Кузница Тьмы

Шесть

Глаза Хаста Хенаральда были спокойными и темными, как будто готовыми оценить тяжесть готовых вырваться слов, узреть, запустят ли они длинные когти в сидящего напротив гостя или попросту скользнут мимо. Тусклый свет подчеркнул впалые щеки, костистый крючковатый нос сильно выступал, отчего казалось: глаза спешат скрыться в залитые тенью убежища, но не теряют силы пронзительного внимания. — Однажды, — сказал он, и голос был сиплым после годов у кузнечного горна, среди горького дыма и кислого пара, — я снова стану ребенком.

Он неспешно откинулся на спинку стула, уходя из круга света масляной лампы. Келларасу уже казалось, что это не смертный, а некое привидение.

За стенами слишком жаркой комнаты громадные машины утробно гудели, словно беспокойное сердце, отзвуки сотрясали каждый камень Великих Покоев. Этот звук не затихал никогда — дни и ночи, пока Келларас гостил у владыки Хастовой Кузницы, он ощущал барабаны промышленности, ровный пульс земли и камня, огня и копоти.

Это, начал он подозревать, место стихийных тайн, в котором истины кружат в потоках жара, миазмы штормов созидания и разрушения бесконечно сталкиваются со всех сторон; а муж, удостоивший наконец его приемом, сидящий перед ним в высоком кресле — окутанный тенями владыка и судия, правитель и мудрец… увы, первые же сказанные им слова оказались чепухой.

Хенаральд мог сейчас улыбаться, но как разглядеть сквозь сумрак? — Однажды я снова стану ребенком. Выпрыгнув, танцуя, из собственного разума, камень я превращу в горы. Траву объявлю лесами. Слишком долго был я пойман миром мер, пропорций и масштабов. Слишком долго знал и понимал пределы возможного, столь жестоко отсекал плоды воображения. На этом пути, друг, мы живем две жизни, навеки сошедшиеся в смертном бою, и все, нам доступное, превращаем в оружие.

Келларас медленно протянул руку к кубку рикталя на столе. В горле спирт казался огнем — единственный алкоголь, который согласен пить хозяин. Первый глоток до сих пор громом отдавался в мозгах Келлараса.

— Ты отлично таишь ясный ум, капитан, но я заметил, как напрягся ты, услышав слово «оружие». Ты прилип к нему, ибо среди всех мною сказанных слов понял лишь одно. Я говорил о том, что мы теряем, когда годы прокрадываются мимо нас в прошлое, а юность пропадает вдали. — Он сомкнул ладони на кубке, и руки его были тяжелыми, грубыми, в шрамах, блестящими в местах давних ожогов, следов проведенной у кузницах жизни. — Твой лорд просит у меня меч. В дар? Или желает вступить в Легион Хастов? Не могу поверить, что сторонники Урусандера порадуются декларации столь открытой.

Келларас вместо ответа пожал плечами. Легкость, с которой Хенаральд переходил от поэзии к прагматике, выбивала почву из-под ног. Мысли разбегались, как у смущенного головоломкой ребенка.

Однако владыка Хастов не настроен был дожидаться ответа. — Если я ребенок, взрослые пропадают с глаз моих. Уплывают в свои миры, оставив мне мой собственный. В их отсутствии я полон веры и переделываю меру вещей по своей скромной воле. Время теряет хватку и я играю, пока не приходит время спать. — Хенаральд замолчал, чтобы выпить. — А если я увижу сон, то сон о капитуляции.

Келларас долго откашливался, прежде чем сказать: — Лорд, мой повелитель отлично понимает всю… необычность заказа.

— Были времена, когда он стал бы вполне обычным. Однако, полагаю, назвать его так сейчас значит покривить душой. Заказ на меч от Первого Сына Тьмы неизбежно выглядит политическим. Мое согласие возбудит слухи о тайном союзе и заговоре? Что за ловушку устроил Аномандер на моем пути?

— Никакой ловушки, лорд. Его желание — возродить прошлые традиции.

