Культура древнего Рима. В двух томах. Том 2

Идеологическая жизнь населения Малой Азии I–III вв. формировалась под воздействием трех основных компонентов — местной — автохтонной, греческой и римской культур. В результате сложного переплетения и взаимовлияния и возник неповторимый и причудливый сплав, свойственный лишь Малой Азии со специфическими условиями жизни ее городов и сельских поселений. Однако как о городах, так о сельских поселениях нельзя говорить, как о чем-то цельном и едином. Города Малой Азии были совершено различны как по размерам, так и по уровню социально-экономического развития. С одной стороны, прибрежные гиганты — Милет, Эфес, Смирна, а также Пергам, Сарды с населением свыше 100 тысяч человек каждый. С другой — городки, расположенные во внутренних областях Каппадокии, Фригии, Исаврии, Писидии, такие, например, как Люстра, Кана, Саватра, Перта, Анзулада и др., едва насчитывавшие 5–6 тысяч жителей. В свою очередь жители этих городов также не составляли какой-то единой категории — здесь были и богачи, которым принадлежали виллы, огромные участки земли, доходные дома, и свободные бедняки, с трудом зарабатывавшие себе на жизнь.

Столь же неоднородны были и сельские поселения, отличавшиеся друг от друга и численностью населения, и степенью экономического и социального развития, хотя дифференциация здесь была меньше, чем в городах. Все это следует учитывать, сопоставляя мировоззрение горожанина и крестьянина, выделяя общее в их идеологии, прослеживая отличия и особенности их идеологической жизни. Материал для анализа в основном дает эпиграфика, поскольку многие подробности повседневной действительности, жизненные коллизии, отношение тех или иных групп населения к окружающей действительности отчетливо проявляются лишь в надписях Малой Азии I–III вв.

В литературе подобного анализа проведено не было, хотя и освещались отдельные стороны идеологии и культуры жителей Малой Азии,

Не претендуя на всестороннее освещение темы, мы остановились на некоторых аспектах, позволяющих охарактеризовать мировоззрение горожанина и крестьянина Малой Азии I–III вв. Это:

Сопоставление взглядов и точек зрения горожанина и крестьянина на перечисленные выше проблемы позволит выяснить принципиальные различия и в то же время сходство в сфере идеологии, религии, культуры между жителем города и крестьянином, а тем самым и между полисом (являвшимся или не являвшимся античной гражданской общиной) и комой — сельской или территориальной общиной.

1. ОТНОШЕНИЕ К ЦЕНТРАЛЬНОЙ ВЛАСТИ

Отношение к центральной власти в городах было тесно связано с культом императора. Следует, однако, отметить интересную черту: посвящения делаются не только императору, но одновременно и какому-либо греческому божеству, почитаемому в данном полисе. Например, житель города Сидимы, в Ликии, вольноотпущенник Тиберий Клавдий Эпагат посвятил портик или колоннаду «Тиберию Клавдию автократору Цезарю Себасту Германику и богине Артемиде» (IGRR, III, № 578). Некто Евклид из Лагины, называя императора (Марка Аврелия или Коммода), «солнцем вселенной», посвящает почетный декрет не только ему, но и Зевсу Величайшему (МАМА, VII, № 107). Тот же мотив обнаруживается на монетах: на аверсе монет города Керетапы изображены император и Геракл, подающие друг другу руку (Robert. Villes, p. 107).

Начиная с эпохи Августа в городах Малой Азии обожествляют римских императоров, называя их сначала «сын бога», затем и «бог», сопровождая это ставшей традиционной формулой: «владыка всей земли и моня» (πάσης γης και θαλάσσης— IGRR, IV, № 309, Пергам). Императора называют сыном бога, вседержителем (IGRR, IV, № 1304), богом (Ath. Mitt, XIV, 1889, S. 91, № 10), в декретах городов часто встречается титул πάντων ανθρώπων δεσπο'της (Пергам, IGRR, IV, № 341), κύριος (IGRR, IV, № 331). Следует, однако, отметить, что в большинстве декретов, поставленных в честь императоров, нет указаний на какие-либо конкретные события — это восхваления по поводу дня рождения, постановки статуи, каких-либо семейных торжеств, рождения сына-наследника и пр.[406]

Храмы и статуи воздвигались в городах Малой Азии не только в честь императоров, но и членов их семей. В Пергаме, например, был построен храм в честь дочери Антонина Пия Аннии Галерии Фаустины Младшей, оказавшей городу какие-то благодеяния[407] (IGRR, IV, № 361). Такого рода примеры довольно многочисленны. Культ императора, однако, носил в значительной мере формальный характер, и жители городов относились к нему, как к необходимой, но наскучившей всем обязанности.

Несмотря на многократно подчеркиваемую дружбу и союз с римлянами и императорами (φιλία και συμμακία)[408], города Малой Азии обычно не забывают в декретах упомянуть о своих заслугах и своем положении в рамках провинций. Например, Сарды называют себя πρώτης Ελλάδος και μητροχέλβω; τής 'Ασίας και Αυδίας άπάσης Σαρδιανών πόλεως — первым в Элладе, главным городом Азии и всей Лидии (IGRR, IV, № 1528; Hellenica, 1940, IV, p. 56). Определения «знаменитейший» и «величайший» (ή λαμπρότατη, ή μεγίστη) употребляют очень многие города Малой Азии. Себаста, например, в почетном декрете, посвященном «автократору Цезарю М. Юлию Филиппу Германику и всему дому императорскому», называет себя ή λαμπρότατη Σεβαστηνών κόλις (IGRR, IV, № 635). Филадельфия в почетном декрете отмечает наличие у нее «могущественного совета и народа» (ή κρατίστη βουλή και δήμος)[409] подчеркивая значение этих органов власти. Силанд в декретах вплоть до эпохи Диоклетиана именовал себя знаменитейшим городом Силандов (IGRR, IV, № 1380 А). Теменотюра, называя императора «владыкой земли и моря», не забывает все же именовать себя в декретах «славнейшим городом» (IGRR, IV, № 614). Народ «славнейшего» города Афродисии ставит декрет в честь «славнейшего» народа Керетапы (Robert. Villes, p. 107). Пергам в посвящениях императору именует себя первым4 и главным городом или столицей Азии (IGRR, IV, № 360).

Подобно горожанам, сельские жители Малой Азии восхваляли свои родные деревни в надписях, поставленных в честь императора. Катойкия Аптюратейтов, например, расположенная неподалеку от Тралл, подражая терминологии полисов, называла свое народное собрание «священнейший и знаменитейший народ» (ό ιερώτατος και σεμνότατος δή о; — IGRR, IV, № 1631).

Как и в городах, в почетных декретах деревень подчеркивается, что они ставятся не только в честь императора, но и в честь местных богов. Башню и ограду, восстановленную в Перге, ее жители посвятили автократору Кайсару Домициану Августу Германику и Артемиде Пергайе (SEG, VI, № 672). Иногда формула эта еще более расширяется и посвящение делается не только императору и божеству, но еще и деревне, родине дедикатора. Автократору Траяну Адриану, богине Гере Сабине и катойкии Татейкометов ставит почетный декрет Корнелия Пульхра, жительница этой катойкии (Buresch, Ν 1). Не забывает в свое посвящение императорам «добавить» божеств-покровителей сельского хозяйства и катойкия Дарейукоме. Она ставит алтарь в честь богов-императоров, священного сената и народа римского и богини Деметры Плодоносящей (IGRR, IV, № 1351). Катойкия селинденов воздвигает какое-то сооружение с различными украшениями и посвящает его не только императору Адриану, но и своим отечественным богам (IGRR, IV, № 1497). Императору Адриану и Зевсу Сотеру деревня Голокайсарейа посвятила статую, лестницу (τό βάθρον) и рынок (το μάκελλον), построенные на собственные средства.

Культ императоров широко насаждался не только в полисах, но и в деревнях Малой Азии. В их честь проводились ежегодные празднества в связи с днями рождения как самого императора, так и членов его семьи, воздвигались статуи и различные культовые сооружения, храмы, портики, часовни, ставились многочисленные надписи и декреты. Часто были посвящения «отеческим богам и императорам и всему их дому» (θβοΐς πατρίοις… και καίσαρι… και τω σύμπαντι οίκω). Обычно все сооружения, воздвигнутые на деньги посвятителей в деревнях, имели указание έκ των ιδίων. Согласно декрету, поставленному жительницей катойкии Иссены на землях города Юлия Горда, была воздвигнута от основания колоннада терм вместе со всякими украшениями в честь императора Марка Аврелия Севера и всего его дома, а запись об этом должна была храниться в архиве Юлии Горды, которой принадлежала катойкия. Декрет этот имел точную дату — 230/1 г. н. э. (ТАМ, V, 1, № 758). Из Кулы (Лидия) происходит мраморная стела с изображением вооруженного всадника, держащего в руках копье, и с посвящением Гаю Германику автократору Кайсару (ТАМ, V, 1, № 235 = IGRR, IV, № 1379).

В деревнях имелись коллегии кайсариастов (о notvov των καισαριαστών) — сообщества, целью которых было отправление культа императора (Buresch, № 6). О кайсариастах говорит также Тацит в «Анналах» (Г, 73), называя их блюстителями культа Августа, которые были во всех домах на положении жреческих коллегий (cultores Augusti, qui per omnes domos in modum collegiorum habebantur).

В деревнях, как и в полисах, делались различные пожертвования, которые использовались для отправления культа императора. В одной из деревень, находящейся на землях города Апатиры, неизвестное лицо завещало ей пользование пахотными землями, пастбищами и болотистыми угодьями, расположенными вдоль берега реки Кайстр, с тем, чтобы доходы, полученные от эксплуатации этих земель, тратились на ежегодно проводимые в деревне празднества в честь дня рождения императора (IGRR, IV, № 1666).

Как бы копируя этот обычай, житель деревни Лирботонов, находившейся на землях Перги, Муас, сын Стасия (SEG, VI, № 673), часть своих доходов завещал на проведение ежегодных игр в день его рождения, «когда все жители деревни, празднуя, будут поминать меня и Коту Стасия, брата моего, и Киллу, дочь Муаса, мать мою, И это, мной установленное, остается, как я справедливо решил, на вечные времена».

Отношения крестьян с местными властями характеризовала своего рода наивная непосредственность.

Царь Каппадокии Ариараф, по сообщению Страбона, велел перегородить плотиной русло реки Кармала. Плотина была прорвана, и Ариарафу пришлось уплатить немалую сумму денег в возмещение причиненных убытков. Еще большая непосредственность была проявлена сельскими жителями, возбудившими судебный процесс против реки Меандра, которая во время наводнений размывала большие участки суши. После признания Меандра виновным на реку наложили денежный штраф, который выплачивался пострадавшим из денежных сборов за переправу (XIII, 8, 19). Страбон также (XII, 2, 8) рассказывает, что Ариараф велел перегородить плотиной реку Галис, но когда плотину прорвало, вода размыла и унесла с собой значительный слой почвы Каппадокии, уничтожила много поселков и древонасаждений, опустошила немалую часть области галатов, владевших Фригией. Тогда они потребовали у Ариарафа, чтобы он возместил им ущерб, заплатив 30 талантов, и передали это дело на рассмотрение римлян.

Важной стороной общественной жизни Малой Азии была постановка статуй и увенчание тех или иных деятелей, что осуществлялось по решению народного собрания как в городах, так и в сельской местности. Следует отметить, однако, что если в городах такие почести обычно воздавались их уроженцам, то в деревнях, как правило, жителям окрестных городов, ставшим по тем или иным причинам эвергетами, благодетелями деревень. Кроме того, в деревнях такие мероприятия носили единичный характер, а в городах были довольно частым явлением. Правда, далеко не всегда в декретах говорилось о причинах этих почестей — иногда в надписях стоит глухая формула: «ради добродетели и мудрости» (αρετής ένεκα και σωφροσύνης). Именно такая аргументация приводится в почетном декрете города Харакиполиса в Лидии (ТАМ, V, 1, № 678, 9/8 г. до н. э.): Татию, дочь Асклепиада, увенчивают золотым венком, ставят ее статую, выполненную из меди, воздвигают мраморную статую и другие ее изображения. Но что было причиной столь пышных почестей, в надписи не сообщается.

Золотой венок, медную статую, мраморную статую и различные изображения получил за свои заслуги по постановлению народа города Коллиды (Лидия) Стратоник, сын Менекрата, хотя и в этом почетном декрете также конкретно не сказано о его заслугах (TAM, V, 1, № 374).

Таких же почестей удостоен был Феофил, сын Фонейта, житель Юлии Горды, о заслугах которого мы знаем из почетного декрета его родного города несколько больше — он был стратегом, агораномом, совершал успешные посольства в Германию и Рим, даже к императорам (ТАМ, V, 1, № 687).

Еще одним видом почестей, которых удостаивали отличившихся граждан, была постановка почетного декрета либо с указанием заслуг, либо просто со словами — «ради всяческих заслуг» (ТАМ, V, 1, № 703), В большинстве случаев эти почетные декреты выставлялись в общественных местах, обычно на агоре в полисе или на центральной площади в деревне.

Увенчание золотым венком в сельских поселениях было явлением значительно более редким, единичным и, как выше было сказано, «объектами» его являлись обычно не общинники, а приезжие, ставшие в силу ряда причин благодетелями деревни. Одним из немногих примеров увенчания золотым венком в сельской местности является декрет (ТАМ, V, 1, № 13), найденный в деревне Акташ в Лидии (94/5 г.). Видимо, он поставлен членами зажиточной семьи, которые увенчивают свою мать и жену золотым венком. Золотыми венками увенчивают ее также сородичи и друзья. Возможно, это семья поселившихся в этой деревне богатых вольноотпущенников, поскольку все члены семьи имеют имена без патронимикона, а глава ее свою жену именует не γυνή, как все полноправные граждане, а σύμβιον. Обращает на себя внимание редкое имя этой женщины — Ойнанта, которое вошло в каталог местных имен Л. Робера (Noms indigenes, I, 178, № 4).

Не местными жителями одной из лидийских катойкии были Марк Антоний Метродор, Марк Антоний Глюкон и… дочь Артемидора (имя не сохранилось), которых увенчивают золотым венком как благодетелей (Buresch, № 23) этой катойкии. Постановление ее «должно быть свято на все времена и записано в деревне (κωμητικώς) на стеле белого камня, для того чтобы навеки сохранилось благодеяние этих мужей и благодарность катойков». За пышными фразами декрета, однако, не скрывается ничего конкретного, поэтому неизвестно, какие именно благодеяния оказали два богатых вольноотпущенника этой катойкии. К. Буреш (в комментарии к надписи) видит в нем один из почетных декретов Kultgenossenschaft, однако оснований для такого предположения ни в тексте самой надписи, ни в аналогичных декретах нет.

Катойкия Гормоитенов (расположенная неподалеку от Магнесии на Сипиле) ставит статую Тиберия Клавдия Клейтиана, логиста, за различные заслуги, в числе которых отмечается, что он «был первым в своем отечестве» (πρίοτευοντα έν τε τ% πατριδι). Скорее всего, это был житель Магнесии, оказавший благодеяния катойкии Гормоитенов (IGRR, IV, № 1343; Buresch, S. 138).

Катойкия, расположенная на землях Филадельфии, почитает Марка Антония Диона и его жену Антонию Прейму, Марка Антония Глаукона, Марка Антония Траяна и Антониниану Терциану и их детей за оказанные ими катойкии благодения и совершает в их честь жертвоприношение на свои собственные деньги (IGRR, IV, № 1615). И в этом случае неизвестно, какие именно «благодеяния» имеются в виду; неясно также, что связывало катойкию с этими людьми, носившими римские имена. Скорее все, они были вольноотпущенниками, первоначально жителями Филадельфии, а потом либо переехавшими в эту катойкию, либо ведшими с ней какие-то дела.

Интересно в этой связи употребление термина πατρίς. Родиной, отчизной (ή κίτρίζ) уроженцы полисов называли свои города. Городу Тацине, своей «сладчайшей отчизне» (τη γλυκύτατη πατρίδα), поставил декрет при императоре Коммоде Трифон, сын Аполлонида, прославившийся успешным выполнением общественных обязанностей и посольств (LBW, III, № 1700). Совет города Теменотюры восхваляет Клавдия Евтюха, благодетеля своей отчизны. Иногда это понятие было собирательным, и у одного лица могло быть две отчизны и два города, которым он оказывал благодеяния. Тогда в почетных декретах оба они назывались έκατέρας τάς πατρίδας (СВ, I, p. 612 № 518=IGRR IV № 619).

