Кувшин золота

Глава XIII

Что важнее, Земля или существа, ходящие по ней? Этот вопрос ставится только высокомерием интеллекта, ибо в жизни нет больших и нет меньших. То, что ЕСТЬ, оправдывает свое значение самим своим существованием, ибо это равновеликое достижение. Если бы жизнь была устроена для нас извне, вопрос превосходства имел бы смысл, но жизнь всегда внутри нас, и она изменяется и длится нашими собственными потребностями, стремлениями и основной деятельностью. Извне к нам приходит пыльца, обновление космоса и спокойствие — этого достаточно. Можно спрашивать, является ли Земля чем-либо большим, нежели продолжение нашего человеческого сознания, или же мы, ходящие существа — лишь продолжения антенн Земли. Но эти вопросы не имеют ценности, кроме как в области, где, как мудрый агнец, резвится Мысль. И все было бы прекрасно, если бы Мысль продолжала только резвиться, а не делала себя locum tenens Интуиции и привычки к работе, а потом — и советчиком, и критиком Всемогущества. У всего есть два имени, и все двояко. Имя мужской Мысли, какой она предстает миру — Философия, но имя, которое она носит в Тире-на-нО'г, — Обман. Женская мысль зовется Обществом на земле, но в вечности она известна как Иллюзия; и это потому, что до сих пор не было бракосочетания духа, а только гермафродитическое распространение машинальных идей, которые, сменяя поочередно друг друга, занимают главенство и воцаряются в жестокости. Миру эта система мысли известна как Логика, потому что она последовательна, но Вечность записала ее в Книгу Ошибок как Механичность; потому что жизнь не может быть последовательной, она взрывчата и изменчива, а иначе это закованный и трусливый раб.

Одна из величайших проблем жизни в том, что Разум взял на себя обязанность управлять Справедливостью и путем простой подстановки заполучил себе корону и скипетр ее властелина. Но эту неощутимую узурпацию заметили, и владычествующие умы понимают ту бездну, которая до сих пор разделяет самозванный Закон и Короля-изгнаника. Схожим образом, с притворным смирением Холодный Демон выдвинулся служить Религии и обманом и силой занял ее трон; но чистота сердца до сих пор убегает от призрака Теологии танцевать в экстазе перед вечной звездной богиней. Государственность, этот скромный Пастырь Стад, также лишилась своего посоха и колокольчика и блуждает неизвестно где, пока под знаменем Политики над интеллектуальным хаосом, завывая, восседает Разум.

Справедливость есть установление равновесия. Кровь Каина должна вопить не устами Мстителя, но от самой оскорбленной Земли, требующей, чтобы искупили возмущение ее спокойствия. Вся справедливость, следовательно, заключается в исправлении вреда. Ущемленная совесть имеет все права требовать поддержки, но не для наказания виновного. Этого может искать лишь трусливый и эгоистичный Интеллект, видящий Землю, из которой он вышел и в которую должен будет вернуться, вопреки своему желанию, и поэтому, будучи эгоистом, завистником и ренегатом жизни, Разум более жестоко несправедлив, чем любые другие проявления божественной беспорядочной энергии — беспорядочной, поскольку, как было сказано, «непрямые пути пути гения». Природа дарует всем своим созданиям неограниченную, подхлестываемую соревнующимися потребностями свободу выиграть или проиграть; за исключением одного лишь Разума, ее Демона Порядка, который не может ни того, ни другого, и чьи крыла она подрезала по какой-то причине, мне пока неизвестной.

Может быть, не будучи ограниченной, ментальность поставила бы под угрозу ее собственное интуитивное восприятие, сковав все ее органы чувств, или же надоедала бы ей своими раздражающими потугами на творческое соперничество.

Таким образом, будет понятно, что когда лепреконы Горта-на-Клока-Мора действовали так, как это описано здесь, ими не руководила никакая низменная страсть к мести, но одно лишь стремление воссоздать ритм, бывший самим их существованием, и, должно быть, имевшим непосредственное значение для Земли.

Месть — самая гадкая из страстей, известных жизни. Она сделала возможным Закон и тем самым позволила Интеллекту впервые ухватиться за то вселенское господство, на которое он претендует. Лепрекон важнее для Земли, чем Премьер-Министр или маклер на бирже, потому что лепрекон танцует и веселится, а Премьер-Министр ничего не знает об этих естественых добродетелях — следовательно, ущерб, нанесенный лепрекону, поражает несчастьем саму Землю, и по этой причине правосудие является властной и неотложной необходимостью.