Брови медленно поднялись. — Его слова или твои?

— Так я понимаю, лорд, мотивы Первого Сына.

— Выбрав тебя, он сделал правильный выбор. Однажды я снова стану ребенком. — Он подался вперед. — Но не сейчас. — Глаза блестели, острые, словно осколки бриллиантов. — Капитан Келларас, твой владыка дал некие особые указания насчет желаемого клинка?

— Лорд, он желал бы молчащее оружие.

— Ха! Крики гибкой жилы его раздражают?

— Нет, лорд, вовсе нет.

— Однако же он предпочитает оружие заглушенное, онемелое, оружие, проклятое стенать и рыдать неслышимо для всех.

— Лорд, — сказал Келларас, — оружие, что вы описали, заставляет гадать: в чем же бОльшая мука — молчать или провозглашать свою боль?

— Капитан, «описанное мною оружие» не существует. Однако дурни из Легиона Урусандера будут твердить иначе. Скажи, твой владыка сохранит в тайне происхождение клинка?

— Разумеется нет, лорд.

— При том желая, чтобы оно молчало.

— Неужели следует высказывать любую истину, лорд?

— Рикталь тебя расхолодил, капитан? Могу приказать принести вино, которое тебе по нраву.

— Правду говоря, я забыл о кубке в руке. Прошу прощения. — Келларас сделал еще один глоток.

— Значит, ему нужен клинок истины.

— Да, такой, чтобы требовал искренности и от владельца. В полном согласии, только неслышном.

Внезапно Хенаральд вскочил на ноги. Он был высоким и тощим, однако стоял распрямив спину, словно всё железо мира пропитало кости и плоть. Провалы глаз были невидимы Келларасу с такого угла зрения. — Капитан, есть хаос в каждом клинке. Мы, кующие железо и другие металлы, касаемся руками хаоса. Сражаемся с ним, ища контроля и порядка, а он отбивается с дерзким вызовом и, когда проигрывает, таит измену. Твой владыка желает меч, свободный от хаоса. Это невозможно, и вся моя жизнь тому доказательством.

Келларас помешкал и сказал: — Лорд, Первый Сын Аномандер знаком с тайной мечей Хастов. Знает о том, что лежит в сердцевине любого вашего изделия. Но не такого пути он желает в изготовлении оружия. Он требует, чтобы спинной хребет клинка был закален в магии, в чистоте самой Темноты.

Владыка Хастовой Кузницы застыл, угловатые черты лица, казалось, заострились еще более. Он не сводил взора с Келлараса. Затем сказал спокойным тоном: — Говорят, что скипетр, изготовленный мною для Матери Тьмы, наделен ныне частью души самого Куральд Галайна. Она напитала его волшебством. Взяла чистое, но простое железо, и сделала… противоестественным.

— Лорд, я мало что знаю.

— Он теперь вмещает Тьму, и суть этого мало кто из нас понимает. Я даже сомневаюсь, что сама Мать полностью знает, что сделала.

Направление разговора вселило в Келлараса тревогу. Хенаральд хмыкнул: — Я изрыгаю богохульства?

— Надеюсь что нет, лорд.

— Однако сегодня нужно внимательно вслушиваться в то, что мы говорим. Похоже, капитан, сила ее растет, а вот терпимость уменьшается. Словно два магнита отталкивают один другой. Неужели сила не дает неуязвимости? Неужели власть не укрепляет доспехов, неужели власть не приносит уверенности? Возможно ли, что наделенные величайшей властью познают величайший страх?

— Лорд, я не могу сказать.

— И разве самые бессильные не страдают от такого же страха? Что же власть дает своему владельцу? Наверное, средства противостоять страху. Но, кажется, это не работает — по крайней мере, недолго. Нужно заключить, что власть есть бессмысленная иллюзия.

— Лорд, Форулканы стремились расширить свою власть на Тисте. Преуспей они, мы были бы порабощены или убиты. Нет ничего иллюзорного во власти, и лишь силой легионов мы, в том числе Хасты, победили.

