Культ солнца у древних славян

Солярная символика оружия

У некоторых славянских народов поверье об игре солнца связывалось с другими интересными чертами, относящимися к солнечному культу. Болгары, как отмечал Л. Н. Афанасьев, представляли солнце на Иванов день в виде воина, который пляшет в небе, кружится и вертит саблями. Данный южнославянский образ дневного светила перекликается не только с разобранным выше представлением об «игре солнца», по и с отождествлением его с мечом в одной русской легенде о мироздании: «В знамение своей победы над Сатанаилом Господь повесил над землей свой меч — солнце; пока оно светит, рать Сатанаила сидит во тьме кромешной, а ночью, вылезая, соблазняет человека…»^{242} Весьма похожее предание в конце XIX — начале XX в. было записано и на Украине: «Сонце уявляють у нас таким способом, що Бог зганяє‎ чортів з раю, що понаскакувало за цілу ніч. I це його меч так сіяе»^{243}. Как приведенный выше силезский обряд встречи солнца, так и поэтическое описание его игры в болгарской традиции чрезвычайно показательны, поскольку, при всей их внешней несхожести, отсылают нас к семантическому полю отца Дажьбога Сварога, бывшего одновременно и изобретателем земледелия, и богом-кузнецом. Именно поэтому польские девушки встречали восходящее светило пирожками, конечным результатом труда пахаря, а болгары представляли его пляшущим с саблями, вы-кованными божественным кузнецом. Следует отметить связь солнца с оружием и металлическими предметами вообще и у других славянских народов. Описывая формы солярного культа у западных славян, И. И. Срезневский отмечал: «Словаки веруют в божественность Солнца, называют его святым и владыкою неба и земли, призывают на помощь в заговорах от недугов, веря, что оно помогает людям; гадают по лучам его, поставив против него два ножа или две косы накрест..»^{244} Наиболее ранний пример связи меча и дневного светила в сознании славян приводит византийский историк Менандр при описании славяно-аваро-византийских отношений в VI в.: «Впрочем, движение авар против склавинов было следствием не только посольства кесаря или желания Ваяла изъявить ему благодарность за оказываемые им ласки; оно происходило и по собственной вражде Ваяла к склавинам. Ведь перед тем вождь аваров отправил посольство к Давриту и к важнейшим князьям склавилского народа, требуя, чтобы они покорились аварам и обязались платить дань. Даврит и старейшины склавин отвечали: «Родился ли на свете и согревается ли лучами солнца тот человек, который бы подчинил себе силу нашу? Не другие нашею землею, по мы чужою привыкли обладать. И в этом мы уверены, пока будут на свете война и мечи». Такой дерзкий ответ дали склавины, не менее хвастливо говорили и авары»^{245}. В этом мужественном ответе наглым завоевателям склавины, во-первых, указали пришлым азиатским кочевникам, что еще не родился на свете и не согревается лучами солнца тот человек, который бы подчинил себе их силу. В упоминании дневного светила отчетливо проглядывает отголосок мифа о происхождении самих славян от бога солнца Дажьбога, который спустя века вновь всплывает в «Слове о полку Игореве», именующего русичей «Дажбожьим внуком». Более подробно этот основной миф славянского язычества был рассмотрен нами в исследовании о Дажьбоге. Утверждение о том, что «не другие нашею землею, но мы чужою привыкли обладать» показывает нам на возникновение имперского сознания, сформировавшегося у наших предков уже в ту далекую эпоху. Могучие светоносные потомки Дажьбога силой оружия распространяли свою власть на все окрестные земли, что вполне соответствовало реалиям эпохи великого расселения славян. Уверенность наших далеких предков в том, что пока будут на свете война и мечи, не родится на свет и не будет согреваться лучами их божественного прародителя тот человек, который смог бы подчинить себе славян, указывает на тесную связь дневного светила с этим видом оружия в глазах наших далеких предков уже в VI в.

У южных славян с мечами традиционного исполнялось русалийское коло — ритуальный танец, генетически, как подчеркивает Н. Н. Белецкая, связанный с культом солнца: «Связи магических значений меча и топора с кругом языческих представлений о магических свойствах железа важны для понимания русалийского коло — одного из видов танца с мечами — как типологического явления. Аналогии с русалийским коло прослеживаются у западных славян в средневековых танцах с мечами (круглая форма, одежда белого цвета, новогоднее приурочение).

