Куликовская битва. Запечатленная память

«О московском взятии от Тохтамыша»

ще не утих плач вдов воинов, погибших на Куликовом поле, когда новый ордынский правитель Тохтамыш начал подготовку очередного похода на Русь. Новые приготовления не имели ничего общего с суетными многократными попытками Мамая заполучить с подвластных земель повышенный «выход». Грандиозное поражение на Дону заставило татарских политиков взглянуть на Русь не только как на источник обогащения, но и как на могучую силу, способную сокрушить уже расшатанную междоусобиями Золотую Орду. Дипломатическая подготовка новой агрессии отличалась особой изощренностью, «злохитрием», по словам летописца[368].

Желая ослабить бдительность русских, Тохтамыш пытался предстать перед ними единомышленником, победившим «своего и их врага». Поэтому татарские послы только что воцарившегося хана сообщают о Тохтамыше как о союзнике Дмитрия Донского в войне против Мамая[369], русские летописи не упоминают о каких-либо притязаниях Тохтамыша. Вполне возможно, что о них не было и речи. Не повезли в Орду «выхода» и русские киличеи, которые одновременно, должно быть, по вызову Тохтамыша, были отправлены к новому хану местными князьями. Тохтамыш был почтен подарками, неопределенно именуемыми в летописях «многыми дары»[370], что было принято в дипломатической практике того времени. Создается впечатление вполне стабилизировавшихся русско-ордынских отношений. Тем не менее татарские послы с опаской отправлялись на Русь, страшась Дмитрия Донского и пренебрегая из-за этого иной раз приказаниями своего «царя». Посланный Тохтамышем к великому князю ордынский царевич Акхоз с дружиной «не дръзнул ити» в Москву, а отправил вместо себя «неких от своих товарищев». Сам же Акхоз, достигнув Нижнего Новгорода, повернул обратно[371]. Возможно, здесь посол получил насторожившие его сведения.

Задача дипломатической игры, затеянной Тохтамышем, — выиграть время, чтобы подготовить платформу для уничтожения военной мощи главного противника Орды, каким предстала Русь после Куликовской битвы. Заметную роль в этой игре предстояло сыграть Нижегородскому княжеству, стратегически важной территории Северо-Восточной Руси. Наиболее приближенное к татарским пределам, княжество контролировало торговый волжский путь, а по Оке и Москве-реке прямой дорогой было связано со столицей великого княжества Владимирского — Москвой.

Сбор войска Тохтамыш проводил втайне, «не дадяши перед собою вести, да не услышан будет на Русской земли приход его»[372]. На территории Волжской Болгарии была блокирована Волга, и все корабли русских купцов захватывались, а сами купцы убивались — «дабы не было вести на Русь»[373]. В это время, переправившись через Волгу, Тохтамыш стремительно шел к русским рубежам. Настолько стремительно, что нижегородские князья, получившие известие о походе Тохтамыша, едва его настигли близ рязанских земель[374]. Не исключено, что привлечение ордынцами нижегородских правителей в свои ряды преследовало цель еще более поколебать единство русских князей. Не выступил против Тохтамыша и рязанский князь Олег. Предотвращая разорение своих земель, он вышел навстречу татарскому войску, чтобы вывести татар к окским бродам, минуя рязанские пределы[375]. Конечно же, не мог предполагать Олег, что на обратном пути за эту его услугу Тохтамыш отплатит жестоким разорением рязанских владений («… взят всю Рязаньскую землю и огнем пожже и люди посече, а полон поведе в Орду множество безчисленое»)[376].

При всей стремительности Тохтамышева прихода 1382 г. на Русь, нельзя сказать, что нашествие было внезапным. Дмитрий Донской вовремя получил сведения от своих «доброхотов», живущих в Орде. И отчасти собравшиеся силы уже вышли из Москвы, «хотя противу татар». Однако противоречия князей сорвали выступление[377]. Думается, не последнюю роль в этом сыграли самостоятельные сношения княжеств с Ордой, когда князья отправляли к новому хану «кыиждо своих киличеев». Именно этого опасались не одно десятилетие князья великие, с тарательно включая в каждую договорную грамоту слова: «А Орда управливати и знати мне, великому князю. А тебе [удельному князю] Орды не знати»[378].

Несмотря на «розмыслие» князей, Дмитрий Донской не потерял надежды собрать войско и дать отпор нашествию ордынцев. Лицемерно звучат голоса некоторых летописцев о бегстве и нежелании Дмитрия встать против «царя»[379]. На самом деле путь князя лежал на Переяславль, Ростов, Ярославль и Кострому, где он рассчитывал пополнить ряды своего войска, чтобы затем преградить Тохтамышу путь к Москве, где вместе со всеми дожидались его возвращения жена и дети. Правда, вскоре после отъезда Дмитрия Донского митрополит вместе с княжеской семьей покинул город. Сделано это было без санкции Дмитрия Ивановича, так как за этот самовольный побег из города Киприан «отлучен» от Москвы[380], куда сумел вернуться только в 1390 г. уже после смерти великого князя.

Переправившись через Оку, должно быть, в районе Сенькина Перелаза, где находились удобные броды, Тохтамыш отклонился в сторону Серпухова. При всей спешке Тохтамыш не мог оставить у себя в тылу столь значительную великокняжескую крепость: Серпухов был сожжен. Потеряв на этой операции не менее двух дней, Тохтамыш устремился к Москве.

Москва по тем временам была самой могучей на Руси крепостью. Поставленная за пятнадцать лет до вторжения на Русь Тохтамыша, она символизировала собой начало активной антиордынской политики. И на этот раз город был готов к отражению осады. В крепость собралось все окрестное население, а на ее стенах находились самые разнообразные виды оружия. О серьезных намерениях осажденных свидетельствовали снесенные в Кремль со всех окрестностей книги и другие ценности.

Три дня безуспешно штурмовали татары московские укрепления. В полном бессилии махали они «на град голыми саблями своими». Ничего не дала и перестрелка. Несмотря на искусство татарских стрелков из лука, москвичи использовали все многообразие метательных средств, среди которых были самострелы и тюфяки, известные как противопехотное оружие. Не удалась попытка татар взять крепость приступом. Крутой кипяток, которым поливали осажденные ползущих по лестницам татар, «остужал» пыл атакующих. И тогда в ход пошло «злохитрие» — качество, которым летописные повести наделяют Тохтамыша. Пообещав москвичам «мир и любовь», Тохтамыш вызвал из града для переговоров воеводу Остея, приглашенного вечем для руководства обороной[381]. Можно предположить, что посмотреть на акт подписания мира собрались много москвичей, некоторые покинули свои боевые посты на крепостных стенах. Не сразу поверили осажденные «царским» речам, но крестное целование, данное суздальскими князьями — братьями великой княгини Евдокии, жены Дмитрия Донского, сыграло свою роль. Навстречу татарскому посольству — князьям ордынским, «большим» татарам и двум князьям суздальским — вышел из городских ворот Остей. Тут же у городских ворот русское посольство было расстреляно. В открытые ворота хлынули татарские воины, а на покинутые защитниками участки стен уже карабкались враги. Город пал[382].

Разгром столицы вызвал у современников тягостное сравнение с разорением Рязани Батыем. «Изменися доброта его и отъиде слава его…»[383] — писал о стольном граде московский летописец, теми же с ловами оценивая нанесенный ему ущерб, какими в 1237 г. оценивалось в летописи разорение Старой Рязани Батыем.

Тохтамыш не ограничился разорением Москвы. Огромное войско было разделено на три отряда, один из которых направился в сторону Дмитрова, другой к прежней столице — Владимиру, третий на запад. Участь Москвы разделили Дмитров, Переяславль, Владимир, Юрьев, Можайск, Звенигород и другие города[384]. Казалось, ничто не сможет остановить смерч татарского нашествия, но близ Волока западный отряд татар потерпел сокрушительное поражение от русских войск под предводительством Владимира Андреевича Храброго[385]. Устюжский летописный свод называет потери ордынского отряда — шесть тысяч[386]. Кроме этого, «иных живы поимаша, а инии побегоша…»[387]. Большое количество убитых, упоминание о пленных и бежавших заставляет думать, что разбитое войско насчитывало порядка 30 тысяч человек и более. Над остальными разрозненными силами Тохтамыша нависла такая же угроза, тем более что из северо-восточных краев в любое время мог выступить с собранным воинством великий князь. На первый взгляд, не совсем понятно, каким образом Владимир Андреевич оказался в районе Волока. Почему возглавляемый им отряд не прикрывал направление, в котором удалился Дмитрий Донской? Может быть, Владимир бежал сюда, спасаясь от татарского «изгона»? Но тогда откуда же у него столь сильная рать? Летопись проясняет картину: Владимир Андреевич не пришел сюда с готовой ратью, а «собрал вой многы…»[388]. Отсюда следует, что серпуховской князь отправился в западно-русские земли с той же миссией, с какой Дмитрий Иванович двинулся на северо-восток: собирать войско для отражения нашествия. Однако сроки продвижения Тохтамыша явно опережали возможности русских князей по сбору войска.

Услышав о поражении под Волоком, великий хан, «чая на себя наезда», со свойственной ему скоростью «отъиде». На обратном пути предусмотрительный Тохтамыш взял Коломну[389], которая наряду с Серпуховым должна была «запирать» южные «ворота на Русь».

Таким образом, поход Тохтамыша сильно ослабил границы московских владений, разгромив Серпухов и Коломну и внеся раздор в отношения между русскими князьями. И хотя многие города лежали в руинах, значительная часть московского войска была сохранена. Русь оставалась большой силой, способной продолжать борьбу за национальное освобождение.

От нашествия до нашествия

Задачи активной обороны от золотоордынского насилия, выдвинутые эпохой Куликовской битвы, требовали укрепления южных и юго-восточных рубежей Руси. Не случайно главные политические устремления Москвы были обращены в сторону Нижнего Новгорода и Рязани. Немаловажная роль отводилась оборонительной линии на Оке, главными «крепостными башнями» которой были города Коломна и Серпухов. Однако уже после событий 1377 г. на реке Пьяна из пунктов стратегической обороны выпал Нижний Новгород. Зато значительно укрепился южный участок оборонительного пояса. В Серпухове была построена новая крепость, а сам город и окрестные места густо заселены на льготных условиях переселенцами[390].

Еще больше укрепились южные рубежи в результате Куликовской победы, когда в рязанском стольном граде, согласно «Сказанию о Мамаевом побоище», вместо бежавшего из Рязани Олега был посажен великокняжеский наместник[391]. Но слишком прочно сидел в своей вотчине Олег Рязанский. Спустя год мы снова видим его единовластным правителем Рязанского княжества.

Казалось, нашествие Тохтамыша окончательно перечеркнуло достижения многолетнего этапа освободительной борьбы, который венчала битва на Дону: уничтожена оборонительная линия по Оке, из союзника в противника превратилось Нижегородское княжество, мертвый город, «населенный» 12 тысячами трупов, встретил возвратившегося в Москву Дмитрия Донского[392]. Гнев охватил великого князя «на князя Дьмитрея, на тестя своего на Константиновича Суздальскаго и на его детей, и на князя Олга Рязанкаго», — писал архангелогородский летописец[393]. Но это была не злоба разоренного князя, а гнев всемогущего правителя. «Не по мнозех пакы днех» на владения Олега Рязанского уже шло московское войско. Олег бежал, а земля его была покорена «до остатка…». «Пуще бысть ему и татарьскые рати», — поучает московская летопись[394].

Той же осенью жизнь в Москве стала налаживаться, возвратилась бежавшая часть населения, и великий князь велел «дворы ставити и город делати»[395]. Строительство новых укреплений производилось несмотря на то, что в Москву с предложением о заключении мира явился Тохтамышев посол Карач. Дмитрий Донской не поверил «лети татарской»[396]. Восстановленная Москва продолжала свою политику по укреплению русских границ и консолидации антитатарских сил.

Не сразу удалось преодолеть последствия «тохтамышевой смуты». В надежде использовать свой шанс встрепенулись другие враги московской политики. В 1383 г., после семилетнего перерыва вновь захотел тверской князь Михаил Александрович занять Владимирский великокняжеский стол. Возможно, не без благословения митрополита Киприана, пережидавшего в Твери нашествие Тохтамыша, собрался он в Орду за ханским ярлыком. Но даже в эту тяжелую для Руси осень «не прямицами, а околицею, и не путьмя, опасаясь и таясь великого князя» пробирались в Орду Михаил Тверской с сыном[397]. Но обладавший реальной властью в великом княжестве Владимирском Дмитрий Донской не снизошел до того, чтобы «тягаться» о полномочиях с тверским князем. Весной, вероятно, по вызову хана, Дмитрий Иванович «в свое место» послал «своего старейшаго» сына Василия — «двенадесятилетнего» мальчика, который в московской княжеской иерархии того времени признавался «братом» (т. е. равным) Михаилу Александровичу Тверскому. На сей раз попытка тверича «не по отчине» завладеть Владимирским престолом не удалась. Оставив в Орде заложником своего сына, Михаил Александрович с «пожалованием и с честью» отправился восвояси. На три года вынужден был задержаться в ханской ставке и Василий[398].