— Но победи Форулканы, что они получили бы? Владычество над рабами? Будем же честны, капитан. У Форулканов не было иного выбора, чем перебить нас. Снова спрашиваю: чего они добились бы? Триумф — одиночество, пустой звук, и на любые крики о славе небеса не отвечают.

— Мой господин желает меч.

— Чистое и простое железо.

— Именно так.

— Чтобы принять кровь Тьмы.

Брови капитана поднялись: — Лорд, ее волшебство не от Азатенаев.

— Неужели? Она питает в себе силу, но чем?

— Не кровью!

Хенаральд еще немного поглядел на Келлараса, потом снова уселся на тяжелое кресло с высокой спинкой. Допил из кубка и поставил его на стол. — Я так давно вдыхаю яд, что лишь рикталь может пробиться сквозь рубцы в горле. Годы лишают нас чувств. Мы тупы, словно черные камни в ущелье. Ждем еще одного сезона заморозков. Теперь, когда Первый Сын узнал тайну Хастов, он будет выменивать знания на политические преимущества?

— Мой владыка утверждает, что единственная его претензия — никогда не сдаваться невежеству. Знание — единственная искомая им награда, обладание им — главная мера богатства.

— Значит, он скапливает знания в тайной сокровищнице?

— Понимая, что другие используют их неподобающим образом. Я знаю владыку со времен, когда мы были детьми. Уверяю вас, ни одна тайна не выпадет из его рук.

Хенаральд небрежно, беззаботно пожал плечами. Глаза уставились на что-то на полу, справа от стула. — Тайна хастовых мечей сама по себе не дает власти. Я придерживаю ее ради… иного.

— Да, лорд, защищая владеющих мечами. Мой владыка отлично понимает.

Затуманенный взгляд коснулся Келлараса и тут же ушел в сторону. — Я сделаю Аномандеру меч, — произнес Хенаральд. — Но в миг его последней закалки буду наблюдать. Сам увижу это волшебство. И если это кровь, тогда… — он вздохнул, — я узнаю.

— Она пребывает в Темноте.

— Значит, я ничего не увижу?

— Полагаю, лорд, вы ничего не увидите.

— Думаю, — отозвался Хенаральд, — я начал понимать природу ее власти.

Выйдя из Комнаты, Келларас осознал, что дрожит. Изо всей полной опасных намеков беседы более всего потрясло капитана обещание Хенаральда вернуться в детство. Не в силах понять, он заподозрил, что в основе признания лежит некий ужасный секрет.

Ругаясь под нос, отгоняя беспокойство, он шагал в сторону главного зала в конце коридора, где обедали сейчас около сотни обитателей дома и гостей, издавая буйные возгласы и хохоча, пока жара от огромного очага окатывала палату, а в воздухе висели густые запахи жареной свинины. Ему хотелось забыться в праздничной атмосфере, а если беспокойство вернется — нужно лишь напомнить себе, что Хенаральд обещал изготовить владыке меч… и схватить очередную кружку эля.

Войдя в главный зал, Келларас помедлил. Новые, незнакомые лица показались со всех сторон, лица усталые и покрытые пылью. Вернулся из какого-то дозора отряд солдат Дома Хаст, громко окликая приятелей за столом. Он глядел в толпу, выискивая Галара Бареса, и вскоре заметил его — стоит у бокового прохода, оперся о закопченную стену. Келларас начал туда пробираться, по пути заметив, что напряженный взор друга устремлен на одну из новоприбывших, женщину-офицера, казавшуюся центром всеобщего внимания. Она улыбалась, слушая речи согбенного старика, слишком пьяного, чтобы стоять без помощи спинки высокого стула. Когда же она наконец посмотрела на других… Келларас понял, что женщина стала чуть более напряженной, поймав взгляд Галара.

Еще миг, и она отвела взгляд, с чувством ударив пьянчугу по плечу, и прошла к столу, за который усаживались ее приятели-солдаты.