Зависимость танца с мечами от мифологии отмечалась неоднократно. Определенную роль в формировании русалийского коло сыграли мифологические представления о солнце. При рассмотрении вопроса о генезисе формы русалийского обряда в целом и русалийского коло в особенности следует иметь в виду три элемента мифологических верований о солнце. Представление о том, что при солнцевороте, с которым связаны празднества в честь солнца, новогодние в частности, солнце танцует, скачет, играет. Представление, будто угасание и длительное отсутствие солнца — следствие его борьбы со злыми силами. Солнечные затмения, которые якобы несут людям болезни, неурожаи, падеж скота, стихийные бедствия, — результат того, что злым силам удается одолеть солнце. И, наконец, представление о солнце, приносящем людям всякое счастье и избавляющее от болезней»^{246}. Символизм противодействия злым силам, угрожающим дневному светилу, и объясняет различные имитирующие борьбу действия, в частности, перекрещиваемые в ходе танца мечи, которые насыщают русалийское коло у южных славян. Об этом обряде речь пойдет еще впереди, а пока отмстим, что в Древней Руси праздновались русалии, генетически связанные с южнославянскими коло. В ходе этнографических описаний русалий в XIX–XX вв. танец с мечами у восточных славян зафиксирован не был, однако о том, что он присутствовал у них в данном обряде в эпоху Средневековья, свидетельствует изображение танцующего с мечом и щитом воина на найденном в Киеве серебряном наруче XII–XIII вв., который, как убедительно показал Б. А. Рыбаков, изображает сцены из древнерусского русального обряда.

В свете подобной солярной символики меча представляется весьма знаменательной та его роль, которую он играл как на протяжении ключевых моментов жизни русского человека в эпоху Средневековья. В жизнь свободного человека он входил сразу после его рождения. Описывая быт и нравы восточных славян еще до их крещения, арабский ученый Ибн Руст отмечал: «Когда у кого из Руси родится сын, отец (новорожденного) берет обнаженный меч, кладет его перед дитятею и говорит: «Не оставлю в наследство тебе никакого имущества: будешь иметь только то, что приобретешь себе этим мечом»^{247}. Это же известие в несколько другой форме встречается и у другого восточного автора Марвази: «Они видят в мече средство к существованию и занятию; когда у них умирает какой-нибудь муж, а у него есть дочери и сыновья, они вручают его имущество дочерям, а сыновьям предоставляют только один меч и говорят: «Ваш отец добыл имущество мечом, подражайте ему, следуйте ему в этом»^{248}. При весьма полном совпадении обоих известий между ними есть одно существенное различие — если у Ибн Руста именно отец завещает сыну меч, то в изложении Марвази речь идет о ситуации, когда отец уже умер, а распоряжение его имуществом осуществляют другие русы, о которых данный автор говорит во множественном числе. Этими безымянными «они» могли быть либо ближайшие родственники умершего, либо вся община в целом. В любом случае речь может идти о том, что в условиях постоянного противоборства со степью общество целенаправленно готовило из рождавшихся мальчиков одних только воинов, систематически лишая их нажитого родителями имущества, отходившего дочерям, и оставляя им единственный способ существования — добывания его с оружием в руках. Помимо экономическо-социального расчета данный обряд явно имел и сакральный смысл, если учесть третий вариант его описания, данный в анонимной рукописи «Моджмал ат-таварих», датируемой 1126 г.: «Когда родится сын, отец кладет ему на живот меч и говорит: «Вот тебе наследство!»^{249} Живот у многих народов считался средоточием жизненной энергии, и, как уже отмечалось выше, отнюдь не случайно на Збручском идоле все четыре небесных божества держат левую руку на животе, явно изображая какой-то ритуальный жест.