Община лепреконов без золотого кувшина — ущербная и безрадостная община, и в том, что они попытались снискать сочувствия и помощи, чтобы вернуть себе столь важное сокровище, они, безусловно, правы. Но те шаги, что лепреконы Горта-на-Клока-Мора предприняли, дабы вернуть себе свою собственность, могут навсегда заклеймить их печатью позора. В их защиту следует вспомнить, что их жестоко обхитрили. Их золото не только украли, но и спрятали так, что оно подпало под защиту их же собственной общинной чести, а домашних их врага защищало от их действенной и праведной злости то, что Тощая Женщина с Инис-Маграта принадлежала к самым могучим Ши Ирландии. Именно в таких обстоятельствах заключаются опасные союзы, и стихийные существа впервые в истории призвали на помощь буржуазию.

Им было противно делать это, и правосудие должно отметить этот факт. Они были разозлены, когда сделали это, а злость есть слепота и ума, и интуиции. Это не та благодетельная слепота, которая удерживает человека от взгляда вовне, но тот мрак отчаяния, который окутывает то, что внутри, и не дает сердцу и уму посупружески узнать друг друга. Но даже эти смягчающие обстоятельства не могут оправдать того, что совершили лепреконы, и придется опереться на более общую мысль о том, что из зла всегда в конце концов происходит добро, или же иначе зло пагубно превыше всякой меры. Когда лепреконы смогли осознать, в чем они провинились, то весьма сожалели об этом и постарались всячески выказать свое раскаяние; но без возмещения раскаяние — посмертная добродетель, которая непригодна ни для чего, кроме могилы.

Не прошло и трех часов с того, как Философ отправился в свое путешествие к Ангусу О'гу, как четверо полицейских подошли к маленькому домику со стольких сторон, со скольких смогли, и без труда проникли внутрь. Тощая Женщина с Инис-Маграта и двое детей издалека услышали их плохо скрываемое приближение и, поняв, что за гости идут к ним, спрятались в чащобе деревьев. Спустя немного времени после того, как люди зашли в хижину, оттуда начали раздаваться громкие и приглушенные звуки, и примерно через двадцать минут пришельцы появились снова с телами Седой Женщины из Дун-Гортина и ее мужа. Полицейские высадили дверь, положив на нее тела, быстрым шагом пошли между деревьями и вскоре исчезли из виду. Когда они ушли, Тощая Женщина и дети вернулись в свой дом, и над развороченным очагом Тощая Женщина произнесла длинное и пылкое проклятие, в котором полицейские были выставлены нагишом на позор Вечности…

С вашего позволения вернемся теперь к Философу.

По окончании разговора с Ангусом О'гом Философ получил благословение этого бога и отправился в обратный путь. Выйдя из пещеры, он не знал, ни где он, ни куда ему идти, налево или направо. Из путеводных мыслей была только одна — что раз он взбирался на гору, то на обратном пути, просто по противоположности, ему надо спускаться; и Философ повернулся спиной к вершине и тронулся в путь с охотой.

Вверх по склону он поднимался с воодушевлением; вниз он сходил в экстазе. Он приветствовал в голос все ветра, что пролетали мимо. Из колодцев забвения он вернул себе сверкающие слова и веселые мелодии, которым радовался мальчишкой, и стал петь их громко и без остановки, помогая себе идти. Солнце еще не встало, но на горизонте спокойный свет уже заливал небо. Тем не менее уже почти полностью рассвело, от теней осталась лишь тонкая кисея, и мирное, недвижимое спокойствие нисходило от серого неба на шепчущуюся землю. Птицы начали просыпаться, но еще не пели. То и дело одинокое крыло прорезало прохладный воздух; но большей частью птицы еще сидели, прижимаясь друг к другу, в своих покачивающихся гнездах в папоротниках или высокой траве. Послышалось неуверенное «чирик» — и смолкло.

