Куликовская битва. Запечатленная память

Битва на Калке

ак туча, которую гонит ветер», шел неведомый народ на завоевание Туркестана. «И искры [этого нашествия] разлетались во все стороны и зло простиралось на всех». «Может быть, — писал арабский историк XIII в. Ибн ал-Асири, — род людской не увидит [ничего] подобного до преставления света и исчезновения мира». Обгоняя «тучи», мчались во все стороны беженцы, разнося страшные вести о потрясающей жестокости пришельцев, о бессмысленном избиении не только мужчин, но и женщин и младенцев. «В тех странах, на которые они [еще] не напали, всякий проводит ночь не иначе, как в страхе, боясь их и высматривая: не идут ли они к нему»[9].

По свидетельству современника татарского нашествия и завоевания Констабля Сембата, за продвижением кочевников внимательно наблюдали кавказские народы. Когда завоеватели достигли Хорезма, «дошли до нас первые слухи и известия о татарах», — писал Сембат[10]. Вскоре полчища «мугал» и «татар», как их называли, обошли с юга Каспийское море, прошли Железные ворота (Дербент) и, покорив народы Кавказа, вышли в южные степи Восточной Европы[11].

С горечью писал о современных ему событиях армянский средневековый историк Киракос Гандзакеци: «… мраком покрылась вся страна и полюбили люди ночь более, чем день. Лишилась страна жителей своих и бродили по ней сыны чужбины»[12].

В предгорьях Северного Кавказа монголо-татары столкнулись с объединенными силами алан (предками осетин, карачаевцев и балкарцев) и кипчаков (половцев). «Мы и вы, — обратились пришельцы к половцам, — один народ и одного племени… не будем нападать друг на друга…» Подкупленные богатыми подачками, кипчаки покинули алан и тем самым обрекли их на поражение. Но вскоре вслед за аланами коварному нападению подверглись и сами половцы. «Кипчаки бежали без всякого боя, — рассказывали очевидцы, — одни укрылись в болотах, другие в горах, иные ушли в страну русских»[13]. Тогда и пришла на Русь весть о приближении монголо-татар, о чем повелась соответствующая запись в русских летописях: «… пройдоша бо ти таумени всю страну Куманьску и придоша близ Руси, ид еже заветься вал Половьчьскы»[14]. Так на русских границах впервые повился столь опасный враг.

Сведения русских о монголо-татарах были отрывочными. «Никто же не весть, — записал летописец Переяславля Русского, — кто суть и отколе изидоша, и что язык их, и которого племени суть, и что вера их»[15]. Говорили разное: называли их и тауменами (туркменами), и печенегами, и татарами[16]. Многочисленные переселенцы, сорванные со своих насиженных мест монголо-татарским нашествием, приносили на Русь известия о покоренных народах: «… многа страны поплениша, ясы, обезы, касогы и половець безбожных множество избиша, а иных загнаша…»[17]. Испытавшие на себе военную мощь татар, вероятно, и окрестили их «народом стрелков»[18]. Это прозвище знали и на Руси. «Яко простии людье суть, пущей половец»[19], — утверждали иные. Тем не менее чувство военной опасности охватило всю русскую землю.

На княжеском совете в Киеве присутствовали почти все «старейшие» князья: Мстислав Галицкий, Мстислав Киевский, Мстислав Черниговский и Козельский. Не было только Юрия Суздальского, с явным опозданием пославшего вместо себя «молодшего» ростовского князя Василька[20].

В апреле 1223 г. значительное русско-половецкое войско выступило из Киева[21]. Уже спустя несколько дней у острова Варяжский увидели русские монголо-татар, наблюдавших за их переправой «по суху» через Днепр. Галицкий князь заранее отправил к месту предполагаемой переправы ладьи, которые были поставлены бортами друг к другу с таким расчетом, чтобы соединить два берега. Таким образом был наведен своеобразный понтонный мост[22]. Однако такой способ переправы не был для монголо-татар в диковинку. Рашид ад-Дин, иранский ученый и государственный деятель (1247–1318), сообщает о применении монголо-татарами понтонных мостов во времена завоевания Средней Азии[23]. В данном случае они, должно быть, дожидались, когда завершится переправа, чтобы навести русско-половецкие войска на свои главные силы.

Через восемь дней преследования татарской «сторожи» (разведывательного отряда) русские столкнулись с основными войсками противника. Их удар был неожиданным: русские «не успели бо исполчитися» и были смяты стоявшими в авангарде и повернувшими вспять половцами. Первым заметивший монголо-татар Мстислав Киевский не предупредил о грозящей опасности Мстислава Галицкого «зависти ради, бе бо котора [спор] межи има велика»[24]. Распря имела давние корни и была связана с борьбой за обладание Киевом, который в 1212 г. совет князей передал Мстиславу Романовичу Смоленскому, вопреки желанию Мстислава Мстиславича Удалого, стремившегося объединить в своих руках наряду с Галичем Киевщину и восточную Волынь[25]. Укрепившись частоколом на каменной скале, киевский князь смиренно взирал на расправу со своим политическим противником, ожидая своей участи.

Сеча «зла и люта» завершилась полным поражением русских князей. После трехдневной осады сдался на милость победителей и Мстислав Киевский с двумя «молодшими» князьями. Обещание сохранить им жизнь и отпустить с воинами домой было нарушено. На пленных князей были положены доски, сидя на которых обедали победители. «И тако ту скончаше князи живот свой», — писал русский летописец. А всего погибло на Калке шесть князей, и только один из каждых десяти воинов вернулся домой, принеся в свое селение ужас пережитого. «И бысь плач и туга в Руси и по всей земли…»

Монголо-татарская конница преследовала остатки русских войск до Новгорода-Святополчского.

Жители города, еще не знавшие «злобы и лести татарские и ненависти на христиань», вышли к ним навстречу с крестами. Вся процессия была иссечена саблями[26]. Возможно, кое-где среди русского населения бытовало представление о монголо-татарах, сходное с ложными слухами, распространенными среди православного населения Кавказа: «… они маги, исповедают христианскую веру и творят чудеса… они пришли отмстить таджикам за угнетение христиан»[27] — с той лишь разницей, что под объектом такой мести первоначально подразумевались половцы, безраздельно царствовавшие в причерноморских степях.