Слуга уже торопился к этой группе, подойдя близко к Келларасу, и он подозвал юнца: — На одно слово, прошу. Кто та женщина? Офицер?

Брови слуги взлетели. — Торас Редоне, сударь, командующая Легиона Хастов.

— А, понятно. Благодарю.

Он был уверен, что видел ее и прежде, но всегда издалека — на поле битвы, в шлеме, доспехах и с оружием. Она не любила формальных приемов в Цитадели, предпочитая оставаться со своим легионом. Говорили, она явилась преклонить колени пред Матерью Тьмой, будучи в грязной кожаной одежде, с запыленным лицом — он прежде думал, что это пустые россказни, но теперь потерял такую уверенность.

Она уже села среди солдат, кружка в руке, и вся оставленная путешествием грязь не могла скрыть ее красоту, хотя и беспутность тоже. Келларас не удивился, видя, как она одним махом выпивает кружку и сразу тянется за второй. Подумал, не стоит ли отрекомендоваться, но решил, что не время, и подошел к Галару Баресу.

— Выглядите встревоженным, капитан, — заметил тот.

«Не так сильно, как ты, приятель». — Я только что с аудиенции у вашего лорда.

— Он говорил о детстве?

— Да, но признаюсь, я ничего не понял.

— А о других материях?

— Мой господин будет весьма доволен. Вижу, у вас нет в руке выпивки — ну, я достаточно смел, чтобы атаковать стол с элем…

— Не ради меня, капитан. Боюсь, желудок не выдержит. Вижу ваше удивление — какой же ветеран не умеет пить? Отвечаю: трезвенник.

— Это мешает вам наслаждаться весельем? Вижу, стоите в стороне, словно отверженный. Идемте, найдем место для нас двоих.

Улыбка Галара была слабой, в глазах таилась грусть. — Если вам угодно.

Они подошли к столу. Келларас выбрал тот, что ближе к выходу для слуг, на нем стояла дюжина пустых фляжек. Усевшись, он спросил: — Можете ли объяснить одержимость хозяина желанием стать ребенком?

Галар Барес вроде бы колебался. Затем склонился поближе, рукой смещая фляги: — Это тревожит нас всех, капитан…

— Прошу, зовите меня Келларасом.

— Отлично. Келларас. Нечто осаждает Хенаральда, по крайней мере его разум. Он утверждает, будто теряет память — не о далеких годах, а о последних днях, к примеру, о только что прошедшем утре. Однако мы ничего подобного еще не замечали. У кузнецов есть болезнь; многие считают, что она таится в дыме горна, в парах закалки или в каплях расплава, когда они попадают на кожу. Ее называют «ущербом железа»…

— Даже я об этом слышал, — отозвался Келларас. — Но скажу вам, что на приеме у лорда не заметил никакого снижения интеллекта. Он скорее говорил абстрактно, на языке поэтов. Если же тема взывает к точности, его мышление резко обостряется. Это требует легкости и полной ясности разума.

Галар Барес пожал плечами: — Не открою никаких секретов, Келларас. Слухи ходят давно — наш лорд чувствует себя больным, а описанная вами ясность рассудка для него служит доказательством войны, которую приходится вести с самим собой, со слабеющими чувствами. Он наносит точные удары в битве против ослабления памяти.

— Вначале я думал, возвращение в детство его страшит, — нахмурился Келларас. — Но теперь начинаю подозревать, что он будет рад, если это случится. Освобождение от всех угроз мира взрослых…

— Тут вы можете оказаться правы, — согласился Галар. — Доложите об этом своему господину?

— Он обещал Аномандеру меч. Мастерство его подводит?

— Нет, ничего подобного мы не замечали.

— Страхи лорда Хенаральда относительно собственного здоровья к нашему делу не относятся.

— Благодарю вас, Келларас.

Келларас отмел благодарность взмахом руки. — К тому же я могу предсказать вероятную реакцию моего владыки, если я сообщу ему о разговоре с лордом.