Чуть поодаль сонный голосок произнес «чип-чип» и снова убрал голову под теплое крыло. Кузнечики — и те молчали. Те существа, что живут ночью, вернулись в свои жилища и теперь наводили там порядок, а те, что принадлежат дню, старались понежиться еще хоть минутку. Наконец первый ровный луч взошел, словно тихий ангел, на вершину горы. Тонкое сияние разрослось и окрепло. Серые кисеи растаяли. Птицы повылетали из гнезд. Кузнечики проснулись и тотчас же занялись делом. Один голос безостановочно говорил что-то другому, а время от времени на протяжении нескольких длинных секунд звенела чья-нибудь песенка. В основном же это был обычный щебет и переговоры, которые птички вели, взмывая, пикируя и кружась, добывая каждая свой завтрак.

Философ сунул руку в суму и нашел там последние разломанные кусочки ковриги, и едва рука коснулась пищи, как его охватил такой свирепый голод, что он сел, где стоял, и изготовился съесть все.

Присел он на скамейку под изгородью, а прямо перед ним оказались чуть покосившиеся ворота, открывавшиеся в широкое поле. Присев, Философ поднял глаза и увидел, как с той стороны к воротам подходят люди: четверо мужчин и три женщины, и у каждого — по железному ведру. Философ, вздохнув, убрал ковригу обратно в суму, сказав:

— Все люди — братья, и может быть, эти люди голодны так же, как я.

Спустя немного времени незнакомцы подошли к Философу. Впереди всех был рослый мужчина, заросший бородой по самые глаза, который шел, словно сильный ветер. Он раскрыл ворота, сняв с них засов, прошел в них со своими спутниками, затем закрыл ворота и запер их. Философ обратился к нему как к старшему.

— Я собирался позавтракать, — сказал он, — и если вы голодны, то не перекусите ли со мной?

— Почему нет? — ответил мужчина. — Кто отказывается от вежливого приглашения, тот хуже собаки. Это три моих сына и три дочери, и мы все благодарим вас.

Сказав это, он присел на скамью, и его спутники, поставив ведра за спину, сделали так же. Философ разделил свою ковригу на восемь частей и раздал каждому по куску.

— Простите, что выходит так мало, — сказал он.

— Дареного никогда не бывает мало, — сказал бородатый человек и учтиво разломил свой кусок на три части, хотя легко мог съесть все в один присест, и дети его поступили со своими долями так же.

— Это была славная, добрая коврига, — сказал бородатый, покончив с едой. — Ее славно выпекли и славно поделили; однако, — продолжил он, я в затруднении, и может быть, вы, сэр, посоветуете мне, что мне делать?

— В чем ваша трудность? — спросил Философ.

— Вот в чем, — ответил тот. — Каждое утро, когда мы выходим доить коров, матушка моей мечты дает нам всем по свертку с едой, чтобы мы не слишком проголодались; но, как сейчас мы уже славно позавтракали с вами, то что же нам делать с едой, которую мы несем с собой? Хозяйке не понравится, если мы принесем ее обратно домой, а если мы выкинем ее, это будет грех. Если бы это не было неуважением к вашему завтраку, парни и девки могли бы избавиться от нее, съев ее, ведь вы знаете, что молодежь всегда может съесть еще чуть-чуть, сколько бы ни было съедено перед тем.

— Уж конечно, съесть ее будет лучше, чем выкидывать, — сказал Философ с некоторым сожалением.

Молодые люди достали из карманов большие свертки с едой, развернули их, а бородатый человек сказал:

— У меня тоже есть моя доля, и она не пропала бы, если бы вы были так добры помочь мне с нею справиться, — и он вынул свой сверток, который был вдвое больше других.

Он развернул сверток и большую часть его содержимого передал Философу, затем зачерпнул кружкой молока в одном из ведер и ее также поставил перед Философом, и они тут же начали есть с волчьим аппетитом.

Когда трапеза была окончена, Философ набил свою трубку, и бородатый человек и три его сына сделали то же.

— Сэр, — сказал бородатый человек, — я был бы рад узнать, зачем вы путешествуете так рано поутру, ведь в этот час просыпаются только солнце, птицы, да те, кто, как мы, ходит за скотиной.

— Я с радостью расскажу вам, — сказал Философ, — если вы назовете мне свое имя.

— Мое имя — МакКу'л, — сказал бородатый человек.[16]

— Этой ночью, — начал Философ, — когда я выходил из обители Ангуса О'га в Пещерах Спящих Эринн[17], мне было велено сказать человеку по имени МакКу'л: кони ударили копытами во сне, и спящие повернулись с боку на бок.