С XI в. ведшие непрерывные набеги на русские земли «окаянные» и «поганые» половцы, как их называли русские летописи, не только держали в постоянном напряжении окраинные земли Русского государства, но и принимали активное участие в междоусобных войнах. По наблюдениям ученых, девять раз русские летописи отмечают участие половцев в русских усобицах[28]. Даже выступление половцев в качестве союзников русских князей в походе 1223 г. против татар не вызвало к ним сочувствия. Особенно непримиримую позицию занимает летопись Переяславля-Русского, центра княжества, наиболее приближенного к дикой степи[29]. Достаточно напомнить, что первое же зафиксированное в летописи нападение половцев на Русь в 1061 г. завершилось поражением переяславльского князя Всеволода. Именно в половцах переяславльский летописец видит причину ненужного, по его мнению, русским похода на монголо-татар и поражения на Калке. Не отрицая «грехов» своих соотечественников, за которые должна прийти расплата, главное назначение татар летописец видит в избиении «гневом божиим» половцев, «много бо зла сотвориша ти окаинии половци Рускои земли». Поочередно в уста двух татарских посольств, которые согласно летописной информации киевского происхождения предшествовали Калкской битве, вкладываются упреки: «… послушавше половец… мы вашей земли не заяхом, ни городов ваших, ни сел, ни на вас приидохом. Но приидохом Богом попущени, на холопы наши и на конюси свои»[30].

Грозным предостережением звучат слова, приписываемые представителям татарского посольства, сказанные после того, как русские отказались заключить с ними мир: «Да всем есть Бог и правда»[31]. Подобные слова обычно приписываются той стороне, которая считается правой. В 1096 г. князья Святополк Киевский и Владимир Мономах, княживший тогда в Переяславле-русском, обратились к Олегу Черниговскому, чтобы тот пришел на защиту русской земли от половцев. На отказ Олега князья якобы сказали: «… а Бог промежи нами будет»[32]. Таким образом, действия русских князей совместно с половцами характеризовались как несправедливые по отношению к монголо-татарам. Виновными во всем назывались половцы, втянувшие русских в этот поход. В свою очередь обвиняются и русские, которым за «грехи» «Бог вложи недоумение».

Наибольшую вину за союз с половцами южно-русский книжник возложил на галицкого князя: Котян — князь половецкий — «умолил» зятя своего Мстислава, который, в свою очередь, «нача молитися» русским князьям[33]. Личность родственника Мстислава Галицкого — Котяна — оттеснила на второй план весьма примечательное событие, оставленное без комментария — крещение в 1223 г., вероятно, в угоду русским, «великого князя» половецкого Басты[34].

Несколько иначе оценивается первое столкновение с монголо-татарами в западно-русской летописи. Родственные отношения Мстислава Удалого с одним из влиятельных половецких князей сказались на лояльном тоне летописи по отношению к половцам. В рассказе о Калкской битве половцы ни разу не называются «окаянными» или «погаными» и не упрекаются ни в чем. Не упоминается даже о том, что бегущие половецкие войска смяли следовавших за ними русских. Поражение объясняется собственными «грехами», в частности называется «прегрешение крестное пришедшим»[35], т. е. монголо-татарам. Иначе говоря, имеется в виду нарушение крестного целования русскими — ритуала, скреплявшего некий договор обеих сторон. Что это за договор, сейчас сказать трудно. Быть может, подразумевается расправа русских князей (о чем сообщает летопись) с обоими посольствами поочередно?[36] Как бы там ни было, после сокрушительного поражения русских войск, какого «не бывало никогда», могло появиться сомнение, стоило ли вступать с татарами в конфликт? А что, если они в самом деле «посланы Богом», чтобы наказать только половцев за их посягательства на Русь?

Такая точка зрения получает развитие в Новгородской 1-й и Лаврентьевской летописях, где повествование о битве 1223 г. строится на аналогии с библейским рассказом о племени Гедеона, призванном освободить израильтян от гнева мадианитян[37]. Подобные сравнения реальных событий с библейскими легендами закономерны для средневековья, ведь ветхозаветные книги почитались в то время историческими, содержащими опыт человеческого бытия.

Противоположная точка зрения на татар была записана во Владимирском княжестве накануне нашествия Батыя венгерским монахом-миссионером Юлианом: «… татары — это мадианиты, которые были побеждены Гедеоном…»[38]. Сходная версия высказывается галицким летописцем, для которого татары не являлись «освободителями» и сравнивались с «безбожными моавитянами»[39], т. е. племенем, которое, согласно библейским сказаниям, восемнадцать лет угнетало Израиль.

Наиболее распространенное на Руси мнение связывало татар с остатками мадианитов. О них повествует и популярное на Руси с XI в. апокрифическое «Откровение Мефодия Патарского»[40], сюжетно связанное с библейским рассказом о Гедеоне. Ссылаясь на Мефодия Патарского, летописец пишет, что татары вышли «ис пустыне Етриевскы, суще межи въстоком и севером… яко скончанию времен явитеся тем, еже загна Гедеон, и попленять всю землю от въсток до Ефранта и от Тигр до Поньскаго моря…»[41]. В связи с этим было высказано предположение, что вскоре после битвы на Калке в Киеве возникло «Сказание о татарах»[42]. В нем происхождение татар велось от народа, упомянутого в «Откровении…». Необходимо отметить, что «Откровение…» «примерялось» в свое время и к половцам, якобы пущенным «на казнь христианам» в 1096 г.[43]

Разница концепций «Откровения…», в котором татары представлены карающей силой, и основного текста повести о битве на Калке в Новгородской 1-й летописи, где татары показаны главным образом как освободители от половцев, заставляет думать, что отрывки из сочинения Мефодия Патарского были внесены в летопись позднее и другим автором. Возможно, это произошло в преддверии новой опасности. Должно быть, тогда появилось и предостережение, отразившееся в Ипатьевской летописи, о возможном возвращении татар: «… ожидая Бог покаяния крестьянскаго и обрати и воспять…»[44].

Ошеломляющее поражение на Калке, нанесенное невесть откуда пришедшим неведомым народом, породило в сознании древнерусского человека представление о приближающемся Конце света. Еще не разнеслась по всей Руси весть о печальном событии, как началась страшная засуха, «мнози борове и болота загорахуся». Из-за дыма не видно было даже на близком расстоянии, и птицам невозможно было лететь, они «падаху на земли и умираху»[45]. Засуха и последовавший за ней голод еще больше утвердили русского человека в его суеверных представлениях. Все чаще на страницы летописи попадают сведения о бедствиях и неурядицах как проявлении «казней Божиих», наивысшим воплощением которых считаются нашествия «поганых». Так, сильный пожар во Владимире в 1227 г. расценивается как наваждение за «злые дела», за которые «Бог казнит рабы своя напастми разноличными: огнем, водою, ратью, смертью напрасною»[46]. Этот же год отмечен в Ипатьевской летописи пространным вступлением «о бещисленые рати и великые труды и частые воины и многия крамолы и частыя востания и многия мятежи»[47].

Еще более заметным явлением на Руси стало землетрясение 1230 г., совпавшее с «гладом злым», «яко же не бывал николи же». Землетрясение, от которого раскалывались на части и рушились каменные храмы, ставилось летописцами в один ряд с наиболее значительными событиями последних десятилетий: разорением Киева в 1169 г. Андреем Боголюбским[48], после которого город не мог восстановить свою прежнюю значимость и лишь номинально считался столицей русского государства, а также с битвой на Калке. «Земля ныне движетсь, грехы нашими колеблется, безакония нашего носити не может», — так отозвался о землетрясении известный русский проповедник Серапион. «Но что потом бысть нам[49], — вопрошает Серапион, — не гладом ли, не мороки ли, не рати ли многая?» Как некая веха русской истории выделяется 1230 г. и в Ипатьевской летописи. Заголовок под этим годом гласит: «По сем скажем многим мятежь великия льсти бещисленые рати»[50]. Своеобразным финалом смутной тревоги, охватившей русичей, воспринимается следующий заголовок — «Побоище Батыева»[51].