— О. И что он скажет?

— Полагаю, кивнет с глубокомысленным видом и ответит: «Многое можно сказать в пользу возвращения в детство».

Миг спустя Галар улыбнулся, и на этот раз никакой грусти на его лице найти было невозможно.

Келларас выпил немало эля и постарался стать приятным собеседником, разогнать тревоги души Галара; когда капитан наконец поднялся, неразборчиво пробормотав слова прощания, и нетвердыми ногами вышел из зала, Галар снова остался один, без защиты от вызванной видом Торас Редоне боли.

В зале стало тише, свечи превратились в короткие огарки; усталые слуги уносили тарелки и кружки. Оставались занятыми лишь несколько столов. Она еще распоряжалась за одним из столов, хотя сослуживцы уже отключились, сгорбившись в креслах; когда она встала, наконец, чуть заметно пошатнувшись, и побрела к Галару… он только тогда понял, что ждал ее. И что она это знает.

— Как поживает твое мужество, Галар Барес? — Алкоголь делал слова отрывистыми, что он помнил еще по прошлому.

Он смотрел, как женщина садится в оставленное Келларасом кресло. Вытягивает ноги, располагая покрытые сухой грязью сапоги у самой ноги собеседника. Сложив руки на животе, устремляет на него взгляд покрасневших глаз.

— С юга прискакали? — спросил он.

— Откуда бы еще? Патрулировали форулканские границы.

— Трудности?

Она покачала головой. — Тихо. Не как в старые дни. Но ведь теперь все не так, верно?

— Да, всем нужно двигаться вперед.

— Ох, все так и делают, верно. Подумай о моем супруге: разве мог он достичь большего? Манящая Судьба, временные форты, пригоршня заблудших и слабосильных под командой. Вот истинная служба государству, разве не правильно? А?

Он изучал ее. — Это великая ответственность.

Она резко захохотала и отвела глаза. Правая рука выбила по столешнице неровную дробь и вновь замерла. — Все мы ездим по границам, словно проверяем своим пределы.

— Не все.

Она глянула на него, чтобы снова отвести глаза. — Ты пария в Цитадели. Тебя считают наглым и небрежным, но ты не такой, Галар. Никогда таким не был.

— Похоже, у меня мало общего с обитателями Цитадели.

— Мы выбрали тебя именно по этой причине.

Он поразмыслил и вздохнул.

Женщина подалась вперед: — Это не было наказанием, Галар. Никогда.

Однако он знал, что было.

— Знаешь, ты мог бы взять в постель жрицу. Пусть любители безбрачия пялятся в стены келий — это не путь для таких, как мы. Мы солдаты, и аппетиты у нас соответствующие.

— Хорошо ли тебя кормили в последнее время, Торас?

Как всегда, колкость не возымела на нее действия. — Вполне, — сказала она, откинувшись в кресле. — Наверное, тебе не понять, но именно уверенность в верности мужа позволяет мне заниматься всем этим.

— Ты права. Ничего не понимаю.

— Я ему не ровня. Даже надежды сравняться не было с самого начала. Я всегда шла по канаве, а он по дороге. Трудно так жить день за днем.

— Никакой канавы, Торас. Никто не видит в тебе слабины — ради Бездны, ты командуешь Легионом Хастов!

— Это не имеет отношения к военным чинам или заслугам.

— Тогда к чему имеет?

Она лишь потрясла головой. — Мне тебя не хватало, Галар.

Однако взглядом с ним так и не встретилась. Он не знал, слушают ли их остальные, пытаясь разобрать слова. Вряд ли. Слуги уже вносили в зал охапки тростника, чтобы застелить пол, кто-то пьяно пел, путая строчки, ему вторил громкий смех. Глаза слезились от повисшего дыма. Он пожал плечами. — Что же делать?

Женщина встала и хлопнула его по плечу. — Иди к себе. Поздно.

— А ты?

Она отвернулась с улыбкой. — Все дело в смелости, верно?

