Культурный герой

III. Кинолента вместо документа: Путин как исторический тип

Глянцевую индустрию и телевидение (центральное, так сказать, а не «нишевое») никак не обвинишь в высоколобости, но в несомненный плюс им следует отнести превращение отечественной истории в конвертируемый товар.

Они сделали ее куда более широким достоянием, чем прежде.

Масскульт — это Молох, беспрестанно требующий острых сюжетов, крутых коллизий, масштабных судеб: и тут История предстает богатейшей сырьевой державой. Понятно, что в угоду формату былое, а особенно думы предельно упрощаются и выхолащиваются. Однако справедливо и то, что в силу известных социально-экономических причин в глянец пришли не только искусные компиляторы, но и талантливые литераторы-интерпретаторы. Интеллигент, подвизающийся в исторической колумнистике, — нередкий персонаж современной русской прозы («Оправдание» Дмитрия Быкова, «Журавли и карлики» Леонида Юзефовича, «Последняя газета» Николая Климонтовича).

Обилие исторических сюжетов на ТВ — в диапазоне от докудрамы до сериалов, появление таких жанров, как ретродетектив (Борис Акунин), равно как избавленный от контекстов, но богатый подтекстами исторический экшн (тот же универсальный Акунин-Чхартишвили в обличье Анатолия Брусникина) — явления близкого порядка.

Слово отозвалось — самая разнообразная публика стала воспринимать историю в качестве не далекой абстракции, но ближнего опыта, подчас с детской непосредственностью — так мальчишки, насмотревшись очередного Гойко Митича, мастерили луки, пускали стрелы и оглашали окрестности индейскими кличами и кличками.

Споры о Петре Первом, Иване Грозном и Сталине распространены и равнозначны в том смысле, что ведутся без особого учета хронологической дистанции, переживаются, как воспоминания о вчерашнем корпоративе. Маргинальный по сути жанр исторического анекдота пережил своеобразную реинкарнацию — снова вернувшись из книжек в устный фольклор.

В давней уже и устойчивой моде альтернативная история и разной степени радикальности ревизионизм (Лев Гумилев, Фоменко-Носовский и их наследники, эссеистика Эдуарда Лимонова). Огромное количество сочинений, интерпретирующих историю (в основном XX века) с патриотических позиций — переиздаваемый Пикуль, дотошный Вадим Кожинов, бескомпромиссный Владимир Бушин и отвязанный Дмитрий Галковский.

Естественно, корпус мемуаристики, весьма скудно в последние годы пополняемый. Но тут я уже путаю мух с котлетами, уходя от масскульта.

Подобное уже случалось у образованных русских в начале XIX столетия, после выхода 12-томной «Истории государства Российского» Николая Карамзина. «Оказывается, у меня есть Отечество!» — восторженное высказывание Федора Толстого.

Показательно, что при всем при том в девяностые и нулевые традиция русской исторической прозы (и прежде всего романистики) практически прервалась. Здесь мне, наверное, возразят — а как же «Золото бунта» Алексея Иванова (и его «Летоисчисление от Иоанна», конечно)? Трилогия Дмитрия Быкова «Оправдание» — «Орфография» — «Остромов»? А «Каменный мост» Александра Терехова? Или тот же Юзефович?

Однако, на мой взгляд, указанные сочинения проходят немного по другому ведомству — историко-социальной метафизики (пардон за крайне условный термин). Интересен также случай писателя Михаила Веллера, но его в соавторстве с Андреем Буровским «Гражданская история безумной войны» — не проза, а скорее научпоп, к тому же испорченный журналистским пафосом поверхностной сенсационности.

Но вернемся к глянцу, ТВ и кинематографу, которые — если брать магистральное направление, — не отличаясь художественностью и не блеща анализом, все же сделали большое дело, вернув историю в контекст общественных настроений и состояний. А значит, призвали, вольно или невольно, к вечному соблазну параллелей, сближений и сопоставлений.

Философема о цикличности русской истории (которую наиболее подробно разрабатывает в романах и колумнистике Дмитрий Быков) становится популярным трендом — ответы на проклятые вопросы современности общество пытается найти в прошлом. Забывая, что вопросы эти вечные, в чем и заключается их проклятие.

Общее место околоельцинской мемуаристики — сравнение Бориса Николаевича с классическим русским царем. Как правило, без всякой конкретизации — царь и царь. Что отсылает не к истории, а к фольклору, сказке, анекдоту.

Или к известному эпизоду из гоголевской «Женитьбы», составлению фоторобота: половинчатый либерализм от Александра II, взбалмошность и сумасбродство от Павла I, пьянство от Александра III, своеобразный гуманизм от Елизаветы Петровны (она отменила смертную казнь, заменив ее отрезыванием языка, и окраины империи наполнили толпы безъязыких людей), весьма относительная (после выборов 1996 года) легитимность — от первых Романовых, Михаила и Алексея, равно как от безусловной узурпаторши Екатерины, личный произвол в подборе преемника — от Петра (правда, Ельцин его, в отличие от Петра Алексеевича, осуществил).

Если по справедливости, Ельцин куда больше напоминает не царя, а князя. Какого-нибудь крупного феодала Киевской Руси, ради удержания власти готового к использованию любых средств, способного поступиться и территориями, и репутацией, и самым ближним окружением.

В последнее десятилетие это стало распространенным видом медийного (а теперь и сетевого) спорта: путинское время и, естественно, самого Владимира Путина сравнивают с самыми разными эпохами и личностями российской истории, но тут конкретики куда больше при почти полном отсутствии фольклорности — что добавляет к характеристике обоих президентов занятные штрихи.