Не угомонился и рязанский князь, стремящийся к проведению самостоятельной независимой политики. Желая власти и надеясь свести счеты с Московским князем, Олег «Суровейший», как его называют летописи, в 1385 г. захватил Коломну и «злата и сребра и товара всякого наимався»[399]. Удар этот был особенно ощутим, ибо незадолго до Коломенского взятия на Московское княжество тяжким бременем легла «дань велиа… всякому без отдатка, с всякие деревни по полтине; тогда же и златом даваше в Орду»[400]. Ответная московская рать под началом Владимира Андреевича Храброго встретила ожесточенное сопротивление рязанцев. Кровопролитная война, стоившая жизни «бояр многих московских и лутчих мужей новгородских [имеется в виду Нижний Новгород] и переславьских»[401], завершилась в конечном счете «вечным миром». Главой посольства, заключившего мир с Олегом, был один из вдохновителей Куликовской битвы Сергий Радонежский. «Преже бо того мнози ездили к нему, и не възмогоша утолити его», — замечает летописец. На сей раз под влиянием «тихих» речей «о ползи души, и о мире, и о любви, князь велики же Олег преложи сверепьство свое на кротость…»[402]. Вероятно, тогда же состоялась договоренность о скреплении мира между Москвой и Рязанью брачным союзом князя Федора Ольговича и дочери Дмитрия Ивановича Софии. Во всяком случае, их свадьба состоялась на следующий год[403]. Заключение мира с Рязанским княжеством в известной степени обезопасило южную границу Московского княжества, сделав ее защиту общерусским делом.

Значительный вред наносила северо-восточным русским землям новгородская вольница. Едва ли не самый главный Волжский торговый путь находился под полным контролем новгородских ушкуйников. Бывалые воины на быстроходных ушкуях (лодках) легко овладевали купеческими судами, неожиданно захватывали города, нанося непоправимые удары их платежеспособности. Грандиозный поход 1386 г. на Новгород войска, собранного из 28 городов, стал ответом московского правительства на разбойничьи действия ушкуйников на Волге, на разорение Костромы и Нижнего Новгорода. Но до военного столкновения дело не дошло. Многочисленные попытки новгородцев примириться с великим князем, наконец, достигли цели. Приняв московские условия, Новгород уплатил за свои «вины» очень большую по тем временам сумму — восемь тысяч рублей[404].

Борьба Москвы с ушкуйничеством находила самое горячее сочувствие со стороны ремесленно-торгового населения волжских городов, которые больше всех страдали от постоянных разбоев новгородских налетчиков. Тем самым новгородский поход великого князя еще больше утверждал авторитет московской политики в районе Поволжья. К влиянию в этом регионе, ключевое место в котором занимал Нижний Новгород, давно стремилось московское правительство. Еще в середине 60-х годов митрополит Алексей берет в свое личное управление нижегородскую епископию, а в 70-е годы заново отстраивает в Нижнем Новгороде Благовещенский монастырь, стремясь превратить его в местный центр идеологического воздействия Москвы[405]. Немало было сделано в этом направлении в период подготовки решающей схватки с Золотой Ордой: сведен с престола неугодный Дмитрию Ивановичу князь Борис, началось строительство нижегородского кремля, великокняжеские рати ограждали территорию княжества от татарских вторжений. Временные неудачи не перечеркнули устремлений московской политики в районе Среднего Поволжья, а лишь отодвинули на некоторый срок их реализацию. Очередную попытку утвердить свое влияние в средневолжских княжествах можно отнести к 1383 г., когда в митрополиты выдвинулся нижегородский епископ Дионисий. Только что вернувшийся из Царьграда в сане архиепископа Дионисий, обладал сильным влиянием в своем регионе и сферах своей церковной деятельности. Достаточно напомнить, что нижегородский владыка был инициатором избиения дружины татарского посла Сарайки в 1374 г., он же спустя четыре года стал главой оппозиции против выдвижения на митрополичий престол Митяя, а затем в том же году сам вопреки желанию великого князя «побежал» в Царьград ставиться на русскую митрополию. Жажда карьеры Дионисия была наконец-то утолена в 1383 г.[406] Дмитрием Донским, у которого с утверждением нового митрополита были связаны свои планы, среди которых, вероятно, заметное место занимало стремление самому утвердиться в Среднем Поволжье. Трудно сказать, во что бы вылилась планируемая акция, если бы на обратном пути новоиспеченного митрополита не задержал киевский князь Владимир Ольгердович. Через некоторое время здесь же в Киеве Дионисий умер[407].

Со смертью тестя Дмитрия Донского, нижегородского князя Дмитрия Константиновича, последовавшей в 1383 г.[408], позиция Москвы в данном регионе еще более ослабла. Нижегородским князем стал давний противник Московского княжества Борис Константинович Городецкий. Это его в 1365 г. свела с нижегородского стола московская администрация. Смерть самого Дмитрия Донского отодвинула решение «нижегородской проблемы» еще на несколько лет.

Между тем даже в те годы, когда, казалось, обстоятельства не благоприятствовали утверждению московского влияния в средневолжских землях, идеологическая обработка нижегородского населения продолжалась. Целенаправленная антитатарская политика Дмитрия Донского и борьба с ушкуйниками гарантировали хорошие перспективы развития Нижегородского края. Общественное мнение оказалось достаточно подготовленным к последовавшему в 1392 г. присоединению нижегородских земель к великому княжеству Владимирскому.

Почувствовав, что вопрос о присоединении окраинных юго-восточных земель уже назрел, Василий Дмитриевич собрал значительные денежные средства и в июле 1392 г. отправился к Тохтамышу.

Конечно же, не только «серебро многое и дары великыи» склонили Тохтамыша к решению передать Среднее Поволжье в руки великого князя. Неспособность хана покончить с разбоями ушкуйников, которые грабили и татарских купцов, а также разоряли ордынские поселения, вынудили Тохтамыша переложить эту миссию на плечи московского князя. Получив ярлык на Нижний Новгород и Городец, Василий Дмитриевич пошел ратью в поволжские земли реализовывать полученные права. Однако военного столкновения с нижегородским князем не случилось: горожане и большинство бояр не поддержали своего бывшего правителя. Сторонники Бориса Константиновича были разосланы по разным городам, а нижегородским княжеством начал управлять московский наместник[409]. Так Среднее Поволжье стало частью складывающегося Русского государства.

Стремление великого князя к укреплению юго-восточных рубежей за счет присоединения к Москве только средневолжских земель вряд ли могло в достаточной мере решить проблему обороны этого региона. Между ставшей союзной Рязанской землей и вновь приобретенным Нижегородским княжеством могла оказаться большая брешь. Эту территорию занимало враждебное Муромское княжество и Мещера. Поэтому одновременно с ярлыками на Городец и Нижний Новгород Василий I приобрел право на обладание Муромской землей, Мещерой, а также Тарусой, земли которой вплотную подходили к городу Серпухов. При этом летописец особо подчеркивает, что Василий Дмитриевич получил многу честь от царя, прием и дары, каких не удостаивался ни один из великих князей «ни у которого царя»[410].

Значение присоединения всех этих земель трудно переоценить. В результате одержанных политических побед река Москва превратилась в важнейший торговый путь. Почти на всем протяжении Оки, от устья Москва-реки до Волги, главный речной путь проходил по землям, ставшим собственностью Русского государства, и только незначительный участок Оки протекал по владениям Олега Рязанского, отношения с которым были скреплены «вечным миром». Волга связывала Русь с северными землями и с Востоком. По ней проходил один из главных путей в Византию и другие средиземноморские страны. Вряд ли будет преувеличением сказать, что заново обретенный торговый путь имел для своего времени столь же важное значение, какое в эпоху Петра I приобрел выход к морю. Но не путь из Москвы в иные страны был главным достижением рассматриваемого периода. Союзная Рязань и присоединенные к Москве земли мощной оборонительной дугой прикрывали центральные густонаселенные районы Русского государства от ордынских налетчиков. Усиление Руси на данном историческом отрезке способствовало дальнейшему успешному проведению национально-освободительной борьбы.

Тохтамышево нашествие оказалось не в силах перечеркнуть стремление русского народа к ликвидации золотоордынского ига. Московская Русь смогла быстро залечить раны. Достижения и идеи Куликовской победы не погибли. Они стали основой для дальнейших больших побед.

Несостоявшаяся рать

Усиление Северо-Восточной Руси в 80–90-е годы XIV столетия не могло оставить равнодушными ордынских правителей. Уже в 1383 г. почти одновременно с послом Тохтамыша Карачем, явившимся в Москву с мирной миссией, «з добрыми речми и с пожалованием», во Владимир нагрянул «посол лют»[411] Адаш, разоривший древнюю столицу Северо-Восточной Руси. Не прекратились «изгоны» и в последующие годы. Чаще других опустошались окраинные рязанские земли. Почти ежегодно (в 1387, 1389, 1391, 1392 гг.) лихие татарские отряды обагряли кровью сожженные города и села Рязанского княжества[412]. Правда, уже в 1394 г. Олег Рязанский сумел перехватить пришедший «изгоном» отряд и разгромил его[413].

Подвергалась разорению и нижегородская «украина». В 1399 г. ордынская тысяча царевича Ентяка вероломством захватила и разграбила Нижний Новгород: прекратив неудавшуюся осаду, татары заключили мир и «по своей вере дали правду» никого не трогать[414], после чего началась расправа с горожанами. Не военная сила, а обман и внезапность стали главным оружием этих немноголюдных татарских отрядов. Действовали они в пограничных районах, что не представляло серьезной угрозы для своего государства.

После разорения Москвы Тохтамышем в русских летописях уделяется большое внимание передвижениям и военным действиям хана Золотой Орды и его противников. Самым могущественным из них был, безусловно, среднеазиатский правитель Тимур, или, как его называли на Руси, Темир-Аксак.

Еще в конце 80-х годов на Руси услышали его имя. Этот доселе неизвестный русским эмир Темир сумел захватить у всемогущего хана Тохтамыша город Арнач (Ургенч)[415]. И в дальнейшем победоносные походы Тимура против Золотой Орды в 1391 и 1394 г. (в русских летописях под 1392 и 1393 гг.)[416] оставались в поле зрения летописцев. Особый интерес представляют обстоятельства, связанные с битвой 1391 г. на реке Кундурча. Здесь при построении своих войск Тимур, подобно Дмитрию Донскому, оставил в резерве один корпус, который и решил исход битвы. Как считает М. Г. Сафаргалиев, «заслуга Тимура заключается только в том, что он учел уроки Куликовской битвы, забытые совсем Тохтамышем»[417].

Начало похода Тимура на Тохтамыша (1394–1395) совпало с энергичными мерами великого князя по укреплению русской столицы. Можно предположить, что это грандиозное мероприятие проводилось по строгому фортификационному плану. Только этим можно объяснить тот факт, что ров не обходил встречающиеся на пути здания, а все сметал на своем пути:«… много бысть убытка людем, понеже поперек дворов копаша и много хором розметаша…». Ров, глубиной в «человека стояча», начали копать от Кучкова поля (к северу от Кремля), должно быть, от Неглинки, намереваясь другой его конец «учинити в Москву реку»[418]. Кремль ограждался еще одной оборонительной линией, включающей в себя большую часть посада, иначе говоря, почти всю городскую территорию того времени.

Трудно сказать, было ли тогда известно в Москве о намерении Темир-Аксака идти на Русь или развитие событий на юго-востоке наводило на эту мысль. Во всяком случае, после поражения Тохтамыша в 1394 г. Тимур становился наиболее сильным и опасным врагом Руси.