Он следил, как она возвращается в прежнее кресло, наливает кружку из кувшина — и понимал, что ночь проведет не в одиночестве. Вставая, выходя из зала, он думал о квартире в Цитадели и узкой койке, в которой никогда не бывало жриц. А потом о Калате Хастейне, лежащем на матрасе в каком-то северном форте. Двое мужчин, живущих в одиночестве, ибо такова их натура, их выбор: оставаться одинокими, если нет любви.

А женщина, которую они поделили… она ничего не понимает.

Уже три дня Кедаспела был избавлен от компании Хунна Раала и Оссерка. Он даже не видел, как они уехали, и Урусандер не упоминал, куда они удалились и с какой целью. Это его удовлетворяло, ибо позволяло работать над портретом без мучительных атак невежественных комментаторов, без нелепых советов и безумных бесед за ужином. Избавляясь от кандалов ожиданий своих приверженцев, Урусандер становился совсем другим; споры по множеству тем оказывались вполне сносными, почти оживленными, и Кедаспела уже начал ждать закатных пиршеств.

И все же ситуация раздражала. Работа оставляла его нетерпеливым, сердитым и неудовлетворенным. В конце каждого сеанса он сражался со сном, заставляя себя тщательно промывать кисти и мысленно просматривать линии набросков — не нужно было даже смотреть на листы пергамента, так яростно они пылали перед внутренним взором. Лицо Урусандера преследовало его — такое бывало с каждым объектом, но в этот раз как-то по особенному.

Во всех художественных работах есть политическая составляющая, но на этот раз она слишком наглая, слишком смелая на его взгляд; он понял, что глаз и рука борются с открытой грубостью — изменениями тона, подчеркнутостью некоторых линий. Язык символов, одному ему внятный.

Живопись — война. Искусство — война.

Коллеги отпрянули бы в ужасе от подобных заявлений. Но ведь они почти все дураки. Лишь Галлан мог бы понять. Лишь Галлан кивнул бы и даже улыбнулся. Есть так много способов вести битву. Оружием красоты, оружием раздора. Полями сражений становится открытая местность или складки занавеса. Линии сопротивления, пятна засад, атаки цвета, отступление в перспективу. Так много способов сражаться, но любая победа кажется поражением — у него ведь нет власти над чужими глазами, и если искусство и способно осаждать души чужака, то лишь слепым штурмом невидимых валов.

Портрет Урусандера — перед которым он ныне сидит, пока мерцают и гаснут последние ночные свечи — запечатлел все раны Кедаспелы. Но кто заметит? Никто, даже Галлан. Нужно учиться скрывать ущерб. Глаз ублаженный — глаз соблазненный.

И Урусандер, действительно, весьма ублажен.

Он закончил. Уедет с рассветом. «Я написал мужчину, достойного стать Ей мужем. Они увидят его силу, решительную цельность, ибо это лежит на поверхности. Они не увидят скрытой стороны — жестокости под силой, холодной гордыни под суровой решимостью. Клинка осуждения, крепко сжатого рукой цельности.

В его позе увидят дисциплину солдата, готовность безропотно нести бремя. Но не заметят отмерших чувств или неразумных надежд.

Оттенки скажут о теплоте, но без намека на скрытый металл. Видя, они ничего не поймут о сплаве железа и огня и о том, что он сулит.

Моя сила велика, мой талант неоспорим, видение верно и надежно. Но я охвачен мучениями. Есть лишь один бог, и имя ему — красота. Есть лишь один культ, и это любовь. Нам даден лишь один мир, но мы изуродовали его до неузнаваемости.

Искусство — язык измученных, но мир слеп, вечно слеп.

Урусандер, я вижу тебя — вижу твое лицо — в гаснущем свете, и ты пугаешь меня до глубин души».

— Не отужинаете со мной на исходе ночи?

Вздрогнув, он не сразу обернулся к лорду Урусандеру. — На миг, владыка, когда вы заговорили, мне помнилось — рот на портрете изрекает слова. Очень… тревожно.