— Сэр, — сказал бородатый человек, — ваши слова звенят в моем сердце, как музыка, но голова моя их не понимает.

— Я научился тому, что голова ничего не слышит, пока не услышало сердце, — ответил Философ, — а то, что сердце узнало сегодня, голова поймет завтра.

— Все птицы мира поют в моей душе, — сказал бородатый человек, — и я благословлю вас, потому что вы наполнили меня надеждой и гордостью.

И Философ пожал ему руку, и пожал руки всем его сыновьям и дочерям, поклонившимся ему по тихому слову их отца, а отойдя немного, Философ оглянулся назад и увидел, что они стоят там, где он их оставил, и бородатый человек посреди дороги обнимает своих детей.

Скоро поворот дороги скрыл их из виду, и Философ, подкрепившись пищей и свежестью утра, зашагал вперед, распевая от радости. Было еще рано, но теперь птицы уже позавтракали и обратились друг к другу. Они отдыхали парочками на ветвях деревьев и на изгородях, танцевали в воздухе в счастливом братстве и пели друг другу дружеские и приятные песенки.

Пройдя уже немалое расстояние и почувствовав некоторую усталость, Философ присел освежиться в тени раскидистого дерева. Неподалеку от него стоял дом из тесаного камня. Давным-давно он был замком, и даже сейчас еще фасад его, хоть и тронутый временем и неудачами, выглядел воинственно и мрачно. Пока Философ сидел, по дороге прошла молодая женщина и встала, не отрывая глаз от этого дома. Волосы ее были черны, как ночь, и гладки, как спокойная вода, но лицо так стремилось вперед, что в спокойных его чертах не было никакого спокойствия. Через некоторое время Философ заговорил с нею:

— Девушка, — спросил он, — почему ты так жадно смотришь на этот дом?

Та обернулась к Философу бледным лицом и взглянула на него:

— Я и не заметила вас тут под деревом, — сказала она и сделала шаг вперед.

— Сядь, посиди со мной, — пригласил Философ, — и мы поговорим. Если у тебя что-то неладно, расскажи мне, и, может быть, тебе полегчает.

— Присяду с охотой, — ответила девушка, и так и сделала.

— Выговориться, если у тебя не все ладно, всегда хорошо, — сказал Философ. — Знаешь ли ты, что разговор — вещь действительная? В словах больше силы, чем считают многие. Мысли приходят от Бога, они рождаются от брака головы и легких.

Голова отливает мысль в формы слов, и тогда мысль рождается и звучит в воздухе, который уже находился в тайных царствах тела, воздухе, который входит, принося жизнь, и выходит, нагруженный мудростью. По этой причине ложь ужасна, ибо она обращает мощные и непостижимые силы к низменному, обременяет жизненосную стихию, платя ей злом за добро; но те, кто говорит правду, и чьи слова — символы мудрости и красоты, — те очищают весь мир и изводят заразу. Единственное, что может быть неладно с телом — это болезнь. Все остальные несчастья приходят от ума и, поскольку они принадлежат мысли, ее хозяин может прогнать их, как гнусных и беззаконных бродяг; ибо с неладами ума следует разговаривать, противостоять им, отражать их и таким образом избавляться от них. Ум не может позволить себе принимать кого-либо, кроме граждан добрых и честных, которые будут участвовать в строительстве веселия и святости мира, ибо таков долг мысли.

Философ говорил, а девушка внимательно смотрела на него:

— Сэр, — произнесла она, — сердце открывают молодому, а ум старику, и когда сердце глупо, то уму приходиться лгать. Я могу рассказать вам, что знаю, но как мне рассказать о том, что я чувствую, когда я сама этого не понимаю? Если я скажу вам слова «я люблю одного человека», то я ничего не скажу, а вы не услышите ни одного из этих слов, которые мое сердце повторяет себе без перерыва в тишине моего тела. Молодой глуп умом, а старик глуп сердцем, и они могут только смотреть друг на друга и проходить мимо в удивлении.