Первое знакомство с монголо-татарами не оборвалось 1223 г. Их далекие походы остаются в круге внимания русских летописцев. Уже в статье, посвященной Калкской битве, отмечается смерть Чингис-хана, последовавшая в 1227 г. Тут же говорится и о многочисленных татарских завоеваниях: «… иныя же страны ратми, наипаче лестью погубиша»[52]. Под следующим годом сообщается, что болгары «бьени от татар… близ рекы ей же имя Яик»[53]. А спустя четыре года, как отмечает русский летописец, татары остановились на зимовье, «не дошедше великого града болгарьскаго»[54].

Духом реальной военной опасности веет от статьи, помещенной под 1236 г., сообщавшей о покорении Волжской Болгарии и сожжении главного города страны — Болгара. В этой статье впервые летописец обращает пристальное внимание на необузданную жестокость завоевателей: «… и избиша оружием от старца и до унаго и до сущаго младенца…»[55].

Бежавшие от жестокости кочевников болгары, мордва и буртасы принесли известия о подготовке похода теперь уже не безвестного народа на Русь.

Батыева рать

«Чръна [черна] земля под копыты костьми была посеяна, а кровию польяна: тугою взыдоша по Руской земли»[56] — этот образ печали из бессмертного «Слова о полку Игореве» как нельзя лучше подходит для характеристики обстановки на Руси во времена битвы на Калке. Тяжкое поражение, усобицы, корыстолюбие и другие человеческие пороки, порожденные или усилившиеся в период раздробленности, стали наиболее заметными симптомами «болезни крестьяном», отмеченной в XII — начале XIII в. Еще живы были в памяти картины благополучного прошлого, отразившиеся в «Слове о погибели земли русской»: «О, светло светлая и украсно украшена земля руськая! И многыми красотами удивлена еси: озеры многыми удивлена еси, реками и кладязьми месточестьными, горами, крутыми холми, высокыми дубравоми, чистыми польми, дивными зверьми, различными птицами, бещислеными городы великыми, селы дивными, винограды обителными, домы церковьными, и князьми грозными, бояры честными, вельможами многами. Всего еси испольнена земля руская…» Еще совсем недавно власть земли русской простиралась «… до угор и ляхов, до чахов, от чахов до ятвязи, и от ятвязи до литвы, до немець, от немець до корелы, от корелы до Устьюга, где тамо бяху тоимици погании и за Дышючим морем, от моря до болгарь, от болгарь до буртас, от буртас до черемис, от черемис до моръдви…»[57]. И все это было покорно владимирскому князю Всеволоду. А при его сыне Юрии Владимирском уже бежали на Русь под натиском монголо-татар еще совсем недавно зависимые от Всеволода болгары, мордва, буртасы и другие народы. Беженцы приносили на Русь тревожные вести: татары готовятся к походу на Русь, чтобы потом «идти на завоевание Рима и дальнейшего». Эти сведения, полученные на восточной границе Суздальского княжества на исходе 1236 г., дошли до нас в донесениях венгерских монахов-миссионеров[58].

А уже год спустя дрогнула под ударами захватчиков Рязанская земля и от свирепых пожарищ плавился декабрьский лед, а у границ Владимиро-Суздальского княжества другие тьмы татарских войск ожидали, когда встанут реки — основные зимние дороги — и замерзнут болота.

Не внял мольбам рязанцев о помощи самый могущественный князь Северо-Восточной Руси Юрий Всеволодович, «и сам не пошел и на помощь не послал, хотя о собе сам сотворити брань з Батыем»[59]. Он, наверное, ожидал, что с окончанием распутицы двинется на Владимир «готовыми дорогами» бывшая настороже новая рать.

Не пришли на помощь рязанцам и южно-русские князья, сохранившие в памяти тяжкое поражение 1223 г. Записав в летопись известие о приходе монголо-татар в рязанские земли, киевляне не преминули напомнить, что эти «безбожные измаилтяне… преже бившеся со князи русскими на Калках»[60].

Лишенные поддержки, рязанцы были обречены. Обступили «поганые иноплеменници» стольный град рязанский, и изнемогли защитники, «крепко бившеся» с врагами пять дней, после чего Рязань была покорена: «… изменися доброта ея и отиде слава ея. Не бе бо во граде пения, ни звона, в радости место всегда плач творяше»[61]. Так описал события современник погромов рязанский священник Евстафий, уроженец Корсуня, бежавший из Крыма от нашествия кочевников еще в 1222 г.

Захватив Рязань, татары вышли к Коломне, стоявшей у впадения Москвы-реки в Оку. Уже тогда Коломна занимала ключевое положение среди городов Северо-Восточной Руси. Не случайно сюда все-таки прислал Юрий Всеволодович войско во главе со своим сыном Всеволодом. «Сечя зла зело», в которой погиб рязанский князь Роман и воевода Всеволода Юрьевича Еремея Глебович и «иных много мужей»[62], открыла дорогу вглубь страны и прежде всего к Москве. Именно поэтому уже коломенская битва считалась современниками «московской». Об этом сообщает под 1238 г. выдержанная в недружелюбных тонах по отношению к Владимиро-Суздальскому княжеству летопись Великого Новгорода:«… московици же побегоша ничего же не видевше»[63]. Вскоре после пятидневной осады пала и Москва, а «люди вся избиша от старых до младенец». Всего за несколько дней, по выражению азиатского автора XIII в. Джувейни, от Москвы осталось «только ее имя»[64].

В день церковного праздника Федора Стратилата в феврале 1238 г. враг подошел к Владимиру. И был в городе «плач велик, а не радос». Страх и трепет посеял татарский погром среди оставшихся в живых жителей «северной столицы». «Казнь Божия», происшедшая в праздник, была понята в то время как встряска, призывающая отказаться «от пути своего злого», от неправд и междоусобий. Воплем предостережения звучат слова одного из библейских пророчеств, включенные во Владимирскую летопись: «… сего ради в праздникы нам наводит Бог сетованье, яко пророк глаголеше — преложю праздникы ваща в плачь и песни ваша в рыданье». «Сотворилось зло великое, — пишет летописец, — такого не бывало от крещения». После падения Владимира войска Батыя разошлись по всей территории княжества, захватив и разрушив только за один месяц 14 городов[65].

Сокрушительное поражение владимирского войска не реке Сить и гибель в этой битве великого князя Юрия Всеволодовича[66] по сути дела подвели черту монголо-татарскому завоеванию Северо-Восточной Руси.

