страшно, хорошо, даже приятно, а вот как такая махина приземлится?

Недоброе предчувствие сжало Харитоново сердце, непонятная истома появилась в груди. Он тревожно огляделся, заметил, что и тетя Клава плотно слепила веки, сжала губы… «Может быть, и не стоит идти в пилоты, — подумал Харитон. — Видно, не каждому эта профессия по плечу. Лучше уж чем-нибудь на земле заниматься…»

Стюардесса, снова приветливо улыбаясь накрашенными губками, поднесла Харитону конфеты. Он и на этот раз не совсем вежливо запустил в них руку и захватил конфет больше, нежели это предусмотрено инструкцией Аэрофлота. Однако ему никто ничего не сказал, а стюардесса даже осталась довольна проявлением такого внимания к своему подносу. Харитон похрустывал кисловато-прохладными конфетами, изготовленными по заказу администрации Аэрофлота. «Пристроюсь, — думал Харитон, не зная еще, где и как он пристроится, — и непременно напишу письмо Соловьятку. Чтобы знал, как в небе летается! А то живет он дома, в Гастюше купается, задирает голову, заслышав гул самолетов в небе, и думает, что они и на самом деле такие маленькие, какими кажутся снизу. А они вон какие…»

Так и не заприметил Харитон, как самолет снизился до самой земли, зашел на посадку и легкой птицей опустился на полосу, специально для этого предназначенную.

IV

Харитон попал в незнакомый и необычный для него мир. И хотя он не переставал удивляться и восторгаться, его не покидала непонятная тревога, будто заноза в сердце не давала покоя.

Поначалу он не мог надивиться тому, что видел вокруг. Донецкий край оказался совсем-совсем не похожим на придеснянские просторы. Ни Десны, ни лесов, ни лугов, ни лесочков — сплошная степь да терриконы, которые Харитон принял за горы. Куда ни глянь — города, поселки, небо, исчерченное проводами. И повсюду машины. В небе — самолеты, на шоссе — трудяги-грузовики, на рельсах — эшелоны, на полях — комбайны с тракторами. Как показалось Харитону, здесь из-за машин и повернуться негде. И города не такие, как Киев, какие-то необычные, бесконечные — один не окончился, а уже начался другой. В одной стороне завод дышит, будто разбушевавшийся вулкан, а в противоположной — вагонетки из шахты на самую вершину террикона что-то вываливают, и оно там курится, дымит…

Харитон, словно маленький, вертелся в машине, смотрел то направо, то налево и все дергал за рукав дядю Вадима:

— Вон, посмотрите! Гляньте, гляньте! Вот чудо!

Когда же заприметил на дядином лице покровительственно-добродушную улыбку, понял, что дядино внимание обращать на это не стоит, все ему тут давно знакомо, а может быть, и приелось. Харитон настойчиво допытывался:

— А это что такое? Шахта? Домна или завод?

Наконец они выбрались за город, в бескрайнюю донецкую степь. Степь поразила Харитона величием и простором, полями пшеницы, что волновалась по сторонам дороги, словно море-океан. Убаюкала мальчишку хлеборобская бескрайняя степь, где всюду колосилась низкорослая пшеница, достаивавшая последние дни и уже просившаяся в закрома.

Над степью летали самолеты, плавали коршуны. Издали трудно было распознать, какая из этих птиц стальная, настолько они были большими, эти орлы-чернокрыльцы. Воздушные течения над донецкой степью были такими мощными, что птицы могли часами парить, не взмахивая крыльями.

Степь незаметно менялась, спускаясь в долины. В долинах клубились тучей дымы, и снова заводы, огромные и поменьше, преграждали людям путь, привлекали к себе внимание.

Вскоре Харитону, ошеломленному всем увиденным, начало казаться, что попал он в лесной край, в котором вместо деревьев тянутся в небо заводские трубы.

Словно острая колючка впилась ему в грудь, какая-то тревога сжимала сердце. Он подумал: неужели никогда больше не увидит Десны, не услышит голоса Соловьятка, не поиграет в прятки с Яриськой в зеленой роще возле лесной сторожки дядьки Евмена? Ему было здесь непривычно, странно и даже страшно, как и всякому неожиданно сменившему обстановку, особенно если это случается в детстве. Подумать только — утром Харитон прощался с Гастюшей и берегами Десны, в обед поднялся по широкому трапу в самолет, в Донецке, в уютном кафе, подкреплялись после перелета, и еще не пришло время полдничать, а они уже подъезжали к Новотуржанску! Харитону не терпелось поскорее попасть в дядин дом.

— Еще далеко? — все спрашивал он.

— Вон, вон, за тем холмом…

Холмы менялись, степь была безбрежна. Дядя Вадим загадочно улыбался; Харитону уже стало неловко спрашивать, за каким именно холмом они остановятся, а Новотуржанска все не было видно.

На горизонте возникло наконец большое селение. Харитон принял его за цель своего путешествия, но дядя Вадим и на сей раз его разочаровал:

— Это степной хутор…

— Но ведь терриконы… шахты…

— Здесь шахты на каждом шагу. На то и Донбасс.

Когда наконец показался Новотуржанск, Харитон не поверил, что это он. Уж очень маленьким показались ему заводские трубы, выстроившиеся ровным строем, словно зубцы гребешка Вероятно, они воспринимались так потому, что над ними не было обычных кос густого дыма, что поселок грудью припал к степи, замаскировался в тени ровного, округлого плато, раскинувшегося на много километров и уходившего куда-то за низкий донецкий горизонт.

— Вот это и есть твой Новотуржанск.

— Да ну?.. — только и смог недоверчиво произнести Харитон.

Его никто не переубеждал, дядя Вадим лукаво щурился, а тетя Клава, сидевшая на переднем сиденье рядом с водителем, казалось, и вовсе не прислушивалась к разговорам сзади.

Через несколько минут обогнули подошву возвышенности, и перед ними выросли высоченные трубы. Их было много, над ними вился такой нежный дымок, что Харитон, если б его не предупредили, сразу бы решил: такие трубы могли украшать именно Новотуржанский завод, директором которого был его дядя Вадим Андреевич. Ему теперь припомнились рассказы Ляны о своем поселке, из которых вполне можно было понять, и что такое Новотуржанск, и что там за завод, на котором работают ее родители.

По сторонам дороги плясали густые кущи акаций, не похожих на ту, что ранней весной цвела в Бузинном. Здешняя акация посажена с важной целью — задерживать снег и пыль, защищать на крутом косогоре шоссейную дорогу.

Аллея из акаций показалась бесконечной. Харитон не скоро заприметил просветы, сквозь которые виднелись ровные ряды вишен и яблонь, еще молодых, но уже обильно плодоносящих, увешанных красными и желтыми плодами. Сразу за садом показались дома, так не похожие на те, в которых проживают бузиновцы и боровчане. И не поймешь, что это за дома: то ли сельские, то ли пригородные.

Селение возникло так же неожиданно, как и все, что Харитону встречалось на пути. Он вертел головой, удивленно смотрел то в одну, то в другую сторону, стараясь понять: это он, Новотуржанск, о котором Ляна прожужжала ему уши, или другой город? Приглядевшись, догадался, что это обыкновенное степное селение, от которого во все стороны уходили совхозные поля. Новотуржанские улицы пролегли дальше, за холмом, скрывавшим до сих пор от Харитона могучие трубы завода-богатыря.

Ровное шоссе вывело машину на холм, взору открылся Новотуржанск. Тут уж и не хотел бы верить, а все равно сказал бы решительно и безапелляционно: это он! Трубы, казавшиеся издалека игрушечными, теперь закрывали полнеба, а возле них, по равнине, раскинулись правильными четырехугольниками заводские корпуса. Так густо нагромоздились, что, казалось, простерлись они до самого края земли, за ними и места свободного нет. Только теперь Харитон убедился, что Ляна говорила правду, когда так восторженно рассказывала о заводе: «Новотуржанск — это Новотуржанск! Это не ваше Боровое. Это вам индустрия!»

Новотуржанский гигант дышал спокойно, уверенно, даже сонно. Издали, из машины, еще не разглядев деталей, Харитон почувствовал его неимоверную силу.

— Вот тебе и Новотуржанск, — усмехнулся Вадим Андреевич.

Харитон на сказанное не отреагировал. Он увидел щит, на котором металлическими буквами было обозначено название. Его поразила необычная красота Новотуржанска, ничем не похожего на Киев, единственный город, который он видел в жизни и с которым теперь сравнивал все другие города.

Новотуржанск, молодой, донецкий, рабочий, родился и рос по другим законам, и ему незачем равняться на Киев. Еще совсем недавно там, где теперь шумел город, были разбросаны степные села и хутора. Когда же на склоне холма, словно в сказке, вырос гигант завод, они, эти селения, эти донецкие слободы, постепенно слились воедино, взялись за руки и закружились в веселом хороводе вокруг могучего богатыря, что, будто сказочный герой, дышал огнем, но был кроток, ласков и невероятно щедр.

Харитон рассчитывал, что одно- и полутораэтажные коттеджи незаметно перейдут в обычную городскую улицу с многоэтажными зданиями, а машина тем временем свернула и покатилась узкой дорогой, обсаженной кленами и низкорослой акацией, свернула за один угол, потом за другой, поплыла в тени высоких осокорей и вязов, пока не уперлась в самый обыкновенный тупик, остановившись перед глухими воротами.

— Ну, вот мы и дома, — сообщил Вадим Андреевич.

Харитон неохотно соскользнул с мягкого сиденья, выбрался на траву. Переступал с ноги на ногу, ждал — вдруг распахнется калитка и со двора с криком и смехом выбежит Ляна, хотя и знал, что ее нет дома. Харитон несмело, будто чужой, вошел во двор, придирчиво осмотрел все то, что Ляна здесь видела ежедневно. Ему сразу понравились большой директорский дом, увитый настоящей виноградной лозой, окруженный кустами сирени и жасмина, молодой сад за домом, вяз. На нем он разглядел устройство, с помощью которого Ляна с дедом Макаром перехватывали пролетных аистов.

— Харитон, заходи в дом, — пригласил дядя Вадим.

Харитону пока что и на дворе было интересно. Он, как и всякий новичок, старался сперва познакомиться с тем, что его окружало, а уж потом постепенно осваивать и само жилище.

С любопытством осматриваясь и чувствуя, как что-то неприятное посасывает под сердцем, Харитон не замечал, как Вадим Андреевич и Клавдия Макаровна вносили чемоданы на просторную застекленную веранду.

Их никто не встретил, хотя было заметно, что дом не пустовал. Вероятно, тот, кто присматривал за домом, перед их приездом куда-то вышел.

Харитона изнуряла необычная жара. Он сразу почувствовал, что донбасское лето — не полесское, понял, что если степь больше бывает желтой, чем зеленой, то и это не случайно. Не сразу догадался, почему у него так зачесалась спина, а потом и все тело, отчего весь покрылся липким потом.

— Беги в холодок, — посоветовал дядя. — Не стой на солнце, оно у нас кусачее…

Харитон наконец сообразил, что попал на благодатный юг, туда, где летом, в горячую пору, все стремится в тень.

Несмело вошел в дом. На застекленной веранде было душно, может быть еще более душно, чем во дворе. Зато в комнатах, затененных и просторных, царила благодатная прохлада, и Харитон облегченно вздохнул.

Вадим Андреевич, едва переступив порог и поставив чемоданы, направился в соседнюю комнату. Через приоткрытую дверь Харитон увидел, как он взял что-то в руку, услышал тонкое дзинканье. Дядя одним пальцем быстро вертел диск телефона.

— Алло! Петр Артемьевич? Привет!

Видимо, голос на противоположном конце провода не то удивился, не то обрадовался этому звонку, так как Вадим Андреевич небрежно бросил:

— Только-только…

Собеседник говорил, наверное, что-то важное, потому что дядя Вадим слушал, хотя у него нетерпеливо и даже строго подергивались брови. Несколько раз он пытался прервать красноречие незримого собеседника, наконец печально произнес:

— Ничего не поделаешь, закон бытия…

И тут же перешел в наступление:

— Ну, что там у нас?

Собеседник, очевидно, только и ждал этого вопроса, потому что снова надолго завладел инициативой. Вадим Андреевич внимательно слушал, время от времени бросая незнакомые Харитону слова или фразы: «А литейщики что?», «В шлифовальном как?», «А плановики куда смотрели?», но Харитон все же догадывался, что Вадим Андреевич чем-то недоволен, встревожен. Неизвестно, сколько времени допрашивал бы Вадим Андреевич невидимого Петра Артемьевича, если б в комнату не вошла Клавдия Макаровна.

Харитон успел отметить, что жена директора не исключение среди женщин. Она действовала теми же методами, что и все женщины на свете; была категоричной и требовательной.

— Уже у телефона? Не дашь ему отдохнуть. Успеешь, Вадим, наговоришься. Белье для вас с Харитоном в душевой, идите мойтесь с дороги.

Вадим Андреевич тоже не являлся исключением среди мужей. Он сразу как-то присмирел, виновато оглянулся, пообещал позвонить позднее и, не дослушав, положил трубку.

Душевая не похожа была на те, что строятся в городах. Она почти не отличалась от сельских, обычных, напоминающих будки, снабженные сверху объемистыми проржавленными бачками, наполненными водой. Разница состояла лишь в том, что воду в сельских душевых нагревало солнце, а в бачок душевой новотуржанского директора она поступала из заводской котельной.

Харитон любил воду. Летом он, как утка, плескался в деснянской воде, в Боровом привык к Гастюше, в жару чувствовал себя в воде уверенней, чем на суше. Поэтому, попав под струю холодной воды, что крутилась и шипела, будто газированная, и так приятно щекотала, он почувствовал себя на седьмом небе. Довольно покряхтывая, Харитон улыбался, а затем громко рассмеялся, забыв, где он и как попал сюда, отступили и подсознательная тревога перед неизвестностью, и недомогание из-за резкой перемены климата и утомительного путешествия. Снова почувствовал он себя сильным, спокойным, забыл о постигшем его горе и своей беззащитности. Как и все юное, растущее, не ощущал ничего, кроме радости, здоровья и того, что было рядом. А рядом была вода — не холодная и не горячая, а вот такая бархатистая, исцеляющая, смывающая не только липкий пот, но и освобождающая от всяких неприятных ощущений…

Из душевой Харитон вышел обновленным и, главное, почти привыкшим к новой обстановке. Ему сразу понравился и душ по-новотуржански, и вся здешняя атмосфера. Он чувствовал, что попал домой и жить ему здесь будет не так уж плохо.

И верно, не успел он вырядиться в чистые штаны и белоснежную майку, а Клавдия Макаровна уже воркотливо звала:

— Хлопцы, а ну скорее к столу, время подкрепиться с дороги.

Харитону показалось, что это мама Галина его зовет. Она тоже, бывало, так: «А ну, хлопче, скорей к столу…»

Не болью в сердце отозвалось это воспоминание, а тихим успокоением. И Харитон послушно двинулся на зов.

— Как-то там наша Ляночка? — уже за столом вздохнула Клавдия Макаровна.

Но никто ей не ответил.

V

Со временем Харитон понял, что колючка, не дававшая покоя его сердцу, — неуверенность в своем положении. Уехал на край света, попал в новую семью, в незнакомую среду, а сумеет ли в ней удержаться, примут ли его здесь и приспособится ли он сам к новому месту?

Все его внимание было сосредоточено на Вадиме Андреевиче. Стал он для него человеком-загадкой, и чем больше присматривался Харитон к дяде, тем непостижимее тот становился.

Еще в Боровом у Харитона сложилось свое представление о Лянином отце. Вадим Андреевич тогда был более понятен, хотя Харитон с ним ни разу не виделся, знал его только по фотографиям и рассказам Ляны. Андрей Иванович частенько с веселой улыбкой вспоминал сына:

«Тихий он у нас, как погожее лето. Как он там на заводе командует, когда дома и голоса его не было слышно, не замечалось в нем административных ноток».

Даже Ляна и та характеризовала своего папочку далеко не в его пользу. Поссорится из-за чего-нибудь с Харитоном, упрется он, как бычок на веревке, начнет возражать, а Ляна упрекает:

«И что ты за человек? Вон мой папа — не тебе чета, директор завода, не кто-нибудь, а маму слушает».

Оказывается, существует правило, по которому все мужчины должны быть покладистыми и послушными с женским полом. И поскольку Ляна принадлежала к этой половине человеческого рода, она тоже требовала от Харитона полной покорности.

Харитон был воспитан на других примерах. Он хотя и не помнил своего отца, не мог знать, слушался он мать или нет, но догадывался, что не очень-то внимал ее советам — не сидел в Бузинном, а бороздил моря и океаны.

Не слишком подчинялись бузиновские и боровские мужчины своим женам. Марко Черпак пропускал мимо ушей слова тетки Марии. Даже дядька Евмен, уж на что имел в хате неугомонного наставника в лице тетки Тоньки, а и тот хотя и молчал, но все равно все делал по-своему, а не так, как хотелось жене.

И вдруг дядя Вадим, директор завода, слушается свою жену, как ребенок! Тут было что-то не так: либо завод был не больше их зоопарка, либо директор его никуда не годился, либо жена его такая, что лучше ей молча покориться, чтоб было тихо-мирно.

Среди многих портретов в доме Андрея Ивановича почетное место принадлежало портрету Вадима. Много его фотокарточек хранилось в папках. На них он был изображен в разные годы: совсем маленьким, чуть побольше, октябренком, пионером, юным футболистом, студентом, инженером и, наконец, директором завода. И всюду был красивым, веселоглазым.

В действительности Вадим Андреевич оказался мало похожим на того, кто доверчиво, чуть весело смотрел на них с фотографий. На фото он выглядел хрупким, высоким, а на самом деле был плотным и, хоть и выше среднего роста, все же не дотянул до отца. Чернявый и черноглазый на фотографиях, в жизни оказался почти блондином с выразительными серыми, поблескивавшими синевой глазами. Умные, пытливые, они привлекали к себе, и нелегко было освободиться из-под власти их взгляда.

Это Харитон обнаружил гораздо позднее. Такие люди, как Вадим Андреевич, сразу не раскрываются, видимо, потому, что не так просты и обычны, как это может показаться вначале. Совсем иным Харитон представлял дядю Вадима по рассказам и портретам, а приехал в Боровое обыкновенный человек в сером костюме, с усталым лицом. Ни на кого не взглянув, прошел в сельский Дом культуры, туда, где стоял гроб, приблизился к нему несмело, будто со страхом, смотрел на покойного, и ни один мускул не дрогнул на его лице, ни одна слезинка не показалась на глазах.

Неожиданно опустился перед отцом на колени, склонил голову, постоял так какое-то время, затем коснулся холодной руки, опустил веки и замер. Харитон, не сводивший глаз с дяди, не мог определить, тяжело дядя переживает смерть отца или совсем безразличен. А может, просто не знает, как выразить свою боль, как вести себя в таких обстоятельствах?

Тетя Клава интересовала его меньше. Женщина как женщина, что-то было у нее общее с Ляной, а Ляну Харитон изучил предостаточно, значит — что нового он мог открыть в ее маме? Как и всякая женщина, тетя Клава не скрывала слез, она сразу закусила губу, поднесла платок к глазам, низко склонилась рядом с мужем. Наверное, так повела бы себя и Ляна, если б приехала с ними.

И в Боровом, и в Новотуржанске Харитон не спускал глаз с дяди. Прислушивался к каждому его слову, подмечал выражение лица, улавливал все, чтобы создать о нем верное представление. Еще в Боровом Харитон заподозрил, что дядя Вадим не так прост, как показался сначала. Что Вадим Андреевич был непритязательным, кое в чем скрытным, чуть ли не до стыдливости скромным человеком, это Харитон сообразил быстро. Такие люди ему нравились, но удивляло одно: среди людей подобного типа он не встречал занимающих высокие должности. В дядином характере было что-то схожее с характером Евмена, а, как известно, должность лесника невысокая и, как утверждала тетка Тонька, Евмен никогда выше и не подымется. И Харитон заподозрил, что ежели и доверили там, в Донбассе, дяде Вадиму завод, то разве что какой-нибудь никудышный. Однако в этом он не был уверен. Завод мог быть никудышным, но почему же сам министр и другие высокие начальники знают и уважают дядю Вадима? Рассказы Ляны о знакомстве с министром Харитон воспринимал как девчоночью выдумку, но то, что он сам видел в Борисполе на аэродроме, его совсем сбило с толку. Может, те дяденьки были, конечно, и не министрами, но все равно, это даже Харитону ясно — большим начальством. Кроме того, самолет… Верно, в самолетах, как имел случай убедиться Харитон, летает разный люд, даже такие сорванцы, как он, а то и значительно младше встречаются пассажиры, вплоть до грудных младенцев, но разве попал бы Харитон в самолет, не имея такого дядюшку?

Круто изменилось мнение Харитона о дяде и тете Клаве тогда, когда он увидел Новотуржанский завод. И дядя как-то сразу переменился, его лицо приобрело совершенно другое выражение, сосредоточилось, не серыми, а как бы металлическими стали глаза. И губы сомкнулись плотно и решительно, как смыкаются только у большого начальства.

— Вот и наш завод, — сказал дядя.

— Вы здесь директором? — захотел убедиться Харитон, не сумев скрыть сомнения.

— Пока что, — улыбнулся тот одними глазами.

И именно потому, что он ответил так, Харитон не уловил в его словах ни иронии, ни сомнения, а убедился, что его дядя сильный и волевой человек.

По-настоящему характер дяди начал раскрываться Харитону, лишь когда они вошли в дом и Вадим Андреевич взялся за телефон.

В голосе его звучали спокойные, но такие твердые и требовательные ноты, которые должны были действовать на окружающих значительно сильнее, весомей, нежели властный окрик и начальническая самоуверенность.

Весь вечер Харитон наблюдал за дядей, прислушивался к каждому его слову и понял — здесь, дома, в Новотуржанске, Вадим Андреевич такой, какой он есть на самом деле. И в Боровом, и в пути он был совсем иным человеком.

Вадим Андреевич прислушивался к каждому слову тети Клавы. Но это была не та покорность, с которой раньше встречался Харитон. Дело в том, что тетя Клава ничего не приказывала. При необходимости она обращалась к нему за советом, как поступить. Он не спешил высказать свою точку зрения, а всегда интересовался, что думает по этому поводу супруга.

— Где же нам лучше поселить Харитончика? — забеспокоилась после ужина тетя Клава.

Дядя Вадим не решил этого вопроса одним махом. Прищурив глаза, отчего они сразу повеселели и потемнели, неуверенно произнес:

— Надо прикинуть, определить наши возможности.

— Может, пока в Ляниной комнате?

— Что ж, это дело. А может, в моем кабинете?

— Неудобно ущемлять директора, — усмехнулась тетя Клава. — Лучше уж мы поселимся с Ляночкой в моей комнате.

— Ведь и наверху есть место…

Харитон в разговор не вмешивался, чувствовал себя немного неловко — столько хлопот доставил людям. Однако ему очень нравилось то, как дядя и тетя решали сложный бытовой вопрос. На следующий день, обследуя дом, Харитон обнаружил наверху уютную и удобную комнатку, о которой можно было только мечтать. За обедом намекнул, что именно там хотел бы жить.

— Что ж, — усмехнулся одними глазами дядя. — Только учти: летом там нестерпимая жара, а зимой холод, как на полюсе.

Харитон решительно занял комнату, чувствуя себя в ней, особенно в ночную пору, словно в раю. Даже та колючка, что было застряла в груди, исчезла. Хотелось одного — чтоб Соловьятко или Яриська посмотрели, где он живет и какой индустриальный пейзаж перед его глазами.

Вечером к директорскому дому шли люди. Первым прибыл тот самый Петр Артемьевич, с которым Вадим Андреевич разговаривал по телефону, совсем не старый, даже моложе дяди Вадима, хотя уже и с заметным животиком и с плешинкой на полголовы. Он оказался главным инженером завода.

Явились и еще какие-то люди. Они работали вместе с дядей и тетей, но их должностей и имен Харитон покуда не знал. Приходили с грустными лицами, с печалью в глазах, а женщины даже со слезами. Каждый выражал соболезнование, но Вадим Андреевич никому не позволял расчувствоваться, потому, наверно, что, так же как и Харитон, улавливал в поведении гостей нарочитость. Он здоровался с гостем за руку, усаживал, успокаивал:

— Закон бытия, закономерная неумолимость…

Гости начинали разговор о смерти и бессмертии, а Петр Артемьевич, поглаживая вспотевшую лысину, бодро подытоживал:

— Умереть не страшно, страшно после себя ничего не оставить потомству.

Как раз при этих словах явился еще один гость — сухощавый и именно из-за этой сухощавости стройный и крепкий, будто юноша, старик с Золотою Звездой Героя Социалистического Труда. Харитон не знал, что это дедушка Журавлев, но с первого взгляда, а вернее, с первой фразы, которую тот произнес в ответ на слова главного инженера, он понравился Харитону.

— Правильно, Петр Артемьевич, оставить надобно много, но не все переиначивать, а то что же тогда будут делать те, что придут после нас?

Дедушку Журавлева охотно поддержали, и разговор сразу перешел на то, что́ должны в будущем делать неопытные потомки. Высказывались сомнения, так ли успешно, как и предыдущие поколения, выполнят они свои задачи.

— Выполнят! — уверенно произнес дедушка Журавлев.

Гости, разбившись на группы, беседовали, а тетя Клава и еще какая-то женщина выставляли все, что нашлось, на стол. Трапеза оказалась более чем скромной. Гости подходили к столу со строгими лицами, снова предавались воспоминаниям, всячески старались если не словом, то видом своим выказать сочувствие хозяевам в их горе.

Первым взял слово дедушка Журавлев.

— Подымем по нашему славянскому обычаю бокалы в память усопшего свата моего Андрея, человека великой и чистой, будто капля этого вина, души. И пусть земля ему будет пухом, и пусть простит меня, что не смог его в последний путь проводить. Пусть не скучает там, скоро увидимся…

Гости пригубили бокалы. Харитон, забившись в угол, раздумывал над словами дедушки Журавлева. Они раскрыли ему что-то доселе неизвестное, то, о чем он никогда и не думал. Вон как оно выходило! Где Боровое, а где Донбасс, сколько меж ними речек, полей и лесов. Это только самолет смог так быстро перебросить человека из одного места в другое. В давнюю пору, когда на волах ездили, все лето пришлось бы преодолевать это расстояние. И вот, несмотря на то что так далеко Боровое от Новотуржанска, и здесь знают дедушку Андрея, вспоминают о нем как о родном. А может, и в самом деле смерти не существует? Может, и в самом деле это, как говорит дядя Вадим, жизненная неизбежность, закон бытия? Если человек исчезает, то добрая память о нем сберегается в сердцах живых, а дела, совершенные им, никогда не забываются, как не забывается все хорошее.

Харитон невольно следил за дядей Вадимом. Он и здесь был молчаливым — если и обронит слово, то изредка. Но, как заметил мальчуган, это было слово весомое, к которому внимательно прислушивались. И еще заметил Харитон, что дядя Вадим был авторитетом, старшим, человеком, который и не должен попусту бросаться словами.

Гости не засиделись; очевидно, понимали, что их присутствие — лишняя забота для хозяев. Прощаясь, еще раз посочувствовали их горю и отправились по домам.

Остался один Макар Ерофеевич.

— Неожиданно… так неожиданно, — вздохнул он.

— Что поделаешь? — пожал плечами Вадим Андреевич.

— До обидного рано и нежданно-негаданно помираем, — возбужденно говорил, шагая по комнате, старый металлург.

Ему не возражали. Дочка и зять с ним были согласны, а Харитон в разговор не вмешивался. Он внимательно присматривался к дедушке Журавлеву. Макар Ерофеевич ему нравился. Ляна не раз рассказывала, какой у нее особенный и заслуженный дедушка, как он умело отливал сталь, чем выделялся среди других сталеваров и как его уважают в Новотуржанске. Запомнилось Харитону, как тепло светились глаза у дедушки Андрея, когда он сказал:

«Макар Ерофеич — человек особой закваски, он и сам будто отлит из стали. Да только ведь кто знает, придется ли еще повидаться…»

Дедушка Андрей печально вздыхал, будто предчувствуя, что никогда больше не свидится с дедом Макаром.

Дед Макар, будто и впрямь выплавленный из металла, был спокоен и уверен в себе.

Заметив Харитона, остановился перед ним, внимательно поглядел, согревая теплом ласковых глаз:

— А это чей же орел к нам прилетел?

— Харитон, племянник мой, — ответил Вадим.

— Ага, это Галинин сынок! — сказал дед Макар.

Подошел ближе, положил руку на худое плечо Харитона:

— Так чего же ты в угол забился? Выходи, парень, на люди, ты тут свой человек! Чувствуй себя как дома…

Харитон догадался, что дед Макар знает о нем все и поэтому так приветлив с ним. Он чем-то напоминал ему дедушку Андрея. Невольно защемило под сердцем, и этот незнакомый дед стал ему роднее и ближе.

— Это хорошо, что к нам приехал, к родне. Хотя в нашей стране ни один человек не обижен, но лучше, конечно, для каждого, если он родную руку и родное слово чувствует, тогда силы у него прибавляется и живется увереннее.

Эти слова, сказанные как бы вскользь, Харитон запомнил и осознал их животворную силу. Ведь и верно, на свете живет много людей, но эти для него — самые дорогие, самые близкие. Дядю Вадима он увидел всего несколько дней назад, но, зная, что он дедушкин сын, что рос под одной крышей с его мамой, Харитон потянулся к нему всем сердцем, а через него полюбил и тетю Клаву, и даже этого жилистого деда Макара.

— Ну что ж, Харитон, давай дружить. Мы с тобой, можно сказать, на одинаковом положении: ты еще мал, а я уже стар, ты своего еще ждешь, а я со своим прощаюсь. Ежели подружимся — наверное, друг другу пригодимся, не так ли?

Харитон был с этим согласен, но не сказал ни слова. Что он мог сказать? Дед Макар его молчание, видимо, расценил по-своему, крикнув дочке:

— Клава, укладывай мальчонку спать, а то за день устал, совсем уж клюет носом!

И так ласково, с такой доброжелательностью это было сказано, с такой заботой и искренностью, что Харитон сразу почувствовал — и спать ему хочется, и утомился он, а главное он не одинок, не забыт, его окружают заботливые люди, у него есть родня. Нет, Харитону везет в жизни, не такой уж он неудачник…

VI

Похоже было, что самые худшие предположения Харитона должны были оправдаться.

Вечером его уложили в постель Ляны, и почувствовал он себя в ней как нельзя хуже. Да и кому могло быть хорошо в этаком гнездышке, мягком, рыхлом, горячем и плывущем из-под тебя, если привык человек к спартанской обстановке? В Бузинном Харитон спал на топчане, сработанном топором, на досках, застеленных плотным, ковриком и байковым одеялом, покрывался расцвеченным красными и синими пятнами шерстяным одеялом, под голову подкладывал кулак, потому что подушка каждую ночь оказывалась на полу. Мама говорила, что он с раннего детства спал беспокойно, во сне вертелся, как вьюн. Может, и вертелся, Харитон этого не знал. У деда Андрея тоже не понежился на пуховиках, потому что дедушка требовал, чтобы внук спал на твердой постели.

Поэтому можно себе представить, как чувствовал себя Харитон, утонув в Ляниной постели. А все потому, что характер не выработал, мягкосердным и податливым уродился. Привела тетя Клава в Лянину комнату, велела ложиться в этакое птичье гнездышко, он и подчинился. Всю ночь обливался по́том, крутился, будто рыба на сковородке, раскидал все подушки и подушечки, но все равно мягко было слишком.

Да и не только поэтому не спалось Харитону. И мягкость досаждала, и думы обуревали — сомнения тревожили хлопца. Это хорошо, что на самолете летел и Донбасс видел; хорошо, что смелость и решительность проявил, как настоящий мужчина. Одно было неясно: что он здесь будет делать, а главное — что эти добрые люди с ним делать будут? Если б хоть Ляна была дома, может позаботилась бы о Харитоне — она любила верховодить и подчинять себе податливых, пусть бы уж так было. Может, она город бы ему показала, а то еще и на завод бы свела, ведь хвасталась, что бегает туда, словно домой. Ляны не было, она где-то в море купается, днями должна вернуться. Но эти дни как раз и могли оказаться решающими в судьбе Харитона.

Он не представлял себе, чем займется на следующее утро. Слышал, что тетя Клава рано уйдет на работу. Знал, что и Вадим Андреевич не засидится дома. Его еще с вечера Петр Артемьевич предупреждал, что предстоящий день будет горячим. У всех найдется определенное дело, только ему придется изнывать в одиночестве, вспоминать сельское приволье, скучать…

Если человек ложится спать чем-то обеспокоенный, то и утром встанет встревоженным, хотя в народе и говорят, что утро вечера мудренее. Харитон этого не подтвердил бы — лег неспокойный и проснулся неспокойный. Правда, в комнатке не было так душно, как с вечера, — прохлада плыла в окно вместе с розовым утром, можно бы спать, но его разбудили воробьи. Они и здесь, в Новотуржанске, были такими же шумными и настырными, лезли чуть ли не в окно и наперебой чирикали. Самим не спалось и другим не давали.

Проснувшись, Харитон сначала подумал, что он в Боровом. Там тоже его по утрам будили воробьи. Блаженно потянулся — подсознательно мелькнула мысль, что дедушкина смерть — не что иное, как ночной кошмар, а шумливые воробьи предвещают такой же, как и вчера, как и все предыдущие, день.

Но спустя какой-то момент он почувствовал, что в кровати лежать ему неудобно, заметил на стене незнакомую фотографию, глянул на потолок — и потолок оказался чужим. Встревожился, не понимая, куда он попал, но тут же вспомнил, в чьей кровати лежит, и суровая действительность снова предстала вперед ним. Даже беспрестанное воробьиное чириканье показалось неприятным шумом в голове.

Еще миг — и он порывисто поднялся. И сразу же стал собою, тем Харитоном, который знал и понимал, что жизнь не проста, что надо держаться мужественно, как всадник на коне, — прочно держаться, а не выбирать местечко, куда бы шлепнуться.

Надев сандалеты, на цыпочках вышел из комнаты, проскользнул через столовую в коридор, выбрался на веранду и, пользуясь тем, что двери не заперты, очутился во дворе.

В летней кухне звучали голоса. Тетя Клава и дядя Вадим разговаривали вполголоса. В утреннюю пору отчетливо слышится каждое слово, и Харитон сразу понял, что речь идет о нем. Стало как-то неприятно — всегда он нарывается на разговоры, касающиеся его персоны. Но заткнуть уши он не мог и поэтому, хотя и отрывочно, услышал, что говорилось.

— …парнишка заскучает.

— А чего ему скучать? — ответил дядин голос.

— Я на работу, ты на работу, а он как?

Вот оно, то самое, о чем думал Харитон! Его беспокоило не то, что он, семиклассник, который уже, слава богу, и в восьмой перешел, умрет от скуки, не найдя себе дела. Его тревожило другое: сколько он доставляет хлопот доброжелательно относящимся к нему людям! Стало неприятно, что догадка его подтвердилась, что они и впрямь не знают, куда деть неожиданного гостя.

