Лоуренс Харрисон
Введение
В чем значение культуры?

Более полувека тому назад мировое сообщество переключилось с ликвидации последствий второй мировой войны на борьбу с бедностью, неграмотностью и неравенством, от которых страдали народы Африки, Азии и Латинской Америки. В свете небывалых успехов «плана Маршалла» в Западной Европе и возрождения Японии повсюду преобладал безудержный оптимизм. Развитие считалось неизбежным процессом, особенно теперь, когда колониальное иго рушилось. В вышедшей в 1960 году и получившей широкую известность книге Уолта Ростоу «Стадии экономического роста» утверждалось, что диалектика общественного прогресса позволяет даже ускорять его ход.

Действительно, колониализм к тому моменту почти исчез. Филиппины получили независимость в 1946 году, Индия и Пакистан — в 1947. Вскоре после войны истек мандат англичан и французов на управление ближневосточными территориями, ранее входившими в состав Османской империи. К концу 1960-х годов в основном завершился процесс деколонизации Юго-Восточной Азии, Африки, Карибского бассейна.

Программа «Союз ради прогресса», ставшая ответом президента Кеннеди на кубинскую революцию, породила большие надежды. Многим казалось, что ей суждено повторить успех «плана Маршалла», а Латинская Америка за десять лет станет регионом экономического процветания и демократии.

Но по мере того, как столетие подходило к концу, оптимизм сменялся разочарованием и унынием. Лишь немногим странам, среди которых были Испания, Португалия, Южная Корея, Тайвань, Сингапур и бывшая британская колония Гонконг, удалось, следуя намеченной Ростоу траектории, попасть в «первый мир». Но подавляющее большинство государств мира по-прежнему находятся далеко позади, и для основной массы их граждан материальные условия жизни за последние пятьдесят лет ничуть не улучшились. Из шести миллиардов людей, населяющих сегодня земной шар, лишь один миллиард живет в передовых демократических государствах. Более четырех миллиардов составляет население стран, относимых Мировым банком к странам с «низкими доходами» или «доходами ниже среднего уровня».

Качество жизни в этих районах земного шара удручает, особенно если принимать во внимание экономическую помощь, которую они получали на протяжении нескольких десятилетий:*1

• В 23 государствах (в основном африканских) более половины взрослого населения неграмотно. За пределами Африки в этот список входят Афганистан, Бангладеш, Непал, Пакистан и даже одна страна западного полушария — Гаити;

• В 35 странах мира, среди которых Алжир, Египет, Гватемала, Индия, Лаос, Марокко, Нигерия и Саудовская Аравия, более половины женщин неграмотны;

• В 45 странах (в основном африканских, хотя среди них числятся также Афганистан, Камбоджа, Гаити, Лаос и Папуа Новая Гвинея) продолжительность жизни не превышает 60 лет, а в 18, каждая из которых находится в Африке, она ниже 50 лет. В Сьерра-Леоне, например, данный показатель составляет всего 37 лет;

• По меньшей мере в 35 государствах, в основном находящихся в Африке, каждый десятый ребенок не доживает до пятилетнего возраста. За пределами Африки аналогичные показатели отмечены в Бангладеш, Боливии, Гаити, Лаосе, Непале, Пакистане и Йемене;

• Ежегодный прирост населения в беднейших странах составляет 2,1 процента, что в три раза выше аналогичного показателя развитых стран. В некоторых исламских государствах рождаемость остается исключительно высокой: так, в Омане численность населения ежегодно увеличивается на 5 процентов, в Объединенных Арабских Эмиратах — на 4,9 процента, в Иордании — на 4,8 процента, в Саудовской Аравии и Туркменистане — на 3,4 процента.

Среди стран, предоставляющих Мировому банку соответствующую статистику (а так поступают далеко не все), наибольшее неравенство в распределении доходов наблюдается в беднейших государствах, прежде всего латиноамериканских и африканских. Так, 10 процентов населения Бразилии сосредоточили в своих руках 48 процентов национального богатства; примерно так же обстоит дело в Кении, Южной Африке и Зимбабве. Те же 10 процентов в Чили, Колумбии, Гватемале и Парагвае получают 46 процентов всех доходов, а в Гвинее-Биссау, Сенегале и Сьерра-Леоне — около 43 процентов. Для сравнения отметим, что в Соединенных Штатах, которые среди передовых демократий отличаются наибольшим неравенством, богатейшие 10 процентов располагают 28,5 процентами национального достояния.

В Африке, исламских государствах Ближнего Востока и на остальной территории Азии демократические институты слабы или вообще отсутствуют. В последние 15 лет демократия упрочилась в Латинской Америке, но недавние события в Перу, Парагвае, Эквадоре, Венесуэле, Колумбии, Мексике свидетельствуют о хрупкости демократических экспериментов. И по-прежнему без ответа остается важнейший вопрос: почему за 150 лет независимости Латинская Америка, носитель западной культуры, так и не сумела упрочить демократические установления?

Иными словами, на рубеже столетий мир оказался более бедным, более несправедливым, более авторитарным, нежели ожидалось в середине XX века.