В начале августа 1395 г. Темир-Аксак с «тмочисленыа воа своа», собранными со всех подвластных территорий, появился на южных окраинах Рязанского княжества. Но в Москве о приближении азиатского эмира уже знали. Четко сработала испытанная годами система оповещения. Поселенные в дальних краях сторонники великого князя вовремя известили Русь о предстоящей рати. Защищать город остался герой Куликовской битвы Владимир Андреевич Храбрый. Тем не менее чувство большой тревоги охватило москвичей, «люди же во мнозе тузе и печали суще…». Остались недостроенными новые укрепления, а за стены Кремля собралось все окрестное население — «мали и велицы», т. е. и бедные, и богатые. В Москву из Владимира срочно была затребована главная святыня русских земель — знаменитая чудотворная икона Владимирской Богоматери. Одновременно, быстро собрав «воя многы», великий князь Василий Дмитриевич направился к Коломне, у стен которой стал он дожидаться вестей от легких «сторож», следивших за продвижением войска Темир-Аксака. Используя опыт наблюдения за Мамаем в 1380 г., пятнадцать лет спустя, в преддверии ожидаемого вторжения Тимура, была налажена чуть ли не ежедневная доставка сведений о противнике — «… по вся же дни частым вестем приходящим».

Взяв и разорив Елец, центр небольшого княжества, находящийся в какой-то сотне верст от Куликова поля, как раз на пути бегства остатков Мамаева воинства, Тимур вдруг остановился. Две недели «стоящу на едином месте» в районе речки Быстрая Сосна, он неожиданно повернул восвояси[419].

Казалось бы, так ничего и не произошло, готовившаяся рать не состоялась. Однако эта реальная угроза оставила заметный след в общественной мысли того времени. Неожиданный уход многотысячного иноземного войска русские поспешили зачислить в свой актив, объяснив его тем, что Тимур «воиньства, от Руси грядуща убояся»[420]. В соответствии с другой версией возвращение Тимура в родные края объяснялось чудом, происшедшим благодаря иконе Владимирской Богоматери, принесенной в Москву как раз в день его отступления[421]. И хотя вторжение так и не произошло, в Москве в память о тревоге 1395 г. осталось два интересных памятника: ансамбль Сретенского монастыря, основанный на месте встречи иконы Владимирской Богоматери[422], и написанная в том же году, вероятнее всего, Андреем Рублевым большая копия чудотворной иконы — замечательное произведение искусства эпохи Куликовской битвы[423]. Несостоявшаяся рать была приравнена к победе и вызывала у современников аналогии с великой победой на Куликовом поле.

Вполне понятно сравнение огромного войска Тимура и его желания военной силой покорить русские земли с не менее многочисленным воинством Мамая, преследовавшим те же цели. Несбывшиеся желания самых могучих в те годы степных правителей и дали пишу для этих аналогий. И Мамай и Тимур необоснованно мнили себя «вторыми Батыями» и стремились к искоренению христианства. Поэтому оба предводителя вражеских ратей наделяются в русской литературной традиции качествами известных гонителей-мучителей христиан: Навуходоносора, Юлиана, Максимилиана и др. Как и в 1380 г., русские противопоставили Тимуру горячее стремление отстоять свою независимость. Так можно расценить интенсивное строительство дополнительных укреплений вокруг Москвы, а также своевременный сбор рати и ее выступление навстречу врагу. Под 1395 г. в летописях уже не говорится о предательских или несогласованных действиях русских князей, как это бывало ранее. В момент угрозы похода Тимура на Русь не стоял вопрос о мирном решении конфликта, как накануне Куликовской битвы. Не ездили русские киличеи в ставку к Темир-Аксаку и не предлагали ему богатых даров за отказ от вторжения. Мощь, которую обрела Русь к концу XIV столетия, была рождена на Куликовом поле. Здесь в бескомпромиссной схватке с врагом была доказана сила единства, ставшего основой всех побед.

Между тем «Повесть о Темир-Аксаке» называет главным препятствием на пути среднеазиатского полководца не возросшую силу Московского княжества, хотя такое мнение как бы подразумевается. Автор «Повести…» словно возражает невидимому оппоненту: «… не наши воеводы прогнаша царя», «… не мы бо их гонихом, но Бог…». Не только христианская теология склонила автора к подобному объяснению бегства Тимура. Вполне конкретные лица претендовали на роль победителей. Одним из главных героев «Повесть…» называет митрополита Киприана. Идея обратиться за помощью к Богоматери, вызвать из бывшего стольного града Владимира знаменитую икону Владимирской Богоматери приписывается главным образом ему[424]. По версии других редакций «Повести…», инициатором перенесения иконы в Москву был сам Василий Дмитриевич[425]. Третья версия называет двух «героев»: Василия I и Киприана[426]. Иногда среди героев оказываются и братья великого князя[427], в совете с которыми будто бы рождалось упомянутое решение. Автором последней точки зрения, возможно, был сторонник Юрия Звенигородского, претендовавшего во второй четверти XV в. на великокняжеский престол.

Обращение к Богоматери с мольбой о защите должно было, по представлениям того времени, избавить Русь от «казней Божьих». Вынос иконы из Владимира был приурочен к празднику Успения Богородицы. Наиболее вероятно, что в этот же день за пятнадцать лет до этого выходил из Москвы на битву Дмитрий Донской.

Вполне возможно, что отказ Тимура от вторжения в Московские пределы рассматривался современниками как своеобразное возмездие за разорение Руси Тохтамышем. Во всяком случае, Свод 1479 г., как и некоторые другие летописные своды XV в., подчеркивает в строках, сообщающих о приходе Тимура на окраинные русские земли,«… в третье на десять лето по тотарщине»[428]. Отступил Тимур в тот самый день — 26 августа, когда Тохтамыш взял Москву.

Интересно, что зачастую летописное повествование о Темир Аксаке завершается известием о том, что 26 августа 1395 г. греческий царь Мануил «с грекы и с фрязи» прогнал турок от Царьграда. Безусловно, эта подборка материала об изгнании иноверцев двумя православными народами, тем более в один и тот же день, не является случайной. Здесь в концентрированной форме нашла отражение мысль об общности борьбы Византии и Руси за свою независимость. Указание на то, что враги были изгнаны в один и тот же день, как бы извещает о «благодати Божьей», сошедшей 26 августа на православные страны[429]. Такая расшифровка летописной подборки вполне соответствует средневековому миропониманию.

Идея совместной борьбы православных народов за свою независимость находит подтверждение и в других памятниках рассматриваемого времени, в частности в «Сказании о Вавилоне граде». В «Сказании…», возникшем в конце XIV — начале XV в., идет речь о розыске тремя отроками — греком, абхазцем и русским — царских регалий. Главной мыслью произведения можно признать «общность интересов трех православных стран в борьбе против иноземных захватчиков: против монголо-татарского ига, турецкой агрессии, завоеваний Тимура»[430]. Но если лидером в этой борьбе «Сказание о Вавилоне граде» подразумевает Византию, то русские летописи ведущей страной в национально-освободительном движении считают Русь. Да и вряд ли можно было считать иначе в то время, когда кольцо блокады все туже стягивалось вокруг Константинополя. Русь, находившаяся на подъеме, не оставила Византию в беде. Два года спустя после попытки Тимура вторгнуться в русские земли в Византию было послано много «милостыни, оскудения их ради». Как призыв к решительным действиям можно истолковать тот факт, что русское посольство возглавил один из героев Куликовской битвы чернец Родион (до пострижения Андрей Ослябя), «еже был боярин Любутьскый»[431], принявший постриг в Троице-Сергиевом монастыре, вероятно, в середине 90-х годов XIV в.

Усиление политической активности Руси — прямое следствие ее стремления освободиться от ордынской зависимости и утвердить собственную значимость. Это стремление ощущается в заинтересованном внимании русских летописцев к событиям международной жизни, желании оказать помощь другим христианским народам, терпящим бедствие, в решимости не пустить врага на свою землю. Показательной в этом отношении является и попытка русской общественной мысли представить отказ Тимура от вторжения на Русь как нежелание столкнуться с более сильным противником. Между тем у Тимура были и иные, не менее веские причины не вступать в конфликт с московским князем, и об этом очень скоро стало известно русским. Буквально через несколько дней после отхода Тимур столкнулся с войском хана Тохтамыша. Это сражение неподалеку от московских пределов было воспринято как внутренняя распря татарских «великих князей»: «… и бысть им бой на реце на Волзе межи собою, и паде их много князей и татар на том бою…» — записал летописец. И думается, не без удовлетворения добавил дату, ставшую для русских после Куликовской битвы знаменательной: «… сентября в 8 день»[432].

Вероломство «союзников»

Разгром Тохтамыша Тимуром в 1395 г. рельефно отразил неспособность золотоордынских правителей успешно совмещать междоусобия с агрессивной внешней политикой, в том числе с удержанием в повиновении обширнейших русских земель. Даже в самые тяжелые для Орды периоды Русь отвлекала на себя немалые силы, что порой оказывало решающее воздействие на судьбу степных правителей и их державы. После поражения Тохтамыша от Тимура с татарскими ханами на Руси практически перестали считаться. На страницах русских летописей все реже появляются сообщения о татарских посольствах и на долгое время исчезает информация о великокняжеских киличеях, отправляющихся в Орду. Московский князь все реже и реже переправляет в ханскую ставку «полетную дань».

Отражение впечатляющих успехов Руси, достигнутых к началу XV столетия в национально-освободительной борьбе, можно увидеть в грамоте главы татарского войска и фактического правителя Орды Едигея к великому князю Василию Дмитриевичу, включенной в «Повесть о нашествии Едигея» и помещенной в некоторых летописных сводах под 1409 г.: «… преже сего улус [речь идет о Руси] был царев и державу дръжал, и пошлины и послов царевыъ чтили, и гостей дръжали без истомы и без обиды», — писал Едигей. За подтверждением сказанного татарский «великий князь» призывал обратиться к старцам, «како ся деяло преже сего». Этот призыв прибегнуть к старикам за воссозданием картины былого явно подчеркивает стремление Едигея увести Русь к временам, предшествовавшим Куликовской битве. Предводитель Золотой Орды вполне определенно говорит об утрате татарского влияния на Руси: «А Темир-Кутлуй сел на царстве, а ты улусу государь учинился, и от тех мест у царя еси во Орде не бывал, царя еси во очи не видал, ни князей, ни старейших бояр, ни менших, ни иного еси никого не присылывал, ни сына, ни брата, ни с которым словом не посылывал. И потом Шадибек осмь лет царствовал, и у того еси такоже не бывал и никого еси ни с которым же словом не посылал. И Шадибеково царство такоже ся минуло, и ныне царь Булат-Салтан сел на царстве и уже третей год царствует, такоже еси ни сам не бывал, ни сына, ни брата, ни старейшаго боярина не присылывал». Сам же Едигей тоже не бывал на Руси до 1409 г.: «И мы преже сего улуса твоего сами своима очима не видали, толко есмя слухом слыхали»[433].

Конечно же, не сами по себе взаимные посещения заботили золотоордынскую администрацию. Правителям Орды нужны были рычаги давления на Русь, которая все больше и больше выходила из-под контроля. Небольшие летучие отряды не могли решить возникшей проблемы. Ничтожны были надежды ордынцев и на многочисленные рати против Москвы. Об этих приготовлениях в Москве узнавали задолго и успевали подготовиться к достойному отпору. Нужен был иной путь, чтобы вновь ослабить Русь и продиктовать ей свою волю.

Политическая ситуация, сложившаяся в Орде после изгнания потерпевшего поражение Тохтамыша, вывела на первое место эмира Ногайской Орды Едигея. Но и Тохтамыш не сложил оружия. Поселившись в Среднем Поднепровье на территории, подвластной Витовту, он вошел с ним в тайный сговор. Отголоски их договора слышны на страницах русских летописей. «Аз тя посажу в Орде на царство, а ты мя посадишь на княженьи на великом в Москве», — поставил условие Витовт[434]. Несколько утрированное замечание летописи о стремлении Витовта обменять золотоордынский престол на московский, в целом, верно отражает главное направление его внешней политики. Особенно подробно политическая программа Витовта-Тохтамыша представлена в Хронографе и Никоновской летописи. В последней, в частности, утверждалось, что Тохтамыш должен был стать царем «на Кафе и на Озове, и на Крыму, и на Азтаркани, и на Заяицкой Орде, и на всем Приморий, и на Казани». В свою очередь, Витовт, кроме Литвы, должен был обладать «Северщиною, Великим Новым городом и Псковом, и Немцы, всеми великими княжениями Русскими»[435]. Есть все основания считать, что Тохтамыш даже успел выписать Витовту ярлык на перечисленные владения[436].

Возникшему союзу суждена была недолгая жизнь. Грандиозная битва, происшедшая 12 августа 1399 г. на берегах реки Ворскла между новыми правителями Орды и объединенными войсками бывшего хана Тохтамыша и литовского князя Витовта, завершилась сокрушительным поражением последних. Здесь погибло множество литовских воинов. В их числе видные участники Куликовской битвы Андрей Ольгердович и его брат Дмитрий Ольгердович[437]. Разграбив и разорив Киевщину и Волынь, Едигей не довершил свой погром литовских земель. Литва была сохранена в качестве противовеса северо-восточным русским землям[438].