Другое дело, что искатели аналогий часто поверхностны и попадают в молоко. Правило газетной сенсационности заставляет выдергивать — за волосы, бороды, усы, парики — фигуры не так схожие, как максимально яркие.

Кроме того (и для нашей темы это важнее), заметен принцип зависимости от контекста — масскульт услужливо подбрасывает тему, выдав определенный исторический видеоряд, — и начинаются спекуляции. Возникает бессмысленный спор о первичности яйца и курицы. Нелепые сравнения Путина со Сталиным (в части запретительной и даже репрессивной практики, а подчас имперских настроений) — следствие истерических либеральных страхов? Или бесконечной телевизионной (плюс Никита Михалков) сталинианы — разнополюсной, но всегда аляповатой?

(Кстати, не стоит приуменьшать зависимость интеллектуального мейнстрима от влияния «центрального ТВ». В новогодние каникулы 2012 года — да-да, после декабрьских протестных акций, которые вроде бы позволили нашему образованному классу кичливо провозгласить собственную гордость и особость, — я много слушал «Эхо Москвы». В фоновом режиме. Понятно, что во время вакаций обсуждать особо нечего, поэтому просвитывали до дырок новогодний телевизор. Поражала не столько ярость и оголтелость, сколько вовлеченность и слушателей, и ведущих, в процессы голубого, во многих смыслах, экрана. О борях моисеевых, максимах галкиных и вовсе неведомых мне персонажах говорилось, как о близких родственниках. Хотел сказать «непутевых», но нет — родственниках, которые сначала злостно обокрали «эховскую» тусовку, присвоив общее наследство, а потом промотали его с особым цинизмом… Простая мысль о том, что можно просто не смотреть и не включать, слушателям в голову как-то не приходила. Ведущим приходила, и они советовали так и поступить, впрочем, без особого энтузиазма).

Осенью 2011-го — между съездом «Единой России» 24 сентября с верховным дуэтом, разложенным на тенор и баритон («Мы давно посовещались, и я решил»), и выборами в Госдуму 4 декабря — в топе была аналогия Путина с Леонидом Брежневым (клише о «путинском застое» появилось раньше). Здесь и, видимо, в равной степени на публику повлияла и календарная близость брежневизма (чтоб далеко не ходить), и сериал «Брежнев» режиссера Сергея Снежкина по сценарию Валентина Черных, с Сергеем Шакуровым в главной роли. «Кинороман», как важно определили жанр фильма создатели, всем хорош, вот только отталкивались авторы не от романной и даже не от мемуарной первоосновы (хотя мемуары самого Леонида Ильича прочитали), но плясали от печки брежневского анекдота. Отсюда — и трагифарс основной сюжетной линии (старческая беспомощность владыки полумира), и явно неоправданно выбранный комедийный ракурс в освещении фигуры, скажем, Михаила Суслова, и явление другой главной героини сериала и эпохи — колбасы.

У нынешнего российского чиновничества — своя школа сближений, негласно оппонирующая либеральной модели. Тут практически безальтернативна фигура Петра Великого — хотя свойство первого императора со вторым президентом, пожалуй, исчерпывается Питером. Ну и некоей условной хованщиной лихих девяностых.

О причинах любви отечественной бюрократии к Петру Романову сказано в последнее время немало — скажем, весьма любопытны на сей счет мозаичные рассуждения Альфреда Коха, рассыпанные по «Ящикам водки».

Для меня интересней сериальный аспект — в 2011 году на канале «Россия» (официальней некуда) прошел четырехсерийный фильм Владимира Бортко «Петр Первый. Завещание».

Член КПРФ Бортко, симпатизирующий, однако, «центральным убеждениям» хотя бы на уровне кинокорпорации, неустанный перелагатель классики, потолка своего достигал на фельетонном материале, пусть и с претензией на глобальные обобщения — «Собачье сердце». А вот при покушении на эпос и масштаб опускался в полупровалы — «Мастер и Маргарита», «Тарас Бульба».

В «Петре» он попытался соединить обе истории, глобалку с бытовухой (не без привкуса памфлета — коррупция, окарикатуренные чиновные нравы, интриги), ибо «Завещание» — фильм по сути о семейной драме великого монарха, поздней и горькой любви тирана, трагическом отсутствии преемника — и речь здесь не об одном престолонаследии.

Да-да, повторяю, год выхода 2011-й — последний полный год медведевского зиц-президентства…

С исторической точки зрения фильм Бортко — своеобразная «езда в незнаемое». Сценаристы разрисовывали цветными фломастерами контурную карту — в нынешней России даже образованная публика мало представляет петровскую эпоху после Полтавы, петербургский, имперский ее период.

Сначала — о клюкве. Трагедия великого человека, которому некому на закате вручить огромное дело своей жизни, — сюжет сам по себе самостоятельный. Бьется он с эпохой в деталях и нюансах — хорошо, нет — ну и ладно. Потому не буду цепляться к парикам и костюмам, но танец живота в исполнении Марии Кантемир — Лизы Боярской на фоне России начала осьмнадцатого столетия — явный и диковатый перебор. Оно понятно, что Петр Алексеевич западничеством и смеховой культурой растопил домостроевские основы византийской Руси, забили грязи и гейзеры, но до голых пупков и при Екатерине не доходило!