То, что он услышал дальше, его заинтересовало:

— Возьму с собой, покажу завод. Может, здесь его судьба, его будущее?

Про будущее и судьбу Харитон пропустил мимо ушей, но перспектива увидеть завод его захватила. Многое видел в жизни Харитон: поля, леса, зверей, работу колхозных кузнецов, а вот настоящий завод только в кино и по телевизору показывали. И ему стало веселее, правда не потому, что побывает на заводе, а оттого, что в дядиной семье его не считали лишним.

Неслышно направился мимо кухоньки в глубь сада.

— Славный парнишка Харитон. Думается мне, он у нас приживется.

Слова тети звучали доброжелательно, мягким и ласковым был сам голос, и теплое, благодарное чувство разлилось в груди Харитона.

— Приживется, — согласился дядя Вадим. — Роднее нас у него никого нет на свете.

Харитон проскользнул в беседку, полутемную от вьющегося вокруг нее винограда, присел на скамейку и затаился. Что-то новое, досель незнакомое, поселилось в его душе. Он по-новому осознал и определил свое положение. Да, он остался в огромном мире один-одинешенек. Ни отца, ни матери, ни дедушки, ни Яриськи. Только дядя Вадим. Да тетя Клава. Ну, еще Ляна, но…

Он не был уверен, что Ляна станет для него второй Яриськой, внесет в его душу спокойствие и равновесие. Ему почему-то казалось, что с такой, как Ляна, можно примириться только на время, жить же с ней в семье невозможно. Во всяком случае, хотя Ляна пока отсутствовала, она его больше всех волновала и беспокоила.

Однако теперь Харитон уже твердо знал, что в дядиной семье он не временно, что он полноправный ее член, им не пренебрегают, о нем позаботятся, как о своем, что тут ему придется пережить и радости и невзгоды. От таких мыслей он улыбнулся — нравился ему дядя Вадим.

В этих раздумьях время бежало быстро. Харитон не заметил, как совсем рассвело, и чуть не задремал в уютной беседке. Ход его мыслей нарушили солнечные лучи, чьи-то шаги и встревоженный голос:

— Харитон!..

Это дядя Вадим, обнаружив, наверно, пустую постель, отправился на поиски племянника.

Завтракали молча, как и положено в серьезной, работящей семье, где всякий знает свое дело и не имеет времени на лишние разговоры и сборы. Время не стоит на месте, работа не ждет, проснулся — собирайся, спеши к важному, интересному делу.

Завтрак неприхотливый — кофе, хлеб с маслом, кусочек колбасы. Харитону не хотелось есть, и он насильно вливал в себя ароматную жидкость, к которой в Боровом не был приучен.

Возле дома глухо вздохнул мотор, слышно было, как хлопнула дверца.

Харитон не обратил на это внимания, не догадался, что за директором пришла машина. Считал, что директора на работу ходят пешком.

— Машина, — взглянула на дядю Вадима тетя Клава.

Вадим Андреевич решительным жестом поставил на стол стакан, глянул на Харитона:

— Ну что, Харитоша, может, на завод съездим? Хочешь посмотреть?

Харитон не нашелся, что ответить, и его молчание дядя счел за согласие.

— Тогда собирайся скорее.

В доме надрывался телефон. Клавдия Макаровна поспешила к нему, а спустя минуту позвала Харитона:

— Харитон, это тебя.

Удивишься, если тебя вот так сразу в неизвестном тебе городе неведомо кто зовет к телефону. Но Харитон решительно направился к аппарату, даже не поинтересовался, кому это захотелось с ним поговорить; пошел потому, что было любопытно: ведь впервые в жизни его кто-то звал не на луг, не к реке, а к телефону.

Взял трубку, приложил к уху и чужим, незнакомым голосом спросил:

— Кто просит?

Издалека раздался отчетливый голос, как будто знакомый, но Харитон никак не мог сообразить, кому он принадлежит.

— Проснулся? Молодец! Как спалось на новом месте?

— А это кто?

— Дед Макар. Мы вчера с тобой познакомились.

— Здравствуйте.

— Здорово, парень. Как дела? Родня там работой не загрузила?

Харитон никак не понимал, чего от него хотел Лянин дедушка.

— Чего?

— Спрашиваю, чем сегодня заниматься будешь? Ежели нет ничего неотложного, то отправляйся к деду Макару, вдвоем дело найдем.

Харитон наконец понял, куда клонит дед. Понял и то, что дед у Ляны человек хороший, отзывчивый, раз не забыл об одиночестве Харитона, проявляет заботу о нем. Ему хотелось пойти к деду Макару, но вспомнил об обещании дяде.

— Так мне на завод… Вадим Андреевич сказал…

Трубка на какой-то момент замолчала. Харитону даже показалось, что телефон выключился. Но это, наверное, дед Макар просто раздумывал, а потом отозвался:

— Ну что ж, это тоже дело. Осмотри наш завод, пригодится. А потом к деду, идет?

— Идет. Обязательно, дедушка, — пообещал Харитон, оставшийся весьма довольным этой беседой. Понял, что напрасно так боялся одиночества.

Дядя Вадим уже оделся: темно-серый костюм красиво облегал его плечи, белоснежная рубашка оттеняла загорелую кожу, все ему было к лицу, а тетя Клава еще критически осматривала, поправляла, одергивала. Сама она была одета в платье-костюм темного цвета, выглядела сосредоточенной, деловитой и строгой. Оставив в покое дядю Вадима, принялась за Харитона.

— С дядей поедешь или к дедушке Макару пойдешь? — спросила она.

— С дядей…

— Тогда надевай вот этот костюмчик.

Харитон быстро надел рубашку, натянул узенькие штаны — джинсы, подаренные вчера тетей, подпоясался модным кожаным ремнем, сунул ноги в удобные сандалеты.

— А на голову что?

— А ничего…

— Надень-ка вон ту фуражечку.

И Харитон надел ее. Не потому, что привык носить летом фуражку или хотел угодить тетке, а просто, увидев красивую фуражку с твердым козырьком из парусины да еще с рисунком, не мог упустить случая покрасоваться в такой обнове.

Они ехали знакомой улицей. Харитон снова сидел на переднем сиденье, дядя и тетя — на заднем. Ему было приятно прокатиться на машине, хотя в глубине души он осуждал такую роскошь, считая, что если у человека работа, что называется, под боком, то он должен ходить пешком, а не гонять машину.

Дядя Вадим ездил на машине не потому, что не любил ходить: от дома до конторы завода оказалось не так уж близко. Миновали тихие улочки и оживленные площади, где суетился рабочий люд; проехали мимо школы, и тетя сказала, что ему, Харитону, нужно будет отнести сюда документы.

Рабочий поселок закончился. Дорога шла через молодой парк, пересекла широкий бульвар с высокими городскими зданиями по сторонам и неожиданно вывела к площади, вокруг которой стояли такие строения, что даже Харитон понял — это не жилые дома, они предназначены для работы. Возле одного из таких зданий машина остановилась, и тетя Клава, помахав на прощанье, вышла, а дядя Вадим с Харитоном проехали дальше и остановились возле красивого, отделанного розово-коричневыми плитками здания заводоуправления.

Встречные почтительно здоровались с директором завода — кто за руку, кто кивком головы, кто легким поклоном, а кто и прикладывая руку к фуражке, но Харитон отметил, что все относились с уважением к Вадиму Андреевичу и радовались встрече с ним.

Украдкой поглядывал он на дядю и не узнавал его. Вадим Андреевич шел уверенно, как человек, знающий цену себе и всему, что его окружает. Однако ни самоуверенности, ни следов какого-либо высокомерия не замечалось ни в позе, ни в единой черточке его лица. Просто он прибыл туда, где привык находиться, где его присутствие было естественно и необходимо.

Поднялись на второй этаж, прошли коридором, по которому сновали женщины, девушки, мужчины разного возраста. И здесь здоровались по-деловому, быстро, с подчеркнуто выраженной почтительностью и уважением, но без всякого заискивания. Подошли к двери, на которой Харитон успел прочесть одно слово: «Приемная». В приемной оказалось еще две двери, одна — с надписью «Директор», другая — «Главный инженер». Дверь в кабинет директора была полуоткрыта, и Вадим Андреевич, поздоровавшись с секретарем, уже немолодой женщиной в массивных очках, направился к себе, на ходу бросив:

— Пригласите главного и начальников отделов.

— Слушаю, Вадим Андреевич.

По тому, как было сказано это «слушаю», как секретарша тут же взялась за телефонную трубку, какой бросила взгляд на Вадима Андреевича, Харитон увидел и понял, что все здесь, в этом кабинете и здании, подчинено воле дяди, его авторитету.

С благоговением и даже с опаской вошел Харитон в кабинет. Действительно, здесь было чему удивляться. Это был не просто кабинет, как представлял Харитон, а большой светлый зал. Три больших окна распахнуты настежь, на каждом — присобранная бледно-розовая занавеска, возле стены — длинный полированный темно-коричневый стол, окруженный стульями, обитыми черным дерматином, под белыми чехлами. В углу, но так, чтобы все же быть в поле зрения, стоял массивный директорский стол, возле которого на столике и белели, и краснели, и серели, и чернели телефонные аппараты. На столе же — только книжки, блокноты, бумага для записей, ваза с целым лесом разноцветных карандашей и ручек, перекидной календарь и что-то блестящее, никогда не виданное Харитоном, отчего он даже зажмурился.

Не успел Харитон прийти в себя и освоиться, как в кабинет начали собираться люди, на которых дядя Вадим не обращал никакого внимания, так как его уже приковал к себе черным шнуром один из телефонов с удивительно чистым и мелодичным звонком.

— Вернулся, вернулся, — убеждал кого-то дядя Вадим. — Ну как же не помню?.. Разберусь… ничего удивительного… все будет в порядке… До свидания!

Еще не положил трубку, а уже секретарша приоткрыла дверь:

— Секретарь горкома просит соединить.

— Сейчас, сейчас…

Вошел Петр Артемьевич, за ним другие. Вадим Андреевич здоровался кивком головы, указывал на стулья, просил садиться. Вспомнил о Харитоне, подтолкнул его к низенькой двери в нише. Здесь оказалась еще одна комната, обставленная не казенно, а по-домашнему, со столиком, заваленным газетами, со стульями и узеньким диванчиком, с графином воды, бутылками боржома, с книжным шкафом и вешалкой для одежды. Харитон догадался, что тут дядя отдыхает и что ему следует побыть здесь, просмотреть газеты, журналы.

Дядя не притворил дверь, и Харитон видел, как вокруг стола собирались люди. Они сидели сосредоточенные, тихо перебрасывались словами. Видимо, им было не до громких разговоров, а когда к ним подошел Вадим Андреевич, и вовсе замолчали, глядя на него тревожно и уважительно.

Вадим Андреевич уселся во главе стола, и в кабинете все сразу стихло. Только слышно было, как на окнах трепыхались занавески да где-то глухо ревели моторы. Все как бы сразу покорилось воле директора, замерло в ожидании его слов. Харитон тоже замер, у него даже холодок пробежал по спине, когда разобрался, что за человек Вадим Андреевич.

— Петр Артемьевич, докладывайте, только коротко, основное. Через час мы должны быть в цехах.

Голос у Вадима Андреевича тихий, спокойный, но твердый, как сталь, которую отливают на заводе, где директором дядя Харитона.

Через час Харитон с дядей и Петром Артемьевичем были в цеху.

VII

Случилось так, что Харитон не только интересный журнал, но даже газеты не успел просмотреть. Парнишка старался вникнуть в суть того, о чем говорил его дядя со своими товарищами. Почти все слова, даже выражения для него были понятны. Речь шла о выплавке металла, о литье, шлифовке, об изготовлении каких-то металлических изделий, но представить себе предмет разговора в целом Харитон не мог. Все присутствующие говорили на родном ему языке, а казалось, что он слышит абсолютно незнакомую речь — ни одной фразы не мог понять до конца.

Так вот какой у него дядя, Вадим Андреевич! Сперва показался совершенно обычным, каким-то застенчивым, тихим — это в глазах Харитона было не в дядину пользу, — а на самом деле настолько умен и глубок, что недоступен пониманию Харитона. Только теперь вспомнились слова Андрея Ивановича о сыне: «О, у моего Вадима голова государственная. Он не то что заводом, а целой министерией управлять сможет. Удивительный талант!» Тогда Харитон воспринял сказанное как шутку, не представлял себе, чтобы обыкновенный человек, — а по его разумению обыкновенными, рядовыми людьми были все, кто его окружал, — мог оказаться совсем необычным.

Сейчас, если бы даже никто не говорил раньше, что его дядя человек исключительный, он увидел это сам, услышал в его словах, которым внимали присутствующие. Иногда ему пытались что-то доказать, в чем-то оправдаться и не могли.

— Вы сами до этого не могли додуматься? — глыбой навис над кем-то вопрос, стал физически ощутимым даже для Харитона, а что уж там говорить о неудачнике, который не смог додуматься до чего-то такого, что Харитон и представить себе не мог…

Харитон, рассматривая комнату, наткнулся взглядом на большой лист ватмана и, хотя не вчитался в слова, пояснявшие чертеж, догадался, что это план завода, которым руководит дядя Вадим. План умещался на одном листе, правда большом, но столько всего было изображено на нем, что Харитон понял — завод огромный, вовсе не такой, каким он его себе представлял, увидев вчера со взгорка и узнав по ряду стройных заводских труб.

Как непонятно начался для Харитона разговор за столом, так и закончился. До чего договорились присутствующие, какие решения приняли, осталось для него неведомым. Под конец Вадим Андреевич твердым голосом произнес, что к середине дня ждет какой-то фронтальной информации. Что это означало, Харитон не понял.

Все быстро разошлись, остался только Петр Артемьевич, в чем-то оправдывавшийся. Дядя Вадим хмурился. Заглянула секретарша, сказала, что с ним хотят поговорить. Дядя ответил, что его нет, что он уже на территории.

О Харитоне Вадим Андреевич чуть не забыл. Уже из приемной вернулся, позвал. Развернутый журнал так и остался на столе, а Харитон, предвидя, что сейчас попадет в необычный мир, о котором можно говорить лишь на непонятном языке, только что услышанном им, со страхом и возрастающим любопытством пошел за дядей.

У подъезда их ждала знакомая машина. Шофер собирался открыть дверцу. Вадим Андреевич сказал ему что-то, и тот сразу уселся за руль, неслышно тронул, поехал плавно, а Харитон с Вадимом Андреевичем пошли пешком. Спустя минуту остановились у проходной. Вошли и очутились перед вахтером, одетым в форму, какой Харитон еще никогда не видел, и про себя парнишка отметил, что поставлен вахтер тут для того, чтобы на завод пропускать только тех, кого нужно.

Харитон ждал, что вахтер расплывется перед директором в улыбке, приветливо уступит дорогу, но тот с суровым, непроницаемым лицом протянул руку, и Вадим Андреевич подал ему красную книжечку. Скользнув по ней взглядом, вахтер смягчился, пропустил к турникету:

— Пожалуйста, товарищ директор.

— Со мной, — сказал Вадим Андреевич, взяв Харитона за плечи.

Вахтер улыбнулся парнишке, будто желая узнать, кем же приходится он директору, но ничего не спросил, из-за чего и утратил уважение Харитона.

Шагая рядом с дядей по территории завода, Харитон придирчиво рассматривал вереницу приземистых, уже отмеченных временем кирпичных и железобетонных коробок без окон и думал: сколько же тут работает людей, если вахтеры даже директора в глаза не знают, без красной книжечки не пропускают?

На дворе безлюдно, лишь пробежит кто-нибудь то тут, то там. Было слышно, как приглушенно шипело и хлюпало за стенами. И Харитону почудилось, что они не на заводе, что настоящий завод, о котором говорили непонятными словами и фразами за столом у директора, еще впереди, за этими зданиями. Но тогда какой же это завод, где ему конец и где начало?

Вадим Андреевич был погружен в свои мысли, навеянные совещанием, глядел под ноги, хмурился и, казалось, забыл, что рядом с ним племянник. Только попав на заводскую территорию, вспомнил о Харитоне, вопросительно взглянул на него, скупо улыбнулся:

— Бывал, Харитон, на заводах?

— Не-ет…

— Ну вот, я тебе кое-что покажу. Не все сразу, потому что времени нет, а заводик у нас не из маленьких…

И это «заводик» как бы сразу открыло Харитону глаза на то, что попал он на «заводик» первой величины. Вспомнил слышанные где-то слова: большое вблизи не видится.

— Завод наш большой, — рассказывал дядя. — Если смотреть с одного края — другого не увидишь.

У Харитона от удивления чуть волосы на голове не зашевелились. Ого! Без конца-краю завод! Сколько же Боровых и Бузинных на такой территории уместится!

— А людей на заводе много работает?

— Да сколько ж?.. — будто столкнувшись с каким-то препятствием, прищурил глаза директор и спросил: — А как ты думаешь?

— Ну, может, человек пятьсот, а то и больше…

В глазах директора отразилась целая гамма чувств, но по ним Харитон никак не мог определить, преувеличил он цифру или не дотянул.

— Ты думаешь, если я директор, то точно знаю, сколько нас здесь трудится? Все, кто живет в Новотуржанске, работают либо у нас на заводе, либо на наш завод. Других у нас почти нет. Поживешь немного, и тебя наш красавец захватит в свою орбиту, и если полюбишь по-настоящему дело, то уж и сам не захочешь с этой орбиты сходить. Понял, дружище?

Они завернули за угол, хотя до конца ряда строений не дошли. Видно было, как куда-то вдаль потянулась высокая каменная стена, отгораживавшая заводские корпуса от внешнего мира. И, обернувшись, не увидел Харитон конца этой стены. Они вышли на широкий проход, пересекавший заводскую площадь. Где-то там, вдалеке, виднелся ряд знакомых труб. И Харитон, не удержавшись, спросил:

— Вон те трубы другого завода?

— Наши. Они чуть в стороне от цехов.

Харитон с удивлением и даже со страхом посмотрел на дядю:

— А как вы… как вы все это знаете? Ведь это такая махина!

Вадим Андреевич не сразу сообразил, чему удивляется племянник, а поняв, тепло улыбнулся и пояснил:

— Как? Обыкновенно. Ты в своем огороде во всем разбирался? Знал, где огурцы, а где капуста? Где пчелы и на каком дереве какой сорт яблок? Знал ведь?

— Знал… чего же! Так то огород.

— У каждого свой огород. Мой огород — вот этот гигант.

Харитон любил шутки, любил людей, которые ценят шутки и умеют шутить. Но он видел, что шутка дяди Вадима особенная, в ней заложен глубокий смысл. В самом деле, подумал он, такие гиганты заводы существуют не сами по себе. Их создали люди, знавшие что создают, поэтому и есть на свете мастера, для которых нет тайн в самом сложном. И Вадим Андреевич из этих людей. Он долго и хорошо учился, вот досконально и овладел тайной «своего огорода». И захотелось Харитону познать хоть какую-то часть того, что, как свои пять пальцев, знает дядя Вадим. Подумал и тут же забыл об этой заманчивой мысли — на него неожиданно налетел такой непостижимый шквал, что он только мотал головой, испуганно озирался, пытался рассмотреть и все равно не мог ничего понять.

Завод-богатырь, едва только они вошли в цех, дохнул на Харитона настоящей жизнью. Он вздыхал, чихал, кашлял, сердился, бушевал, а люди, казавшиеся маленькими, суетливыми, переговаривались, что-то делали, приказывали друг другу, стучали, гремели, выполняли каждый свое дело.

Харитон плелся следом за дядей и, если бы и вздумал что-нибудь у него спросить, все равно ответа не услышал бы, потому что проходили они, как потом он узнал, по механическому цеху. Здесь клепали детальки, для каждой из которых требовался мощный кран. Тут глухо стучало, бренчало, звенело и шипело. И боровскому школьнику, привыкшему только к воробьиному чириканью да мычанию и меканью возвращающегося стада, все это казалось сверхъестественным. Он и представить себе не мог, что подобные шум и грохот могут быть постоянными.

Переходили из цеха в цех. Вадим Андреевич чуть заметным движением головы здоровался с рабочими. Они знали директора, улыбаясь, отвечали, иногда в приветствии подымали руку, а затем еще энергичнее принимались за дело. К директору подошел один из старших в синей сатиновой спецовке, быстро пожал руку, крикнул что-то на ухо.

Харитон заметил, что по заводской территории снуют туда и сюда автопоезда, похожие на те, что в аэропорту подвозят пассажиров к самолетам. Но здесь они перевозили не только людей, но и разные грузы. Этим транспортом можно бы было воспользоваться, но дядя Вадим или совершенно забыл о нем, или не нужна была ему эта техника. Он намеревался пройти пешком по этим длинным, будто хлева или птичники на колхозных фермах, только во много раз выше, железобетонным корпусам, заполненным двигающимися машинами, горами металлических балок, рельсов, болванок, ползущими кранами, что тащили на своих красноватых, — наверное, от ржавчины — крюках различные грузы.

Харитон ни на шаг не отставал от дяди Вадима. Ему казалось, что он идет по раскаленной сковородке. Приходилось смотреть на земляной пол с широкими масляными разводами, грязновато-липкий и неровный, сплошь утыканный на первый взгляд никому не нужными металлическими шишками и штырями; нужно было следить, чтобы не подставить голову под плывший в воздухе тяжелый кусок металла, поддерживаемый большими крюками на толстых цепях.

Так они переходили из цеха в цех, из одной суеты в другую, пока не очутились в литейном. Что это был он, Харитон мигом догадался — именно о нем Ляна чаще всего рассказывала Харитону и дедушке.

Цех громадный. Глянешь — чуть виднеется в клубах пара и дыма противоположный конец. Высоченный этот цех — застекленные металлические черные переплетения перекрытий видятся как в тумане. И, однако, цех этот чище и светлее других. Не удивительно, что он такой. Ведь именно здесь, как Харитон узнал позже, рождается то, без чего не существовал бы весь этот металлургический гигант. Здесь рождается сталь.

А в самом просторном из цехов, к удивлению Харитона, было почти безлюдно. Возможно, объяснялось это тем, что человек в таком огромном цеху казался маленьким-маленьким. Все здесь было гигантское, циклопически огромное, и только человек смотрелся крошечным, как воробей.

Под высокой крышей медленно двигался мощный кран. Осторожно-расчетливо, деловито катился по крепким рельсам, колеса его еле двигались, в воздухе плыл огромный, какой-то бесформенный кусок металла — для чего такой мог понадобиться? Краном управляла девушка, маленькая, будто синичка, сидевшая под самой крышей в игрушечной, похожей на птичью клетке.

На ватных ногах следовал Харитон за дядей и заметно приотстал, так как Вадим Андреевич, попав в свою стихию, забыл обо всем — о кранах, плывущих над головой, о шуме и свисте, даже о родном племяннике. Он сразу направился к ряду огнедышащих мартенов, а Харитон, вдохнув горячий, кислый, колючий воздух, все медленней и медленней переставлял ноги. Теперь, приблизившись к пышущим огнем чудовищам, в которых он сразу признал печи, Харитон увидел сталеваров. Нет, не мелкими букашками суетились они у дышащих пламенем агрегатов. Показались они Харитону великанами, космонавтами, одетыми в жесткие просоленные робы.

Шаг за шагом приближался Харитон к ряду печей, полыхавших белым огнем, брызжущих из полуоткрытых дверок золотыми искрами. Все вокруг сотрясалось, дышало жаром. Харитон даже вспотел. Он невольно остановился. Вадим Андреевич, неведомо где раздобыв очки и накинув поверх костюма робу, уже стоял возле сталеваров, кричавших ему на ухо. Он тоже что-то выкрикивал, но слов было не разобрать. Харитону только б посмеяться над таким разговором, но какой уж тут смех…

Он стоял поодаль, покачивал головой и думал: вот это печь! Почему-то прежде считал, что она должна хоть чем-то походить на домашнюю печку, ту самую, в которой мать варила кашу. Ничего подобного! Ни тебе петушков на трубе, ни самой трубы, ни припечка. На такой не погреешься, хлеб в такой не испечешь.

Закрываясь рукавицами, — Харитону даже смешно стало: такая жара, а они в рукавицах, словно в зимнюю стужу, — сталевары в чем-то энергично убеждали директора, заглядывали в самое пламя, а вокруг них, будто пчелы на дедовой пасеке, так и вились, так и брызгали горячие искры.

О Харитоне забыли. Он спрятался за круглой болванкой холодного металла, довольный, что его никто не тревожит, и наблюдал за тем, что делается возле печей.

Один из рабочих схватил длинный металлический лом, смело, будто дрессировщик на льва, двинулся к белой раскаленной печи. Харитон зажмурил глаза, но все же увидел, как сразу сверкнуло, из печи полился белый поток, брызнул целый каскад искр, сыпануло горячим градом так, что Харитону показалось, будто этот неудержимый поток достигнет его укрытия, зальет, затопит весь цех. И он не выдержал, отскочил от болванки и, словно резвый заяц, перепрыгивая через кучи металла, бросился прочь, в другой конец цеха, подальше от этой адской струи.

Тут, в дальнем конце, было прохладнее, откуда-то тянуло чистым воздухом. Исчезло ощущение ужаса, который только что пережил Харитон. Его уже не обливало жарким потом, не обжигали белые горячие стены печей, зато обожгло внезапное чувство стыда: перепугался, удрал!.. А еще думал: а что, если б… Соловьятко… Яриська… все бузиновские, все боровские ребята и девчонки увидели? Какой стыд, какой позор!

Стоял, понурившись, не зная, как ему поступить. И все-таки решился — направился к печам. Даже поторопился, чтобы его трусости не заметил дядя Вадим. Небрежно накинув на плечи сталеварскую робу, директор стоял, как и раньше, немного в стороне от печи, извергавшей расплавленную сталь, и сквозь темные очки наблюдал, как льется металл. Затем, вспомнив о Харитоне, он обернулся, двинулся ему навстречу, сбросив на ходу заскорузлую хламиду, и затем снял очки.

— Ну как, Харитон? — улыбнулся одними глазами. — Сила?

— Сила… — беззвучно проговорил Харитон.

Через минуту они вышли из цеха, сели на автопоезд и быстро очутились у проходной.

VIII

Шли дни. Харитон все больше приживался в Новотуржанске, а в семье дяди стал уже своим человеком. В тот день, когда должна была вернуться Ляна, после небольшого семейного совещания решили: Ляну встретит Харитон.

Более приятного поручения придумать было невозможно. Харитон с нетерпением ждал возвращения Ляны, знал, что именно она направит ход его жизни совсем по другому руслу.

В аэропорт его вез Александр Исидорович — шофер не любил, когда его называли Сидоровичем, упорно подчеркивал, что он Исидорович, — человек, твердо уверенный в том, что шофер, взявшись за руль, не имеет права не только слова произнести, но и усмехнуться.

Тетя Клава, вручив Харитону красивый букет — цветы сажала Ляна, — сказала:

— Ляночке ни слова о дедушке! Дома постепенно подготовим… Она у нас очень впечатлительная…

Харитон уже был не тем, что прежде, он привык к новой обстановке и окружению. Ни бескрайняя донецкая степь, ни копры не удивляли его.

Сам не заметил, когда и как успел освоиться на заводе. Его теперь не пугал ни шум, ни грохот. В каждом цеху он начал ощущать железный порядок, полную целесообразность того, что делалось. Сталеплавильный же ему снился, он бредил мощью и таинственно-величественной силой огня, способной творить непостижимое. Часто, увидев сон, в котором все громыхало и кипело, будто в сталеплавильном, он долго не мог заснуть, все думал, стремился представить себя на месте чародеев литейщиков, подружившихся со стальною стихией, взявших над ней власть, накинувших на адский огонь надежную узду.

Несколько дней просидел в комнатке наверху, смотрел через окно на заводские цеха, на трубы, лениво выдыхавшие бледно-розовый пар, не похожий на дым, припоминал все, что видел в цехах, и писал письмо Соловьятку.

Соловьятко, прощаясь с Харитоном и расчувствовавшись, просил писать ему письма. И непременно с такими марками, которые попадали в Боровое лишь на конвертах, приходивших издалека: Соловьятка, имевшего много достоинств и недостатков, одолевал еще и филателистический зуд. Харитона же мало волновало, какую марку прилепить на конверт. А вот о заводе, о том, как на нем плавят сталь, как отливают детальки, что по триста тонн весят, рассказать хотелось. Соловьятко, должно быть, не поверит ни одному слову, но этому удивляться не стоит — ведь и сам Харитон не верил Ляне, когда она рассказывала о заводе.

Письмо у Харитона никак не получалось. В той части, где он описывал полет, донецкую степь и природу, кое-что вышло, а когда доходило до Новотуржанского завода, Харитону недоставало слов.

Харитон понимал, что по такому описанию невозможно представить себе сталеплавильный процесс, но особенно не печалился, знал — особенность этого производства не всякому и не сразу раскрывается, делается понятной. Пообещал Соловьятку написать яснее, когда сам разберется в этом деле, а вдобавок намекнул, что вообще было б лучше, если бы Степанко Черпак не поленился и приехал к Харитону в гости, повидал бы все собственными глазами.

Письмо старательно заклеил, еще и черточки в местах склейки прочертил, чтобы видно было, если кто надумает поинтересоваться их с Соловьятком секретами. Повез это письмо в аэропорт, потому что конверт ему дала тетя Клава такой, что только самолетами перевозят.

В аэропорту Харитон чувствовал себя человеком искушенным. Почтовый ящик заметил еще издалека, не кинулся бегом к нему, а подошел важно, письмо опустил чинно — пусть летит в Боровое и попадет в руки самому Соловьятку. Вот обрадуется-то молодой Черпак! Неделю с письмом по селу носиться будет. Может, и до Бузинного весть о письме от Харитона дойдет, может, про то и Яриська услышит…

По радио сообщили, что самолет, на котором должна прибыть Ляна, приземлился, и Харитон с Александром Исидоровичем подошли к металлическому ограждению, стали ждать ее. О цветах, выращенных самой Ляною, они забыли.

Ляна шла впереди группы пассажиров, еще издали узнала шофера:

— Александр Исидорович, вот я!

Харитона не замечала, очевидно, не ожидала его здесь увидеть. Но, увидев, смешно округлила глаза, обрадовалась:

— Ой, здравствуй, Харик! Ты как здесь оказался, что поделываешь?

— Тебя встречаю, — краснея, сообщил Харитон.

Александр Исидорович забрал у Ляны чемодан, и она целиком завладела Харитоном, засыпала его вопросами, не давая возможности отвечать.

— Как же это ты надумал к нам заявиться? Один или с дедушкой? Ну скажи на милость — Харитон у нас!.. И давно? А как там Земфира? Выросла, наверно?

Харитон и радовался, что встретился с этой неугомонной Ляной, и уже начинал уставать от ее болтовни. Он посматривал на людей: не смеются ли над ними, ведь стыда не оберешься с такой бесцеремонно-говорливой сестричкой…

Слова не произнес, пока шли к машине, а Ляна, видать, и не ждала от него слов, потому что сразу накинулась на шофера:

— Александр Сидорович…

— Исидорович, — поправил тот.

— Александр Исидорович, а почему мама не приехала? Опять занята… А папа дома или в командировке? А что там у нас новенького? Как дедушка Журавлев поживает?

Александр Исидорович не стал отвечать на все эти вопросы, а, как всегда, сел за руль, буркнул «поехали» и запустил мотор.

Впереди сидела Ляна, Харитон сзади. Он заметил увядший букет, поморщился, вызеленил об него новенькие джинсы. Помешкав, произнес:

— Это тебе мама…

Ляна обрадовалась и вялым цветам:

— Ой, мамусенька, ой, мамусенька моя золотая! Не забыла свою непослушную дочку, цветы прислала! Я тоже везла ей такие чудесные розы, но они завяли, стюардесса выбросила в корзинку…

Быстро перешла на другое:

— Слушай, Хор, а цветы, что я у дедушки посадила, растут?

Харитон, услышав о цветах в дедушкином палисаднике, помрачнел:

— Нету там никаких…

Ляна встрепенулась, даже привскочила на сиденье:

— Ну и люди! Я трудилась, я старалась, а они не могли присмотреть за ними…

— Да присматривали… А только когда все цветы срывали, то и твои тоже…

— Варвары! Цветы уничтожать!

— А если надо? Знаешь, сколько цветов тогда было? Со всего села принесли. Дедушки за ними было не видать…

Александр Исидорович счел необходимым предупредить Харитона:

— Харитон! О чем было договорено?

— А о чем? Ну-ка, говорите, не молчите! Александр Исидорович! Секрет? А ну выкладывайте, больше всего на свете люблю секреты!

Александр Исидорович молчал, а Харитон, поняв, что чуть было не проговорился, буркнул:

— Да никаких секретов. Клавдия Макаровна велела сразу тебе преподнести, а я уже в машине…

— Кавалер! — пошутила над ним Ляна, но тут же забыла о цветах. Ее уже интересовало другое: — Как же это ты, Харик, надумал к нам пожаловать? Да еще в такое время? Там, наверное, все в Десне по шейку сидят, а ты в наш благодатный край на солнышко? Что в Боровом нового? Как там Соловьятко, не скучает по мне?

Вопрос за вопросом. Ляну интересовало все, кроме одного: ответов на все эти вопросы или хотя бы на один из них. Но наконец спросила о таком, на что требовалось отвечать, тем более что Харитон и сам все ловил момент, чтобы сообщить об этом.

— Как там моя Земфира взбрыкивает? Наверно, соскучилась, лентяйка, по зефиру?

— Не соскучилась, — хмуро проговорил Харитон и вздохнул.

Ему до сих пор было жаль лосенка — слова о трагической гибели уже были на языке, но Ляна не давала ему рта раскрыть.

— Это почему же? — Девочка снова резко повернулась на сиденье и уставилась на Харитона.

Он посмотрел ей в глаза. И не сразу ответил, как бы удивлялся, будто только сейчас рассмотрел Ляну.

В Боровом девочка была совсем другой — бледнолицей, истощенной, как и всякая школьница в конце учебного года. Теперь Ляна загорела, разрумянилась, пополнела… И такой сделалась нетерпеливой, просто ужас.

— Ну не тяни, говори — почему не соскучилась?

— Потому что нет…

— Я так и знала, что без Ляны никто бедному животному не раздобудет даже зефиринки…

— Да не зефира, а Земфиры нет, — разозлившись, сказал Харитон, ожидая, как это подействует на девочку.

— Как то есть… нет? — У Ляны округлились глаза. — Как нет? А где же она?!

— Убили! — жестко бросил Харитон.

Ляна мгновенно побледнела, глубоко вздохнула. Она не могла понять до конца то, что сказал Харитон.

— Кто убил? За что?

— На мясо… Проклятые браконьеры…

Ляна закусила губку. На глазах у нее заблестели слезы. Она представила Земфиру мертвой, и ей стало невыносимо жаль лосичку. Едва не разрыдалась вслух. И разрыдалась бы, если б гнев не сжал сердце.

— И вы их впустили в зоопарк? Тоже мне юннаты!

Харитон обстоятельно рассказал историю гибели Земфиры. Ляна выслушала молча. Решила, что иначе и не могло быть, потому что эти самые браконьеры, которые только и смотрят, как бы поживиться, не могли упустить подобный случай.