Подробно роль меча в жизни древних славян была описана в книге про отца Дажьбога Свароге, поэтому сейчас мы просто повторим основные примеры из этой книги. На царских свадьбах XVI — ХVII вв. Московской Руси дружко с обнаженным мечом традиционно объезжал опочивальню новобрачных для того, чтобы отогнать от нее злых духов. О степени укорененности данного ритуала в народном мифо-магическом сознании говорит то, что сабля служила аналогичным оберегом и на украинских свадьбах XIX — начала XX в. В эпоху Средних веков меч служил и средством доказания правоты своего владельца. Описывая обычаи языческой Руси, уже знакомый нам Ибн Руст отмечает: «Если один из них предъявляет иск другому, то судится с ним у царя их, они оба препираются, и вот решается между ними обоими, как (царь) пожелал, а если оба не соглашаются на его слова (т. е. решение. — М. С.), (царь) приказывает, чтобы они оба судились при посредстве своих мечей, какой из двух мечей острее — у того победа. Выходят сродники обоих, встают со своим оружием, бьются, кто из тех был сильнее своего соперника, становится решающим в тяжбе за то, что он (начавший тяжбу. — М. С.) хотел»^{250}. Хоть из данного описания не совсем понятно, кто же собственно бьется — участники тяжбы или их сродники, — однако общий смысл ритуала ясен вполне: в случае несогласия истца и обвинителя с решением царя, последний назначал судебный поединок, решавший исход дела. В основе данной процедуры разрешения споров лежало представление о поединке как о божьем суде, во время которого сам бог определяет невиновного. С одной стороны, собственно военное дело в языческой Руси находилось под покровительством Перуна, однако с другой, как было показано в исследовании о Дажьбоге, именно с солнцем русский народ связывал понятие правды. Данная традиция разрешения судебных дел существовала достаточно долго и, хоть и отсутствует в Русской Правде, упоминается в параграфе 37 Псковской судной грамоты XV в.: «Если какому-либо человеку присудят поединок и на поединке какая-либо сторона победит другую, то победившая сторона получает с другой искомое; в случае убийства (на поединке одного из тяжущихся) денег (по тяжбе) не взыскивает, (победившая сторона) только снимает (с убитого) доспехи и другие (одежды), в которых (убитый) сражался…»^{251} Наконец, как показывают как археологические данные, так и письменные и фольклорные источники, меч сопровождал своего хозяина и в последний путь. Как следует из надписи на надгробном камне в Новогрудненском лесу, данный обычай в ряде случаев держался до XIII–XV вв.:

Оружие клали в могилу в первую очередь для отпугивания злых духов, угрожавших душе покойного, как это следует из сделанного в том же регионе наблюдения Яна Менецкого, согласно которому еще в XVI в. в западной Руси на похоронах мужчины с мечами в руках кричали «бегите, бегите, пекельни (т. е. демоны)». Приведенные примеры красноречиво показывают, что меч сопровождал своего владельца не только в бою, по и в самых значимых моментах его жизни — рождении, свадьбе и смерти (а также судебном поединке, если таковой случался), оберегая его от зла как видимого, так и невидимого, будучи связан с ним неразрывной нитью.

Ритуальные жесты с мечом в древнерусской традиции

Рис. 14. Греки приносят дары Святославу.

Миниатюра Радзивилловской летописи

Рис. 15. Вокняжение Ярослава Владимировича.