— Воображаю, да. Вы создали верное подобие.

Кедаспела кивнул.

— Сделаете копию для себя, для Зала?

— Нет, лорд. Это сделают художники Цитадели. Их выбирают специально за умение подражать. Когда они закончат, полотно вернется к вам — сюда или туда, где вы будете пребывать.

Урусандер ответил не сразу. Он не спеша подошел к Кедаспеле, задумчиво глядя на портрет. — Где я буду. Похоже, что я недоволен нынешним обиталищем?

— Я ничего подобного не сказал, лорд.

— Нет, не сказали. Однако, — он взмахнул рукой, — вы желали бы увидеть меня в… ином месте.

Тихий колокол возвестил ужин, но мужчины не пошевелились. — Лорд, это ваш портрет руки Кедаспелы, отвергнувшего сотню подробных предложений.

— Так много?

— Отвергнутые не хвастаются неудачей, лорд.

— Да, полагаю, они не стали бы. Очень хорошо… Почему же вы приняли мое предложение?

— Я подумал.

— Замечательно. Не поведаете ли, о чем?

— Если кто и сможет предотвратить гражданскую войну, — он кивнул в сторону портрета, — то этот муж.

Урусандер хрипло вздохнул. Слова его окрасились недовольством: — Какое безумие! Если знать отвергает Консорта, она тем самым должна бросить вызов Матери Тьме!

— Они не посмеют. Но это не усмиряет их негодования — они будут колоть и рубить исподтишка, в соответствии с мерой своей смелости и мужества.

— Вы выказываете мало почтения к своей родне, Кедаспела.

— Я написал лица слишком многих, лорд. Приглашаю вас в гнусную галерею злобы, греха и самолюбия. Лучшие мои работы, свидетельства гениальности.

— Вы всегда рисуете то, что увидели, Кедаспела?

— Не всегда, — признался он. — Иногда я рисую то, чего боюсь. Все эти лица — величайшие из народа Тисте, в том числе вы… Думаете, они отражают себя самих? Увы, в них не в меньшей степени отражен и я.

— Я не упрекну вас, — отозвался Урусандер. — Так, должно быть, со всеми художниками.

Кедаспела пожал плечами. — Художник обыкновенно плохо скрывается в работах, выдавая себя пороками мастерства. Вот исповедь некомпетентности. Но я не таков. Выданное мною в работах распознать гораздо труднее. Предупреждаю ваше любопытство, лорд: нет, я не хотел бы объяснять подробнее.

— Подозреваю, имитаторы Цитадели не сумеют отразить то, что вы поймали здесь.

— Полагаю, лорд, вы правы.

Урусандер хмыкнул: — Польщен. Идемте же, присоединитесь к моей поздней трапезе. Кажется, скоро вам быть на свадьбе?

Кедаспела встал. — Да, лорд. Моя сестра.

Они вышли из кабинета.

— Андарист всем хорош, Кедаспела.

— Не стану возражать, — ответил он, радуясь легкости, с которой слова слетели с губ.

— Ваша сестра стала прекрасной женщиной, так мне передают.

— Она именно такова, лорд…

Иные страшатся одиночества, но Крил к таким персонам не относился. Он сидел на коне, вокруг простирались голые холмы, теплый ветер ласкал траву, словно дыхание довольного бога. Рядом с грудой валунов неподалеку лежали рассыпанные кости, на одном из камней покоился разбитый череп самца эскеллы. Убит охотниками много лет назад; торчащие рога — триумф убийства.

На взгляд Крила, это было до крайности пустым триумфом. Древняя традиция охот стала высоким знаменем благородства, раскрасилась в цвета мужества, терпения и ловкости. Вы словно сжимаете рукой сердце земли, и пусть ваша рука скользит по крови! Вызов, состязание в уме между Тисте и зверем — хотя, по совести, это редко бывает состязанием. Разумеется, охота ради пропитания — естественный и нужный инстинкт, но прагматическая нужда породила формы, далеко превзошедшие смысл. Охота стала ныне ритуалом перехода, тогда как нужда давно отступила.