Нищета сохраняется и в Соединенных Штатах — и это спустя годы после запуска амбициозных программ «великого общества» и «войны с бедностью». В некоторых индейских резервациях уровень безработицы достигает 70 процентов. Испаноамериканцы, треть из которых живет за чертой бедности, сменили афроамериканцев в качестве наиболее ущемленного меньшинства. Сами чернокожие, в особенности женщины, добились довольно впечатляющего прогресса, но 27 процентов из них по-прежнему крайне бедны, несмотря на десятилетие экономического подъема и практически полной занятости.

На смену оптимизму тех, кто вел борьбу с отсталостью дома и за рубежом, пришли усталость и пессимизм.


Трактовки провала: колониализм, зависимость, расизм

По мере того, как жизнь развенчивала радужные прогнозы экспертов, на первый план выходили марксистско-ленинские трактовки происходящего. Теории «колониализма» и «зависимости» доминировали в политической и академической жизни бедных стран; что касается богатых стран, то здесь им удалось обосноваться только в университетах.

Ленин называл империализм последней и неизбежной стадией капитализма, отмеченной, по его мнению, неспособностью все более монополизирующихся буржуазных стран находить местные рынки для сбыта продукции и капитала. Для бывших колоний, доминионов, подмандатных территорий, совсем недавно добившихся независимости от Британии и Франции — ведущих колониальных держав, а также от Нидерландов, Португалии, Соединенных Штатов и Японии, империализм был реальностью, глубоко отложившейся в национальной душе и предоставлявшей готовое объяснение недоразвитости. Сказанное особенно справедливо в отношении Африки, где национальные границы зачастую проводились произвольно, без учета культурного или этнического единства.

Что касается тех стран «третьего мира», которые, подобно латиноамериканским государствам, не теряли своей независимости, то для них империализм представал в ином обличье. Согласно теориям «зависимости», бедные страны, составлявшие «периферию» мира, постоянно обманывались богатыми странами «центра», которые сбивали цены на сырье, вздувая их на готовую продукцию. В итоге транснациональные корпорации богатых извлекали сверхприбыли за счет бедных.

Сегодня ни «колониализм», ни «зависимость» не пользуются былой популярностью. Для многих, включая африканцев, теория «колониализма» как главной причины отсталости уже давно утратила ценность. Более того, четырем бывшим колониям, двум британским (Гонконг и Сингапур) и двум японским (Южная Корея и Тайвань), удалось совершить прорыв в «первый мир». Сейчас о «теории зависимости» редко говорят даже в американских университетах, где совсем недавно ее постулаты считались общепринятыми. Среди прочих факторов, объясняющих такую смену вех, можно упомянуть: крушение коммунизма в Восточной Европе; преобразование коммунистического Китая в авторитарную систему, поощряющую свободное предпринимательство; крах кубинской экономики после прекращения советских вливаний; успехи азиатских «драконов» на мировых рынках; разгром сандинистов на выборах в Никарагуа в 1990 году; стремление Мексики присоединиться к Канаде и США в НАФТА. (Более детальное обсуждение «теории зависимости» предлагается в публикуемой ниже статье Дэвида Ландеса.)

В силу всего перечисленного в последнее десятилетие XX века в трактовках отсталости наметился вакуум. Многие годы международные институты, специализирующиеся на оказании помощи, предлагали довольно разнообразные решения по преодолению бедности, включая земельную реформу, коммунальное планирование, работу с самыми обездоленными слоями, внедрение передовых технологий, приватизацию, децентрализацию, а с недавних пор — «устойчивое развитие». Кстати, одной из новаций 1970-х годов стала отстаиваемая антропологами адаптация экономических проектов к сложившимся культурным реалиям. Все эти инициативы, не говоря уже о внедрении свободного рынка и политического плюрализма, оказались полезными — в той или иной степени. Но в совокупности им так и не удалось утвердить в «третьем мире» экономический рост, демократию и социальную справедливость.

В середине минувшего века хроническое отставание афроамериканцев объясняли довольно просто. То было очевидное следствие ущемленных возможностей (в образовании, на работе, на избирательных участках) меньшинства, которое не пригласили в американский «плавильный котел» и на которое практически не распространялся билль о правах. Расовая революция, разворачивавшаяся в США в течение последних пятидесяти лет, не только сломала барьеры неравенства, но и поразительным образом изменила расовые установки белых. Эта революция вовлекла в массовое движение чернокожих средний класс, сократила образовательную пропасть между черными и белыми, проложила негритянским лидерам дорогу в большую политику, увеличила число смешанных браков. Но все же в высшем образовании, уровне доходов и благосостояния расовая пропасть по-прежнему сохраняется; 27 процентов черных живут за чертой бедности, а большинство негритянских ребят воспитываются матерями-одиночками. Иными словами, проблема гетто все еще с нами.