Миниатюра Радзивилловской летописи

Этот вид оружия также тесно связывался и с идеей власти, что вполне соответствует древнерусским представлениям о солнечной династии наших князей, детально рассмотренным в исследовании о Дажьбоге. В этом контексте в первую очередь следует упомянуть запечатленные Радзивилловской летописью сцены вокняженья отдельных представителей рода Рюриковичей и наделения их властью. В летописи мы видим изображения того, как греки приносят дары Святославу, сидящему на троне и вкладывающему меч в ножны (рис. 14), и аналогичное изображение Ярослава, получившего киевский великокняжеский престол после победы над Святополком (рис. 15). Одинаковость жестов на обеих миниатюрах говорит нам о ритуальном характере подобных действий, а тот факт, что подобным образом был изображен князь-язычник и его внук, правивший вскоре после крещения страны, равно как и то, что более поздние князья христианской эпохе в Радзивилловской летописи никогда больше подобным образом не изображаются, свидетельствует о языческих корнях данного ритуала. Если в летописи интересующий нас жест отсутствует, то он встречается нам в миниатюре древнерусского перевода византийской Хроники Георгия Амартола, сделанной при дворе все того же Ярослава Мудрого в 40-х гг. XI в., являющейся, таким образом, древнейшим изображением данного ритуала. Подобным образом автор рисунков изобразил начало правления библейского Иисуса Навина. Поскольку в качестве образца части миниатюр данной Хроники были использованы изображения греческого оригинала, естественным образом возникает вопрос, не является ли данный жест отражением византийской традиции. Однако исследовавшая данный памятник О. И. Подобедова дает на него однозначно отрицательный ответ, специально подчеркивая древнерусские корпи отразившихся в интересующей нас миниатюре политических представлений: «Если, явно следуя первооригиналу, воцарение Соломона миниатюрист изображает как «вознесение» царя воинами на щите, если царствование Инаха, создавшего Иоград, он изображает, пользуясь привычными византийскими атрибутами власти (венец, скипетр, держава в виде луны, воины по бокам тропа), то уже в сцене принятия власти Иисусом Навином миниатюрист обращается к традиционным представлениям феодальной Руси. Меч, как символ власти, лежит на коленях Иисуса Навина, придерживающего его руками»^{253}. Ответить на вопрос, почему из всех ветхозаветных персонажей древнерусский автор миниатюр именно на Иисуса Навина перенес отечественные представления, не составляет большого труда: именно по молитве этого прославленного полководца бог в Библии остановил на небе солнце, чтобы он смог закончить разгром неприятеля. Таким образом, связь Иисуса Навина с дневным светилом послужила поводом изобразить его в соответствии с древнерусскими языческими представлениями, что в очередной раз доказывает солярную природу данного ритуального жеста, зафиксированного как Хроникой, так и Радзивилловской летописью. Отметив повторяемость данной сцены вложения меча в ножны сидящим на тропе правителем независимыми друг от друга источниками, попробуем понять тот внутренний смысл, какой имел этот жест для людей той эпохи. В первую очередь отметим то, что его не совсем точно называют сценой вокняженья: так, например, Святослав не один год правил Русью, прежде чем отправился в поход на греков. Следовательно, перед нами не просто сцена обыкновенного принятия власти. Во всех трех случаях правитель изображается в момент своего наивысшего торжества, которое является результатом крупной, если не сказать судьбоносной, военной победы: Святослава над Византией, Ярослава — над Святополком, Иисуса Навина — над заселявшими Палестину местными племенами. Однако всякая военная победа Руси, как было показано в исследовании о Дажьбоге, восходила в своей основе к победе солнечного начала над зловещими силами мрака, добра над злом, являясь отражением и следствием победа Света над Тьмой. Кроме того, в следующей главе будет рассмотрена мифологема о солнце-предводителе воинов, элементы которой переносились и на земных потомков дневного светила из числа княжеского рода. Если мы примем во внимание эти соображения, то символика данного ритуального жеста станет для нас достаточно ясна: только что одержана великая победа, и русский князь, этот прямой наследник и представитель Дажьбога-Солнца на земле, осененный как божественной, так и своей личной славой и находясь на вершине своего могущества, торжественно вкладывает меч в ножны. Однако меч скрывается с людских глаз не до конца и может немедленно вновь грозно засверкать, если какой-нибудь враг вновь осмелится бросить вызов Руси.

Помимо разобранного нами жеста, древнерусские источники фиксируют еще один неоднократно повторяющийся жест с мечом, когда верховный правитель вручает это оружие как символ власти другому правителю, стоящему ниже его на иерархической лестнице. Впервые он встречается нам опять-таки в Хронике Георгия Амартола, где таким образом изображен Юлий Цезарь, фактически первый римский император. О. И. Подобедова опять-таки фиксирует русские, а не византийские истоки данной миниатюры: «Примечательно, что именно во второй части Хроники Амартола, впервые в составе дошедших до нас исторических рукописей древней Руси, встречается своего рода «формула» передачи феодальной власти — меч как знак передачи инвеституры, дарования военной власти. Антиох повелевает «избиваты сущих во граде». Он передаст меч стоящему перед ним военачальнику, после чего воин избивает неповинующихся царю. Юлий Цезарь, в знак военного могущества и императорской власти, сидя на престоле, принимает (или вручает военачальнику?) окровавленный обнаженный меч»^{254}. Неоднократно данный жест встречается нам и в отечественных памятниках. Так, в Радзивилловской летописи впервые подобным образом изображен Владимир Красно Солнышко, вручающий свой меч Борису, которого он с дружиной отправляет в поход на половцев. В отличие от разобранного выше ритуального жеста, вручение меча неоднократно изображалось автором миниатюр применительно к христианской эпохе, так, например, Всеволод Ольгович подобным образом дарует инвеституру Святославу Ольговичу. В свете отмечавшейся связи между мечом и солнцем, подтверждаемой и разобранным выше ритуалом торжественного вложения меча в ножны, мы вправе предположить солярную символику и у этого часто встречающегося жеста. Интересно отмстить, что, прославляя умершего в 1212 г. Всеволода Георгиевича, автор Лаврентьевской летописи особо подчеркивает, что именно посредством меча князь осуществляет свою главную обязаниость по поддержанию справедливости в управляемом им обществе: «Княз бо не туне мечь носить в месть злодѣм. а в похвалу добро творящим»^{255}. Данная показательная фраза вновь отсылает нас к рассмотренной в исследовании о Дажьбоге тесной связи Правды и носителя верховной власти, связывая се на сей раз с символикой меча.