Родиной называли свои деревни и жители сельских местностей. Некто Диотейм подарил своей «сладчайшей отчизне» те земли, которыми он владел (IGRR, III, № 422). Здесь слово πατρίς употребляется уже применительно к сельскому поселению.

Таким образом, в отношении к центральной власти между жителями городов и сельских местностей Малой Азии принципиального различия не было. Исполняя все требующиеся от них обязанности и ритуалы, отправляя культ императора и оказывая должные почести римским властям, они неизменно подчеркивали важное значение и достоинства своих городов и деревень, уроженцами которых являлись. Они были патриотами отдельных регионов, издавна входивших в состав Малой Азии-Мисии, Карии, Лидии, Фригии и др., патриотами греческих полисов, местных сельских поселений, но им был чужд общеримский, общеимперский патриотизм. В их надписях и декретах нельзя встретить слов «я — житель Римской империи» или «я — гражданин римского государства». Проявлений «государственного» патриотизма в эпиграфике Малой Азии обнаружить нельзя. Видимо, римские императоры понимали истинное отношение горожан и крестьян Малой Азии к центральной власти, и не случайной в этом контексте выглядит та суровая клятва, которую принесли жители Пафлагонии императору Августу в 3 г до н э (IGRR, III, № 137 = REG, 1901, p. 29 sqq.). Согласно этой клятве верности, в случае ее нарушения предусматривался целый ряд «карательных» мероприятий не только для тех, кто не сдержит слова, но и для их потомков: «кара постигнет и тело, и душу, и жизнь, и детей, и весь род, включая наследников; не будет тому, кто нарушил клятву, ни земли, ни моря, ни плодов (урожая)» (μήτε γη, μήτε θάλασσα, μηδέ καρπούς). Так должны были клясться жители городов и сельских местностей — императоры здесь не делали различия между горожанином и крестьянином.

2. ОТНОШЕНИЕ К РАБСТВУ И ЗАВИСИМОСТИ

Об отношении жителей в городах к рабам и рабству свидетельствуют многочисленные надписи, где говорится о раздачах денег богатыми гражданами различным слоям населения. Известно, например, что в городах Памфилии этого были булевты, члены герусии, члены экклесии, граждане, вольноотпущенники, паройки. Интересно соотношение сумм при этих пожертвованиях. Так, в городе Силлии (Lanckoronski, I, № 58 = = IGRR, III, № 800) было роздано булевтам по 20 денариев, членам герусии и экклесии — по 18, гражданам по 2 денария, вольноотпущенникам и паройкам — по одному. В одной из надписей есть уточнение — раздавать деньги только тем вольноотпущенникам, которые были отпущены на волю самими господами, а не по завещанию (IGRR, III, № 801 — vindictarius). Имели место случаи, когда булевтам, герусиастам и экклесиастам раздавали деньги и хлеб, а виндиктариям и вольноотпущенникам — только деньги (IGRR, III, № 802 = = Lanckoronski, I, № 60). Рабы вообще не включались в те слои населения, которые могли претендовать на раздачи денег и хлеба. Об отношении к рабам в городах свидетельствует также тот факт, что брак раба со свободной женщиной или рабыни и свободного не изменял социального положения ни их самих, ни их детей.

Характерный случай отражен в надписи МАМА, I, № 295 из Атланди (Лаодикея). В ней лаконично говорится, что Эпафродит, раб Пардалады, ставит памятник сыну Фоспору; за этой скупой формулой скрывается трагедия семьи, несмотря на внешний вид памятника, указывающий на ее благополучие: стела размером 1,56 мХ0,51 с акротерием, виноградными листьями и изображением трех стоящих фигур — мужской, женской и детской. Эти люди были связаны между собой следующим образом: свободная горожанка Пардалада имела раба Эпафродита, который стал ее мужем. Фоспор был их сыном. Юридическое положение Эпафродита после брака со свободной не изменилось, в надписи он по-прежнему называется δοΰλο', а его сын является рабом.

Согласно надписи МАМА, I, № 28 из Лаодикеи, Юлия, являвшаяся рабыней некоего Нейкефора, которого она называет κύριος, вышла за него замуж. Ее положение рабыни это не изменило — Нейкефор стал для нее «сладчайшим мужем», продолжая оставаться ее господином, а она его δούλη. Эти случаи, как и многие другие, подпадали под юрисдикцию римского права, согласно которому раб — nullo padre natus.

Отношение к общественным рабам в городах было настороженным и недоверчивым, о чем свидетельствует Плиний Младший, писавший в письме к Траяну (X, 19): «Прошу тебя, повелитель, помоги мне советом в моих колебаниях: следует ли мне охранять тюрьмы городскими рабами, как это до сих пор делалось, или же поставить воинов. Я боюсь и того, что городские рабы — стража не очень верная, и того, что на это дело придется оттянуть немалое число воинов. Пока что я придал к городским рабам несколько воинов. Вижу, однако, и здесь опасность: поступок этот может стать причиной небрежности у тех и у других: каждая сторона будет уверена, что сможет свалить общую вину на других». На что Траян отвечал: «Незачем, мой дорогой Секунд, превращать многих воинов в тюремных стражей. Утвердимся в обычае этой провинции охранять тюрьмы городскими рабами. Будут ли они верны в этом деле, это зависит от твоей строгости и бдительности».

О строгом и жестоком обращении с рабами в городах свидетельствует наличие коллегии μαστιγοφόρα αντες (бичевателей), что подтверждается надписью одного из памфилийских городов (SEG, II, 2, № 704).

В I–III в. н. э. в городах имела большое значение торговля рабами. Эпиграфически засвидетельствованы коллегии работорговцев и наличие специальных рынков рабов. В городах были установлены также пошлины на продажу и покупку рабов.

В городах сравнительно невелика была прослойка θρεπτοί, домашних рабов, воспитанных в доме господина. Отношение к ним, как правило, лишено какой-либо патриархальности: рабов этих очень редко хоронили в одной могиле с их хозяином, господа не ставили памятников в честь своих трептой, которые им верой и правдой служили всю жизнь.

Отношение к трептой в городах было двойственным, как о том можно судить из переписки Плиния Младшего с Траяном: Трептой— «это дети, рожденные свободными, подброшенные, а затем подобранные и воспитанные в рабстве» (Ер., X, 66).

Чрезвычайно характерен для I–III вв. отпуск рабов на волю. Это явление, отмеченное еще во II–I вв. до н. э., с I в. н. э. становится широко распространенным. О наличии вольноотпущенников в городах известно из различных источников — как эпиграфических, так и литературных. В ряде манумиссий I в. н. э. из Калимны описывается «процедура» отпуска раба на волю. Приведем содержание одной из них (Syll.3, N 1210). При стефанофоре Клеофонте, сыне Филонида, Нейка, дочь Менекрата, объявила собственную рабыню (θρεπτήν) Гедоне свободной, каковой она должна оставаться в течение всей своей жизни. При том же стефанофоре Криофон и Абриада, дети Доротея, объявили свободными Агатона, «согласно законам отпущения на волю». Последние слова указывают, что в греческих городах не только сохранились какие-то традиции отпущения рабов на волю, но имелись и специальные законы, регулирующие эти отношения. Интересно также, что, согласно установившемуся в городах ритуалу, раба мог отпускать его господин только в присутствии городского должностного лица. Полис не считал, что отпуск на волю — личное дело владельца раба, и сам регулировал эти отношения. Не случайно в манумиссий Syll.3, № 1211 из Калимны говорится об отпуске на волю рабов, произведенном «законным образом». Часто владельцы рабов, отпустив их на волю, не порывали с ними связей в дальнейшем и заботились об их судьбе. Случалось, что вольноотпущенников по желанию господина хоронили в одной с ним могиле, о чем упоминается в специальных декретах и надгробных надписях (IGRR, III, № 569, из Тлоса). Подобные факты имели место вне зависимости от социального положения лиц, отпустивших своих рабов на волю. Например, Марк Аврелий Мосх, булевт Смирны, почитаемый за свои заслуги перед городом, выразил желание быть похороненным вместе со своими вольноотпущенниками (SEG, II, 2, № 655). В подобных надписях устанавливался строжайший запрет на похороны в этих могилах какого-нибудь «чужака» (в надписях bilingua последние обозначаются extraneo — έξοτικώί— например, IGRR, IV, № 510).

Очень интересна надпись, поставленная жителем Смирны Титом Валерием Исидором в честь своих вольноотпущенников (IGRR, IV, № 1475). Обращают на себя внимание несколько моментов; во-первых, в надписи по отдельности перечисляются вольноотпущенники и вольноотпущенницы и все лица мужского и женского рода (πασ& και πάσαις) из тех, кто еще станет вольноотпущенниками. Отдельно упоминаются в надписи θρεπτοί и θρειτταί, в честь которых — среди прочих — поставлен этот памятник. Поражает проявленная этим рабовладельцем из Смирны забота о своих вольноотпущенниках и рабах — пожалуй, это один из немногих случаев такого рода в эпиграфике Малой Азии. Думается, что он был вызван какими-то чрезвычайными обстоятельствами в жизни Тита Валерия Исидора, когда его подчиненные либо спасли ему жизнь, либо выручили из беды в трудное для него время.

Иначе складывалось отношение к трептой в сельских местностях Малой Азии. Правда, эпиграфические памятники свидетельствуют, что это отношение в различных областях сельских местностей Малой Азии не было одинаковым. Так, в деревнях центральной части Фригии (в районе совр. Эскишехира) в отличие от того, что имело место в деревнях западной Малой Азии, наблюдается известная патриархальность отношений между господином и его трептой. Например, жители общин, находившихся в центральных районах, могли возносить просьбы богам вместе со своими домашними рабами, ставили в честь рабов почетные декреты, оставляли им по завещанию определенные суммы денег. В надписи МАМА, V, № 78 Аврелий Марк, сын Ермолая, возносит мольбы Зевсу Бронтонту вместе с Дафном, его θρέψαντο;, и Евтюхом — σύντροφοι Подобное совместное отправление религиозного культа было возможно лишь в том случае, если эти слуги выросли в · доме своего господина. Последний термин подчеркивает данное обстоятельство. Аналогичное явление прослеживается в ряде других фригийских надписей. Гелиодор, сын Филиппа, его жена Апфе, дочь Манемаха, полноправные общинники деревни Ведзаитов, и их вольноотпущенник Филемон ставят совместно почетную надпись в честь богов Зевса Бронтонта и Сотера (МАМА, V, № 151), что также указывает на известную патриархальность отношений между господином и вольноотпущенником, продолжавшим находиться в той же деревне, а может быть, и в том же самом доме, где он жил, будучи рабом. Имели место, например, такие случаи, когда хозяин в честь своего трептоса ставил надгробный памятник (МАМА, IV, № 256, из Йазту Верана).

Это, что называется, «оптимальный» вариант, когда раб вырос в доме господина, всю жизнь ему верно служил и был похоронен с почетом своим хозяином. То же самое можно сказать об Александре и Хрисион, поставивших своей вскормленнице (ιδία θρεψάσττ]) Аффе надгробный памятник (KP, I, № 136).

Хозяева Аффе не поскупились поставить ей красивую мраморную стелу с акротерием, украшенную гирляндами из виноградных лоз. В центре — изображения двух зеркалец, бутылочки, прялки и веретена, пары сандалий, дощечки для ключей — всего, что нужно было, по их мнению, женщине в загробной жизни. Подобное погребение указывает на то, что Аффе, воспитанная в доме Александра и Хрисион, служила им верой и правдой всю жизнь, оставив по себе хорошую память. Надпись, начертанная на памятнике, позволяет сказать, что, вероятно, хозяева Аффе были сами в прошлом рабами, а затем вольноотпущенниками, о чем можно судить по отсутствию патронимикона в их именах. Внешний вид памятника указывает на хорошее имущественное положение этих людей.

О патриархальных отношениях между господином и рабом в ряде внутренних областей Малой Азии свидетельствует и то обстоятельство, что трептой погребали в одной могиле с их хозяевами. Так, Лукия и Фотейн, ее муж, были похоронены в одной могиле с дочерью Рапонилой и ее домашним рабом (МАМА, VI, № 276 — του θρέψαντος αυτής).

В надписи МАМА, IV, № 211 наряду с именами похороненных в могиле родственников упоминаются и погребенные там трептой.

Однако, несмотря на элементы патриархальных отношений в ряде деревень, различие между свободным и несвободным сельским населением отчетливо сохранялось. Более того, если раба отпускали на волю, следы его рабского происхождения сохранялись в течение нескольких поколений. Дети, внуки и даже правнуки вольноотпущенников не имели прав, равных со свободными, на что указывает тот факт, что даже в неофициальных документах, не говоря уже об официальных, вольноотпущенник упоминался без имени отца. Поэтому в деревнях со временем образуется определенная прослойка вольноотпущенников, которые вступают в брак с равными себе по положению женщинами, и эта семья, как и все ее многочисленные родственники, состоит, как правило, из вольноотпущенников (Buresch, № 58). Эти родственники-вольноотпущенники обычно обозначаются в надписях термином οί συνγενής πάντες (Ibid., № 25). Неполноправие этой прослойки способствовало в известной степени ее социальной замкнутости.

Отношение господ к своим вольноотпущенникам, равно как и к рабам, о чем говорилось выше, в сельских районах было различным. В западной Малой Азии почти не встречается случаев, когда бы вольноотпущенник был похоронен в одной могиле со своим хозяином. В противоположность этому в сельских районах с менее развитыми товарно-денежными отношениями, где города не оказывали такого влияния на социальную жизнь, наблюдается иная картина. Так, в одной из фригийских надписей (МАМА, VI, № 272, в районе совр. Афьон Карахисара) Тит Флавий, сын Праксия, и Кирейна, дочь Праксия, сыну Праксию, матери Татии, дочери Агафокла, и другим родственникам ставят надгробный памятник. В последней строке надписи сказано, что в этой могиле могут быть погребены также их потомки и вольноотпущенники. Интересно особо выделенное слово ιδίοις («собственные»): похоронены вместе с хозяевами могут быть только те лица, которые были отпущены на волю Титом Флавием, сыном Праксия, и его женой (МАМА, VI, № 272). Возможно предположить поэтому, что в данном хозяйстве работали вольноотпущенники не только Тита Флавия, сына Праксия, но и других лиц. Подобное обстоятельство также указывает на определенный оттенок в патриархальных отношениях между хозяевами и их вольноотпущенниками.

Необходимо также отметить, что в надписях Малой Азии упоминание лиц без патронимикона чаще встречается в западных ее областях, в центральных и восточных зависимое население обычно обозначается как трептой. Это позволяет предположить, что домашнее рабство, сохранявшее свой патриархальный характер в сельских местностях центральной и восточной частей Малой Азии, в западных ее областях уступает место другим формам зависимости, не определявшимся уже как трептой. Вероятно, там рабы покупались в самом различном возрасте, а не выращивались с детства в доме господина. Они не были с ним связаны такими узами, как домашние рабы, и отношения rix складывались иначе. Возможно, что по своему положению и обязанностям они мало отличались от первых. Однако их юридический статус определялся иначе — в надписях они обозначаются лишь по именам, без патронимикона, что указывало на менее четкие границы их обязанностей и их социального положения.

Приведенный материал, свидетельствующий об элементах патриархальности в отношениях господина и его раба, относится в первую очередь к сельским местностям центральной и восточной частей Малой Азии. В западной части Малой Азии с ее крупными рабовладельческими центрами положение трептой было иным, и упоминания о них встречаются значительно реже.

Иначе в этих областях складывались и отношения между господином и домашним рабом. Случаев, когда трептос был бы похоронен в могиле своего хозяина, почти не встречается. Не ставят хозяева своим рабам надгробных стел, как это отмечается в районах, где рабовладельческие отношения были развиты в меньшей степени. Иным, видимо, было и положение доморощенного раба в доме своего господина.

Не следует, конечно, думать о будто бы идиллических и патриархальных отношениях рабов с их хозяевами в сельских районах Малой Азии. Следует учитывать односторонность наших источников. Естественно, что в надгробных и почетных надписях предстает лишь «лицевая» сторона взаимоотношений господина и раба; те же конфликты, наказания и побои, которые имели место, как правило, не находили отражения в дошедших до нас эпиграфических памятниках. Таких эпиграфических источников, в которых бы открыто высказывалась симпатия к рабам в сельских местностях, почти не имеется. Интересна, однако, надпись, где сказано: δούλε, εύψύκει — раб, мужайся! (Wadd., № 1852).

