Вступление

В 1781 году будущий академик В. Ф. Зуев[1] с научными целями путешествовал по России. Свои наблюдения он подробно изложил в книге «Путешественные записки от Санкт-Петербурга до Херсона».

В «Записках» и письмах в Петербургскую академию наук из Москвы, Калуги, Тулы, Курска, Полтавы ученый отмечает быт и нравы жителей, описывает природу, курганы, заводы и всякого рода достопримечательности. Интересны его встречи с безвестными изобретателями-самоучками, затерянными в глухой провинции того времени.

Тотчас же за Москвою Зуев встретил «ботаника»-самоучку Якима Андреева — деревенского мужика, «который всякие травы собирает, сушит и хранит у себя». Он поражал «памятью, с какою рассказывал имена премногих растений и слышанную им от разных людей силу и действие»[2].

В Калуге путешественник познакомился с землемером Львовым, который сам составил карту своего участка. В Курске — с людьми, занимавшимися статистикой рождаемости, смертности и браков.

Вот что пишет Зуев в письме к академикам о Туле:

«В Туле, между многими безграмотными оружейными инвенторами[3] попался мне один мастер Бобрин, который также писать не умеет и кроме Апокалипсиса[4] в жизни своей не читывал, ныне трудится над деланием из стали беспрестанно движущегося перпетуум мобиле[5]. Он же… выдумал еще другую такую же из стали машину, которою один человек, действуя, может одним приемом много сжать хлеба, сжатой тою же машиною в тот же прием собирать, и после или сам, остановив, из машины вынуть, или другого человека водить подле себя, который бы вынимал беспрестанно и складывал в сторону. Правда, сия машина показывает, что в мастере еще разума несколько осталось, однако, она не годится, кроме как в горнице или на ровнейшем поле, срезывает одни только колосья, а солому оставляет на корню более полуаршина»[6].

Из Харькова он сообщал Эйлеру:

«Я видел здесь одного механика, г. Захаржевского, очень привязанного к своему искусству и хорошо работающего по части всякой механики, но не являющегося безграмотным инвентором. Он изготовляет астрономические телескопы в семь, восемь и десять футов, стекла которых еще не вполне чисты, хотя сделаны неплохо. Он имеет прекрасную электрическую машину, хорошо сработанную и очень сильную, если принять во внимание ее малые размеры, так как стекло ее имеет всего 6–7 дюймов в поперечнике; есть у него и пневматические машины и другие физические аппараты; он состоит здесь механиком мельниц».

Но интереснее всего сообщение Зуева о некоем Фалееве, который хотел сделать Днепр судоходным и был инициатором работ по уничтожению днепровских порогов. Историки эту мысль приписывали Потемкину. Зуев первый проект по этому вопросу относит к петровской эпохе. В екатерининское же время, как видно из свидетельства того же Зуева, идея уничтожения порогов принадлежала Фалееву, которого поддерживал Потемкин. В своих «Путешественных записках» Зуев подробно рассказывает о работах по проложению судоходного канала, начавшихся тогда на Днепре. Канал этот назвали «Новый ход» в отличие от старого «Казацкого хода», давно открытого казаками.

Вот что пишет Зуев:

«По всем опасным порогам срываются вихри торчащих над водою каменьев, просверливая оные и заряжая порохом посредством нарочно сделанных из жести длинных трубок. Труднейшая работа есть бурить камни под водою, и потому не без ужаса смотреть должно, как солдаты и работники по два человека, на плотике, зацепясь за камень, посреди толь сильной быстрины и шуму держатся, сидят, как чайки, и долбят в оной».

Самый страшный порог — Ненасытец — решено было обойти каналом, который в то время уже достиг ста семидесяти сажен в длину, шириною же был в десять сажен. И орудия, и «мастеровые люди» выписывались из Тулы. Общее число работающих доходило до трехсот человек. Работа эта осталась незавершенной, но надо отметить смелость самой попытки.