Этимология слова меч

Солярная символика, которую мы вправе были бы ожидать на древнерусских мечах, на них отсутствует, однако это объясняется, на мой взгляд, тем, что мечи в ту эпоху делали по стандартному общеевропейскому (каролингскому) образцу, в результате чего их внешнее оформление подверглось нивелировке, уничтожившей собственно славянские мифологические представления, связанные с этим видом оружия. В пользу реконструируемой связи меча с дневным светилом говорят не только приведенные выше фольклорные данные, но и сама этимология этого слова. Как установил Г. Ф. Одинцов, русск. меч, заимствованное из славянского лит. mеcius — «меч», равно как и др. англ. mесе, др. сакс. mаkі, гот. mekі, обозначающие в германских языках все то же оружие, происходят от кельт, mесс — «сверкать, блестеть», ср. лат. mіcо — «сверкать, блестеть», возводимую к и.-е. meik, mik — «сверкать, искриться», ср. брет. mecet, micet — «сверкать, блестеть, искриться», откуда andemecet — «честь, достоинство»^{256}. Исторически сам факт заимствования объясняется мощным влиянием кельтов на своих восточных соседей в кузнечном деле, отмечавшимся в исследовании о Свароге. Если же посмотреть на дело с точки зрения сущности этого процесса, то мы увидим, что в момент заимствования этого понятия славянами и германцами меч наделялся ими эпитетами, сходными с эпитетами, соотносимыми с солнцем. Если на мечах солярные знаки отсутствуют, то зато они имеются на топорах — другом весьма популярном у наших предков оружии. Древнерусские амулеты в виде топориков богато украшены маленькими концентрическими кружочками, изображающими дневное светило (рис. 16). Иногда они соединяются с зигзагообразной линией, символизирующей молнию, олицетворяя тем самым обе основных формы небесного огня. Солнечный орнамент имеется и на боевых средневековых славянских топорах. Знак солнца мы видим и на парадных посольских топорах XVII в. Московской Руси, с которыми во время официальных приемов стояли рынды-телохранители царя. Данная традиция оказалась весьма устойчивой, и солярная символика встречается нам даже на сечке для рубки мяса начала XIX в., украшенной как изображением двух коней, т. е. тех животных, которые, как мы увидим далее, были в наибольшей степени связаны с дневным светилом еще с индоевропейских времен, так и семью кругами с каждой из сторон, обозначавших, по всей видимости, семь дней недели. Топор оказывается связанным с целым рядом ритуальных действий, с которыми был связан и меч. Если последний клали с покойником, а на похоронах с его помощью отгоняли злых духов,　 то в более позднюю эпоху у русских, живших в районе Керенска, когда покойника клали в гроб, то старуха ударяла топором по тому месту, где до этого лежал мертвец, «чтобы этим срубить смерть». В Пензенской губернии при выносе покойника топор клали на порог избы, а у западнославянского племени лужичан было принято на гроб покойнику класть секиру. Таким образом, в похоронном ритуале более поздней эпохи топор, по своей магической значимости, вполне мог заменять меч. Косвенно в пользу изначальной солярной орнаментации мечей говорят и отмеченные выше изображения солнца на верхнем навершии рукояти и перекрестье вальков, напоминающих рукоятки мечей. Поскольку вальки и прялки изготовляли именно мужчины, то именно они и украшали свои подарки резным солярным орнаментом.

Рис. 16. Древнерусские амулеты в виде топориков с солярной символикой

Весьма показательно присутствие топора и в русалийской обрядности южных славян, связь которой с культом солнца отмечалась выше. Подчеркивая, что крест был языческим символом дневного светила, Н. Н. Белецкая подчеркивает: «Заключение об основном содержании креста подкрепляется анализом функции другого языческого символа — топора. Действия предводителя — «балтаджии» (наименование происходит от «брадва», «балтия» — топор), показывают, что основная функция его — средоточие совершаемого русалиями культового действа. По-видимому, функции эти в древности возлагались на него волхвом: иначе как христианским переосмыслением трудно объяснить назначение балтаджии церковным настоятелем, как и обычай начинать и завершать обряд перед церковью, заменившей, вероятно, языческое святилище. Перед танцем балтаджия обводит топором по земле вокруг ставших в позицию русалиев (значение круга было, вероятно, двояким: символ солнца и оберег от злых сил). Танцует он в центре коло. Движения и фигуры выделяют его из остальных танцующих. На нем лежит обязанность следить за правильностью танцевального действа. Движениями обращенного к небу топора он подает знак к началу и окончанию танца.