Рабы, согласно римскому законодательству, не могли служить в армии. Плиний Младший в письме к императору Траяну сообщает об исключительном случае, когда в состав новобранцев римской армии проникло двое рабов (X, 29). Событие это было экстраординарным: римская армия набиралась только из свободных. Как сообщается в Дигестах, раба, проникшего в армию, ждала смертная казнь. Поэтому, когда Плиний узнал о таком факте, он обратился с письмом к Траяну с просьбой определить этим рабам вид казни. Траян чрезвычайно скрупулезно вник во все обстоятельства и подробно ответил, выделив три варианта — либо это добровольцы, либо взяты по набору, либо поставлены в замену кого-то. В этих случаях, как отмечает Траян, вина не их, а того, кто их взял. Эти рабы должны отвечать лишь в одном случае — если явились сами, умолчав о своем рабском положении (Ер., X, 30).

Таким образом, различие в отношении к рабам и зависимому населению в городах и сельских местностях определялось уровнем их социально-экономического развития. В крупных городах преимущественно западной Малой Азии отношение к рабам было суровым. Их наказывали за малейший проступок, бичевали, продавали и покупали на специальных рабских рынках. Рабов, выросших в доме господина, домашних рабов, было мало.

В городах центральной Малой Азии с менее высоким социально-экономическим уровнем отношение к рабам было мягче, патриархальней, чаще встречается домашнее рабство, большую роль играет вольноотпущенничество.

Примерно та же картина наблюдается в сельских местностях. На землях городов западной Малой Азии были более развиты социальные отношения, существовала большая имущественная дифференциация. Наличие круговой поруки, общая заинтересованность в выполнении повинностей и фискальных тягот заставляли общинников строго следить за каждым жителем деревни, безжалостно карать тех, кто нарушает свои обязательства, превращая их в долговых рабов. В деревнях центральной Малой Азии преобладало домашнее рабство, отношение к рабам было более патриархальным, их хоронили в одной могиле с хозяевами, ставили надгробные надписи.

Однако следует отметить одну общую черту: даже самые малоимущие, но свободнорожденные жители городов и деревень четко отделяли себя от рабов и зависимого населения и всегда подчеркивали это различие, которое не могло смягчить и вольноотпущенничество.

3. ОТНОШЕНИЕ К РЕЛИГИИ И ЖРЕЦАМ

Религиозные верования оказывали влияние на все стороны жизни горожанина и крестьянина, на их контакты с окружающим миром. Они накладывали свой отпечаток на отношения как между полисами, так и между общинами, нередко важные и спорные случаи их жизни решались с помощью обращения к богу и жрецу. Приведем только один пример.

В карийских городах — Аполлонии, Табах, Гераклее, Себастополисе и Кидрамах, наряду с чисто греческими культами Аполлона и Артемиды существовал культ «богини с покрывалом», который Л. Робер, крупнейший исследователь истории Карий, определяет как местный (La Carie, II, p. 297). Особенно четко это можно проследить по изображениям на монетах. «Богиня с покрывалом» часто встречается, например, на бронзовых монетах Себастополиса. Она обращена в фас, рядом находится высокая колонна, впереди два воина в касках, каждый из которых защищен большим овальным щитом. По мнению Л. Робера, эти два воина-героя отождествляют две группы местного населения — горных и равнинных салейцев, живших вокруг Себастополиса, в юго-западной Карий (Ibid., р. 331). Это изображение на ряде монет Себастополиса дополняется небольшой группой животных у подножия колонны, на одной из них — лежащий олень, на трупе которого сидит орел.

На монетах различных городов это изображение варьировалось. Группа бронзовых монет более позднего времени имеет изображение орлов, размахивавших крыльями (например, находки в совр. Улукое), и святилища «богини под покрывалом». Отождествить эту богиню с одним из известных нам культов трудно из-за недостатка источников. Несомненно, однако, что она имела характер не локальный и связана была не с одним полисом, а с целым районом, группой городов, поскольку изображения «богини под покрывалом» встречаются также в Кидраме, Табах, Гераклее. Возможно, что о ней говорится в надписи из окрестностей Кидрамы времен Антонина Пия, поставленной при пожизненном жреце Матери богов Спарксены[410]. Не исключено, что эта Матерь богов и была той местной богиней, которая изображалась на монетах юго-западной Карий. Отменим, что эпитет богини Σπαρξηνης был типичен для Малой Азии. Возможно, что она отождествлялась с культом Μήτηρ Opeia.

Любопытна следующая деталь: этот культ был распространен в ряде карийских городов, за исключением лишь одного города — Аполлонии, где не было найдено ни одной монеты данного типа. Обстоятельство — не случайное. Вероятно, Аполлония не хотела иметь в обращении монет с изображением местной богини, культ которой был связан с местным культом племен салейцев. Как отмечает Л. Робер (La Carie, II, p. 297 sqq.), некоторый свет проливают две надписи Аполлонии, правда, значительно более раннего времени, вероятно, середины II в. до н. э. (La Carie, II, Ν 166, p. 285). Одна из них поставлена в честь некоего Деметрия, который восхваляется за то, что он наладил финансовые отношения между городом Аполлонией и племенами горных и равнинных салейцев. За пышными фразами декрета скрывается вполне определенный смысл: полис с подчиненной ему сельской территории начал взимать в виде налогов произвольно увеличенные суммы податей, а местные племена восстали и отказались выполнять это требование. Для «нормализации» отношений городу пришлось отправлять специальное посольство. В другой надписи (Ibid., № 167, р. 307) говорится об открытой борьбе местного населения против Аполлонии, борьбе, в которой в качестве посредника между враждующими сторонами выступил Родос. Обе стороны отправили на остров посольства и старались доказать свою правоту. Этот краткий исторический экскурс показывает, насколько тесно религиозная жизнь того времени была связана с политической историей.

Пантеон божеств малоазийского полиса — Зевс, Артемида, Афина, Гермес, Афродита, Аполлон, Геракл, Асклепий и ряд других — мало чем отличался от богов классической Греции и лишь в редких случаях им сопутствовали местные божества.

В противоположность этому пантеон сельской общины, включая наиболее популярных греческих божеств, имел много местных, исконных для различных областей Малой Азии, богов. Но характерны два обстоятельства: во-первых, богов греческого пантеона крестьянин превратил из небожителей и олимпийцев в покровителей своей общины, своего урожая, своего скота; во-вторых, в круг религиозных представлений жителей сельской местности было включено множество исконных божеств — Матерь богов, Мен, Аттис, Кибела с их «прозвищами» — Тадзена, Пепродзетена и др. На стелах, поставленных в честь различных божеств, в ряде случаев имеются их изображения и атрибуты, что позволяет судить о том, как именно представляли их себе сельские жители Малой Азии.

Из одной катойкии, находившейся на месте Кулы, дошла стела белого мрамора с изображением трех богинь — Деметры, Артемиды и Ники. Деметра стоит, опершись правой рукой на алтарь, в левой держит колос хлеба, около нее — змея; Артемида сидит, рядом с ней два льва, два быка, две змеи; сидящая Ника увенчана венком, в левой руке она держит копье (ТАМ, V, 1, № 244 = Buresch, S. 69 f.). Согласно комментарию к надписи № 244, сидящая в середине богиня — это скорее Кибела, или Матерь богов, поскольку Артемида, как правило, изображается с орлами (Sardes, VII, 1, 85) или змеями, но не со львами, которые обычно были символом Матери богов[411]. Синкретический характер этого изображения несомненен. Следует также отметить, что на первом месте из этих божеств стоит богиня плодородия, что для сельских жителей имело весьма существенное значение. Все это в немалой степени предопределило различия в отношении к религии между горожанином и крестьянином.

Не останавливаясь на характеристике различных культов в греческих полисах Малой Азии, вопросе, достаточно хорошо изученном в различных монографических и общих работах, скажем лишь о культе богини справедливости Дике, имевшем определенный социальный оттенок. Город Примнесс во Фригии избрал эту богиню своей покровительницей. Ее культ отождествляется с культом Φεά δικαία Νέμεσις (SEG, VI, № 175). Иногда это культ Δικαιοσύνη, а для Дорилея — только одной Немесиды, которая, имея те же функции, что и Дике, изображалась с весами. В городах культ «справедливости» отождествляется с Όσια (МАМА, Vr № 11) или "Οσιο; Δίκαιο:, божеством, изображенным на стеле из Дорилея с нимбом лучей (МАМА, V, № 183) и напоминающим Аполлона.

Культ божества «священного и справедливого» (το J Όσιου και Δικαίου) был широко распространен и в деревнях Малой Азии. Известна и другая разновидность этого культа — «богиня священная π справедливая» (ТАМ, V, 1, № 247, из Кулы)[412], что засвидетельствовано надписями вплоть до конца III в. н. э. Позднее он приобретает черты, перекликающиеся с христианскими. В частности, в переходный период, отчетливо прослеживаемый в религиозно-идеологической жизни Малой Азии III–IV вв., культ бога «священного и справедливого» объединяется с культом ενός και μόνου θεου, один и тот же жрец отправляет этот ритуал (ТАМ, V, 1, № 246, из Кулы, надпись датирована 256/7 г. н. э.)[413].

Сопоставляя материал из городов и деревень, можно сказать, что культ богов «справедливых» чаще встречается в сельских местностях, чем в городах. Не случайны также многократные обращения рабов и крестьян, восставших под руководством Аристоника, к культу бога «Солнца справедливого» (Ήλιο; Δίκαιο;).

В городах одним из наиболее популярных божеств был Асклепий, культ которого также имел широкие социальные корни. Ему поклонялись не только горожане, но даже приехавшие туда римляне и римские легионеры. В Пергаме надпись в храме Асклепия поставил Луций Апидий Домиций, воин легиона I Италийского, расквартированного в Мезии (AM, 1899, XXIV, р. 169, № 8). Имеются многочисленные надписи в честь Асклепия с просьбой избавить от того или иного недуга и ряд памятников — с благодарностью за исцеление (ТАМ, V, 1, № 336). Функцию врачевателя в городах иногда выполняли и другие божества. В Меонии, например, это была малоизвестная богиня Брудзи или Брудзе Адутене, которой делались посвящения. С просьбой вылечить ногу к ней обращались Лукий, сын Онесима, и Евтюхиана, дочь Мелитона (ТАМ, V, 1, № 533, 534), а Александр Галат[414], Юлия, его жена и их трое детей ставят посвящение той же богине с благодарностью за какую-то милость (ТАМ, V, 1, № 532, 250/1, г. н. э.).

Многочисленные посвящения богам с просьбой об излечении известны из деревень. В посвящении Артемиде Анаит она именуется «внемлющей» и «помогающей», ей ставит декрет сельский житель Гераклид, сын Аполлония, из деревни в окрестностях Кулы в 150/1 г. н. э. (ТАМ, V, 1, № 236). С верой в помощь божества ставит декрет в честь богини Лето житель катойкии в Лидии, находившейся на месте совр. Кулы, и дает ей эпитеты «всемогущая» и «всеблагая» (Δυνατή &εω ευκαριστοί Λητώ). Характерно, что на стеле богиня изображена держащей в руке колосья, что чрезвычайно характерно для посвящений богам в сельской местности (ТАМ, V, 1, № 250). К божеству Мену Акситтену обращается жительница деревни, расположенной в районе Кулы: она просит вылечить больную ногу ее сына (ТАМ, V, 1, № 252, 269/70 г. н. э.).

На стеле, посвященной Артемиде Анаит и Мену Тиаму, изображены две ноги, излечить которые просит Мельтина, жительница деревни в окрестностях Кулы[415].

Жительница Стратоникеи ставит стелу Артемиде Анаит с просьбой вылечить ее глаза (ТАМ, V, 1, № 332). Аналогична просьба жреца Трофима, обращенная к Матери богов и Зевсу Сабазию (ТАМ, V, 1, № 459).

В одной из лидийских надписей к богам обращаются с нестандартной просьбой «помочь избежать тяжелой болезни вместе с родиной и друзьями». По предположению комментатора этой надписи К. Буреша (S. 140), этой «тяжелой болезнью», скорее всего, была чума, которая в течение второй половины II в. н. э. опустошала Римское государство, и Малую Азию в особенности.

Таким образом, культ Асклепия-врачевателя был популярен как в городах, так и в сельской местности, однако в деревнях, в отличие от городов, эти функции выполняли еще и другие, местные божества — Анаит, Мен, Акситтен, Мен Тиам и многие другие. Видимо, крестьяне обращались за помощью в первую очередь к своим исконным местным, а не греческим божествам.

Особо следует остановиться на отношении горожан и крестьян к жрецам, жреческим коллегиям. Бесспорно, что они играли в их жизни существенную роль, особенно в сельских местностях, где жрец являлся вторым, а иногда и первым лицом. Источники сообщают, что в деревне правосудие очень часто было облечено в религиозную оболочку. То или иное наказание, которое понес крестьянин, выдавалось за божью кару. В Меонии, например, некий Гермоген был проклят богом, который в виде наказания сначала убил принадлежавших ему животных — быка и осла, а когда тот не повиновался — отнял у него и дочь (KP, II, S. 106, № 208). Аналогичной была кара, постигшая жителей катойкии тадзе-нов, укравших и уничтоживших списки задолжников, — все они были убиты, хотя в надписи говорится, что «божество их покарало» (Buresch, S. 113).

Есть и другое отличие в отношении к служителям культа в городах и деревнях. У нас нет свидетельств о продаже должности жреца в сельских районах Малой Азии, в то время как для полисов таких законодательных актов начиная с V в. до н. э. имеется сравнительно много.

В работе Ф. Соколовского[416] приводятся декреты относительно регламентации культа Афины Никефоры и культа Асклепия в Пергаме, культа Диониса на Теосе, интересные надписи о продаже должности жреца Диониса и Посейдона в Приене, ряд религиозных установлений из Ми-лета, касающихся, в частности, культа римского народа и богини Ромы, надписи из Миласы, относящиеся к культу Деметры и Зевса, а также о продаже должности жрецов этих богов. В приложении к книге приведена таблица цен на жреческие должности различных богов в городах, а также стоимости жертвоприношений.

Цена жреческой должности Аполлона Ликия равнялась 270 драхмам; столько же стоила должность жреца Ποταμώς Αλέων (местность в Ликии или Киликии, происхождение которой связано с культом какой-то реки).

Самой дорогостоящей и, вероятно, самой доходной была должность жреца Асклепия — цена ее доходила до 5 тыс. драхм, самой «дешевой» же — должность жреца богини Ге — она стоила всего 10 драхм и, очевидно, была малопопулярна. Жреческая должность Зевса Апотропайоса стоила 52 драхмы, Зевса Басилевса — 230 драхм, Зевса Элевтера — 300 драхм, Зевса Фемия—140 драхм — культ «Зевсов», видимо, широко почитался. Подобная четкая регламентация стоимости должности жреца указывала на глубоко укоренившуюся практику продажи этих должностей в городах. Следует еще раз подчеркнуть, что для сельских местностей мы подобными сведениями не располагаем, но можно предположить, что практика продажи должности жреца в деревнях не была распространена так, как в городах, хотя сведений о жрецах и жреческих коллегиях в эпиграфике деревень Малой Азии имеется много.

Благотворительность в религиозной жизни деревни играла гораздо меньшую роль, чем в городах. На'дписи об этом редки, и не всегда ясно, принадлежат ли, они крестьянам или жителям окрестных городов — эвергетам деревни. О религиозных празднествах в деревне дает возможность судить одна из киликийских надписей II в. н. э. (МАМА, III, № 50). Она была выбита на скале в горной местности неподалеку от Селевкии (совр. Силифке), в некрополе находившейся там в древности деревни Имбриогов. Это чрезвычайно любопытный памятник и по своему внешнему виду (размер скалы 4,6 м X 0,79 X 0,74 — колонна 70 см длины), и по тексту. Согласно надписи, деревня Имбриогов оказывает различные почести Англу, сына Лоллия, его жене Дас, дочери Татея, и четырем детям. Интересны их имена: Ουασις, Ούάνθα, "Α3[3ασις. Четвертого, как отца, звали Англом. Первое из них, женское имя, упоминается, согласно Л. Згусте (§ 1145—1, стр. 394), лишь этот один раз в эпиграфике не только Киликии, но и Малой Азии в целом. Второе встречается также один раз и только в Киликии (Згуста, § 1140, стр. 391). Третье также нигде в других памятниках не встречается[417]. Таким образом, имена троих детей имеют местное киликийское происхождение. То же самое можно сказать и про патронимикон их матери— Τετεης (род. пад. — Τετεους) — оно встречается пять раз, и тоже только в Киликии (Л. Згуста, § 1540—1, стр. 510). Получив от деревни Имбриогов почести, жена Англа, сына Лоллия, поставила в честь деревни колонну, а муж пожертвовал в дар деревне 1200 драхм, с тем чтобы проценты с этой суммы шли ежегодно на проведение религиозного праздника деревни — rcotvvüxißt. Что это был за праздник, можно судить на основании изображенного на стеле над надписью знака серпа луны, являвшегося символом бога Мена (KP, I, 24, Abb. 14). К сожалению, четыре последние строки надписи не сохранились, поэтому ничего нельзя сказать о том, как этот праздник проводился.