Сегодня объяснять отставание афроамериканцев ссылками на «расизм» и «дискриминацию» уже невозможно (хотя, разумеется, и расизм, и дискриминация все еще существуют). Данный вывод подкрепляется нарастающей отсталостью в США американцев испанского происхождения, превратившейся в еще более серьезную проблему. 30 процентов этого меньшинства также находятся за чертой бедности. 30 процентов их детей не могут получить даже среднее образование, и эта цифра в два раза превышает аналогичный показатель чернокожих. Конечно, испаноговорящих иммигрантов подвергали дискриминации, но в значительно меньшей степени, нежели черных, не говоря уже о китайцах и японцах, образованность, доходы и благосостояние которых сегодня значительно превышают средний уровень по стране. К слову заметим, что именно Латинская Америка известна самыми неблагополучными показателями нищеты и неграмотности — 50 процентов населения за чертой бедности и 70 процентов детей без среднего образования.2


Культурная парадигма: гарвардский симпозиум

Если «колониализм» и «зависимость» неудовлетворительно объясняют бедность и авторитаризм в других странах (а «расизм» и «дискриминация» не годятся в качестве объяснений отсталости национальных меньшинств у нас в США), если имеются столь многочисленные исключения из географических и климатических теорий (например, Сингапур, Гонконг, Барбадос и Коста-Рика, о которых речь пойдет ниже), то как еще можно трактовать неудачи, в последние полвека преследующие человечество на пути прогресса?

В последнее время все большее число ученых, журналистов, политиков и практиков уделяет внимание культурным ценностям и установкам, способствующим (или, напротив, препятствующим) прогрессу. Этих людей можно считать интеллектуальными наследниками Алексиса де Токвиля, который полагал, что за работоспособностью американской политической системы стояла культура, удивительно подходящая для демократии; Макса Вебера, объяснявшего подъем капитализма в первую очередь культурными факторами, коренящимися в религии; Эдварда Банфилда, обнажившего культурные причины убогости и авторитаризма в Южной Италии и сделавшего из этого частного случая далеко идущие выводы.

В 1940-е и 1950-е годы исследования культуры и актуализация данной проблематики получили широкое распространение. Затем интерес к этой области знания упал. Но в последние пятнадцать лет обозначился ренессанс, отмеченный появлением новой парадигмы человеческого развития, в центре которой — культурные факторы.

Летом 1998 года Академия международных и региональных исследований Гарвардского университета решила всесторонне изучить взаимосвязь культурного, политического, экономического и социального развития, прежде всего имея в виду слаборазвитые страны, но не забывая также и о проблемах меньшинств в самих Соединенных Штатах. Нам удалось заинтересовать этой идеей многих известных ученых, как внесших большой вклад в возрождение культурных исследований, так и отстаивающих иные точки зрения. Симпозиум «Культурные ценности и прогресс человечества» состоялся в Американской академии искусств и наук в Кембридже, штат Массачусетс, 23–25 апреля 1999 года, собрав весьма представительную аудиторию.


Программа симпозиума и его участники

Работа симпозиума была структурирована по восьми секциям, половина из которых заседала в первый день, а другая половина — во второй. Затем полдня было посвящено подведению итогов.

Первая секция, на которой председательствовал Хорхе Домингес из Гарварда, занималась взаимоотношениями политики и культуры. Рональд Инглхарт, являющийся координатором Всемирного опроса по изучению ценностей (World Values Survey), подчеркивал наличие жесткой корреляции между культурными ценностями и политическим (а также экономическим) развитием наций. Фрэнсис Фукуяма остановился на ключевой роли социального капитала в становлении демократических институтов. Сеймур Мартин Липсет исследовал взаимосвязь культуры и коррупции.

Кристофер Демут, президент «American Enterprise Institute», вел первую из двух секций, занимавшихся культурой и экономикой. Ссылаясь на собственный труд «Богатство и бедность народов», Дэвид Ландес обосновывал вывод о том, что «все дело именно в культуре».3 Майкл Портер признавал, что культура воздействует на экономическое развитие и конкурентоспособность, но отмечал при этом, что глобализация включает в себя культурную составляющую, стирающую различия между культурами и облегчающую для наций преодоление культурных и географических «неудобств». Джеффри Сакс настаивал на том, что, по сравнению с географией и климатом, культура выступает фактором второстепенным.

На второй секции по проблемам культуры и экономики, возглавлявшейся заместителем директора Американского агентства международного развития (USAID) Гарретом Бэббитом, Мариано Грондона представил оригинальную типологию благоприятствующих и препятствующих развитию культур, которая иллюстрировалась примерами из аргентинского опыта. Карлос Альберто Монтанер показал, каким образом латиноамериканская культура влияет на поведение элитных групп, пагубно отражающееся на состоянии общества. Даниэль Этунга-Мангеле остановился на культурных факторах, блокирующих прогресс Африки.

Заключительная секция первого дня симпозиума, проходившая под председательством Говарда Гарднера из Гарварда, объединила трех антропологов. Первый из них (Роберт Эджертон) полагал, что некоторые культуры более полезны людям, чем другие; второй (Ричард Шведер) называл себя культурным плюралистом, одинаково толерантно и уважительно относящимся к любым культурам; и третий (Томас Вайснер) сосредоточился на механизмах передачи культурных ценностей.

Родерик Макфаркахар из Гарварда вел секцию, занимавшуюся азиатским кризисом. В ее работе приняли участие экономист Дуайт Перкинс, политолог Лусиен Пай и синолог Ту Вэймин. В выступлениях Перкинса и Пая просматривались определенные параллели, поскольку оба указывали на необходимость изменения традиционно партикуляристских межличностных отношений, доминирующих в экономике Восточной Азии, и на важную роль, которую политическая власть играет в частном секторе. Ту Вэймин сопоставил западный и конфуцианский подходы к развитию.