Взяв курс на северо-запад и покорив после двухнедельной осады Торжок, одна из монголо-татарских ратей двинулась селигерским путем в сторону Новгорода, «все люди секугце акы траву». За 100 верст до Новгорода изрядно потрепанные десятитысячные отряды — «тьмы» — повернули вспять.

Неожиданный отказ татар от штурма Новгорода привел новгородцев к мысли о вмешательстве неземных сил, оградивших город от разгрома. В образе этих сил выступала «София Премудрость Божия», которой был посвящен главный городской храм[67].

И обратный путь не был для завоевателей гладким. Огромный урон наносили врагам еще неразрушенные города, надолго задерживая их продвижение. Последним «крепким орешком» в этом походе был Козельск, получивший у татар прозвание «Злой город». Он семь недель сдерживал осаду значительных сил. Во время обороны были уничтожены около четырех тысяч вражеских воинов. Взяв город, Батый «изби вся и до отрочят сосущих млеко», а местный малолетний князь Василий, по словам некоторых очевидцев, «утонул в крови…»[68].

Завершил завоевание русских земель южный поход Батыя 1240 г. В осажденном бесчисленным воинством и обозами Киеве от скрипа телег, от рева верблюдов, от конского ржания не было слышно человеческого голоса. День и ночь били пороки, и «стрелы омрачали свет». Когда город был взят, по словам очевидца, текла кровь, как вода, и мертвые лежали всюду[69]. Киевский летописец словно подводит итог прожитому, давая в начале киевского летописного свода список всех князей, правивших в столице до «избитья Батыева»[70].

Мужественное сопротивление и широкие русские просторы поглотили мощные силы кочевников. Уже в Галицко-Волынской Руси не все осажденные города были взяты[71]. Вторгнувшись в другие европейские страны, монголо-татары потерпели еще ряд неудач и вынуждены были вернуться в низовья Волги.

Полные трагизма события 1237–1240 гг., нашедшие отражение на страницах русских летописей, в еще более концентрированных образах были выражены в исторических преданиях и былинах. Согласно преданиям страшный татарский богатырь Батый прошел насквозь всю русскую землю. На своем пути он вырубил все население, не давая пощады ни «старику хилому, ни беспомощному малютке», сжег села, деревни и уничтожил все живое: «… истребил все леса и травы на 100 верст в ширину… где проходил Батый, не осталось ни зверя, ни птицы»[72]. «Против выжженной им полосы на земле выступило знамение на небе в виде белой полосы»[73] — так в преданиях объясняется появление на небе Млечного Пути.

Если эмоциональное восприятие нашествия в фольклорных произведениях в целом не отличается от летописных, то оценки причин поражения существенно разнятся. «Рати нечестивых» называются в летописях наиболее сильным проявлением «казней Божьих». В качестве причин, вызвавших «гнев Божий», указываются главным образом княжеские междоусобия[74]. Однако не раздробленность Русского государства объявляется в летописях ХIII — ХIV вв. непосредственной причиной поражения. Согласно господствующему в период средневековья теологическому мировоззрению, «за грехи» на Русскую землю было ниспослано «недоумение», была отнята сила, а в души людей был вложен «страх и трепет»[75]. Точно так же объяснялись собственные неудачи христианскими народами Кавказа, когда «какой-нибудь жалкий варвар гнал перед собой толпу храбрых и прославившихся в битвах мужей, как пастух гонит стадо»[76]. «Сего ради, — добавляет поздний летописец, — ни один из князей русских не пошел друг другу на помощь»[77]. Неспособность к сопротивлению вызвала в общественном сознании призыв «Божию гневу не противитися», к чему в свое время Бог призвал Иисуса Навина[78].

Иначе оценивается поражение русских в былинах. Многочисленные поздневременные напластования во многом видоизменили содержание былин, но давно минувшие исторические события оставили в них свой след. Былины не ведают феодальной раздробленности и междоусобных ратей. Сила народа выражена в силе богатырей. Оптимистические по своей сути былины донесли лишь отдельные эпизоды тяжелых неудач в борьбе с монголо-татарскими кочевниками[79]. Эти неудачи обычно выражаются в неготовности богатырей к защите своей Родины. Чаще всего причина поражения или отказа богатырей от битвы кроется в несправедливом отношении былинного князя Владимира к своим богатырям, т. е. народу[80]. Вероятно, именно отсутствием на Руси богатырей объясняется Батыев погром в одном из отрывков былины о Калкском побоище, вошедшем в летописные своды XV в.[81] В отрывке повествуется о гибели Александра Поповича (в других летописях — Алеши) и других храброе во время Калкской битвы. Само наименование богатырей архаичным словом «храбры» относит создание этой былины к более древним временам, нежели XV в.[82] Так назывались храбрые и сильные воины в далекие времена домонгольского ига, когда тюркское «богатур» еще не вытеснило из обихода славянское «храбр».

Версия о гибели богатырей вряд ли могла появиться сразу после битвы на Калке. При всей сокрушительности поражения на Калке территория Русской земли все-таки оставалась непокоренной. Основное «назначение» богатырей — не упреждать нашествия, а отражать их. Должно быть, после Батыева нашествия, завершившегося покорением Руси, и возник вопрос: куда делись русские храбры? Вероятно, беды и напасти, начавшиеся с 1223 г., и дали повод народному сознанию задним числом «расстаться» с богатырями во время сражения на Калке и тем самым объяснить, почему Русь была завоевана Батыем и печаль обрушилась на Русскую землю. Не случайно современники Куликовской битвы начинают отсчет «туги и печали» с Калкской битвы. По утверждению Новгородской 4-й летописи, «то первое выхождение татарское на Русь… и оттоле нача работати русская земля татарам»[83]. Но не все богатыри, в народном сознании, пали на берегах Калки-реки. Рязанский былинный герой Евпатий Коловрат с дружиной напал на покорившего уже его родную землю Батыя и нанес ему серьезный урон. И хотя богатырь погиб в бою с врагами, имя фольклорного героя продолжает наводить страх на татар, а описание его подвига, по-видимому, на рубеже ХIV — ХV вв. или несколько позднее, включается в замечательное литературное произведение — «Повесть о разорении Рязани Батыем»[84].

Не битва на Калке, а Батыево нашествие породило в народном творчестве представление о гибели русских богатырей. Только смерть всех храброе, защитников всего русского народа, привела к завоеванию Русской земли.

От растерянности к сопротивлению…

Страшный Батыев погром поверг в ужас не только очевидцев. К печальному событию прошлого не раз обращались русские летописцы, желая глубже понять уроки происшедшего. Спустя два века после монголо-татарского нашествия на страницах одной из летописей (Софийского временника, составленного около 1432 г.) Русь была изображена в образе матери, скорбящей о своих сыновьях: «… сыны, сыны русские! Зачем ходили вы перед Господом Богом, сотворившим вас, в похотех сердец ваших? Вижу, как вас отторгают от недр моих, как праведным судом Божиим впадаете в немилостивые руки поганых, вижу иго работы на плечах ваших. Я же без вас, моих чад любимых, остаюсь вдова бедная и бездетная»[85].