Царь, как известно, умел и любил париться в бане, поэтому сцена, когда мужичок-помор бьет Петра веником, будто гвозди в спину вколачивает, достойна голливудской поделки а-ля рюсс; Брежнев, стреляющий одного за другим, как резиновые игрушки в тире, дюжину кабанов, выглядит даже убедительней. Хотя сама сцена с выведением почечного камня народными средствами — по-киношному сильная.

Картинка: мрачный колорит петровской эпохи подменен вялой машкерадной суетой в духе отечественных экранизаций Дюма — и наличие Боярских усиливает сходство.

Было примерно так:

«В Донском монастыре разломали родовой склеп Милославских, взяли гроб с останками Ивана Михайловича, поставили на простые сани, и двенадцать горбатых длиннорылых свиней, визжа под кнутами, поволокли гроб по навозным лужам через всю Москву в Преображенское. Толпами вслед шел народ, не зная — смеяться или кричать от страха.

(…) Гроб раскрыли. В нем в полуистлевшей парче синел череп и распавшиеся кисти рук. Петр, подъехав, плюнул на останки Ивана Михайловича. Гроб подтащили под дощатый помост. Подвели изломанных пытками Цыклера, Соковнина, Пушкина и троих стрелецких урядников. Князьпапа, пьяный до изумления, прочел приговор…

Первого Цыклера втащили за волосы по крутой лесенке на помост. Сорвали одежду, голого опрокинули на плаху. Палач с резким выдохом топором отрубил ему правую руку и левую — слышно было, как они упали на доски. Цыклер забил ногами — навалились, вытянули их, отсекли обе ноги по пах. Он закричал. Палачи подняли над помостом обрубок его тела с всклокоченной бородой, бросили на плаху, отрубили голову. Кровь через щели моста лилась в гроб Милославского…»

А получилось: «Не вешать нос, гардемарины!» — бодренькими голосами перезрелых юношей, которые мало что знают об эпохе, однако понимают, что воровали и трахались там не меньше нынешнего.

Но — куда более важный и по-своему знаковый анахронизм. Откуда в Петербурге одна тыща семьсот двадцатых годов живой и здоровый князь Федор Ромодановский? Скончавшийся в 1717 году князь-кесарь только похоронен в Петербурге, в Александро-Невской лавре, а так безвылазно проживал в Москве, где руководил страшным Преображенским приказом.

В главе «Два Владимира: Путин из страны Высоцкого» я еще скажу о занятном феномене отечественного искусства: кто бы ни брался за петровский контент и с каких угодно позиций (а это тот, по-своему уникальный случай, когда объективности искать не приходится), всегда на первом плане окажется пытошная изба Преображенского приказа как главный символ эпохи. Или публичная казнь (каждая серия «Завещания» ею начинается — хотя до подлинности — той, что в процитированном отрывке из Алексея Н. Толстого, — Бортко не дотягивает) в потешном, «карнавальном» антураже.

В этом смысле произведенное режиссером воскрешение Ромодановского с перенесением в имперский Питер (без особой сценарной нужды) — по-своему даже закономерно и показательно. Кулинарно-политический афоризм Петра «обедал у меня, а ужинать будешь у князя Ромодановского» просится в святцы любого крупного российского чиновника. Надо сказать, что худощавый Сергей Шакуров в роли князя-кесаря польстил прототипу — Ромодановский, как известно, был тучен и «собою видом как монстра». А еще отличался от шакуровского образа тем, что всегда и демонстративно носил русское платье.

…Один из самых известных фразеологизмов путинского времени — о «чекистском крюке» (авторства Виктора Черкесова, давнего соратника и тогдашнего главы ФСКН), вне зависимости от того, что там изначально подразумевалось, — на уровне образа возрождает ромодановскую стилистику. Заплечных дел мастеров, дыбу и прочий генетически узнаваемый инструментарий…

Опять же голой клюквой не объяснить главную удачу фильма: синеглазого Александра Балуева в главной роли исторически темноглазого Петра. Актер, набивший руку и оскомину в ролях то военных авторитетов, то чиновников-братков, получил возможность раскрыть свой нехилый потенциал и сделал это блестяще — вплоть до особой пластики согнутого болезнью и властью тирана и удивительной органики русского европейца, угасающего любовника и сыноубийцы.

Как всегда, замечательны Маковецкий — Александр Данилыч Меншиков — и Филиппенко — Петр Андреич Толстой, создавшие рельефные образы первых соратников и интриганов эпохи, однако не покидает ощущение, что прекрасные актеры будто выламываются из двухмерного сценария и работают не благодаря ему, а вопреки.

Владимир-то Бортко явно рассчитывал на многомерность или как минимум многогранность. С оглядкой на верхний зрительский ряд… Финальная сцена — гроб императора, который соратники несут по нынешнему Невскому среди авто на заснеженный невский лед… Если воспринимать аналогии прямо и лобово — даже не по себе становится.

Но большие телевизионные начальники — народ тертый: знают, зачем и для кого работают.

О бортковском «Петре» поговорили в общем негусто, в отличие от вышедшего двумя годами ранее фильма «Царь» об Иоанне Грозном в 1565–1969 годах — времени учреждения и разгула опричнины.

Либеральная критика фильм осторожно — и несколько даже дистанцируясь — одобрила, патриотическая обругала, но в основном мессидже обе сошлись — не парадоксально, а скорее предсказуемо, по-традиции объединив государственность и патриотизм. Тогда как для авторов — и здесь их пафос — это вовсе не синонимы.