Большое количество изобретателей и естествоиспытателей-самородков, выходцев из народа, совершенно игнорировавшихся правительством и «высшим обществом», было характерно и для последующих десятилетий.

В 1815 году участник войн с Наполеоном, поэт и публицист Ф. Н. Глинка[7], выпустил интересные путевые записки, составленные им во время служебных разъездов по российской провинции.

В этих записках, названных им «Письмами русского офицера», Глинка уделяет большое внимание многочисленным русским изобретателям-самоучкам, с которыми ему приходилось сталкиваться.

В Смоленске он встретил некоего Маслова, который «изобрел средство делать из песку и воды всякого вида камни, твердостью подобные кремню»[8].

Осмотрев эти камни, Глинка убедился, что «точно такие же образуются сами собой в недрах земли».

Характерно, что Маслов раскрывал свой секрет всякому желающему, боясь, что изобретение погибнет вместе со смертью изобретателя.

В Ржеве Глинка задержался дольше и описал целую плеяду интересных изобретателей. Вот изобретатель мельницы без крыльев: «Она представляется снаружи в виде башни, замыкающей в себе быстрое движение простых, но прекрасных машин. Внизу сделаны отверстия, в которые заманивают ветер; в самом верху над куполом также несколько окон. Мельник открывает нижние окна в мельнице, где надобно, и ловит струю ветра, который, скользнув в нижние отверстия, становится, так сказать, пленником, и как будто негодуя на свою неосторожность, с поразительным свистом спешит освободиться через верхние отверстия. Сим-то стремительным порывом кружит он бесконечный или архимедов винт, к которому приспособлены особого рода паруса, полагающие преграду стесненному ветру. Вот таким образом приведенное в движение большое горизонтальное колесо касается к нескольким шестерням, и мельница, закрытая извне, мелет внутри на несколько поставов»[9].

Глинка посетил изобретателя и был поражен еще больше: «Мы увидели у него собрание разных камней и окаменелостей, из которых любопытнейшими показались окаменелые кораллы и морские черви, найденные на берегах Волги. Сие заставляет думать, что и высокие окрестности Волги были некогда покрыты морем»[10].

Этот же изобретатель был убежден, что придет время, когда люди будут летать: «И тут начался у нас разговор о летании. Многие испытывали подыматься в воздух, привязывая крылья к рукам, но это неудобно: потому что от частого махания руки тотчас устанут и замлеют. Надежнейшее средство прикреплять крылья к середине тела и приводить их в движение ногами, посредством упругих пружин, к ним привязанных».

Изобретатель анализирует технику птичьего полета и приходит к выводу, что человек вполне может перенять и освоить ее. Его страшит только одно: «Овладев новою стихией, воздухом, люди, конечно, не преминули бы сделать и ее вместилищем своих раздоров и кровавых битв. К земным и морским разбойникам прибавились бы еще и разбойники воздушные, которые, подобно коршунам или известному в сказках чародею Тугарину, нападали бы на беззащитных. Тогда не уцелели бы и народы, огражденные морями, крылатые полки, вспорхнув с твердой земли, полетели бы, как тучи саранчи, разорять их царства. Нет, нет! воскликнули мы: не к чему изобретать способ летания по воздуху»[11].

Дольше всего Глинка останавливается на купце Терентии Ивановиче Волоскове — изобретателе действительно исключительно талантливом и большом оригинале. Не попади автор в его дом при случайной поездке через Ржев (сам Волосков к этому времени уже умер), возможно, что биография этого механика и химика так и осталась бы неизвестной русскому читателю.

Главное его открытие — новый способ получения кармина и бакана, приготовление которых до него было очень дорого и несовершенно.

