Кузнецы грома

15

Борис Кудесник у стола. Горит настольная лампа. Несколько книг. На обложке одной — золотом: «Теория плазмы». Борис читает. Две женские руки ложатся ему на плечи, и тихий голос говорит:

— Закрой свет газеткой, Мишка ворочается...

Борис ставит газету у лампы, щекой проводит по руке. И руки слетают с плеч...

Виктор Бойко идет домой темным переулком. У булочной выгружают свежий хлеб, и Виктор останавливается, вдыхая вкусный, теплый и добрый запах. Лотки быстро исчезают в окошке, один за одним...

— Можно купить один батон? — спрашивает Виктор.

— Или проголодался? — с иронией говорит грузчик, продолжая кидать лотки.

— Нет... Но пахнет хорошо...

— Духи купи себе и нюхай, — уже зло говорит грузчик.

— Я заплачу...

— Не видишь, что ли, закрыта булочная, — доносится из окошка визгливый женский голос.

Виктор понимает, что ничего сделать нельзя, но не уходит, молча стоит и нюхает хлеб...

Большой зал филармонии заполнила нарастающая, бьющаяся в едином, четком ритме дробь барабана. Болеро Равеля. Глаза Маевского закрыты, ресницы вздрагивают и волнуются, а барабан все бьет и бьет... Лицо у Маевского напряженное. Он совсем не похож на того Маевского, которого знают все.

Сергей Ширшов сидит в майке и в трусах на постели. Совсем темно. Встает. Босиком выходит в темный коридор и приоткрывает другую дверь. Тоже темно.

— Батя, ты спишь? — шепотом спрашивает он.

— Что тебе? — отвечает женский голос.

— Ma, я женюсь! — выпаливает Сергей.

— До утра потерпеть не мог?

— Нет, я правда женюсь!

— Ты, никак, выпил? — с тревогой спрашивает мать...

Три рюмки сошлись, чокнулись.

— И все-таки, что значит для тебя заниматься наукой? — с пьяной настойчивостью спрашивает Игоря Редькина Жорка, старый школьный друг.

— Для меня? Ну, как сказать... — Игорь вертит в пальцах рюмку, — удовлетворять собственное любопытство за счет государства!

И махнул водку в рот.

— Не пижонь, — строго говорит Жорка. — Ты понимаешь, о чем я говорю. Зачем нам Луна, Венера, Марс, если нет вдоволь квартир, ботинок, масла? На кой хрен?

— Кому это «нам»? — строго спрашивает Игорь.

— Мне, тебе, Васе, всем.

— Ты упрощаешь, — вяло говорит Вася. — Пойми...

— Ничего он не упрощает, — резко перебивает Игорь. — Он мещанин. Ему нужна конура, подбитая плюшем и лакированные штиблеты за пять рублей!

— А почему из-за каких-то лунников я должен платить за штиблеты тридцать рублей?!

— Считай, что разницу ты заплатил за билет в эпоху! Плацкартный билет!

— Только без демагогии...

— Да замолчи! Сотни лет люди смотрели в небо, мечтали... Луноград — это такая же гордость наша, как твой Рублев, как Василий Блаженный, как «Аврора»... Давай загоним американцам Третьяковку, а? Ведь купят! И хорошие деньги заплатят! И почему это мы не обменяли Рублева на свиную тушонку? А? Ужасно, что это говоришь именно ты! Ужасно, ужасно!.. Кстати, почему ты пишешь картины, а не разводишь коров? Штиблеты делают из коров...

— Отлично! — крикнул Жорка, — Мы договорились до отрицания искусства!

Игорь словно и не слышал этих слов.

— У Толстого в «Аэлите» летят на Марс в двадцатых годах, — говорит он задумчиво. — Помните, Гусев ходил в солдатских обмотках. А сейчас наша станция работает на Луне. На Луне! Вася, когда я думаю об этом, у меня комок в горле, плакать хочется... Это грандиозно, Васька! Неужели он не понимает?

— Кончайте, ребята, — устало говорит Вася. — Давай по последней...

И он начал разливать остатки водки, примериваясь, чтобы всем досталось поровну...

А в темном — одна грязная лампочка — подъезде Раздолин, взяв в ладони прекрасное, светлое лицо Нины, почти кричит:

— Я люблю тебя, понимаешь?! Я тебя люблю! Люблю! Люблю!

Ее глаза закрыты.