Павел Лунгин — художник разноплановый, после «Олигарха» с его непроизвольным окарикатуриванием эпохи первоначального накопления и 90-х вообще, с отчетливо-березовской биографической первоосновой («Большая пайка» Юлия Дубова; он же — соавтор сценария), с аллюзиями из «Крестного отца» и советской производственной драмы Лунгин снимает «Остров» с таким подлинным интересом к православию, как будто режиссер всю жизнь изучал «Добротолюбие» параллельно с духовной практикой отдаленных скитов и приходов.

В «Царе» православие уже не содержание, но фон, однако вновь демонстрируется не только глубокое знание предмета, но и умение «подсадить» зрителя на вневременной мотив русского эсхатологизма в антураже церковного мученичества и сектантского изуверства.

Многие деятели считают синонимами патриотизм и православие, с этой стороны никаких вопросов к Лунгину, кажется, вовсе быть не должно.

Автор сценария «Царя» — пермский прозаик Алексей Иванов, один из самых интересных современных российских писателей; судя по его лучшему на сегодняшний день роману «Золото бунта» — глубокий знаток уральской истории с географией, равно как ветвей и практик русского раскола. Что, вроде бы, может быть патриотичнее…

Тем не менее многие рецензенты отказывают авторам именно в патриотизме. Другие и параллельные претензии — русофобия, искажение образа Грозного, грехи против исторической правды.

Николай Бурляев говорит, что великого царя изобразили бомжем и упырем — речь тут явно о внешности Мамонова с единственным клыком во рту. Дескать, в 1565 году Иоанну было 35 лет от роду и был он мужчиной в расцвете сил — чистый Карлсон. Здесь обычное перенесение современных представлений на средневековье, когда средняя продолжительность жизни даже знатного мужчины не превышала как раз 30–35 лет, беззубыми все были с юности, к тому же здоровье Грозного было изрядно подорвано кутежами и походами; прогрессировавшая к тому времени душевная болезнь тоже не способствовала омоложению.

Критики фильма подверстывают под русофобию чрезмерное изображение опричных зверств. Действительно, тогда еще не случилось «заговора Старицких», в ходе розыска по которому, согласно синодику Иоанна Грозного, было казнено свыше трех тысяч человек, разорения Новгорода и пр. Да, масштабные кровопролития были еще впереди, но погромы «земщины» уже начались, равно как и кровавые забавы кромешников. Конечно, опричники, будучи людьми верующими (многие, как и Грозный, фанатично) не могли поджечь церковь с монахами, но мне представляется, будто этот анахронизм Лунгин допустил сознательно — перекинув мостик из эпохи Иоанна во времена Алексея Михайловича и Петра — изведения раскола, самосожжений старообрядцев, неистовой проповеди Аввакума…

Бывали и потехи с медведями, душегубствовал сам Грозный — известен случай, когда Иван, посадив конюшего Ивана Федорова-Челядина на трон и обратившись к нему с шутовской речью, затем бросился на боярина с ножом и заколол его. Добивали опричники.

Я бы и сам нашел в лунгинском кино корзинку исторической клюквы — непонятки со взятием и оставлением Полоцка (даты никак не бьются), Малюта Скуратов был тогда рядовым опричным татем, а не правой рукой царя, митрополиту Филиппу Иоанн в мешке прислал голову не племянника, а троюродного брата… Но все это ерунда, и пафос обличителей Лунгина несостоятелен, поскольку фильм о другом.

Не о конфликте царя с церковью, власти светской с властью духовной. Фильм о вечной, на уничтожение, войне господствующей идеологии с гражданским обществом. Идеология может быть построена на идее централизма и фразе из Послания Павла к римлянам «любая власть от Бога». Она может при этом облекаться в эсхатологические предчувствия на подкладке душевной болезни, реализовываться в странной смеси тиранства со скоморошеством.

А может — банальным обывательским цинизмом современной власти, берущей начало в застое Брежнева и Черненко.

Да и гражданское общество у нас всегда никак не сообщество, а набор одиночек, понимающих Христа через Евангелие, а не послания Павла, почему-то уверенных в необходимости милосердия, несущих свет знания, готовых положить «живот за други своя», убежденных в торжестве добра и справедливости… На мой взгляд, люди, подобные митрополиту Филиппу, и есть истинные патриоты России. Они до последнего готовы к сотрудничеству с властью, но когда тиранство и неправда переходят все границы, становятся обличителями и приносят себя в жертву…

Об этом фильм Павла Лунгина с его православным фоном, трагическим сюжетом и страшноватым открытым финалом — «государевым весельем» на пепелищах, бродячим псом и воплем Грозного: «Где мой народ?»

Мой приятель, композитор и психиатр Саша Мордовин, на параллель с Путиным указал, комментируя одну из первых сцен: Иоанн завершает молитву и выходит к народу. Лысый, дескать, согбенный сморчок в грязной нательной рубахе преображается по мере того, как ближние одевают его в «царское», накладывают бармы и шапку Мономаха. Становится могуч, страшен и судьбы человеческие за вихор берет.

Аналогию, но не с царской стороны, а с митрополичьей, поддержал протодиакон Андрей Кураев: «Случайно или нет, что выход этого фильма пришелся на первый год нового патриаршества? Не предстоит ли и Патриарху Кириллу стать наследником не только трона св. Филиппа, но и его креста? Не есть ли этот фильм своего рода духовное завещание от св. Филиппа к Патриарху Кириллу?»

А вот забавная деталь, почерпнутая из «Википедии»:

«Фотограф съемочной группы Алексей Дружинин несколько месяцев спустя после завершения съемок стал личным фотографом председателя правительства России Владимира Путина и продолжает являться таковым по состоянию на январь 2010 года».