Секцию, занимавшуюся культурным аспектом гендерных проблем, вела Филлис Померанц из Всемирного банка. Ее открыла Барбара Кроссет из «New York Times», обратившая внимание на противоречие между культурным релятивизмом и Всеобщей декларацией прав человека ООН. Следует отметить, что ее выводы резко отличались от выводов антрополога Ричарда Шведера. Мала Хтан рассказывала об изменении гендерных отношений в Латинской Америке, а также о культурных факторах, препятствующих их оптимизации. Наконец, Руби Уотсон (к сожалению, позже отказавшаяся от публикации своего доклада) говорила о культурных силах, обусловливающих подчиненное положение женщин в Китае.

Бывший губернатор Колорадо Ричард Лэмм председательствовал на секции, посвященной культуре и американским меньшинствам. Заседание открыл Орландо Паттерсон, который проанализировал воздействие рабства и последующей дискриминации чернокожих на институт брака, подчеркивая прямую зависимость между историческим наследием и значительной долей матерей-одиночек среди негритянского населения. Затем Натан Глейзер рассмотрел политические и эмоциональные проблемы, связанные с культурным подходом к успехам и неудачам тех или иных этнических групп.

Последняя секция, заседавшая под руководством Роберта Клитгаарда из «RAND Corporation», занималась изучением инициатив, направленных на воспитание позитивных ценностей и установок. Автор этих строк обратил внимание аудитории на обширную литературу (в основном публикуемую исследователями из «третьего мира»), в которой экономическая и социальная отсталость напрямую связывается с культурой. Он также рассказал о некоторых латиноамериканских инициативах, направленных на культурную трансформацию. Стейс Линдсей и Майкл Фэйрбенкс описали методику массачусетской консалтинговой фирмы «Монитор», направленную на «преобразование духовных стереотипов нации».

Дискуссии, которые велись на каждой секции, достигли кульминации в ходе итогового заседания, где высказывались аргументы «за» и «против» стимулирования культурных новаций. Участникам не удалось добиться консенсуса, хотя, учитывая противоречивую природу культуры и различия в высказанных подходах, мы не слишком надеялись на это. Но все же большая часть выступавших была едина в том, что культурные ценности являются важнейшим (и не получающим должного внимания) фактором социального прогресса. Даже скептики признавали необходимость более глубокого изучения целого ряда проблем, которые будут упомянуты в конце настоящего введения.


Основные вопросы

Сделанные доклады и последующие дискуссии концентрировались вокруг пяти основных вопросов, которые я собираюсь рассмотреть в этом разделе, намереваясь дать им собственную трактовку:

• Связь между ценностями и прогрессом

• Универсальный характер ценностей и «культурный империализм» Запада

• География и культура

• Взаимоотношения между культурой и институтами

• Преобразование культуры.


Связь между ценностями и прогрессом

Скептический взгляд на ту роль, которую культурные ценности играют в социальном прогрессе, разделяют в основном представители двух дисциплин: экономики и антропологии. Для многих экономистов аксиомой является утверждение о том, что правильно выбранная и должным образом реализуемая экономическая политика приносит одни и те же плоды независимо от культуры. Но как, в таком случае, объяснить то, что в многонациональных странах некоторые этнические группы, действующие в одинаковых для всех экономических условиях, добиваются гораздо более заметных успехов? В качестве примеров сошлемся на китайские меньшинства в Таиланде, Малайзии, Индонезии, на Филиппинах и в Соединенных Штатах; японские меньшинства в Бразилии и США; басков в Испании и Латинской Америке;4 евреев во всех странах их проживания.

К числу традиционалистов в данном вопросе относился и глава Федеральной резервной системы США Алан Гринспэн — до своего знакомства с опытом посткоммунистической России. Ранее он полагал, что люди являются «капиталистами от рождения» и что крах коммунизма «автоматически утвердит предпринимательство и свободный рынок». Он был уверен в «человеческой природе» капитализма, но теперь, под влиянием экономических неприятностей, переживаемых русскими, склонен считать, что «все дело в культуре».5

В словах Гринспэна слышится одобрение не только тех выводов, к которым Ландес пришел в уже упоминавшейся книге «Богатство и бедность народов», но и длинной череды догадок и прозрений, касавшихся первостепенного значения культуры и ее связи с прогрессом, берущей начало по меньшей мере с Токвиля. Однако, несмотря на это, факт остается фактом: в большинстве своем экономисты по-прежнему недолюбливают культуру, поскольку ее трудно определить, почти невозможно количественно зафиксировать, слишком сложно вычленить из всего многообразия психологических, институциональных, политических, географических и иных факторов.

Имея в виду все перечисленное, я хотел бы привлечь внимание читателя к главе Мариано Грондоны, вошедшей в эту книгу. Хотя автор строит свою типологию, опираясь на опыт Аргентины и Латинской Америки в целом, мне кажется, что значение его изысканий гораздо шире. Столь же важна глава Карлоса Альберто Монтанера: в ней поясняется, каким образом неприспособленные к прогрессу культуры формируют мировоззрение элит.

Главной проблемой для многих антропологов, а также находящихся под их влиянием ученых и специалистов, остается традиция культурного релятивизма, господствовавшая в их дисциплине на протяжении XX века и не признающая объективной оценки чужих культур.