Связь магического значения топора с культом солнца имеет различные проявления. Для понимания функционального значения топора в русалиях особенно важно свидетельство Иеронима Пражского о почитании железных топоров, с помощью которых солнце якобы освобождается от заключения. Из представления о топоре как надежном обереге и о связях его с аграрной магией выделим три факта: поверье, будто топором бог поражает злых духов; обычай перекидывать топоры через скот крест-накрест; македонский обычай в сочельник топором обводить вокруг людей (над больными — прежде замахнувшись), скотины, сельскохозяйственного инвентаря, прежде всего рала»^{257}. Итак, приведенные данные из различных эпох и регионов славянского мира позволяют нам констатировать тесную связь с культом солнца меча и топора как основных видов вооружения наших далеких предков. Эта связь была многообразной и могла проявляться в самых разных формах — от орнаментального украшения оружия до семантической нагрузки, которое оно несло в тех или иных ритуальных действиях. На уровне сравнительного языкознания интересна связь дневного светила и металла вообще, фиксируемая М. М. Маковским в отдельных языках: ирл. grian — «солнце», но др. инд. hira — «железо»; др. — греч. ηλιοζ — «солнце», но др. инд. kala — «металл».

Стоит отметить, что с солнечной символикой было связано не только наступательное, по и оборонительное оружие. Так, например, при описании вооружения воинов Даниила Галицкого летописец отметил, что шлемы его дружины были подобны «солнцу восходящу»^{258}, а щиты сияли как утренняя заря. Еще более показательно в этом отношении зерцало. Хоть в Древней Руси эта часть защитного оружия не была известна и появляется лишь в эпоху Московской Руси, тем не менее обусловлена она была все той же солнечной символикой, знакомой нам по топорам и шлемам. Помимо чисто прикладного значения — ослеплять в бою противника отраженными лучами солнца — зерцало, взятое в более широком контексте мифо-магической семантики славянского оружия, несло и более широкую нагрузку, указывая на сопричастность его носителя к солнечному свету. Даже когда зерцало утрачивает свою утилитарную функцию по ослеплении врага и превращается в геральдическую эмблему, оно все равно продолжает нести на себе солярную символику, выраженную теперь с помощью трех вписанных друг в друга кругов, украшенных слегка изогнутыми лучами. Это мы можем наблюдать на зерцальном доспехе царя Алексея Михайловича, изготовленного для него в 1670 г. (рис. 17), который почти полностью повторяет аналогичный доспех 1616 г. царя Михаила Федоровича. Что касается солярной символики зерцала, то подобное изображение дневного светила нам уже встречалось на древнерусском амулете (см. рис. 16).

Рис. 17. Зерцальный доспех царя Алексея Михайловича, 1670 г.