Вообще-то между Владимиром Путиным и Иоанном Грозным, как это ни парадоксально, можно найти общего гораздо больше, чем с Петром и Сталиным.

Разумеется, не в практике, а в стилистике.

И конечно, надо помнить о повторении истории в виде фарса и ускоренной перемотки.

Скажем, многолетнее правление Грозного отнюдь не монолитно и разбивается на самые разные периоды и даже эпохи. Схематично: опричным и послеопричным репрессиям предшествовало царствование если не мирное, то весьма стабильное — просвещенные реформы, территориальная экспансия (Казань, Астрахань, в общем, отмена парада суверенитетов). Молодой царь, ведомый мудрыми советниками — священником Сильвестром и чиновником Алексеем Адашевым, — преодолевал боярскую смуту и строил национальную экономику на разумных, компромиссных началах. (Тут в сравнение с Сильвестром и Адашевым просятся Александр Волошин и, пожалуй, Михаил Касьянов.).

Но и репрессивная практика Иоанна не была однородной — дело тут даже не в учреждении и упразднении опричнинины, а в приливах-отливах, смене кромешной тьмы лучиками либерализма, пардон, покаяния. Не так ли и путинские, дискретные и вымученные, мобилизационные кампании — с их антиоранжистской риторикой о внешнем враге и законсервированными с иоанновых времен мотивами «измены»?

Знаменитая мюнхенская речь Владимира Путина (февраль 2007 года) в основных своих посылах как будто повторяет эпистолярное наследие Ивана Васильевича. Стилистическая близость наиболее очевидна в явной неадекватности претензий. Иоанн писал христианским королям — шведскому Юхану III, правителю Речи Посполитой Стефану Баторию, английской Елизавете I — послания одновременно кичливые и оскорбительные, обвинял в «ересях люторских» и арианских: «искру благочестия истиннаго христианства в Российском царстве сохранит и державу нашу утвердит от всяких львов, пыхающих на ны». Европа над «варваром» посмеивалась: поляки брали Полоцк и Великие Луки, разгромили воеводу Хилкова под Торопцом, шведы овладели Нарвой, Псков не пал только благодаря беспримерному героизму обороняющихся.

Но даже прося Батория о мире (а Украина, с Киевом и майданом, тогда входила в состав Речи Посполитой), Иоанн вновь пеняет коллеге на неполноценность статуса выборного короля: «Мы, смиренный Иван Васильевич, великих государств царь и великий князь всеа Руссии, по Божьему изволению, а не многомятежному человеческому хотенью…»

Сей посыл так и просится в историю сложных взаимоотношений Москвы с Киевом в нулевые…

Известная политическая практика — не ставить на одну силовую лошадку: у Грозного сыском последовательно занимались представители то опричного, то удельного двора, находящиеся в смертной конкуренции друг с другом, чисто ФСБ и Генеральная прокуратура плюс Следственный комитет, МВД с Наркоконтролем…

Грозный к концу правления испытывал странное притяжение к Лондону (ряд историков полагает, что он планировал бежать от мятежа в Англию): сватался к королеве Елизавете, получив отказ, вел переговоры о браке с Елизаветиной племянницей Марией Гастингс, объяснял посланникам, что женат, конечно, здесь у себя седьмым браком, но отправить боярскую дочь Марфу Нагую в монастырь — для него не вопрос… Не забывая обличать «англичанку» (которая еще не гадила — Грозному тактично объяснили, что «королевина племянница княжна Мария (…) больна и рожей не самое красна») в ересях и сомнительной легитимности.

Обличения остались на месте, а планы Ивана Васильевича (он рассчитывал отплывать в Лондон со всей своей казной) в наши дни осуществила многочисленная олигархическая диссида. К Роману Абрамовичу, «путинскому олигарху», «кошельку» (дефиниции эти общеупотребимы), относится только первая часть определения, потому уместно предположить: он осуществил мечту Грозного, так сказать, за Путина.

Все эти сближения так или иначе спекулятивны, упражняться тут можно еще долго, но вот история с зиц-президентством Дмитрия Медведева чрезвычайно близко к тексту повторяет единственный, пожалуй, прецедент российской истории — когда государь временно уступает трон чиновнику из ближнего окружения, явно лишенному политических амбиций.

В 1575 году Иоанн Грозный отрекается от короны (вторично; результатом первого отречения стало учреждение опричнины) в пользу татарского служилого хана Симеона Бекбулатовича. «Татарин въехал в царские хоромы, а великий государь переселился на Арбат. Теперь он ездил по Москве „просто, что бояре“. В Кремлевском дворце он садился поодаль от „великого князя“, восседавшего на великолепном троне, и смиренно выслушивал его указы», — рассказывает историк Руслан Скрынников о событиях, хорошо известных нам по телевизионным передачам.

Грозный довольно откровенно объяснял английскому (!) посланнику не суть рокировки, но принцип выбора преемника: «передал сан в руки чужеземца, нисколько не родственного ни ему, ни его земле, ни его престолу».