Бог Мен был достаточно популярен во всех областях Малой Азии, свидетельства о его культе многочисленны. Однако в горных деревнях Киликии, отличавшихся весьма своеобразными условиями жизни, возможно, что и этот праздник, который праздновался «всю ночь» (ведь слово παννυκίς произошло от слов πάν и νύξ), связан с каким-то особым ритуалом культа Мена.

Конечно, встает вопрос, были ли представители этой семьи местными жителями общины Имориогов. В пользу этого говорят два обстоятельства. Во-первых, имена детей носят чисто киликийские формы, не встречающиеся больше нигде в Малой Азии, а во-вторых, Англ, сын Лоллия, жертвует деньги именно на местный деревенский праздник культа Мена.

В деревнях, как и в городах, были распространены те или иные посвящения согласно обету, данному божеству. По обету ставили статуи богов, строили или реставрировали их храмы, портики[418], алтари[419], отпускали на волю рабов и т. д. Часто обет принимался в сложных жизненных ситуациях, и тогда в надписях появлялись слова: «по обету за спасение» έπιταγήν σωτηρίας ένεκεν — ТАМ, V, 1, № 535). Смысл термина σωτηρία мог быть самым различным. Например, некто Артемон, житель Силанда в Лидии, поставил по обету две мраморные статуи — Кибелы, сидящей между двух львов (ТАМ, V, 1, № 53), и Артемиды. «Эфесской» (ТАМ, V, 1, № 54).

Полисные храмы, в отличие от сельских, имели право асилии. Как отмечает Страбои (XIV, 1, 23), «храм остается местом убежища и теперь, хотя пределы убежища часто менялись. Так, земли храма в Эфесе Александр расширил на одну стадию, Митридат же пустил стрелу с угла крыши и думал, что длина ее полета немного будет больше одной стадии; наконец, Антоний удвоил это расстояние и включил в пределы убежища некоторую часть города… Цезарь Август снова отменил его». Тем не менее право убежища за Эфесским храмом сохранилось в течение последующих веков.

Таким образом, в отношении горожанина и крестьянина к религии и жречеству существовали немалые различия. Конечно, в значительной мере пантеон города и деревни был одним и тем же. Важные события в городах, как и в деревнях, всегда сопровождались обращением к: богам, упоминанием об отеческих богах, о воле богов, о сооружении храмов и статуй божеств, о посвящении им декретов и надписей. Однако в деревнях религия носит значительно более утилитарный характер, чем в городах. Вместе с тем религиозная жизнь общины была демократична. Жители ее — свободные, рабы, вольноотпущенники — поклонялись одним и тем же божествам. Общинник возносил просьбы божеству за здоровье всей общины в целом, за благополучие «всех кометов». Демократичны были также представления о загробном мире. И зажиточный общинник, и раб, судя по изображениям на их надгробных стелах, считали, что на том свете «понадобятся» одни и те же предметы, что раба там ждет та же участь, что и свободного. Демократичны были религиозные празднества общины, в которых принимало участие все ее население, без социальных ограничений. Эти обстоятельства в значительной мере способствовали устойчивости и жизнеспособности сельской общины. Имевший место в ряде районов Малой Азии, особенно в западных ее областях, процесс разложения общины, выделения административной и жреческой верхушки шел в достаточной степени медленно и не мог подорвать ее основных устоев.

В городах же религия не имела такого утилитарного характера. Для горожанина боги-олимпийцы по-прежнему оставались небожителями, отделенными от простого человека огромной дистанцией. Обращение к ним, за исключением, пожалуй, Асклепия, являлось громадным событием для жителей города, и поводы, по которым оно имело место, были иными, более масштабными, затрагивали обычно интересы всего полиса; обращений к богам личного характера было значительно меньше, чем в сельских местностях.

Особо следует остановиться на отношении горожан и крестьян к христианству. Общепринятым является мнение, что Малая Азия в первые века нашей эры была традиционным местом распространения христианства. Эта точка зрения основывается в какой-то мере па сведениях, сообщаемых Новым заветом, на встречающихся там многократно указаниях на наличие верующих в Эфесе (Послание к эфесянам, Послание к галатам), на наличие церквей Галатийских и т. п. А. Гарнак в книге «Mission und Ausbreitung des Christentums» (1906 г.) помещает даже карту с указанием городов Малой Азии, в которых будто бы побывал апостол Павел.

Эпиграфические данные свидетельствуют, что все эти сведения очень сильно преувеличены для Малой Азии в целом. Дело в том, что христианство не было равномерно распространено во всех ее районах. Эпиграфические памятники позволяют, в частности, поставить вопрос о том, каково было соотношение христианского и нехристианского населения в Ликаонии. В этом районе из опубликованных в VIII томе МАМА 400 надписей, относящихся к городам Люстра, Кана, Саватра, Перта, Анзулада, Иконий и сельским местностям, по определению У. Калдера и Дж. Кормака, редакторов VIII тома, свыше 100 являлись христианскими. Около половины из них — из сельских местностей, остальные — из перечисленных выше городов. Следовательно, из общего числа надписей Ликаонии четвертая часть принадлежала христианам. Из местностей же, расположенных на писидийско-фригийской границе, дошло всего лишь менее десятка христианских надписей.

Анализ эпиграфических памятников, включенных в свод МАМА, позволяет сделать еще один вывод: христианских надписей из городов Μ алой Азии гораздо больше, чем из сельской местности. Из 41 христианской надписи, помещенной в IV томе (надписи восточной Азии и западной Галатии), 25 принадлежат городам Акроэну, Синнаде, Аполлонии и др., и около 10 — сельской местности. Том VI (эпиграфические памятники Фригии и Карии) содержит 34 христианские надписи, из которых только к городу Апамее относится 18, к сельским местностям — 10, по 1–2 — из различных деревень, атрибуция остальных неизвестна. Таким образом, христианство в городах было распространено больше, чем в сельской местности. Ведь не случайно автор «Апокалипсиса» обращается к семи церквам Азии — в Эфесе, Смирне, Пергаме, Тиатире, Сардах, Филадельфии, Лаодикее. Не останавливаясь подробнее на этом вопросе, многократно исследованном в литературе[420], отметим лишь, что христианство у горожан находило лучший прием, чем у крестьян, поскольку община оказала проникновению чуждой ей религии упорное сопротивление. Именно поэтому при изучении процесса проникновения христианства в идеологию городов и общины необходимо ввести понятие «переходного периода», который мог длиться в зависимости от различных обстоятельств и несколько десятилетий, и несколько веков.

Особенно отчетливо это можно проследить на символике эпиграфических памятников Малой Азии с изображением рыбы, дельфина, креста, виноградной лозы и др. Знакомство с памятниками, имеющими символ рыбы, заставляет поставить следующий вопрос: всегда ли изображение рыбы являлось религиозным символом погребенного там христианина или могло быть знаком профессии крестьянина и рыболова.

У издателей IV тома МАМА нет никаких сомнений в том, что здесь имеет место христианская символика. Однако по этому поводу надо высказать следующие соображения.

Во-первых, расположение рыбы и быка на одном и том же месте над гирляндой одинаково. Если бы рыба была символом христианства, ее должны были бы поместить в акротерии и не сопоставлять по значению с быком. Расположение рыбы и быков на памятниках на одном и том же месте заставляет сомневаться, что в одном случае имеется в виду символ, а в другом бык — как знак земледельческих работ крестьянина. Скорее всего, значение знаков быка и рыбы было одинаково сельскохозяйственное.

Во-вторых, помимо того, известен еще ряд памятников из Фригии, имеющих то же самое изображение рыбы. Это надписи, хранящиеся в Оттоманском музее в Стамбуле под инвентарными номерами 4096–4101. Л. Робер, издавший эти надписи (Hellenica, X, р. 89, sqq.), отмечает, что точное их местонахождение неизвестно, и предположительно относит их к местности между Измитом и Анкарой во внутренних районах: Малой Азии.

Надписи с изображением рыбы часто сопровождались посвящением богу Потамосу, т. е. заведомо не были христианскими, хотя издатели всех томов МАМА непременно рассматривают этот символ как христианский.

Сохранился еще ряд нехристианских памятников, на которых встречается изображение рыбы, чаще всего — в надписях рыбаков, сельских жителей, живших на берегах рек и озер. К числу таких памятников относится МАМА, VII, № 259 из восточной Фригии (совр. Пирибейли), где наряду с фигурами мужчин и женщин, головами быков, молотком, корзиной и другими предметами имеется изображение рыбы. Этот мотив можно обнаружить не только в надписях и рельефах, но и на деталях архитектурных памятников. На одном из архитравов, например, видны следующие изображения: две головы быков, соединенные гирляндой, кратер, рыба, гроздь винограда, опять две головы быков, соединенные гирляндой, виноградный лист, орел, символ Зевса Бронтонта. Здесь, несомненно, изображение рыбы никакого отношения к христианству не имело, так как не мог бы христианин обращаться одновременно и к символу Христа, и к символу Зевса (МАМА, VII, № 293). Сказанное позволяет считать, что изображение рыбы задолго до христианства являлось одним из распространенных на рельефах Малой Азии. Точно так же, как виноградарь изображал на надгробных и вотивных памятниках гроздь и листья винограда, каменотес — молоток, пахарь — быков, рыбак изображал рыбу. Христианство, пришедшее в Малую Азию, взяло этот символ из широко распространенных изображений местных сельских рельефов.

И второе замечание. Как правило, памятники, относящиеся к III в. и имеющие изображение рыбы, еще нельзя считать христианскими. То же самое можно сказать и относительно дельфина как символа христианства. Еще задолго до этого периода изображение дельфина часто встречается на малоазийских мозаиках: это дельфины, резвящиеся в воде, сцены охоты на дельфинов, мифологические сцены, изображающие греческих богинь, плывущих на дельфинах через море, и т. д. Появление изображения дельфина на памятниках нельзя связывать обязательно с христианством. Скорее наоборот — христианство взяло также и этот символ из широко распространенного языческого изобразительного искусства Малой Азии.

К памятникам переходной эпохи можно отнести и надпись МАМА, I, № 235. Относительно нее издатель I тома МАМА У. Калдер пишет,' что «ее можно было бы вполне считать христианской (на основании строки 12), если бы не языческое проклятие в строках 14–17». И действительно, памятник производит двойственное впечатление. С одной стороны, на рельефе нет никаких изображений, что сближает его с христианскими; строка 12, в которой говорится о бессмертном боге (θεός άφθιτος), также может свидетельствовать о каких-то христианских мотивах. Однако, с другой стороны, нельзя не обратить внимание и на «проклятие» в адрес грабителя могилы, полностью повторяющее фригийские языческие проклятия I–III вв. Оно звучит следующим образом: oixov ερημον και ορφανά και κήραν γυναΐκαν άλιτρεύουσαν.

Надпись ΜΑΜΑ, I, № 235 представляет собой яркий пример того, как христианство заимствует фразеологию, различные понятия и определения у сельских жителей, для которых дом, жена, семья были опорой в их повседневных трудах и заботах.

К числу подобных памятников переходного периода следует отнести и группу надписей, в которых уже упоминается пресбютер, служитель христианского культа, но сам характер надгробного памятника, а тем самым и представления того, кто его поставил, ничем еще не отличаются от языческих. Приведем примеры.

Среди немногочисленных христианских надписей восточной Азии и западной Галатии имеется несколько памятников, в которых упоминается одна из первых христианских «должностей» — пресбютер. Надписи эти не ранние — датируются они концом III–IV в. В чем их отличие от обычных языческих памятников?. Обратимся к надписи МАМА, IV, № 220. Содержание ее стандартно: Дада, дочь Ауксапоыта Диогена, — своему мужу, пресбютеру Аврелию Пеону, сыну Теофила, на память. В тексте нет никаких упоминаний о каре бога за порчу могилы, нет креста, словом к христианским эту надпись можно отнести только из-за упоминающейся там должности пресбютера. Изображение же на этом памятнике вообще не похоже на христианские: там, в отличие от христианских памятников, ниже текста надписи изображены фигуры двоих мужчин и женщины, что на христианских памятниках не делалось. Таким образом, появление в надписи упоминания должности пресбютера еще не означало, что надпись эта полностью является христианской и по содержанию, и по символике памятника. Скорее здесь можно видеть признак переходного периода, когда христианство еще только начинало формироваться. Видимо, если судить по датировке надписи, процесс этот в сельских районах Малой Азии только еще начинался в IV в. н. э. Любопытна для этого времени и следующая подробность. В языческих надписях обычной была приписка μνήμη; χάριν. Этим, как правило, заканчивались все надписи, в первую очередь надгробные. В надписях переходного периода эти слова сохраняются, но постепенно буква X в слове χάριν начинает заменяться крестом и выглядит это слово как «+ άριν (МАМА, VII, № 121). Это была первая, еще робкая, попытка в языческую надпись, не изменяя ее содержания, вставить элемент христианской символики.

Другим примером памятника подобного рода является МАМА, VII, № 417. На стеле изображены мужчина и женщина с опахалом. Там обычные изображения сельских рельефов: столик, на котором стоит корзина для складывания пряжи, чаша и столик, на котором она стояла. Ниже два быка, стоящие друг против друга, распряженные, пившие или евшие что-то из бочонка. И само изображение (человеческие фигуры), и размеры памятника (0,93 мХ0,58), и имена дедикаторов — Аврелий Калликрат, сожительница Ге, отец Левкий — все это типично для сельского жителя, таких памятников в деревнях обнаружены тысячи. Однако несомненен и крест, отчетливо видный на надписи в слове + άριν.

Несомненно, что христианство на каком-то определенном этапе своего развития имело еще чрезвычайно много общего с язычеством, воспринимало его готовую символику, фразеологию, культы, обряды. Следует возразить издателю VII тома МАМА У. Калдеру, который считал, что «христиане, естественно, избегали символов и текстов, связанных с языческими верованиями». У. Калдер объясняет это гонениями на христиан до Константина (Intr., p. XXXVI). А между тем изложенное выше показывает, что христиане не только не избегали языческих символов и текстов, но заимствовали их. Более того, даже в более поздних надписях конца III–IV в., в которых определенно проглядывают черты христианства, отчетливо видны элементы языческой религии и существовавших социальных отношений. Приведем в качестве примера МАМА, VI, № 221. В конце надписи стоит крест, на рельефе изображения венка, двух пальм, птичек — все как будто свидетельствует о том, что надпись является христианской. Однако текст ее ничем не отличается от языческих малоазийских надписей I–II вв. н. э.: Αύρ. Ευκλείδης Έρμβί θρεπτω μνείας χάριν. Ясно видно, что эта надпись поставлена вольноотпущенником, что имя, которое он носит, типично для языческой, а не для христианской ономастики, что в период постановки этой христианской надписи в общине сохранялись те же социальные отношения, что и раньше (и трептой, и отпуск их на волю). Это лишний раз подтверждает тезис о существовании переходного периода, который имел свою «языческо-христианскую» окраску.