Ставка Едигея на Витовта оправдала себя. Литовские войска продолжали наступление на русские западные районы: Новгород, Смоленск, Псков и др. Мирный договор с Новгородом 1400 г.[439] нашел логическое продолжение в приглашении в 1407 г. на новгородское княжение брата польского короля[440].

В 1403 г. литовские войска взяли Вязьму, а спустя год — Смоленск[441]. Открытая война 1405–1406 гг. литовского князя и немецких феодалов была направлена против Пскова. Она послужила поводом Василию Дмитриевичу для разрыва дипломатических отношений с Литвой. Как пишет об этом Первая Псковская летопись,«… князь великий Василий разверже мир со князем Витовтом… псковския ради обиды»[442]. Казалось, назревало решающее столкновение великого князя с Литвой. Не раз сходились войска, готовые к военным действиям. Но встречи Василия Дмитриевича со своим тестем Витовтом на реке Плава, притоке Упы, в том же 1407 г., а на следующий год — близ города Вязьма, завершились перемирием[443].

Очередная встреча русских и литовских войск произошла в 1408 г. на реке Угра: простояв друг против друга «не много дней и взяша мир промежи собою по давному»[444]. Неожиданный, на первый взгляд, мир Литвы и Московской Руси оказался вполне оправданным. Назревала война Литовского княжества и Польши с Тевтонским орденом. Отказу Витовта от войны с Русью способствовал и внутренний раскол Литовского княжества. На сторону Василия I перешли такие влиятельные литовские князья, как Александр Иванович Ольшанский и Свидригайло Ольгердович. Могучая военная сила находилась и под знаменами великого князя Владимирского. Более того, желая остановить агрессивные действия Витовта, Василий Дмитриевич вошел в контакт с Золотой Ордой.

Ордынские правители с готовностью откликнулись на предложение великого князя заключить союз[445]. Уже в 1406 г. к месту противостояния русских и литовцев приходила на помощь русским рать татарская от правившего в то время хана Шедибека. Как это ни парадоксально, но своих союзников Василий I опасался, пожалуй, больше, чем противников в этой войне. Иначе чем можно объяснить нерешительность действий превосходящих сил «союзников»?

Аналогичная ситуация возникла во время «стояния» Василия Дмитриевича на Угре. Огромное войско под командованием Едигея «не далече кочеваша», наблюдая за действиями союзных войск. Не остается сомнений, что Едигей ждал военного столкновения между противниками, чтобы затем продиктовать свои условия измученным битвой сторонам. «Не зело хотять к брани» — говорили о татарской позиции современники. И хотя битва не состоялась, Едигею донесли: «… вой разидошася, трудни сущи…», т. е. уставшие. Выждав, пока русское войско не достигнет родных краев и не разойдется по своим домам, расположенным в разных концах Руси, Едигей направился со своим войском в Москву[446].

Чтобы сбить с толку великого князя, к которому уже могли поступать сведения о продвижении Едигея, в Москву был послан татарский посол с вестью: «Ведый буди, Василие, — се идеть царь на Витовта… Доверившись после некоторых сомнений заверениям посла, великий князь не стал собирать войско. По вызову Едигея в ханскую ставку был отправлен послом вельможа по имени Юрий. Когда от Юрия ждали известий, «некто» прибежавший в Москву сообщил: «… рать уже близ сущу града». Великий князь «не успе ни мало дружины събрати» и поспешил в Кострому. Руководить обороной Москвы остался герой Куликовской битвы Владимир Андреевич Храбрый, а великий князь Василий Дмитриевич с небольшим отрядом отправился в сторону Костромы собирать воинство[447].

В самом конце ноября 1408 г. под стенами Москвы собрались несметные полчища татар. О количестве войска Едигея можно судить по перечню воевод, включенному чуть ли не в каждую русскую летопись. Помимо Едигея летописи называют четырех «царевичей» и восемь князей[448]. Обычно ордынцы с такими титулами возглавляли самые крупные воинские подразделения — тьмы. Таким образом, войско, нагрянувшее на Москву, насчитывало примерно столько же воинов, сколько было у Батыя — около 120 тысяч человек. Это предположение подтверждается следующим фактом: в погоню за великим князем были посланы «царевич» и два «князя» с отрядом общей численностью в 30 тысяч человек[449].

Несмотря на огромное число воинов, скопившихся у Москвы, татары не смели близко подходить к Кремлю, «пристроя ради граднаго и стреляние с града»[450]. Неизвестно, пытались ли воины Едигея взять город приступом. Неоднократно летописи говорят о преимуществе русского оружия. Повествуя о стоянии на Угре Василия и его «союзника» Едигея, летописец с сожалением говорит о том, что «видять татарове наряд [в данном случае, артиллерию] Русский»[451]. Видимо, отсутствие необходимого вооружения заставило Едигея обратиться за помощью к тверскому князю Ивану Михайловичу, «веля ему быти со всею силою и с пушками и с тюфякы»[452]. Некоторые летописи к этому перечню оружия добавляют еще пищали и самострелы[453]. Вероятно, «градный пристрой» русских в это время уже активно использовал и огнестрельное оружие.

Не желая нарушить мирный договор с великим князем и гневить Едигея, тверской князь пошел на хитрость. Он вышел Твери «без рати, не во мнозе оружие» и продолжил свой путь до города Клин, затем, выждав удобный момент, повернул обратно. В отместку за обман тверского князя Клин был разграблен и сожжен татарами[454]. Были разорены и многие другие города, среди которых Коломна, Можайск, Звенигород, Переяславль, Ростов, Владимир, Нижний Новгород, Городец, Курмыш[455]. Три недели стоял под Москвой Едигей, пока от хана не пришла весть о смуте в Орде, в результате которой едва не был пленен сам «хан Булат». «Егда вся Орда истощися и вси татарове на Русь изыдоша воевати, и мало их около царя остася…» — поясняется в летописи[456]. Но не только боязнь «царства лишиться» побудила Едигея к спешному возвращению. Никоновская летопись добавляет еще одну вескую причину ухода татарских войск из-под Москвы: «Князь велики Василей, собрався, нас победят, что сътворим тогда?»[457] — вопрошает летописец устами Едигея. Не исключено, что действительно собранное Василием войско реально угрожало ордынской рати.

Едигей снял осаду с Москвы 20 декабря, как раз накануне празднования дня памяти митрополита Петра[458], считавшегося покровителем Москвы. Это совпадение позволило летописцу записать на «счет» Петра еще одно чудо. Вместе с тем современники делали правильный анализ происходящих событий. Исключительно интересна в этом отношении повесть о нашествии Едигея из летописного свода 1408 г., дошедшая до нас в составе Симеоновской летописи. Чуть ли не внутренним делом в ней признается конфликт Литвы и Северо-Восточной Руси, в который по вине Василия Дмитриевича оказалась втянутой и Орда. Используя примеры из «Повести временных лет», летописец вопрошает: «Добра ли се будет дума юных наших бояр, иже приведоша Половець на помощь? Не сих ради преже Киеву и Чернигову беды прилучишася, иже имеюще брань межи собою, подимающи Половци на помощь, наважаху брат на брата». В наведении «поганых» на «брата» видит современник главный «грех», за который «смирил нас Господь перед врагом…»[459]. В летописи подчеркивается, что не ради кровопролития обратились русские к Едигею: «Русь не желателни суть на кровопролитье, но суть миролюбци, ожидающе правды»[460]. Между тем, по мнению составителя Свода 1408 г., «миролюбие русских» не должно распространяться на татар, которые «злохитрено мируют с нами». Осуждение неоправданного союза с татарами, которым коварно воспользовался Едигей, наводит на мысль, что на Руси бытовало и рационалистическое объяснение причин ордынского нашествия. Не в литовском князе, а в ордынском хане видит летописец начала XV в. главного врага Руси. Горячий призыв к решительным действиям против Орды слышится в страстном монологе патриота.

Разорением ряда русских городов Едигей не смог решить главной задачи своего похода — восстановить на Руси влияние Золотой Орды, какое было во времена «стариков». Отношения великого князя и ордынских правителей уже мало чем напоминали отношения вассала и сюзерена. Несколько лет Едигею пришлось притворяться союзником Василия Дмитриевича в войне, в которой степному диктатору отводилась отнюдь не главная роль. Только вероломство Едигея обеспечило ему временный успех. Но это был последний успех Золотой Орды. Поход на Русь не усилил, а ослабил позицию Едигея в его государстве. Через два года Едигей был свергнут с престола и тут же «сведены на нет» результаты его нашествия. Русь так и не стала «царским улусом».

В годы раздоров

Минула эпоха Куликовской битвы, времени, когда сплоченные силы Золотой Орды противостояли освободительной борьбе русского народа. К 30-м годам XV в. уже почти не осталось в живых современников великой битвы, и ее непосредственные достижения не играли главной роли в новых исторических условиях. Тем не менее события 1380 г. продолжали занимать достойное место в общественной мысли XV в., полного драматизма и свершений.

Усиление Руси в конце XIV — начале XV в. еще не гарантировало решения многочисленных проблем, стоящих перед Русью. Велика была опасность татарских нашествий, после которых города превращались в руины, в плен утонялось население. Еще не была отстроена крепостная стена древнего Владимира после Едигеева разорения, а татарский отряд, приведенный нижегородским князем Даниилом Борисовичем, напал на древний стольный город. Для нападения было выбрано удобное время, когда в городе не было великокняжеского наместника, и полуденная тишина охраняла послеобеденный сон владимирцев («к… людем в полдень спящим»)[461].

В самом конце 1420-х годов монголо-татарами была разорена Галичская волость, а вскоре «изгоном» была взята Кострома. Правда, татарам не удалось беспрепятственно уйти восвояси: стародубский князь Федор, догнав татарский отряд, сумел нанести ему поражение и отбить пленных[462].

Неспокойно было и на южных окраинах, куда в поисках легкой добычи устремлялись татарские «изгоны».

Мирный договор с литовским князем, заключенный в 1408 г. после противостояния на Угре, не мог закрыть западных рубежей. Новгородские и псковские пределы еще долго продолжали манить Витовта. Так, собрав в 1426 г. «многие силы», среди которых были «земля Литовская и Лятцкая, Чехы и Волохи понаимованы и татарове его», Витовт осадил псковский пригород Опочку. Потерпев неудачу под Опочкой, он привел войска под другой город — Воронач. Дальнейшее разорение псковских земель было приостановлено мужественной обороной западнорусских городов и «посулом» псковичей, пообещавших (но так и не давших) Витовту три тысячи рублей серебром[463]. Неудачи в псковских землях не остановили литовских феодалов. Не смутило Витовта и послание Василия Дмитриевича, уличающее его в нарушении «докончания».

Спустя два года был организован новый поход, на сей раз объектом стал новгородский город Порхов.

Литовское войско, снабженное сильным артиллерийским нарядом, жестоко расправилось с населением этого города. Мишенью для пушек Витовта были не только крепостные стены и сооружения, но и соборная церковь, где в это время при большом стечении народа проходила церковная служба. Депутация из Новгорода сумела за большие деньги (11 тысяч рублей серебром) откупиться от дальнейшего разорения новгородских владений и выкупить «полон»[464].

Нарушение мирного договора Витовтом и полное игнорирование им упреков великого князя вызвали на Руси горячее возмущение. Отголоски протеста русских людей против действий литовского князя обнаруживаются и в приписке к списку «Сказания о Мамаевом побоище» в Новгородской 4-й летописи. Нынешним временам, когда литовские феодалы терзали западно-русские земли, противопоставлялись времена Куликовской битвы, когда литовский князь «… не видев великаго князя, ни рать его, ни оружие его, но токмо имени его бояшеся и трепещущи»[465].

Трудные времена переживала Русь во второй четверти XV столетия. Вскоре после смерти Василия Дмитриевича в стране развернулась династическая борьба за московский великокняжеский престол, вылившаяся в четвертьвековую кровопролитную войну. Эта война мало напоминала междоусобия времен феодальной раздробленности. Военные действия велись между ближайшими родственниками умершего великого князя: его сыном Василием Васильевичем, с одной стороны, и братом Юрием Звенигородским, которому оказывали помощь его сыновья Дмитрий Шемяка, Василий Косой и Дмитрий Красный, — с другой. Главной целью этой борьбы были не сепаратистские устремления отдельных князей, а обладание великокняжеским престолом. Участие монголо-татар в этой войне значительно отличалось от роли в междоусобицах раннего времени, когда ордынские войска были способны оказать решающее воздействие на того или иного князя.