В наши дни этот политический набор мог бы быть расширен за счет некоторых личных качеств временного постояльца трона, не позволяющих всерьез на нем закрепиться. Надо полагать, русские умы тогда были в лучшем состоянии, нежели сегодня, — от Симеона, похоже, не ждали свободы лучшей, чем несвобода…

Маневр Иоанна был сугубо политическим и аппаратным — перевести власть в зону, неподконтрольную Боярской думе, стравить силовые кланы и провести новую волну репрессий. Однако профессор Скрынников (один из лучших специалистов по эпохе Грозного и Смуты) приводит и романтическую версию:

«Современники не понимали смысла затеи монарха. Распространился слух, будто государь был напуган предсказанием кудесников. Известие об этом сохранил один из поздних летописцев: „А говорят нецыи, что для того сажал (Симеона), что волхви ему сказали, что в том году будет пременение: московскому царю будет смерть“. Предупреждения такого рода самодержец получал от колдунов и астрологов не однажды».

Обращения к услугам колдунов, астрологов и экстрасенсов — явление, по-прежнему распространенное среди российских людей власти, но для периода 2008–2012 годов (Симеон Бекбулатович, кстати, провел на московском престоле не более года, а затем получил удел в Твери) — это явно не тот случай. Однако если на место ведовского предсказания мы поставим Конституцию, запрещающую избираться в президенты России третий раз подряд, и вспомним тот, почти языческий священный трепет, с которым Владимир Владимирович относится к букве основного закона, да и коллективного «английского посланника» не забудем — аналогию можно считать удавшейся.

В отличие от самого маневра — если не с Дмитрием Медведевым, то с объявленным на съезде ЕР «возвращением на трон». Сейчас тогдашние заявления Путина и Медведева повсеместно принято считать главной ошибкой власти; однако «ошибка» может применяться к тактике, здесь же мы имеем дело со стратегией, которая бывает верна или наоборот. А сценарий ее заложен в исторической матрице распространенного случая российских узурпаций — как прямых, так и закамуфлированных, оформленных бантиками избрания Земским собором, благословения патриарха, протоколов ЦИКа и пр.

Тут эпоха Грозного стремительно переходит в хронотоп Бориса Годунова — и пусть нас не смущает почти столетие, уместившееся в три президентских срока, — это трагедии не регламентируются по времени, а слишком долгих фарсов не бывает. Путин, начинавший в стилистике Грозного и пришедший в состояние Годунова времен начала Смуты, на сегодняшний день имеет некоторый шанс оспорить самого Пушкина.

Словно предчувствуя этот заочный спор, некоторые деятели искусств пытались актуализовать Александра Сергеевича. Хотя наше всё, и в особенности в «Борисе Годунове», в сем апгрейде никак не нуждается, достоин уважения сам использованный инструментарий.

Сегодня любой «взрослый» российский фильм — акт политический. А если соавтор сценария — Александр Пушкин, а эпоха — Смутное время, то здесь сам русский Бог велел.

Владимир Мирзоев в кино «Борис Годунов» перенес начало Смуты в наши дни, не изменив в тексте пушкинской трагедии ни единой запятой, не добавив ни одной реплики. Отсебятины — ноль. За одним простительным исключением — Самозванец старше на полтора десятка лет. Это понятно — живем дольше, взрослеем трудно и мучительно; 20-летний Гришка, неважно, гопник или ботаник, дерзнувший, а главное, поддержанный массами в своих дерзаниях — абсолютно невозможен. Россия одряхлела и обрюзгла.

При просмотре иногда спотыкаешься на прозаизмах или строчках, будто сегодня написанных, заглядываешь в первоисточник — ан, все было уже у Александра Сергеевича. Ай да сукин сын!

Поначалу зрителю представляется, будто знаменитый театральный режиссер затеял эдакое постмодернистское действо со смешением эпох — дело в свое время модное и несложное. Пролог фильма — убийство царевича Димитрия — отсылает не в Углич, а в Екатеринбург, к трагедии другого царственного отрока — цесаревича Алексея. Но между двумя убиенными царевичами действительно кровная связь — смерть Димитрия прервала династию Рюриковичей, Алексея — Романовых, оба мальчика страдали неизлечимыми болезнями: первый — падучей, второй — гемофилией… Царь Борис, наблюдающий он-лайн, хоть и на театральной сцене, за разгромом Самозванца под Добрыничами, напоминает Сталина на просмотре «Дней Турбиных», войско Отрепьева — типичные золотопогонники: поручик Голицын, корнет Оболенский, есаул, что ж ты бросил коня…

И всё это работает на магистральную идею режиссера Мирзоева (и сценариста Пушкина) — о цикличности русской истории при несменяемости самых драматических национальных обстоятельств. О неизбежности расплаты. Об эфемерности власти — когда тирания переходит в анархию, ручное управление обратно пропорционально управляемости, правитель, достигнув всех земных высот, бессилен перед судом небесным, а расклад сил определяет не число и умение войска, а мастерский пиар, сотворенный в нужном месте в нужное время…

Вся соль (и слезы) в контексте.

Дерзость режиссера местами поражает: тут иконы, смена которых на ЖК-панели управляется пультом, царский указ в айфоне, батюшки в фитнес-клубе, казаки в БТРе, Леонид Парфенов в телевизоре в статусе (но не в роли) дьяка Щелкалова. Хотя у этой дерзости есть рациональное объяснение — пришпорить действие, удержать у экрана нынешнего инфантильного зрителя — потому фонтан заменяется бассейном, в котором возможен не только диалог, но скандал с реальным, а не словесным, поливом.

Вообще Мирзоев преодолевает соблазн тусовочности — тот же Парфенов, как в убогом апофеозе тусовочного кино — Generation «П» по знаменитому пелевинскому роману, — снова играет сам себя, но в «Борисе Годунове» это, пожалуй, единственный эпизод, балансирующий на грани. Мирзоев пытается бежать от медийных физиономий и стереотипов даже там, где они сами просятся, — не в дверь, так в окно. Юродивый Николка — настоящий даун: тут смелый уход от самой феноменологии юродства ради правды русской жизни. А в безмолвствующем «народе», располовиненном на пьющую пролетарскую семью и скучающую интеллигентскую, работяги выходят как бы не симпатичней. Правда, в узких рамках сталинского афоризма «оба хуже».