— Ты неправа, — отвечал Философ. — Пожилой человек может взять тебя за руку, вот так, и сказать: «Да придет к тебе все хорошее, дочь моя.» На каждую беду есть участие, а для любви есть память, и она — тихая дружеская беседа сердца и ума. То, что сердце знает сегодня, ум поймет завтра, и поскольку ум должен учиться у сердца, необходимо, чтобы сердца наши были очищены и свободны от всякой лжи, а иначе человек будет безнадежно испорчен сверх всякой меры.

— Сэр, — молвила девушка, — две великие глупости знаю я — любовь и слова, поскольку если их отдашь, то ни за что не вернешь обратно, и тот, кому их отдаешь, не делается богаче, а тот, кто отдает, делается бедным и смущенным. Я отдала свою любовь человеку, которому она была не нужна. Я сказала ему о моей любви, а он посмотрел на меня удивленными глазами; вот в чем моя беда.

Некоторое время Философ сидел, пораженный, молча глядя на землю. Непонятно почему, ему не хотелось смотреть на девушку, хотя он чувствовал, что она не сводит с него глаз. Но спустя некоторое время Философ поднял на нее глаза и заговорил снова.

— Делать подарки неблагодарному неправильно, и не стоит сожалеть о них. Если твоя любовь благородна, то почему ты так низко поступаешь с ней? Если она низка, то у него есть все права отвергнуть ее.

— Любят, как ветер дует, — ответила девушка.

— Есть на свете вещь, — сказал Философ. — Она больше всего и меньше всего на свете.

— Что это? — спросила девушка.

— Гордыня, — ответил Философ. — Она живет в пустом доме. Ум, который никогда не навещало сердце, — это дом, в котором живет гордыня. Это обман, дорогая моя, а не любовь. Прогони мошенницу-гордыню, вдень цветок в волосы и свободно иди восвояси.

Девушка рассмеялась, и ее побледневшее лицо вдруг разрумянилось, точно рассвет, и засияло, словно лучезарное облачко. Тепло и красота заструились от нее, когда она наклонилась поближе:

— Ты ошибаешься, — прошептала она, — потому что он любит меня; но он еще не знает об этом. Он молодой, буйный, у него нет времени смотреть на женщин, но он смотрел на меня. Мое сердце знает это, и мой ум знает, но я нетерпелива и хочу, чтобы он посмотрел на меня снова. Его сердце вспомнит меня завтра, и он отправится искать меня, в мольбах и слезах, с криком и угрозами. Завтра, когда он будет протягивать руки к небу, меня будет очень трудно найти, и он удивится и испугается от того, что не найдет меня. Завтра я спрячусь от него, и буду хмуриться на него, когда он заговорит, и отвернусь, когда он пойдет за мной: до послезавтра, когда он напугает меня своей яростью, схватит меня своими буйными руками и заставит посмотреть на него.

Сказав это, девушка поднялась и собралась уйти.

— Он в этом доме, — сказала она, — и я не позволю ему увидеть меня здесь ни за что на свете.

— Зря я потратил на тебя время, — сказал Философ, улыбаясь.

— А для чего еще оно нужно? — спросила девушка и, поцеловав Философа, быстро убежала по дороге.

Прошло совсем немного времени с ее ухода, и из серого дома вышел человек и быстро прошел по траве. Подойдя к изгороди, отделявшей луг от дороги, он взметнул обе руки в воздух, размахнулся ими и перепрыгнул через изгородь на дорогу. То был невысокий черноволосый юноша, и движения его были так скоры и порывисты, что он, казалось, смотрел во все стороны сразу, хотя шел бурно в одном направлении.

Философ спокойно обратился к нему:

— Это был хороший прыжок, — сказал он.

Юноша рывком обернулся и в то же мгновение оказался рядом с Философом.

— Для других это был бы хороший прыжок, — ответил он, — но для меня это прыжок небольшой. Вы весь в пыли, сэр; должно быть, вы сегодня немало прошли.

— Немало, — согласился Философ. — Присядь со мной, друг мой, и составь мне ненадолго компанию.

— Не люблю я сидеть, — сказал юноша, — но всегда откликаюсь на просьбу и всегда принимаю дружбу. — И, сказав так, он упал на траву.

— Ты работаешь в этом большом доме? — спросил Философ.

— Ага, — ответил юноша. — Я натаскиваю собак для толстяка, который вечно смеется и говорит гадости.

— Похоже, ты не любишь своего хозяина.