Характерный для общины коллективизм и в экономике, и в идеологии был обусловлен самой ее жизнью, необходимостью совместно обрабатывать землю, использовать пастбища, бороться против стихийных сил природы и т. д. Все это скреплялось круговой порукой, отправлением культов богов — покровителей общины. Понятно поэтому, что раб, воспитанный в доме общинника, был ближе к общинным традициям, чем любой пришелец, будь он даже свободнорожденным. Каждый общинник воспринимал себя как член коллектива. Он возносил молитвы своим богам «за здоровье общины», за всех кометов, за «благополучие комы». Он понимал, что его личное благополучие полностью зависит от благополучия общины, и не мыслил улучшения своего положения без удач и успехов всего коллектива. Даже в более позднее время, в III в. н. э., общинники обращались к императору с какой-либо просьбой как цельная организация, как коллектив, а не как отдельные индивидуумы. Общинник понимал, что достигнуть улучшения своего положения он может только одним путем, — добившись чего-то для общины в целом. Сельские божества (Матерь богов Ангдистис, Анаит, Кибела, Мен, Аттис, Тиос, обожествленные силы природы — Гелиос, Ге, Селена) выполняли сугубо утилитарные функции, — они были покровителями общины и как таковые «выполняли» просьбы крестьян. Те же функции осуществляли и боги Олимпа, сделавшиеся в сельских местностях покровителями урожая и скота. Со временем в мировоззрении общинника наблюдается определенный сдвиг: на смену божеству — покровителю рода, кровнородственной организации, общины приходят божества более крупного масштаба. По мере объединения отдельных родов и общин в племена или даже союзы племен формируется идея более могучего, сильного бога или богов-покровителей, которые могли бы защитить новую организацию от трудностей и опасностей жизни. Однако процесс этот не шел прямолинейно: наряду с появлением богов-покровителей общегосударственного масштаба (причем здесь причудливо сочетались и мифология греческая, и боги восточные, и местные божества) сохранялись старые общинные покровители. Иногда одно и то же божество могло выполнять и те и другие функции. Как правило, рядовые общинники были приверженцами местных культов и обычаев, которые сохранялись очень долго, десятилетиями и веками. В Ликии, например, где имеется ряд надгробных памятников bilingua — на ликийском и греческом языках[421], сохранился такой обряд: житель города Тлоса[422] обязывался ежегодно, 12 числа месяца ксандика, приносить жертву в память о своих умерших родственниках — двухлетнего козленка. Совершать этот обряд должен был 6 κτήτωρ της οικίας— владелец или господин дома. Термин этот аналогий в ликийских надписях больше не имеет, и точный смысл его недостаточно ясен.

Все эти обстоятельства делали чрезвычайно устойчивой традиционную религию общины. Общинный коллективизм и замкнутость, поклонение общим богам, «утилитарный» характер религии, ее демократизм, традиции, идущие из глубины веков, издавна сложившиеся социальные и экономические отношения, круговая порука, мораль, весь строй жизни сельской общины противились проникновению чуждого ей вероучения. Раннее христианство, первоначально носившее элемент оппозиционности и широко воспринятое рабами, а позже и горожанами, было чуждо общиннику. Понадобилось несколько веков, чтобы христианство смогло утвердиться в идеологии крестьянина.

Интересны представления зажиточной части сельского населения о загробном мире, перекликающиеся с вполне жизненными и реальными бытовыми подробностями.

Один из надгробных рельефов (МАМА, IV, № 32) представляет следующую картину: рельеф разделен на три части. По верхнему краю рельефа слова μνήχης χάριν, ниже — слово λεκτεικάρω (вероятнее всего, от λεκτική — искусство речи). В двух верхних частях рельефа в чрезвычайно живых и естественных позах стоят фигуры. Слева — женщина с зеркалом, рядом с ней — корзина. В руке она держит гребень. У ее ног — маленький ребенок. В верхней правой части рельефа — фигура мужчины, также в чрезвычайно естественной позе; протянув вперед правую руку, он как бы кого-то приветствует. Рядом с ним — круглый стол на трех изогнутых ножках.

Нижняя часть рельефа не разделена пополам. Там изображены два запряженных в повозку быка, на которой лежат один на другом мраморные блоки. Рядом стоят женщина и мужчина. Изображение на нижней части рельефа также выполнено чрезвычайно художественно, хотя и плохо сохранилось. Издатели датируют эту надпись III в. н. э. Имена женщины и ребенка неизвестны, имя мужчины — Онесим. Представления членов этой семьи о загробном мире, судя по данному рельефу, ничем не отличаются от обычных представлений античности. Сельские жители, ставящие надгробные памятники себе и своим близким, посвящали их Аполлону, Мену, Зевсу Бронтонту и другим богам, и делали такие же изображения человеческих фигур, запряженных в повозки быков. Единственное, что отличает этот памятник от обычных малоазийских надгробных рельефов сельских местностей, то, что Онесим назван εο·ϋ δοϋλος. Видимо, здесь можно говорить о каких-то новых моментах в религиозной жизни деревни, хотя, конечно, эта тризна, изображения человеческих фигур и быков свидетельствуют о его языческом, а не христианском происхождении.

Многие из надгробных памятников изображают тризну по умершему, представляя его в кругу семьи. Одним из таких рельефов является стела МАМА, VI, № 50 (совр. Денизли). Стела сохранилась не полностью (только фрагмент размером 0,71 мХ0,76), надпись отсутствует, однако сильное впечатление производит сам рельеф. Там изображен возлежащий во время пира мужчина, высоко поднявший кубок, который он держит в правой руке. Перед ним стоит столик на четырех ножках, заставленный яствами. Справа от него на земле сидит собака, слева на рельефе — сидящая женщина с маленьким ребенком на руках. Внизу — реалистически выполненное изображение трех свиней (кстати, чрезвычайно редкое), обращенных вправо. Поражает жизнерадостность в выражении лица и в позе мужчины, отчетливо переданная резчиком по камню, выполнившим эту работу, — несомненно, он был мастером своего дела и отчетливо передал настроение, царившее на этой тризне. Фигура жены выполнена слабее и худшей сохранности. Одежда, изображение именно трех свиней, а не двух и не четырех, свидетельствуют о том, что резчик по камню имел в виду какую-то конкретную семью. Судя по тому, как эта тризна была обставлена, семья являлась в достаточной мере зажиточной.

Этот надгробный рельеф, как и многочисленные памятники того же типа, характеризует представления сельского жителя о загробной жизни, чрезвычайно отличающиеся от представлений, которые немногим позже проявились в христианстве.

О том, как воспринималась загробная жизнь воином, говорит памятник, поставленный солдатом Аристоном (неполноправным, судя по отсутствию патронимикона) себе и своей жене Гикейе (он хранится в Стамбульском археологическом музее за инвентарным № 3980[423]). На рельефе изображен головной убор этого солдата — каска с тщательно выполненной отделкой, различные предметы его обмундирования — сделанная из металлических пластинок кольчуга, поножи, секира, видимо, копье. Здесь же и предметы, нужные в загробном мире его жене: корзина, зеркало, какие-то коробочки, сосуды, кувшин. В центре рельефа — столик на трех ножках для совершения тризны или для жертвоприношений. Интересны изображения трех венков в правом углу рельефа. Назначение их точно неизвестно, но можно предположить, что солдат Аристон за храбрость и ратные подвиги трижды увенчивался лавровым венком. Это обстоятельство считалось необходимым отметить и на надгробном рельефе.

Этот памятник позволяет судить о жизни воина и о том, как он представлял себе загробную жизнь. Рельеф лишний раз подтверждает тезис о том, что в представлениях жителей сельской общины о загробном царстве (как полноправных, так и неполноправных) отсутствовал социальный момент, столь сильный в христианстве.

Представления о загробном мире раба и полноправного общинника мало чем отличались. По мнению раба и вольноотпущенника, покойный должен был взять туда с собой те же самые предметы обихода, что и полноправный общинник. Для женщины это были веретено, зеркало, прялка, корзина. Для мужчины — ключи от дома, молоточек для стука в дверь, замок, нож, иногда сельскохозяйственные орудия. Так, раб Эпафродит считал, что в загробном царстве ему понадобятся (МАМА, VI, № 278) гребень, зеркало, кнут, нож, ключи, замок для двери — все те предметы, которые он счел нужным изобразить на своем надгробном рельефе. Те же самые предметы изображались на многочисленных памятниках и у полноправных общинников.

Таким образом, представления о загробном мире носили вполне «демократический» характер: считалось, что независимо от своего положения на земле усопший нуждался на том свете в одних и тех же предметах, будь он полноправным или рабом. Полагали, что раба ждала та же загробная жизнь, что и богатого общинника. В религиозных представлениях о загробном мире у жителей сельской общины не было тех мотивов, которые получили потом широкое распространение в христианстве, в частности мысль о том, что бедных ждет на том свете утешение от всех земных обид. Сельские жители полагали, что все равны перед богом — покровителем общины, все одинаково ему молились и ставили посвящения и все должны были быть равны в загробном царстве.

4. КОЛЛЕГИИ И ФИАСЫ

В I–III вв. в городах широкое распространение получили коллегии. Задачи и сфера их деятельности были различны. Наиболее известны коллегии ремесленные, похоронные, религиозные — с целью отправления культа какого-либо божества. Иногда их называли θ α о:, έρανοι, collegia и т. д.

В середине II в. н. э. в городе Коллиде существовала коллегия οι καταλουστικαί, которая ставила посвящения богам Мену Тиаму, Мену ПетраеЙту и Матери богов (ТАМ, V, 1, № 351). Редкий термин οί κ(χ:αλου3τικοί (в эпиграфике Малой Азии он больше не встречается) происходил от глагола καταλούειν. У Лидделла — Скотта он поясняется как «members of a guild which performed ceremonial ablutions (KP, II, 183). Функции членов этого союза, вероятнее всего, сводились к исполнению ритуальных обрядов. В состав союза входило 44 человека, из них около 10 были женщины. Трудно судить об их социальном положении, но следует отметить, что в надписи ни один из членов союза не имеет патронимикона. Подавляющее большинство имен — греческие и только пять — римские — Юлиан, Юлиана, Марк, Поплий, Секунд. Все они были, вероятно, жителями Коллиды, расположенной примерно в 60 км к северо-востоку от Сард. Этот город, этникон которого был Κολλόδων, Γολοίόά;>ν или Κολλυδεύ; имел многовековую историю, зафиксированную надписями с I в. до н. э. Он упоминается в византийских документах вплоть до XIV в. (совр. Golde).

В противоположность этому имеются аналогичные посвящения фиасов, в которых члены их обозначены полным именем с патронимиконом, что позволяет видеть в них полноправных граждан. На стеле из Меонии (ТАМ, V, 1, № 537, 171/2 г. н. э.), посвященной Зевсу Масфалатену и Мену Тиаму, упомянуто 18 имен членов этой коллегии, и нет ни одного человека без патронимикона.

Наряду с религиозными коллегиями в городах большое значение имели коллегии, называвшиеся π/ατειαν и составленные по профессиональному признаку, хотя наименования их были различны. В Саитте (Лидия) зафиксирована коллегия сапожников (ТАМ, V, 1, № 80, 153 г. н. э.; № 81, 173 г. н. э.), льняных дел мастеров (ТАМ, V, 1, № 82, 183 г. н. э.). Некоторые коллегии назывались συνεργασία — «совместно работающие»[424] (ТАМ, V, 1, № 83, 205 г. н. э.).

О коллегии строителей в Сардах свидетельствует одна из надписей, в которой отражена любопытная деталь: судья разбирает конфликт, имевший место между работодателями и ремесленниками (LBW, III, № 628), что свидетельствует о наличии у последних определенных прав.

Из Кизика и Апамеи известны коллегии Ιμποροί και ναόκληροι. Интересно в качестве аналогии привести сведения о коллегии торговцев на Фасосе, имевшей своим покровителем Гермеса Kspdimopoj'a. Председателем этой коллегии был άρκικερδέμπορο; (от слова κερδί; — прибыль)[425]. Этот эпитет Гермеса, presiding over gain in traffic, по определению Лидделла — Скотта больше нигде не встречается — ни у авторов, ни в надписях (кроме Orphica. Hymni, 28, 6).

Коллегия горшечников из города Тиатиры почитает императора Марка Аврелия Севера, которого она называет «владыкой земли и моря» (IGRR, IV, № 1205). Из того же города известна надпись, поставленная льнообработчиками (IGRR, IV, № 1226).

Коллегии располагали средствами, на которые воздвигали постройки, ставили статуи и почетные декреты, проводили собрания своих сочленов. Неоднократно поэтому в надписях отмечается, что все это делалось из средств, принадлежащих данной коллегии (IGRR, IV, № 1205).

Известны и другие коллегии ремесленников: ткачи, изготовляющие шерстяные ткани (IGRR, IV, № 1252), шорники (ВСН, 1886, р. 422, № 31), факелоносцы (JHS, 1939, LX, р. 274), пекари (IGRR, IV, № 1244)[426]. В Селевкии (Киликия) отмечена коллегия врачей, во главе которой стоял «главный врач» (αρχίατρος) (МАМА, III, 22; ВСН, IV, 199, № 15). Одним из членов этой коллегии была женщина-врач (CIG, 9209).

Чрезвычайно интересна одна из тиатирских надписей (IGRR, IV, № 1257), в которой восхваляется некий Александр, сын Александра, торговец рабами (σωματ έμπορος), в честь которого ставит почетный декрет коллегия «ремесленников, работающая на рынке рабов» (οί του σταταρίου[427] έργασταί), и проксенеты[428], служившие посредниками между покупателями и продавцами рабов. Данная тиатирская надпись является свидетельством того, насколько развита была «специализация» различных коллегий, в том числе занимавшихся работорговлей и «организованных» вокруг работорговли.

Эти коллегии были ядром для организации всякого рода оппозиционных элементов, они объединяли бедняков и неполноправных людей. Римляне боялись в городах Малой Азии подобных сообществ — не случайно этому вопросу уделяется так много внимания в переписке наместника провинции Вифиния — Понт Плиния Младшего с императором Траяном. Последний резко высказывается против «недозволенных союзов» (X, 93), которые устраивают мятежи и восстания, он требует, чтобы собираемые этими коллегиями суммы шли лишь на «поддержку нуждающихся бедняков» (X, 93). Траян не разрешил Плинию организовать даже коллегию пожарников в 150 человек в Никомедии (X, 34), считая, что любой такой союз «вскоре превратится в тайное сообщество». Плиний опасался объединения и скопления народа и во многих других случаях, в частности во время свадеб, при вступлении в магистратуру, освящении общественных зданий, когда городские богачи раздавали простому народу по нескольку денариев. Он пишет в письме Траяну (Х, 116): «Я боюсь, как бы те, кто созывает по 1000 человек, а иногда и больше, не перешли границ и не создали бы некоего подобия διανομή». Траян соглашается с этим опасением Плиния и дает ему совет быть осторожным (X, 117).

Известны и другие случаи, когда коллегии являлись центром какой-то оппозиции, участвовали в народных волнениях. Это имело место, например, в Эфесе в конце II в. н. э., о чем свидетельствует надпись SEG, IV, № 5, 12. Там говорится о волнениях, начавшихся по инициативе хлебопеков. Тогда римское должностное лицо (кто именно — неизвестно) запретило существование этой коллегии. Однако в указе было сказано, что хлебопеки должны регулярно продолжать выпечку хлеба для эфесян. Если кто из хлебопеков осмелится уклониться от работы, то на его ноге должен быть выжжен знак ликтором декуриона, а давший убежище бежавшему хлебопеку тоже должен подвергнуться такому же наказанию[429].

Интересной формой организации в полисах Малой Азии, имевшей религиозный характер, были οί εταίροι, функцией которых было ставить надгробные памятники и совершать похоронный обряд по отношению к своим сочленам (МАМА, VI, № 47; IV, № 299).

О социальном составе коллегий известно мало. Следует, однако, отметить, что рабы могли быть членами коллегий, и это не противоречило римским законам, о чем говорится в Дигестах (47, 52, 3).

В противоположность имевшим широкое распространение коллегиям в городах, в деревнях о них упоминания очень редки, носят единичный характер. Известен, например, декрет из катойкии Алокометов из района города Саитты (Лидия), в котором прославляется некто (надпись плохой сохранности, имя не сохранилось) за его благодеяния. Любопытно, что надпись поставлена катойкией и фиасом (о нем мы не знаем ничего, кроме самого упоминания. — ТАМ, V, 1, № 144). В сельской местности, в окрестностях города Табы (Кария), была найдена надпись, посвященная Солнцу, богу величайшему, поставленная секретарем фиаса (La Сапе, II, р. 122, № 35). Функции этого союза были, вероятно, сакральными, тем более что в этой деревне находилась часовня Гелиоса, культ которого в Карий был чрезвычайно распространен. Л. и Ж. Робер подчеркивают, что этот культ был, вероятно, заимствован с Родоса. Имеются изображения Гелиоса и на монетах Кидрамы. (Ibid., р. 123). В деревне Терме Тесеос существовала «коллегия», образованная фамилией Юлия Квадрата (IGRR, IV, № 1377, надпись датируется 140/1 г. н. э.). Несомненно, однако, что эта коллегия не имела ничего общего с городскими фиасами.

Чаще других в сельских местностях упоминается о коллегиях жрецов, «первом жреце» (МАМА, V, 173), по наследству исполняющем обязанности жреца, о семье жрецов. Изредка есть упоминания о религиозных коллегиях, члены которых исполняют похоронный обряд. Однако коллегий ремесленников, объединенных по профессиям, имевших такое широкое распространение в городах, или товариществ, совместно отправляющих культ какого-либо божества, в деревнях, как правило, не было.