Максим Суханов в комплиментах не нуждается. Актер широкого диапазона, но как-то в последнее время заточенный режиссерами под роли больших начальников, он создает образы всё страшней и убедительней. (Сбой приключился только в роли Сталина у Никиты Михалкова в «УС-2. Предстояние»). На голову выше всех прочих неравных, Борис оказывается бессилен перед константой русского недоверия властям и веры в чудесное, и это-то бессилие плюс удивление инфантильной мощью собственного народа у Суханова получается лучше всего.

Старец Пимен из Чудова монастыря — последняя роль Михаила Козакова в кино. Потому неудивительна экклезиастова интонация многая мудрости и многая печали.

А что до политики и назойливых параллелей… Годунов может быть сопряжен со своим тезкой Ельциным (и стакан вискаря в тему, и заплетающийся язык), может с Путиным, тогда Борисов сын Феодор — с Медведевым… Да, собственно, какая разница? При неизменности российских сценариев интерес может вызвать разве кандидат на роль Отрепьева. При том, что мы знаем о гримасах («харях») короткого его царствования и ужасном конце, который растянулся и затянул на сериал измывательств над Гришкиным трупом и в реале, и в виртуале, — после него появились еще как минимум два самозванца Димитрия.

Рецензию эту я писал сразу после просмотра мирзоевского фильма, однако от мыслей о взаимозаменяемости по-прежнему не готов отказываться. Другое дело, что поверхностную аналогию усилила предвыборная публицистика Владимира Путина — каждая новая его статья начиналась подробным перечнем собственных заслуг; в подтексте ощущалось возмущение людской неблагодарностью.

Но прежде вспомним: Борис, начинавший как разумный, энергичный и популярный правитель, стремительно одряхлел, и ко времени появления первых слухов о Самозванце все реже появлялся на публике, стал проявлять скаредность даже в мелочах, допускал излишества (в еде — не подумайте чего другого). При этом продолжал слыть на Москве крайне жестоким тираном:

Любопытно, что Пушкин (в данном случае — персонаж-однофамилец, точнее, предок Александра Сергеевича) произносит эти слова не в приказной избе и не в застенке, а после роскошного ужина у Шуйского (в фильме Мирзоева — барбекю на Рублевке). Совсем как либеральный мыслитель, обличающий режим на гламурной вечеринке.

«Власти старались держать в тайне все, что творилось на Пыточном дворе, — сообщает историк Скрынников. — Но их старания приводили к обратным результатам. По стране распространялись самые преувеличенные слухи о жестокостях Годуновых».

Борис очень переживал за будущее сына Феодора и желал его видеть при себе неотступно, отклоняя предложения советников предоставить преемнику хотя бы минимум самостоятельности. Тоже ведь знакомая ситуация, а?

Но — к предвыборной путинской публицистике, первооснова которой, конечно, знаменитый монолог царя Бориса:

Правда, бесланских мальчиков кандидат в президенты в своих статьях благоразумно не упоминает.

Одним из магистральных сюжетов трагедии «Борис Годунов» Пушкин сделал диктатуру пиара, суть которой доходчиво объясняет все тот же персонаж-однофамилец:

Власть, сделавшая пиар основным своим инструментом, теперь негодует, когда пиаром пошли на нее. (И вообще предвыборная президентская кампания зимы 2012 года странно — хотя по-своему закономерно — возродила в России ветхозаветную архаику «око — за око». Митингом на митинг, компроматом за компромат, взломом почты — на ДОС-атаку…).

Пикейные жилеты по всей стране обыгрывают Ильфа и Петрова, размазывая свинцовые слезы по щетинистым мордасам, скорбя о проигранной информационной войне… Слезы явно фальшивые — власть охотно признает поражение: дескать, реалистам в делах не грех проиграть болтунам-виртуалам.

Вот характерный репортаж с подобного мероприятия:

«В Поволжском институте управления имени Столыпина прошел „круглый стол“ на тему „Качество демократии в современной России“. За этой многозначительной формулировкой скрывался вопрос — что делать отечественной политической элите с теми несогласными, которые вышли по всей стране на протесты против массовых фальсификаций выборов в Госдуму. В начале ведущий мероприятия — замдиректора института Олег Фомин — сделал традиционный отсыл к версии американского влияния, „раскачивающего лодку“ и мобилизующего недовольных в своих интересах.

Гордеп и бывший лидер саратовской МГЕР Василий Артин заявил, что власть проиграла информационную войну оппозиции, а для „сохранения государственности“ нужна некая „имперская идея“.

„Мы проиграли интернет-войну. И качественная интернет-пропаганда против институтов государства происходит постоянно, очень креативно, и здесь противодействовать можно только теми же методами. Клин клином вышибают. И надо понимать, что даже если оранжевый сценарий не сработает в стране, то находясь под давлением еще 5–7 лет государство наше не выдержит. Нужна имперская идея — другого выхода нет, мы либо расширяемся, либо сжимаемся. Если патриотические силы, которые собираются, покажут достойный ответ всяческим гапонам, которые будоражат страну, проблема может решиться. Потому что молодежь сейчас достаточно обеспечена. Она ездит на дорогих иномарках, на нее просто влияет окружение“, — считает Артин.