— Эх вы! Надо было не выпускать ее со двора, — сказала с укором, когда Харитон кончил рассказ.

— Но ведь ты же приучила Земфиру убегать со двора, носиться по пастбищу и бродить где-то ночами. Она же дикая…

На сей раз Ляна не нашла весомого аргумента в свое оправдание. Сама чувствовала — в какой-то мере ее действия способствовали гибели Земфиры. Грустно произнесла:

— Бедненькая Земфира! Она, наверное, очень мучилась…

Харитон не был таким сентиментальным, не стал вдаваться в размышления:

— Как бы там ни было, а лосенка нет…

Почти до Новотуржанска в машине царило угнетающее молчание. Ляна переживала, думала. Харитон смотрел на бескрайние донецкие просторы, сравнивая их с придеснянскими далями, скучал по родным лугам и озерам, по зверям, что жили в школьном зоопарке, по яблокам и грушам, уже, пожалуй, созревшим в саду, даже по дедушкиным пчелам, которые теперь, наверно, на колхозной пасеке, потому что дядя Вадим велел передать их туда.

Дома Ляна оживилась, завертелась белкой, оглядела все. Показала Харитону вяз и колесо на нем, рассказала об аистах, высказала надежду, что будущей весной они непременно здесь поселятся — ведь она, Ляна, просто представить себе не может этого колеса без аистов. Потом сварила кофе. Вопреки скептическому предположению Харитона кофе у нее получился прекрасный: черный, ароматный, сладкий и такой вкусный, что Харитон тут же решил — если его каждый день станут угощать таким, он никак возражать не станет. Познакомила Ляна со своим ученическим хозяйством, пообещала, что, когда он будет возвращаться домой, нагрузит его и книгами и журналами с красивыми картинками, а общих тетрадей накупит столько, что всех Соловьяток и юннатов одарить сможет.

— А я в Боровое не поеду, — сказал Харитон только потому, что хотел видеть, как это воспримет Ляна.

— Ну, так живи у нас! — сразу же согласилась девочка. — Места хватит. Ты, верно, шутишь, Харитон?

Напрасно тревожились домашние, напрасно раздумывали отец с матерью, как лучше подойти к впечатлительной дочери, как подготовить ее и сообщить о дедушкиной смерти. Еще до того, как они возвратились домой, Ляна взялась перебирать кучу газет и журналов на отцовском столе, о которых родители в эти дни позабыли, и наткнулась на заводскую ежедневку — ее она почитала больше всех прочих изданий, так как встречала здесь имена и события, которые зачастую ей бывали известны раньше, нежели появлялись на страницах прессы.

Небрежно перебирая страницы «Новотуржанского рабочего», она вдруг увидела черную рамку. Сердце ее тревожно дрогнуло — умер кто-то из тружеников завода. И совсем оборвалось, когда увидела имя папы. А дальше было написано, что ему выражают сочувствие в тяжелом горе — смерти Андрея Ивановича…

Ляна вчитывалась в каждое слово, понимала, о чем идет речь, и все же никак не могла сообразить: для чего это написано?

Неузнаваемым голосом крикнула:

— Харитон, где мой дедушка?!

Харитон от неожиданности онемел. Виновато, с испугом смотрел он на Ляну. И она поняла страшную правду. Поняла, почему у них в доме очутился Харитон, но еще не могла воспринять эту печальную весть так, как ее воспринимают все люди: она не поверила в написанное.

— Харитон! Скажи правду: дедушка умер?

Харитон склонил голову.

— Харитон, посмотри мне в глаза!

— Умер…

Ляне что-то сдавило горло. Она не могла представить себе дедушку Андрея мертвым. Он как будто смотрел на нее немного ласково, немного печально, как в то утро, когда она видела его в последний раз.

Ляна никого не собиралась упрекать в том, что от нее скрыли смерть дедушки. Все это было мелким в сравнении с происшедшим. Она уткнулась лицом в подушку, плечи ее мелко дрожали.

Харитон, хотя и сам не мог сдержать слезы, понимал, что нужно утешить сестренку, а как это сделать, не знал. Вспомнил, что в таких случаях подают воду. Наполнив стакан, приблизился к Ляне, тронул ее за плечо.

Ляна свернулась клубочком, будто испугалась его прикосновения, затем подняла голову, красными от слез глазами взглянула на Харитона:

— Что тебе?

— На́ вот… выпей.

Немного поколебавшись, дрожащей рукой взяла стакан — зубы стучали о стекло. Спустя минуту немного успокоилась. Харитон, поверив в магическую силу воды, и сам утешился, даже почувствовал уверенность, что научился обходиться с людьми, попавшими в беду. Ляна кулачком вытирала глаза.

— Лучше бы я никуда не ездила… — всхлипнула она горестно. — Это дедушка по мне горевал…

Харитон на это ничего не возразил, но засомневался — не мог дедушка Андрей умереть от переживаний, вызванных разлукой с Ляной.

Вскоре, уже совсем придя в себя, Ляна вздохнула:

— Я никогда не забуду нашего дедушку…

Потом, взглянув на Харитона, заявила торжественно:

— И тебя, Харитон, никому в обиду не дам! Я тебе заменю дедушку во всем, во всем… Хочешь?

Харитон и против этого возражать не стал.

IX

Ляна принадлежала к тем людям, у которых слова не расходятся с делом. Харитон почувствовал это, еще когда гостила она в Боровом, а сейчас окончательно убедился в этом. Она сразу же занялась устройством братишки.

— Ты будешь жить в моей комнате, — заявила она.

— А как же ты?

— Найдется место. Переселюсь наверх, там такая комнатка…

— А я в ней уже поселился.

Ляна проверила истинность сказанного. Харитон на самом деле устроился неплохо, даже, можно сказать, хорошо. Каждый его ровесник — подросткам всегда нравится жить самостоятельно — мог ему позавидовать. Ляне эта комнатка тоже была по душе, и она, пользуясь тем, что должна проявить гостеприимство по отношению к Харитону, начала было отстаивать право жить наверху.

Дело перешло в конфликт, который разрешили только родители, вернувшиеся одновременно с работы. По дороге они долго советовались, как повести речь с Ляной о смерти дедушки, но так ни до чего и не договорились.

Ляна встретила их упреком:

— Эх вы, дипломаты! Думаете, я сама не узнаю того, что от меня столь тщательно скрывают! Похоронили дедушку, а Ляне ни слова. Очень хорошо…

Родители переглянулись, бросив осуждающий взгляд на Харитона.

— Не коситесь на Харитона. Он не лучше вас, тоже морочил мне голову. Если бы не газета, то от такой родни правды не дождешься.

Недовольство поведением родителей приглушило печаль по деду, и Ляна, быстро успокоившись, бросилась к маме, принялась ее целовать, затем к отцу. Чмокнула его в щеку, пробормотав:

— У, колючий, хуже ежа!

Сообщила, что поселится наверху, потому что в ее комнате должен жить гость. Клавдия Макаровна развела руками, взглянула на мужа.

— По-моему, Харитон там облюбовал место?

Харитон несмело вступился за собственные права:

— Мне там удобно. А Ляна — девочка…

Тогда Вадим Андреевич повел себя по-директорски:

— Вот что, Ляна, не выдумывай лишнего. Я тебя знаю — наверху ей захотелось. А если мыши?

У Ляны побежали мурашки по коже, она даже содрогнулась — бр-р!.. — но отступила не сразу.

— В таком случае, давай, директор, деньги. Наличными.

— Это зачем же?

— На телефонизацию.

С минуту стояло молчание. Родители переглянулись, а Харитон хмыкнул.

— Какую еще телефонизацию?

— Необходимо наверх провести телефон. Иначе как же будить Харитона?

Вадим Андреевич, улыбаясь, прищурился.

— Что верно, то верно, — согласился он. — Без телефона нельзя. Хорошо, пришлю мастера. Пусть протянет провод и поставит одну из «коробок», что столпились у меня на столе, а то их слишком много.

Ляна категорически возразила:

— Никакого специального телефона! Я куплю игрушечный — не смотри с недоверием, есть такой телефон, — проведем наверх и будем в случае надобности переговариваться. Ты, Харитон, не возражаешь?

Харитону было все равно.

— Ну вот, он согласен. Считаем вопрос решенным.

На следующий день жилищный и телефонный вопросы в доме директора были успешно решены. Ляна с Харитоном побывали в магазине, купили игрушечный телефон, очень похожий на настоящий. Один аппарат установили в комнате Ляны, другой — у Харитона, соединили их проводом в эластичной оболочке, подключили к батарейке и начали первый разговор.

— Алло, алло, вы меня слышите? — спрашивала Ляна.

Харитон слышал хорошо.

— Да, да, я вас слышу. Слушаю вас.

— Вы Харитон Колумбас?

— Он самый, что подтверждается метрикой и табелем.

— С вами говорит ваша сестра и патронесса Ульяна Громовая, но вы меня можете называть просто Ляночка. Возражений нет?

Возражений не было.

На этом разговор не закончился. Если у Харитона слов не находилось, то неисчерпаемый запас их был у Ляны, а поскольку игра в телефон ей поначалу очень понравилась, то и продолжалась не менее часа. Словом, если бы эта телефонная линия соединяла еще и другие точки, то дело могло бы закончиться неприятностями. А так, наговорившись вдоволь, Ляна велела Харитону Колумбасу спускаться вниз, где его минут через десять будет поджидать яичница или горячие сосиски.

Во время еды Ляна впервые за время их знакомства осторожно поинтересовалась успехами Харитона в школе. Харитон, скромно опустив глаза, честно признался, что он звезд с неба не хватает, но и с тройками тоже не знается.

— А какой твой любимый предмет? — допытывалась Ляна.

— Да так, чтобы какой-нибудь особенно… Чтобы слишком мне нравился… вроде все одинаково.

— А какой дается труднее?

Тут уж Харитону раздумывать не пришлось. Вздохнув, он признался:

— Английский замучил… навыдумывают…

Ляна даже запрыгала на стуле. Казалось, что ничего радостнее она никогда не слышала.

— Сэр! Да я ведь английский назубок знаю! Меня абсолютной чемпионкой зовут в классе. Это очень хорошо, что ты отстаешь с инглиш. Теперь я за тебя возьмусь. Ты у меня станешь настоящим спикером.

Харитона подобное обещание не очень обрадовало. Он уже успел убедиться — опека Ляны нелегка. Попытался выторговать право заниматься английским в учебном году, но Ляна и слышать не захотела. Лопотала что-то по-английски, да так быстро, красиво, что ни в Бузиновской, ни в Боровской школах даже учителя так не умели. Харитону от этого радости было мало. Он уже видел, что влип. Пришлось сразу же садиться к столу, браться за книжку, доказывать, что в английском он разбирается не лучше, чем в каком-то другом языке, к примеру французском или немецком.

— Ужас! — вытаращила глаза Ляна. — И чему вас там учат? И как учат?

Харитон виновато опустил голову, стыдился на свет белый смотреть, убедившись, что он и впрямь страшный должник перед обществом, безнадежно отставший в знании того языка, который ему был нужен так же, как игрушечный телефон или опека сестренки.

Только и радовало, что Ляна не принадлежала к категории очень усидчивых девчонок. Помуштровав с часок Харитона, заставив его выучить несколько слов, а главное, добившись их четкого произношения, отправила его наверх.

Не успел он отдышаться и плюхнуться на кушетку, как мягко дзинькнул телефон.

— Я слушаю.

— Мистер Колумбас?

— Я-а…

— Хау ду ю ду, мистер Колумбас?

— Гав-гав…

Ляна лопотала по-английски, и сердилась, и выговаривала «мистеру», а Харитон безнадежно молчал, не понимая в ее речи ни единого слова. Быстро переключившись с английского на родной язык, она приказала:

— А теперь, мистер, надевайте камзол и спускайтесь вниз, пойдем в город. Наконец я вас, дорогой кузен, имею возможность показать свету.

Что такое «камзол», Харитон не знал, но, подумав, решил: это не что иное, как узенькие штаны — джинсы с кармашками позади, которые ему полюбились. Наспех одевшись и сообщив по телефону о готовности, спустился со своей верхотуры.

Ляночка тоже принарядилась, будто на танцы, надела белоснежное платьице с пышными оборками.

— Ну, как он смотрится со стороны, товарищ Колумбас? — стала она вертеть во все стороны Харитона. — Не стыдно будет показаться на люди?

Покорный Харитон краснел и шмыгал носом. Хоть и не по нутру был ему этот осмотр, однако вынужден был подчиниться — ничего не поделаешь, коль попал под опеку такой особы, как Ляна.

Солидно шествовали они улицами Новотуржанска, теми улицами, которых пока не знал еще Харитон, и Ляна охотно и увлеченно рассказывала ему, где и что находится и почему именно здесь, а не в другом месте. Показала ему школу, где учится, где теперь и Харитон станет набираться знаний. Однако надолго возле школы они не задержались, так как Ляна вполне резонно пояснила:

— За зиму налюбуешься, обойдешь все классы и коридоры. Тем более, я знаю, не очень-то вас, мальчишек, школа привлекает…

И откуда ей знать это, удивляется Харитон, — не девчонка, а какая-то пройдоха, все она знает, все понимает, такую в себе силу имеет, что даже он, непокорный Харитон, ей подчиняется.

Новотуржанск не из тех городов, где с рассвета до полуночи по улицам снуют люди. Новотуржанцы народ деловой, каждый занят. У них нет времени торчать на улице или слоняться от нечего делать. Ляна с Харитоном были чуть ли не единственными прохожими. Они упорно держались затененной стороны улицы — ведь на солнце недолго вытерпишь.

И все же Ляна повстречала нескольких знакомых. Первой появилась из палисадника худощавая школьница в пестрой «размахайке» и с белой шляпкой на голове. Она смотрела из-под руки на прохожих, ее интересовал молодой человек, на Ляну она даже не глянула. Убедившись, что молодой человек ей незнаком, она направилась в дом. Ляна окликнула ее:

— Сурмачева! Почему улепетываешь?

Сурмачева радостно пошла ей навстречу:

— Лянка, я тебя совсем не узнала!

— Милочка моя, ты, я знаю, рядом с хлопцами девчат никогда не видишь.

Сурмачева вспыхнула, словно георгин, но ни возражать, ни обижаться не стала.

— Вернулась?

— Как видишь…

— У тебя дедушка…

Ляна грустно склонила голову:

— У нас большое горе…

— И наша бабуся хворает. Я так боюсь…

Некоторое время девочки стояли опечаленные. Харитон смотрел под ноги, не зная, как себя вести в таких случаях.

Первой опомнилась Ляна. Отогнав грусть, переключилась на Харитона:

— Познакомься, Люба. Это мой братишка. Он теперь будет жить у нас и учиться в нашей школе. Смотри не обижай моего Харитона, он такой, что обиды не потерпит.

Люба исподлобья зыркнула на Харитона. Он тоже посмотрел на нее, отметив, что она могла бы быть даже красивой, если бы не такая худоба и хоть немного согнала бы с носу эти рыжие веснушки. Не понял Харитон, что именно веснушки делали ее личико симпатичным и милым.

Расстались быстро, потому что и говорить-то, собственно, было не о чем. Знакомство состоялось, а теперь — у каждого свои дела: Люба осталась у калитки, Ляна повела Харитона дальше.

Харитон шел неохотно, чувствуя себя как бы на поводу у Ляны, будто шел он не по собственной воле, а кто-то тянул его на веревке. Ляна бойко поглядывала по сторонам. Харитону это не нравилось. Подозревал: она его водит нарочно, хочет похвастаться, что заимела подвластного себе человека, о котором должна заботиться и которого должна опекать.

Из-за угла показался парнишка в старенькой, неопределенного цвета майке и таких штанах, что просто удивительно, как он их натянул. Ляна очень обрадовалась ему:

— Эй, Чупринский! Салют, старина!

— Салют! — прошепелявил, поморщившись, «старина» и смерил Харитона взглядом с головы до ног.

— Чего смотришь-то? Знакомьтесь! Это мой брат Харитон, будет теперь учиться в нашем классе.

— Не возражаю.

Ляна насмешливо фыркнула и сочла необходимым предупредить:

— Ты мне смотри, не задирайся с ним! У него кулаки крепкие, он у себя в селе спортом занимался.

Чупринский еще раз бросил критический взгляд на Харитона, сплюнул сквозь зубы и произнес:

— И то дело.

Ляна спросила, открыт ли магазин культтоваров.

— Не интересовался, — коротко отозвался Чупринский.

— Ох, Чупринский, равнодушие не доведет тебя до добра! Скоро занятия, а его культмаг не интересует. Или ты уже достал все учебники?

— Достанешь, а потом учи…

Чупринский, чуть мешковатый, чуть чудаковатый, не лишен был чувства юмора, но выдавал его скупыми, совсем крохотными дозами.

— Ну, будь здоров, Чуприк! Встретимся еще на школьных меридианах!

— Хочешь не хочешь, а придется… — пожал плечами Чупринский.

В магазине встретили еще нескольких учеников, среди них двух или трех восьмиклассников. Ляна и с ними знакомила Харитона, предупреждала, что в обиду брата не даст и будет защищать его всеми дозволенными и недозволенными способами. Восьмиклассники снисходительно улыбались, бесцеремонно рассматривали Харитона, ни о чем не расспрашивали, не выказывая ни дружелюбия, ни враждебности. Учебников, интересовавших Ляну, в магазине не оказалось, и она кружными улицами повела брата домой. Пообещала завтра свести на завод и показать ему все по-своему, потому что у папы времени нет, чтобы как следует ознакомить гостей со своим хозяйством.

Ляна взялась следить за одеждой Харитона, чтобы ходил опрятным и одет был по-человечески. Велела подать ей штаны и рубашку, налила в таз воды, выстирала как умела и повесила на веревке в саду под яблоней — пусть сохнут. Смотрел на ее работу Харитон и не знал, радоваться или горевать от такой опеки.

На следующее утро Ляна позвонила ему рано, но Харитон уже не спал. Сидел у окна, смотрел в туманную даль, едва различал чуть заметный ряд заводских труб. В мыслях же был далеко, у Десны. Бродил по лугам, заглядывал в клетки зверей. Вздыхал сокрушенно — все чудесное, дорогое осталось там, за высокими холмами, до него Харитону уже не дойти, не долететь. Здесь его новый дом, здесь его родня…

Услышав звонок, вздрогнул — он и ждал его и побаивался. Ляна ему нравилась. Трогали ее заботы о нем, но в то же время она связывала его по рукам и ногам и — он чувствовал это — неумолимо и решительно подчиняла собственной воле.

— Хау ду ю ду, мистер Колумбас, гуд монинг! — пропело в трубке.

Харитон обрадовался: понял все дословно, значит, разбирается в английском не хуже других. От радости у него отнялась речь, и Ляна крикнула просто, по-русски:

— Спускайся, Харик, с неба. Позавтракаем и побежим на завод! Товарищ директор подошлет транспорт.

Завтрак устроила за семейным столом, как всегда деловито, на скорую руку — ведь все постоянно куда-то спешили. Харитону, привыкшему есть на ходу, это было по нраву. Но настроение испортила Ляна, которая теперь неотступно следила за ним, замечала каждое движение и, если он делал что-нибудь не так, как ей хотелось, бесцеремонно заявляла:

— Милый кузен, вы неправильно держите нож и вилку. С королевского бала вас турнули бы в шею.

Харитон, расправлявшийся с куском жаркого и макаронами, не сразу сообразил, что это именно его могли бы прогнать с бала, о котором он не имел ни малейшего понятия. Но Ляна никогда не останавливалась на полпути. Решительно обратила его внимание на то, как надо правильно держать нож и вилку.

— Вилку возьми в левую руку, а нож держи в правой. Вот так, смотри сюда… правильно, правильно! А теперь, придерживая вилкой край бифштекса, отрезай кусок — вот, правильно — и клади в рот. Хорошо, только не надо широко рот раскрывать, ясно?

Харитон, ученик способный, сразу усвоил урок: работал умело, хотя и не совсем ловко, работал и правой и левой. Но бифштекс для него утратил всякий вкус, а когда закончил завтрак, показалось, что вышел из бани, до того раскраснелся и распарился. Нет, думал он про себя, если так дело пойдет и дальше, то придется от этой науки бежать куда глаза глядят; лучше остаться неучем, чем добывать знания такой ценой. Еще хорошо, что дядя Вадим и тетя Клава всего этого не слышат, а то хоть сквозь землю провались.

На этот раз экскурсоводом Харитона была Ляна. Едва вошли на территорию завода, Харитон позабыл обо всех неприятностях; за завтраком он забыл, что Ляна ровесница и одноклассница, — теперь она стала его руководительницей.

Ляна знала все как свои пять пальцев. Харитон не отставал от нее ни на шаг. Не боясь упасть в ее глазах, расспрашивал обо всем, словно школяр-первоклассник. А она и сама не упускала случая рассказать, что именно делается в данном цеху, для чего это нужно и какое место занимает он в общем производстве. Перебегали из цеха в цех, иногда пользовались заводским грузовым транспортом. Ляну тут знали все. Она тоже всех знала и смело обращалась к каждому, расспрашивала о здоровье, о делах, но временем не злоупотребляла — хорошо понимала, что каждый занят делом.

Пристальное внимание Харитона снова привлек сталеплавильный цех, бессемеры, в которых кипела сталь, где клокотало и пузырилось, откуда брызгало и дышало жаром. На этот раз парнишку обрядили в брезентовую робу, дали защитные очки, и он уже стоял совсем близко у печи, смотрел на белое кипение, наблюдал за работой сталеваров.

Сегодня подъемный кран поднял вверх трехсоттонную деталь из земляной формы, медленно понес ее в другой конец цеха, на шлифовочный стан. Именно здесь и задержались Харитон с Ляной, не в силах оторвать взгляд от необычной картины. Могучий красавец, похожий на обычную гигантскую раму, с которой спускались толстые цепи с крюками, легко, словно игрушку, нес тяжелую глыбу. Она была продолговатой, на первый взгляд ни к чему не пригодной, необработанной, перепачканной землей, с шипами и выступами. Но, как говорила Ляна, без такой вот глыбы сейчас невозможно построить ни одной мощной электростанции. Харитон верил, хотя и не мог представить, где и как можно использовать эту несуразную махину.

Кран двигался почти незаметно, глыба плыла по цеху, перемещаясь куда следовало. Ляна и Харитон молча шли поодаль, смотрели широко раскрытыми глазами, боясь, что эта громада вот-вот сорвется и грохнется на пол. Ничего подобного не случилось. Деталь доплыла до конца цеха, кран осторожно опустил ее на землю, откатился в сторону. Вместо него подъехал другой, не менее мощный, захватил «детальку» своими крюками и, подняв, поволок в соседний цех.

Пока стальное чудовище подтаскивали к могучему станку, Харитон и Ляна уже на другом станке разглядели такую же стальную глыбу, почти отшлифованную, блестящую и красивую.

Ляна охотно объясняла, что из нескольких таких деталей, собранных вместе, на электростанции устроят удобное гнездо для турбины, в котором начнет она вращаться неуловимо для глаза и станет вырабатывать электроэнергию. И чем больше таких деталей отольют металлурги, тем больше построят энергетики мощных электростанций.

Харитону постепенно становилось яснее все то, что он видел, переставало быть непонятным, по-новому входило в его сознание. Он вырастал в собственных глазах: вот куда прибыл Харитон Колумбас, вот к чему присматривается. Да если бы в Боровом об этом узнали, ни за что не поверили бы!

Домой возвращались усталые, притихшие и счастливые. Харитон задумался. Ему почему-то показалось, что не Ляна шагает с ним рядом, а тихо ступает Яриська. Он удивлялся:

— И как это они удерживают в печах такое страшилище? Оно будто и не железное, когда жидкое. А ну если печь развалится, если выплеснется все это да разольется, как паводок? Чудеса…

Ляна смотрела-смотрела на него, щурилась-щурилась и все же высказалась вслух:

— Какой же ты, Харик… темный! Паводком… Что тут тебе, Десна, что ль?

I

Он не сразу вошел в жизнь Харитона. После Андрея Ивановича трудно было кому-либо завладеть его сердцем. Такого дедушку, как Андрей Иванович, на всем белом свете не найдешь, нигде не встретишь.

Поэтому Макар Ерофеевич не сразу заинтересовал Харитона. Жил-был дед Макар, Ляна души в нем не чаяла. Наверное, интересным человеком он был, этот высокий, худощавый, словно высушенный у сталеплавильных печей дед. Заслуженный Лянин дедушка имел Золотую Звезду, но ее не носил, может быть, потому, что одевался легко и просто: штаны вроде лубяных и серая рубаха — по-домашнему обряжался Макар Ерофеевич, даже когда усаживался за руль своего «Москвича».

То, что дедушка был владельцем самой настоящей машины, что сам ею управлял, больше всего и заинтересовало Харитона. Все его внимание сосредоточилось на «Москвиче», не на деде. Дедушка оказался вроде придатка к машине. Харитон был немало удивлен, когда узнал, что «Москвич» — собственность деда. Ни в Бузинном, ни в Боровом обладателей собственных машин не было.

Вскоре после возвращения Ляны с юга к директорскому дому подкатил запыленный, кофейного цвета «Москвич», за рулем которого сидел дедушка Макар. Машина была тесновата для высокого, костистого старика — что поделаешь, приходилось немного сгибать ноги. Неторопливо, как делал всякое дело, крутил он баранку.

Степенно вышел дед из кабины, осторожно прикрыл дверцу, деловито обошел вокруг, заглянул под кузов, поднял капот, осмотрел мотор, закрыл машину и только тогда взялся за щеколду калитки.

Харитон видел все это со своей верхотуры, но сначала не узнал дедушку Ляны, не поверил, что он мог сидеть за рулем.

Макар Ерофеевич медленно прошел двориком, заглянул в огород, внимательно оглядел деревья, грядки, на которых тетя Клава посадила огурцы и помидоры.

Ляна хозяйничала в столовой. Не видя дедушку, тоненько напевала, а когда он ее окликнул, вскрикнула чайкой, выскочила во двор, залилась звонким смехом, залепетала, ласкаясь к деду. Потом подняла шум:

— Эй, Харитон! Слезай со своего чердака, дедушка Макар приехал, кататься поедем!

Только тут Харитон смекнул, что «Москвич» может стать для него доступным. Сердце его радостно встрепенулось, и он не сошел, а слетел вниз подобно матросам, что перелетают на корабле с палубы на палубу, и вмиг очутился во дворе.

Макар Ерофеевич улыбнулся. Веселые, молодые глаза его хитро поблескивали, а морщины так густо бороздили загорелое лицо, что, казалось, кроме них, больше ничего на нем и не было. Впервые заметил Харитон, что лицо у дедушки ласковое и что морщинки не такой уж большой недостаток, напротив — эти симпатичные морщинки придают его лицу какую-то особую привлекательность.

Дед Макар торжественно провозгласил:

— Так что, молодые люди, ежели вам не противопоказана компания деда Макара, ежели вам с ним не будет скучно и устраивает такой транспорт, как дедов драндулет, то имеется, как говорят в народе, такое предложение — прокатиться до Донца и проверить, не появились ли там первые грибки, маслята например. Ну как?

Ляна, услышав это, запрыгала посреди двора, захлопала в ладоши, поглядывала то на деда, то на Харитона, выкрикивала:

— Едем, едем, едем!

— А Харитон? — полюбопытствовал дедушка.

— Харик не какой-нибудь истукан, он только и мечтает о путешествиях. Верно ведь, Харик? Ну, не молчи!

Харитон, может, и не молчал бы, да ведь разве вставишь слово, когда говорит Ляна?

Она все за него решала, уверенная, что, подобно волшебнику, на расстоянии читает и угадывает его мысли, желания.

— Только, Харитон, надень тапочки, брюки и рубашку с рукавами, а то в лесу полно боярышника, барбариса и других колючек, весь обдерешься. Беги скорее, а вы, дедуся, подождите. Я быстренько, надо же с собой чего-нибудь прихватить… Огурцов свежих, помидорчиков. Я этого Харитона знаю — не успеем до реки доехать, а он уже есть захочет. Все они, мужчины, одинаковы… А для вас, дедуля, взять кофе в термосе? Пива вам нельзя за рулем, а кофе или чаю прихвачу…

Макар Ерофеевич усмехался, не перебивал ее, потому что он, как и все деды на свете, без памяти любил внучку, и каждое ее слово, даже такое, которое Харитон считал большой глупостью, ему казалось остроумным, значительным.

Ляна расположилась на переднем сиденье, рядом с дедушкой. Харитон на это место не претендовал, сожалея, конечно, что не сидит впереди — оттуда виднее, а ему не хотелось ничего пропустить.

Дедушка Макар мастерски управлял машиной: она как бы сама катилась, мягко, плавно. Не любил Макар Ерофеевич быстрой езды, это Харитон понял сразу. Вскоре они выбрались из поселка, выехали в степь, покатили шоссейной дорогой, ведущей куда-то в степную даль. Мимо, навстречу им неслись тяжело нагруженные грузовики, летели «Волги» и такие же, как у них, «Москвичи». Впереди покачивались бесконечной чередой машины, за ними тянулся длинный подвижный хвост.

Дед Макар и Ляна на это не обращали внимания, а для, Харитона все было новым, необычным и как будто не настоящим. Ему было понятно, что бежали рядом грузовики и легковушки, управляемые профессиональными шоферами, ведь иначе и не могло быть. Но вот чтобы так старик катил, да еще на собственном «Москвиче» — подобного Харитон себе представить не мог. Он сидел на заднем сиденье, подсчитывал встречные машины, старался охватить взглядом степные дали и одним ухом прислушивался к разглагольствованиям Ляны.

— Дедушка, а вы нас с Харитоном научите рулить? Вы знаете, дедушка, мне так хочется водить машину, так хочется, что даже во сне снится! И Харитон, я знаю, тоже не прочь пошоферить, хотя и не говорит об этом. А я по глазам вижу. Он только такой скромный, что не попросит, а сам хочет. Все ребята мечтают быть шоферами, но кто им доверит машину? Они сумасшедшие, они сразу лихачат, а мы, девочки, совершенно другие, делаем все серьезно. Хотя, правда, и Харик наш молодец, не зарывается. Ну, а если только попробует — сразу поставлю на место…

Говорилось не совсем приятное для Харитона, но все окружающее, вся гамма чувств, живших в его сердце, заглушала Лянину болтовню, он ее слышал как бы сквозь сон, даже согласен был с Ляной, что ему и в самом деле больше всего хотелось бы самому водить машину. Не вникая в стрекотню Ляны, он представлял, как бы оно выглядело, если бы он, Харитон, сидя за рулем, вот на таком «Москвиче» прикатил бы песчаной улицей, волоча за собой хвост пыли, в Боровое… или лучше в Бузинное. В Бузинном долго бы не задержался, свернул бы на дорогу, что ведет к лесной хате, подкатил бы к сторожке, оглушив ревом сирены Тузика и Рекса; они сразу, подобрав хвосты, спрятались бы под сарай, а на веранду бы выскочила Яриська, за ней Митько, узнали бы Харитона, подбежали к машине; Яриська стояла бы ни жива ни мертва, сцепив руки, а Митько сразу же попросился б в машину. Харитон великодушно распахнул бы перед ними дверцы, сказал: «Садитесь, чего уж там…» Покатили бы лесными дорогами, распугали бы лесных обитателей, полюбовались лесными полянами, побродили б в лесных чащах. Да, неплохо бы научиться водить «Москвич», а еще лучше прикатить на нем в далекие придеснянские края…

Харитон вздохнул, прогнал от себя прекрасные видения, посмотрел туда, где простиралась ровная лента шоссе, где на горизонте вдруг появилось нечто похожее на дождевую тучу. И тут же догадался, что это не туча, а та самая дубрава, о которой говорила Ляна.

Дед Макар следил за дорогой, цепко держась за руль. Харитон видел дедову морщинистую шею, загорелую до черноты, седые, зеленоватые волосы и про себя удивлялся — такой старый с виду и так молодо держится. А Ляна тарахтела о том, что, когда они с Харитоном вырастут, техника достигнет уровня, при котором человек ничего, делать не будет без помощи механизмов и собственная автомашина станет такой же необходимостью, как обычная самописка или расческа. Харитон, слушая эту фантастику, пренебрежительно фыркал — ведь на подобное фантазирование способны только такие несерьезные люди, как Ляна, но не перечил, потому что ему нравились Лянины рассуждения. Его снова обуревали мечты, он представлял себя за рулем, дороги вновь вели его к далекой лесной сторожке. Только на этот раз он был уже взрослым и встречала его тоже взрослая Яриська. Она стояла перед ним, виновато потупившись, не зная, как оправдаться в том, что когда-то столь сильно обидела Харитона.

Преодолев высокий холм, машина сначала бежала по косогору, потом спустилась в котловину. Харитон так и не заметил, когда на дне котловины вдруг возник сказочный лес, блеснула кривая полоска реки. Только теперь понял — то, что он раньше принимал за черту леса, — продолжение той же бескрайней степи, а то, что дедушка называл дубравой, оказалось зеленой полосой в пойме реки, того самого Донца, о котором он слышал, живя на Десне, читал в учебниках.

Дед Макар подтвердил Харитонову догадку:

— Вон он, наш Донец, Харитон. Не Днипро, а тоже река…

Харитон промолчал, хотя полностью был согласен с дедушкой.

— Ой, дедуся, разве можно Донец равнять с Днепром. Днепр — это чудо, краса и величие, а Донец узенький. Вот если бы вы повидали Десну…

К удивлению Харитона, дедусь ответил:

— Почему не видал? Мы, Журавлевы, тоже с Десны. На Десне, внучка, родились, а то где ж?

Харитон собственным ушам не поверил, думал, морочит голову Лянин дедушка. Привык к тому, что старшие почему-то любят привирать младшим.

Машина тем временем достигла реки, проскочила мост. Харитон залюбовался не широким, но таким тихим и красивым Донцом, что у него даже под сердцем заныло — будто на Десну попал. За Донцом дед Макар сбавил скорость и, крутнув руль, свернул в сторону, выехал на полевую дорогу. Вскоре нырнули в лесную сень, попетляли узенькой дорожкой, укатанной многими колесами. Ехали долго, пока не очутились на просторной поляне, на краю которой виднелся густой зеленый камыш, а, за ним синел Донец, приветливый, ласковый.

Здесь стояло, замаскировавшись в кустах, несколько легковушек. Людей не было видно, только в камыше маячила чья-то соломенная шляпа да взвивалось не то ореховое, не то бамбуковое удилище. Дедушка выбрал местечко поукромней, поставил «Москвич» в холодок, скомандовал:

— Вот и приехали, вытряхивайтесь, воробьята!

— Вытряхиваемся! — крикнула Ляна и первой очутилась на поляне.

Они сидели в примятой траве, недалеко от воды, и слушали рассказ дедушки.

— Мы, Журавлевы, с Десны, — подтвердил прежнее, неожиданное даже для Ляны сообщение дедушка. — Не всегда Журавлевы жили в Донбассе.

Харитон молча слушал и представлял себе великую и необъятную землю. Десна, Бузинное, Боровое — это лишь точки, мало заметные, невероятно красивые, такие родные, неприметные уголки нашей земли.