Это одна из тем в высшей степени квалифицированного и деликатного анализа, посвященного роли культуры в достижениях этнических меньшинств США, который был предпринят Натаном Глейзером. Целый ряд убедительных аргументов, подкрепляющих точку зрения этого ученого, приводит его коллега по секции Орландо Паттерсон, для которого культура предстает основным фактором, объясняющим нынешнее положение афроамериканцев.

Само название нашей книги покажется довольно странным для тех, кто не хочет выносить ценностные суждения относительно других культур. Многие убеждены, что любая культура по определению гармонична и гибка и что следствием внешнего вмешательства в ее целостность неизменно оказываются конфликты и страдания. Есть, правда, антропологи, которые видят культуру под совершенно иным углом зрения. Среди них выступавший на нашем форуме Роберт Эджертон, который, отражая общий дух симпозиума, заявляет следующее: «В самых различных обществах, как городских, так и сельских, люди способны к сочувствию, доброте, даже любви, благодаря чему они достигают порой потрясающих успехов в преодолении вызовов природы. Но люди способны также порождать такие убеждения, ценности и социальные институты, из которых проистекают бессмысленная жестокость, ненужные мучения и фундаментальная глупость в отношении их ближних, иных социумов, а также внешнего окружения, в котором они живут».6


Универсальный характер ценностей и «культурный империализм» Запада

Идея прогресса находится под подозрением у тех, кто стоит на позициях культурного релятивизма, считая каждую культуру самодостаточной и несопоставимой с другими. Некоторые антропологи полагают, что Запад целенаправленно пытается навязать эту идею другим культурам. Порой сторонники подобной точки зрения утверждают даже, будто представители западной цивилизации вообще не имеют права критиковать институты типа ритуального «женского обрезания»*, индийской практики самосожжения вдов в погребальном костре мужчины или даже рабства.

Впрочем, после полувековой революции в сфере коммуникаций прогресс в западном его понимании стал повсеместно признанным идеалом. Принцип прогресса — продолжительной, здоровой, легкой, полнокровной жизни — вдохновляет сегодня не только Запад. Его можно найти, в частности, в конфуцианстве, а также в мировоззренческих системах целого ряда неевропейских меньшинств, добившихся преуспеяния, — у индийских сикхов, например. Я говорю не о прогрессе в потребительском его смысле, хотя победа над бедностью является общей целью, а это неминуемо влечет за собой более высокий уровень потребления. Набор универсальных ценностей, сформулированных ООН, гораздо шире:

«Каждый человек имеет право на жизнь, на свободу и на личную неприкосновенность… Все люди равны перед законом и имеют право, без всякого различия, на равную защиту закона… Каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их… Каждый человек имеет право принимать участие в управлении своей страной непосредственно или через посредство избранных представителей… Каждый человек имеет право на такой жизненный уровень, включая пищу, одежду, жилище, медицинский уход и необходимое социальное обслуживание, который необходим для поддержания здоровья и благосостояния его самого и его семьи… Каждый человек имеет право на образование».

Попутно стоит заметить, что в 1947 году исполнительный совет Американской антропологической ассоциации решил осудить процитированную Декларацию ООН на том основании, что ее сочли этноцентричным документом. И все же, несмотря на подобные оценки, я убежден, что подавляющее большинство жителей нашей планеты согласится со следующими утверждениями:

Жизнь лучше, чем смерть.

Здоровье лучше, чем болезнь.

Свобода лучше, чем рабство.

Процветание лучше, чем нищета.

Образование лучше, чем невежество.

Справедливость лучше, чем несправедливость.

Ричард Шведер, который, судя по названию его главы, вполне солидарен с вердиктом Американской антропологической ассоциации, усмотрел в нашем симпозиуме «уловку» капитализма. Но три докладчика из «третьего мира» (Даниэль Этунга-Мангеле, Мариано Грондона и Карлос Альберто Монтанер), убежденные в том, что именно консервативные культурные ценности выступают причиной нищеты, авторитаризма и несправедливости в их регионах, не согласились с подобной трактовкой. Шведер же в заключение своего выступления заклеймил своих оппонентов как «интеллектуалов-космополитов», которых «заграничные поездки интересуют больше, чем наследие предков» и которые «постоянно ждут от Соединенных Штатов интеллектуальных и моральных наставлений вкупе с материальной помощью».

Подобный обмен мнениями заставляет задуматься, не поражены ли некоторые ученые своеобразной разновидностью «антропологического империализма», стремящегося хранить культуры в «морозильной камере». Вероятно, этот риск осознавал и сам Шведер, когда говорил следующее: «Настоящая и заслуживающая уважения культура представляет собой такой образ жизни, который способен противостоять внешней критике». (На мой взгляд, способность противостоять критике изнутри выглядит еще более привлекательно.) Но если есть культуры, «заслуживающие уважения», то, следовательно, имеются и такие, которые уважения не заслуживают, а это, в свою очередь, означает, что Шведер вполне мог бы поддержать позицию Роберта Эджертона.

Иначе говоря, на деле Ричард Шведер может оказаться не таким уж заядлым еретиком, каким себя считает.