Ему возразил главред „Газеты недели“ Дмитрий Козенко: „Причина Болотной — в политике властей. Ошибка властей в том, что они решили, будто для того, чтобы народ не беспокоился, его достаточно держать в сытости“.

Облдеп и директор ГТРК „Саратов“ Андрей Россошанский вновь попытался завести старую антиамериканистскую пластинку: „Мы проиграли войну в Интернете Госдепу США лишь потому, что большинство чиновников не умеют нормально пользоваться Интернетом. Мы опоздали с введением электронного правительства на годы“.

Редактор „Общественного мнения“ Алексей Колобродов выразил другую точку зрения: „Давайте не заниматься умножением мифов. Не будем говорить о влиянии Госдепа США или интернет-войнах. Во времена Бориса Годунова и Григория Отрепьева никакого Интернета не было. Во времена Александра Сергеевича Пушкина тоже… Вместе с тем сторонник Самозванца говорит в трагедии Пушкина: „Сильны мы мнением народным“. Технология о которой мы говорим, была уже тогда. И никаких Соединенных Штатов еще не было — эта технология принадлежит всем и никому. Только в США более устойчивая политическая система — там никто не строил государство, опираясь на чиновничество. Также как миф о фальсификациях — мне кажется, сейчас Путин как никто другой заинтересован в том, чтобы выборы прошли честно, потому что это ключ к его легитимности. Что будет дальше? Мало кто сомневается в победе Путина. Неважно, первый это буде тур или второй. Власть выбрала, мне кажется, курс на либерализацию для выпуска пара. Будут много говорить о самоочищении власти — искать новых Ходорковских. При этом новая предложенная Путиным система перераспределения налоговых доходов может означать курс на завоевание регионов“».

Однако, рассуждая о Владимире Путине как историческом типе, следовало бы в тех же категориях попытаться диагностировать его оппонентов, тем более что аналогия с Борисом Годуновым весьма к тому располагает.

Нынешней оппозиции (в виде так называемых «рассерженных образованных горожан») принято заливисто льстить, сквозь зубы делает это и Владимир Путин, особо подчеркивая, что своим появлением российский средний класс (и авангард его — РОГ) обязан ему. Это действительно во многом так, но генезис — штука амбивалентная. И с помощью тех же исторических параллелей стоило бы оценить не только достоинства, но и пороки, которыми наградил забунтовавших детишек состоятельный родитель. День непослушания способен выявить их особенно рельефно, если вести речь не о лозунгах протестных толп, но мотивации их вождей. Пригласим в эксперты такого признанного авторитета, как академик Александр Панченко, который первым описал психологию русского самозванчества.

«Тирания не только разорила страну, она ее развратила. Ставка на худших, воплотившаяся в опричнине, удалила от власти порядочных людей, а худших делала еще хуже. (При вступлении в „сатанинский полк“ было обязательным клятвенное отречение от родителей, то есть прямое нарушение пятой заповеди). Ложь стала поведенческим принципом тех, кто хотел „выбиться в люди“, и это выразилось в самозванстве. (…) В Смуту одновременно подвизалось до десятка самозванцев. Никто не верил, что все они подлинные царевичи. В лучшем случае верили одному, а от всех других открещивались. Самозванство интересно с социальной точки зрения (низы пришли к мысли о соперничестве с властью, но в этой же монархической оболочке).

(…) Самозванство — незаконнорожденное дитя опричнины, хотя их, если не ошибаюсь, никто не сопоставлял и не связывал. Для тех и других становится недействительным отречение от дьявола, которое совершается в таинствах крещения и миропомазания. (…) Будучи добровольными отщепенцами, они знают, что надежды на спасение души у них нет. Им остается одно — „погулять“, покуда живы, и они гуляют, разрешают себя от уз нравственных правил, дают волю страстям и порокам. (…) Самозванцы в большинстве своем были людьми одаренными. В нравственно здоровом обществе они, быть может, совершили бы нечто дельное и доброе. Но большая ложь и тирания Грозного, его религия силы надорвали русскую душу».

Тут, пожалуй, параллели с иллюстрациями излишни. Главная претензия Бориса Немцова к Владимиру Путину, кажется, в том и состоит, что Борис Ефимович был первым публично объявленным наследником «царя Бориса». А Путин не пойми откуда взялся. То есть понятно откуда — и это хуже всего. Немцов продолжает себя таковым полагать (капризно-покровительственная и одновременно хамская интонация царственного отпрыска по отношению к прочим боярам оппозиции), вынужден вступать в двусмысленные отношения с заокеанской Литвой и отечественной охранкой. И живи оба четыре века назад, их заочный спор предсказуем: кто «законный», а кто «законнейший», кто «природный», а кто «многомятежным хотеньем»… Да оно и сейчас почти таково.

Если бы Владимир Мирзоев вдруг задумал снять сиквел своего «Бориса Годунова» о Смутном времени в той же стилистике, материалы нынешних сливов, подглядок и прослушек из жизни оппозиции легли бы в ткань такого кино ненавязчиво и адекватно. Впрочем, протестный народ, похоже, все понимает про своих вождей — и тут снова точен диагноз академика Панченко.

Велик соблазн объявить либеральных лидеров самозванцами, а мидл-классовую массовку — сплошь митрополитами Филиппами гражданского общества. Но увы… Во-первых, подвижники — самый штучный человеческий товар. А во-вторых, очевиден ответ о предпочтениях Филиппа. Определенности его выбора между царем и самозванцем.