Десна течет в Днепр с севера через леса и неоглядные просторы за пределами Украины, из глуби России.

Есть в глубине великой России, где-то на Брянщине, в лесных чащах, в зеленой деснянской пойме, село Журавли. Вот где в начале века родился Макар Ерофеевич Журавлев. У них там почти все Журавлевы. И все малоземельные. Немного там земельных угодий, да к тому же их еще и богачи захватили. У деда Ерофея Журавлева земли было мало, а сыновей много. Негде им было приложить руки, шли внаем, потому что если не заработаешь, то за долгую зиму помрешь в своих Журавлях. Меньшие отправлялись на заработки куда-нибудь поближе, а старший брат Макара пошел с людьми невесть куда — в Донбасс: ходили слухи, что там кузнецы хорошо зарабатывают, а Журавлевы в своем родном селе слыли кузнецами-умельцами. Ковали Журавлевы, а если бы не ковали, то не прокормились бы на земле, хоть и рыбкой из Десны и зверем лесным промышляли.

— Уже через год, то ли два старший брат с заработков вернулся. Не узнали в Журавлях нашего Демьяна. Одет по-городскому, в сапогах, с деньгами в кармане, с гармонью — на золотую жилу напал. Рассказал родителям, что́ и как: в том Донбассе столько работы, что трудовому человеку, ежели он мастеровой да не ленив, озолотиться можно. Не думая долго, наш родитель велел собираться всему семейству, повел нас в незнакомый край Донбасс. Так что мне будто во сне привиделась Десна, остались в памяти синие озера и непроходимые грибные леса. Мне было лет десять — двенадцать, когда меня вывезли из Журавлей. Стоят они над Десной, не опустели, ведь другие Журавлевы остались там, а мы ушли в свет. Мы, Журавлевы, цепкие, вроде дерева. Где ни осядем, там и укоренимся, потому как руки у нас не ленивые, ко всякому делу привычные и до всего хваткие. Долго наш родитель бродил по Донбассу, всякой работы испробовал, не озолотились мы тут, но живы остались, пока не осели в той долине, где и сейчас живем, на нашей улице Журавлевых. Хорошо тут, как на Десне: Донец поблизости протекает, а главное — дело всю жизнь рукам было, да еще какое! Если б не старость, не видать бы ему конца, а так ничего не поделаешь — отработал свое, теперь ваша очередь, дорогие внучата мои…

Харитон слушал дедов рассказ, будто сказку, улавливая в нем что-то общее со своею судьбой, и чувствовал, что этот малознакомый морщинистый дед, так не похожий на Андрея Ивановича, оказывается, тоже близок ему по судьбе, по местам, где рос, по мыслям. Деда Макара подростком оторвали от Десны, жизнь оторвала, сам он никогда не покинул бы тех зеленых чащ, грибных лесов и голубых озер в деснянской пойме. Ни за что не покинул бы по собственной воле всего того родного, знакомого и Харитон. Но жизнь так сложна, так неожиданна в своих поворотах, что человек иногда должен оставить родной угол и искать другой. Харитон частенько думал: а может, зря он оставил Десну? Может, не стоило сопротивляться той тяге, что иногда, неожиданно всколыхнувши сердце, так влекла его в родные места? Разве ему не нашлось бы там дела, не нашлось бы добрых людей, которые приголубили бы его, пристроили?

К какому же делу он мог там прилепиться? Даже Харитон в свои неполные пятнадцать лет понимал, что в Бузинном и в Боровом ему, как и многим его ровесникам, настоящего дела не найдется. Жизнь прожить — не поле перейти. Жизнь прожить — это получить какую-то профессию, трудом своим людей удивить. Это он твердо усвоил от деда Андрея. Помнил, что дедушкин сын, дядя Вадим, хоть и родился в селе, а настоящее дело нашел в городе, в Донбассе. Дедушка Андрей мечтал о том, что и Харитон, окончив школу, пойдет в люди за высокой наукой. Оборвалась мечта…

Что-то общее, близкое, оказалось у Харитона и деда Макара. Что-то родное. Присмотрелся к нему — не такой уж он и худой, и морщинки на лице не так глубоки, а глаза ласковые и добрые, красивые у деда глаза, а главное — умные, доброжелательные.

Ляна носилась по берегу, словно белка, раз пять прыгала в воду — никак накупаться не могла, а Харитон ни на шаг не отходил от деда, внимательно слушал его. Макар Ерофеевич, видя, что рассказ увлек Харитона, говорил от души, с чуть заметной улыбкой, с той сердечной нежностью, с какой только старые люди умеют вспоминать свое давно минувшее детство.

— Ты, Харитон, держись нас. Журавлевы люди мастеровые, серьезные, с ними не заскучаешь, не пропадешь. Где бы мы ни были, где бы ни гибли — под землей, в воде, в небе, в танках горели, — а вот живем, разрастаемся, наш род с корнем не вырвешь. Род наш могучий, здоровый…

Вроде бы книжно выражал свои мысли дедушка Макар, но Харитон сердцем чувствовал — правду говорит дед. Именно на таких, как он, держится все на свете. А разве дедушка Андрей исчез совсем? Его нет, но есть Харитон, есть Ляна, есть дядя Вадим, а значит, существует тот чудесный мир, живший в душе дедушки Андрея, и он сам навсегда остался среди людей.

Ничего не сказал Харитон, но решил, что твердо будет держаться деда Макара — ведь с ним ему и хорошо и спокойно на сердце.

II

Везло Харитону на хороших дедов.

С того дня, как они впервые совершили прогулку на «Москвиче», Харитон стал частым гостем у деда Макара. Даже комнатка в доме директора завода не привлекала его так, как усадьба Журавлевых, особенно — приземистая хатка, в которой зимой сберегался весь огородный и садовый инвентарь, а в летнюю пору жил Макар Ерофеевич.

Дед Макар взрастил чудесный сад, один из тех садов, что почти не видны с улицы, но роскошный и богатый, если войти в него. Просторный кирпичный дом, построенный лет через десять после войны, красовался на месте прежней полуземлянки. В войну фашисты как раз по улице Журавлевых держали линию обороны, поэтому здесь не осталось не то что какой-нибудь хатки, а даже деревца. Когда захватчиков выбили из укреплений и погнали на запад, вернулась на родное пепелище семья Макара Ерофеевича. Вырыли в овражке землянку и стали ждать возвращения хозяина.

Макар Ерофеевич на фронте не был. Он не разлучался со своим заводом, который в первые месяцы войны эвакуировали в глубь страны, под Магнитогорск. На новом месте Макар Ерофеевич сразу взялся за сталеплавильное дело — фронт требовал металла. Так и лил всю войну сталь донецкий рабочий Макар Журавлев. Домашние не успели эвакуироваться, поэтому так и жил возле печи, и всего радостей, что верные друзья его, подручные сталевары Иван Иванович Копытко да Кузьма Степанович Степанов, были рядом.

Как только освободили от врага Донбасс, вернулся домой Макар Ерофеевич, а с ним Иван Иванович и Кузьма Степанович. Поселились рядом — семья Ерофеевича на старом месте, а Копытко со Степановым заняли участки тут же, заровняли окопы, вырыли тесные землянки.

Копытко был не только сталеваром-умельцем, но и отцовскую влюбленность в сады сберег — переселился во время революции в Донбасс с Полтавщины, из урожайного пшенично-садового края. На Полтавщине безземельный Копытко мечтал о саде, а перед войной в Донбассе не успел заняться любимым делом. Поэтому, вернувшись с Урала, все свободное время отдавал садоводству. На склоне холма, изрезанного канавами от талых вешних вод, заложил Иван Иванович сад. Каких только яблонь и груш, вишен и черешен, слив и абрикосов не насажал в нем! Деревья сажал густо, метрах в двух друг от друга. Боялся, что не все приживутся и сад будет редким, а они укоренились, в рост пошли под благодатным донбасским солнцем да под теплыми руками Копытко, и лет через пять сад так разросся, что даже прореживать пришлось, «ремонтировать», как выражался Копытко.

Макар Ерофеевич сперва добродушно посмеивался над увлечением друга, а Кузьма Степанович какие только доводы не отыскивал, чтобы опорочить это занятие, — ничего не вышло.

В одну весну, когда зацвел сад Копытко, распустился под весенним солнцем, распространяя аромат яблоневого цветенья, все люди, сколько их жило на улице Журавлевых, вечерами и утрами собирались возле дома садовника, зачарованно любовались этим цветением, вдыхали неповторимые запахи, многозначительно повторяли: «Вот это да!»

На следующую весну занялся садоводством и сталевар Макар Журавлев. За лето удобрил за домом землю, заровнял канавы, а осенью с помощью Копытко посадил деревца.

Сад рос, как говорится, не по дням, а по часам. Поначалу был неприметный: кустились неказистые яблоньки, тянулись, как прутья, вверх груши, правда, черешни закучерявились быстро, через год-два. Потом сад укоренился, вошел в силу, и спустя каких-нибудь три-четыре года погнало его в рост, потянулся он к горячему солнцу, пил в летнюю жару живительную влагу, щедро поставляемую хозяином.

Кузьма Степанович упорно не признавал садоводство. Степанов — выходец из Чувашии, а чуваши никогда садоводству внимания не уделяли. Зато прекрасно растут там малина, смородина, крыжовник и всякие другие ягоды. Вот ими и увлекся Степанов.

Шло время. На месте землянок встали просторные и удобные кирпичные дома, выровнялась на околице поселка широкая улица, назвали ее улицей Журавлевых, потому что жили здесь Журавлевы, те самые, что не только мастерски варили сталь, но и героически защищали родную землю.

Сады разрастались, ягодники плодоносили, солнце светило, зимы сменялись веснами, все на свете казалось устоявшимся, прочным, разве что на лице сталевара Макара Ерофеевича и его друзей Ивана Ивановича и Кузьмы Степановича с каждым годом появлялось все больше морщинок и становились они все глубже. Время неприметно, но неуклонно старило неразлучных друзей, привело их к тому дню, когда хочешь не хочешь, а пришлось идти на заслуженный отдых. Передали свои рабочие места молодым сталеварам, а сами как начали вместе, так вместе и вышли на пенсию, потому что иначе не могли: работали вместе и на отдых тоже сообща.

Подружившись с дедом Макаром, Харитон вскоре познакомился и с Иваном Ивановичем и с Кузьмой Степановичем. Трудно было определить возраст Ивана Ивановича. Маленький, круглый, как арбуз, круглолицый и круглоголовый, был он смешлив, не разучился удивляться, излучал доброту и душевность, и кто знает, сколько лет носил по земле свое не очень подвижное тело.

— Ну, ты, Ванько, — его только так называли друзья, — молодец! — потешался немногословный чуваш, любовно глядя на круглого, как мяч, Копытко. — Это только тут, на юге, на мягких булках да на грушах-гнилушках, могут вырастать такие люди, как ты.

— А что ж, растем, всяко растем, — щурил круглые ясные глаза Копытко. — Наш брат — что садовое дерево: только его посади, воды вволю дай, солнца, слово хорошее молви, он и растет. Человек, он главным образом тогда раскрывается, когда ему хорошо, когда ему солнце светит. Вон, гляди, Кузьма, какова жизнь настала. Кабы не старость — живи да радуйся!

Макар Ерофеевич — тот философски на жизнь смотрел.

— Много захотели, хлопцы, — жить бесконечно и радоваться. Такого не бывает. В жизни, как и на заводе, свой четкий порядок. Пожил свое, оттрудился — другому уступи место, пусть и другие поживут. Вот таким, как Харитон, скоро время придет себя показать, а с вас хватит.

Каждый вечер деды собирались у садовой хибары Макара Ерофеевича. Тут, в тени большой груши, притулился деревянный столик, вокруг него вкопаны в землю скамейки. На треноге неизменно висел черный прокопченный котел, под ним каждое предвечерье пылал огонь. Старики по очереди готовили ужин, к которому приглашались Харитон с Ляной, если они появлялись в саду.

Харитон быстро изучил и порядки, заведенные в доме деда, и характер дедовых друзей. Полюбил он не только Макара Ерофеевича, а и его чудаковатых побратимов.

Иван Иванович был полон доброты и сочувствия к людям. Сразу заметил Харитон — не может дед Иван жить без того, чтобы не сделать кому-нибудь хорошее. Хоть слово доброе человеку сказать, но должен.

Запомнилось первое знакомство. Попали Харитон с Ляной на глаза смешному головастому деду. Залучился весь, засиял, приветствуя Ляну.

— Ульянка, деточка! — изумился он искренне. — Да как же ты выросла! Как расцвела! Столько времени тебя не видел, ты уже совсем невеста. Красавица, необыкновенная красавица вырастет, Макар, из твоей внучки…

Ляна расцвела от счастья. Эти слова, как заметил Харитон, были для нее самым щедрым подарком, иного она и не желала. Так обрадовалась и заважничала, что и слов не нашла в ответ, хотя на что уж была языкастая. Только зарделась таким ярким румянцем, что и в самом деле стала писаной красавицей.

— А это чей же орел? Хоть убей, не узнаю! Ты гляди, Макар, как парубки вверх тянутся, как быстро растут. Просто не успеваешь за ними следить: глядишь, день-другой не видал его — и уже не узнать.

Дознавшись от Ляны, кто такой Харитон, дед Иван посерьезнел, даже опечалился.

Потом взял Харитона за руку, произнес:

— Пойдем, внучек, на минутку в мой садик, пойдем…

И повел в сад — он был рядом, штакетником отгорожен, а в заборе калитка, чтоб прямее ходить к деду Макару. Чудо увидел в дедовом саду Харитон: что яблоки и груши, что сливы и абрикосы, а цветов в нем было, словно в оранжерее: какие только есть на свете — все росли в саду Ивана Ивановича.

Иван Иванович перебегал от дерева к дереву, высматривал самые крупные, самые спелые и краснобокие плоды, срывал их и набивал карманы Харитона, а когда они наполнились, стал класть в подол рубашки. Харитон отказывался, но дед угощал так искренне, так горячо упрашивал: вот эту грушку да эти вот сливки! — что отказаться было невозможно.

Тогда-то Харитон узнал, каким щедрым и добрым был дед Иван. Яблоками и грушами он, как и дед Макар, не торговал, все лишнее раздавал добрым людям.

Когда в саду созревали плоды, Иван Иванович, словно часовой на посту, сидел на отполированной до блеска скамеечке и, завидев кого-либо из школьников, приветливо окликал:

«Ого, Толя из школы идет? А это Наталочка? Смотри-ка, давно ль тебя видел, а уже вон как подросла, совсем взрослая девушка. Ну, детки, вот и занятия кончились, из школы бежите! Проголодались, чай, устали? Как же, как же, по себе знаю. Я тоже когда-то целых два месяца в церковно-приходской учился, не раз голыми коленками на гречке стоял, а поп косматый так за ухо дергал, чуть вовсе не порвал. Видите, вон оно и сейчас, будто луковица, распухшее. Еле приросло, ровно лопух, а все из-за попа сделалось».

Рассказывая ребятишкам о своих злоключениях, он незаметно заманивал их в сад, щедро одаривал яблоками и грушами, сливами и абрикосами, а девчонкам еще и цветов нарвет по охапке. Деда Ивана вспоминали, когда являлась необходимость в цветах. Какой-нибудь торжественный вечер или учителя нужно чествовать — сразу же отряжалась пионерская делегация к старику Копытко:

«Дедуся, нашей учительнице сегодня пятьдесят. Дайте, пожалуйста, немного цветов, мы хотим сделать ей приятное!»

Иван Иванович срезал самые лучшие цветы, расспрашивал, какой такой учительнице уже пятьдесят стукнуло, дергает ли она своих питомцев за уши. Узнав, что учительница подобные методы не применяет, к букету добавлял еще добрый десяток «путинок» либо «золотого ранета», приветливо провожал гостей, приглашая и впредь не обходить его хату.

Как-то у вечернего костерка дед Иван рассказывал:

«Угощать детей для меня большая радость. И откуда, думаете, это пошло? С самого детства. Наш двор бедняцкий, отец покойный о саде только мечтал, не было ни единого деревца. А бывало, так хотелось яблочка, во сне снилось. Ну, и заберешься к соседу. А он у нас скаредный был, не только соседских ребятишек не угостит, даже своим редко перепадало, все вез на базар. А если поймает кого-нибудь из ребятишек близко от сада, уши оборвет, отлупит, будто скотину какую. Вот такой зверь был. А на другом конце села жил дед Карпо, я до сих пор его помню. Чудо, а не дед был. Деревьев у него в саду кот наплакал, плоды неказистые, маленькие, но, если мимо идешь, он тебя не пропустит, остановит. Чей ты да откудова расспросит, яблочком угостит. Душевный был старик! Я еще тогда себе слово дал: вырасту — разведу сад и вот так же детей яблочками и фруктами разными угощать стану, потому как по себе знаю: нет ничего ребенку приятней и слаще, когда его приголубят… Ведь и не надобно ему яблоко или груша, он их, может, и не съест, а ты угости, порадуй его. Он тогда и расти станет лучше, и здоровее будет, а главное — душой не зачерствеет, не озлобится».

И начинал дед Копытко длинный рассказ о том, как дети по-разному относятся к старикам скупым и добрым:

«К деду Карпо никто в сад не лазал. Ни днем, ни ночью. Если б и осмелился кто, его бы отколотили. А скупому и злому не давали часу покоя. Каждый так и норовил вред причинить. Яблоки еще зелеными обрывали. Груши, бывало, еще в цвету ощипывали. Как ни бесился скряга, как ни кидался на людей, ничего не добился. Все село озлобилось против него, за человека перестали принимать. Так и окочурился в одиночестве, даже на похороны не пришел никто. Вон оно как бывает со скупердяями!»

Харитон вскоре убедился, что у деда Копытко разговор о человеческой доброте и борьбе против зла всегда был главным. О чем бы ни начинал, о чем бы ни рассказывал дед, а всегда подводил к одному: человек должен спешить людям добро творить, не то поздно будет…

У деда Степанова — тема другая. Этот любил читать, отыскивать в книгах необычное, сенсационное и с тем приходить к друзьям. Бывало, когда Кузьма Степанович запаздывал и не вовремя являлся к вечерней каше в огород деда Макара, дед Копытко начинал язвить:

«Видно, Кузьма сегодня не вычитал ничего новенького. Он у нас что рыбак-удильщик. Тот закинет удочку и ждет: день-деньской ждать будет, покуда одну-единственную рыбешку не выловит. А этот, покуда не вычитает чего-нибудь этакого, на люди не заявится».

Дед Кузьма действительно являлся с плохо замаскированным таинственным выражением на лице. С виду он был мужчина не старый, сухощавый, загоревший до черноты, как и все жители этой местности, подвижный и непоседливый. Поблескивал черными, будто ягоды терна, глазами, смотрел на мир весело, с надеждой.

И как ни перегружен был дед Кузьма сенсационными открытиями, раздобытыми из разного рода книг, он никогда, как говорится, с бухты-барахты не начинал о них сообщать. Терпеливо ждал случая, момента, когда можно к месту вставить словечко.

Под черным, будто ночь, громадным котлом весело пылало пламя. Оно пожирало сухие сучья, обрезанные весной с садовых деревьев, старательно нарубленные и связанные в пучки, сухие стебли малины, смородины — все, что весной считалось излишним в саду; ведь другое топливо для костра в Донбассе используется редко, а каменный уголь для варки каши на чистом воздухе непригоден. В котле бурлило, шипело, там варилась либо пшенная каша, либо уха из свежей или сушеной рыбы.

Изрядно опоздав на вечернее кашеварение, дед Кузьма виновато сутулился, прятал глаза, старательно ворошил палкой костер, а дед Копытко допытывался:

— Что новенького вычитал? Или сегодня не заглядывал в книжки?

Дед Кузьма, как и надлежит чувашу, не спешил с ответом, сперва обдумывал, что бы такое сказать. Он уловил насмешку в голосе друга, а поэтому счел за нужное заметить:

— Новенькое — каждое слово в книжке, кто читает да интересуется.

Дед Копытко приумолк, сраженный хитроумным высказыванием Кузьмы-книжника, старательно ловил взгляд деда Макара, спрашивал глазами: слыхал, дескать, что отчебучил наш Кузьма?

А Кузьма тем временем, собравшись с духом, брал ложку, помешивал кашу, зачерпывал пол-ложки варева, дул на него и спрашивал:

— Солили?

— Пробуй…

Дед Кузьма пробовал. Недовольно морщился. Пересолили кашевары, старый чуваш соленого не любил.

— Зачем пересаливать? — не то удивлялся, не то укорял он. — В человеческом организме и так соли с избытком.

И, хитро блеснув черными глазами, наконец выкладывал то, что сегодня, видимо, вычитал:

— Подумать только, братцы! Миллионы лет прошло с тех пор, как человек выполз из океана, оторвался от морской среды, а кровь и по сей день остается соленой. Вот, братцы, какая новость, вот какая сила в природе!

— Сегодня вычитал? — добродушно щурился дед Копытко.

— Мудрость открывается не сразу. Жаль, что не знал таких вещей раньше, — вздыхал Кузьма. — Если б услышал такое в детстве, не сталеваром проторчал бы всю жизнь возле печи, а, глядишь, академиком стал или кандидатом каким…

У деда Кузьмы вспыхнули насмешкой глаза. Харитон знал: эти деды, такие неодинаковые, такие разные по характеру, схожи в одном — любят смех и смело шагают по жизни.

III

Харитон не успел оглянуться, как новотуржанские деды стали его ближайшими друзьями, особенно после того, как начался учебный год и он с головой погрузился в новую школьную жизнь.

Новотуржанские ребята в школу собирались так же, как и в Боровом, и в Бузинном, да, пожалуй, и во всех концах огромного Советского Союза. Просыпались ни свет ни заря, волновались — кто молча, кто шумно. Тот собирал книжки и тетрадки, а у этого они были еще с вечера сложены. Но все ждали минуты, когда семья благословит ученика на новые успехи.

Не дала Ляна на рассвете досмотреть Харитону очень интересный сон. Снилось что-то хорошее и веселое, Харитон даже во сне заливался смехом, будто это и не во сне, а наяву. А Ляна, едва посветлело за окном, уже накручивала игрушечный телефон и в веселую ткань сновидения вплела нетерпеливое бренчанье. Харитон не сообразил, что это телефонный звонок, наслаждался приятным сном, но Ляна не вытерпела, положила трубку, взобралась к нему наверх, бесцеремонно забарабанила в дверь. Когда же Харитон спросонья отозвался, категорически потребовала:

— Гражданин, возьмите телефонную трубку! Вам звонят, не задерживайте и не нервируйте абонентов!

Харитон не сразу опомнился — какие абоненты, какая трубка? — но, когда Ляна позвонила опять, поднес к уху трубку и глухо спросил:

— Ну, чего надо?

Ляна велела собираться в школу. Она не привыкла опаздывать и другим не позволит, хотя бы они, эти другие, и любили поспать и понежиться.

Харитон молча положил трубку.

Делать нечего — он натянул джинсы, вздыхал и сопел, как все школьники, когда им не хочется рано вставать и складывать не приготовленные с вечера учебные принадлежности. Харитон торопливо собирался, чтобы впервые засвидетельствовать свое почтение новотуржанской школе и познакомиться с восьмиклассниками. Последнее не являлось вершиной его мечтаний, напротив — от этого знакомства он не ждал ничего утешительного.

Однако он ошибался. Когда за четверть часа до звонка они с Ляной появились возле школы, на них никто не обратил ни малейшего внимания. Харитону это показалось удивительным и несколько обидным. Ляна так вырядилась, такое платьице, такие туфельки да еще с такими шнурочками надела, так косички на голове уложила, такими лентами их увязала, в такой портфельчик книжки и тетрадки сложила — и никакого внимания. Сколько цветов в то утро в саду сорвала тетя Клава! Две охапки было связано из чудеснейших, покрытых росой георгинов, сальвий, астр, гладиолусов, роз и гвоздик! Ляне был вручен букет поменьше, а Харитон еле дотащил до школы свой букет — и хотя бы кто-нибудь ойкнул от удивления…

Возле новотуржанской школы номер один, так же как и возле Боровской или Бузиновской, как и возле каждой школы, в этот день все кипело, кишело, бурлило, цвело — цветами, новенькими школьными платьицами, белыми рубашками, красными галстуками, а главное — радостными улыбками до самых ушей и веселыми глазенками.

Классные руководители распределяли учеников по классам, стоял невероятный гам, потому что со всех сторон раздавалось: «Васька, сюда!», «Нина, к нам!», «Славка, мы здесь!», «Пятиклассники, стройся!» Галдели главным образом младшие классы, известное дело — мелюзга. Старшеклассники молча разыскивали своих, весело переговаривались, кое-кто пробовал силу — схватившись, радостно вскрикивали и удивлялись, что так подросли за лето.

Ляна, будто маленького, подвела Харитона за руку к своим одноклассникам, задиристо поздоровалась:

— Эй, желторотые, примете в компанию? А то, может, стали восьмиклассниками и зазнались так, что и не подступишься?

— Давай, малявка, пристраивайся, а то без тебя никого из нас в восьмой не пустят…

— То-то же, птенчики! Но я не одна — знакомьтесь: мой брат… — и, выждав с минуту, чтобы привлечь внимание всех, представила: — Харитон Колумбас собственной персоной пожаловал в наш славный восьмой!

Кое-кто из любопытных сразу:

— Как, как? Колумбас? Может, Колумб?

— Как вам угодно, он согласен и на Колумба.

— А с какой целью в наш класс прибыл Колумб?

— Что значит — с какой? Или прославить, или пустить ко дну.

Харитон краснел, потел. Он понимал и любил шутки, и ему даже понравилось такое знакомство, а в характере Ляны для него открывались всё новые и новые черты. Кроме того, он обнаружил, что его сестренка пользуется авторитетом среди одноклассников.

— Неужели такой отстающий? — округлила глаза одна из девчонок.

— Боюсь, что среди наших «мужчин» и отличник сядет на мель…

— Оригинальная фамилия, — сказал историк.

— Характерная фамилия, — отметил преподаватель литературы.

Те, кто не делал переклички, а сразу же начинал урок, вскоре наталкивались взглядом на симпатичного чубатого незнакомца, запоминали его, а учитель географии, прервав свой рассказ, даже поинтересовался:

— Новенький?

— Мой брат! — гордо сообщила Ляна.

В классе прошелестел доброжелательный смешок, весело засветились глаза у географа, а за Харитоном с тех пор так и утвердилось: «мой брат».

В первый день Харитон чувствовал себя неспокойно, боялся, что вызовут «новенького», поинтересуются, что ему запомнилось из прошлогодних программ. Дрожал, боясь осрамиться перед классом, а сам думал: «Как это чудно́ получается? Читаешь книгу, слушаешь учителя — все ясно как на ладони, все знаешь, а вызовет учитель — и у тебя из головы все вылетело, стоишь пень пнем, сердишься и на учителя и на себя, молчишь… И самое противное — велит учитель садиться, сядешь, а у тебя в голове готовый ответ, да уж поздно…»

На переменах ребята старались втянуть Харитона в свою компанию, держались с ним, будто не сегодня познакомились, а давно уже неразлучные друзья, расспрашивали его: откуда, почему переехал, надолго ли?

О том, как учился, какие оценки в табеле, у школьников интересоваться не принято. В Бузиновской школе хорошо знали возможности Харитона, в Боровской никто не интересовался его способностями, не лезли с подобного рода вопросами и здесь. Школьники — народ смышленый, битый, знают: всяк учится так, как умеет или как хочет. Лишь староста класса спросил:

— А хобби у тебя есть?

Харитон слыхал это чужеземное слово, но что оно означает, забыл, поэтому, виновато понурившись, замигал. Его выручили ребята:

— В футбол играешь? Или хоккеем увлекаешься?

Харитон вспомнил, что «хобби» — это не что иное, как увлечение, и поэтому вполне серьезно ответил, что больше всего любит природу. И рассказал, как в придеснянских лесах подкармливал с дядькой Евменом зверей, как ухаживал за животными в зоопарке Боровской школы.

— У нас там даже лосиха жила.

Тут не только ребята окружили Харитона, но и девчонки. Уж очень их удивило, что где-то в далеких лесах на Десне, где раньше жил и учился «мой брат», до сих пор бродят лоси и дикие кабаны, что их можно видеть, кормить из рук и даже погладить.

Ляна все это подтвердила, рассказала, как угощала лосенка зефиром, но не успела довести свой рассказ до конца — голосистый звонок снова позвал в класс.

Из школы Харитон возвратился с таким чувством, будто уже не один день в ней проучился. Ребята отнеслись к нему с уважением и доверием, он оценил это и, сказав себе: «Хорошие ребята», легко вошел в их живой, непоседливый коллектив. Его, правда, немного беспокоили и стесняли пытливые, настороженные взгляды девчонок, но он безошибочно чувствовал, что в них не было ни насмешки, ни тем более пренебрежения. Ему просто было стыдно сразу подружиться с девчонками — ведь он уже не первоклассник, а почти парень, у которого вот-вот под носом пробьются усы.

В конце уроков к нему подошел староста класса, в очках — то ли для того, чтобы казаться солидным, то ли потому, что он действительно плохо видел, — поинтересовался:

— Колумб, подумай, в каком кружке проявишь свои способности.

Харитон не придал этому особого значения. Школьная доска объявлений призывала восьмиклассников вступать в разного рода кружки, преимущественно технические. Харитон приехал сюда из края хлеборобов, техника ему была мало знакома, интересовала и отпугивала одновременно, как все неведомое и таинственное. Поэтому он сказал старосте, что его хобби природа и что ему хотелось бы приложить силы к улучшению работы школьного живого уголка.

Сквозь выпуклые стекольца очков на него и удивленно, и даже сочувственно смотрели, словно мышата, глаза. Староста не стал отговаривать Харитона, только заявил, что живая природа — это дело девчонок, они увлекаются цветоводством и растениеводством.

— А зоопарк? — вырвалось у Харитона.

— В нашем городе зоопарка нет.

— А надо, чтоб был, — буркнул Харитон, показав этим старосте, что у него, Колумбаса, упрямый и беспокойный нрав.

Домой возвращались, как и положено, веселой и шумной гурьбой, которая постепенно рассеивалась, потому что на каждой улице от нее отделялось по одному, по два школьника, пока не разошлись все. Когда подошли к директорскому дому, их осталось всего двое. Ляна поинтересовалась:

— Как тебе наши гангстеры?

— Это кто же? — не понял Харитон.

— Ребята наши, кто же еще.

— Так себе…

— Не «так себе», а ничего! Разные они. Одни способные хлопцы, на все сто, а есть и хитрецы…

— Ничего, воспитаются…

— Золотые слова и правильный подход к делу! А девчонки наши разве не золото?

— Не все то золото, что блестит…

— Злюка! Девчат надо уважать. А может, среди них твоя будущая зазноба, а?

Харитон только глаза вытаращил и вспыхнул так, что уши сделались багровыми. И ничего не ответил. Он не мог понять этих девчонок: еще молоко на губах не обсохло, а уже думают о таком… А он если и думает о будущей «зазнобе», то только о Яриське. Но Яриська далеко, для нее он чужой, и поэтому не о чем говорить…

Ляна сразу же позабыла, о чем спрашивала. Быть может, она и сама толком не знала, к чему завела этот разговор. Стрекотала уже о другом.

— Договоримся, Харик, раз и навсегда: уроки будем готовить порознь, но по строгому распорядку, а потом сверим, что у кого получилось. Запомни — мне помощь не нужна, сама справлюсь. Тебе тоже помогать не стану — учи сам. Я уже помогала таким и имела одни неприятности. А вот консультация — другое дело. Если чего не знаешь, объясню. Я знаю все, — беззастенчиво похвалялась она. — Не смотри так, не думай, что хвастаю! У товарища директора стоят в кабинете разные энциклопедии. Надо только не лениться, в них на любой вопрос найдешь ответ.

Такая постановка дела вполне устраивала Харитона. Он стремился готовить уроки сам, комнатка наверху благоприятствовала размышлениям и самостоятельным занятиям. Вот если бы еще телефон как-нибудь испортить…

Но телефон действовал. После обеда, только Харитон примостился на диванчике часок отдохнуть, — звонок:

— Алло, мой брат Харик?

— Ну что?

— Не разлеживайся, берись за книжки. Задание Олег Панкратьевич отвалил не из простеньких.

Харитон молча положил трубку. Думал, этим спасется от Ляниной опеки. Сидел и размышлял: браться за уроки или полежать часок на диване? Тем временем осторожно заскрипели ступеньки, дверь тихонько приоткрылась, в комнату заглянула хитрющая Ляна.

— Трудишься? Ну молодец, старайся, это я так, между прочим…

Харитон неприязненно глянул на сестренку, вздохнул и подумал: «Нет, эта покровительница доконает своей заботой и вниманием. Волком взвоешь, жизни будешь не рад!»

IV

С подобным явлением Харитон повстречался впервые.

Он и прежде догадывался, что такое женское внимание и забота. Его мама была очень внимательной, неустанно пеклась о нем как умела. Эти заботы были приятны, естественны, они не сердили Харитона и не наскучивали ему. Бывало, мама укоряла не только словами, требуя чего-то, по его мнению, невозможного, но и за уши драла. Но это не обижало. Он понимал, что заслужил наказание и что иначе поступить с ним нельзя.

Так то была мама…

Видел, как муштровала Митька и Яриську тетка Тонька. Особенно забавляло его, как дрессировала она непонятливого дядьку Евмена. Смешно было Харитону, ох, как смешно, а оно, оказывается, не стоило потешаться над чужим горем, — чего доброго, и сам то же испытаешь.

Харитон встречал женщин с характером, совершенно противоположным тому, что у тетки Антонины. Вот хотя бы Соловьяткина мама. Она словно тихое лето. Ни мужу, ни сыну ни в чем не перечила, знай делала свое дело, даже жалко было ее Харитону. Глубокое уважение у него вызывала и Лянина мама, Клавдия Макаровна. С таким человеком можно тысячу лет прожить, плохого слова от нее не услышишь. Никому она не досаждала — ни дяде Вадиму, ни Ляне не делала замечаний, хотя и было за что, а тем более ему, Харитону. Даже какой-нибудь глупостью, сделанной ненароком, невозможно было вывести из равновесия тетю Клаву.

Словом, все женщины были люди как люди, а откуда взялась на Харитонову голову эта Ляна, он никак не мог взять в толк. Нет, не подумайте, что Ляна плохо относилась к Харитону. Наоборот! Если бы можно было собрать воедино заботливость многих женщин, это было бы мелочью в сравнении с тем вниманием, какое уделяла своему брату Ляна.

Плохо было Харитону. Он понимал, что попал в западню, из которой нет выхода. Наверное, так не чувствовал себя барсучок в клетке боровского зоопарка. Тот при людях забивался в угол и сидел тихо, а когда те расходились, выбирался из своего укрытия, шарил повсюду, искал выход. Не сиделось барсучку в конуре, хотелось на волю, людские заботы были ему горьки и ненужны.

Вот так же и Харитон. Сидел, словно барсучок, в своей каморке наверху, делая вид, что старательно читает, учит назубок правила, а сам думал, как бы улизнуть отсюда, как бы вырваться из-под опеки сестренки в широкий мир, на волю.