География и культура

В своей главе Джеффри Сакс указывает на географию и климат как на решающие факторы экономического роста. Его аргументы созвучны с идеями, высказанными в недавней книге Джареда Даймонда «Пушки, бактерии и сталь»: «Поразительное несовпадение тех путей, которыми шли народы разных континентов, объясняется не спецификой самих этих народов, но особенностями среды их обитания».7

Совершенно очевидно, что географическое положение, включая обеспеченность ресурсами, а также климат, действительно играют важную роль в объяснении богатства и бедности наций. Практически все передовые демократии расположены в умеренной зоне, в то время как почти все бедные страны — в тропиках. Но здесь есть довольно примечательные исключения. Россия, в частности, занимает те же самые широты, в которых находятся процветающие демократии Северной Европы и Канада. (К сказанному можно добавить, что последние зачисляются «Transparency International» в разряд наименее коррумпированных государств мира, в то время как Россия, напоминая нам о ремарке Гринспэна, пребывает среди наиболее пораженных коррупцией.) Далее отметим, что Сингапур, Гонконг и половина острова Тайвань находятся в тропических широтах. Их свершения, подкрепленные «корейским чудом», успехами китайского меньшинства в тропических Таиланде, Индонезии, Малайзии и на Филиппинах, а также достижениями этнических японцев в джунглях Перу и Бразилии, заставляют предположить, что конфуцианство побивает географию.

География не в состоянии адекватно объяснить разительный контраст между северной и южной Италией; между Гватемалой, Гондурасом, Сальвадором и Никарагуа, с одной стороны, и Коста-Рикой — с другой; между отчаянным положением Гаити и демократическим процветанием Барбадоса, двух бывших островных колоний, где черные рабы выращивали сахарный тростник. Следует также иметь в виду, что три латиноамериканские страны, лежащие в зоне умеренного климата, — Аргентина, Уругвай и Чили — пока еще не добились процветания «первого мира», а в 1970—1980-е годы даже пережили военные диктатуры.

В заключительной главе своей книги Джаред Даймонд также обращает внимание на потенциальное могущество культуры: «Человеческие культуры весьма и весьма разнообразны… Некоторые из культурных вариаций наверняка являются продуктом природных условий… но с признанием этого факта сохраняет свою значимость вопрос о том, возможны ли такие культурные особенности, которые не имеют отношения к среде. Сиюминутные, мелкие потребности способны порождать незначительные культурные отклонения, которые, закрепляясь, толкают общество к серьезному культурному выбору…».8


Взаимоотношения между культурой и институтами

Стоит повторить, что культура отнюдь не является независимой переменной. Она испытывает влияние многих факторов, среди которых, например, география и климат, политика, причуды истории. Касаясь взаимоотношений между культурой и социальными институтами, Даниэль Этунга-Мангеле заявляет: «Культура — это мать, институты — ее дети». В долгосрочной перспективе сказанное особенно верно. Что же касается текущей взаимосвязи, то институциональные модификации, зачастую подталкиваемые политикой, способны влиять на культурный контекст в соответствии с мудрым наблюдением Даниэля Патрика Мойнихэна. Именно это происходило в Италии, которая в 1970-е годы подвергла свою административную систему децентрализации. Хроника данных преобразований приводится в работе Патнэма «Чтобы демократия сработала»9.И хотя главный вывод ученого заключается в том, что именно культура обусловила фундаментальные различия между Севером и Югом Италии, он также отмечает, что централизация сумела укрепить дух доверия, терпимости и компромисса на Юге — в той самой зоне культурной патологии, которую глубоко исследовал Эдвард Банфилд в книге «Моральные основы отсталого общества».

Взаимоотношения между институтами и культурой постоянно затрагиваются в работах Дугласа Норта, причем его замечания позволяют предположить, что этот автор, интересующийся скорее институтами, нежели культурой, мог бы поддержать наблюдение Этунги-Мангеле. В книге «Институты, институциональные перемены и экономическая деятельность» Норт описывает «неформальные преграды», мешающие институциональной эволюции и исходящие от «социально передаваемой информации, представляющей собой часть наследия, которое мы называем культурой… Это укорененная в языке концептуальная основа, позволяющая интерпретировать информацию, получаемую мозгом от органов чувств».10 Далее Норт в следующих терминах объясняет различные пути эволюции британских и испанских колоний в Новом свете: «В первом случае оформилась институциональная основа, в рамках которой сложная система безличного взаимодействия позволяет поддерживать политическую стабильность и пользоваться экономическими преимуществами современной технологии. Во втором политическая и экономическая деятельность до сих пор строится на личностном факторе. В итоге не удается добиться ни политической устойчивости, ни экономического прогресса».11

В своих комментариях к сессии, посвященной проблемам культуры и политического развития, Хорхе Домингес пытался оспорить роль культурных факторов на том основании, что все латиноамериканские страны, за исключением Кубы, в последние пятнадцать лет стали демократиями. Но хрупкость демократических экспериментов в Латинской Америке лишь подкрепляет выводы Норта. Демократическому правительству Колумбии серьезно угрожают левые революционеры. В соседнем Эквадоре демократические институты могут рухнуть под давлением экономического хаоса. Президент Перу зачастую ведет себя как традиционный caudillo. Бывший президент Аргентины Карлос Саул Менэм, не обращая внимания на национальную конституцию, неоднократно намекал, что хотел бы быть переизбранным на третий срок. Наконец, недавно вступивший в должность президент Венесуэлы, бывший офицер, за спиной которого две попытки государственного переворота, также заставляет наблюдателей задумываться, готов ли он уважать демократические нормы.