— Это верно, сэр, что я не люблю никаких хозяев; но этого человека я просто ненавижу. Я служу у него уже неделю, и он ни разу не посмотрел на меня по-дружески. Да вот прямо сегодня, у конуры, прошел мимо меня, как мимо камня или дерева. Я чуть было не выскочил, не схватил его за горло и не сказал ему:

«Собака, ты не здороваешься со своим ближним?» Но я дал ему уйти, потому что неприятно душить такого толстяка.

— Если тебе не по нраву твой хозяин, разве не стоит поискать другого занятия? — спросил Философ.

— Я думал об этом, и думал — убить мне его или жениться на его дочери. Она тоже ходила бы мимо меня, как ее отец, только я не позволяю этого женщинам; да и ни один мужчина бы не позволил.

— Зачем это тебе? — спросил Философ.

— Сперва я не смотрел на нее; когда она прошла мимо меня второй раз, я отвернулся; а на третий день она заговорила со мной, и пока она стояла рядом, я смотрел сквозь нее. Она сказала, что надеется, что мне понравится в новом доме, и говорила таким милым голоском; но я поблагодарил ее и отвернулся как ни в чем ни бывало.

— Девушка хороша собой? — спросил Философ.

— Не знаю, — ответил юноша. — Я еще не смотрел на нее, хотя теперь я вижу ее повсюду. Думаю, если бы я женился на ней, она бы меня измучила.

— Если ты не видел ее, откуда ты знаешь?

— У нее легкая походка, — сказал юноша. — Я смотрел на ее ноги, и они испугались. Откуда вы идете, сэр?

— Я скажу тебе, — ответил Философ, — если ты назовешь мне свое имя.

— Легко сказать, — сказал юноша. — Мое имя — МакКулин[18].

— Этой ночью, — сказал Философ, — когда я выходил из обители Ангуса О'га в Пещерах Спящих Эринн, мне было велено сказать человеку по имени МакКулин: Серый из Махи ржал во сне, и меч Лаэга зазвенел о пол, когда тот повернулся во сне.

Юноша вскочил с травы:

— Сэр! — воскликнул он взволнованно, — я не понимаю ваших слов, но от них мое сердце пляшет и поет во мне, как птица.

— Если ты прислушаешься к своему сердцу, — сказал Философ, — ты узнаешь все, что есть хорошего, ибо сердце — источник мудрости, из которого мысли бьют в ум, придающий им форму. — Сказав так, Философ попрощался с юношей и двинулся дальше по извилистой дороге.

Теперь день уже разошелся, было давно заполдень, и мощный солнечный свет неустанно изливался на мир. Тропа Философа все еще лежала меж высоких холмов, короткие отрезки пробегая прямо и постоянно сворачивая то налево, то направо. Ее и тропой-то едва ли можно было назвать, такой узкой стала она. Порою она совсем переставала быть тропой, потому что трава дюйм за дюймом наступала на нее и скрывала следы человека. Изгородей уже не попадалось, только каменистая, бугристая земля, на которой то там, то сям росли кусты, и которая изгибалась холмами и лощинами до самого горизонта. Повсюду царила полная тишина, не напряженная, ибо там, где светит солнце, нет печали; единственными звуками были шелест травы под ногами Философа и жужжание случайной пчелы, пролетевшей мимо и унесшейся в тот же миг.

Философ очень проголодался и оглядывался по сторонам в поисках чего-нибудь, что можно было бы съесть.

— Если бы я был козой или коровой, — говорил он, — я мог бы поесть этой травы и насытиться. Если бы я был ослом, я мог бы пощипать жестких колючек, что растут по бокам, или, если бы я был птицей, я мог бы покормиться гусеницами и ползучими тварями, что без счета копошатся повсюду. Но человеку нечем подкрепиться даже посреди изобилия, потому что он ушел от природы и живет искусной и извращенной мыслью.

Так рассуждая, Философ случайно поднял взгляд от земли и вдалеке увидел одинокую фигурку, сливавшуюся с землей в лощинах и снова появлявшуюся в другом месте.