Не каждая мать так печется о своем ребенке, как Ляна опекала Харитона. И если Ляна любила во всем аккуратность, сама жила и действовала по твердо заведенному распорядку, то и Харитону приходилось поступать так же. Едва начинало сереть за окном, едва солнечные лучи золотили краешек неба, как уже звенел игрушечный телефон. Хороша игрушка, что дерет, словно рашпилем, по сердцу, будит своим трезвоном.

— Харитончик! Хеллоу, Харик! Подъем, голубчик, подъем, бездельник! Хватит храпеть, на зарядку становись!..

Ничего не поделаешь! Должен вскакивать будто ошпаренный, стремглав лететь с верхнего этажа во двор, потому что Ляна уже там, ждет начала зарядки. Пробовал — не думайте, что так легко сдался, принес себя в жертву Харитон! — пробовал не обращать внимания на телефон и строгие приказы. Где там! Тигрицей тогда врывалась к нему в комнату Ляна, и не то что сбегать — клубком должен был катиться вниз Харитон; в одних трусиках скакать по двору, бегать и приседать, размахивать руками и обливаться холодной водой, потому что именно такую физзарядку придумала сестричка и твердо и решительно требовала порядок соблюдать.

Харитон постепенно втянулся, привык к этой каторжной зарядке, просыпался за минуту до телефонного звонка. Потом зарядка ему даже стала нравиться, но… не только ею досаждали ему каждодневно. После зарядки, холодного душа и энергичного растирания мохнатым полотенцем начинались сборы в школу.

— Харик! Книжки сложил? Тетради в порядке? Карандаши в пенале?

Харитон научился укладывать все это своевременно, еще с вечера, чтобы поспокойнее чувствовать себя утром, однако всевозможные вопросы, будто удары кнута, настигали его и на верхотуре:

— Харик, завтракать! Дети! Творите скорее молитву, овсяный кисель на столе!

Откуда она выкопала это старомодное стихотворение про кисель и молитву, можно было только гадать. На столе обычно источал пар не овсяный кисель — тетя Клава не ленилась наготовить всего вкусного вдосталь. Желтый, точно масло, картофель, золотистые ароматные сырники или такие блинчики, что сами во рту таяли, — кто знает, когда тетя Клава успевала все это приготовить…

Но и за завтраком Ляна оставалась Ляной. Пододвинув поближе к себе тарелку, как бы случайно бросив взгляд в сторону Харитона, тут же всплескивала руками:

— Ваше благородие! Да кто же в солидном и культурном обществе так себя ведет?! Нагрузил целую гору картошки, приткнул сбоку котлету, а наверх еще и огурец посадил. Ну и культура!

Наученный горьким опытом, Харитон в следующий раз клал ложку-другую макарон и мялся, скромно поглядывая на сосиски, не зная, как с ними поступить. Ляна и здесь не пропускала случая прицепиться:

— Гляньте, до чего мы культурны и робки! Кто же так мало кладет в тарелку! Словно коту! Кладешь, так клади столько, сколько съешь, чтобы не осталось и не тянуться за добавкой. Понимать ведь надо!

Тетя Клава урезонивала дочь:

— Дай ты покой человеку!..

Ляна возмущалась:

— Так кто же его учить будет? Он считает, что здесь Боровое, а у нас город, промышленный центр, и будьте любезны, усваивайте культуру!

Брал под защиту Харитона и сам Вадим Андреевич:

— Ляна, ты перегибаешь палку. Не обращай внимания, Харитон.

Ляна бросала удивленный взгляд на отца.

— Не узнаю вас, товарищ директор! Вместо здоровой требовательности — такой либерализм. Неужели вы и со своими подчиненными такой добренький?

Вадим Андреевич, смеясь, щурил глаза:

— Придираться, Ляна, за столом к своим близким некультурно.

Ляна удивлялась, даже переставала есть:

— Вот как? А когда же воспитывать человека, если не за работой? Пусть правильно вилку и нож держит — слова не скажу.

Мать начинала сердиться:

— Ляна, не мели глупостей!

— Глупостей? А если человек вырастет, не научившись культурно есть, а его возьмут и вызовут, допустим, на какой-нибудь дипломатический обед? Или за границу пошлют — всякое может случиться, — а он начнет из супа креветок руками вылавливать?

Вадим Андреевич не выдержал — рассмеялся. Клавдия Макаровна прыснула. А Харитон, представив себе, как он где-то вдали от дома, за рубежом, выуживает из супа красных рачков, тоже рассмеялся. Не смеялась только Ляна, потому что относилась к таким вещам серьезно.

— Смейтесь, смейтесь!..

Харитон, хоть и норовил не прислушиваться к Ляниным советам, все же невольно присматривался к тому, как ведет себя за столом дядя Вадим, как он пользуется приборами. Вадим Андреевич вилку держал в левой руке, умело действовал вооруженной ножом правой. Его не стыдно было бы пригласить на званый обед в Кремль. И парень постепенно проникся сознанием того, что и впрямь во всем должен соблюдаться порядок, даже в том, как человек держит себя за столом. Постепенно и сам он начинал успешно орудовать и правой и левой руками, чем вызывал законный восторг Ляны.

— Молодец, Колумб! — торжествовала она и все же не упускала случая поучить: — Только не чавкай, когда ешь. Это не делает чести ни одному дипломату да и вообще любому культурному человеку…

Не забывала Ляна проверить готовность брата к ответам по самым трудным дисциплинам. Сперва Харитон упирался, не хотел отвечать, отговаривался, что он все знает, но, после того как раз-другой потерпел на уроках неудачу, Ляна ему не верила, требовала:

— Не крути, отвечай!

Харитон напрягал память, отыскивал ответ, который зачастую не удовлетворял сестричку, и та начинала его «гонять», не отставала до тех пор, покуда он не усваивал всю премудрость. Это давало заметные результаты на уроках. Харитон не «плавал», получал пятерки, и тогда Ляна была на седьмом небе, будто это не он, а она сама получила высший балл, хвасталась в классе:

— Ну, как мой брат? Растет? Гений!

И все же, хотя Харитону было приятно, что о нем так заботятся, что эти заботы дают зримые результаты и он становится другим человеком, он никак не мог примириться с тем, что кто-то посторонний все время навязывает ему свою волю. Он жаждал независимости, хотел быть самим собой, хоть и понимал, что сам по себе не станет дисциплинированным и аккуратным. Старался, делал все так, как велела Ляна, потому что побаивался ее острого язычка, но втайне мечтал о побеге, о прежней воле и свободе.

Бежать было некуда. Разве что в самого себя. Он привязался к тете Клаве и особенно к дяде Вадиму, стали они ему самыми близкими и родными людьми. Даже Ляна была для него дорогим человеком, хотя именно ее-то и хотел он видеть как можно реже.

V

Харитон, наверное, примирился бы с Ляниным воспитанием, если б она хоть чуть-чуть ослабила свою опеку. Ведь известно, что кто-кто, а уж человек способен приноровиться к самым нестерпимым условиям. Однако Ляна не была бы Ляной, если б ее изобретательности и требовательности когда-нибудь пришел конец.

Как-то, имея в запасе свободное время, они не спеша шли в школу. Осеннее утро оказалось по-летнему теплым. Вдруг девочка встревожилась.

— Харитошка! — и как вкопанная остановилась посреди улицы. Смотрела на него широко раскрытыми и ясными, будто летнее утро, глазами, назвала его ласково, Харитон обрадовался и встревожился: сейчас скажет, наверное, что-то особенное.

И она действительно поинтересовалась таким, о чем он не только никогда не задумывался, но и задуматься не мог.

— Харитошка! — повторила она. — А что бы ты делал, если бы вдруг на меня напали разбойники?

Харитон с опаской заглянул в полные испуга и тревоги глаза Ляны и так растерялся, что поначалу не знал, что сказать.

— Ну, говори, что бы ты делал? — не отступалась Ляна.

Наконец Харитон лениво пожал плечами:

— Почему это они должны на тебя нападать?

И тут Ляну словно прорвало. Испуг и тревога исчезли, глаза сделались веселыми и насмешливыми, даже упрямыми. Харитон сразу сообразил, что она выдумала какое-то очередное развлечение и хочет посмеяться над ним. Но Харитон был Харитоном, он уже привык к Ляниным выходкам, смело и решительно начинал давать им отпор.

— Ой, какой же ты, Харик, наивный! Будто и книг интересных не читал, и фильмов не видел! Неужели так редки случаи, когда на девушек нападают всякие разбойники или хотя бы обычные хулиганы, а то просто нахальные балбесы, особенно если девушка идет с парнем. Им, видишь ли, интересно, как парень поведет себя. Девушке они могут зла и не-причинить, напугать только, а парню, бывает, и бока намнут или физиономию набьют, тут уж как повернется. Что, не так говорю?

— Да на что мы с тобой нужны каким-то разбойникам или хулиганам? Где ты их видела в нашем городе? Их сразу дружинники прибрали бы к рукам…

— Ну, я так и знала, — пренебрежительно надула губки Ляна. — Так и знала, что сразу же к дружинникам за помощью бросишься! Все теперь на дружинников надеются. А сам бы ты что делал? Ведь ты тоже дружинником мог бы быть?

Последним вопросом Ляна и вовсе запутала Харитона. Он пробормотал ей в ответ, что если б ему пришлось быть дружинником, то не отказал бы в помощи.

Ляне, оказалось, только это и требовалось.

— То-то и оно! — победоносно продолжала она. — Значит, ты все-таки стал бы на мою защиту, если б напали разбойники?

— Ну, стал бы…

Ляна весьма была этим довольна:

— Стал бы. Молодец! Настоящий кавалер, даже галантный кавалер…

Похоже было на то, что Ляна расхваливала своего «братика», была им довольна, однако Харитон по ее интонации, по незнакомому слову «галантный» уже понял, что все это было лишь подступом к какой-то новой хитрости.

— Молодец, Харик! Верю, что ты как лев, а скорее как тигр бросился бы меня защищать. Спасибо тебе за это! Но учти, Харитончик… — И она дальше развивала свою мысль таким медоточивым, насмешливо-язвительным тоном, что Харитону просто не по себе стало. — Учти, Харитончик, — повторила Ляна, — что ты один рядом со мною, а их двое или трое. В твоих руках только портфель с книжками, а у них… все может быть… Как бы ты поступил в таком случае? Кинулся б драться или испугался, сдался на их милость?

Ляна победно, насмешливо смотрела на Харитона, а он не смел глаз на нее поднять. Ясно представил себе ту ситуацию, прикинул и так и сяк и решил, что Ляна говорит правду — пришлось бы подымать лапки кверху. А ведь это стыдно…

— Ага! То-то же! А ты расхвастался: как лев, как тигр бросился бы за вас, сестричка, защитил бы…

В душе Харитона вспыхнула злоба, он решительно взмахнул портфелем, пробормотал: «А ну тебя!» — и зашагал вперед. Ляна поняла, что хватила лишку, притихла, направилась вслед за ним. Какое-то время шли молча, так, как всегда ходят те, кто поссорился.

Первой заговорила Ляна:

— Вот что… какой же ты, Харитончик! Я ведь не шучу. Ну, подумай как следует. Ты ведь передовой ученик. А если б и в самом деле разбойники? Или, допустим, хулиганы?.. А ты что? Разве знаешь приемы самбо? Или, быть может, дзюдо, не говоря уж о джиу-джитсу?.. Неужто не слышал о них?

Харитон шумно вздохнул. Он слышал о самбо и дзюдо, но не представлял себе, что это такое, и сразу проникся любопытством. А ведь любопытство всегда ослабляет и даже вовсе рассеивает самую сильную злобу у человека. Он уже почти не сердился, только молчал. Ляна безошибочно определила этот перелом в состоянии Харитона и заговорщически пообещала:

— Не горюй, Харик! Я твоей беде помогу. Ты станешь у нас неуязвимым, один против десяти хулиганов устоишь и всех победишь, вот увидишь!

На уроке и на перемене Ляна будто не замечала Харитона. Пользуясь тем, что учитель литературы, объясняя новый материал, никогда не смотрел на учеников, а знай маршировал у доски, изучая что-то на полу, она вела активную переписку со Львом Зайцем, вероятно не успев завершить с ним секретные переговоры во время перерыва. Харитон не подозревал, что и переговоры и переписка касались его персоны и, к радости Ляны, закончились полным успехом.

Лев Заяц в восьмом был личностью малозаметной, но довольно-таки независимой. Невысокого роста, приземистый, круглолицый и колючеглазый, он не подпускал к себе никого, сидел одиноко на задней парте, свернувшись, словно ежик, стремясь не привлекать внимания учителей. И достигал своей цели — его очень редко вызывали к доске, вспоминая о нем разве в конце четверти, да и то лишь для того, чтобы подтвердить троечные с большим минусом знания. Несмотря на то что Лев Заяц учился никудышно, был самым низкорослым и незаметным в классе, носил такие имя и фамилию, которые сами просились на язык разным шутникам и насмешникам, несмотря на это, не только восьмиклассники, но даже десятиклассники вынуждены были считаться со Львом Зайцем, обходили его за семь верст.

Дело в том, что у Льва Зайца была сестра, муж которой служил в милиции и считался чемпионом по самбо, одни говорили — города, другие утверждали, что всей области.

Но не подумайте, что слава родственника-самбиста сделала Льва таким авторитетом среди школьников. Нет. Лев Заяц удосужился перенять у своего шурина приемы этого необычного вида спорта и пользовался ими очень умело, когда в том возникала крайняя необходимость. Применять приемы самбо ему теперь приходилось не часто. До того, как он овладел этим способом самозащиты, ему ни в школе, ни на улице не давали прохода даже первоклашки — всем хотелось потешиться над парнем. После того как Лев Заяц одному-другому показал, что не потерпит каких-либо насмешек, все постепенно убедились: ничего смешного ни в имени, ни в фамилии Льва Зайца нет.

Ляна дружила со Львом. Он был одним из тех, кто повседневно и аккуратно пользовался в прошлом ее помощью; одним из первых он перестал сердиться на девочку после того, как такой метод «взаимопомощи» был осужден и запрещен учителями. Однако Лев Заяц украдкой заглядывал в Лянины тетради, успешно переписывая перед уроками то, чего он сам никогда не успевал сделать.

Несмотря на дружеские отношения, Ляне было нелегко договориться с норовистым Львом. Хотя он сам и владел свободно всеми приемами самбо, но никогда этим не хвастался и не намеревался передавать эти тайны даже ближайшим друзьям. И когда Ляна обратилась к нему с просьбой, то Лев Заяц завертелся, словно угорь на сковородке: с одной стороны, ему не хотелось портить добрые отношения с нею, а с другой — не собирался он делиться с кем бы то ни было тем, что так счастливо досталось ему от удачливого шурина. Долго упирался и отнекивался Лев Заяц, но Ляна была Ляной: она умела настоять на своем. На последней перемене Лев Заяц сдался:

— Ну ладно, покажу, но с условием — не пускать в ход руки, когда надо и не надо!

Ляна обещала, что именно так и будет, словно не Харитон должен был бы перенять все хитроумные приемы, а она сама.

Лев Заяц напоминал ежа, вставшего на задние лапки, когда он шествовал вслед за Ляной. Коротконогий, приземистый, в штанишках до колен и в каком-то мешковатом импортном пиджачке, с портфелем, набитым книжками и тетрадями, он хитровато поблескивал глубоко посаженными глазками. Давно не стриженные волосы торчали во все стороны, будто иголки на ежике, и весь он был какой-то колючий, неприступный, этот низкорослый головастик, независимый в своем поведении, как всякий, кто знает цену своей силе и решимости.

Вскоре все восьмиклассники разошлись кто куда. Каждый свернул на свою улицу, и только Ляна с Харитоном в сопровождении Зайца, изредка переговариваясь, быстро шагали к дому.

Харитон удивлялся, отчего Лев Заяц идет с ними, но помалкивал. Наверное, Ляне так захотелось, вот он их и сопровождает.

Ляна была особенно разговорчива, ласкова, старательно развлекала Льва Зайца.

— Смотрите, мальчики, какая чудесная погода, прямо лето стоит! А что, если и в самом деле повернет на лето? Вот было бы хорошо, если б хоть раз так случилось, чтобы вместо осени и зимы после лета настала весна, верно ведь? А, Зайчик, скажи, ведь правда?

Лев Заяц только ухмылялся и смешно поблескивал исподлобья колючими глазками. Он и не возражал, и не соглашался, давая тем самым Ляне возможность решить этот вопрос по собственному усмотрению.

Выговорившись, Ляна сказала рассудительно:

— Выходит, нельзя повернуть Землю на другую орбиту. Летит, и всё, а ты осенью мокни, мерзни зимой. А я так люблю весну, а особенно лето!

И тут же перескочила на другое:

— А в парке сейчас, наверно, чудесно! А, мальчики? Листьев насыпалось, шуршат под ногами. Зайдем, мальчики? Лева, Харитон, вы меня слышите?

Мальчики ее слышали. Харитону не очень хотелось сворачивать под сень еще молодого городского парка, а Лев ничем не выказывал ни своего одобрения, ни возражения. Ему было все равно, куда идти: в парк так в парк, домой так домой.

Городской парк встретил их безлюдьем, лишь кое-где на дорожках мелькали среди полуголых деревьев человеческие фигуры. На детской площадке копошились трое дошколят. Дорожки, видимо, недавно подметали, ветер еще не успел заровнять следы метлы на песке, а по сторонам, там, где росли деревья, лежали почерневшие, желтые, коричневатые и даже красные листья. Они так и манили к себе, так и просились под ноги. И Ляна не выдержала — радостно вскрикнув, кинулась к деревьям, приминая лиственный покров, бойко размахивала портфельчиком, подзадоривала ребят:

— Ловите меня, хлопцы!

Лев Заяц молча катился по дорожке. Он был человеком весьма независимым и самостоятельным, не из тех, кто, угождая девчонкам, не то что листья толочь станет, а и на голове пойдет. Он топал вперед, смешно поглядывая то на Ляну, то на Харитона, будто ждал: а что сделает Колумбас, проявит независимость или стремглав бросится за девчонкой?

Харитон не имел желания носиться по парку, шелест опавших листьев не особенно привлекал его, а главное — не хотелось показать однокласснику, что он зависит от прихотей и воли своей сестрички. Поэтому он также с независимым и безразличным видом шагал рядом со Львом, хотя Лев этот был ему вроде и ни к чему. Сам не знал, зачем он сюда потащился, в то время как мог бы, не делая этого ненужного крюка, идти домой, забраться на свою верхотуру и отдохнуть…

Ляна пересекла парк напрямик и звала их в уголок, где деревьев побольше, и ребята, явно недовольные тем, что́ делают, шли на ее голос. Говорить им было не о чем: Заяц не имел привычки заговаривать с кем бы то ни было, а Харитон, считая его зазнайкой, не хотел ломать перед ним шапку. Так молча и пошли к Ляне. А та уже сбросила плащ, положила на него портфель и, усевшись на изрядно отполированную за лето скамейку, подставила лицо ласковому солнцу. Ребята, подойдя к ней, тоже положили на кучу листьев портфели, скинули куртки, сели, один справа, другой слева от Ляны.

— Красота-то какая, мальчики! — радовалась солнышку Ляна.

Мальчики не сочли нужным согласиться или возразить.

Она не позволила солнцу долго жечь ей личико, видимо вовремя вспомнила, что не затем позвала ребят в этот укромный уголок парка. Какое-то время ловила взгляд Зайца, поймав же и не обнаружив в нем ничего, что могло бы ее встревожить, повела речь о необходимости для каждого парня овладеть таинственной премудростью самбо.

— Харик, сейчас Лева расскажет и покажет тебе, что такое самбо, и тогда ты станешь непобедимым. Разве можно современному хлопцу не знать приемов самбо? Вот Лева умеет пользоваться ими, и видишь, он никого и ничего не боится. И ты, Харик, тоже никого не будешь бояться. Верно, Лева?

Только теперь Харитон раскусил, почему Ляна весь день обхаживала Зайца и с какой целью затащила их обоих сюда. Ему льстило, что он освоит эту самую борьбу, о которой многое слышал, льстила забота Ляны. Но в то же время было неприятно, что не сам до этого додумался, а должен принять эту милость из рук сестрички. Не хотелось ему ни перед кем и ни в чем быть в долгу. Знал: долги никогда до добра не доводят.

Стоял и молчал, ждал, что будет дальше. Лев Заяц тоже молчал, сплевывая сквозь зубы и глядя в землю, будто видел там нечто особенное.

— Ну, Зайчик, чего же ты не начинаешь? — встревожилась Ляна.

Лев Заяц согнул ноги, принял воинственный вид, выставил голову вперед, впился взглядом в Харитона и, чуть заикаясь, спросил:

— Принципы самбо тебе знакомы?

— Н-нет, — смутился Харитон.

— Нич-чего, — сказал Лев, — узнаешь.

Отступив от скамейки на полянку, оглядевшись и не заметив поблизости посторонних, он остался доволен. Принял небрежно-настороженную позу, прижал к бокам руки, весь напрягся, сжался, заговорщически подмигнул Харитону и то ли серьезно, то ли насмешливо приказал:

— А ну вдарь!

Харитон заморгал глазами. Это как же ударить? По-настоящему или в шутку? И что это за «самбо», если он ни за что ни про что должен бить человека?

Заметив на лице Харитона растерянность и замешательство, Лев Заяц довольно улыбнулся, его полные губы растянулись чуть ли не до ушей, а глазки совсем скрылись в глубоких глазницах.

— Ну, бей, не жалей, я приказываю. Как следует! Изо всей силы…

Харитон бросил осуждающий взгляд на Ляну. А она прямо расцвела от счастья, радовалась, что наконец добилась своего — научит братишку высокой премудрости самбо.

— Ну бей же! Если Лев велит, бей смело, он знает…

У Харитона не было ни малейшего желания кого-нибудь бить, понарошку или взаправду. Этого еще недоставало — учинить драку, чтобы завтра к Нине Павловне в кабинет вызывали. Кроме того, он заподозрил какой-то подвох: наверное, решили над ним посмеяться, проверить, насколько он послушный и бездумный простофиля.

— Да ну вас!.. — рассердился Харитон и направился к своему портфелю.

Лев Заяц смущенно фыркнул, а Ляна так и взвилась:

— Харитончик! Не дури, Харитон! Пойми, ведь только тебя одного Лев взялся научить самбо. И больше никого абсолютно! Знаешь, какой он, этот Лев? Он очень принципиальный, это он только по моей большой просьбе… Правда же, Лева?

Лев Заяц наконец счел уместным обидеться:

— Не хочет — не надо… Подумаешь! Баба с воза — коню легче.

И тоже потянулся к своей импортной куртке.

Перед ним выросла Ляна:

— Левочка! Ну погоди! Ну мальчики, послушайте, разве так можно?.. Чуть что — сразу в амбицию… Сознательные ребята так не делают.

Лев Заяц долго сердиться не умел. Растаяв от просьб Ляны, он снова был готов принять любой удар Харитона. Харитон же застеснялся своей поспешности, остановился, но бить ни с того ни с сего товарища не решался.

Вывела их из этого затруднительного положения опять-таки Ляна, которая вдруг поинтересовалась:

— Левушка! А в самом деле, почему это он тебя должен бить? Ты согласился научить его самбо, добро ему делаешь, а он вдруг должен бить тебя. Левочка, где же логика?

Лев Заяц задумался. Его сбило с толку слово «логика», истинного смысла которого он не знал, а потому и вынужден был отступить перед неизвестным. Какое-то время он, наморщив лоб, думал, а потом, сразу просветлев, сказал:

— Тогда пусть даст правую или левую руку.

Подать человеку руку значительно легче, чем поднять ее на человека. Подавая руку, выказывают тем самым миролюбие и доброжелательность. В этом никто никогда не видел ничего недостойного и плохого. И Харитон, не задумываясь, подал Льву свою правую руку. А то, что произошло дальше, показалось дурным сном. Подал руку — и мгновенно взлетел вверх ногами, а потом распластался лягушкой на земле, ткнувшись в нее носом. Даже не заметил, как это случилось, не успел почувствовать ни боль, ни обиду. Лютая ярость завладела сердцем, охватила все его существо, словно какая-то пружина развернулась в нем. В один миг Харитон оказался на ногах. И хотя Лев — маленькие глазки его светились лукавой победной улыбкой — больше не просил его бить, Харитон бросился на него тигром, занеся над головой крепко сжатые кулаки.

Это, видно, был тот самый удар, которого требовал Лев Заяц в самом начале. Но удар не достиг цели, потому что рука Харитона, мгновенно вывернутая, оказалась за его же плечами, а сам Харитон, резко крутанувшись на месте, вновь распластался на земле, вновь вспахал ее носом и уже не пытался быстро подняться. Поняв, что его ни за что ни про что избили, поиздевались над ним, он уткнулся лицом в ладони и заплакал от бессилия и обиды.

— Так я и знал, — раздался над ним разочарованный голос Льва Зайца. — Просят научить, а когда отведают, понюхают, что такое самбо, — сразу хныкать…

Возле Харитона металась растерянная, сбитая с толку Ляна.

— Харитон! Ну что ты! Неужели так больно? Ты же мужчина! Должен быть сильным, должен понять, что самбо — это не шутка!

Даже слезы слышались в ее голосе, а Харитону чудилась насмешка, причины которой он никак не мог уловить. Всего мог ждать от Ляны, но такого надругательства, такой обиды не ожидал… Ей было мало того, что сама каждый день донимала его чем могла, так она еще и Зайца натравила, чтобы тот бил и сшибал с ног на землю. И все это для того, чтобы завтра в школе осмеять Харитона перед ребятами.

Растерянные, виновато стояли над распростертым на земле Харитоном оба учителя самбо. Они уже сообразили, что их метод обучения оказался негодным. Харитон же постепенно успокаивался, черствел сердцем, преисполнялся решимости и гнева. И как раз в тот момент, когда Лев Заяц натягивал на плечи свою лоснящуюся курточку и брался за портфель, поднялся Харитон. Молча вытер кулаком глаза, собрал свои вещи и, не взглянув на «учителей», пошатываясь, пошел из парка. Вслед ему с укором и пренебрежением смотрел Лев Заяц — не думал он, что его первый ученик окажется таким неблагодарным. А Ляна просто не знала, как ей быть, — мальчишки направились в разные стороны, а она бросалась то за одним, то за другим и уговаривала:

— Ну мальчики, да что же это такое? Разве так можно? Ну, вышло немножко не так, ведь не все же получается с первой попытки! Так зачем же обижаться?

Но они не слушали ее.

VI

Над городом навис белый, густо-молочный туман. Вначале Харитон этого даже и не заметил. В осеннюю пору иной раз и лунный свет окрашивает так ночную тьму. Да и вообще ему было не до того, чтобы присматриваться к туманам: голова горем затуманена.

Весь вечер в доме стояла тишина — дядя Вадим в Москве, тетя Клава вернулась домой поздно, у нее было какое-то важное собрание. Ляна понимала, что не следует беспокоить братишку, — поняла это сразу, как только пришла домой. Харитон появился раньше и успел забаррикадироваться на своей верхотуре. Не отвечал на настойчивое бренчание домашнего телефона, не реагировал на стук в дверь, словом, не откликался ни на извинения, ни на уговоры, ни на обращения к его трезвому разуму. Сестрица тараторила, что, мол, не нарочно его обидела, думала доставить ему большое удовольствие, оснастить таким могучим оружием самозащиты, как самбо, и вовсе не ее вина, если так нехорошо получилось. Виноват во всем Лев Заяц, который освоив этот метод, вместо того чтобы передать его друзьям, начал носом этих доверчивых друзей вспахивать в парке клумбы…

Харитон не прислушивался к оправданиям и объяснениям. Он вспоминал неприглядное поведение Ляны начиная с того момента, когда она предательски выпустила в луга Земфиру, совершила поступок, последствия которого и привели к гибели лосенка. Вспоминал всю муштру, главенство над ним, так больно бившие по его самолюбию и унижавшие его мужское достоинство. История с самбо была той каплей, которая выплеснулась через край и положила конец терпению. Нет, напрасно оправдывается Ляна, он не верит ни одному ее слову. Ему надоели и приемы самбо, и приемы обращения вилкой и ножом, и едкие, обидные замечания насчет чавкания и хлюпания, и телефонные приказания, и утренние зарядки, и ежедневные обливания под душем… Жил он без этого в Бузинном, в Боровом. Дедушка Андрей — а он уж на что знаток всяких правил! — и тот не принуждал терзать себя в угоду никому не нужной моде. Значит, и дальше будет он, Харитон, жить по своим, а не по чужим законам и никому не позволит издеваться над собой.

Чтобы избавиться от всего этого, нужно бежать из Новотуржанска. И он убежит. Несмотря на то что ему здесь многое нравится, что так полюбился дядя Вадим, что ласкова, добра и заботлива тетя Клава. Они очень хорошие и самые родные для него люди! Все было бы хорошо, если б не Ляна, вернее не ее выходки.

Лежал и обдумывал план побега, а Ляна под дверью была взволнована другим — уж не захворал ли ее братик? Опекала, не понимая того, какую боль причиняет Харитону, — ведь ее искренние заботы он воспринимал не иначе, как глубоко замаскированное издевательство и изощренную насмешку. Ляна предлагала ему градусник, носилась с какими-то порошками, микстурой. Ох, эти девчонки, ох, эти коварные существа! И, главное, все они одинаковы. Уж на что Яриська была откровенна и дружелюбна, а в решающую минуту тоже стала на сторону своей мамочки, обидела Харитона.

Поэтому всю жизнь он будет обходить девчонок за десять верст, не попадется на их удочку!

Одно беспокоило Харитона: куда ему отправиться из Новотуржанска. В Бузинное? Там у него своя хата. В ней, правда, живут чужие люди, но как-нибудь и он бы к ним присоседился, если б не Яриська… Не хотелось ему попадать из огня да в полымя. А может быть, в Боровое? К Соловьятку? Тетка Мария такая славная женщина. Вот если бы только не дядька Марко… Не представлял себе Харитон своего будущего, бросался в него очертя голову, будто в омут, но вынужден был сделать это, потому что терпеть дольше не было сил…

Поздно вечером в дверь постучала тетя Клава. Тихо, чуть слышно позвала Харитона. Не отозвался, хотя и очень хотелось. Ничего плохого ему тетя Клава не сделала и просто невежливо было себя так с ней вести, но он слышал за ее спиной дыхание Ляны и не в силах был откликнуться. Его оставили в покое.

А когда все уснули, он потихонечку встал, накинул на плечи куртку, захватил портфель — с книгами расставаться не хотел, потому что знал: при любых жизненных перипетиях он должен учиться — и отворил окно в ночь. Прохладный влажный воздух обдал его, потек в уютную теплую комнату. Очутившись на крыше, Харитон старательно прикрыл за собой оконную раму — пусть не стынет комната, пусть тепло сохранится как можно дольше.

Дорога дальше была знакома. Харитон освоил ее еще в благополучные дни своей жизни. Не раз, выбравшись через окно на крышу, он торопливо добирался до тяжелой деревянной лестницы, ведущей вниз, на землю. И сейчас он также быстро очутился в саду за домом, крадучись пробрался во двор, открыл калитку и, не задумываясь, вышел на улицу. Только тут увидел, что нырнул в молочную реку — непроглядный седой туман окутал город. Туман, мрак и больше ничего, даже огни электрических фонарей казались лишь светлыми пятнами.

На какой-то момент остановился в нерешительности. А может, вернуться, пока не поздно, домой, очутиться в уютной комнате, зарыться с головой в теплую, мягкую постель? Но всего лишь какую-то минуту колебался Харитон, даже не колебался, а навсегда прощался с тихим переулочком, с вязом, на котором чернело гнездо, с домом, ставшим ему родным, с дядей и тетей, приютившими его как сына. Большая обида, урок этого проклятого самбо, придуманный легкомысленной Ляной, заглушил все родственные чувства, и ноги сами понесли его вперед, в неизвестность.

Шел долго. Пронизывающий влажный холод уже успел вытеснить из-под его одежды домашнее тепло. Никак не мог надумать, куда же ему пойти. Сначала почему-то решил отправиться на железнодорожный вокзал, хотя и не подумал о том, что не знает, не ведает, где он находится и в каком направлении курсируют поезда. Считал, что по пути разузнает у прохожих, где железнодорожная станция. Но прохожие не попадались, да и кто будет блуждать в этом молочном мраке?

Подумалось, что лучше, быть может, податься на автовокзал. Говорили, он где-то в самом центре города и оттуда идут автобусы во все концы Донбасса. И только теперь вспомнил о главном: на какие же деньги он купит билет? Ведь у него нет ни копейки. Живя у дяди на всем готовеньком, он даже забыл, что существуют деньги, эти чудо-бумажки, открывающие человеку путь куда угодно. Вспомнил и остановился. Стоял ссутулившись, а влажная тьма охватывала тело, затекала холодом под рубашку. На сердце было тоскливо, безвыходность сковала мысли. Самым логичным было немедленно повернуть к дому, забыть о глупости, совершенной в порыве гнева. Ведь давно известно, что зачастую, сделав один неверный шаг, человек начинает творить другие глупости, еще более нелепые, ничем не оправданные. Харитон повел себя именно так. Вместо того чтобы вернуться обратно, он, подув на ладони, двинулся дальше, не зная, что его ждет впереди. В голову пришла мысль о том, что, выбравшись на автостраду, он попросится на любую попутную машинку — мир не без добрых людей — и его увезут куда-нибудь, лишь бы подальше от Ляны…

Шел, и слышались ему автомобильные гудки, рев моторов, шелест колес по асфальту. Хорошо бы попасть в кабину какого-нибудь ЛАЗа или МАЗа, а еще лучше, если б посадили в «Волгу» или хотя бы в «Москвич». Вспомнил о «Москвиче», и сразу вокруг сделалось будто светлее, туман поднялся вверх, тьма развеялась, в воображении возник дед Макар со своим безотказным транспортом. И Харитон повеселел — его осенила спасительная мысль: нужно идти к деду, упросить его, чтобы отвез в аэропорт к самолету или к поезду на своем «Москвиче»!

Внимательно осмотревшись, отметил, что шел он именно той дорогой, что вела на улицу Журавлевых.

Сон со стариками не в дружбе, поэтому в усадьбе деда Макара, к радости Харитона, еще не ложились спать. Возле садовой избушки скупо светил огонек и слышались знакомые голоса. Под шиферным навесом у деда Журавлева все лето сушились и пересушивались мелко нарубленные сучья и ветки, обрезанные весной. Сушь эта даже в сырую погоду горела, как факел. В осеннюю пору загодя припасенные дрова были просто находкой. У веселого костра можно было коротать длинные вечера, пролетавшие за разговорами незаметно. Разговоры эти затягивались иной раз далеко за полночь.

В тот вечер, когда Харитон боролся с собой и борьба эта закончилась твердым решением бежать из Новотуржанска, деды Макар, Иван и Кузьма долго, уже в который раз, вспоминали до мелочей свою жизнь и планировали действия на день предстоящий. Прожитая жизнь была долгой, а день завтрашний, как и все осенние дни, будет короток, быть может, неприветлив, дождлив, поэтому и говорили о нем недолго. Только когда дед Иван спросил у товарищей: «А что же, хлопцы, будем делать завтра?» — дед Макар напомнил: «Надо бы наших мальцов свести к печи».