Во время моей поездки в Гватемалу в декабре 1999 года — я выступал там с лекциями о взаимоотношениях культуры и демократии — местный социолог Бернадо Аревало сделал весьма точное наблюдение. Он сказал: ««Программное обеспечение» у нас демократическое, но «железо» по-прежнему остается авторитарным».12

Вопрос, поставленный мною ранее, тесно связан с комментариями Норта: почему Латинской Америке понадобилось 150 лет, чтобы подойти к демократии, в особенности учитывая тот факт, что этот континент усваивал западную культуру? Совсем недавно подобный вопрос был правомерен и в отношении Испании и Португалии.


Преобразование культуры

Участники нашей дискуссии, а также присутствующие, были единодушны в том, что культурные ценности способны меняться, хотя это происходит довольно медленно. (Установки меняются гораздо быстрее; в качестве примера можно сослаться на переход Испании от авторитарных к демократическим методам правления.) Одним из самых острых вопросов, дебатировавшихся на форуме и, в особенности, на итоговой сессии, стал вопрос о том, какую степень изменения культурных ценностей следует учитывать при стратегическом планировании и программировании политического и экономического развития. Особый накал обсуждение подобной темы приобретает в тех случаях, когда инициатива культурных преобразований исходит от Запада.

С международными институтами типа Мирового банка или Американского агентства международного развития антропологи работают уже более двух десятилетий. Но почти во всех случаях такого рода усилия были направлены на информирование политиков о культурных реалиях, которые следовало бы учесть при разработке и реализации политических программ.

О попытках изменить господствующую культуру мало кто думал; сама идея культурной трансформации была сродни табу.

Столь же запретным в Соединенных Штатах считался поиск культурных причин отсталости тех или иных этнических групп. Именно в таком контексте следует воспринимать вопрос, который был поднят Ричардом Лэммом, председательствовавшим на секции по культуре и американским меньшинствам: «В Колорадо и других западных штатах примерно половина старшеклассников испанского происхождения бросает школу, так и не получив среднего образования. До какой степени эта проблема может считаться проблемой культуры?»

По замечанию Натана Глейзера, одна из причин неприятия чужой культуры заключается в том, что в подобном столкновении неизбежно возникает тема превосходства одной культуры перед другой, по крайней мере, в плане содействия социальному благосостоянию. Глейзер считает, что негативные последствия поиска культурных причин отсталости могут перевесить его выгоды. Это особенно верно в отношении Соединенных Штатов, «плавильный котел» которых призван, по идее, стирать все национальные различия. И все-таки поставленный Лэммом вопрос должен заставить Глейзера призадуматься.

Спор между Лэммом и Глейзером вплотную подвел нас к вопросу о том, чем, собственно, должен завершиться симпозиум. Если какие-то культурные ценности на самом деле препятствуют прогрессу, — если именно они обусловили неразрешимость проблем бедности и несправедливости в значительной части «третьего мира», — тогда культурным новациям просто нет альтернативы. Преобразование культуры не будет (и не может быть) навязываемо Западом. Даниэль Этунга-Мангеле, Мариано Грондона и Карлос Альберто Монтанер отнюдь не единственные представители развивающихся стран, пришедшие к убеждению, что культура значит очень многое. Сегодня достаточно многочисленны ряды тех, кто, по крайней мере, в Латинской Америке, сделав вывод о неизбежности культурных перемен, предпринимает ради них те или иные шаги — в школах и церквах, на предприятиях, в политике. Эти люди желают разобраться, какие особенности их родной культуры мешают обретению более справедливой, процветающей, полнокровной и достойной жизни — и каким образом с этим можно справиться.

В работе «Чистилище интеграции» Орландо Паттерсон пишет: «Именно к культуре следует обращаться там, где мы пытаемся найти объяснение патологическому отставанию в плане навыков, образованности, зарплаты, которое испытывают на себе несколько миллионов афроамериканцев».13 И в этой книге, и в продолжающем ее труде «Кровавые ритуалы: последствия двухвекового рабства в истории Америки» Паттерсон настаивает на том, что рабовладение повлекло за собой глубочайшие культурные последствия: «Рабство, переживаемое афроамериканцами в течение столетий, было… эксплуататорским институтом, жестоко покалечившим этот народ. Оно подвергло эрозии столь значимые социальные установления, как семья и брак, исключило черных из общественно-политической жизни, а со временем лишило их шанса освоить навыки выживания в нарождающемся индустриальном обществе».14 Так могут ли Соединенные Штаты позволить себе игнорировать культуру, занимаясь преодолением отсталости афро — и испаноамериканцев?