Анализ источников позволяет сделать вывод о различном отношении к коллегиям и их организации в городах и сельской местности. И дело здесь не только и не столько в количественном соотношении. Конечно, ремесленников в деревнях было значительно меньше, чем в городах, однако имелись и большие деревни, насчитывавшие не один десяток ткачей, каменотесов, горшечников, специалистов разных профессий, где коллегий также не было. Каждый из них работал самостоятельно, и нередко на каком-либо надгробном памятнике или стеле можно было прочитать имя каменотеса — такой-то сделал (έποίεση). Данное обстоятельство было тесно связано со спецификой социального устройства общины: будучи замкнутым целым, единым в своей основе, она не допускала никаких посторонних организаций, сообществ, товариществ. Наличие коллегий жрецов в деревнях подтверждает эту мысль: жрецы, особенно когда они превращаются в наследственную касту, не являются уже больше рядовыми членами общины и не входят в «фискальный круг» общины. С другой стороны, наличие большого числа коллегий и фиасов в городах указывает на то, что полис не препятствовал возникновению внутри своей структуры посторонних ему организаций, а в ряде случаев их даже поддерживал.

5. ОТНОШЕНИЕ К РОДСТВЕННИКАМ И СОСЕДЯМ

Каждый горожанин повседневно и ежечасно сталкивался со своими соседями по дому (если он был многоэтажный и многоквартирный), по улице, встречался с ними на агоре, в храмах, портиках, термах, ремесленных мастерских, при выполнении религиозных обрядов. Одним из ярких источников, по которым можно судить об отношении горожанина к родственникам и соседям, являются проклятия на надгробных памятниках тем, кто осквернил могилу. Варианты их различны. Например, в надписи из Силанда (ТАМ, V, 1, № 64) Аталанта, дочь Онесифора, «пугает» нарушившего покой ее могилы (а она ставила надгробие при жизни) тем, что осквернитель не получит воды из святилища богини Анаит. Комментатор этой надписи (Л. Робер) приводит мнение К. Буреша, считавшего, что ритуал культа богини Анаит, заимствованный от персов, был тесно связан с водой, с источником[430].

Жителям города Саитты, чтобы они не нарушали покой могилы, адресовалось следующее проклятие: «Да не будет ему море годным для плавания, земля — удобной для обработки, да не будет ему потомства» (ТАМ, V, 1, № 101).

Надпись на надгробном памятнике в одном из карийских городов (CIG, № 2685) гласит: «Я не хочу, чтобы кто-нибудь был бы здесь похоронен, кроме моего рода». За нарушение этого распоряжения — штраф в 500 денариев.

В ряде лидийских надписей, помимо указания на размер штрафа, подчеркивается, что данным памятником или могилой наследникам пользоваться не разрешается (CIG, № 3270, Bnresch, № 58; ВСН, 1977, CI, 1, р. 44)[431].

Не случайно, видимо, в надгробных надписях Памфилии говорится, что наследники обязаны похоронить своего завещателя не позднее чем через три дня после его смерти[432]. В противном случае они платят штраф в казну (SEG, XVII, № 635). Можно понять, что необходимость такого условия была вызвана реальными житейскими ситуациями, а это свидетельствует о весьма сложных отношениях между членами одной и той же семьи, не говоря уже о тех случаях, когда наследники были не родственниками, а соседями умершего, просто его κληρονόμοι.

В городах запрет на похороны в чьей-то могиле других лиц обычно выражался в такой форме: здесь похоронен такой-то и такая-то и никто другой (ojosvi δε;τερίθ — ТАМ, V, 1, № 739–239/40 г. н. э.

Другим способом охраны могилы является указанный в надгробной надписи штраф за порчу могилы с точным обозначением, куда его платить: либо в государственную казну (ТАМ, V, 1, 741), либо в казну города или деревни. Суммы могли быть при этом совершенно различными. В надписи из местечка Канителида (Киликия) (IGRR, HL № 866) штраф в императорскую казну составлял 1000 денариев, в казну города Себасты-8000 и в казну народа Канителиды — 2500 денариев.

На надгробном памятнике, где обычно перечислены имена домочадцев, может встретиться и вовсе лаконичная фраза: «только им и никому другому» (IGRR, III, № 648, 652, город Идебесс в Писидии).

В одной из ликийских надписей из города Антифелла (ТАМ, V, 1, № 56) сказано: того, кто повредит или перекупит памятник, ожидает гибель от руки богини Лето. В пафлагонской надписи из Олимпа (IGRR, III, № 750) говорится, что данная могила приготовлена для Семпрония, сына Никета, его дочери и ее мужа «и для тех, кому бы я и моя дочь дали письменно разрешение». Последние слова очень показательны — либо в этой семье отношения были таковы, что устно выраженного согласия было мало, либо письменного подтверждения требовал город, не доверявший наследникам.

Отношение крестьян друг к другу определял, конечно, тот факт, что сельская община в I–III вв. представляла собой объединение территориальное, а не родственное, в большинстве случаев соседи были чужими людьми, за исключением браков внутри общины. Каждая семья имела свой дом, свое хозяйство, свой огород, свой инвентарь, свой участок земли. На стелах, как надгробных, так и почетных, часто изображался ключ, которым запиралась входная дверь крестьянского дома, что говорит о настороженном отношении общинников друг к другу. О том же свидетельствуют проклятия на надгробных памятниках.

Факты доброжелательного отношения родственников друг к другу в надписях отражены крайне редко[433].

Следует особо отметить, сколь большое место занимал и в жизни, и в психологии тогдашнего сельского жителя его дом. Угрозой тому, кто нарушит целостность могилы, почти всегда служит кара его дому. Это либо просто зло (κακώς) без точного определения, что именно произойдет с его домом (МАМА, VII, № 199, из Акшехира в Восточной Фригии), либо проклятие его дому (αρά к τον οίκον) (МАМА, VI, № 277), либо, как в МАМА, VII, № 147 (а), пустой дом (οίκον ερημον), т. е. дом, лишенный вещей, а не домочадцев, так как в том же проклятии есть еще один пункт о лишении обидчика детей.

Характерно, что ряд памятников, поставленных рабами или вольноотпущенниками, не имеет на рельефах изображений — ни ключей от дома, ни молоточка для стука в дверь. Вероятнее всего, в ряде случаев эти неполноправные лица не имели собственного дома и жили в доме своего господина. Этим объяснялось то обстоятельство, что и на надгробном рельефе усопшего подчеркивалось, что он в этой земной жизни своего дома не имел (МАМА, VII, № 337, восточная Фригия, совр. Синанли).

Основной ячейкой жизни общины была семья. Сельский житель опирался на членов своей семьи, с ними делил все трудности и лишения, с ними обрабатывал свою землю и нелегким трудом получал урожай, с ними и за их благополучие возносил молитвы богам. Поэтому самое страшное проклятие, которое встречалось в надгробных надписях: «Да будешь ты в случае осквернения могилы лишен жены и детей». Слова άγύνοαον и άτεκνον (МАМА, VI, № 213) встречаются в надписях чрезвычайно редко — человек в одиночку не мог справиться с жизненными трудностями в крестьянском хозяйстве.

Именно поэтому одно из проклятий на памятнике в восточной Фригии (МАМА, VII, № 485, совр. Аткафаси), поставленном человеком по имени Мамас своей сожительнице Бабе и дочери Нане, звучит следующим образом: если кто-нибудь испортит это сооружение, останется в безбрачии.

Показательно отношение в деревнях к наследникам — родственникам или соседям. Очень часто в надгробных надписях встречается общая форхмула, в которой содержится запрет на наследование ими могилы (IGRR, III, № 338: heredes поп sequetur).

Психология сельских жителей очень отчетливо выражалась в тех проклятиях, которыми угрожали человеку, испортившему, нарушившему могилу. Типична в этом смысле надгробная стела ТАМ, V, 1, № 815 из района Юлии Горды (Лидия), где говорится: «кто стеле причинит вред или испортит, того постигнет полная погибель» (KP, II, 75 sq., № 157, 149/50 г. н. э.). Особенно характерны для деревенских жителей формулы проклятий, грозящие лишением детей, неурожаем: μήτε αύτω γη, καρποψόρος, μήτε θάλασσα πλωτή (ТАМ, V, 1, № 626); μηδέ γή καρπόν, μηδέ θάλασσα, τέκνα τεκνύς (IGRR, III, № 478).

Надпись, найденная в одной из лидийских катойкии, проливает свет на отношения внутри общины (Buresch, S. 113). В ней говорится, что» воспользовавшись смертью должностного лица (может быть, комарха деревни) Филиппика, девять человек, опутанных долгами, выкрали списки пахарей и другие записи из дома Филиппика. Проступок стал известен жителям катойкии, которые, считая его постыдным, сурово их покарали. Скорее всего, виновных постигла смерть, поскольку в надписи указывается, что божество этой катойкии «отомстило, наказало и погубило злоумышлявших».

Напряженными были отношения соседей в общине, но не менее напряженными и отношения между соседними поселениями. Интересен случай из жизни софиста Элия Аристида, жившего в Адрианутере и владевшего несколькими имениями в ее окрестностях. Одно из них, Ланейон, перешло к его семье, когда он находился в Египте в 142 г. н. э. (Orat., XLIX, 42; L, 105, 8). Его соседи мисийцы — собственники окружающих земель, не любившие его, поскольку Элий Аристид старался захватывать прилежащие к его имениям участки, воспользовались его отсутствием, вооружили многих своих рабов и арендаторов (πλείστους οίκέτας άμα και μισθωτούς έπήλθον…), напали на имение и разорили его. Узнав об этих событиях, Элий Аристид вынужден был обратиться с жалобой к проконсулу, который вернул ему имение Ланейон.

Таким образом, эпиграфические источники свидетельствуют, что во взаимоотношениях со своими соседями и наследниками у горожанина и крестьянина было много общего. И тот и другой не доверяли окружающим и обрушивали на их головы самые страшные угрозы и кары, устанавливали штрафы, призывали на обидчика гнев богов. Отношение к окружающим в деревне, являвшейся соседской общиной, также было настороженным. Нарушение фискальных обязанностей каралось очень сурово, вплоть до смерти, и единственной ячейкой, где крестьянин чувствовал себя уверенно, была его семья.

6. ЭТИЧЕСКИЕ НОРМЫ ПОВЕДЕНИЯ. ОТНОШЕНИЕ К ЖЕНЩИНЕ, СЕМЬЕ

Об этических нормах горожанина можно говорить в двух планах. Один план — поведение должностных лиц, стоявших у кормила власти. Здесь высоко ценились такие качества, как прекрасное исполнение своих обязанностей (καλώς άγορανομήσαντα). Восхваляемых мужей называли в декретах ανδρός κάλου κ'άγαθο'3, отмечалось, что они были полезны городу во всех его делах и начинаниях (IGRR, IV, № 447, Пергам). В заслугу им ставилось то, что они соблюдали, а иногда и возобновляли отечественные законы и обычаи (IGRR, IV, № 454), все свои обязанности выполняли достойно и с пользой для отечества (IGRR, IV, № 470, Пергам).

Другой план — этические нормы горожан, не исполнявших в полисах никаких официальных обязанностей. Представление о них дает эпитафия одного из жителей города Евменеи (IGRR, IV, № 743) по имени Γαίος [πραγ]ματικός[434] (время Александра Севера). Канья трактует последнее слово как negotiator aut procurator privatus. Однако указание в тексте, что Гай был занят науками или литературой (γράμμασι), позволяет считать более предпочтительной точку зрения Рамсея. Текст надписи следующий:

В этой эпитафии четко выражено этическое кредо автора: помогать друзьям, делая добро людям, находить в том счастье жизни. Здесь же высказано осуждение богатства, равенство всех людей перед лицом смерти. Идеал автора — заниматься наукой, соблюдать умеренность в жизни.

В городах Малой Азии женщина исполняла целый ряд должностей в полисе, была жрицей, помогала городу в трудные времена с помощью различных пожертвований — и денег, и хлеба. Дошли до нас многочисленные декреты, в которых говорится о почестях, дарованных женщинам, увенчании их золотым венком, постановке статуй и пр. Женщины могли быть членами герусии. Например, в надписи из Себасты (Фригия, конец I в. н. э.) говорится о трех таких женщинах (ВСН, 1883, р. 454). На Фасосе герусия почитает Флавию Вибию Сабину, «мать герусии» (La Carie, II, p. 174, № 67). В Гераклее известна женщина-стефанефор, которая блестяще исполняла свои обязанности, за что ей был поставлен почетный декрет (CIG, 3953 с). В Гермессе (Памфилия) совет и народ почитают жительницу города, которая в декрете именуется κρατίστην μητέρα βουλής (Lanckoronski, II, № 9).

Женщины могли возглавлять советы отдельных областей и регионов. Арриан сообщает о правительнице Карий и отмечает, что участие женщин в управлении является специфически малоазийской чертой (I, 23, 7). Наряду с этим в эпиграфике городов отмечаются такие качества женщин, как «любящая мужа» (Люстра — МАМА, VIII, № 35; Саватра — MAMA, VIII, № 234), «имевшая одного мужа». Любовь женщины к своим детям обозначалась термином φιλοστοργία, довольно часто встречающимся в эпиграфике (см.: МАМА, VIII, № 248)[436].

В деревне роль женщины как хозяйственной единицы, на которой держалась жизнь семьи, была особенно велика. Она ткала, пряла, готовила пищу, воспитывала детей, выполняла незаметную повседневную домашнюю работу. Однако положение ее, как правило, было весьма тяжелым, о чем свидетельствуют многие надписи. Вот одна из них (REG, 1979, 92, VII–XII, р. 415, № 1142). Ойконом, управляющий имением, в скупых словах надгробной надписи описал судьбу своей жены Сотериды: она прожила с ним семь лет, оставила ему троих детей и умерла в возрасте 20 лет. Следовательно, замуж ее выдали, когда ей исполнилось всего 13 лет. Сравнительно редко на надгробных надписях, которые муж ставит жене, встречаются слова καλώς συνβιόσασα, т. е. хорошо прожила с ним жизнь.

В деревнях наиболее употребительной в отношении женщин похвалой является σεμνότατη[437]. Это и почтеннейшая сожительница (МАМА, VIII, № 37), и почтеннейшая жена (МАМА, VIII, № 370), и сладчайшая и почтеннейшая жена (МАМА, VIII, № 116). Встречается эпитет πιστότατη. Последний термин (наинадежная, вернейшая) в одном из случаев Л. Робер переводит как «заслуживающая доверия»[438] и связывает с профессией мужа — прагматевта, поставившего ей эпитафию. Возможно, она принимала какое-то участие в делах мужа, за что получила от него похвалы.

В одном из случаев (МАМА, VI, № 314) муж называет свою жену, ставя ей надгробный памятник, «уважаемой и любящей мужа». Семья Филиппа Пергама ставит надгробную стелу Домне, жене и матери, подчеркивая ее достоинства — любящая мужа, благоразумная, чадолюбивая (этому посвящению соответствует алтарь большого размера с традиционными для женских погребений изображениями зеркала, веретена и прялки).

О положении женщины и ее занятиях можно судить по некоторым надписям из сельских местностей Малой Азии. В деревне, расположенной на исавро-ликаонской границе, была найдена надгробная надпись Зои, дочери Деметрия (МАМА, VIII, № 193), которую муж назвал ή σεμνή οικοδέσποινα[439]. Этот термин, редкий в эпиграфике, вызвал определенные споры, в частности приводились аналогии из Апамеи во Фригии (МАМА, VI, № 194) и Кибиратиды[440]. Предполагалось, что за ним скрывается указание на род занятий. Однако Л. Робер трактует его как «bonne maitresse de maison» (Hellenica, 1965, XIII, p. 35). Эпитет этот имеет разновидности — οικοδεσποΰύνη: из Апамеи, ευσεβή και οίκοδέσπονα (Сидон), οικοδεσπότη; φιλοθρέμματος (Элея).

Женщины, как и мужчины, могли исполнять обязанности жреца в деревне (МАМА, II, № 15; V, № 155). Эта должность в ряде случаев также была наследственной. Жрица имелась, например, в деревне Ведзаитов (МАМА, V, № 155), она возносила мольбы богам за «всех своих и за деревню». В некоторых семьях обязанности жрецов исполняли и мужья, и жены, эта должность по наследству переходила к детям,

а затем и к внукам. Так создавалась определенная каста жрецов, принадлежавших к привилегированной прослойке жителей сельских местностей, в которую входили не только мужчины, но и женщины.