Гривна как солярный символ

Еще одним символом власти, солярную символику которого мы вправе предполагать, являлась гривна. Следует сразу отмстить, что данным термином в Древней Руси одновременно обозначались и денежная единица, и носившееся на шее украшение. В первом значении слово гривна упоминается «Повестью временных лет» еще в эпоху Вещего Олега в 882 г., а во втором— в 1015 г. в рассказе об убийстве Бориса и его верного слуги Георгия Угрипа. О последнем летописец сообщает: «Его же любляше повелику Борисъ, бѣ бо възложилъ на нь гривну злату велику»^{259}. Для того чтобы снять с княжеского любимца эту драгоценное украшение, служившее зримым воплощением этой самой любви, убийцам прилилось отрубить голову отрока, и лишь благодаря этой подробности упоминание данного вида украшения и попало на страницы летописи. Само по себе это украшение представляло собой значительную материальную ценность, в результате чего археологи фиксируют большое количество гривен в русских средневековых кладах, причем некоторые из них состояли из одних этих украшений как самых цепных предметов, которые прятались в первую очередь: «К числу отличительных черт кладов XI века относится появление в большом количестве шейных гривен и браслетов. И те и другие украшения были известны уже в кладах X века, по там они попадались в значительно меньшем количестве и были гораздо менее разнообразны. В XI же веке известен ряд кладов, состоящих исключительно из одних шейных гривен, либо из гривен и браслетов, либо из одних браслетов. Кроме того, шейные гривны в значительном количестве экземпляров на клад попадаются и вместе с другими украшениями»^{260}. Как полагает Г. Ф. Корзухина, подавляющее большинство предметов, встречающихся нам в кладах домонгольской эпохи, входило или могло входить в состав женского убора. В них не встречаются предметы, которые могли бы принадлежать мужчинам, в первую очередь князьям, однако это, по мнению Б. Л. Рыбакова, объясняется тем, что собственно княжеские драгоценности хранились в казне и вместе с ней доставались победителям. Тем не менее, как отмечают исследователи, гривны в качестве украшений в равной степени носились как мужчинами, так и женщинами и, поскольку летопись однозначно указывает, что гривна была пожалована князем своему слуге, использовать материалы русских кладов, где эти украшения скорей всего принадлежали женщинам, для рассмотрения данного символа власти. Вместе с тем рассказ Ипатьсвской летописи под 1289 г. о щедрых дарах князя Владимра Васильковича Волынского церквям и, в частности, украшении им икон, позволяет предположить, что гривна первоначально была мужским атрибутом: «Икопоуж списа на золотѣ намѣстноую стго Георгіа, и гривноу златую възложи на н съ жемчюгом, и стоую Бцю списа на золотѣ же намѣстноую, и възложи на ню монисто золото с каменіем дорогъм»^{261}. Тот факт, что икона святого воина была украшена гривною, а икона Богородицы — монистом, говорит об исходном противопоставлении этих двух украшений как мужского и женского. Обратим также внимание и на то, икона какого именно святого была украшена гривной — выше уже неоднократно приводились примеры того, как в христианскую эпоху на святого Георгия перешли многие черты прежнего славянского языческого божества весеннего солнца Ярилы. Если брать гривны вообще, то на связь с дневным светилом указывают как круглая форма данного украшения, так и сам материал, если оно делалось из золота. Эти общие соображения, неоднократно высказывавшиеся исследователями, можно дополнить конкретным древнерусским материалом. Как уже говорилось во второй главе, крест был древним языческим символом дневного светила, и именно этот самый знак, выполненный самыми различными способами, то в виде треугольников, то в виде линий, встречается нам на целом наборе шейных гривн из клада, зарытого в XI — начале XII в. в деревне Бужиски Бельского уезда Гродненской области. Сама форма данных знаков, равно как и их ненужность с культовой точки зрения для христиан, носивших нательные кресты, говорит за то, что здесь перед нами символ не новой, а старой веры. Хоть на основной массе древнерусских гривен знак креста и отсутствует, тем не менее эта находка позволяет нам однозначно говорить, что, по крайней мере, для той части восточных славян, где были изготовлены эти гривны, они выступали в качестве солярного символа. Приведенные данные, внешне никак не связанные друг с другом, свидетельствуют о том, что для наших предков гривны соотносились с дневным светилом.