Однако современники Батыева нашествия не ведали, что «впадают» на многие годы в «немилостивые руки». Едва схлынули монголо-татары, как на великокняжеский престол во Владимире сел Ярослав Всеволодович, брат убитого в сражении на реке Сить великого князя Юрия. Создалась видимость, что монголо-татары «сошли» с Русской земли навсегда. И хотя людские жертвы были огромны и в руинах лежали крепости и храмы, именуемые в средние века «невестами Христовыми», радость была велика. «Того же лета бысть мирно»[86], — поведал ростовский летописец. А через год враг уже терзал юго-западные русские земли. Но только прошли татары, как и здесь пронеслась весть, что «безбожные» навсегда «сошли суть и земеле руское и возвратися в землю свою»[87].

И хотя татары вскоре вернулись на завоеванные русские земли, мысль о скором избавлении не покидала русских людей. В 1245 г. на церковном соборе в Лионе в речи о пришельцах киевский игумен Петр Акерович провозгласил, что ордынцы по воле неба будут угнетать мир 39 лет, чтобы очистить его мечом так, как когда-то кара Божия очистила его потопом. Учитывая, что Петр Акерович имел сведения о выходе татар на завоевания в 1211 г., их иго, по его версии, должно было пасть через пять лет после этой речи, т. е. в 1250 г.[88] Между тем монголо-татары обосновались надолго. С 1242 г. в городе Сарай — резиденции Батыя и столице складывающегося государства Золотой Орды — начались приемы русских князей. «О, злее зла честь татарская», — вздыхал по этому поводу галицкий летописец[89]. В ставке хана русские князья были вынуждены исполнять чуждые им ритуалы, подолгу выстаивать на коленях во время ханских приемов. Любое, даже самое малейшее неповиновение могло послужить поводом к убийству князя. Только за первое столетие ига в Золотой Орде были убиты более десяти князей[90]. Унизительные и опасные посещения ханской ставки оправдывались современниками стремлением князей защитить и сберечь русскую землю. Сочинитель жития Александра Невского, одного из первых среди русских князей посетившего ханскую ставку, вложил в уста Батыя такие слова, адресованные к герою жития: «… аще хощеши съблюсти землю свою, то приеди поскоро къ мне…»[91]. Выдача князьям ярлыков на владение их собственными землями, начавшаяся около 1242 г.[92], вероятно, сопровождалась регламентацией полномочий князя и его повинностей.

К пятидесятым годам XIII в. итальянский дипломат Плано Карпини относит присылку на Русь баскаков с целью проведения «числа» (переписи населения) для установления размера дани[93]. В 1257 г. был отправлен на Русь родственник великого хана Китата, чтобы организовать перепись с учетом каждого дома — «пишюче домы»[94].

Переписи населения не только разжигали освободительное движение, но и усугубляли противоречия «больших» и «молодших» людей, на плечи которых разным грузом ложились татарские поборы. Особенно острые социальные противоречия были зафиксированы во время проведения «числа» в 1257 и 1259 гг. в Новгороде Великом. Первая попытка послов татарских завершилась неудачей: не захотели новгородцы подвергаться переписи. Вместо этого они поднесли дары ханским переписчикам и «отпустили их с миром»[95]. Во время второго захода численников Новгород «издвоился»: «… творят бояре собе легко, а меншим зло»[96]. Перепись была проведена. Не облагались данью только священнослужители («… толико не чтоша игуменов, черньцов, попов, клирошан, кто зрить на святую Богородицу и на Владыку»[97]), заручившись поддержкой которых, татары надеялись держать Русь в повиновении. Помимо освобождения от налогов церковь получила богатые пожалования, а в Сарае была образована новая православная епископия, которая, по замыслу завоевателей, должна была стать важным инструментом татарской политики на Руси[98]. В обмен на привилегии некоторые представители духовенства проявляли лояльность к Золотой Орде, признавали Русь «ханови и Батыеве» (т. е. верховного хана — императора — и правителя Золотой Орды Батыя). Как писал один из агиографов второй половины XIII в., «не подобает жити не поклонившеся има»[99].

Особые условия, в которые была поставлена Русская церковь, и, одновременно, последовательное угнетение остальной части русского населения повлекли за собой массовый отход прежде всего селян от официальной религии. Мольбы к Всевышнему — «… не предай нас до конца имени Твоего ради…»[100] — как тогда показалось, не были услышаны. Все чаще люди обращались к оставленному было язычеству. Церковь лишалась своих прихожан. Умножилось число колдунов и ведьм, которые пытались править умами растерявшихся людей, «влиять» на урожай и стихийные бедствия. Именно поэтому созванный в 1274 г. Церковный собор, отметивший «разложение нравов», принял так называемое «Мерило праведное» — руководство по управлению церковной организацией и по дальнейшей христианизации населения[101].

Насилие неверных, по религиозным представлениям, должно было завершиться Концом света. Эта мысль, появившаяся после поражения на Калке, получила дальнейшее развитие в семидесятые годы XIII столетия. Возможно, истекшие 39 лет после битвы на Калке, о которых говорил на Лионском соборе Петр Акерович, не завершившиеся Страшным судом, заставили заново отсчитывать годы предполагавшейся гибели человечества. Новой точкой отсчета могла стать Батыева рать, а предполагаемый Конец света тогда бы приходился на 1275 г. Поэтому в первой половине 70-х годов на Руси тщательно собираются сведения о бедствиях не только в родных краях, но и в других странах. С наибольшей полнотой подобные данные содержатся в поучениях владимирского проповедника Серапиона. Здесь и упоминания о гибели Драч-города, который, согласно летописным данным, ушел под воду в 1273 г. в результате землетрясения (до того 4000 лет стоял, замечает Серапион), и сведения о многолетнем неурожае «не токмо в Русь, но в Латене», и известие о «потоплении» 700 людей «в лесах от умножения дождя» и 200 в городе Перемышле[102]. Новая монголо-татарская перепись 70-х годов[103] еще больше усугубила мрачные предчувствия. Печальным заключением происходящему звучат слова Серапиона: «… величество наше смирися; красота наша погыбе…».

Ждать конца или бороться? Далеко не однозначно отвечали современники на этот вопрос даже в самые тяжелые для Руси годы. Непротивленческая позиция была продиктована официальной исторической концепцией средневековья — провиденциализмом (от лат. providentia — провидение). Предопределенность и отсутствие должной связи с реальными историческими событиями были главными отличительными особенностями господствующей концепции.

Между тем жизнь вносила свои коррективы в мертвую догму религиозного непротивленчества. «Брань славна луче ес мира студна…»[104] — с такими словами отправился на свой последний бой владимирский князь Юрий Всеволодович.