Ни дед Иван, ни дед Кузьма не возражали. Наоборот, оба подтвердили, что пора уже вести их к печи. Дров в костер не подбрасывали. Он угасал: малиново тлели угольки, иногда вспыхивали пламенем не догоревшие головешки. Расплывчатые тени стариковских фигур падали на стену избушки. Неуютно и скучно стало в саду. Как раз в то время, когда Харитон тихонько отворил калитку, деды стали прощаться со своим другом. Харитон слышал, как они прощались, и не спешил показываться на тропке. Ему, как говорится, было на руку, что старики уже расходились, и он, прислонившись к стволу старой груши, ждал. Деды разошлись не сразу. Еще что-то там осталось невыясненным у деда Ивана, а дед Кузьма тоже не мог покинуть компанию, пока не все было сказано и решено. Не таков дед Кузьма, чтобы покидать друзей преждевременно.

Наконец старики, тихо переговариваясь, направились к своим усадьбам. Дед Макар остался один, громко откашливался — то ли от едкого тумана, то ли от долгой беседы. Кто знает, сколько бы он кашлял, если б ему не помешал Харитон. Увидев хлопца, дед так удивился, что кашель пропал сам собой.

— Харитон?! Каким ветром тебя занесло?

Харитон, хотя и ждал такого вопроса, хотя у него и был приготовлен ответ, растерялся:

— Да так…

— В такой час? Что случилось, сынок?

В голосе деда тревога и беспокойство, поэтому Харитон поспешил уверить его, что ничего плохого не произошло, что ему просто не спится в такую туманную и темную ночь и он решил наведаться к дедову костерку.

— А почему ты с вещами?

Тут уж Харитону деваться было некуда. Ему вдруг все стало безразлично, и он начал спокойно, уверенно объяснять, будто речь шла о чем-то обычном и естественном:

— Да вот надумал съездить домой, посмотреть, как там: все ли убрали с полей. Хату свою проведаю, а то, может, ее и не утеплили или крыша протекает, потолок прохудился…

Словно взрослый, рассуждал Харитон о сугубо хозяйственных делах, а дед Журавлев глядел на него и никак не мог в толк взять, что с хлопцем творится.

— Ну, а с Вадимом Андреевичем ты говорил?

— Так он же в Москве…

— А тетя Клава знает?

— Она на каком-то собрании, что ли…

Дед Журавлев с досадой почесал за ухом:

— С Ляной поссорился, может?

Харитон молчал.

Почувствовав, что попал в цель, дед Макар тоже помолчал, металлической палкой пошевелил жар. Угольки закраснелись, вспыхнули язычки синеватого пламени, в темноте блеснули виноватые глаза Харитона, тревожно смотревшие на озабоченного деда.

— Женщины, одним словом… — рассуждал сам с собой дед. — Им только поддайся. О-о, они, дай им бог здоровья, хоть кого из равновесия выведут!

Дед насмешливо подмигнул подавленному Харитону, голос его зазвучал тверже, доверительней:

— А ты не поддавайся! Не поддавайся, говорю, на бабьи насмешечки, старайся не замечать ее выходок. Она тебе свое, а ты свое. Разве женщина может понять мужскую натуру?

У Харитона сразу отлегло от сердца. Правильно говорил дед, говорил то, что мог бы сказать и сам Харитон, если бы хорошенько подумал. Даже самому себя стало жалко: из-за прихотей какой-то девчонки должен бежать из дома, к которому уже успел привыкнуть.

— Так что же она, чем тебя обидела? — допытывался дед.

Харитон молчал. Что скажешь? Все обиды, что нанесла ему Ляна, вдруг показались мелкими — ведь причиняла их неразумная девчонка, на действия которой настоящий мужчина не должен обращать внимания. А он, Харитон, воспринял все это так болезненно, что среди ночи, будто вор, выскользнул из дома и отправился в неизвестность. Стало и стыдно и неприятно, но что тут поделаешь? Совершил глупость, отступать теперь некуда.

Не дождавшись от Харитона ответа, дед Макар поинтересовался:

— Так чем же я могу помочь в твоем деле?

— Если б отвезли меня на аэродром…

Теперь дед на какое-то время потерял дар речи.

— Решил все-таки бежать?

— Да, хата, может, протекает…

Дед Журавлев не стал его переубеждать, больше ни до чего не допытывался, сказал только:

— Жаль, жаль, а я думал завтра тебе показать кое-что необыкновенное…

Харитон навострил уши: если собрался что-то показать дед Журавлев, то посмотреть стоило. Что попало дед не покажет. Ждал — дед Макар объяснит, с чем именно он хотел бы познакомить Харитона. Но Макар Ерофеевич, вздохнув о том, что так и не сможет осуществить свое намерение, обеспокоился другим:

— Ну что ж, хлопец, уже поздно. Думаю, на аэродром сейчас спешить незачем, в таком тумане какой угодно самолет с курса собьется, поэтому пошли спать, подождем утра. А утро, как говорят умные люди, вечера мудренее…

Харитону нечего было возразить на эти слова, тем более что его клонило ко сну. И он покорно поплелся за дедом.

На рассвете вместо телефона или будильника Харитона разбудил дед Макар:

— Ну, путешественник, вставай! День уже на дворе, давай подумаем, как нам быть. Самолеты и сегодня не полетят: туман что молоко. И на поезд тоже сейчас не могу тебя везти: во-первых, киевский пойдет только вечером, а во-вторых, «Москвич» мой что-то забарахлил, подшипник менять надо…

Дед говорил не торопясь, деловито, а Харитон сопел, одеваясь, и не очень досадовал на эти слова. Ему что-то уже и не хотелось попадать на какие бы то ни было колеса. Он лучше поспал бы еще, если б не все эти передряги.

— А может, мы сделаем так: быстренько завтракай, бери портфель и беги в школу, чтобы зря занятий не пропускать. Я тем временем машину налажу, потом зайду в школу, в цех заскочим, покажу тебе одно диво, а к вечеру и решим, куда сподручней: на самолет иль на поезд…

Слова деда убедили Харитона. В самом деле, в путешествие лучше отправиться вечером, к тому же интересно узнать, что за диво хотел показать дед Макар. Если б не предложение немедленно идти в школу, можно было бы и не задумываться. В школу можно идти, не страшно, что вчера за книжки не брался, — на сегодня домашних заданий не было. Он бы и пошел, если б не Ляна и Лев Заяц, с которыми ему больше всего не хотелось встречаться. Ведь они уже разболтали о самбо и Харитоновом позоре в новотуржанском парке. Однако он не стал возражать деду, а, напротив, покорно сел к столу. Тетка Ганна, невестка деда, подала завтрак, потчевала так душевно и ласково, что Харитон не мог отказаться. Ел аккуратно, умело пользуясь ножом и вилкой, за что и заслужил похвалу хозяйки.

— Какой воспитанный мальчик! — говорила в другой комнате тетка Ганна мужу. — Так аккуратно ест — залюбуешься. И где он этому научился? Видать, теперь культурно живут в селе…

После завтрака Харитону можно было заняться лишь одним делом — пойти в школу. И он без напоминаний, а тем более понуканий деда перекинул через плечо портфель и, еще не зная куда, отправился со двора.

— Ты никуда не отлучайся, — напомнил дед. — Жди меня, непременно зайду после уроков, тогда и поедем…

Это «поедем» заинтриговало Харитона. Он шел и раздумывал, куда это хотел повезти его дед. А ноги сами несли в школу. Не заметил, как его нагнала Ляна:

— Харик! Ты? Какая тебя муха укусила, как ты нас с мамой напугал! Мы стучали-стучали, звали-звали, пока я не догадалась по лестнице на крышу взобраться и в окно заглянуть. Ну и разбойник! Не позавтракал, через лазейку первым убежал, бессовестный!

У Харитона отлегло от сердца. Ему даже смешной показалась вся эта история, незначительными и мелкими представились все злоключения, какие он сам себе придумал.

— И-и, радуется, еще и улыбается! Погоди, папа Вадим за такие проделки по головке не погладит…

Возле школы их окружили ребята. Лев Заяц загадочно молчал, поблескивая глазами на Харитона, дружелюбно поинтересовался:

— Ну как, ничего?

Харитону сразу же показалось, что ничего неприятного не произошло, что ему приснилось это приключение с самбо. Вместе со всеми он вошел в класс, привычно плюхнулся на свое место.

Уроки, школьная кутерьма затянули Харитона. Никто над ним не смеялся, не вспоминал о вчерашних досадных недоразумениях. Он и сам об этом скоро перестал думать, уже на третьей перемене даже не сердился на Ляну — правда, обходил стороной молчаливого ежиковатого Льва Зайца, — а к концу уроков вообще позабыл обо всех обидах и даже о том, что дед Макар обещал его разыскать здесь. Только уходя из школы, вспомнил свои ночные скитания, приготовления к побегу и заколебался — куда же ему идти?

Тут как раз он увидел, что дед Макар, дед Иван и дед Кузьма торжественно шествуют к школе, нарядные, словно в праздник, при всех орденах и медалях, этих убедительных знаках почета и уважения государства и народа за трудовые и боевые подвиги. Харитон даже засомневался: те ли это деды или совсем другие?

— А, наш Харитон! — обрадовался ему дед Копытко. — Ты смотри, как они быстро растут, эти хлопцы, будто на дрожжах их подымает. Уже настоящий парубок.

Дедов окружила толпа старшеклассников, школьники здоровались со знатными металлургами как равные, а дед Макар Ерофеевич поинтересовался:

— Все собрались или кого не хватает?

— Все здесь!

— Тогда не будем терять время. Пошли, ребята.

Позже Харитон узнал, что это были кружковцы, те, кого интересовала работа металлурга и кто готовился в будущем лить сталь для Родины. А пока что он шагал рядом с дедом Макаром.

Кто-то из кружковцев, обратив на него внимание, спросил:

— А этот чего пришвартовался?

Харитону даже зябко стало под недоброжелательными взглядами старшеклассников. Захотелось вернуться. Умоляюще глянул на деда Макара, ожидая его спасительного слова. И дед Макар сказал:

— Кто пришвартовался? Этот орел? Да это, ребята, наш Харитон, будущий металлург. А вы его не опознали?..

Ребята тут же «опознали» Харитона, заулыбались ему тепло и понимающе, приняли в свой круг. И ему сделалось легко и радостно.

Дед Макар тем временем заговорил о другом:

— Были времена, когда люди не знали металла. Каменными орудиями пользовались. Трудно жилось тогда человеку. Только металл облегчил ему жизнь, жестокую борьбу за кусок хлеба. Поэтому нужно ценить металл, а особенно тех людей, что его добывают!

Окинув уважительным взглядом своих друзей, дед кивнул в их сторону:

— Видите, сколько наград у этих дедов? Это все народная благодарность металлургам…

Будто чудесную сказку слушал Харитон, хотя и не знал еще, к чему ведет дед, не догадывался, с какой целью они направляются к заводской проходной.

— Овладеете профессией металлурга, закончите профтехучилище при заводе, тогда вам никакая беда не страшна. Вы — рабочие, люди крепкой закалки. Рабочий с образованием — всему голова…

Харитон затаил дыхание. Ему приходилось слышать о заводских профтехучилищах. Неужели это возможно, чтобы и он… Шел с дедом Макаром и вырастал в собственных глазах.

Когда вечером вернулся из горячего цеха, который сегодня ничуть не испугал Харитона, а напротив, заколдовал, дед Макар вспомнил:

— Как же нам быть, Харитон, с аэродромом? «Москвич» мой еще не на ходу. Может, оставим эту затею?

Харитон сделал вид, что не слышал вопроса. После того, что увидел сегодня, что вошло в его сердце, выкинул из головы мысль о побеге. Сегодня он почувствовал себя будущим властелином огненной стихии, понял, что другой цели в его жизни теперь и не будет: он должен подчинить себе это белопенное клокотание, должен научиться плавить сталь, овладеть благороднейшей и самой романтической из профессий — профессией сталевара.

Харитон остался в Новотуржанске. Только поселился теперь в хате деда Макара.

I

Время летело над Новотуржанском.

Горячее лето сменилось ранней осенью. На каштанах и акациях незаметно, свернулись листья, попадали на землю будто отполированные, окрашенные в чудесный коричневый цвет плоды каштанов, веселые школьники растащили их. Постепенно с деревьев осыпались все до последнего листочка, разнеслись, развеялись по полям. Не осталось ни одного листочка на новотуржанских улицах — их подгребли граблями, подмели метлами. Уныло, неприветливо сделалось в городе. В одну из ночей полил дождь, лил день и другой. Тучи тяжелыми валами низко проплывали над городом, заволакивали вершины заводских труб, и они в те дни не курились; промозглая сырость поглощала горячие испарения, несла их прочь.

Таковы уж признаки осени: печалится, неустанно плачет то тишком, то навзрыд, голосит порывистыми ветрами, промочит до костей, продует насквозь, принуждает печалиться все на земле. Уныло оголено поле, чернеют вспаханные нивы. Озимые зеленеют, но не радостно. Промокшие, прибитые холодной росой, они припали к земле, все в черноземе и глине, не до веселья им.

Моросящая осень постепенно переходит в осень ледяную. Белая изморозь покрывает ночами озимые, оголенные деревья, изгороди, крыши зданий. На рассвете она покрывает все, а днем, серебрясь и смеясь под скупым осенним солнцем, тает, исчезает.

В такие дни на фоне низкого донецкого неба особенно четко выделялись трубы новотуржанского гиганта. Казались они в несколько раз выше, чем были на самом деле, потому что дым подымался ровными столбами, становясь как бы продолжением труб.

Все чаще стали срываться первые зимние бураны. Незаметно зародившись, эти вихри с каждым часом все более шалели, так шумели и свистели, что даже в теплом доме делалось тоскливо и неприветливо. Они вырывали из труб желтоватые дымы, гнали их с такой силой, что удивительно было, как это трубы оставались на месте, не улетали вслед за дымом… Уносило этот горьковато-терпкий дымок завода в степи. Осатанелая вьюга не различала в такую пору, где степь, а где горняцкий город, закручивала все на свете, не разбирала, что где срывать, что подхватить и куда нести.

На землю ложился первый снег, падал плавно, спокойно, был необыкновенно красив и мягок. Больше всех радовались ему школьники. Случалось, что снег не ложился, а мчался впереди ветра. Голыми становились тогда степи, а овраги доверху бывали засыпаны снегом. Заваливало селения, наметало высокие бугры у заводских стен, залепляло стеклянные крыши. Даже в цехе через неприметные щели проникала снежная пыль. В такие дни в цехах целыми днями горел свет — дни были похожи на вечерние сумерки.

Постепенно зима установилась. Белели поля, и на этой белизне отчетливей выделялся металлургический гигант. Подошел Новый год, но он оказался бесснежным. Дунули с юга теплые ветры, растопили снега, расквасили донецкую землю. Однако вскоре морозы вновь отогнали тепло, сковали льдом дороги, связали руки водителям машин, прибавили хлопот тем, кто следит за порядком на дорогах. Это повторялось не раз: то навалит снега, то развезет и превратит его в грязь; то повернет на зиму, то дохнет весной — и так до тех пор, пока солнце не стало все выше и выше кружить по небу, настойчиво призывая в донецкий край желанную весну.

У Харитона было столько дел и школьных хлопот, что он и не заметил, как промчалась осень, пролетела зима, пахнуло весною. Будто во сне промелькнуло все это, некогда было ни полюбоваться красотой зимы, ни как следует отругать непогоду.

Позавтракав, он тщательно проверял содержимое своего портфеля — там ли все необходимое для сегодняшних уроков, — быстренько одевался и выходил из дому. Если на улице было хорошо и тепло, он не замечал этого; если лил дождь или вьюжило, проклинал ненастье, глубже напяливал на уши шапку, подымал ворот и, смело штурмуя грязь или лед, вовремя являлся в школу. Возле школы или в коридоре его поджидала Ляна, щурилась с хитринкой:

— Не проспал?

Харитон на такие вопросы не отвечал, а Ляна хвалила:

— Молодец, гладиатор!

На удивление себе, Харитон уже в первой четверти вышел в число передовиков. Его хвалили на классных сборах. Нина Павловна отметила его в докладе на общешкольном собрании. Словом, жилось Харитону в Новотуржанске неплохо. Все реже и реже вспоминал он и Десну и Яриську. Казалось ему, что всю жизнь здесь прожил, разве что иногда во сне приходила к нему мама, являлся дедушка Андрей, шелестела в лугах трава и бесшумно несла свои воды Десна.

Харитона полюбили в классе. Девчонки же были от него в восторге, подлизывались к Ляне:

— Твой брат — сокровище, и только!

— Моя школа! — гордилась Ляна.

И в кружке юных металлургов Харитон был первым. Ему не верилось, что из него, придеснянского мальчугана, может выйти когда-нибудь настоящий мастер плавки, повелитель огня, как любили кружковцы горделиво называть себя. Ему хотелось знать, как творится самый твердый в мире металл; будто магнитом, тянуло его в литейный цех, он не мог глаз отвести от того священнодействия, в котором рождалось великое чудо.

Наедине с дедом Макаром только и разговоров у них было, что о стали, об удивительной огненной дедовой профессии. Вот тебе и обычное дело — изо дня в день стоять у печи, варить золотое варево, творить сталь! Будто бы ничего особенного, все вроде буднично, а выходит, что далеко не так. Для Макара Ерофеевича каждая плавка была особенной, памятной, отличалась от других. О многих случаях из своей трудовой практики он рассказывал так увлекательно и просто, что даже Харитону, далекому пока от литейного дела, было очень интересно, а главное, все понятно.

Как-то в ту пору, когда началась весна, да и то не в природе, а только по календарю, дед Макар в приподнятом настроении, помолодевший вернулся с заседания городского партийного актива:

— Так что будет стоять и в нашем Новотуржанске памятник Ленину. Настоящий, в полный рост и на гранитном постаменте! В столице прислушались к нашей просьбе, разрешили. Бронзу выделили из государственных фондов. Вон, братцы, как рабочему классу идут навстречу!

Дед Макар явно скрывал что-то важное, возбужденно ходил по комнате, потирал ладонью затылок, бормотал про себя:

— Такие-то, братцы, дела! И о нас, стариках, выходит, не позабыли, выходит…

— А что вам там хорошего сказали? — допытывалась тетка Ганна. — Уж не орден ли новый дают или, может, медаль?

— Да медаль, ежели постараешься, и тебе дадут — есть такая высокая награда передовикам. А вот нас в путешествие посылают.

— Кого посылают? — загорелась любопытством невестка.

— Ну, не одного же, целую делегацию — секретарь горкома будет за старшего, многих с завода и нас со старым Копытко не позабыли. Посылают в Ульяновск, на родину Ленина. И в Красноярске, а может, и в Шушенском побываем. Теперь это недалеко…

Харитон даже рот разинул от удивления, не верил, что такое может статься, а тетка Ганна никак не могла уяснить:

— Вас, что ль, посылают? Зачем? Что вы там делать будете? Это же даль такая! А потом, там снега, морозы…

— Морозами нас не запугаешь.

И верно, ни расстояние, ни снега, ни морозы — ничто не испугало деда Макара. Быстренько собрался, взял чемодан, положил в него валенки, натянул на уши теплую зимнюю шапку, свитер надел шерстяной, что Клавдия Макаровна ему связала, распрощался и отправился в путь.

Скучно стало Харитону в дедовом доме, перебрался опять к дяде Вадиму. Ляна встретила его так, будто он из космоса только что вернулся, обрадовалась, не знала, где посадить. И Харитон невольно забыл о том, как его заставляли делать зарядку, как дрессировали за столом, был и сам безмерно рад.

В дядином доме ему теперь жилось легче. Его уже не будил игрушечный телефон, а порой он и сам его накручивал, заставал врасплох невыспавшуюся сестренку:

— Эге-гей, алло! Колумб на прямом проводе. С кем имею честь говорить? А, это вы, фея горького кофе, наша достопочтенная одноклассница? Привет, Ляна! Протирай скорее глаза, натягивай тренировочный костюм да становись на зарядку!

Ляна, уличенная в том, что задавала храпака, отчаянно выкручивалась, наступала:

— Какой прыткий! Думаешь, спала? Не имею таких привычек, как у некоторых. Просто не хотела затемно беспокоить. Разве я не знаю, какой ты соня? Вот погоди, завтра тебя в полночь подниму!

— В полночь не годится, а просыпаться вовремя советую каждому школьнику и каждой школьнице.

— Не болтай лишнего! Уже и правда пора делать зарядку, скоро в школу.

За столом Харитон держался правильно, как и надлежит воспитанному человеку. Ляна никогда не напоминала ему о прежних промахах, но находила что-нибудь новое.

— Кто же так ест? Разве так едят металлурги, рабочий класс? Кто так жует сосиски? Чтоб плавить сталь, надо быть физически сильным, значит, есть полагается как следует, а ты лижешь, будто котенок.

Харитона донять было нелегко.

— Равняюсь на некоторых одноклассниц…

— А если им нужно сохранять фигуру?

Харитон не знал, как на это ответить сестричке, не был уверен в том, что имеет право решительно восстать против новейшей моды.

Тогда вступал в разговор дядя Вадим:

— Если бы некоторых «фигуристок» посадить на послевоенный паек, они не мудрствовали бы.

— Мы дети иной эпохи, товарищ директор.

— Эпохи, товарищ школьница, не так быстро меняются, как вам кажется. Много соли надо съесть не одному поколению, чтобы настала новая эпоха.

— Мы не можем так одеваться, как одевались вы. Вкусы у нас другие.

— Не другие! Просто у вас глаза разбегаются: ткани есть на любой вкус, есть из чего сшить платьице. Но то, что сегодня носят длинные, а завтра короткие, еще не означает новую эпоху. Скорее свидетельствует, что дурни не переводятся.

Ляна не знала, что возразить отцу — он довольно-таки резко и решительно восставал против Ляниной «эпохи». Тут вмешалась мама:

— Заканчивайте завтрак, пора в школу. А что не доели, в портфель положите. Есть захотите — мода забудется.

— Мудрые слова, — наигранно вздыхала Ляна, вставая.

Счастливым чувствовал себя Харитон в дядиной семье, а все-таки скучал, с нетерпением ждал возвращения дедов из интересной поездки. Поехали они втроем, потому что и Кузьма Степанович к ним присоединился, захотелось и ему в Ульяновске побывать, а оттуда заглянуть в Чебоксары, родные места поглядеть, знакомых навестить. Близких родственников у него там не было, а друзья юности еще оставались.

Шел день за днем. Весна в донецком краю дает себя знать раньше, чем на Десне. Кабы не сердитые, неспокойные ветры, то и совсем бы можно себя чувствовать по-весеннему.

И только когда Харитону стало казаться, что дед Макар исчез так же, как и мама, как дед Андрей, когда он, проснувшись поутру, не мог сразу вспомнить, был ли в его жизни старый металлург или ему это только приснилось, неожиданно вернулся неугомонный путешественник.

Только что поужинали, сидели у телевизора, смотрели интересную передачу, даже товарищ директор вышел из кабинета и внимательно следил за происходящим на экране, пока его не позвал телефонный звонок. И никто не услышал и не заметил, как в комнате появился дед Макар.

— Здоровеньки булы! — мастерски передразнил он Тарапуньку. — Добрый вечер, люди добрые! — добавил он.

— Ой, дедушка! — кинулась на шею старику Ляна.

— Здравствуйте! — весело сказал Харитон.

— Вернулись, папа? — обрадовалась тетя Клава.

Дед Макар рассказал обо всем, что видел и слышал. На столе появился крепкий, душистый чай — обязательное угощение в семье директора по случаю появления деда Макара. Но сегодня чай остывал нетронутым, так как Макар Ерофеевич рассказывал о таких вещах, которые Харитону и не снились.

Дед Макар, помолодевший, загорелый, по-праздничному необычный, не спеша рассказывал, с каким чувством ходил в том доме на берегу Волги, где протекло детство вождя:

— Вот кажется мне, что он тут, где-то за дверями, что услышу его голос. И сколько людей туда ни заходит — все словно в другой век переносятся, забывают, кто они. Каждому мнится, что становится он совершенно иным человеком, другими глазами все видит.

Дед Макар на минуту умолк, пошарил в кармане просторного пиджака, достал два буклета и торжественно вручил один Ляне, а другой Харитону. Ляна, раскрасневшись от радости, чмокнула дедушку в морщинистую щеку, застыла, рассматривая цветные снимки с изображением ленинских мест Ульяновска.

— А это из Шушенского.

Внуки с интересом рассматривали фотографии, а дедушка продолжал рассказывать, как из Ульяновска они поехали в Казань, побывали в университете, где учился юный Ленин. Оттуда улетели в Красноярск.

Рассказывал дедушка о Шушенском, о минусинских степях, похожих на те, что лежат между Донцом и Новотуржанском, о величественных Саянах с белоснежной вершиной Борус, о широком Енисее. А Харитон представлял себе все это и мечтал тоже побывать когда-нибудь в Сибири, поглядеть на те места, где был в ссылке Ильич и где сейчас, как говорит дед Макар, все переиначилось, все ожило, все живет и развивается по ленинским планам.

— Разные памятники сооружены в тех местах. И созданы они с великой любовью. Как живой стоит Ильич и на городских площадях, и там, где отбывал ссылку, где мечтал о счастье людей, — закончил свой рассказ дед Макар. — Скоро и мы в своем Новотуржанске увидим чудесный памятник Ильичу, непременно увидим! — сказал с надеждой.

II

В жизни часто случается не так, как задумано.

На следующий день собрались вместе все три деда: Макар, Иван и Кузьма, заглянули к ним Харитон с Ляной, даже Лянины родители собирались к Журавлевым в гости, поскольку был выходной, но в последний момент их намерение не осуществилось, так как у директора завода частенько выходные дни превращаются в рабочие.

Дед Копытко очень обрадовался школьникам. Будто год с ними не виделся.

— Ляночка, голубушка, ты прямо не по дням, а по часам растешь и расцветаешь, уже похожа на студентку, а не на школьницу!

Ляна улыбнулась и в свою очередь не осталась в долгу:

— А вы, дедушка, вроде помолодели с дороги, жених, да и все!

— Ну а как же! Хоть и в годах, а жених. Жена вон подвела, одного оставила старика, вынужден ходить в женихах.

И Харитону перепало теплое слово:

— А Харитон тоже тянется в гвардейцы.

Кузьма Степанович помалкивал и, только когда Ляна, удивленная его молчанием, спросила, что он видел на родине, сказал:

— Не узнать Чувашии. Чебоксары — городишко был так себе, по оврагу над Волгой разбросан. А теперь четверть миллиона в Чебоксарах. На гору взлетели просторные улицы, здания возведены такие же, как в Москве. А неподалеку город-спутник появился, Новочебоксарск. Лучшие в мире краски здесь производят. Школы, институты, университет — да, это не прежняя убогая Чувашия! Сердце радуется, когда на все это смотришь, недаром мы жили на свете…

Выдался чудесный весенний день. Даже надоедливый ветер, какой бывает в эту пору в донецком краю, заснул где-то в буераке. Светило солнце, грело по-летнему, растапливало остатки снега и ледяных глыб в тени. Деревья в дедовом саду уже чувствовали весну, набухали округлыми темными почками, и благоухали эти почки самыми лучшими ароматами. На освободившихся от снега грядках прямо на глазах лезли из земли бледно-зеленые петушки, коричнево-серые побеги пионов, а смородина успела выпустить зеленые бутоны и так вкусно пахла, что уже привлекала к себе первых пчелок, неведомо откуда в это время явившихся.

— А не сварить ли нам косарскую кашу, люди добрые? — как всегда, проявил инициативу дед Копытко.

— А может, пройдемся в город, взглянем, что там на площади делается? — подал голос дед Макар.

Эта мысль пришлась всем по душе — в Новотуржанске только и разговоров было о том, что на городской площади начались подготовительные работы по сооружению памятника Владимиру Ильичу Ленину.

Собрались быстро. Три деда, двое внуков да еще тетка Ганна — вшестером вышли со двора Журавлевых и улицей Журавлевых прошли пешком на Первомайскую. По пути к ним присоединилось еще несколько соседей, за Ляной и Харитоном потянулись школьники, так и шли толпой посреди улицы — здесь было суше. Машины в выходной не сновали без дела — водителям, как и всем людям, нужен отдых.

Чем ближе подходили к центру старого города, называвшегося просто Туржанском, тем больше встречалось людей. В такой день никому не хотелось сидеть по домам, и каждого, старого и малого, тянуло на весеннее солнышко.

Во всем чувствовался праздник: в улыбках детей, в разглаженных морщинках стариков, в нарядной одежде, даже в шуме самолетов, шедших в небе по воздушным путям, в голосах девчат и в звуках гитар и гармошек, в весеннем наряде деревьев и в свежей окраске стен заметно помолодевших зданий.

Харитон чувствовал себя так, будто шел на какое-то величественное, невиданное зрелище, у него было хорошо и спокойно на душе, потому что он сердцем прирос уже к этому городу и к этим людям. Он не отставал от дедов, а они шагали не спеша, торжественно, так, как и прожили жизнь в этом большом и прекрасном мире. Переговаривались, что-то вспоминали, чему-то удивлялись, радовались, чувствовали себя полноправными хозяевами земли.

В старом Туржанске, к которому прилепился Новотуржанск, расположились все районные учреждения, универмаги и гастрономы, магазины, кафе и рестораны, школы, а посреди всего этого нагромождения зданий разной высоты и конфигурации раскинулась обширная городская площадь, возле которой высился Дом культуры, называвшийся в народе весомым словом — театр. Правда, название это было довольно условным — ведь театр только тогда театр, когда он имеет пригодную для постановок сцену. В туржанском же Доме культуры с его высокими, массивными колоннами, с большими фойе и залом, где при необходимости могло вместиться до тысячи зрителей, была очень неудобная и в сравнении со всем остальным миниатюрная сцена. Однако тут уже невозможно было ничем помочь, грубую архитектурную ошибку можно было лишь смягчить таким вот названием здания — не клуб, а театр, все-таки приятнее.

Сегодня никто не обращал внимания на Дом культуры, на то, что́ в нем происходило сейчас и что́ должно было состояться вечером. Внимание всех было приковано к городской площади. Деды даже приостановились от удивления и неожиданности, переглянулись и, довольные, подмигнули друг другу. Пока они путешествовали, покуда присматривались, что и как делается в других городах и краях, в их собственный город пришел праздник. Мощные тракторы и экскаваторы изрыли широкую площадь, выкорчевали старые, хилые, росшие где попало деревья, выровняли, как по линейке, аллеи, некоторые из них уже заасфальтировали. Были вырыты ямы для молодых деревьев, а несколько пяти-шестилетних каштанов и кленов уже прижились.

Главные работы развернулись на противоположном Дому культуры краю площади, ближе к новотуржанской стороне. Здесь каменщики выкладывали из ровных, гладко отполированных мраморных плит площадку, на которой должен был вырасти высокий постамент под бронзовую скульптуру. Пока еще тут все было разбросано и разворочено, царил полнейший хаос. Но такие бывалые и знающие мастера, как старики металлурги, понимали, что на рабочей площадке наступила пора именно той обязательной неразберихи, без которой нет ни одной стройки, не возводится ни одного сооружения. На площадке мирно отдыхали измазанные грунтом и глиной машины, экскаваторы и катки с тяжелыми барабанами, лежали горы мраморных плит и дикого камня, тяжелые глыбы, из которых должны сложить прочный, массивный постамент для памятника.

Ни одного работающего человека. Выходной — для всех выходной. Однако около городской площади в этот первый по-настоящему весенний день все гудело и бурлило, подходили поодиночке и группами люди, переговаривались, расспрашивали, радовались тому, что в канун Первого мая, в столетнюю годовщину со дня рождения Владимира Ильича, их город украсится прекрасным памятником.

Деды Макар, Иван и Кузьма в окружении родни и знакомых долго стояли у места будущего памятника, оживленно обсуждали вопрос, на какой из известных памятников будет он похож. Потом торжественно обошли широкую площадь и снова направили свои стопы улицами Туржанска туда, где старый город незаметно переходил в Новотуржанск. Снова вышли на улицу Первомайскую, а с нее — на улицу Журавлевых…

Хорошее настроение никого не покидало до самого вечера, когда возник было небольшой конфликт. Весна еще была ранняя, вечер на донецкой земле наступал неожиданно. Ляна загулялась до темноты, ночевать у деда или одна бежать домой не хотела, Харитону же взбрело в голову остаться в обществе деда Макара.

— Хитрый ты, Харик, очень хитрый и проворный тоже! Я-то — в огонь и в воду за брата, а когда сестренке туго пришлось, одна ночью боится домой идти, то братик в кусты. Премного благодарна, вечно буду помнить вашу доброту, товарищ Колумб!

Пришлось Харитону во тьме тащиться с улицы Журавлевых к директорскому дому, занимать Ляну разговорами. А она, почувствовав свою победу, не могла скрыть радость, была ласкова, в смешливо-приподнятом настроении. Харитон уже и не жалел, что пошел с ней.

Все было прекрасно и на другой день. В школе заканчивались занятия, скоро должны были наступить желанные весенние каникулы. Харитон шел к ним спокойно и уверенно. В школьном журнале по всем предметам стояли пятерки.

…Тревога охватила семью директора, да, наверное, и всех новотуржанцев в понедельник под вечер. В директорский дом ее принес дед Макар Ерофеевич.

Явился дед вскоре после прихода Вадима Андреевича. Не поздоровавшись, накинулся на зятя:

— Слыхал, Андреич, новость?

— Какую, Макар Ерофеевич?

— Насчет памятника-то.

— Еще бы не услыхал…

Харитон и Ляна, дружно оставившие свои дела, чтобы встретить деда, остолбенели от неожиданности, встревожились, безошибочно почувствовав — произошло что-то неладное.

— Что случилось, папа? — заволновалась на кухне тетя Клава.

— А то случилось, что надо кому-то мозги вправить и шею намылить! Получается, что не будет памятника Ленину в Новотуржанске.

Вадим Андреевич попытался как-то сгладить впечатление от сообщения деда Макара, которым он ошарашил всех.

— Почему ж, будет, но… попозже…

— Хорошенькое попозже, ежели через полтора года обещают!

Харитон не сразу уловил суть дела. И только когда дядя Вадим объяснил подробнее, понял, что и впрямь экскаваторы зря выравнивают площадь возле Дома культуры, напрасно устанавливают постамент для памятника. Оказывается, для того чтобы отлить бронзовую фигуру, нужно было заранее — за год, а то и за два — отправить заказ в какие-то там художественные мастерские, а так как туда обратились с опозданием, то в мастерских должны сначала сделать памятники для тех городов и сел, чьи заказы оформлены своевременно. Поэтому новотуржанцы и вынуждены ждать своей очереди, а она подойдет не ранее чем через год после празднования столетия со дня рождения Ленина.

Огорчительно, но что поделаешь? Харитон еще восьмиклассник, но жизнь уже научила его понимать, что человеку не все дается тогда, когда ему того захочется, что существует на свете невозможное, что надо уметь ждать, ведь даже самые серьезные переживания или гнев бессильны помочь там, где нельзя ничего сделать.