Первый этап «сотрудничества» русских князей с татарскими правителями в этой войне, казалось бы, мало чем отличался от традиционных посещений ханской ставки. Не сам по себе ярлык на великое княжение необходим был князьям-соперникам. Важно было заручиться поддержкой реальной военной силы. Отправившись в 1432 г. в Орду к хану Большой Орды Улуг-Мухаммеду, каждый из князей представил свою систему доказательств в обоснование своих прав на великое княжение. «Нашь государь великы князь Василей, — писал летописец, — ищет стола своего великого княжения… по твоему цареву жалованию и по твоим девтерем и ярлыком, а се твое жалование перед тобою»[466]. Юрий Дмитриевич Звенигородский пытался оспорить уже имевшийся княжеский ярлык Василия II, опираясь на «мертвую грамоту» (духовную) отца своего Дмитрия Ивановича Донского. Юрий Звенигородский превратно истолковывал одно из положений духовной грамоты Дмитрия Донского об очередности наследования престола в случае смерти старшего сына: «А по грехом, отъимет Бог сына моего, князя Василья, а хто будет под тем сын мои, ино тому сыну княж Васильев удел»[467]. Юрий Дмитриевич сознательно не учитывал тот факт, что когда писалась духовная, старший сын Донского еще не был женат и не имел наследников. Надо полагать, что этот аргумент Юрий Дмитриевич считал достаточно сильным, выдвигая его в качестве основного доказательства своих прав на стол Дмитрия Донского.

Духовная грамота Дмитрия Ивановича явно пережила свое время. Достаточно напомнить, что «докончание» между Василием II и Юрием Дмитриевичем в 1428 г. предусматривало режим управления отчиной и уделами по правилам, установленным Дмитрием Донским: «А жити нам в своей отчине в Москве и в уделах по духовной грамоте… великого князя Дмитрия Ивановича»[468]. Духовная грамота героя Куликовской битвы стала важным политическим документом своего времени и сохранила силу на протяжении целого столетия. Последняя отсылка к этому историческому документу зафиксирована нами в договорной грамоте Ивана III с тверским князем Михаилом Борисовичем и относится к 1484–1485 гг.[469]

Отказ Улуг-Мухаммеда утвердить одного из претендентов великим князем, безусловно, преследовал корыстные цели. Возможно, хан ждал, что князья в своем желании получить ярлык будут стремиться перещеголять друг друга в богатых дарах. Но этого не случилось: слишком мало стоила ханская добродетель. Князья сами взялись за решение спорного вопроса — начались военные действия. И только спустя несколько месяцев после успокоения смуты в Орде на Русь поспешил ханский посол Мансыр-Улан, признавший великим князем Василия II[470]. Однако ханский ярлык уже не мог гарантировать Василию Васильевичу великокняжеского стола.

В сравнительно короткий срок — с 1432 по 1434 г. — московским престолом дважды овладевал Юрий Звенигородский. В руках удельного князя оказалась и государственная казна. Будучи в отчаянном положении Василий II «восхоте в Орду поити», но смерть Юрия Дмитриевича обернулась для него спасением. Утвердившийся было в Москве старший сын Юрия Звенигородского Василий не устраивал младшую братию: уж слишком очевидны были его большие права на престол, чем Дмитрия Красного и Дмитрия Шемяки. Сочтя обессиленного войной Василия II менее опасным конкурентом, младшие сыновья Юрия Звенигородского вошли с ним в контакт и согнали своего старшего брата с московского престола. Великим князем вновь был объявлен Василий II, а его новые союзники получили богатые земельные пожалования.

Изгнанный из Москвы Василий Юрьевич не утратил надежд вернуться в стольный град. Но его надеждам не суждено было сбыться. В сражении у села Скорятино (около Ростова Великого) его войско было разбито, а сам он попал в плен, где был ослеплен. За неудачливым соискателем великокняжеского трона прочно утвердилось прозвище Косой[471].

Внутренние неурядицы с конца 30-х годов стали дополняться постоянными вторжениями ордынских отрядов. В 1437 г. в верхнеокском городе Белев на границе Русского государства и Литвы обосновался изгнанный из Большой Орды хан Улуг-Мухаммед. Узнав о появлении на своих границах татарских войск, Василий II послал навстречу русское воинство во главе с Дмитрием Шемякой и Дмитрием Красным, которые за год до этого заключили «докончание» с великим князем. В первом бою превосходящие силы русских разбили отряды Улуг-Мухаммеда. Желая избежать полного разгрома, хан решился пойти на службу к великому князю. «Доколе буду жив, дотоле ми земли русские стеречи», — провозгласил бывший «царь». Гарантией выполнения обязательств должны были послужить отданные русским в залог сыновья самого Улуг-Мухаммеда и крупных вельмож. Хан добровольно отказался от русской дани.

Во время переговоров («зговорки») небольшой ордынский отряд неожиданно опрокинул рать Юрьевичей. Это поражение под Белевом летописцы объясняют «множеством согрешений наших»[472], под которыми, вероятно, надо понимать династические распри, происходившие в то время в Московском княжестве. Несмотря на поражение русских в этом бою, можно с уверенностью говорить, что вопрос об отмене «выхода» назрел уже настолько, что это осознавали и ордынские правители.

На следующий год Улуг-Мухаммед уже стоял под стенами Москвы. Не успев собрать войско, великий князь поспешил укрыться в Заволжье. Десятидневная осада не дала результата, хан повернул назад. Многие русские области подверглись страшному разорению, многие жители были иссечены, другие угнаны в плен[473].

Утихшая на несколько лет борьба за власть помогла Руси собраться с силами, и уже очередные ордынские вторжения были удачно отражены московскими ратями. В 1444 г. была неожиданно завоевана Рязань пришедшим из Большой Орды с множеством татар «царевичем» Мустафой. У рязанцев явно не хватало сил, чтобы отстоять свои земли. Пал стольный рязанский град и по «власти Рязанские, много зла учини». От еще большего разорения Рязанское княжество спасло посланное из Москвы войско под предводительством князя Василия Оболенского и Андрея Голтяева. Узнав о приближении великокняжеской рати, рязанцы подняли восстание, и Мустафа был выставлен за пределы города. Открытый бой принес полную победу русскому войску, были пленены многие сановитые ордынцы, а сам Мустафа пал на поле брани[474].

Почти одновременно с нашествием Мустафы на Рязань нападению подверглось Муромское княжество. Улуг-Мухаммед, обосновавшийся в эти годы на берегах Средней Волги, «повоевал» близлежащую Муромскую землю. Большая часть этого княжества была освобождена войском под предводительством Василия II и Дмитрия Шемяки. «Царь… възвратися с бегом к Новугороду, а передний полци великаго князя биша татар под Муромом и в Гороховце и в иных местех»[475].

Освобождение окраинных русских земель от татарского пленения московскими войсками наглядно продемонстрировало положительное значение присоединения Мурома к Московскому княжеству и силу «вечнаго мира» между Москвой и Рязанью. Едва вернулся из муромского похода Василий II, как в Москву опять пришла весть о новом вторжении татар. Улуг-Мухаммед послал на Русь ратью своих детей Якуба и Мамутека, того самого Мамутека, которого хан после первого поражения под Белевом в 1437 г. собирался отдать великому князю в качестве заложника.

Великий князь уже успел распустить свое воинство и с немногочисленным отрядом «с полторы тысячи» коней 5 июля 1445 г. встретился под Суздалем на берегах реки Каменка с татарским отрядом, насчитывавшим «полчетверты тысячи» (три с половиной тысячи). Жестокая сеча, в которой было истреблено «боле пяти сот» ордынцев, завершилась полным разгромом великокняжеского отряда, а сам Василий II попал в плен. Тяжким бременем для русского народа обернулось пленение «государя». За освобождение Василия II Улуг-Мухаммед потребовал фантастическую по тем временам сумму — 200 тысяч рублей серебром. Поход казанских «царевичей» не кончился суздальской удачей. Отряд Мамутека покорил Владимир и Муром. Со дня на день ордынцев ждали в Москве. Известие о поражении русских под Суздалем пришло 14 июля одновременно со свирепым пожаром, начисто избавившим город от деревянных построек. Во многих местах рухнули стены «градныя, каменыя», «церкви каменыя распадошася», «много выгореша казны». Значительными были и людские потери. Начавшаяся паника была пресечена органом народного самоуправления, избранным после народного восстания.

По своему социальному составу руководители обороны Москвы почти полностью состояли из простолюдинов, или, как их называет летопись, «черни», «худых людей». Восставшие арестовывали готовящихся к побегу «лучших людей», заковывали их в кандалы, отбирали имущество. Несмотря на то что из-за пожара в городе стояла невыносимая духота, горожане решили не покидать город, не отдавать Москву на разграбление татарам. Основными мероприятиями восставших были восстановительные работы, в частности восстановление городских ворот, поврежденных пожаром. Затем начался ремонт уничтоженных пожаром домов. Штурм так и не состоялся, ордынцы не решились идти на Москву[476].

Много горя и страданий приносила народу феодальная война. Вытоптанные поля, разоренные деревни, угнанные в полон люди — прямое следствие внутренних неурядиц. Даже отправлявшиеся в походы русские войска наносили немалый урон сельским жителям. Повествуя о военных действиях под Белевом в 1437 г., летописец сообщает о грабежах князей Юрьевичей: «… все пограбиша у своего же православного христианьства, и мучаху людей из добытка и животину бьюще, назад себе отсылаху…»[477]. Неспособность властей обеспечить безопасность русских земель и нормальные условия жизни вызвали целый ряд бурных выступлений «черного» люда. Восстания, имевшие яркую социальную окраску, произошли в Смоленске в 1440 г., в Москве в 1445 г.[478] Они наглядно показали возросшую политическую активность народных масс. Вполне возможно, что изгнание из рязанской крепости Мустафы также связано с выступлением горожан. По своей инициативе муромцы сводят счеты с послом Улуг-Мухаммеда Бегичем.

Народное возмущение еще больше усилилось, когда на Русь в сопровождении татарских отрядов возвращался оцененный в 200 тысяч рублей серебром московский правитель Василий II. «Приехал из Орды на Москву князь великий Василеи Васильевичь, — зафиксировал летописец, — а с ним татарове дани имати великиа, а с себя окуп давати татаром» [курсив наш. — В. Ч.][479]. Положение усугублялось утратой во время пожара части государственной казны. Весь «откуп» был переложен на население Руси. Вполне правдоподобно звучат слова сообщников Дмитрия Шемяки, арестовавших вскоре после возвращения потерявшего свой авторитет великого князя: «Чему еси татар привел на Рускую землю и городы дал еси им, и волости подавал еси в кормление?»[480] Этому обвинению вторит и другая мысль, приписываемая Дмитрию Шемяке: «… царь на том отпустил великаго князя, а он к царю целовал, что царю сидети на Москве и на всех городех русскых, и на наших отчинах, а сам хочеть сести на Тфери»[481]. Трудно сказать, насколько верны эти сведения.

Во всяком случае, чтобы собрать столь огромный выкуп нужен был не один год напряженной эксплуатации всех ресурсов. Обвинение Василия II в связи с татарами является главным пунктом в обвинительных речах группировки Дмитрия Шемяки. Антитатарские мотивы в высказываниях сторонников оппозиции, думается, немало способствовали приобретению Дмитрием Шемякой великокняжеского стола. Не встретив сопротивления, Дмитрий Шемяка вошел в Москву, а захваченный и ослепленный Василий II был сослан в Углич[482].

Вступление на престол Дмитрия Шемяки не стабилизировало крайне обостренной внутри- и внешнеполитической обстановки на Руси. Четко обнаружились тенденции к обособлению отдельных территорий. Тверской князь Борис Александрович налаживал самостоятельные контакты с Новгородом. С ведома Шемяки была восстановлена самостоятельность Суздальско-Нижегородского княжества. Против нового великого князя выступил серпуховско-боровский князь, внук Владимира Андреевича Храброго, Василий Ярославович. Оппозиционно были настроены Муромское и Стародубское княжества. Политическая изоляция правительства Дмитрия Шемяки была своеобразным выражением финансового кризиса и еще более тяжелого налогового гнета. В результате полного произвола, как показали исследования российских ученых, усилился массовый захват феодалами черных крестьянских земель[483].