В 1252 г. великий князь владимирский Андрей Ярославович отказался служить татарам. Летописец подчеркивает, что решение князя не являлось самостоятельным, а было выработано в «думе» с боярами[105], т. е. являлось коллективным решением. Пожалуй, этот протест можно оценить как первое организованное выступление русских против монголо-татарского ига. Выйдя с войском навстречу Неврюевой рати, Андрей «преудобрен бе благородием и храбростию», потерпел поражение и со словами: «Лутчи ми есть бежати в чюжую землю, неже дружитися и служити татаром», — укрылся от преследования в Швеции. Татары же, «рассунувшись» по всей Русской земле, увели в полон людей «бещисла» и скот. Спустя два года тверской князь Ярослав, последовав примеру Андрея, «остави свою отчину» и ушел без боя с боярами своими в Ладогу и во Псков[106]. Вернувшемуся на родину князю Андрею его брат Александр Невский хотел сразу дать в управление один из самых значительных русских городов — Суздаль, «но не смеяша царя»[107].

При хане Берке, исповедовавшем ислам и вступившем на престол в 1258 г., усилился гнет на покоренных территориях. Появившиеся в русских городах мусульманские откупщики дани «творили великую досаду» местному населению. Начавшиеся в 60-е годы XIII в. в монгольской «империи» внутренние смуты[108], видимо, повлекли за собой присылку сборщиков дани на Русь от разных враждующих сторон, т. е. больше, чем обычно. И не выдержали русичи «лютого томления бесурменьского» и изгнали татар из многих городов. Среди них называются крупнейшие города Северо-Восточной Руси: Ростов, Владимир, Суздаль, Переяславль, Ярославль, Устюг Великий[109]. Организованные «вечами» — органами городского управления — восстания 1262 г. вошли в историю под названием «вечевых». Очагом восстания стал древний Ростов, впоследствии неоднократно поднимавшийся на борьбу с татарским владычеством (в 1289, 1315, 1316, 1320 гг. и др.). Сразу же после восстания 1262 г. в Орду «отмаливать» русских людей от татарской рати поспешил Александр Невский, бывший тогда великим князем. Эта поездка стоила князю Александру жизни: на обратном пути, разболевшийся в Орде, он умер[110]. Быть может, поэтому, рассматривая его смерть как месть ордынцев, в более поздние времена назвали инициатором и организатором «вечевых бунтов» полководца, прославившегося защитой западных рубежей Руси. Именно ему, Александру Невскому, архангелогородский летописец XVI в. приписывает рассылку писем в города с призывом «татар бити»[111]. Впрочем, не исключено, что одновременное проведение вечевых восстаний действительно регулировалось великим князем.

Князья, получавшие из рук татарского хана власть и имевшие перед ним ряд обязательств, далеко не всегда решались на открытый протест. Более того, добиваясь доверия монголо-татарских властей, они неоднократно подавляли волнения соотечественников. Даже вероятный руководитель «вечевых восстаний» Александр Невский, немало сделавший для защиты Руси от внешних врагов, избегая преждевременных антиордынских выступлений, жестоко расправился с бунтарями. Так, было подавлено новгородское восстание 1259 г., направленное против ордынских численников. Своего сына Василия Александр Невский изгнал из Пскова, куда тот бежал из Новгорода, а его дружина по приказу татар была казнена: «… овому носа урезаше, а иному очи вынимаша, кто Василья на зло повел…». Так, по мнению летописца, он «численников татарских укротил и примирил»[112]. Новгородцы надолго запомнили это неистовство князя Александра, удостоив его наряду с почетным прозвищем «Невский» еще одним — «Грозный»[113].

Определенные противоречия, касающиеся выбора методов национально-освободительной борьбы, были обычным явлением для княжеской среды первых десятилетий ига. Весьма показателен в этом отношении конфликт между князьями Святославом Курским и Олегом Рыльским и Воргольским, происшедший в 1283–1284 гг. В отсутствие Олега Святослав в ответ на притеснения ночью расправился с отрядом, возглавляемым двумя татарами и сопровождавшими их русскими слугами. Летописец, стоящий на позициях Олега, не отрицает, что Святослав пытался «сотворить добро», но учинил, как он пишет, «большую пакость» Олегу и себе. В упрек Святославу ставятся методы его расправы с монголо-татарами и их приспешниками, они именуются «разбойничьими», перенятыми у ордынцев. В противовес разбойничьим приемам летописец выдвигает принципы честной борьбы, основанные на традициях воинской этики. Не менее серьезным обвинением в адрес Святослава звучит упрек в нарушении им «крестного целования», согласно которому князья должны были действовать «по единой думе оба»[114]. Не исключено, что речь идет о княжеском договоре, предусматривающем и совместные действия против ордынцев.

В дошедшей до нас договорной грамоте самого конца XIII в. между Новгородом и тверским князем Михаилом Ярославовичем уже четко говорится о союзе в случае «тяготы… от татарина»[115].

Начавшаяся постепенная консолидация сил для защиты от ордынских притеснений свидетельствует о новом уровне национально-освободительной борьбы. Военные союзы, о которых ранее русские князья не помышляли, стали возможны в результате раскола лагеря противника.

В 1266 г. умер первый татарский хан, принявший ислам, Берке, смерть которого древнерусский историк оценил как «ослабу Руси от насилья бесермен»[116]. После его смерти важнейшей политической фигурой в Золотой Орде стал темник (предводитель десятитысячного войска) Ногай. К нему, Ногаю, а не к правившему хану Тедебуге отправляли многие русские князья дань, получая взамен политическую поддержку и в какой-то степени покровительство[117]. К Ногаю «за неправой» советует пойти Олег Рыльский Святославу Курскому[118].

Принцип татарского правления: разделяй и властвуй, — о чем прямо сообщают русские источники, стал использоваться и русскими политическими группировками. Об этом, в частности, говорится в «Повести о Михаиле Тверском»: «Был у поганых обычай и есть до сих пор, вметить вражду между братий князей русских»[119]. Конечно же, появившаяся с конца XIII в. возможность выбора между беспрекословным повиновением и политической интригой давала некоторую «ослабу» русским, позволявшую вести политическую игру с ордынскими властителями, что в какой-то мере облегчало участь русских людей по сравнению с предшествующим периодом.

Безусловно, создававшиеся враждующие между собой княжеские группировки наносили большой урон хозяйству и непосредственным производителям, однако укрупнение сил русских помогало в отдельных случаях сдерживать ордынский натиск. Времена изменились. Уже волен был великий князь Дмитрий (старший сын Александра Невского) не впускать в свою отчину, Переяславскую землю, ханских откупщиков и отправлять дань его сопернику Ногаю[120].

К этому времени относятся и первые военные победы. В 1285 г. с позором изгнан ордынский царевич, пытавшийся «копьем покорить» Переяславскую землю[121], занимавшую стратегически важное положение между Владимирским, Тверским и набирающим силу Московским княжествами. По сообщению летописца, «князь великий Дмитрий Александрович, собрав рать многую, пошел на них, и побежал царевич в Орду». Этот эпизод вполне справедливо расценивается в исторической науке как первое локальное сражение, выигранное в поле русскими у ордынцев[122].