Макар Ерофеевич смотрел на это по-иному. Сначала он всякими словами поносил кого-то неведомого, кто не побеспокоился о том, чтобы заказ был оформлен своевременно, а затем долго расспрашивал Вадима Андреевича, действительно ли уж так безнадежно дело и неужели руководители тех мастерских никак не прислушиваются к голосу рабочего класса, к металлургам?

Вадим Андреевич, как показалось Харитону, чувствовал себя в чем-то виноватым. Он явно был подавлен тем, что так все получилось, но, вероятно, не видел какого-либо реального выхода из создавшегося положения:

— Ничего здесь не поделаешь. Мастерские эти особенные, в стране их немного — им одним известен секрет художественного литья. Для них все одинаковы — металлурги ли, шахтеры ли, свекловоды или текстильщики, а обращаются туда и рабочие и колхозники. Заместитель председателя горсовета по вопросам культуры прошляпил, а весь город страдает…

— Вот бюрократ, вот растяпа!

— Теперь с него как с гуся вода. Вытурили с работы, но ведь от этого не легче.

Дед Макар долго возмущался безответственностью тех, кто должен четко и аккуратно работать. Харитон целиком был согласен с дедом — обидно, разумеется, за свой город…

Как раз в тот момент, когда возмущение деда Макара достигло наивысшей точки, в разговор вмешалась Ляна.

— Разве это уж такое сложное дело — отлить из бронзы памятник? Бронза ведь не сталь. Сталь льют, а бронзы испугались…

Сначала отец, а за ним и дед с удивлением глянули на нее, даже не удостоив ответом эту пустую болтовню, которая могла сорваться с языка разве что девчонки, да еще такой трещотки, как Ляна.

— Возьмите да в литейном цеху и отлейте! Бронза есть, что еще вам нужно?

Вадим Андреевич бросил насмешливый взгляд на тестя, а Макар Ерофеевич молчал, что-то взвешивая и прикидывая.

— Ляна, ведь надо разбираться в подобных делах. Речь идет не об обычной плавке, а о художественном литье. Люди этому учились, мастера своего дела…

— А вы разве не мастера? Макар Ерофеевич вздохнул:

— Если б мы, внученька, были мастерами по этому делу… Ночей бы не спали, а не допустили б, чтобы в таком городе да к такой дате памятника Ленину не поставить!

Лянино предложение не было принято. Узнав, как отливаются художественные произведения из бронзы, меди и других цветных металлов, Ляна больше не настаивала на том, чтобы дед с отцом брались за незнакомое им дело.

Весь вечер в доме тихо грустили. Даже традиционный чай не порадовал деда Макара. Несколько раз принимался рассказывать он о поездке по ленинским местам, едва речь заходила о каком-либо памятнике — о том ли, что стоит в Красноярске, где жил перед отъездом в Шушенское Владимир Ильич, или о том, что в Шушенском возвышается на берегу речушки Шуши у домика Владимира Ильича и Надежды Константиновны, — рассказ прерывался, дед Макар снова начинал сетовать, что так глупо разладилось дело с памятником в Новотуржанске.

Явно опечалился Вадим Андреевич. Несколько раз выходил из комнаты, слышно было, как набирал чей-то номер телефона, говорил только о памятнике, кого-то убеждал, кого-то просил, но каждый раз возвращался к столу молчаливый, на вопросительный взгляд деда Макара пожимал плечами, отвечал:

— Не получается…

Макар Ерофеевич решительно отодвинул свою любимую чашку с красными розами, встал и, перед тем как уйти домой, сказал:

— И все-таки должно выйти! Стыдно будет, на весь свет срам, ежели узнают, что город сталеваров без памятника остался. Разыщи мне, Вадим, ту книжку, в которой про художественное литье пишется.

Вадим Андреевич развел руками:

— Уже смотрел. О нашем литье — целая библиотека, а о художественном — абсолютно ничего.

Макар Ерофеевич глянул на зятя укоризненно, а тот в оправдание:

— Завтра-послезавтра найду такую книжку, посмотрим.

С тем Макар Ерофеевич и направился к двери, а Харитон, прихватив портфель, за ним.

— Провожу дедушку, — сказал он Ляне.

Ляна не возражала. Напротив, была благодарна Харитону, что тот повел себя рыцарски, надумал проводить старика, плохо видевшего в темноте.

За воротами сразу окунулись в весеннюю ночь. Их обступили едва уловимые, но такие неповторимые запахи — пахло вишневыми и смородинными почками, любистком, мятой. Крупные яркие звезды висели над головой, привлекали, манили к себе. Тишина стояла необычная. Где-то далеко-далеко звучала музыка транзистора, их шаги шелестели по мягкой влажной земле. Шли молча, чувствуя близость и тепло друг друга. Обоим было так хорошо и так покойно.

— Красота… — произнес вполголоса дед.

— Весна… — отозвался внук.

Цепочка электрических огней протянулась в далекую улицу. На горизонте, где затаились заводские трубы, цвела гирлянда красных огоньков, сигналя пилотам, ведущим через Новотуржанск воздушные корабли.

Послышалось курлыканье журавлей. Журавли держали курс на север, оповещая, что они летят, и летят высоко. Весна подарила всему живому теплые дни, а журавлям — погожие ночи. И Харитону невольно вспомнилась Десна и те места на лугах, где во время весенних перелетов останавливаются передохнуть журавлиные стаи. Представилось, как Яриська встречает журавлиные клины, как подымает глаза к небу, щурится и расспрашивает птиц, не встречали ли где в далеком Донбассе беглеца Харитона.

И что-то щекочущее, трепетное сжимало Харитоново сердце, тревожило душу, куда-то звало, влекло…

— Теплая будет весна, — пророчествовал дед Макар. — Высоко идет птица. Аисты на Лянином вязе еще не поселились?

— Нет, не видать…

Недавно Харитон по-своему укрепил на вязе аистиное гнездо. Ляна каждое утро с надеждой посматривала на вершину дерева, ждала аистов.

— Редко они у нас селятся, на север все рвутся…

Харитон с этим был полностью согласен. Он понимал аистов. С наступлением весны и его сердце время от времени заходилось от непонятного трепета, и Харитон понимал — на север тянуло, туда, где синела Десна, где ясные Яриськины очи.

III

Подошли каникулы, а с ними и настоящая весна. Правда, дед Макар, дед Копытко и даже дед Кузьма еще не рисковали одеваться по-весеннему, еще носили пальто, а на ноги обували ботинки или сапоги. Каждый день они копошились в огородах, обрезали деревья, вскапывали грядки.

— Что значит молодой, горячая кровь! — воскликнул дед Копытко, увидев Харитона в вельветовом пиджачке, джинсах и летних тапочках. — Вот так и я красовался, бывало. Только снег сгонит с земли, а я уже босиком. Все уходит, все в прошлом…

— А у нас в Чувашии, поди, еще до сей поры снег лежит, — отзывался дед Кузьма. — К нам весна не спешит. Бывает, перед маем столько снегу навалит, что туннели в нем прокладывать приходится.

Дед Макар в подобные разговоры не вмешивался, думая о своем. В свободное время сидел над книгой, в которой рассказывалось о художественном литье, но ничего определенного отыскать не мог. Сердился, что авторы скрывают свои секреты, пишут только о том, что им удалось сделать.

Каждый день старики наведывались в литейный цех. И Харитона брали с собой. Харитон ходил с ними охотно — он любил наблюдать за работой литейщиков, а еще ему по вкусу пришлась солоноватая минеральная вода, которую можно было пить в каждом горячем цеху сколько угодно. Других членов кружка юных металлургов с собой не приглашали, потому что старики все время вели какие-то полусекретные переговоры с мастерами литейного дела. Харитон знал: советуются и прикидывают, как самим отлить в заводском цеху фигуру Ленина.

Домой каждый раз возвращались задумчивые, понурив голову, скупо перебрасываясь словами.

— Ты подумай, — удивлялся дед Копытко, — можно сказать, жизнь прожил, а не знал, что есть такие вещи, которые не под силу настоящему сталевару. А выходит, есть…

Дед Степанов извлекал из своей памяти, в которой хранилось бесчисленное множество диковинных сведений, вычитанных из книг, подходящий пример:

— Пишут, что есть такой в океане остров, Пасхой называется, что ли. Так там неведомые мастера такие из камня фигуры вырубили, что сейчас никто не может докопаться, как это их сделали. А мастера, что их создали, как будто исчезли невесть куда, перепугавшись того, что сотворили.

Макар Ерофеевич не вступил в разговор. Будто ничего не слышал. Досадно ему было, что он, такой мастер, герой-сталевар, бессилен что-либо сделать в подобной ситуации.

Когда вышли на Первомайскую, дед Макар чуть замедлил шаг.

— Вот что, Харитон, иди скорее домой. А мы заглянем в горком партии, к секретарю, потолкуем с ним. Идея одна мне пришла в голову.

— Ну, ну, рассказывай, — ожил дед Копытко.

— Там и расскажу.

Харитон покорно направился домой, а старики подались в противоположную сторону, на площадь, куда выходило большое светлое здание горкома партии.

Харитон не обиделся. Дед частенько ходил в горком, и парнишка знал, что туда любого не пустят. Он шагал по Первомайской и радовался, что старики пошли именно туда. Уверен был: если деду пришла в голову какая-то идея, то из нее получится толк.

А в небе снова клином проплывали журавли. Несли весеннюю радость и томительную тоску, летели на север, туда, где под ярким солнцем блистала Десна, где осталось Харитоново детство, где жила Яриська, которая этой весной тоже оканчивала восьмой класс.

Как-то раз спросонок Харитону почудилось, что Яриська давно о нем забыла, никогда его не вспоминает и вспоминать не хочет. И одолела хлопца навязчивая мысль — напомнить о своем существовании. В наше время сделать это нетрудно, и Харитон после некоторых колебаний купил конверт с синими и красными полосками и пометкой «авиа», взял да и отправил Яриське Горопахе в село Бузинное письмо. Пусть поудивляется девчонка, получив письмо с ясного неба.

Опустив его в почтовый ящик, он пристальным взглядом провожал теперь каждый самолет, державший курс на север: не этот ли повез письмо Яриське? Ему казалось что если конверт — с пометкой «авиа», то его обязательно должны доставить прямо в Бузинное самолетом. Представлял себе, какой это произведет там переполох, как самолет сядет возле села на поле, у самого леса, как к этому невиданному чуду сбегутся колхозники, школьники, а из кабины высунется пилот и крикнет:

«А кто из вас тут Яриська Горопаха? Получай, чернобровая, письмо от Харитона Колумбаса!»

Он свернул на улицу Журавлевых, когда в вышине с тяжелым гулом проплыл очередной самолет. Видать, немало накидали в него писем с красно-синими полосами, с пометкой «авиа». Быть может, этот самый и понес на могучих крыльях Харитоново письмо на Десну, к далекой, но незабываемой Яриське?

Самолет и в самом деле принес Яриське радость, только не так, как это воображалось Харитону. Он не приземлялся возле Бузинного, а оставил почту в аэропорту Борисполь. Оттуда ее повезли в автофургоне на Главпочтамт, затем добиралось это письмо разными способами до Бузинного, а в Бузинном попало в кожаную сумку письмоносца, инвалида Отечественной войны дядьки Сидора, попало не сразу, а после того, как дядька Сидор осмотрел его со всех сторон: очень уж красивый конверт попался — белый, как снег, а с двух сторон красно-синяя полоса.

«Ага, — сказал себе дядька Сидор. — Значит, жив-здоров еще Колумбасов хлопец, ежели Горопахиной девке пишет! Хотя и далековато, но надо как-то вручить».

Каникулы уже заканчивались. Яриська в село не наведывалась, потому что каникулы, как известно, даются ученикам для того, чтобы отдыхать и набираться сил для штурма предстоящей школьной четверти.

И Яриська отдыхала.

Уже минул год, как Харитон не видел ее. И сейчас нужно было хорошенько к ней приглядеться, чтобы узнать ее. Она, как Харитон, как Ляна, за этот год вытянулась, выглядела уже не худенькой девчонкой, а юной девушкой, похорошела и выровнялась, не распускала нюни, когда надо и не надо, была задумчивой и сосредоточенной. Но не о Харитоне грустила она, нет, не о нем. Он уже стал забываться, хотя иной раз и всплывал в памяти образ норовистого и непокорного Харитона, который для нее был роднее родного брата и который так непочтительно обошелся с ней неведомо по какой причине.

Без Харитона Яриська могла жить беззаботной жизнью, а грустила она оттого, что заканчивала восьмой в Бузиновской школе и возникла необходимость срочно решать жизненно важный вопрос. Она была особой серьезной и все чаще задумывалась над своей судьбой, которая представлялась ей не такой уж легкой и ясной. Чем заняться дальше? В лесу с отцом зайчишек гонять? Но это занятие не для нее. Матери помогать выращивать в огороде свеклу и капусту? И этим не хотелось бы заниматься девушке. Поступить в девятый класс Боровской школы? Если бы Харитон там учился, так, может, и ей бы не было страшно оторваться от дома, а так — боязно очутиться с глазу на глаз с неизвестностью.

Уже отжурчал березовый сок в ведерки, уже появились первые лесные колокольчики, уже птицы в березовой роще заливались по-весеннему. В Яриськиной душе поселилось непонятное беспокойство. Не хотелось сидеть в хате, и она отправлялась в рощу, бродила среди деревьев; встретившись с дикими козочками, приманивала их, а они, одичавшие по весне, настороженно прядали ушами, старались быстрее скрыться с глаз.

Скучновато жилось Яриське в лесной сторожке. Нежданно-негаданно через кого-то из бузиновцев, явившегося по делу к дядьке Евмену, пришел от Сидора-письмоносца приказ:

«Пускай ваша девка явится, тут ее депеша ждет».

Услышала это Яриська — вспыхнула вся, а сердце так и затрепетало от радости. Сразу подумала, что депеша та не иначе, как от Харитона. Никому другому не было дела до Яриськи, никто другой не мог послать ей письмо…

Не шла, а бежала в село, бежала то дорогой, то напрямик, лесом, спешила, не терпелось ей взять в руки желанное письмо. Дядька Сидор был дома, он не любил ходить по хатам, больше был склонен к тому, чтобы сами бузиновцы к нему являлись. Каждому, кто приходил за письмом или за газетой, он очень радовался, извинялся, что не принес сам, жаловался на разболевшиеся ноги, просил присаживаться, раскрывал почтовую сумку, долго, водрузив на нос проржавевшие очки, рылся в ней, пока наконец не извлекал нужную корреспонденцию и торжественно вручал адресату:

«Читай на здоровье! Пускай пишут почаще, а наша почта доставит в целости и сохранности».

Сидора благодарили за радость, а он прямо-таки сиял оттого, что был причастен к доброму делу.

Яриська терпеливо ждала, только в лице сменялась, пока дядька Сидор копался в сумке. Увидев у него в руках чудо-письмо с красно-синими полосками по краям, не сразу поверила, что это и есть то самое, из-за чего ее звал письмоносец, и, только когда письмо очутилось у нее в руках, кинулась к двери. Уже на пороге вспомнила, что нужно поблагодарить, а дядька Сидор бросил вдогонку:

— Читай, детка, на здоровье! Пусть пишут, а почта доставит вовремя, в целости и сохранности!

Наверное, люди растут не постепенно, как кажется, а неравномерно: в одно время их гонит вверх, в другое — быть может, и вовсе не растут. Наверное, растут люди в минуты радости. Яриську охватила такая радость, что она за несколько коротких минут подросла на глазах. Стала бойкой, подвижной, раскраснелась, даже лицо округлилось, а глаза сделались такими синими и глубокими, что с самим небом могли поспорить.

Снова заспешила от села к родному лесу, прижимая к груди дорогое письмо, будто боялась, что его у нее кто-то отнимет. Время от времени поглядывала на адрес: ей, конечно, Яриське Горопахе, оно адресовано. И было оно не от кого-то, а именно от Харитона Колумбаса, от того неблагодарного сорвиголовы, которого она едва не выбросила навсегда из своей памяти.

О чем он ей писал? В ней боролись два чувства: хотелось поскорей прочитать, узнать, что написано, и вместе с тем боялась: а ну как недоброе. Что, если в письме накинется на нее Харитоша-письмоносец так же, как ни с того ни с сего накинулся в березовой роще?

Утешалась надеждой, хотела верить, что письмо дружеское — вон в каком красивом конверте пришло: в белом-белом, с красно-синими полосками и с громкой надписью «авиа». Если бы письмо было неприятным, то оказалось бы в обычном сером конверте, плохое ни к чему посылать в красивом…

Остановилась только тогда, когда очутилась в березовой роще. Любила Яриська эту рощу. Здесь было так легко, так хорошо мечталось. Услышала, как дятел выстукивает по дереву. Прислушалась — а это сердце в груди испуганно бьется. Почудилось, будто скрипки вдали нежно заиграли. А это в ушах так приятно и мелодично звенело, так необычно, так по-весеннему…

Оглянулась кругом, всмотрелась в лесную чащу, нет ли поблизости Митька, не подсматривает ли проказник братишка. Никого не было. Только стайка синиц тенькала среди веток, только солнце пускало сквозь гущу золотые зайчики.

Осторожно достала письмо. Еще раз осмотрела со всех сторон, надорвала конверт с одного края, где было заклеено, и в руках у Яриськи затрепетал белый листок, а на нем — чуть покосившиеся строчки, написанные рукой Харитона.

Яриська нервно засмеялась и, не заметив, как повлажнели глаза от счастья, подумала: «Вот же глупенький, вот баламут, мог такое подумать, написать! Почему я забыла, почему должна забыть?»

Продолжала читать:

Яриська прямо разомлела от счастья — так ей понравилось письмо Харитона. А больше всего то, что она ему снилась.

Яриське вдруг показалось, что это пишет не Харитон, а кто-то другой, взрослый. Но она сразу же отогнала от себя эти мысли — ведь Харитон уже вырос, стал таким рассудительным и серьезным, что она, пожалуй, его теперь при встрече и не узнает…

Яриська еще раз перечитывала написанное. Ей показалось, что Харитон подслушал ее мысли, как-то дознался о ее заботах и вовремя протягивает дружескую руку. Но как последовать его совету? Кто знает, где этот Новотуржанск, разве она отыщет туда дорогу? Колебалась, а сердцем верила — поедет летом к Харитону, будет с ним рядом искать свое место в жизни.

Дальше Харитон описывал дядину семью, о деде Макаре и дедах Копытко и Степанове не забыл. Сообщал о том, что у них с дедом большие заботы, потому что никак не двигается дело с установкой памятника, а всем новотуржанцам очень хочется видеть у себя на площади памятник Владимиру Ильичу.

Яриська перечитывала письмо и раз, и два, и смеялась сама с собой, вытирая украдкой предательские слезы. Не замечала того, что солнце уже клонилось к горизонту, скрывалось за лесом, в березовую рощу подкрались сумерки, из чащи пробиралась вечерняя прохлада.

Она бродила по роще, доверчиво прислоняясь к березам. То прятала письмо за пазуху, то снова доставала его, пока от лесной сторожки не донеслось Митьково:

— Яриська-а! Уу-у-у, Яриська! Иди домой, а то мама березовой каши всыплет!

Яриська вспомнила, что она совсем еще не взрослая и не самостоятельная, всего-навсего восьмиклассница, сразу сникла, сделалась как бы меньше и перестала расти. Неохотно пошла на голос брата. Ничего не поделаешь, никому не хочется ни с того ни с сего отведать березовой каши…

IV

У всякого свои радости и печали.

Ляна снова радовалась и расцветала. Только разбудила телефонным звонком Харитона, велела бежать на зарядку, только выскочила на утреннее солнышко, вскинула кверху руки, вздохнула полную грудь чистого воздуха, подняла глаза, широко раскрыла их и увидела — сидят!

Вернее сказать, аистиха сидела, аист же стоял на одной ноге, грустно наклонив голову, снова встревоженный тем, что его подруга в пути натрудила крылья и, чуть живая, опустилась на случайно попавшееся гнездо.

По правде говоря, на сей раз Ляна не так обрадовалась появлению аистов, как в прошлом году. Ей сразу пришло на ум: это не означает, что они поселятся здесь навсегда. Тем не менее она не стала делать зарядку, бросилась в дом, столкнулась в дверях нос к носу с Харитоном и шепотом, боясь вспугнуть новых поселенцев, сообщила:

— Сидят…

Харитон, сладко, как и каждое утро, позевывая, не сразу откликнулся на сообщение.

— Кто? — зевнул он.

— Аисты, вот кто!

Харитон бросил взгляд в сторону безверхого дерева, и с него мигом слетела сонливость, ему стало весело. Не потому, что аисты для него были такой диковинкой, просто понял, что настала взаправдашняя весна и никуда теперь не уйдет.

Молча, на цыпочках пробрались в огород, боясь спугнуть птиц. Аисты не только не испугались, но даже не обратили внимания на любопытных, сидели в необжитом гнезде, думая свою думу. Харитон, прищурив глаза, потому что солнечные лучи били прямо в лицо, разглядывал новоприбывших. Уж очень знакомыми показались ему аисты, точь-в-точь такие, что жили у него за хатой на старом дубе в далеком селе Бузинном на Десне.

— Эге! — окликнул их Харитон. — Как вы сюда забрались?

Аист, будто поняв вопрос, опустил ногу, оперся сразу на обе, наклонил длинноклювую голову, с интересом взглянул на Харитона, как бы обрадовавшись, что встретил знакомого.

— Вот честное комсомольское, — сказал Харитон Ляне, — это наш бузиновский аист! Наверно, узнал: смотри, радуется…

Ляна раскрыла было рот, чтобы категорически возразить, так как подумала, что если этот аист бузиновский, то он снова поведет аистиху в Бузинное. Но тут другая мысль осенила ее: если аист бузиновский, то, увидев здесь Харитона, он непременно останется на месте, решив, что опустился на бузиновское гнездо.

— Может быть, — согласилась Ляна. — Это он тебя разыскал. Ведь говорят, что птицы привыкают к людям сильней, чем кошки. Кошки привыкают к месту, а не к человеку…

В то утро Харитон с Ляной не делали зарядки. Они любовались аистами, рассуждали, останутся они жить здесь или улетят за Десну. В это время Лянина мама позвала:

— Эй, ребята, пора завтракать, опоздаете в школу!

Харитон снова жил в доме дяди — дед Макар неожиданно куда-то отправился, прихватив с собой и деда Копытко. Сторожить улицу Журавлевых остался дед Кузьма — его не взяли, он простудился.

После долгих совещаний и споров в горкоме партии новотуржанцы пришли к выводу, что им не к лицу ждать у моря погоды, пока в мастерских художественного литья всем другим отольют памятники, а потом надумают осчастливить металлургов. Не к лицу тем, кто плавит металл, зависеть от других. Дед Макар убедил: не может того быть, чтоб настоящий мастер огня, которому покоряется самый твердый в мире металл — сталь, не смог справиться с какой-то легкоплавкой бронзой. Вся суть, мол, тут не в том, что выполнить это невозможно. Вся соль в том, что надо знать, как это делается. И дед Макар предложил откомандировать нескольких опытнейших сталеваров в сам Киев, в мастерские художественного литья: пусть хорошенько присмотрятся, как это делается, и определят, можно что-нибудь предпринять в местных условиях или действительно дело безнадежное.

Поехали старики Журавлев и Копытко, а с ними лучший заводской мастер-сталеплавильщик. В Новотуржанске на них возлагали большие надежды — если уж эти не смогут, то другие ничего не сделают.

Скучно стало на улице Журавлевых. Опустел сад, только тетка Ганна копалась на грядках да дед Кузьма наведывался, чтобы покашлять. Не варилась вечерами знаменитая косарская каша. Заскучал и Харитон, перебрался под дядину крышу, где с Ляной было намного веселее.

В школе началась последняя четверть, ответственнейшее время, нельзя было ослаблять внимание к учебе, чтобы на «отлично» закончить восьмилетку, чтобы в профтехучилище представить отличнейший аттестат и хорошую характеристику. Ляна твердо решила кончать среднюю школу, а Харитону снилась прекраснейшая из профессий, какую он только мог себе представить.

В школе он чувствовал себя непринужденно и легко. За зиму восьмиклассники незаметно подросли, возмужали, уже кое у кого из ребят и усы над губой зачернели. У Харитона тоже протянулась от одного угла рта к другому узенькая, чуть заметная полоска. А уж известно — если у человека пробиваются усы, то и мысли другие появляются, меняются интересы. Уже не к семи- и шестиклассникам тянуло восьмиклассников — влекло их к старшим, не замечали младших, становились солиднее и степеннее, не таскали на перемене друг друга за волосы, а все чаще, словно скворцы под осень, собирались в кружки, не избегая и общества девочек, и говорили о чем-то серьезно, о жизненно важном, а ежели и смеялись, то уже по-иному и по другим поводам.

Заметно переменились и восьмиклассницы. И в поведении и внешне. Не ленточки в косички вплетали, а сооружали модные прически, отрастили такие роскошные и длинные косы, что нехотя засмотришься. И глаза у девчонок блестели по-новому. Раньше смех да озорство жили в девичьих глазах, а теперь, по весне, совсем иначе блестели их очи. Задумчиво, тревожно, синим-синим или карим-карим, так привлекающе, что уж и урока не слышал тот, на ком ненароком останавливался этот взгляд.

Харитон с надеждой и спокойно думал о будущем. Когда рядом с тобой такие люди, как дядя Вадим, как дед Макар, можно чувствовать себя уверенным в жизни. Он старался смотреть только вперед, только в завтрашний день. Если б еще Яриська надумала приехать в Новотуржанск, если бы и она здесь училась, тогда бы вообще у Харитона не стало никаких забот, был бы он спокоен и счастлив.

О прошлом старался не думать. Самые дорогие люди, с которыми он прошел свое детство, остались в его памяти, в глубоком тайнике его души. Там жили мама, дедушка Андрей. Отца он не помнил, даже забыл, что у него, как и у всех, был отец. Будто его вовсе и не существовало. А маму и деда Андрея вспоминал часто. Они являлись к нему то во сне, то на уроках, то дома. На какое-то время он отрывался от дел, здоровался с ними и сразу же, тяжело вздохнув, прятал в том самом потайном уголочке души, заставляя их оставаться там, пока снова не позовет. И они покорно исчезали, а Харитон спокойно занимался своими повседневными делами.

Время залечивает и раны земли и раны людские. Оно постепенно успокаивает человеческое сердце и убаюкивает душу.

После уроков Харитон оставался в школе — Слава Федоровна просила убрать территорию возле здания, подгрести осенние листья и стебли прошлогодней травы. Ребята выполняли задание не очень охотно, но мусор все же постепенно собирался в кучи, и над городом плыл пахучий сизо-белый дым.

Никто не заметил, когда возле школы остановилась черная директорская машина и на школьный участок неторопливо прошел знакомый Харитону немногословный шофер:

— Поехали, шеф зовет.

— Какой шеф? — удивился Харитон.

— Мой шеф. Скажи своему — и катай.

Шофер повернулся и так же не спеша направился к машине, а Харитон, постояв немного, пошел следом.

Молча подъехали к конторе завода. У парадного входа шофер предупредительно распахнул перед Харитоном дверцу машины, сказал:

— Валяй к Вадиму Андреевичу, ждет.

Харитон не знал, что подумать. Не бывало такого, чтобы дядя Вадим вызывал его к себе да еще присылал машину. Наверное, что-то случилось. Может, дедушка Макар возвратился, привез хорошую новость и сегодня начнут отливать памятник?

От этих предположений тревожно и сладко билось сердце, но Харитон не был уверен, что именно поэтому его пригласили, и шел к директорскому кабинету на ватных ногах, интуитивно чувствуя, что не ради приятного сообщения он позван.

Секретарша дружелюбно улыбнулась ему, как знакомому, кивнула на дверь — заходи, мол.

Вадим Андреевич был не один. Напротив него за столом сидел совершенно незнакомый человек. Незнакомец, едва вошел Харитон, устремил на него взгляд, но хлопец не обратил внимания на мужчину. Он вопросительно смотрел на дядю, стараясь по выражению его лица угадать, по радостному или неприятному делу его сюда позвали.

— Ну, вот и Харитон… — произнес Вадим Андреевич, и Харитон почувствовал, что в его голосе прозвучали и неуверенность, и какая-то растерянность.

Харитон остановился возле стола и только теперь взглянул на того, кто сидел перед дядей. Незнакомец расположился спиной к окну, на его лицо падали тени. В глаза пареньку бросились как будто знакомые черты, но это ощущение сразу исчезло. Неизвестный, с виду уже в летах, потупился и скорее с жалостью, чем с любопытством, оцепенело-неподвижным взглядом смотрел на Харитона. Тому сделалось не по себе под этим пристальным взглядом, и он вопросительно посмотрел на дядю.

— Не узнаешь? — скупо улыбнулся Вадим Андреевич.

Харитон пожал плечами. Подумалось: верно, его, Харитона, приняли за кого-то другого, за какого-то озорника, а то, может, и за воришку и пришли к дяде жаловаться. И он отчужденно, даже враждебно еще раз взглянул на незнакомца. Глаза того потемнели, заморгали часто-часто и так виновато, что Харитон даже растерялся, понял: моргая вот так, человек жаловаться не может. И что-то знакомое снова промелькнуло в них. Но человека с такими крупными, большими руками, мозолями на них, с таким загаром и глубокими морщинами возле носа и на подбородке, с такой грустью в полузакрытых глазах ему не приходилось видеть.

— Ну хорошо, — произнес, вставая, дядя. — Пройдите сюда. Сейчас вам подадут чаю, поговорите на досуге…

Вадим Андреевич провел Харитона с незнакомцем в комнатку за своим кабинетом, ту самую, в которой Харитон уже не раз обедал или полдничал в обществе помощников дяди. Не успели они усесться, как дядя вышел, плотно притворив за собой дверь. Харитон беспомощным взглядом проводил его, с затаенной тревогой и любопытством взглянул на незнакомца. И снова что-то знакомое промелькнуло в его памяти, но тут же исчезло.

— Ну, Харитон, не узнаешь? — наконец проговорил мужчина хриплым, простуженным голосом.

Харитон помотал головой.

— Я твой отец, родной отец.

Если бы вдруг ударил гром среди ясного неба или закачался пол под ногами от десятибалльного землетрясения, и тогда бы Харитон так не удивился и не испугался бы.

В страхе и оцепенении смотрел он на незнакомца, помимо воли убеждаясь, что сказанное им правда: глаза неизвестного были очень похожи на глаза того человека, который каждый день смотрел на него с портрета в Бузинном и которого он, не задумываясь, называл папой.

— Вот так-то, сын. Не надеялся ты повидать родного отца. И я тоже… Думалось, никогда в жизни не встретимся, а оно вишь как… На жизненном пути — как на долгой ниве…

Харитон хмуро молчал.

— Поверь, сын, что не моя вина в этом… Вернее, не во всем моя вина. Так сложилось… Такова жизнь.

Старший Колумбас, бравый морячок Колумбас, в фигуре которого не осталось ничего моряцкого, виновато сутулился перед сыном, почти взрослым сыном, мял в пальцах сигарету, не находя слов оправдания.

— Тебя убедили, что я погиб. Это так, это верно. Для твоей покойной мамы я действительно погиб… Так сложилось… Жизнь, сынок, это сложная вещь. В ней бывают такие неожиданные повороты, разыгрываются такие штормы и тайфуны, что… Видишь ли, сынок, в молодости все видится иначе, все не так… Думалось нам с твоей мамой, что жить будем счастливо, да не суждено было… Не созданы мы были для счастья. Меня тянуло море, а твоя мама этого не понимала, вот и разошлись наши пути.

Харитон сидел оторопев, равнодушно слушая поразительные слова и в то же время как бы не слыша их.

— Тогда мы договорились… по-хорошему, без всякого зла, по обоюдному согласию. Оставил я твоей маме все движимое и недвижимое; денежной помощи она не пожелала, только попросила бумагу прислать… Ну, такую, чтобы перед людьми не было стыдно. Будто погиб я… Трагедия, одним словом. И чтоб никогда не являлся…

Для Харитона постепенно прояснялся смысл драмы, разыгравшейся между его родителями. Он был уже не маленький. От жалости у него заныло сердце, когда откуда-то, из глубокого тайника, вышла мама, склонила голову, тихо заплакала. Ему хотелось, чтобы эта жалость распространилась и на человека, называвшего себя его отцом, но жалость не появлялась — ему был безразличен тот, кто, виновато согнувшись, сидел перед ним.

— Так бы оно и было, хотя я никогда не забывал о тебе, знал, что растешь, существуешь на свете. Но я строго выполнял мамино требование, поселился далеко на севере, у самого Ледовитого океана, не наведывался в родные края. И только случайно появился один односельчанин, разговорились, он и рассказал о маме… о такой беде… И тогда я немедля приехал…

Отец несмело глянул на сына, с минуту ждал, что тот скажет. Но Харитон молчал, только с интересом, вопросительно смотрел на отца.

— Собирайся, сынок, поедем… Не пропадешь! Морскому или какому другому делу научу… прокормлю. Как положено, жить будешь. У меня, правда, есть семья, детей двое, родные они тебе… полюбишь их. Как же, ведь не чужие…

Что-то незнакомое, теплое и в то же время обидное шевельнулось в душе Харитона, но он быстро отогнал это. Ему стало даже любопытно. Вон как оно выходит: думал, остался один-одинешенек, совсем безродный, а у него где-то на холодном севере растет родня… Интересно — братья или сестры? Отец не сказал, а спросить язык не поворачивался.

— Все же с отцом лучше, чем у чужих людей.

У Харитона прорезался голос. Обидел его отец такими словами. Как он посмел сказать, подумать, что его сын живет у чужих людей?!

— Не чужие они. Свои… родные!

Колумбас-отец в удивлении широко раскрыл глаза, помолчал — понял, что сказал не то. Покраснел то ли от стыда, то ли от досады: в самом деле, разве мог его сын до пятнадцати лет жить среди чужих?

— Безусловно, свои, хоть далекая, а родня… Но все не отец… Один я теперь у тебя…

На глазах у отца задрожали слезы, он жалобно смотрел на сына, не ведая, как к нему подступиться. Потому что хотя и знал, что Харитон ему сын, но должен был выпестовать в себе отцовские чувства, ведь еще вчера, даже сегодня утром не представлял себе Харитона, мог кого угодно из восьмиклассников, встретив на улице, принять за своего сына.

Слезы не растрогали Харитона. Наоборот, ему стало неприятно видеть этого расчувствовавшегося человека, называвшегося отцом. Он заподозрил, что слезы заискрились у него в глазах с единственной целью — разжалобить сына. Отвел в сторону взгляд, посмотрел на дверь. Хоть бы дядя Вадим вошел и выпустил на волю, не хотелось больше вести разговор с этим странным незнакомцем!

Вадим Андреевич, словно почувствовав беззащитность Харитона, вошел в комнату.

— Ну как, товарищи Колумбасы? — бодро спросил он наигранным голосом. — Поговорили? Достигли взаимопонимания?

— Как будто так… — неуверенно буркнул отец.

— Как решаешь свою судьбу, Харитон? — вопросительно глянул Громовой на Харитона. — С отцом едешь или у нас останешься?