Оказавшись в политической изоляции в своем государстве, Шемяка все чаще обращался за помощью в Казанское ханство. Жалованная грамота Василия II митрополиту Ионе, написанная, вероятно, не ранее 1448 г., доносит до нас картину полного запустения сел, которые «опустели от татар да от потугов не по силе»[484]. Послания духовенства того времени обличают Шемяку в том, что по его вине «татарове изневолили нашу отчину Москву» и «татарове во христианстве живут»[485].

Дни правления Шемяки были сочтены. Для всех стало очевидным, что только сплоченное единое государство сможет разрешить множество проблем, возникших за долгие годы феодальной войны. Первой серьезной уступкой правительства Дмитрия Шемяки оппозиционной группировке можно считать освобождение из-под ареста Василия II, прозванного после ослепления Темным. Отданная ему в «вотчину» Вологда превратилась в оплот сил, борющихся против децентрализаторской политики Дмитрия Шемяки. Не личность самого Темного, а идея централизации власти стала главным смыслом восстановления Василия II на великокняжеском столе[486]. Именно поэтому уже в декабре 1447 г. войска Михаила Плещеева, боярина великого князя, вступили в Москву, а спустя два месяца на престол вернулся и Василий II[487]. Так был ликвидирован режим Дмитрия Шемяки, выродившийся в антигосударственный.

Чтобы уничтожить зло в корне, великокняжеское войско спустя три года, в 1449 г., заняло вотчинные земли Шемяки, с боем взяв главный град удельного княжества — Галич[488]. Уже обреченный на провал Дмитрий Шемяка в 1452 г. предпринял последнюю попытку восстановить утраченные позиции. С помощью новгородцев он «засел» в Устюге, но ненадолго: вскоре город был занят великокняжеским войском, а бежавший в Новгород Шемяка, не прожив и года, умер — «людская молва говорят, что будете со отравы»[489]. Принесший в Москву весть о его бесславной кончине подьячий Беда был произведен в дьяки[490]. Продолжавшаяся более двадцати пяти лет феодальная война завершилась.

Феодальная война второй четверти XV в. явилась одним из сложных этапов складывания единого Русского государства. Под ударом оказались достижения всего предшествующего периода политического объединения Руси. В эти трудные для всего народа годы, когда досаждали многочисленные ордынские «изгоны», и от внутренних «распрей» в запустение приходили огромные территории, в сознании русских людей возникали картины героического времени Куликовской битвы. Победа, достигнутая единством, стала наглядным примером в борьбе за объединение Руси. Уже не раз в исторической литературе указывалось на сходство ассоциаций современников, сравнивавших противников централизации эпохи Куликовской битвы — Олега Рязанского — и одного из инициаторов феодальной войны — Дмитрия Шемяку — с «окаянным Святополком». Более того, некоторые ученые считают, что в 40-е годы XV столетия была создана так называемая Летописная повесть о Куликовской битве. И решающее значение в создании Летописной повести сыграло увиденное ее автором «сходство с исторической обстановкой в 1380 году: те же враги — татары и Литва, те же изменческие действия русского князя»[491]. Оставляя открытым вопрос о времени создания Летописной повести, мы не можем не согласиться с тем обстоятельством, что тема Куликовской битвы использовалась в годы феодальной войны, да и позднее, для публицистического выступления в защиту объединения русских сил против врагов русского государства.

Смута второй четверти XV в., связанная с ослаблением великокняжеской власти, породила активное усиление национально-освободительной борьбы русского народа. На базе этого и было сломлено сопротивление противников великокняжеской власти. Благодаря ярко выраженным освободительным устремлениям всего русского народа был взят курс на полное освобождение от ордынской зависимости.

Путь к Угре — путь к свободе

К середине XV в. на территории когда-то единой и обширной Золотой Орды появилось несколько новых государственных военных образований. Среди них Большая Орда, Ногайская Орда, Сибирское, Казанское, Крымское ханства. Чуть позднее, в 60-е годы обособились еще три ханства: Астраханское, Казахское и Узбекское[492]. Активный распад Золотой Орды способствовал установлению между Северо-Восточной Русью и отдельными ханствами отношений нового характера.

Вполне понятно, что наиболее тесные соприкосновения осуществлялись с татарскими государствами, находящимися в непосредственной близости от русских границ. Ими были: «наследница» Золотой Орды — Большая Орда, Казанское и Крымское ханства. Большая Орда, имевшая больше всех претензий на обладание Русью, взяла на себя функции Золотой Орды. Сюда должны были приезжать русские князья «ставиться» на княжеский стол, являться по ханскому вызову и привозить «выход». Здесь у хана Улуг-Мухаммеда разбирались в 1432 г. претензии на великое княжение Василия II и Юрия Звенигородского[493].

С изгнанием в 1434 г. Улуг-Мухаммеда с ханского места на некоторое время прекратились контакты Руси с Большой Ордой. Улуг-Мухаммед, основавший в 1438 г. на Средней Волге Казанское ханство, сделал все, чтобы сохранить свой приоритет на Русской земле. И хотя его немногочисленные отряды неоднократно брали верх над русскими князьями, занятыми событиями феодальной войны, добиться решающего перевеса сил Улуг-Мухаммеду не удалось. Правда, некоторое время Казанский хан получал «подачки» Василия II — «злато и сребро и имения…». Однако получить в полном объеме обещанные в качестве выкупа за плененного великого князя 200 тысяч рублей не пришлось, а обеспечить их выплату не хватало сил. Более того, на службу за «добро и хлеб» к великому князю во второй половине 40-х годов XV в. пришли сыновья казанского «царя» — царевичи Касим и Якуб[494]. Территория в районе Мещеры, пожалованная Василием Темным казанскому «царевичу» Касиму, в 50-е годы стала называться Касимовским «царством», и главный город местности — Городец Мещерский — превратился в столицу нового «царства» — Касимов[495]. Казанские татары приобрели в лице своих же выходцев серьезных противников. Так на Руси появились служилые татары, поселенные на самых опасных рубежах государства, чтобы охранять русские границы от налетов татарских отрядов.

В конце феодальной войны вновь встал вопрос об уплате дани Большой Орде. Попытка Василия II затребовать деньги для «выхода» с Дмитрия Шемяки не увенчалась успехом[496]. Вряд ли вообще удалось великому князю собрать средства с истерзанной войной страны. Возможно, этим объясняются участившиеся в 50-е годы налеты на Русь хана Большой Орды Саид-Ахмеда.

Наиболее значительным из этих походов была уже очередная после 1449 г.[497] «скорая татарщина» сына Саид-Ахмеда Мазовши. Неожиданное появление рати ордынского царевича в 1451 г. в окрестностях Москвы не позволило великому князю собрать свое войско. Отправив в Углич княгиню с младшими детьми, Василий Темный вместе со своим старшим сыном Иваном направился на восток к Волге. Вполне возможно, что целью похода великого князя на Волгу был сбор рати. Своеобразным залогом быстрого возвращения великокняжеского воинства были оставленные в Москве мать Василия Васильевича Софья и его сын Юрий.

Вскоре Мазовша был уже под стенами русской столицы. Со всех сторон город был объят пламенем. Это горел посад. Сильная засуха способствовала распространению пожара. Попытка взять Кремль штурмом не удалась, татары «напрасно приступаху к всем вратом и где несть крепости каменые». Несмотря на духоту и мрак («от дыма не белзе и прозрети»), осажденные держались мужественно. Отбив первый штурм, они стали настраиваться на новую схватку: «… начата пристрой градной готовити на утриа противу безбожных, пушкы и пищали, самострелы и оружиа, и щиты, луки и стрелы, еже подобает к брани на противныя». Нового приступа не последовало. Ночью в осажденной Москве проходили торжественные службы в честь религиозного праздника Ризоположения. Громкие молебны в городских церквах Мазовша принял за шум вернувшегося великокняжеского войска. Неуверенность от неудавшегося штурма перешла в панический страх. Мазовша бежал[498]. После этого до самого конца монголо-татарского ига ордынские рати не доходили дальше приокского района. Но это был не последний поход «Седиахматовы» Орды.

В 1455 г. едва отряд из Большой Орды переправился через Оку ниже Коломны, как был разбит многочисленной московской ратью[499].

Очередная попытка Саид-Ахмеда вторгнуться в русские земли относится к 1459 г. Этот год в средневековой Руси считался особенным. Говоря о нем, летописи подчеркивают совпадение двух крупнейших религиозных праздников — Благовещения и Пасхи: «Благовещение было на Велик день». Не без тревоги, но с доброй надеждой оценивали москвичи это совпадение. Еще бы, ведь в год Куликовской битвы произошло это же чрезвычайно редкое явление. Наверное, поэтому летописцем был заимствован один из мотивов «Сказания о Мамаевом побоище». Подобно Мамаю, «татарове Седиахметевы похвалився [курсив наш. — В. Ч.] на Русь пошли». Бахвальство Саид-Ахмеда так же, как и Мамая, оказалось преждевременным. Сын Василия II, будущий великий князь Иван III «со многыми силами» не дал татарам переправиться через Оку, «они же побегоша»[500]. «И тоя ради их похвалы Иона митрополит поставил церковь камену, Похвалу Богородици, приделал к олтарю соборныа Пречистыа возле южных дверей…»[501] — так каламбуром заключает свое повествование о неудавшемся походе Саид-Ахмеда московский летописец.

Иначе трактуют редкое совпадение церковных праздников новгородские летописцы. В совмещении в одном дне Пасхи и Благовещения они увидели предзнаменование «второго пришествия» Христа, т. е. кары за грехи[502]. Такое толкование вряд ли случайно. Дни Новгородской боярской республики были сочтены. Поход великого князя на Новгород 1456 г. был завершен жестоким разгромом новгородского войска в местечке Яжелбицы. Московские «удалые воеводы», приметив крепкие доспехи новгородцев, избрали своей мишенью коней противника. «Взбесившиеся» кони внесли сумятицу в боевые порядки новгородской рати. Ратники не могли использовать свои длинные копья и то и дело задевали ими о землю или о своих коней. «Не знающи того боя», новгородцы бежали с поля брани[503]. Уже не москвичи, а новгородцы выглядели «небывальцами». Под 1471 г. московский летописец прямо говорит о неприспособленности большинства новгородцев к военному делу: «А новгородские посадници все и тысяцкые, купцы и житьи людие, мастыри всякие, спроста рещи, плотници и гончары и прочие, которые родивыся на лошади не бывали…»[504].

Московское военное искусство ко второй половине XV в. сделало большой шаг вперед по сравнению с временами, предшествовавшими Куликовской битве[505], когда «небывальцами» в глазах новгородцев были московские ратники. Мир, заключенный в Яжелбицах, нанес сильный удар новгородской вольнице. Не десятитысячный откуп, а лишение веча законодательного права было самой ощутимой утратой для Новгородской республики. Печать, скрепляющая вечевые документы, была заменена на великокняжескую[506]. Не исключено, что подобная мера уже применялась по отношению к новгородцам еще Дмитрием Донским. Быть может, первая замена новгородской печати состоялась после похода Дмитрия Ивановича в 1386 г., в результате чего на новгородской земле появилась «царская» печать великого князя с изображением головы библейского царя Давида. Возможно, что это изображение было призвано внушить новгородцам, что великий князь не «господин», т. е. сюзерен, обладающий ограниченными правами на новгородскую землю, а «государь» (царь), безраздельно владеющий Новгородом. Именно из-за отрицания новгородцами «государства» Московского княжества и разгорелся в последующие годы весь «сыр-бор».

«Грехи» новгородцев не прекратились после заключения Яжелбицкого мира. Буквально через год в Литву за поддержкой обратился новгородский посланник Иван Лукинич Щока. Чтобы противопоставить московскому княжеству Литву, Щока договорился с королем Казимиром IV о передаче литовскому князю Юрию Семеновичу новгородских пригородов: Русы, Ладоги, Корелы, Орешка, части Копорья и Яма[507].

Опасения новгородского летописца по поводу предстоящих «казней Божиих» имели под собой вполне реальные причины. Признание летописца в «грехах», думается, выдает его несогласие с антимосковской политикой новгородского правительства его времени.

Пожалуй, наиболее заметным сторонником сильной великокняжеской власти в Новгороде того времени был игумен Клопского монастыря Михаил Клопский. Опираясь на его высказывания, можно увидеть отражение взглядов сторонников промосковской ориентации. Михаил Клопский протестует против приглашения на Новгородский стол литовского князя. «То у вас не князь — грязь!» — говорит он посаднику Немиру о претенденте на новгородское княжение. Он же предсказывает уже изгнанному из Галича Дмитрию Шемяке скорую смерть, предвидит приближающееся падение новгородской независимости. Приведенные примеры носят характер не столько религиозного, сколько политического предвидения.