Своевольство великого князя не прошло даром, в 1293 г. на Русь была послана рать Дюденева, названная по имени возглавлявшего ее военачальника (ордынский царевич Дюдень). Страшная картина разорения, вероятно, воскрешала в представлении русских людей того времени поход Батыевой рати. Сходство в описании, упоминание о 14 покоренных городах (так же как в рассказе о событиях 1237–1238 гг.), хотя перечисляются только 11 городов, дают нам основания так предполагать. Пройдя почти всю Северо-Восточную Русь, монголо-татары не решились завершить разгром взятием хорошо укрепленной и готовой к битве Твери[123], в которой укрылось население из других районов.

На княжеском съезде 1296 г. во Владимире сложились две сильные княжеские группировки: с одной стороны выступали Андрей — великий князь Владимирский, Федор Ярославский и Константин Ростовский, с другой — Даниил Московский и Михаил Тверской, которых поддерживали новгородцы и переяславцы[124].

Попытке Андрея Владимирского взять Переяславль силой помешали объединенные войска московского и тверского князей[125]. Передача в 1302 г. Переяславля московскому князю Даниилу по завещанию Ивана Переяславского способствовала закреплению за Москвой значительной густозаселенной территории. Если к этому прибавить отвоеванную в 1301 г. в жестоком бою с рязанцами и монголо-татарами Коломну, а два года спустя — присоединенный Можайск, важнейший западный форпост, нетрудно представить, какие огромные просторы занимало еще недавно второстепенное княжество.

Высокий уровень развития земледелия и ремесел в сочетании с многочисленными торговыми путями, пересекающимися на этих землях, определенная отдаленность от районов постоянных разбойных набегов ордынских отрядов говорили о больших потенциальных возможностях Московского княжества.

Сорок дет тишины

Новый, решающий этап национально-освободительной борьбы русского народа связан с появлением могучей силы, способной сплотить все разоренные земли.

Жестокая борьба за великое княжение в начале XIV в. между Москвой и Тверью, стоившая жизни многим князьям, завершилась возведением на великокняжеский престол Юрия Даниловича Московского. Даже убийство последнего тверским соперником в 1325 г.[128] не смогло изменить исторической ситуации: вскоре в 1328 г.[129] великим князем Владимирским стал брат убитого московского князя Иван Данилович, прозванный позднее Калитой (т. е. мешком для денег или кошелем).

Не раз нацеливались походом на богатое Тверское княжество московские правители. В 1318 г. «бой велик, сеча зла» склонили чашу весов в сторону тверичей[130]. Только богатый откуп в две тысячи серебром, уплаченный тверским князем, остановил в 1321 г. вновь направляемые на Тверь полки Юрия Даниловича[131]. Миновала Тверское княжество и Ахмылова рать (1322), сопровождаемая Калитой, сумевшая «насытится» еще в низовских землях[132]. Половина Ростовской земли стала наградой Калите за «верность» татарам[133]. Не смогли лишить Тверь силы, пришедшие в 1325 г. «татарове должницы»[134]. Московский князь терпеливо дожидался часа, когда можно будет обуздать своего тверского соперника. И такой час настал. В 1327 г. пожаловал в Тверь «посол силен» Чол-Хан[135]. «А не много он судьею сидел, — повествует старая русская песня «Щелкан Дудентьевич». — И вдовы-та бесчестити, красны девицы позорити, надо всеми надругатися, над домами надсмехатися»[136]. И сцепились рати Чол-Хана и тверичей с восходом солнца, и бились целый день. К вечеру Чол-Хан с остатками своего отряда, зажатый со всех сторон, взгромоздился на княжеские сени. Терем был подожжен, и «згоре Щолкан со прочими татары»[137].

Месть монголо-татар была страшной. «Федорчукова рать», состоявшая из пяти темников (десятитысячников), воинства московского и суздальских князей, насчитывавшая порядка 60 тысяч человек, смерчем прошла по тверским владениям. Иван Калита, принявший активное участие в походе на Тверь, сумел сохранить от разгрома другие русские земли. После этих событий Иван Данилович Московский был удостоен титула великого князя Владимирского[138].

Присовокупив к своей отчине земли Владимирского и присоединенного к нему в начале века Костромского княжеств, Иван I объединил под своей властью большую часть территории Северо-Восточной Руси. Немаловажную роль в политическом укреплении Москвы сыграл перенос центра митрополии из Владимира в Москву, осуществленный еще до того, как Иван Калита занял великокняжеский престол[139]. «И бысть всей земли тишина», — записал ростовский летописец[140]. «На 40 лет», — уточнил москвич в конце XIV в. и добавил: «Перестали поганые воевать Русскую землю…»[141]. Но так ли это было?

Умный и тонкий политик Иван Калита старательно избегал столкновений с Ордой, исправно доставляя дань великому хану и чутко прислушиваясь к его требованиям. Такая политика давала московскому правителю довольно широкие полномочия в пределах Владимирского княжества. Посланная ханом под Смоленск «рать Товлубия» была деятельно поддержана войском во главе с Иваном Калитой, во власти которого было освободить от похода князей Константина Суздальского, Константина Ростовского, Ивана Юрьевского и Ивана Друцкого[142]. Под сенью монголо-татарского покровительства великие владимирские князья организовывали самостоятельные походы, имевшие целью объединение всех русских земель под своей властью. Показательным в этом отношении был поход 1340 г. «всех русских князей» на Торжок — важнейший опорный пункт между Тверью и Новгородом. Конечно же, летописец преувеличивал, будто бы в походе участвовали все русские князья. Этой формулой, скорее, он хотел показать общерусское значение данного похода. Весьма примечательно, что помимо возглавлявшего рать великого князя Семена и трех удельных князей в ней находился митрополит «всея Руси» Феогност, «освящавший» воинство на «справедливое дело»[143].

В 1341 г. в связи со смертью Ивана сын Калиты Семен отправился в Орду ставиться на великое княжение. Нетрудно догадаться, с каким опасением отправлялся к «царю» новый претендент. Выждав более месяца после смерти отца, Семен выбрал для выезда 2 мая (по старому стилю), день памяти Бориса и Глеба[144]. Эти князья, причисленные к лику святых, почитались защитниками Руси от внешних врагов. С их помощью, как считалось в то время, была одержана Невская победа 1240 г.[145] «Использовав» через столетие после Невской битвы покровительство Бориса и Глеба, Семен вернулся живым и невредимым.