Можно предположить, что значительная материальная ценность данного украшения привела к тому, что обозначающий его термин перешел впоследствии и на название денежной единицы, и в этом случае упоминание гривны в этом значении под 882 г. служит указанием и на существование в ту эпоху и гривны-украшения. Данное предположение подкрепляется и археологическими данными: у восточных славян гривны фиксируются еще в VI — начале VІII в. Эти же данные, взятые в масштабе всего славянского мира, позволяют предположить существование данного украшения у наших предков еще в эпоху славянской общности. В пользу этого говорит и тот факт, что слово «гривна» является общеславянским термином. Приводя примеры культурного единства славян в Средневековье, А. В. Арциховский, в частности, писал: «Затем надо отметить гривны — шейные обручи, полужгутовые, т. е. витые с припаянными пластинчатыми замкнутыми кольцами. Большинство славяно-русских гривен именно таковы, этот же тип представлен в городских кладах Киева, Новгорода, Владимира и Москвы и в курганах всех русских племен. По столь же часты такие гривны и на противоположном конце славянского мира, в кладах поморских славян. Встречаются они и в других славянских землях, хотя и довольно редко»^{262}. Запомним это сходство по данному аспекту между полабскими и восточными славянами. Как отмечает И. И. Срезневский, гривна была одним из атрибутов власти сербских феодалов, причем передававшимся по наследству: «Гривна иначе называлась злати нас (пословица: болjи jc добар глас нечо злати пас). Бисерной свитой и златым пасом отличались властители царства Сербского, как знаем из законника Стефана Душана: «Кад умре властелинъ, конь добръ и оружие да се да цару, а свита велика бисерна и злати nojacь да узме сынъ его и да му царь не узме»^{263}. Помимо славян гривны встречаются и у других индоевропейских народов. У кельтов это украшение было весьма распространено и неоднократно находилось в Галлии до римского завоевания. С гривной на шее изображен и кельтский бог, предположительно Церпунос, фигура которого датируется концом I в. до н. э. — I в. н. э. На территории Восточной Европы изображение гривны встречается уже на каменных скифских идолах, датируемых VI–V вв. до н. э. Особый интерес представляет группа идолов, найденных в буго-днепровском регионе, который географически отчасти совпадает с описанными Геродотом Священными Путями. На севере эти изображения начинают встречаться на территории скифов-пахарей, а на юге они достигают древнегреческого города Ольвии. Все эти идолы объединяет обязательный набор атрибутов изображаемого божества: гривна на шее, рог в правой руке и короткий скифский меч-акинака у пояса. Б. А. Рыбаков сопоставил места находок данных идолов с картой античного импорта, позволяющей нам реконструировать торговые пути, по которым земледельцы Среднего Поднепровья вывозили свой хлеб в Ольвию, получая в обмен на него продукцию греческих ремесленников. Самих скифов-пахарей этот исследователь считает праславянами и, на основании этих и ряда других данных, определяет интересующие нас изваяния как древнейшие идолы Дажьбога-Гойтосира. В принципе подобная интерпретация не противоречит и данным нашего исследования: меч и гривна, как было показано выше, несут на себе солярную символику, а что касается рога, то его изображения достаточно часто встречаются у собственно славянских идолов. Стоит вспомнить, что мед как культовый напиток был тесно связан с отцом бога солнца Сварогом, что было подробно показано в посвященном ему исследовании. Таким образом, наличие у данной группы идолов скифов-пахарей всех трех атрибутов говорит в пользу вывода Б. А. Рыбакова. Кроме того, он подчеркивает, что их наличие и географическое расположение помогает понять и само название Священных Путей, зафиксированное «отцом истории»: «Обилие изваяний Гойтосира-Дажьбога на водораздельной возвышенности, открывающей путь из земель пахарей в богатую Ольвию, объясняет нам название «Священные пути»: записанное Геродотом ничего не выражает ни по-гречески, ни по-скифски»^{264}. В Иране гривна, как отмечают специалисты, появляется практически сразу с началом изображения верховного божества ахеменидской империи в антропоморфном облике: «Символ Ахура-Мазды появляется, вероятно, при Дарии I и в ту же эпоху эволюционирует — на Бехистуанской скале тиару бога венчает шар со звездой, в руке у него гривна — инсигния власти»^{265}. Наличие гривны в качестве атрибута у различных божеств от Галлии до Ирана позволяет уверенно констатировать ее наличие и у правителей соответствующих племен. Дополнительным доказательством ее бытования в качестве символа власти являются гривны, выполненные в форме короны, найденные на территории Восточной Европы в районе города Мены Черниговской области. Поскольку помимо славян, кельтов, персов и ираноязычных кочевников шейные гривны были у римлян, скандинавов и байтов, можно предположить возникновение данного украшения еще в эпоху индоевропейского единства. В силу этого мы можем с достаточной степенью уверенности считать, что и у славянских князей гривна являлась одним из символов власти, подчеркивавшим солярную природу ее носителя. Как минимум с XI в., если еще не в более ранний период, в Древней Руси начинается процесс «демократизации» ношения гривн, отмечаемый как письменными, так и археологическими источниками, в результате чего это украшение распространяется в среде ближайшего княжеского окружения и других состоятельных слоев общества. Тем не менее и в более позднюю эпоху, как подчеркивают специалисты, это украшение носило явно элитарный характер: «Шейные гривны». Это своеобразный вид украшений в виде металлического обруча встречается в древнерусских памятниках значительно реже других изделий. Объясняется это тем, что гривны являлись достоянием знатных людей. В курганах X–XIII вв. они попадаются исключительно в женских захоронениях с наиболее богатым инвентарем»^{266}. В силу этого мы можем предположить, что в более раннюю эпоху круг носителей гривен был еще более узок, и, при сопоставлении с данными других индоевропейских народов, говорит о том, что некогда гривны, во всяком случае изготовленные из золота, были достоянием одних лишь княжеских родов.