«Ржевский химик, — пишет Глинка, — прибавив в прежние растворы несколько составов собственного своего изобретения, сделал кармин и бакан превосходнейшей доброты. Румяна его также почитаются лучшими. Фунт кармину Волоскова продается по 144 рубля, бакан по 75 рублей. Труды Волоскова одобряются и в иностранных землях. Кармин, бакан и румяна ржевские вывозят за границу… Санкт-Петербургская Академия Художеств, приняв сей кармин и учиня испытания, увидела, что он весьма пригоден к изображению виссонов и багрянец, также малинового цвета бархатов с отливами»[12].

В доме Терентия Волоскова Глинка увидел большие часы особого устройства. «Взглянув на часовую доску, вы увидите ее всю испещренную кругами: это целый месяцеслов или в уменьшенном виде картина неба. Там движется серебряная луна со всеми ее изменениями, там протекает золотое солнце по голубому горизонту, который сжимается и распространяется по мере прибавления и умаления дня. Захотите ли узнать о настоящем годе, месяце, числе, о том, в каком положении луна или в каком знаке небесного пути находится солнце? Взгляните только на часы и тотчас все это увидите»[13].

Эти часы, которые до сих пор поражают техников сложностью механизма и свидетельствуют об изумительном терпении и искусстве изобретателя, «ото всех прочих преимущественно отличались тем, что стрелка сама собою, без всякого ручного пособия, переходит с последнего на первое число каждого месяца, и в три обыкновенных года, в феврале по 28-е, а в четвертый, високосный, 29 дней означает все само собою. Это заставляет думать, что в часах Волоскова есть одно колесо, обращающееся около своей оси в течение четырех лет только один раз. Какая медленность и точность в движении!»

Глинка добавляет, что Волосков «…был еще искусным оптиком и астрономом. Мы сами видели у него зрительные трубы его работы, из которых одна имеет семифутовую длину. „Вот в эту трубу, — говорила добродушная вдова Волоскова, — покойный муж смотрел на луну и рассказывал, что в ней видны какие-то горы и моря; а в эту трубу из темных погребов глядел он на солнце, отчего под старость лишился одного глаза“»[14].

Глинка видел его библиотеку: «Она состоит по большей части из механических, химических, астрономических и прочих ученых книг. Духовные творения занимают также несколько полок»[15].

Волосков умер в нищете, забытый современниками, не признанный властями, умер в унынии, не зная, как и где приложить к делу свои огромные способности, а под конец даже велел убрать с глаз долой свои часы; остаток дней он растратил в богословских спорах со старообрядцами.

Надо помнить, что Глинка был человеком очень далеким от вопросов изобретательства и техники. Он описал лишь то, мимо чего нельзя было пройти. А сколько замечательных изобретателей и натуралистов не попали на страницы его «Записок»!

Выдающийся историк А. П. Щапов (1830–1876) в следующих выражениях охарактеризовал судьбу этих «тружеников знания и своеобразных самостоятельных изобретений» в условиях царской, крепостной России, осторожно называя правительство и господствующие классы «обществом»:

«Никто не может отрицать той истины, что молодое рабочее поколение — податное и крепостное, воспитанное и закаленное в труде, привычное и склонное к устойчивой напряженной работе, способно вносить и в среду умственной деятельности энергию рабочей силы и труда, способно ломоносовски работать для науки. Эта истина доказывается даже тем фактом народной истории, что, несмотря на все гнетущие обстоятельства, исторические, социально-юридические, экономические и т. п., из массы молодых поколений податного и крепостного народа всегда являлись так называемые самородки или самоучки-механики, химики, физики, техники, астрономы — беспомощные труженики знания и своеобразных самостоятельных изобретений — Кулибины, Волосковы, Соболевы, Сухановы, Гребенщиковы, Чистяковы и другие… За них на обществе лежит грех убийства полезнейших талантов»[16].

В ряду этих «полезнейших талантов» Кулибин по справедливости занимает одно из самых первых и выдающихся мест.

Но его изобретения постигла та же судьба, что и изобретения многих других наших «самородков».

Загрузка...