Начало княжения Семена совпало с очередной смутой в Золотой Орде, в результате которой великим ханом стал Джанибек. Ярый приверженец ислама, он жестоко эксплуатировал население православной Руси. «Выход» (налог) при Джанибеке был наивысшим для русских земель за последние десятилетия, предшествовавшие Куликовской битве[146]. Не случайно в 1380 г. Мамай требовал от Дмитрия Донского дани в увеличенных размерах, такой, какая была при Джанибеке[147]. Желая расширить свои доходы, Джанибек нарушил установленное своими предшественниками правило и вознамерился обложить данью и русскую церковь. «Царь» требовал «полетную», т. е. ежегодную, дань от митрополита Феогноста. Дав Джанибеку «посулу» в 600 рублей[148], митрополит избежал на первый раз тяжелой обязанности. Однако некоторое время спустя из ханских ярлыков исчезает целый ряд традиционных церковных льгот: свобода от дани, освобождение от постоя в церковных домах. Урезается независимость церковного суда[149]. Такого не бывало ни до ни после правления Джанибека. Тем не менее, именуемый в первые годы своего правления «поганым»[150], Джанибек после смерти величался в русских источниках «добрым царем»[151]. Секрет такой метаморфозы не столько в Джанибеке, сколько в его сыне и преемнике Бердибеке. Добиваясь власти, Джанибек убил «только» двух своих братьев[152], в то время как Бердибек расправился со своим отцом и двенадцатью братьями. Кровавая расправа в Орде поразила не только ордынцев. Это событие, судя по летописным записям, вызвало отклик и на Руси[153], затмив тяготы времен Джанибека.

Уже в 40-е годы XIV в. в сознании русских людей появляется мысль о скором освобождении от монголо-татарского ига. Под 1346 г. в летопись вносится статья о казнях «от Бога» на восточную страну, под которой подразумевается Орда с городами Сарай, Бездеж, Орнач (Ургенч) и др. Перечисляя народы, живущие под властью Орды и подверженные «великому мору», летопись первыми называет бессерменов (мусульман)[154], т. е. иноверцев, и татар. Впервые татары из карающей силы в представлении русских людей становятся караемыми.

Залог освобождения современники видели в единстве. В своем завещании Семен написал такие слова: «А по отца нашего благословенью, что нам приказал жити заодин, тако же и аз вам приказываю, своей братьи, жити заодин… А пишу вам се слово того деля, чтобы не перестала память родителей наших и наша, и свеча бы не угасла»[155]. Возможно так, в завуалированной форме, Семен, прозванный Гордым, завещал своим потомкам стремиться к единству и не терять надежды на освобождение.

Самозажжение свечи в кафедральном соборе Москвы перед отъездом митрополита Алексея в Орду в 1357 г. было воспринято русскими людьми как благословение христиан и как символ разгорающейся в Орде «замятии». Благодаря этому доброму знаку Алексей «вборзе» возвратился домой, спасенный «милостию Божиею»[156].

Огонек надежды, затеплившийся в сознании русского человека, разжег освободительные настроения в московских пределах. Уже в 1358 г. княживший после Семена Иван Иванович Красный, отец Дмитрия Донского, не впустил в свою отчину «царева сына», сотворившего немало зла в рязанских землях[157]. Решительный шаг русского князя мог вылиться в серьезный конфликт с Ордой, но помог случай: посол оказался замешанным в крамоле против хана и был убит «повелением царевым»[158], а назревавшая в Волжской Орде смута разразилась…

Спустя два года убийством Бердибека, «испившим ту же чашу, какой напоил отца своего и братию свою»[159], началась поистине «ханская резня». За двадцать лет, от Бердибека до Тохтамыша, в Орде сменилось более 25 ханов[160]. Начавшуюся резню русские современники характеризовали как «попущение гнева Божия» на монголо-татар и милость «смиренным православным христианам»[161]. Начало смуты совпало с вокняжением десятилетнего Дмитрия, сына Ивана Ивановича Красного. Тогда же и русские князья «съперъся о великом княжении», стремясь вырвать из детских рук Дмитрия бразды правления. Однако претендент на великокняжеский престол суздальский князь Дмитрий Константинович очень скоро почувствовал за спиной юного князя могучую силу Московского княжества и влиятельную руку русского митрополита Алексея. Напрасны были старания сына суздальского князя, вынесшего отцу ярлык на великое княжение. Дмитрий Константинович отказался от власти в пользу московского князя Дмитрия Ивановича[162]. Быть может, этот поступок Дмитрия Константиновича и был учтен московским правительством, когда после смерти нижегородского князя возник спор о наследии между его братьями: Дмитрием, который был старшим, и Борисом. В Нижний Новгород, захваченный Борисом с помощью ордынского посла, великий князь и митрополит послали игумена Троице-Сергиева монастыря Сергия Радонежского. Борис отказался от предложения Сергия отправиться в Москву, чтобы там решить его спор с братом. Тогда московский посол использовал крайнюю, по понятиям того времени, меру — затворил все церкви в городе. Великий князь московский дал Дмитрию Константиновичу свои войска для похода на Нижний Новгород[163]. Санкция, примененная Сергием Радонежским, уже встречалась в русской истории. Подобный случай, описанный в Ростовской летописи под 1169 г., безусловно, был известен уроженцу Ростова Сергию: некто Федор, пришедший на епископство в Ростов и желавший подчинить своей воле князя Андрея Боголюбского, во Владимире и «по иным градом и властем многи церкви затвори»[164]. И хотя деятельность епископа Федора окончилась для него печально, примененная им санкция была взята на вооружение Сергием Радонежским спустя двести лет. После принятых великим князем и митрополитом мер Борис помирился с братом и получил взамен Нижнего Новгорода Городец[165]. А Дмитрий Константинович и шестнадцатилетний Дмитрий Московский договорились о свадьбе. «Тое же зимы… — гласит летопись, — женился князь великий Дмитрей Ивановичь у князя Дмитрея у Константиновича у Суждальского, поял за ся дщерь его Овдотью и бысть князю великому свадьба на Коломне»[166].

Вскоре после свадьбы возмужавший Дмитрий Иванович задумал вместе со своим двоюродным братом Владимиром важное политическое мероприятие — строительство каменного московского Кремля. Этой же зимой князья приступили к осуществлению своих планов[167]. Около двух тысяч крестьян и работных людей изо дня в день возводили укрепления[168]. Зимой свозили камень, летом — строили. С опаской глядели политические соперники москвичей — тверичи на поднимавшиеся на глазах стены. Не зря говорили они о планах Дмитрия Ивановича в связи со строительством белокаменных стен и башен Кремля: «… князи русьские начата приводити в свою волю, и который почал не повиноватися их воле, и на тых почали посягати злобою». Поэтому, по мнению тверского летописца, вынужден был князь Михаил Александрович Тверской обращаться за помощью к Литве[169]. Извещенный об этом грандиозном строительстве тестем, тверским князем, Ольгерд Литовский пришел под стены Москвы на следующий год. Три дня стоял он под новою крепостью, жег и грабил окрестности, но взять Москву не смог. Такого зла не было на Руси «аще от татар бывало.

От Федорчуковы рати до Ольгердовы лет 41»[170]. Поход литовского войска под Москву 1368 г. нарушил сорокалетнюю «тишину» в русских землях.