Следующий вопрос, поднимавшийся в ходе итоговой сессии, был таков: насколько универсальны культурные ценности и до какой степени они приложимы в иной географической, политической или этнической среде? Отдельные участники активно возражали против того подхода к преобразованию культуры, который условно можно назвать «списком для прачечной», предпочитая другой, «этнографический», взгляд. По их мнению, абсолютно универсальных ценностей не бывает, но применимость индивидуальных культур в чужеродной среде вполне возможна: иногда культурные ценности, пересекая географические границы, порождают одни и те же последствия в совершенно непохожих ситуациях. В качестве примера приводились ценности «трудовой этики — образования — отбора по способностям — трудолюбия», в равной мере утвердившиеся в Западной Европе, Северной Америке, Австралии, Новой Зеландии и Восточной Азии.

При этом участники не сомневались, что нам следует углубить познания в нескольких ключевых сферах, обзавестись, говоря словами Роберта Клитгаарда, «всесторонней теорией, практическими рекомендациями и тесными профессиональными связями между теми, кто, с одной стороны, изучает культуру, а с другой — принимает ответственные решения».


Внедряя новые ценности и приоритеты в процесс развития: теоретическая и прикладная исследовательские программы

Итак, за вычетом немногочисленных исключений (среди которых Восточная Азия и Иберийский полуостров), прогресс человечества в послевоенный период разочаровывает и даже удручает. Важнейшая причина такого исхода состоит, по моему мнению, в невнимании правительств и международных организаций к культурным факторам развития. В частности, я убежден, что именно культурные различия между Западной Европой и Латинской Америкой главным образом обусловили успех «плана Маршалла» и крах «Союза ради прогресса».

Разумеется, с культурой трудно иметь дело, причем как политически, так и эмоционально. Она представляет собой и интеллектуальную проблему, поскольку ее нелегко определить и измерить. Кроме того, она состоит в запутанных причинно- следственных отношениях с такими явлениями, как политика, общественные институты, экономическое развитие.

В ходе симпозиума был достигнут существенный консенсус по вопросу о том, что нам нужна всеобъемлющая программа теоретических и прикладных исследований, направленная на интеграцию обновленных ценностей и установок в политику развития в «третьем мире» и борьбу с бедностью в Соединенных Штатах. Конечным продуктом исследований должно стать руководство по преобразованию ценностей и установок, предусматривающее практические шаги по внедрению прогрессивных ценностных ориентиров.

Программа таких исследований включает в себя шесть основных пунктов.

1. Типология ценностей и установок. Ее целями являются: (1) идентификация ценностных факторов, способствующих прогрессу, включая выявление приоритетности каждого из них, и (2) определение тех ценностей и установок, которые позитивно (и негативно) влияют на становление демократических институтов, экономическое развитие и социальную справедливость.

2. Взаимоотношения между культурой и развитием. Данное направление намечается для того, чтобы (1) выработать практически полезное представление о силах и акторах, способных ускорять развитие при наличии ценностей и установок, ему не способствующих; (2) проследить за изменением традиционных ценностей и установок, подвергающихся влиянию прогрессивных сил и акторов; (3) ответить на вопрос о том, можно ли добиться консолидации демократических институтов и обеспечить экономический рост, не подвергая традиционные ценности существенным преобразованиям.

3. Взаимоотношения между ценностями/установками, политикой и институтами. Цели здесь таковы: (1) выяснить, до какой степени политика и институты отражают, согласно предположениям Токвиля и Этунги-Мангеле, особенности ценностей и установок; (2) попытаться понять, что происходит в тех случаях, когда ценности и установки не сочетаются с проводимой политикой и господствующими институтами; (3) определить, в какой мере политика и институты могут видоизменять ценности и установки.

4. Передача культурных ценностей. Исследование данного аспекта позволяет выделить основные факторы трансмиссии ценностей/установок через воспитание, школу, церковь, средства массовой информации, влияние сверстников и «социальные перечисления» иммигрантов своим родным странам. Нам необходимо знать: (1) какие из названных факторов сегодня являются наиболее сильными в тех или иных географических и культурных зонах; (2) каким образом каждый из них может содействовать становлению прогрессивных ценностей; (3) какую роль в преобразовании ценностных ориентиров может играть государственная власть.

5. Статистические замеры ценностей/установок. Задача в том, чтобы расширить диапазон применения всемирной системы, регистрирующей преобразования ценностей и установок, интегрируя полученные результаты в первый из наших пунктов. Это предполагает: (1) совершенствование имеющихся инструментов по измерению ценностей и установок (Всемирного опроса по изучению ценностей и т. п.) и (2) приспособление данных инструментов к инициативам, предполагающим преобразование ценностных ориентиров.

6. Оценка инициатив по преобразованию ценностей, предпринимаемых в настоящее время. По крайней мере, в Латинской Америке сегодня уже осуществляются шаги в данном направлении (стоит упомянуть, например, деятельность Института развития человека в Перу по пропаганде «десяти заповедей развития» в школах латиноамериканских государств). Все акции такого рода предстоит обобщить и оценить, а итоги обратить в наставления для правительств и международных институтов.

До сего момента способность культурных ценностей и установок ускорять или блокировать прогресс по большей части игнорировалась. По моему мнению, внедрение стратегий по преобразованию ценностей в политическое планирование и программирование является довольно прочной гарантией того, что в следующие пятьдесят лет миру будет легче справляться с бедностью и несправедливостью, которые в последние полвека были столь хорошо знакомы большинству развивающихся стран и отстающим этническим группам.


Загрузка...