Перемещения этой фигуры были такими странными и причудливыми, что Философу оказалось чрезвычайно трудно следовать за ней, и он никогда не догнал бы ее, если бы ему не повезло, и та не двинулась в его сторону. Приблизившись к фигурке, Философ увидел, что это — маленький мальчик, танцующий там и сям по траве. Кустистый холм скрыл его на мгновение, а потом они вдруг оказались лицом к лицу и поглядели друг на друга. После минутного молчания мальчик, которому на вид было лет двенадцать, прекрасный, как утро, поздоровался с Философом.

— Вы заблудились, сэр? — спросил он.

— Все тропы, — ответил Философ, — лежат на земле, и поэтому заблудиться нельзя — но заблудился мой обед.

Мальчик прыснул смехом.

— Чему ты смеешься, сынок? — спросил Философ.

— Да тому, что я несу вам ваш обед, — ответил мальчик. — Я как раз думал — что это меня понесло в эту сторону? Ведь обычно я гуляю дальше к востоку.

— Мой обед? — спросил Философ заинтересованно.

— Ну да, — ответил мальчик. — Свой обед я съел дома, а ваш положил в карман.

Я подумал, — пояснил он, — что проголодаюсь, если забреду далеко.

— Сами боги тебя ко мне послали, — сказал Философ.

— Это бывает, — согласился мальчик и вынул из своего кармана небольшой сверток.

Философ немедленно сел, и мальчик передал ему сверток. Философ развернул его и нашел в нем хлеб и сыр.

— Это славный обед, — сказал он и приступил к еде. — А ты, сынок, не съешь кусочек?

— Кусочек съел бы, — ответил мальчик, сел рядом с Философом, и они с удовольствием поели вместе.

Покончив с едой, Философ возблагодарил богов, а потом сказал, обращаясь больше к самому себе, чем к мальчику:

— Еще бы немного воды, мне было бы больше нечего желать.

— Здесь в четырех шагах ручей, — сказал его спутник. — Я принесу воды в своей шапке, — и исчез.

Через несколько мгновений он появился снова, бережно неся свою шапку, и Философ взял ее и напился воды.

— Теперь мне нечего желать во всем мире, — сказал он, — кроме как поговорить с тобой. Солнце светит, ветерок приятен и трава мягка. Посиди со мной еще немного.

И мальчик сел, а Философ разжег трубку.

— Ты живешь далеко отсюда? — спросил он.

— Недалеко, — ответил мальчик. — Дом моей мамы вы могли бы увидеть отсюда, если бы были высоким, как дерево, — да и с земли можно увидеть струйку дыма над нашей хижиной.

Философ посмотрел, но не увидел ничего.

— Глаза у меня не такие хорошие, как твои, — сказал он, — ведь я уже почти состарился.

— А как это — стариться? — спросил мальчик.

— Как будто отвердеваешь, — сказал Философ.

— И все? — спросил мальчик.

— Не знаю, — ответил Философ, подумав немного. — Ты можешь объяснить мне, как это — быть молодым?

— Почему нет? — ответил мальчик, и тут задумчивость пробежала по его лицу, и он поправился. — Нет, пожалуй, не смогу.

— Молодые, — сказал Философ, — не знают, что такое годы, а старые забывают, какой была молодость. Когда начнешь стареть, всегда старайся помнить о своей молодости, потому что старик, которому нечего вспомнить, — это жизнь, прожитая зря, а вспоминать стоит только наше детство. Я расскажу тебе кое-что о разнице между старостью и молодостью, а потом ты сможешь поспрашивать меня, и так мы рассмотрим этот вопрос с обеих сторон. Во-первых, старик устает быстрее, чем мальчик.

Мальчик подумал немного и возразил:

— Это небольшое отличие, потому что мальчик устает очень сильно.

Философ продолжил:

— Старику не хочется есть так часто, как мальчику.

— И это небольшое отличие, — возразил мальчик, — ведь они оба хотят есть. Вы назовите большое отличие.

— Я его не знаю, сынок; но я всегда думал, что большое отличие есть. Может быть, оно в том, что старик помнит о том, о чем мальчик даже не догадывается.

— Но они оба помнят о чем-нибудь, — сказал мальчик, рассмеявшись, так что это тоже небольшое отличие.

— Это верно, — согласился Философ. — Может быть, такого уж большого отличия и вовсе нет. Расскажи мне, чем ты обычно занимаешься, и мы посмотрим, могу ли я заниматься тем же.

— Но я не знаю, чем это я занимаюсь, — сказал мальчик.