Материала, характеризующего отношение детей к родителям, значительно меньше, чем свидетельств об отношении родителей к детям. В одной из сельских местностей на писидийско-фригийской границе дети ставят своей матери надгробный памятник за ее нежную любовь к детям (МАМА, VIII, № 391). Известны случаи, правда, довольно редкие, когда сыновья и дочери ставят памятники и статуи в честь отца. Из Исаврии происходит надпись (SEG, VI, № 548), согласно которой сын, выполняя пункт отцовского завещания, поставил ему памятник. Правда, в тексте имеется любопытная оговорка ευσέβειας εινεκεν («ради почтения к отцу»), что могло также означать: «ради выполнения сыновнего долга» и не подразумевать особой к нему любви.

В ряде надгробных надписей дети дают характеристику тех моральных качеств своих родителей, которые они больше всего ценили: дети называют своего отца καλλιτέκνω πατρί (МАМА, VII, № 57); Аврелий Панталеон ставит надгробную стелу отцу Телемаху — незабвенному и нежно любимому (МАМА, VII, № 200).

Среди моральных категорий, игравших немалую роль для сельского жителя Малой Азии, имело значение также данное божеству или кому-то из родственников обещание, устное обязательство, которое надо было выполнить, опасаясь кары божества и гнева умершего. Неслучайными поэтому были в надгробных надписях слова ακολούθως τ ή διαταγή — «согласно условию». Так, в надписи МАМА, IV, № 178 (II–III вв.) из Кючюк Кабажи муж не просто ставит после смерти своей жены ей и ее трептой надгробный памятник, что было бы естественно, а делает это лишь согласно обещанию (διαταγή), данному им жене перед смертью, о чем упоминает и в надгробной надписи. Видимо, отношения в этой семье были таковы, что муж по собственной инициативе жене надгробного памятника не поставил бы. (Следует подчеркнуть, что речь идет о полноправных общинниках, о зажиточной семье, имевшей домашних рабов, о жене, которую муж называет γυνή, а не αυνβιον, о памятнике хорошей работы, о надписи, выполненной без единой ошибки на хорошем греческом языке.)

В тексте поражает сухость слога: нет ни одного теплого слова, отсутствуют даже общепринятые слова — «на память». Отраженный в этой надписи конфликт «моральный», конфликт между мужем и женой, сказался и при разделе семейного имущества: в тексте говорится о трептой, принадлежавших жене, — естественно думать, что были трептой и у мужа.

Таким образом, правомерно говорить о ряде различий в отношениях к семье и женщине между горожанами и крестьянами.

Женщина в городе выполняла целый ряд общественных обязанностей, занималась благотворительной деятельностью. В городах женщин увенчивали золотыми венками, ставили в их честь почетные декреты и статуи. Однако в надписях их «семейные» заслуги и добродетели подчеркиваются сравнительно редко.

В деревнях женщины, как правило, не занимают никаких должностей (изредка только жрицы). Надписей, указывавших бы на то, что женщины исполняли должности комарха или брабевта, в эпиграфике сельских районов нет. В противоположность городам в деревнях чаще подчеркиваются и, видимо, больше ценятся заслуги женщины как хозяйки дома, матери, воспитывающей детей, как верной жены своего мужа. Все это подтверждает мысль о значении дома, ойкоса и семьи в деревне — с одной стороны, и настороженное, а иногда и неприязненное отношение к соседям, жителей той же самой общины — с другой.

7. УРОВЕНЬ ОБРАЗОВАННОСТИ

Почетные декреты и другие эпиграфические памятники, в которых восхвалялись жители городов, в I–III вв. н. э. обычно являлись стандартными общими местами и повторяли раз принятый штамп. Довольно редко в них проявляются какие-то конкретные черты. К числу этих немногих надписей относится, например, почетный декрет в честь жителя города Сосандра (Лидия) Менекрата, сына Полиейда, который, помимо того, что он был логистом, стратегом, гимнасиархом, пританом, агонофетом, назван еще μ[έγαν][441] ίατρον και φιλόσοφον (ТАМ, V, 1, № 650).

О состоянии образованности и уровне культуры в городах Малой Азии наиболее полными являются сведения Страбона. И хотя он обращался к более ранним источникам, подробно перечисляя, какие люди и чем прославились, несомненно, что он описывал современную ему обстановку. Философ Ксенокл, уроженец Адрамиттия, принадлежавший к азианской школе красноречия, по характеристике Страбона (XIII, 1, 66), был искусным в споре, как никто другой, и даже произнес речь в сенате в защиту провинции Азии, когда ее обвиняли в приверженности к Митридату. К этой же плеяде относился историк Феофан, который, по словам Страбона (XIII, 2, 3), был «государственным человеком»; он вступил в дружеские отношения с Помпеем Великим и помог ему успешно завершить все его предприятия. Благодаря этому он «не только возвысил свою родину», но и «стал наиболее славным из всех греков».

Страбон, подробно характеризуя состояние науки и культуры в городах Малой Азии (см. первую и вторую главы XIV книги), отмечает, что родом из Эфеса были поэт Гиппонакт, живописцы Паррасий и Апеллес, а позднее — оратор Александр по прозвищу Лихн, который был государственным деятелем, написал историю и оставил после себя дидактические поэмы, в которых изображал положение небесных светил и давал географическое описание материков, посвящая каждому отдельную поэму (1, 25).

Колофон был родиной Мимнерма — флейтиста и элегического поэта, философа Ксенофана, который сочинял силлы (сатирические стихи против Гомера и Гесиода—1, 28). Хиос дал трагического поэта Иона, историка Феопомпа и софиста Феокрита (1, 34). Магнесия — оратора Гесихия, мелического поэта Сима, кулачного бойца Клеомаха, кифареда Анаксенора (1, 41).

Уроженцами Нисы были стоический философ Аполлоний, ритор и грамматик Аристодем, имевший две школы — на Родосе и в своем родном городе (1, 48). В Книде жили знаменитый математик Евдокс, а также философ-перипатетик Агафархид (2, 15).

Об интересе к математике свидетельствует также любопытный эпиграфический памятник из Пергама (Frankel, VIII, II, 246, № 333), греческий текст которого, очень трудный для понимания, был переведен на латинский язык А. Беком (в комментарии к IGRR, IV, № 503). Автор надписи восхваляет божественную природу (θεια) конуса, шара, цилиндра. Он пишет, что если цилиндр будет заключать в себе оба других геометрических тела — шар и конус, которые будут в него вписаны, то его диаметр будет «равен всем круговым диаметрам, а в частности, и высотам». Это соотношение составляет в геометрических телах прогрессию, выраженную цифрами 1, к2 и кЗ. Если же в куб вписать цилиндр, а в цилиндр шар, «главную из всех фигур», то их соотношение составит: куб — XLII, цилиндр — XXXIII, шар — XXII, — как пишет автор надписи, «таково их божественное соотношение». Далее добавляется ряд соображений о мироздании: «ничем другим, что было бы приятнее, я в жизни не был восхищен так, как невыразимым словами постоянным и вместе с тем поступательным движением космоса… и движением Солнца, дающего вместе со светом питание для всех, и живых существ и растений».

Надпись составлена так, что сумма цифровых значений букв в строке составляет в строках

1–4—1726

5-7-2156

8-41-3000

Цифры первой строки образовали слова ακακία δε έπικρηματισμός, — и сумма их была также равна 1726.

Смысл этого документа не совсем ясен. Сам автор, имя которого Никон, говорит, что он написал «на благо технитам» — видимо, ремесленникам или техникам, или вообще специалистам. Надпись эту он определяет как наставление «на вечную память». Заключает он ее словами, что первой среди муз должна быть геометрия.

Кос прославили Гиппократ, врач Сим, поэт и критик Филета, арфист Феомнист. В Солах прославились философ-стоик Хрисипп, комический поэт Филемон и Арат, написавший трактат в стихах под заглавием «Феномены» (5, 8). Характерно, что наряду с представителями науки и культуры Страбон отмечает роль государственных деятелей, например Посидония с Родоса, который «занимал государственные должности и преподавал философию» (2, 13), а также народных вождей и ораторов (2, 24). Он описывает карьеру оратора Гибрея, ставшего, по словам Страбона, «народным вождем» в Миласах: «…его отец оставил ему мула для перевозки дров с погонщиком. Добывая себе пропитание таким путем, он стал на короткое время учеником Диотрефа из Антиохии; затем возвратился в родной город и занял должность смотрителя рынка». Сколотив небольшое состояние, он обратился к государственной деятельности, стал одним из ораторов в народном собрании и в конце концов сделался «властителем города» (2, 24).

В городах было широко поставлено обучение наукам и искусствам. Например, по словам Страбона, «жители Тарса с таким рвением занимались не только философией, но и общеобразовательными предметами, что превзошли Афины, Александрию и любое другое место, какое ни назовешь, где существуют школы и обучение философии. Отличие этого города от других в том, что здесь все, кто занимается наукой, — местные уроженцы, а чужестранцы неохотно переселяются сюда. И сами местные жители не остаются здесь, а отправляются за границу для усовершенствования; закончив образование, они охотно остаются на чужбине и только немногие возвращаются домой… Далее, в городе Тарсе много всевозможных школ риторики» (5, 13).

В противоположность этому довольно мало известно о врачах, о том, как шло их обучение, имелись ли какие-то «школы», занимались ли этим государство и полисы. Сведения, которыми мы располагаем, свидетельствуют о тех врачах, которым либо города ставят почетные декреты, либо они сами в надписях упоминают о своей профессии. К числу последних, например, относится посвящение императору Германику его вольноотпущенника Тиберия Клавдия Эпагата, который себя называет ιατρός ακ<ήσσ0ς το·3 ιδίου πάτρωνος, т. e. medicus accensus patroni (IGRR, III, N 578). Еще об одном враче — вольноотпущеннике Тиберии Клавдии Тиранне — свидетельствует почетный декрет из Магнесии на Меандре, в котором его называют ученейшим мужем, знающим искусство врачевания и много сделавшим для города во время эпидемии (Syll.3, № 807). Известен άρκιατρός из Сидимы (IGRR, III, № 599), что свидетельствует о наличии нескольких городских врачей или коллегий врачей, из которых старшим был Марк Аврелий Птолемей, сын Аристодема.

Таким образом, из сообщений Страбона явствует, что в городах Малой Азии имелись философы, грамматики, историки, живописцы, врачи, ораторы, математики, риторы, поэты и критики, архитекторы, представители «изящных искусств» — музыканты, кифареды, арфисты. Особое место занимали атлеты, участвовавшие в спортивных состязаниях.

Характерную жанровую сценку изображают Страбон, описывая выступление кифареда: «…об Иасе (город в Карий. — Е. Г.) сочиняют рассказы в таком роде: когда однажды там выступил кифаред, все слушали его внимательно до тех пор, пока не прозвонил колокольчик, возвещавший начало продажи рыбы; тогда все оставили артиста и ушли на рыбный рынок, за исключением одного совершенно глухого человека. Тогда кифаред, подойдя к нему, сказал: „Очень благодарен тебе, любезнейший, за оказанную мне честь и за твою любовь к музыке; ведь все остальные, заслышав звон колокольчика, ушли". — „Что ты говоришь? — ответил глухой. — Неужели уже колокольчик прозвонил?", и когда кифаред ответил утвердительно, глухой поднялся, сказал: „Всего хорошего" — и ушел» (2, 21).

Некоторые из перечисленных Страбоном выдающихся личностей были своего рода энциклопедистами. Один из них, например, будучи оратором, написал историческое сочинение и дидактические поэмы, в которых дал географическое описание материков, а также небесных светил. Это потребовало от него разносторонних знаний как в гуманитарных науках, так и в области астрономии.

Не давая подробного анализа состояния различных отраслей науки в городах, что подробно освещалось уже в ряде монографических исследований и статей, отметим одну важную сторону этого вопроса. Горожане уделяли большое внимание развитию науки, обучались в различных школах, их дети посещали занятия грамматиков и риторов, занимались ораторским искусством. Врачи, архитекторы, представители различных наук пользовались в городах большим авторитетом, из их среды выходили государственные деятели.

Об уровне образованности и развития науки в деревнях мы знаем гораздо меньше. Отчасти судить об этом можно по изображениям на надгробных рельефах общинников. Они в известной мере отражают культурный уровень сельского жителя, круг его интересов.

Известны имена нескольких резчиков по камню, мастеров своего дела, которые на выполненных ими памятниках оставляли свои имена. Аврелий Татиан, показал на надгробном памятнике Аврелия Александра, сына Трофима, чем жил и интересовался его «заказчик», также сельский житель: мы видим прялку, веретено, стиль, таблички для письма, мешок, завязанный шнурком. Внизу — пара запряженных в плуг быков, гирлянда из виноградных листьев и грозди винограда. Несомненно, что Аврелий Александр был земледельцем, как и все жители этой общины, имел быков и обрабатывал участок земли. Однако стиль и таблички для письма говорят о его более высоком культурном уровне по сравнению с рядовым крестьянином (МАМА, VI, № 275), о чем свидетельствует и ономастика.

Надпись МАМА, V, № 111 знакомит нас с членами семьи, жившей неподалеку от Дорилея (совр. Султандере). Отца звали Эпафродит. Это обычно свидетельствует о том, что он был сначала рабом, а затем вольноотпущенником. Мать звали Гедоне. Детей своих они назвали Хрисогон, Евтюх, Афродисия и Элевтерос. Характерно, однако, что эта семья, несмотря на греческие имена всех ее членов, поклоняется местному культу Зевса Бронтонта и ставит алтарь, на котором, кроме надписи, имеется изображение орла с распростертыми крыльями.

Членов другой семьи зовут Гелиос и Гетия (МАМА, VI, № 279). Имя Γηθια, которое издатели VI тома МАМА считают негреческим, в своде имен Л. Згусты отсутствует. Встречается оно в эпиграфике Малой Азии лишь этот единственный раз. Гелиос — имя греческое, но в качестве личного имени встречающееся довольно редко.

Известен также Гелиос (без патронимикона) из восточной Фригии, совр. Моданли (МАМА, VII, № 404). Имя это имело и разновидности, например Гелиофон из местечка Сари Кайа в восточной Фригии (МАМА, VII, № 401).

К греческим именам следует отнести и имя Гермодик, которое носил житель сельского поселения, расположенного в юго-западной части Ликаонии (совр. Ковак). Родители его, как и он сам, были, видимо, греками: имя его созвучно имени Гармодия, одного из участников знаменитого заговора против Писистратидов (514 г. до н. э.).

Заслуживает быть отмеченным и имя Диадумен, ассоциирующееся с известной статуей Поликлета. В Малой Азии его носил раб, бывший сначала рабом в императорском имении, а затем живший около античной Lysias (в 60 км к югу от Афьон Карахисара). В надписи он называется ίππει… (МАМА, IV, № 114). По поводу данной надписи, найденной в самом центре местных сельских поселений Малой Азии, следует сказать следующее.

Несмотря на неполноправное положение этой семьи императорских рабов, глава ее носил чисто греческое и редко встречающееся имя Диадумен. Текст надписи написан на чистом греческом языке без каких-либо «местных» отклонений. Профессия главы семьи неясна — издатель предполагает восстановление текста ίππεια ρός. Эти обстоятельства указывают на определенный уровень культуры в этом сельском поселении.

Любопытны имена, встретившиеся в одной из надписей, найденных в районе Адрианополя (МАМА, VII, № 169). Там жила женщина по имени Γης Πανιδος. Слово Γης в качестве женского имени в Малой Азии вообще отсутствует. Имя ее отца в номинативе, видимо, Πανις, если генетив его Πανίδος. Згуста (§ 1197-1, стр. 405) отмечает, что, кроме этого случая, больше оно не встречается. Возможно, что имя Πανις — это написанное греческими буквами латинское слово panis.

Чрезвычайно интересным надгробным изображением является рельеф МАМА, IV, № 216. Надпись сохранилась не полностью, так что имя поставившего ее человека неизвестно. Однако и уцелевшая часть памятника — достаточно большого размера (0,69X1,77): слева на пьедестале изображен конь, обращенный вправо, в центре памятника частично развернутый папирусный свиток, справа от него футляр, где торчат шесть палочек для письма. Еще правее — табличка для письма и рядом с ней еще палочка. Справа бюст мужчины. Наличие свитка папируса, футляра с палочками и таблички для письма показывает, что человек, поставивший памятник, принадлежал к слою сельской интеллигенции. Он мог быть учителем, писателем, ученым. Издатели датируют надпись II–III вв. η. э. (см. также: IGRR, III, № 310). Следует отметить, что очень редко на надгробиях сельской интеллигенции встречались только изображения свитка и стиля. Обычно они дополнялись другими необходимыми вещами — веретеном и прялкой, корзиной для шерсти, садовым ножом (МАМА, VII, № 265, из восточной Фригии, совр. Пирибейли).