— Никуда я не поеду! — Харитон покраснел как рак.

— Не хочет сынок ехать с отцом… не хочет. — Колумбас-старший заспешил, встал, обиженно склонил голову. — Такие-то теперь детки… самостоятельные!.. Да и то сказать — откуда ему знать отца?

— Это верно, — согласился директор.

— Так что не знаю, как и быть, — еще ниже повесил голову старший Колумбас. — Заработки у меня обыкновенные, рабочие, а семья ведь… Буду высылать что смогу…

Харитон, поняв, в чем дело, покраснел.

— Ничего высылать не нужно, — сказал Вадим Андреевич. — Не чужой нам Харитон. Жил с нами до сих пор, будет жить и дальше, пока не встанет на ноги…

— Ну, как хотите… Спасибо, что пригрели, не бросили…

— Не за что благодарить.

— Все же…

Чтобы не терзаться, Харитон бросил взгляд на дядю:

— Меня там ждут… в школе.

Вадим Андреевич промолчал, не зная, как себя вести. Первым опомнился отец.

— Так что ж… беги, сынок. Дело — в первую очередь.

— До свидания, — хмуро вымолвил Харитон, несмело направляясь к двери.

— Прощай, сынок! Не забывай отца… Ежели что, помни — не брошу.

Харитон, не сказав ни слова, исчез за дверью.

— Вот так-то, Вадим Андреевич, бывает на свете. Никто не в силах предвидеть свою судьбу, не знаешь, где тебя встретит радость, а где печаль…

Это верно, у каждого свои радости и свои печали.

V

Словно в воду опущенный ходил все эти дни Харитон.

Ляна оставила его в покое, иногда даже не будила на зарядку. Едва открыв глаза, она выбегала из дому и, сдерживая тревожное биение сердца, обращалась взглядом к вязу. В гнезде мирно дремали аисты. Позабыв обо всем на свете, даже о том, что утром надо делать зарядку, не сводила глаз с аистов, ловила каждое их движение. Она жила какой-то ей самой не понятной жизнью, не вспоминая о школе, о деде, о Харитоне, даже о маме.

Сначала Харитон облегченно вздохнул, а затем почувствовал себя обиженным, стал возмущаться таким непостоянством в характере сестры: то она надоедала своими вниманием и заботой, то совсем забросила, будто Харитон для нее больше не существовал.

С нетерпением ждал он письма от Яриськи. Думалось, что весточка от давнишней подруги прилетит немедленно, с первым самолетом, но дни шли, а самолеты не приносили ни одного слова.

Харитон вздыхал, хотя и понимал, что в Бузинном самолеты не приземляются, поэтому следовало ждать не авиаписьма, а самого обыкновенного.

Письмо задерживалось не по вине Яриськи. Она написала его сразу, на другой же день опустила в почтовый ящик, не подозревая, что этого делать не стоило. Надо было еще раз наведаться к дядьке Сидору и положить письмо в его кирзовую сумку. Тогда оно скорее отправилось бы в путешествие, а так пришлось ему несколько дней пролежать в обществе таких же писем в почтовом ящике, о котором дядька Сидор вспоминал не часто.

Встревожил душу Харитона отцовский визит. Вроде бы спокойно и равнодушно встретил он весть, что отец не погиб геройской смертью в пучине океана, а был жив и здоров, но, расставшись с человеком, назвавшимся родным отцом, никак не мог прийти в себя, всю ночь до утра провел без сна. Терзался тем, что так непочтительно повел себя с ним. Ведь что ни говорите, а был он Харитону родным. Однако когда на другой день отец ненароком повстречался ему возле школы, у Харитона не повернулся язык сказать ему приветливое слово, не послушались ноги, чтобы подойти к отцу.

— Здравствуй, сын, — первым поздоровался отец, и в голосе его — боль и вина, унижение и надежда.

— Здравствуйте, — сухо ответил Харитон, проходя на непослушных ногах мимо отца.

Колумбас-старший последовал за сыном, и Харитон перепугался. Ему показалось, что сейчас все школьники догадаются, с какой целью этот человек шагает за ним. Не хотелось, чтобы одноклассники узнали о его странном отце. Было бы очень стыдно, если б все стало известно людям. Отец словно почувствовал настроение сына. Пройдя несколько шагов, остановился, бросил вслед:

— Ежели что, сынок, то я живу в Мурманске. Третья Морская… Найти нетрудно, справочное бюро сразу скажет… Не брошу…

Харитон на это — ни слова, но остановился, понурив голову, ждал, что скажет отец на прощание.

— Будь здоров, сынок… Не обижайся…

— До свидания, — по-школярски распрощался Харитон с отцом и, недовольный собою, отцом и всем на свете, устало поплелся по улице.

Харитон за эти дни как бы повзрослел, убедился, что жизнь значительно сложнее, нежели казалась ему. Он набросился на книжки, читал запоем и с тревогой ждал деда Макара — ему почему-то казалось, что только сталевар Журавлев вернет ему уверенность и душевный покой.

Вскоре вернулся Макар Ерофеевич.

— Не боги горшки обжигают, — были его первые слова, которые он повторял, как успел заметить Харитон, при всяком удобном случае.

Парень понял, что именно они определяли характер знатного мастера, его суть.

— Попробуем, — отвечал дед на вопрос Вадима Андреевича, сумеют ли металлурги добиться успеха в художественном литье.

В сердце Харитона с возвращением деда действительно влилось спокойствие, он почувствовал себя бодрым и уверенным.

Макар Ерофеевич и дед Копытко о своей поездке рассказывали скупо. Больше говорили о Киеве, чем о том, что видели и делали в художественных мастерских.

— Днепро — красавец! — восторгался дед Макар.

— А метро какое? Едешь, едешь, потом подымаешься наверх, и даже страшно становится: а вдруг что, — не выберешься. Глубина! — более многословно высказывал свои впечатления дед Копытко.

Кузьма Степанович, которому не посчастливилось повидать Киева, несмело вставлял и свое слово:

— Если уж Чебоксары выросли, то что говорить о Киеве.

— Конца-краю ему нет, — хватался за голову дед Копытко. — И как только люди в нем нужное место находят, до сих пор не скумекаю…

Когда заходила речь о том, как в художественных мастерских памятники отливают, деды опускали глаза.

— Отливают… Не боги горшки обжигают.

Деды на весь день исчезали из дому, втайне готовились к важному делу.

А в городе только и разговоров было, что о памятнике. В Новотуржанске, хоть он и многолюден был и разбросан, жили дружно, сплоченно. Всех объединял завод — не было семьи, представителя которой не встретишь на металлургическом гиганте.

Юные новотуржанцы ежедневно собирались в школе. И хотя в городе была не одна школа, но уж как-то так получилось, что новости из одной школы быстро переносились в соседнюю, оттуда в другую, и школьники жили жизнью своего города, интересами взрослых.

— Говорят, Макар Ерофеевич уже памятник отливает? — приставали с вопросами к Ляне.

Ляна, хотя и любила сенсации, на сей раз в разговор вступала неохотно.

— А ты спроси его самого.

— Да не получается у них ничего, — встревал в разговор кто-нибудь из всезнаек. — Не получится у них никакого памятника!

— Это почему же? — Ляна вздергивала носик.

— Потому что не простое это дело. Это тебе не стальные чурки, а художественное литье.

— А ты знаешь, что это такое? Ты с борщом его ел?

— Знаю, не знаю, а немного представляю…

— Ограниченное твое представление. Смотришь с высоты куриного полета.

— Только ты и видишь…

— В таком случае, не болтай лишнего. Знаток!

Школьники разделились на группы. В каждой — разговор об одном и том же. И всюду споры; одни убеждены, что новотуржанские металлурги, способные выплавить наивысшей марки сталь, с какой-то там бронзой справятся легко; другие доказывают, что вовек им не освоить того искусства, к которому у человека должен быть еще и врожденный талант.

Школьные споры являлись продолжением споров домашних, потому что не было, пожалуй, такого дома, где бы не обсуждали этот вопрос. Спорили, встречаясь на улицах, идя на работу, перед началом и в конце рабочего дня. Взрослые также разделились на оптимистов и скептиков; одни верили в металлургов, другие же и слышать не хотели, что человек может сделать то, чему его никогда не учили.

А деды тем временем, уединившись в укромном уголке вместе с мастером и первейшим умельцем изготавливать формы, знай себе мудрствовали, спорили, что-то растапливали, отливали, но держали все это в строгой тайне. Так длилось несколько дней, пока однажды деды не явились вечером на чай к директору и, как бы между прочим, уже в конце чаепития, не заявили:

— Так, значит, завтра начинаем, Вадим Андреевич.

— Надеетесь?

— Пробовали…

— Ну что же, давайте. Помощь нужна?

— Покуда все имеем…

Утром по пути в школу повстречал Харитон письмоносца. Тот нес в директорский дом кучу газет и журналов.

— Писем нет? — машинально спросил Харитон.

— Есть и письма.

— На имя Колумбаса нет, не заметили?

— Есть и на его имя…

Харитон сразу узнал Яриськин почерк, и сердце его зашлось от радости. Схватил письмо и как сумасшедший понесся по улице, боясь, что его настигнет Ляна. Она совсем заморочила себе голову этими аистами и, вместо того чтобы бежать в школу, до сих пор стояла у вяза, пялила глаза на гнездо, в котором уже уверенно хозяйничали поселенцы.

Выбежав на широкую улицу и увидев, что здесь безлюдно, Харитон замедлил шаг, вскрыл конверт.

«При чем тут Бузинное и столько приветов и пожеланий, если я никому не передавал своих и не просил Яриську раззванивать о том, что пишу ей письма? Начнут теперь болтать, знаю этих бузиновцев!..»

«Вот еще глупая девка! Она на самом деле какая-то чудная, эта Яриська! Будто не знает, что в Боровом мой след уже простыл, а она о Боровом что-то плетет, вместо того чтобы писать о дельном…»

«Сравнила картошку с металлом! Металл — это все, а без картошки обойтись можно. Хотя, если подумать, новотуржанцы всегда радуются, когда по городу пройдет слух, что в магазин полесскую картошку привезли. Однако нашла о чем писать…»

«Пусть ждут. Так им в лес и потянут провода, и поставят телевизор! Говорю, чтобы ехала в Новотуржанск в профтехучилище, а она про свой лес завела, никак с ним расстаться не может…»

Харитон облегченно вздохнул:

«Наконец-то заговорила по-человечески! Ясно, что возможно. Если бы не возможно, то разве стал бы я понапрасну бумагу изводить и письмо писать?»

«А вот это уж мне неинтересно: пусть другого директора назначают, пусть старого оставляют, я в Бузинное возвращаться не собираюсь».

Как раз когда дочитывал письмо, позади послышался стук чьих-то башмаков. Это Ляна наверстывала потерянное время, скакала козочкой, боясь опоздать в школу. А их и впрямь уже звал школьный звонок, еще за углом улицы было слышно.

Они едва успели вбежать в класс перед приходом учителя.

VI

Весна роскошествовала.

Ублаготворенные лежали за городом степи, дыша полною грудью. Над ними стояла полурозовая прозрачная дымка, незаметно сливавшаяся с небом, высоким и таким синим, каким оно может быть в апреле только на юге Украины. Среди этих зелено-каштановых и черно-сизых безбрежных степей затерялся, припав к высокому холму, город Новотуржанск. И если бы не прямые, высокие трубы, похожие на ряд зубьев гребня, то его издали, пожалуй, и разглядеть было бы трудно. Трубы эти лениво дымили, и дым их походил на ту дымку, что лежала над степью. Где-то в стороне, неподалеку за городом, все эти дымовые шлейфы, что извергались из труб, соединялись в одно огромное покрывало, тянувшееся вдаль, сливавшееся там с испарениями нагретой весенним солнцем земли и исчезавшее из поля зрения, будто оно и не было выпущено на волю новотуржанским гигантом.

Новотуржанск праздновал весну. В центре, ближе к Туржанску и в нем самом, гордо белели и розовели многоэтажные здания со сплошными рядами оконных проемов. На балконах домов уже зеленел закрепощенный городскими жителями виноград, в деревянных ящиках появились на белый свет первые цветы. На крышах поднялись деревянные перекладины, сплелись ушками металлических отводов — новотуржанцы уже не могли жить без телевизоров, ловили интересные и неинтересные передачи.

Новотуржанск, как все молодые да и старые города, застраивался неровно, на первый взгляд без системы и планировки, так как рядом с многоэтажными громадами еще ютились самые обыкновенные одноэтажные, в несколько комнат, а иногда и однокомнатные халупы, слепленные сразу же после того, как отгремели бои. В них поселились солдатские вдовы и те, кто подымал из руин новотуржанский гигант. Но это только казалось, что город застраивался бессистемно. В горисполкоме висел генеральный план Новотуржанска во всю стену, на котором рукой архитекторов были нанесены все будущие здания, все улицы и проспекты, все скверы и садики, все культурные и бытовые сооружения. И выглядело это очень красиво. На месте улицы Журавлевых, окраинной, расположенной вблизи оврагов и воронок, в будущем должен был появиться городской парк с диковинными устройствами для развлечений детей и взрослых.

Деда Макара это ничуть не тревожило:

— Пока дойдет очередь до улицы Журавлевых, старый Макар ничего этого не увидит. Оттуда, куда он отправится, не видно будет, как его старое гнездо экскаваторами сносить станут.

Так бодро, оптимистично предвещал дед Макар конец своему дому, своему саду и халупе в саду. Однако Харитон безошибочно различал в дедовом голосе тоску по прошедшему, минувшему; понимал, что дед с величайшим удовольствием остался бы здесь, на земле; не хотелось ему отправляться ни в какие дали и оттуда смотреть на то, что невозможно увидеть.

Дед Копытко еще оптимистичнее смотрел на будущее своего сада.

— Это хорошо, что тут место для развлечений планируют. Значит, найдется местечко и для моего садика. Ведь жаль с корнями вырывать такие яблони, такие груши, сливы и абрикосы. Сорта у меня особенные, сами знаете. Ни у кого не подымется на них рука. Пусть растут себе в парке! Детки малые будут бегать, плоды собирать — полакомятся яблочком или сливкой, порадуются, расти будут. А как же, оно хоть и хорошо в будущем станет людям житься, а на садик, когда он цветет, всякому полюбоваться захочется, так-то!

— А мою малину выкорчуют, — тоскливо смотрел в землю дед Кузьма. — Ягоды вкусные, а сама колючая, не пожалеют…

Помолчав, деды отгоняли от себя картины будущего, поглядывали в котел, где закипала пшенная каша, возвращались к действительности, снова и снова обсуждали вопрос: получится или не получится?

В тот день должны были разрешиться все сомнения. Встревожены и возбуждены в этот день в Новотуржанске были все: руководители горкома партии и горисполкома, директор завода и его сотрудники, начальник литейного цеха и все мастера огня и литья.

Как раз в то время, когда Ляна и Харитон старательно повторяли в классе формулы и теоремы, так как программа по всем предметам в основном была пройдена и теперь занимались только подготовкой к выпускным экзаменам, в литейном цеху Новотуржанского завода начиналось ответственнейшее и самое важное, ради чего так старались знакомые всем школьникам старики, над чем столько думали секретари горкома и директор завода, чего с таким волнением, верой и неверием ждали новотуржанцы.

Школьники занимались спокойно, ничего не подозревая. Им специально не сказали, что событие совершится сегодня. И правильно сделали, так как, вероятно, ни один ученик, а особенно из тех, кто состоял в кружке юных металлургов, ничего не услышал бы, что́ говорилось в классе.

Отставные металлурги явились в этот день в литейный цех так, будто снова нанялись на работу. Оделись по-прежнему, в униформу людей, стоящих близко к огню. К этому весеннему чудесному дню сталевары пришли не случайно. Ему предшествовала большая и напряженная работа: во-первых, была сделана не одна проба отливки художественных деталей из бронзы, во-вторых, к этому дню были подготовлены и все технические средства, чтобы осуществить процесс: построена специальная печь для плавки нужного количества металла, мастера-формовщики создали сложнейшие формы для отливки деталей будущего памятника.

Школьникам, и то не всем, а лишь юным металлургам, велели остаться после уроков, сказали, что будет внеочередное занятие кружка. Олег Панкратьевич, чем-то взволнованный и какой-то необычный, долго знакомил ребят с новой статьей известного академика-металлурга, расхаживая по классу, и тревожно поглядывал на часы. Кружковцы внимательно слушали, волновались тоже: им передалось беспокойство учителя.

Потом им разрешили пойти домой, подкрепиться, а к вечеру всем собраться у проходной.

— А зачем? — не вытерпев, спросил кто-то.

— Увидите…

Учитель был суров, не сказал больше ни слова, но и говорить ничего не стоило — кружковцы догадались сами: именно сегодня должно произойти то, чего они с таким нетерпением ждали.

У ворот завода в назначенное время собрались все. Тихо переговариваясь, терпеливо ждали Олега Панкратьевича, человека весьма пунктуального. Школьники собрались за полчаса до назначенного срока, а учитель пришел минута в минуту — ценил человек время. Не медля, двинулись к проходной. Здесь их уже знали, была на них и соответствующая бумага у вахтера. Торжественно, сосредоточенно один за другим, словно настоящие рабочие, пройдя через металлическую вертушку, очутились на заводском дворе. Старательно обходя мазутные пятна, многотонные металлические болванки, ловко разминулись с подвижными мотовозами, направились к литейному.

На заводском дворе, в цехах чувствовалось праздничное настроение или, быть может, просто так показалось Харитону. Люди двигались в этот день как-то иначе, будто нервничая, да и было их значительно больше, чем в обычные дни. А в сталеплавильном и вообще многолюдно, празднично, но в чем состояла эта праздничность, сразу распознать было трудно. Только потом Харитон заметил, что в просторном, самом большом из цехов сегодня было подметено, пол вымыт, огромные, до самого потолка, окна протерты. Поэтому и солнце светило сюда так радостно, его золотые лучи купались в испарениях газа, поблескивали на побеленных стенах, играли зайчиками на полу.

В углу, рядом со сталеплавильными агрегатами, колдовали ветераны-деды и несколько мастеров и подмастерьев из сталеплавильного цеха. Доступ к ним был для всех закрыт, специальная веревка с нацепленными на ней красными лоскутками останавливала каждого, кто пытался пройти туда, где творилось таинство художественной отливки. Даже директор завода в окружении своих помощников и заместителей стоял поодаль.

Вадим Андреевич будто вообще не интересовался тем, что происходит за ограждением, весело говорил с людьми, рассказывал, видимо, что-то интересное. Когда юные металлурги приблизились к толпе, то среди присутствующих увидели секретаря горкома партии. Харитон его знал хорошо, он частенько, особенно в последние дни, заезжал к Макару Ерофеевичу домой, подолгу беседовал со стариками, подбадривал, убеждал, что не стоит волноваться, так как все должно обойтись наилучшим образом.

Ребята остановились возле группы инженеров — технических и руководящих работников завода, украдкой посматривая на них и прислушиваясь к тому, что говорил Олег Панкратьевич. Уже в который раз объяснял он, что бронза — это сплав меди с оловом и некоторыми другими элементами. Можно сплавить медь с цинком и получить латунь, медь с никелем превратилась бы в мельхиор. Ученики обозначали бронзу буквами «Бр», а к этому «Бр» добавляли буквенные названия примесей и их процентное содержание. Учитель рассказывал монотонно и немного скучно о том, какие бывают бронзовые сплавы. Разные, оказывается, бывают. Оловянистые, характерным признаком которых является примесь фосфора; алюминиевые, имеющие высокие литейные и антикоррозийные качества; кремниевые, самые дешевые среди других, хотя они и могут с успехом заменить оловянистые; бериллиевые, отличающиеся высокой прочностью и упругостью; свинцовые, выдерживающие высокую рабочую температуру и поэтому используемые для турбин, дизельных и других механизмов; кадмиевые, из которых изготовляют телефонные и телеграфные провода; германиевые, которые отличаются очень высокой антикоррозийной стойкостью; циркониевые, известные своей высокой электропроводностью; титановые, что с течением времени становятся все прочнее.

Харитон слушал внимательно, стараясь запомнить каждую из формул большого разнообразия бронз, и чувствовал, что все они, эти бронзы, расплываются и смешиваются в его представлении, как медь с разного рода добавками. Увидев, что некоторые из сообразительных кружковцев записывают объяснение учителя, пожалел, что сам этого не сделал, но тут же успокоился, придя к выводу, что если кто-нибудь записал эти сухие, но мудрые объяснения, то они вскоре станут достоянием всех. Слушал, а сам следил за тем, что делали там, в углу, металлурги, и ничего понять не мог.

Тем временем учитель объяснял, что многие пластические и декоративные свойства, а также сравнительно легкое изготовление и обработка бронзы обусловили широкое применение этого благородного сплава в монументальной станковой пластике и декоративном искусстве. Для изготовления художественных изделий бронза применялась еще до новой эры.

Особенного развития бронзовая монументальная скульптура достигла в советское время — это и многочисленные памятники в городах и селениях, и украшения для метрополитенов, дворцов и выставок…

С этим Харитон вполне соглашался, так как сам в Киеве видел не один чудесный памятник. Да что там готовые памятники, когда вот здесь, на глазах у всех, славные деды Макар, Иван и Кузьма отливали из бронзы памятник Владимиру Ильичу Ленину! Поддавалась им бронза, превращалась в жидкость, лилась, будто молоко, приобретала ту форму, какой добивались неугомонные старые мастера.

Выходит, на свете нет ничего такого, что было бы недоступно человеку или чего человек не умел бы. Олег Панкратьевич на память, не заглядывая ни в записную книжку, ни в учебник, перечисляет все названия бронзовых сплавов, так и сыплет химическими формулами, а старики, мастера своего дела, льют расплавленную бронзу, словно обыкновенную воду, в формы, изготовленные формовщиками.

И Харитон уже не слушал разговоры в цеху. Он думал над тем, какая правда заключена в словах деда Макара: не боги горшки обжигают. Получалось, что и он, Харитон, в свое время тоже «горшки обжигать» будет из чего вздумает и какие захочет.

Он смотрел на сталеваров, отделенных от всех веревкой с красными лоскутками, и представлял себя на их месте.

А время летело, на землю спустились сумерки, за широкими окнами тускло синело небо. Сталевары давно уже залили в формы расплавленную бронзу, вышли из-за веревочного ограждения, смешались с присутствующими: дед Макар разговаривал с секретарем горкома и Вадимом Андреевичем, улыбался, но от Харитона не укрылось, что он волнуется, руки его мелко дрожали. Весело что-то твердил окружившим его со всех сторон рабочим дед Копытко. Кузьма Степанович не отступал от форм, заполненных сплавом, ходил озабоченный, задумчивый.

Теперь оставалось ждать. Можно было и домой идти, но никто не покидал цеха. Наоборот, с каждой минутой прибывали всё новые люди. Все ждали чуда — ждали руководители завода, руководители города, юные металлурги. Но больше всех его ждали и больше всех волновались, конечно, сталевары.

Дед Журавлев и Копытко, перешагнув через веревку, снова топтались возле форм, возможно, определяли, достаточно ли застыла бронза, можно ли явить миру то, что отлито. Это нужно бы сделать тихо, без лишних свидетелей, но попробуй-ка, если весь завод, весь Новотуржанск в эти дни волновался не меньше мастеров.

Харитон, пробравшись к самой веревке, молча следил за каждым движением деда Макара. Он считал, что именно от дедовых рук, от дедушкиного умения и уверенности зависит успех дела, и ему так хотелось, чтобы старикам повезло, вышло так, как они задумали!

Медленно, очень медленно плыл огромный кран, так, как все сейчас медленно двигалось в цеху, потому что все здесь нетерпеливо ждали и словно застыли в этом нетерпении. Большой крюк подцепил форму, такую маленькую, необычно миниатюрную в сравнении с теми деталями, какие отливались здесь, поднял ее, перевернул, поставил на большую металлическую плиту. И незаметно, медленно отплыл, замер, сделав свое дело.

Мастера быстро отделили боковые запоны формы, те отвалились. Затем постепенно начала отпадать и осыпаться серо-белыми кусками масса, из которой была вылеплена форма. Вдруг что-то блеснуло, засияло, и люди не успели опомниться, как перед их глазами возник бюст Ленина. Мастера обступили со всех сторон скульптуру, определяли, все ли удалось. Но и без их осмотра всем собравшимся, а особенно тем, кто стоял ближе, было видно — дерзновенный опыт новотуржанских мастеров литья и огня завершился успехом.

Цех сперва ахнул, потом замер. Мертвая тишина стояла минуту-другую. Вдруг раздался чей-то глуховатый, но такой отчетливый голос. Он взлетел над головами людей, поднялся под перекрытия просторного цеха:

В едином порыве запевалу поддержали все, кто был в цеху:

Могуче, торжественно взметнулся над людской толпой горячий, будто расплавленный металл, твердый, как сталь, пролетарский гимн. Пели все, пели торжественно, в разных регистрах и тембрах, но все это сливалось в один мощный звуковой сплав. И те, кто пел, тоже образовали могучий людской монолит, всесильный, непобедимый.

Харитон тоже пел. Он почувствовал себя неотъемлемой частицей этого крепкого людского сплава, живым атомом в живом теле, называвшемся человеческим коллективом. И думал о себе в этот момент Харитон Колумбас: с таким коллективом, в этом живом сплаве он бессмертен; потому что если бы его, маленького атома, и не было в этом огромном человеческом мире, жизнь все равно существовала бы, человечество все равно жило бы так же, как и до Харитона, как будет жить после того, как Харитон отживет свое, отработает свой славный человеческий век.

И еще почувствовал Харитон: никакая сила, никакая беда, никакие тайфуны и штормы не вырвут его из этой жизни, не оторвут от этого объединения людей, от заводского коллектива.

Рабочие пели «Интернационал». И на них смотрел Ленин.

VII

Отшумел Первомай. Для каждого традиционные майские дни — радость, а школьникам — в первую очередь. Не спится им в эти дни, не сидится за книжками. На люди бегут, собираются с одногодками, тянет их на улицы, в парки, к речкам, на приволье, где веселье и смех.

На следующий день после первомайских торжеств к директорскому дому подкатил «Москвич», неслышно остановился у самых ворот. Хлопнула дверца, и дед Макар вошел во двор.

Харитон и Ляна шумели возле умывальника. Харитон, голый до пояса, бегал среди деревьев и кустов, увертывался, а Ляна, набрав в пригоршни воды, гонялась за ним, стараясь во что бы то ни стало облить.

Макар Ерофеевич, не прерывая веселой ребячьей забавы, пристально и удивленно разглядывал гнездо аистов. Птицы по-свойски расположились на крестовине. Гнездо напоминало мохнатую шапку, в которой уже успели устроить свои жилища две парочки счастливых воробьев.

Аисты, построив для себя жилье во дворе Ляны, успокоили ее непомерное самолюбие, выполнили желание девочки. Аистиха уже насиживала яйца, аист неутомимо летал за город на охоту и возвращался довольный и счастливый, кормил супругу, а потом подолгу клекотал на всю округу или дремал, стоя на одной ноге.

Ляна с Харитоном не замечали деда и продолжали носиться по огороду, пока старику это не надоело. Он решил унять их, хорошо зная, как это сделать.

— Ляна! — окликнул дед. — Разве можно так беспокоить птиц, когда они высиживают птенцов?

Ляна тут же угомонилась — игривость с нее словно рукой сняло, — выплеснула из ладошек остатки воды.

— Здравствуйте, дедушка, простите, что не заметила…

— Стариков замечать не обязательно, а вот птиц уважать стоит. Сама знаешь, как нелегко они приживаются на новом месте. А ты носишься по саду, кричишь, пугаешь их…

Дед говорил тихо, растягивая слова, ласково и по-стариковски поучительно, а Ляне хотелось, чтобы он накричал на нее, пригрозил, тогда бы ей не так стыдно было.

— Да это Харитон… — как всегда это делают некоторые девчонки, попыталась она свалить вину на другого.

— Что Харитон? — встал на его защиту дед. — Харитон вынужден убегать, когда за ним с холодной водой гоняются.

— Это мы играли… — спохватилась Ляна.

— Вижу, что не камни ворочали. Поэтому и говорю: вам игра, а ведь аистам птенцов высиживать надобно.

— Я об этом не подумала, — виновато опустила глаза внучка.

— Надо думать, чай, не маленькие…

Дед говорил так, будто винил обоих — и Ляну и Харитона. Но они, в самом деле уже не маленькие, понимали, что дедовы укоры касаются только Ляны и дед говорит так затем, чтобы его замечания не были столь чувствительны и точней попадали в цель.

Приуныла было Ляна, расстроилась. Чтобы закончить неприятный разговор, дед перешел на другой тон:

— Собирайтесь, воробьята, к Донцу поедем, на маевку. Деды Иван и Кузьма уже подались туда, таганки для каши готовят. И мы за ними вдогонку.

И они отправились на маевку. У товарища директора и в праздники была куча дел, он пообещал, что приедет с Клавдией Макаровной позднее, а Ляна и Харитон, словно птахи, впорхнули в дедов «Москвич».

Не успел Макар Ерофеевич включить скорость, как уже проскочили Первомайскую, свернули на проспект. Едва полюбовался Харитон акациями и каштанами с молодой листвой, а машина уже выбежала на городскую площадь. И сразу сбавила ход, потому что навстречу им словно бы вышел Ленин.

Новотуржанцы в день столетия Ленина торжественно открыли памятник вождю.

Никогда не забудет Харитон того дня. С утра небо хмурилось, даже дождик теплый накрапывал, тихий, веселый, прибил пыль, разогнал дым заводских труб. После завтрака солнце стало пробиваться сквозь облака, развеселило землю, молодая травка и листья деревьев на глазах росли, радовали сердце.

Вышли на площадь рабочие и служащие, школьники и комсомольцы, из ближних сел прибыли колхозники. Легонький ветерок покачивал белое полотнище, под которым угадывалась скульптура…

Харитон через стекло «Москвича» смотрел на памятник, а перед глазами вставал тот апрельский день, на всю жизнь запомнившийся новотуржанцам, старым и совсем юным.

Дед Макар тоже какое-то время любовался творением рук своих, был взволнован, будто впервые видел монумент. Потом, медленно тронув с места машину, повел ее через площадь, обогнул Дом культуры, свернул на главную городскую магистраль и направил «Москвич» за город, туда, где в зеленой низине протекал Донец.

Город вскоре остался позади, ощущение праздничности развеялось, завязался разговор. Как всегда, его начала Ляна, и, как всегда, чрезвычайным сообщением.

— Дедушка, — щебетала она, — а у нашего Харитона есть что-то такое, чего вы никогда не угадаете!

— Новая удочка?

— Нет. Не то. Предмет одушевленный.

— Это как же — одушевленный?

— Ну, живой, значит. Отвечает на вопрос «кто».

Дед Макар не моргая смотрел вперед, только брови, седые, даже слегка желтоватые, изгибались то вопросительно, то с удивлением.

— Может, воробушек какой-нибудь?

— Вот и не угадали! — торжествовала Ляна. — Невеста есть у него, вот кто!

Харитон не ожидал ничего подобного, весь вспыхнул, но тут же почувствовал, что вовсе не стыдится этих слов, а наоборот, они теплом разлились в сердце.

Дело в том, что накануне праздников Харитон получил телеграмму. В ней сообщалось коротко и ясно: «Поздравляю великим праздником тчк Никогда тебя не забываю зпт обязательно приеду тчк Хочу учиться вместе тчк Ярися». Телеграмма, прежде чем попасть адресату, побывала в руках Ляны. Она тогда ни единым словом не уколола брата, даже не спросила, от кого телеграмма и кто такая Ярися. А тут на́ тебе — выдала деду.

Харитон видел в зеркальце глаза деда. При словах внучки они сузились, но не насмешку и осуждение прочитал в них Харитон, а уловил нечто теплое и хорошее, такое, что успокаивает.

— Невеста, говоришь? Ну и что ж? Это хорошо, что у хлопца невеста есть. Не маленький. А у тебя, Ляна, есть на примете какой-нибудь лоботряс?

Ляна, видимо, не ждала такого поворота. Думала — подвернулся очередной случай загнать Харитона, как говорится, в угол да потешиться, а тут сама попалась. Харитон остался в стороне, а она покраснела и стала доказывать дедушке:

— Чтобы я думала про какого-нибудь задаваку?! Да все они, эти ребята, дедушка, хвастуны и отсталые люди! Только и слышишь: «я», «я», а что «я» — и сам не знает. Да я никогда в жизни ни с одним из них не свяжусь! Нужны они мне!..

— Все так говорят.

— Не брошу маму и папу! И вас не брошу, дедушка!

Ляна ластилась к дедушке. Харитону даже неприятно стало: смотри какая — все ребята ей хвастуны и отсталые люди, а сама кто?

Дорога привела к цели. Машина нырнула в ложбину, на горизонте сразу же зазеленела рощица, засинели озерца, запетлял в зеленой пойме красавец Донец. Ляна захлопала в ладоши, закричала «ура». Это «ура» подхватил Харитон, и с гамом и криком въехали они на мост, пересекли реку, достигли поворота и соскользнули на знакомую лесную дорогу.

Дед Копытко уже приспосабливал казанок, а дед Кузьма сидел с удочкой и нещадно бил на своем крутом лбу мошкару и комаров.

Лес в эту пору был неповторимо прекрасным, каким он бывает в донецкой стороне лишь в начале мая. Деревья покрылись молодою листвой, даже еще не каждое из них гордилось весенним нарядом; трава стояла густая, зеленая; первые цветы, желтые и синие, голубые и темно-пурпуровые, светились на полянках.

Подкатили к деду Копытко.

— А, дорогая молодежь, смена наша! Ляночка, голубушка, да ты растешь не по дням, а по часам! Невеста, да и только!

Дед Копытко всплеснул руками, а Ляна так и замерла от радости, смутилась, но быстро отвела от себя удар:

— И вовсе не я невеста! Это у Харитона невеста.

Дед Копытко с усмешкой глянул на Харитона:

— А что ж? Такой хлопец, такой орел, такой красавец, — как ему не иметь невесты!

Снова не удался Ляне коварный маневр, не высмеивали деды Харитона, и всё тут.

Подошел дед Макар. Хозяйственно огляделся, приказал:

— А ну, юнцы, бегом по дрова!

Они бродили в чаще, отыскивая сухие сучки. А вверху, в кронах деревьев, распевали птицы. Каких трелей только не выводили!

Неожиданно закуковала вблизи кукушка. Прокуковала и раз и другой. Потом — дальше больше. Так же, как прошлой весной в Боровом.

Харитон считал вслух. Долго считал, сбился со счета, а она всё куковала. И он подошел к деду Макару, чтобы сказать ему приятное слово. Но, взглянув на его белую голову, на густые морщины, услышал затрудненное дедово дыхание, промолчал. Вспомнил: напророчили деду Андрею щедрые кукушки…

Кукушка смолкла.

Отозвался дед Макар. Он, оказывается, тоже слыхал кукушкины пророчества:

— Это вам… Тебе, Ляна, и тебе, Харитон. Долгие годы сулит кукушка на радость и счастье.

Харитон с благодарностью глянул на деда.

Куковали кукушки…

1972—1974