— Как это — не знаешь? — спросил Философ. — Может быть, ты не знаешь, как расставить все это по порядку. Самое главное во всякого рода опросах — в том, чтобы знать, с чего начать; у всего, что мы можем делать, есть две точки: начало и конец. С любой из этих точек можно посмотреть таким образом, чтобы охватить все, что между ними. Поэтому начнем с того, чем ты занимался сегодня утром.

— Вполне согласен, — сказал мальчик.

Тогда Философ продолжил:

— Когда ты проснулся сегодня утром и вышел из дома, чем ты занялся первым делом?

Мальчик задумался:

— Я вышел, потом взял камень и бросил его в поле так далеко, как только смог.

— А потом? — спросил Философ.

— Потом я побежал за камнем, чтобы посмотреть, смогу ли я поймать его на лету до того, как он упадет.

— Так, — сказал Философ.

— Я бежал так быстро, что споткнулся и полетел в траву.

— А что потом?

— Я лежал там, где упал, и обоими руками захватил полные пригоршни травы, вырвал ее и бросил себе на спину.

— Потом ты встал?

— Нет, я зарыл лицо в траву и кричал, долго, прижав рот к земле; а потом я сел и долго сидел, не сходя с места.

— Ты думал о чем-то? — спросил Философ.

— Нет, я ни о чем не думал и ничего не делал.

— А зачем ты занимался всем этим? — спросил Философ.

— Да низачем. Просто так, — ответил мальчик.

— Вот, — сказал Философ торжествующе, — вот отличие между старостью и молодостью. Мальчишки делают что-то просто так, а старики — нет. Стоит подумать, не становимся ли мы стариками оттого, что делаем все по какой-либо причине, а не из инстинкта?

— Не знаю, — ответил мальчик; — ведь все состаривается. Вы, сэр, идете издалека?

— Я скажу тебе, — ответил Философ, — если ты назовешь мне свое имя.

— Мое имя — МакКушин[19], — сказал мальчик.

— Этой ночью, — сказал Философ, — когда я выходил из обители Ангуса О'га в Пещерах Спящих Эринн, мне было велено сказать человеку по имени МакКушин, что у Ангуса О'га и его супруги Кэйтилин родится сын, и что Спящие Эринн повернулись на своих ложах.

Мальчик пристально посмотрел на Философа.

— Я знаю, — сказал он, — зачем Ангус О'г послал мне эту весть. Он хочет, чтобы я сочинил для народа Эринн стихи, и когда Спящие проснутся, они встретили бы друзей.

— Спящие уже проснулись, — сказал Философ. — Они вокруг нас повсюду. Они ходят между нами, но забыли свои имена и смысл своих имен. Ты должен назвать им их имена и род, потому что я старик, и мое дело уже сделано.

— Когда-нибудь я напишу эти стихи, — сказал мальчик, — и все ахнут, услышав их.

— Господь с тобой, сынок, — сказал Философ. Он обнял мальчика и продолжил свой путь.

Через полчаса нетрудной дороги он вышел на место, откуда далеко внизу увидел сосны Койлле Дорака. Мглистый вечер опустился на мир прежде, чем он добрался до леса, а когда он вошел в маленький домик, стало уже совсем темно.

Тощая Женщина с Инис-Маграта встретила мужа, и собиралась уже хорошенько отчитать его за долгое отсутствие, но Философ поцеловал ее с такой непривычной нежностью и заговорил с ней так ласково, что сперва изумление лишило ее дара речи, а потом восторг вернул ей речь, причем такой, какой она давно уже не бывала.

— Жена, — сказал Философ, — не сказать словами, как я рад снова увидеть твое милое личико!

Тощая Женщина сперва не нашлась, что ответить на это приветствие, однако с невероятной скоростью поставила на стол горшок супа, начала печь пирог и постаралась поджарить картошки. Потом она заплакала в голос и заявила, что во всем мире нет равного ее мужу по доброте и сердечности, и что сама она — грешница, недостойная благосклонности богов и такого супруга.

Но когда Философ обнял Шеймаса и Бригид Бег, дверь вдруг с грохотом распахнулась, в маленькую комнатку ввалились четверо полицейских, а после минутного оцепенения удалились снова, уводя с собой Философа, который должен был предстать перед судом по обвинению в убийстве.