Однако если на мужских надгробных памятниках часто можно увидеть изображение свитка, футляра со стилем, табличек для письма и других предметов, указывающих на высокий культурный уровень общинника, то на рельефах женских погребений эти мотивы сравнительно редки. Приведем примеры. Рельеф МАМА, VII, № 205 — мраморная стела хорошей работы с акротерием и пилястрами, основание ее обломано и надпись не сохранилась. На рельефе изображена женщина, одетая в спускающуюся до земли одежду, держащая в левой руке свиток. Судя по ее позе, одежде, качеству и отделке памятника, перед нами одна из представительниц сельской интеллигенции, может быть, и автор некоторых из стихотворных эпитафий, которые дошли до нас из восточной Фригии. Аналогично и изображение на рельефе МАМА, VII, № 518, тоже из восточной Фригии. Это стела с эдикулой, на которой изображена жещина, одетая в длинную одежду, складками спадающую до полу и держащая в левой руке свиток папируса, правая, согнутая в локте, поднята к левому плечу; перед ней слева столик на трех ножках, на котором стоит чаша. Внизу, под надписью, веретено и прялка, корзина, ключи. Здесь, как и на первом рельефе, запечатлена представительница сельской интеллигенции — правда, наряду со свитком папируса там изображены еще веретено и прялка.

К числу аналогичных сельских рельефов принадлежит несколько памятников из деревни в восточной Фригии, находившейся на месте совр. Пирибейли. На рельефе МАМА, VII, № 271 (размер 1,58X1,08) сверху имеется античный мотив — горгонейон. Ниже под ним — орел, символ божества. Еще ниже — на панели, разделенной на шесть частей, — корзина, столик для письма, изображения мужчины и женщины, садовый нож, стиль. Из той же деревни происходит рельеф, поставленный Гаем, сыном Меногена, жене Дуде и дочери Момии (оба женских имени, по определению Л. Згусты, фригийские); памятник делится на две части: сверху, под аркой, — орел, ниже, на панели, — молоточек для звонка, который приделан к голове льва (подобный звонок сохранился в некоторых городах до сих пор), веретено и прялка, зеркало, столик для письма и т. д. Можно сделать вывод, что, видимо, община не знала особенно резкой специализации, и члены семей сельской интеллигенции должны были, как и другие крестьяне, заниматься виноградарством, пахотой, ткачеством и прочими повседневными делами.

О культурном уровне вольноотпущенников и рабов свидетельствует, например, имя вольноотпущенника Приама, имевшего сожительницу Фаустину. Родители Приама, возможно, знали поэмы Гомера (МАМА, I, № 109). В семье вольноотпущенников, жившей в Лаодикее, дети носили имена Сильвана и Ге (МАМА, I, № 110). На рельефе хорошей работы, украшенном пальметтами, изображены женская фигура и корзина со свешивающимися из нее двумя кистями винограда. Имя Ге или Гес — грецизированная форма имени Γης, имевшего чисто анатолийское происхождение. Форма его Γη встречается также в Исаврии. Известно божество Га, встречающееся в надписи МАМА, I, № 435 (а) в сочетании с Διί. Грецизация имени Γή указывает на определенную тенденцию к эллинизации этой, местного происхождения, семьи неполноправных жителей из района Лаодикеи. В этом плане интересно также имя Уранид — человека, бывшего сыном мастера-каменотеса (λατύπο) Состена, неполноправного жителя, судя по отсутствию в его имени патронимикона (МАМА, I, № 111).

Из малоазийских надписей известны такие, например, имена, как Плутос (МАМА, I, № 112). Сельский житель Аврелий Нестор ставит своему отцу Калимаку надгробную стелу (МАМА, I, № 192).

Об определенном культурном уровне неполноправных сельских жителей свидетельствует одна из надписей, найденных в окрестностях совр. Эскишехира (Дорилей). Она кратко сообщает: "Филомел и Ниса Леонтиску, сыну, на память»[442]. Ясно по их именам без патронимикона, что памятник поставлен неполноправными людьми. Это — мраморная стела с акротерием, украшенная орнаментом и пальметтами. Она разделена на четыре части, на каждой из которых имеются изображения. На одной — ящик для хранения палочек для письма, дощечки для письма и предмет, похожий на свернутый свиток; на другой — сложенные дощечки для письма и футляр для ключей; стригиль и ampulla; чаша, большая ложка, кубок, кувшин. Подобные изображения, несмотря на лаконичную надпись, позволяют сделать вывод о профессии дедикаторов. Это не была семья земледельцев, лиц, занимавшихся сельским хозяйством. Скорее перед нами человек интеллектуального труда, много в жизни писавший, основными орудиями труда которого были палочки для письма и свиток, а не серп и мотыга. Судя по размеру памятника, тщательности отделки, качеству изображений, его ставила семья, обладавшая определенным имущественным достатком. Можно предположить, что то была семья вольноотпущенника, а не раба.

8. ОТНОШЕНИЕ К ОБЩЕСТВЕННОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ, СПОРТИВНЫМ СОСТЯЗАНИЯМ

Политические перемены, происходившие в восточных провинциях Рима в I–III вв., существенно отразились на общественной жизни греческих полисов. Процветание городов Малой Азии, если верить словам Диона Хризостома, определялось тогда двумя факторами — размером подати, уплачиваемой Риму, и многочисленностью судебных заседаний. Восхваляя фригийский город Апамею, он говорит (Orat. XXXV, 14–18): «Самый верный признак вашего могущества — высота подати; ибо я думаю, что как из вьючного скота сильнее та скотина, которая тянет больше всех, так и из городов лучшими считаются те, которые уплачивают большие суммы денег. Заседания суда происходят у вас ежегодно, и на них собирается множество людей — адвокаты, судьи, юристы, правительственные чиновники, низшие магистраты, рабы, погонщики мулов, торговцы и ремесленники, так что кто имеет товары на складе, продает их по самой высокой цене. Среди вас нет бездельников. А там, где сходится много народу, деньги оборачиваются быстрее и растут богатства».

Существовавшие объединения (койноны) провинций сохраняли в первую очередь религиозные функции: они отправляли культ императоров, организовывали празднования в честь дня его рождения и других торжественных дат. Наличие азиархии, каппадокиархии, вифиниархии, лики-архии, понтархии и др. отнюдь не способствовало активизации общественной жизни в городах, поскольку они в первую очередь были связаны с отправлением культа императоров. Местные органы самоуправления в городах реальной власти не имели. В ряде городов перестает функционировать народное собрание, как о том можно судить на основании свидетельства того же Диона Хризостома, который благодарит римского проконсула Варена Руфа за то, что он разрешил Прусе возобновить деятельность народного собрания (Orat. XLVIII). Города провинций объединялись в койноны. Лучше других известна по данным эпиграфики деятельность койнона ликийцев. В нем функционировало народное собрание (IGRR, III, №№ 473, 474, 649), которое собиралось ежегодно во главе с ликиархом. В нем принимали участие архостаты — термин, который в словаре Лидделла — Скотта поясняется как electorial college for the appointments of magistrates в Ликии и который для других районов Малой Азии неизвестен. Это народное собрание (άρκαφεσκχκή Εκκλησία) избирало должностных лиц, увенчивало венками граждан, участвовало в отправлении императорского культа. Все городские магистратуры были связаны с большими расходами и превратились из добровольных взносов в тяжелую финансовую повинность. Эпиграфика Малой Азии I–III вв. полна упоминаний о пожертвованиях на те или иные празднества, восхвалений богатых лиц, исполнявших в городах магистратуры. Ярким примером этого является надпись Опрамоя из Родиаполиса 131 г. н. э. (IGRR, III, № 738). Ее пышность и многословие весьма характерны для той эпохи: «Постановление общего выборного собрания ликийцев. Так как Опрамой, сын Аполлония, дважды Каллиада, Родиаполит, муж знаменитейший и великодушнейший, украшенный всяческими добродетелями, происходящий от предков ликиархов… многократно награжденных не только своими родными городами, но и ликийским объединением за сделанные ими дары, получивших гражданство во всех ликийских городах, стратегов и гиппархов, от отца Аполлония, дважды Каллиада, мужа славного и великодушного, награжденного за должности, которые он выполнял для отечества и народа за себя самого и за детей, пятыми почестями и председательствованием на играх, — а сам Опрамой, с ранней юности усердно занимаясь прекрасным, развив в себе благомыслие, образованность и всякую добродетель, соревнуется с достоинствами предков, постоянно оказывая отечеству много благодеяний как должностное лицо тратами и управлением, в ликийском объединении исполняя должность архифюлака с издержками, в заботах о мире и спокойствии особо отличился, а в исполнении поручений Юлия Фруга проявил всяческое тщание и усердие, так что за это он был награжден почестями в каждом городе, а всем народом уже раньше — первыми, вторыми и третьими почестями, города же почтили его гражданством и народ просил опять наградить его и в этом году четвертыми почестями и посланной делегации архиереев превосходительный правитель дал согласие, — в добрый час постановлено наградить его и в настоящем году нижеуказанными почестями. Ликийское объединение наградило первой, второй, третьей и четвертой почестями, золотым венком, медной статуей и золоченым портретом Опрамоя, сына Аполлония, дважды Каллиада, Родиаполита, прекрасного гражданина, благородного, великодушного, выдающегося разумом и всяческой добродетелью, неоднократно получившего похвалу от койнона, от городов в отдельности, от правителей и прокураторов».

Подобный документ, как видим, не содержит ни одного конкретного указания на деяния Опрамоя. Он преувеличивает его заслуги, сводящиеся лишь к пожертвованиям денежных сумм различным ликийским городам. В почетном декрете эти цифры сохранились: койнону ликийцев — 55 тыс. денариев, Патарам — 38 тыс., Тлосу — 60 тыс., Олимпу—12 тыс., Мирам — 22 тыс., Телмессу — 35 тыс., Карианде — 15 тыс., Эноанде — 10 тыс., другим городам Ликии — по 10–20 тыс. денариев. Кроме того, Опрамой утвердил фонд в 55 тыс. денариев, проценты с которого шли на выплаты пособий должностным лицам койнона. Решения койнонов утверждались римским наместником, а иногда императором, что совсем лишало их самостоятельности.

Городское самоуправление в Малой Азии было организовано по одному типу: архонты во главе с первым архонтом, агораном, гимнасиарх, эпимелет, эринарх, а также должности, связанные с отправлением императорского культа в городах. Все они реальной власти не имели, принимаемые ими решения контролировались римскими наместниками.

Одной из немногих форм общественной жизни для городов Малой Азии были спортивные состязания. Они устраивались периодически как в городах, так и в более широких масштабах — в рамках койнонов провинций, во всегреческом масштабе—των πανελλήνων. Сохранилось большое количество надписей, в которых воздаются почести победителям Марк Аврелий Гермагор, он же Зосим, уроженец города Тельмесса, был победителем спортивных состязаний в своем родном городе (CIG, 4198=IGRR, III, № 538); Марк Ульпий Эврикл, житель Эзан, вышел победителем в των της Σεβαστής αγώνων, проходивших в 156 г. н. э. в Афинах, за что удостоился статуи, нарисованного изображения (εί*ών= imago picta) и почетного декрета у себя на родине, поставленного у стен храма Юпитера (IGRR, IV, № 574=OGIS, № 505). Победители в спортивных состязаниях получали права гражданства тех городов, где они участвовали в соревнованиях, поэтому в почетных декретах часто перечисляются два, три, четыре города, ставшие родиной того или иного атлета. Известен, например, Фотион, гражданин Лаодикеи и Эфеса, кулачный боец, которому была поставлена статуя в Эфесе. На базе ее выбита надпись, где перечислены все его заслуги — победы на состязаниях в Милете, Лаодикее, Эфесе, на играх, организованных койноном всей провинции Азии, на аналогичных играх в Лаодикее, на соревнованиях кулачных бойцов в Пергаме. Последние интересны тем, что были посвящены Γραϊανέα Δειφίλε'.α. Л. Робер считает, что они праздновались в честь императора ±раяна и бога Зевса Филиоса. Он приводит в качестве аналогии надпись IGRR, IV, № 336, которая поставлена в Пергаме в честь храма бога Iovis amicalis и императора Цезаря, божественного сына Нервы, Траяна Августа Германика Дакийского. Л. Робер возражает Е. Цибарту, который в слове Δίφίλο; видит собственное имя основателя этих игр (OMS, II, 1138). Дальнейшая судьба этого Фотиона нам стала известна благодаря одному тексту, относящемуся к концу II в. н. э. и содержащемуся в Лондонском папирусе[443], датируемом 194 г. «Фотион, сын Барпиона, гражданин Эфеса и Лаодикеи, кулачный боец, победитель Олимпийских игр» именуется там άρχαν ассоциации атлетов. Л. Робер устанавливает точную дату и первой надписи, поскольку там упоминаются празднества Дидимейа Милета, а с 180 г. н. э. они были переименованы в Дидимейа Коммода (OMS, II, р. 1140).

В надписи IGRR, IV, № 1344 из Магнесии на Сипиле говорится о победах атлета в Олимпии в 229-ю Олимпиаду, т. е. в 137 г. н. э. Имя его, первая часть которого не сохранилась (есть только буквы ορχν, предположительно восстанавливается как Гермагор. В надписи IG, XIV, 739 перечисляются одержанные им победы: при Акции, Немее, Аспиде, Истмии, в Панафинейских празднествах, на Панэллинских Олимпийских играх, играх в честь Адриана в Афинах, в Путеолах, в соревнованиях койнона Азии в Смирне, на Олимпиадах Смирны и Эфеса, на играх в честь Адриана в Эфесе, Августов в Пергаме, Траяна в Пергаме. Все эти победы перечислены в надписи на базе поставленной ему на родине статуи. Среди прочих почестей Гермагор получил и право римского гражданства.

Известны династии атлетов из городов Малой Азии, когда сын наследует профессию отца и в свою очередь передает ее сыну. Марк Аврелий Демострат, сын Дамы, жившей в конце II — начале III в. н. э., хорошо известен из надписи на базе статуи в Риме (IG, XIV, 1105) и на его родине в Сардах (IGRR, IV, № 1519). Он был πανκρατιαστής — атлет и кулачный боец, победитель многих состязаний. Его сын унаследовал профессию отца, за что ему была поставлена статуя в Дельфах (OMS, II, р. 1146) и он был назван «победившим во многих состязаниях».

Приведенный материал показывает, какое большое значение имели спортивные состязания в общественной жизни городов Малой Азии. Совершенно иначе обстояло дело в деревне. Сельские жители спортом интересовались очень мало. Среди нескольких тысяч надписей из сельских местностей Малой Азии ни одна не упоминает об организации подобных состязаний в деревнях, о постановке статуй атлетам, местным уроженцам. У крестьян, жизнь которых проходила в постоянном физическом труде, отношение к спорту было совсем иным, чем у горожан. Эта форма общественной жизни, которой придавалось столь большое значение в полисе, была совершенно чужда общине с ее сходом, регулярно собиравшимся и решавшим все проблемы местного самоуправления.

Вопрос о сходстве и различии мировоззрений горожанина и крестьянина Малой Азии в I–III вв. фактически сводится к проблеме сходства и различия между идеологией жителей полиса и комы, а тем самым к характеристике того общего и индивидуального, что определяло специфику культуры городской общины и общины сельской. Анализ источников, в первую очередь эпиграфических, позволяет сделать вывод о значительном отличии мировоззрения горожанина от мировоззрения крестьянина.

Конечно, не следует думать, что внутри этих двух категорий не было существенных различий. В немалой степени они определялись тем обстоятельством, что жители полисов западного побережья Малой Азии, более развитых в экономическом и социальном отношении, по своему культурному уровню заметно превосходили население городов, расположенных в глубинных районах Малой Азии. Соответствующие различия наблюдались и в среде сельского населения, на которое большое влияние оказывал греческий город, несмотря на «центробежные» тенденции в развитии общины.

Следует сказать также об эволюции полиса и стабильности, даже консервативности общины, что необходимо учитывать при сравнительной характеристике мировоззрения горожанина и крестьянина. Своеобразие и специфика взаимных влияний и путей развития определялись в конечном счете характером взаимодействия античного, рабовладельческого способа производства и местных форм собственности и эксплуатации.