Чтобы лучше понять истоки политических взглядов Михаила Клопского, чрезвычайно важно обратить внимание на его происхождение. Неясный до последнего времени вопрос о личности Клопского старца получил свое разрешение в специальном разыскании В. Л. Янина. Увлекательный поиск переносит нас в Москву эпохи Куликовской битвы. Сестра Дмитрия Донского Анна выходит замуж за знаменитого воеводу Дмитрия Волынского. В результате этого брака и появился на свет будущий новгородский предсказатель. Новые политические веяния в начале XV в. привели в монастырь Дмитрия Михайловича Боброка-Волынского, его жену Анну и сына, который принял постриг под именем Михаила. Унаследовав от отца убежденную преданность идеям единого Русского государства, Михаил Клопский продолжил пропаганду этих идей на новгородской земле. Как звенья одной цепи предстают перед нами в личностях отца и сына битва за независимость Руси и политическая борьба за ее единство[508].

Связь решающих военных сражений с процессом объединения русских земель подчеркивается в некоторых списках повести о походе Ивана III на Новгород в 1471 г. Конфликт великокняжеской власти и Новгорода обострился до предела после приезда 8 ноября 1470 г. в столицу феодальной республики литовского князя Михаила Олельковича, выпрошенного новгородцами «ис королева руки» Казимира IV.

Кампания 1471 г. рассматривалась Москвой как важное историческое и государственное мероприятие. Поэтому Иван III был благословлен на этот поход митрополитом «всея Руси» Филиппом, а также получил благословение и «от всех епископ земля своея и от всех священник». Выход войск из Москвы не случайно был приурочен к 20 июня, дню памяти Мефодия Патарского, в «Откровении» которого говорится о «казнях Божиих» за грехи. Тем самым подчеркивалась богоугодность вооруженного выступления против «отступников» — новгородцев.

Чтобы показать историческое значение покорения Новгорода, создатель «Повести…» обратился за сравнениями к Куликовской битве. По его словам, великий князь Иван III «… вооружився на противныа, якоже преже и прадед его благоверный великий князь Дмитреи Иванович на безбожного Мамая и на богомерзкое того воиньство татарское…»[509]. Победа москвичей на реке Шелонь 1471 г. была увенчана договором, подтверждавшим Яжелбицкий мир[510], а несколько лет спустя, после военной блокады Новгорода 1478 г., навсегда умолк вечевой колокол — символ независимости древнего города.

Прямая зависимость военной мощи Руси от единства ее земель диктовала необходимость ликвидации самостоятельности крупных уделов. Наряду с многолетними усилиями Москвы, направленными на присоединение Новгорода, в 60-х — первой половине 70-х годов ведется борьба за включение в состав Руси Ростова и Ярославля. Объединив под своей властью значительную часть русских территорий, Иван III бросил вызов Большой Орде: со второй половины 70-х годов, похоже, была прекращена выплата дани. Более определенно на этот счет высказывается Вологодско-Пермская летопись, где приводятся слова якобы хана Ахмата, упрекавшего великого князя в том, что он «выхода» не давал девять лет[511]. Несмотря на преувеличение срока невыплаты дани, именно этот вопрос имел в отношениях Ахмата и Ивана III ключевое значение.

К этому времени отношения с Большой Ордой приобрели своеобразный характер. Неудачные вылазки отрядов на «украинные» русские земли в 60-х — начале 70-х годов сменились во второй половине 1470-х годов на мирные посещения русских городов с целью торгового обмена. В 1474 г. из Орды на Русь прибыли 600 татар «пословых» во главе с послом Кара Кучуком, которые привели с собой свыше 3200 купцов «с коньми и со иным товаром». Поражает размах торговой сделки: одних коней «продажных было с ними более 40 тысяч…»[512]. Подобное мероприятие, правда, в несколько меньших масштабах, повторилось через два года[513]. Столь крупный товарооборот, продолжавшийся несколько лет, мог явиться результатом договора, регулировавшего отношения между Русью и Большой Ордой. К этому выводу склоняет и тот факт, что в эти годы в русских летописях не зафиксированы случаи ордынских вторжений. Правда, уже со вторым «торговым» посольством от хана Ахмата пришел вызов Ивана III в Орду, но попытка хана Большой Орды продиктовать великому князю свои условия не удалась. Иван Васильевич так и не поехал в ханскую ставку. Летом 1480 г. Ахмат начал военный поход на русскую землю.

Начало повествования об «Ахматовой рати» в русских летописях (великокняжеских сводах 1477 и 1479 гг.) удивительно напоминает описание Мамаева нашествия. Подобно Мамаю, Ахмат преследует далекоидущие цели: «… хваляся разорити святая церкви и все православие пленити и самого великого князя, якоже и при Батый было…»[514]. Для вторжения на Русь было выбрано время, когда «младшая братия» Ивана III — Борис и Андрей Большой, недовольные тем, что великий князь самостоятельно решает внутриполитические проблемы, вступили в переговоры с польским королем. «Во единой думе с Казимиром» был и Ахмат. Предательская позиция «братии» оборачивалась серьезной угрозой самостоятельности Русского государства.

Еще не зная маршрута продвижения хана, Иван III отправил войска к главным оборонительным пунктам на Оке: сам занял оборону в Коломне, своего сына Ивана Молодого отправил к Серпухову, а брата Андрея Меньшего — к Тарусе. Получив известие о появлении рати Ахмата у литовских границ, великий князь повелел Андрею Меньшему идти к «Угре на брег». Сам Иван III, надо полагать, со своим отрядом возвратился в Москву, приказав своему сыну, оставшемуся на берету Оки, по первому требованию идти к нему. Причина возвращения, вероятно, крылась в опасении выступления удельных князей. Кроме того, одновременно с появлением на русских границах Ахмата многочисленные ливонские отряды угрожали западно-русским землям[515].

Возвращение в Москву великого князя вызвало взрыв возмущения горожан, упрекавших его в бездействии: «.. нас выдаеш царю и татаром…». Еще категоричнее высказался великокняжеский духовник Вассиан Рыло. Обозвав князя «бегуном», он предупредил Ивана III об ответственности, которая на него ляжет в случае татарского вторжения на Русь: «Вся кровь на тебе падет хрестьянская, что ты выдав их бежишь прочь…»[516]. Еще более резкие слова приписывает Вассиану Устюжская летопись: «Князь великий, не бегай, аз пойду против тотар, а ты живи на Москве»[517]. Непрекращающиеся волнения горожан побудили великого князя отозвать своего сына в Москву. Однако Иван Молодой «… не еха от берега и хрестьянства не выда»[518]. Отказ Ивана Молодого вернуться в Москву вынудил великого князя пойти на примирение со своими братьями, после чего все русское воинство должно было сосредоточиться на берегу Угры. По версии Ростовского владычного свода, посещение Москвы великим князем во время нашествия Ахмата было связано с необходимостью получить благословение митрополита и епископа Вассиана на битву с ордынским воинством[519]. Такая трактовка вызывала ассоциации с походом Дмитрия Донского после получения вести о нашествии Мамая в Троице-Сергиев монастырь за благословением Сергия Радонежского.

Чтобы выиграть время, пока к месту «стояния» не подойдут братья, Иван III вступил в переговоры с Ахматом. Последний явно жаждал восстановления ушедших времен, чтобы великий князь сам приехал бить челом, как прадеды его «ездили в Орду». Уже готов был пойти напопятную хан, согласившись на посещение Орды русским посольством, возглавляемым даже не представителем великокняжеского дома, а боярином Басенком, но Иван III прервал переговоры[520].

Вероятно, и Ахмат тянул время в ожидании войска Казимира IV, но польский король так и не смог выполнить свое союзное обязательство. По ранее заключенному договору с великим князем Крымский хан Менгли-Гирей совершил стремительный налет на южно-польские земли («… тогда бо воева Мингли-Гирей, царь Крымскый, королеву землю подольскую, служа великому князю»[521]).

Попытка татар перейти Угру не увенчалась успехом, а позиционная война была на руку русским войскам, владевшим огнестрельным оружием. Тогда «… многих татар побита стрелами и пищалми и отбита их от брега»[522].

Мед ленное развитие событий на Угре не удовлетворяло русских воинов. Они требовали решительных действий. И вновь глашатаем народных настроений стал Ростовский епископ и великокняжеский духовник Вассиан[523]. В пространном и аргументированном послании, отправленном Вассианом на берега Угры великому князю Ивану III, содержался призыв к решительной схватке с врагом в защиту «Богом дарованные ему державы Русскаго царствиа».

Послания такого рода не впервые встречаются в русской истории. Мы знаем о существовании письма Сергия Радонежского, направленного Дмитрию Ивановичу как раз накануне Куликовской битвы. К сожалению, до нашего времени не дошло это послание в полном объеме, и лишь небольшой фрагмент был включен в «Сказание о Мамаевом побоище». Смысл этого отрывка заключается в том, что Сергий благословляет и настраивает русское войско на битву. Безусловно, о послании Сергия на поле Куликово было известно Вассиану, бывшему монаху, а затем и игумену Троице-Сергиева монастыря. Не вызывает сомнений, что выходцу из монастыря, где проходила вся политическая и общественная деятельность Сергия Радонежского, а может быть, и создавались известные произведения о Мамаевом побоище, были знакомы и другие сочинения вдохновителя Куликовской победы. Явно претендуя на роль, которую играл Сергий Радонежский в национально-освободительной борьбе, Вассиан, вероятно, в своем послании имел в виду и некоторые идеи своего предшественника. В частности, вспоминая о подвиге Дмитрия Донского, он говорит о венцах, которыми «почтены были [воины Дмитрия Ивановича], якоже и первии мученицы…». Предсказание о венцах, согласно «Сказанию о Мамаевом побоище», принадлежало Сергию.

Основной же смысл посланий, как Вассиана, так и Сергия, заключается в выражении благословения на бой с верховным правителем Орды. Вассиан как бы освобождает от клятвы, идущей от прародителей «еже не поднимати руки против царя». По его словам, «прощати от таковых и разрешати нам поведено есть, иже прощаем и разрешаем и благословляем, якоже святейший митрополит, такоже и мы и весь боголюбивый собор, не яко на царя, но яко на разбойника и хищника и богоборца»[524].

Связь задач «Угорского стояния» с Куликовской битвой неоднократно подчеркивается Вассианом, который предлагает Ивану III в пример героизм Дмитрия Донского. «Твой прародитель, — пишет Вассиан, — каково мужество и храбрость показа за Доном над теми же сыроядцы окаянными, иже самому напереди битися, не пощаде живота своего избавления ради христианскаго». Не исключено, что Вассиан использовал и призыв Сергия к Дмитрию Донскому биться впереди, «в лице», так как, согласно «Сказанию о Мамаевом побоище», после получения послания от Сергия Дмитрий Иванович подобным образом и пытался сделать. Однако окружающие убедили великого князя перейти из передового полка в большой полк.

Из послания Вассиана мы узнаем и о том, что благодаря «дерзости» донского героя, с Божьей помощью его воины «кровью своею отмыша первая согрешения», т. е. первородный грех, и избавили человечество от «мысленаго волка» — Мамая. Обещание «Божьей помощи» содержалось и в известии о послании Сергия в «Сказании о Мамаеве побоище», и в его речах, отраженных в «Житии». Вполне возможно, что в своем послании на Угру Вассиан Рыло использовал некоторые положения из недошедшего до нас письма Сергия Радонежского к Дмитрию Донскому.

Подобно событиям 1380 г., освободительная война 1480 г. рассматривалась на широком международном фоне. Обращение к «русским сынам» с призывом сохранить свое Отечество, включенное во Вторую Софийскую летопись, не исключает печальных последствий в случае недостаточно самоотверженной борьбы: пленения, грабежи, убийства детей и поругания жен. Так пострадали от турок иные славные земли, «еже Волгаре глаголю и рекомии Греци, и Трапезонь, и Амария, и Арбанасы, и Хорваты, и Босна, и Манкуп, и Кафа и инии мнозии земли»[525].

Новый этап национально-освободительной борьбы русского народа выдвигал очередные задачи по ликвидации татарской опасности. Об этом говорит и Вассиан Рыло в послании на Угру. «Поревнуй, — призывает он Ивана III, — прежебывшим прародителем твоим, великим князем: не точию Русскую землю обороняху от поганых, но и иныя страны приимаху под собе [курсив наш. — В. Ч.][526]. Такая постановка вопроса вполне назрела. Еще в 1468 г. состоялся первый поход на Казанское ханство[527] — один из наиболее опасных источников агрессии. Походы на Казань совершались неоднократно. И спустя несколько лет после «стояния на Угре», в 1487 г., была организована очередная рать на казанских ханов, завершившаяся взятием города[528].

Угроза очередного вторжения татарских войск на русские земли угасала с каждым днем «Угорского стояния». Длительная позиционная война выявила преимущество русского воинства. Успешное использование огнестрельного оружия, прочность тыла, обеспечившего снабжение русских войск, способствовали успешному отражению попыток Ахмата переправиться через реку. Изнуренное татарское войско оказалось неспособным продолжать военные действия. Отход великокняжеского войска к Боровску, где находилась более удобная позиция для ведения военных действий, был расценен Ахматом как маневр перед решающей атакой. Будучи не готовым к отражению предполагавшегося наступления, Ахмат в панике отступил на юг[529]. В низовьях Волги обессиленная рать Ахмата была разгромлена соединенными войсками Сибирского и Ногайского ханств. Неудавшаяся попытка хана Ахмата восстановить власть Орды над Русью повлекла за собой ликвидацию последних остатков зависимости.

Так пало монголо-татарское иго, два с половиной столетия тяготившее Русь. Столь значительное событие, каким была ликвидация ордынской зависимости, не заслонило битвы столетней давности. Наоборот, на Руси прекрасно знали и помнили, какими соками питалась освободительная борьба. В год столетнего юбилея Куликовской битвы книгописец отдаленного Кирилло-Белозерского монастыря сделал в своем сборнике запись: «В лето 6888 (1380) сентября 8 в среду был бой за Доном. В лето 6988 (1480) сентября 8 ино тому прешло лет 100»[530].

После освобождения

С падением татаро-монгольского ига перед Русью встала новая политическая задача — добиться международного авторитета в качестве независимого единого государства. Стремление России к самоутверждению приняло типичные для того времени формы борьбы за признание царского титула ее правителя.

Первые шаги по утверждению царского достоинства великих князей были сделаны еще в условиях ордынской зависимости и связаны с объединением русских земель в единое государство. Стать безраздельным владельцем своей страны — вот основное условие принятия великим князем царского титула.

Поэтому с присоединением к Московским владениям Новгорода — наиболее значительной и наименее зависимой от Москвы территории — связаны бурные дебаты о титуле Ивана III.

После присоединения новгородцы вынуждены были признать великого князя «государем». В новгородских походах Ивана III современники были склонны видеть повторение военной экспедиции Дмитрия Донского, предпринятой в 1386 г. Возможно, причина этих сопоставлений заключалась в определенном сходстве объединительной политики «царя русского» Дмитрия Донского и русских правителей конца XV — начала XVI в. Достаточно вспомнить крупнейший поход 1375 г. «всех князей русских» во главе с Дмитрием Ивановичем на Тверь и окончательное ее присоединение к Москве в 1485 г. Вскоре после этого Иван III официально принял титул великого князя «всея Руси», а на государственной печати появляются изображения двухглавого орла, бывшего атрибутом монет тверского князя в 60–80-е годы XV в., и вооруженного всадника[531]. Кроме того, договор Дмитрия Донского с Рязанью, заключенный в 1385 г., нашел логическое завершение в акте присоединения Рязани в 1521 г.

Огромная популярность личности Дмитрия Донского и интерес к его эпохе отразились в стремлении Ивана III подражать житию «своего прародителя, достохвальнаго великаго князя Дмитрия Ивановича Доньскаго; на престоле убо царьском седяй и землю Русьскую управляя…царскую багряницу и венець ношаше…»[532]. В дальнейшем, как показали текстологические исследования литературоведов, образ Дмитрия Донского послужил примером для автора панегирической биографии отца Ивана Грозного, Василия III, в «Степенной книге»[533].

Завершившееся при Василии III объединение Руси и дало повод Ивану Грозному провозгласить: «А мы з Божиею волею на своем государстве государи есмя и держим от предков своих, что нам Бог дал». Среди своих предков, способствовавших укреплению государства, чаще других Иван Грозный в своих посланиях называет Дмитрия Донского, своего деда Ивана III Васильевича и отца Василия III[534].

Вместе с тем царский титул, которым удостоили потомки Дмитрия Донского, объяснялся в конце XV — начале XVI в. не только его успешной объединительной политикой. Огромный интерес к личности Дмитрия Ивановича, безусловно, был вызван его победой над «царем» Мамаем. Вероятно, именно с этим фактором главным образом и связано объяснение царского достоинства «великого князя Владимирского». В связи с этим уместно вспомнить некоторые положения из послания Вассиана Рыло на Угру. Вассиан называет своего духовного сына «великим государем» и «боголюбивым царем»[535]. Эти титулы рождаются в результате сопоставления с другим «царем» — Ахматом, на которого шел Иван III.

Думается, что победы православных князей над «неверными царями», по мысли современников, уже давали им право на получение титула побежденного. Например, Иван Грозный в связи с покорением Казанского ханства приводит еще один аргумент, подтверждающий его право называться царем: «… и то, Панове, — обращается он к полякам, — место Казанское и сами знаете извечное царьское потому ж, как и Русское»[536].

В XVI столетии, отвечая на новые политические требования, претерпевает некоторые изменения «Сказание о Мамаевом побоище». Поздняя (Киприановская) редакция середины XVI в. доносит до нас интересный образчик переделки текста. Мамай якобы не желает видеть в великом князе Дмитрии Ивановиче своего «улусника». Он хочет победить «подобна себе некоего великаго и силнаго и славнаго царя, якоже царь Александрь Македоньскый победи Дариа, царя Перскаго и Пора царя Индейскаго, таковаа победа моему царскому имени достоит и величество мое славится по всем землям»[537]. Однако Мамай потерпел жестокое поражение, поэтому слава во всех землях досталась «сильному и славному царю» Дмитрию Донскому. Таким образом, изменение текста широко известного литературного произведения преследовало цель использовать авторитет Куликовской битвы для достижения международного признания Русского государства.

«Сказание о Мамаевом побоище» в процессе своей литературной жизни имело самое широкое распространение и в разные времена наделялось определенными политическими акцентами. Достаточно сказать, что среди дошедших списков, а их известно свыше ста пятидесяти, различается девять редакций, которые, в свою очередь, подразделяются на типы. Долгая жизнь памятника и обилие принципиальных разночтений наглядно демонстрируют огромную непреходящую популярность «Сказания…». Более того, можно отметить неоднократные приспособления его текста к тем или иным событиям самых различных времен. Так, в некоторые списки попадают лица, никогда не участвовавшие в Куликовской битве. Другие списки, явно тяготеющие ко времени набегов крымских татар, называют Мамая «крымским царем». Часто по страницам «Сказания…» можно проследить отголоски борьбы великих князей с боярами. «Крамольники» — московские бояре — отговаривают Дмитрия Ивановича от переправы через Дон и тем самым пытаются помешать решающей битве с ордынскими войсками. К сожалению, многочисленные экскурсы в ставший уже далеким 1380 г. чрезвычайно трудно соотнести с поздними конкретными событиями, давшими повод внести коррективы в литературное произведение о Куликовской битве[538]. Тем не менее есть все основания говорить, что сражение на Дону стало для всей русской истории мерилом ее важных вех.

В отличие от литературных произведений на страницах русских летописей связь с конкретными событиями прослеживается яснее. Наибольший интерес к великой победе 1380 г. возник в связи с присоединением в 1552 г. Казанского ханства. В частности, автор соответствующей статьи Никоновской летописи последовательно вспоминает этапы Донского сражения при описании приготовлений к Казанскому походу. Перед походом государь посещает Успенский собор, где «припадает ко образу Пречистыа, иже на Дону была с преславным великим князем Димитрием Ивановичем»[539]. Собравшееся войско выходит из Москвы той самой дорогой, какой шел на Куликово поле отряд под предводительством Дмитрия Донского. Иван Грозный «вышел на луг против города» и водрузил на знамя крест, «иже бе у прародителя… на Дону»[540]. Покорение опасного соседа ставится в один ряд с самыми значительными событиями в истории Древней Руси: Ледовым побоищем 1242 г. и Куликовской битвой.

И во времена Ливонской войны не предается забвению Донское сражение. Грозный царь вновь обращает свои молитвы к иконе Донской Богоматери, которая, по преданию, была вместе с Дмитрием Ивановичем, «егда князь великий Дмитрей победи безбожнаго Мамая на Дону»[541].

Мечтал о своей «Куликовской битве» и бездарный преемник Ивана Грозного царь Федор Иванович. В 1591 г., когда в окрестностях Москвы неожиданно появились крымские татары Казы-Гирея, Федор молится об «изрядной победе» над ним, подобной той, какую одержал его прародитель Дмитрий Донской[542].

Летопись, будучи официальным документом, уделяла внимание, главным образом, государственным предприятиям, в центре которых оказался глава государства — великий князь. Поэтому, обращаясь к великой победе 1380 г., летописцы считают своим долгом подчеркнуть родственную связь Мамаева победителя и современного великого князя или царя. Тем самым заслуги предка как бы передаются по наследству вместе с престолом.

Пристальный интерес к своим предкам и к их подвигам был свойствен эпохе средневековья. Заслуги рода считались достоянием всех его членов. Многие «бархатные» книги начинали свои родословия с участников крупных сражений, в том числе с участников Куликовской битвы. Например, по родовому преданию бояр Челищевых, родоначальником их рода был «любимый постелник» Дмитрия Донского Михаил Бренк. Сражаясь на Куликовом поле, Бренк получил смертельную рану в «чело»: отсюда и фамилия Челищевы[543]. Неоднократно в своих челобитных известный писатель и публицист середины XVI в. Иван Пересветов связывал свое происхождение с Александром Пересветом, который «честно служил» и положил свою голову «на Донском побоище при великом князем Дмитрее Ивановиче…»[544].

Исключительная значимость Куликовской битвы в русской общественной мысли находила свойственное средневековому сознанию выражение. Абсолютизировалась роль отдельных личностей. Наряду с Дмитрием Донским самое заметное место в победе 1380 г. отводилось Сергию Радонежскому. Роль Сергия как «вооружителя», т. е. вдохновителя войска, отмеченная в «Сказании о Мамаевом побоище», сохраняется в древнерусской исторической традиции. Согласно поздним обработкам «Сказания…», «где не быша в бранех цари и великие князья, преподобнаго Сергия имя во устех присно поминаху и церковь полотняну во имя его на путях близ шатров своих поставляху»[545]. Подтверждение этого факта находим на страницах «Повести о честнем житии царя и великаго князя Феодора Ивановича всея Руси»: в 1591 г. под Москвой оказались татары крымского хана Казы-Гирея, по приказу царя была сооружена церковь «иже от полотна устроена» в честь Сергия Радонежского[546].

Обращение к образу Сергия в древнерусской исторической литературе связано с призывом к решительным действиям против врагов Русского государства. Во время штурма псковского города Опочка литовскими войсками в марте 1534 г., когда боеприпасы осажденных уже иссякли и в городе не осталось даже камней, неожиданную «помощь» горожанам оказал Сергий… «Степенная книга» приводит версию о том, что «некой жене» привиделся Сергий, который и подсказал, где найти камни для обороны. Данное чудо Сергия отличается своей земной простотой: выкопать яму в городе и таким образом добыть нужные для борьбы камни[547]. Эта мысль могла прийти в голову и любому горожанину [как, вероятно, и было на самом деле]. После успешного отражения неприятельского штурма, как свидетельствует Никоновская летопись, была возведена церковь с тремя приделами, один из которых был посвящен Сергию Радонежскому[548].

С именем Сергия покорялась Казань (Иван Грозный молился его иконописному образу и устроил в его честь походную церковь)[549] и, что особенно интересно, связывался вопрос об организации борьбы против польской интервенции начала XVII в. Об этом сообщают в своих сочинениях Авраамий Палицын, келарь Троице-Сергиева монастыря[550], а также Симон Азарьин, жизнеописатель Сергия. Как пишет Азарьин, Сергий, явясь во сне Минину, велел ему «казну собирать и воинских людей наделяти и идти на очищение Московского государства»[551].

О популярности идей освободительной войны 1380 г. в период Смуты говорит и так называемое «Иное сказание», сравнивающее битву с Лжедмитрием под Новгородом-Северским по своей ожесточенности с Куликовской битвой[552].

Таким образом, с падением монголо-татарского ига не угас интерес к великой победе на Куликовом поле. Ее освободительные идеи продолжали занимать важное место в общественной мысли России.

Куликовская битва оставалась самым достойным примером на все времена в борьбе русского народа за национальную независимость.