Крил удивлялся, почему столь многие мужчины и женщины год за годом стремятся повторять ритуалы, словно будучи пойманными в момент перехода от детства к взрослости. Он отлично понимал возбуждение погони, сладкое торжество побед, но для него это не стало причиной охотиться. А вот для многих стало.

«Неужели охота есть подготовка к войне? Кровь, вопли убиваемых… жестокое наше наслаждение болью? Какого мерзкого ядра касаемся мы в эти мгновения? Почему этот вкус нам вовсе не горек?»

Он не заметил даже следов живой эскеллы, хотя далеко отъехал от Дома Энес, от грустного Джаэна и его возбужденной дочери, далеко от мира свадеб, заложников и нарастающих трений в среде знати — но даже здесь, в холмах под огромным небом, сородичи нашли его трофеями смерти.

Годы назад, еще будучи слишком юным, погруженным в мечты, он воображал, как отправляется на поиски нового мира, без Тисте, без цивилизации, где можно жить одному, свободно… нет, возможно, не одному, он видел рядом ЕЕ, спутницу в великом приключении. Мир этот казался прошлым, но прошлым, которое не лицезрел ни один Тисте, и потому невинным. Он видел в себе жертву, не хищника; он как бы срывал шкуру наглого убийцы, и тогда приходил трепет страха.

В моменты слабости Крил все еще томился по месту, где простой и понятный риск стоит свободы, где он уезжает из имения — как на этот раз — в дикие земли (насколько такие еще остаются) ради поиска… не эскелл или их следов, не волков горных и равнинных, не зайцев и ястребов — но ради прошлого. Хотя знал, что прошлое мертво. Еще хуже, что такого прошлого не было у него и его народа, а значит, его не дано отыскать никогда.

Его подготовили к войне, как и дали навыки охоты. Эти умения считались необходимыми для взрослого. Ну не грустно ли?

Уши коня дернулись и запрядали. Крил привстал в стременах, вглядываясь в горизонт впереди.

Группа всадников показалась с севера. Их вид его удивил. Он понял, что это Тисте, в доспехах, но шлемы пристегнуты к седлам.

Единственное поселение, которое можно назвать ближним, это Оплот Седис — три дня пути на северо-запад. Всадникам пришлось пересечь Младшую Дорсан Рил — трудная задача в любое время года, хотя проще было бы скакать по речной дороге мимо Дома Драконс и далее к Харкенасу. К чему рискованная переправа, если южнее манят надежные мосты?

Крил лихорадочно пытался вспомнить, кто обитает в Оплоте Седис. Крепость построили перед войной с Джелеками. Там постоянно размещался гарнизон — с недавних пор стали ожидать возобновления рейдов побежденных Джелеков.

Всадники приближались без особенной спешки; похоже, они вели за собой десятка два пеших.

Заставив коня повернуться навстречу прибывшим, Крил чуть помедлил — и поскакал к ним. Приближаясь, он различил, что пешком за всадниками идут дети. Что еще удивительнее, дети Джелеков.

Он не видел, чтобы пленных связывали цепи; каждый ребенок был нагружен тюком — вероятно, с личными пожитками.

Отряд Тисте включал два десятка рядовых, сержанта и капитана, что ехал впереди. Мужчина внимательно вглядывался в Крила, словно старался заметить нечто особенное. Очевидно, ничего не обнаружил — взор стал рассеянным, рука поднялась, останавливая подчиненных.

— Далеко заехал, — сказал капитан — Везешь послание в Оплот Седис?

Крил покачал головой. — Нет, сир. Для этого я должен быть по ту сторону реки.

— Так что заставило знатного юношу блуждать в холмах?

Похоже, капитан решил игнорировать намек на то, что все они находились на неподходящем берегу. Крил пожал плечами: — Я Крил Дюрав, заложник…

— Дома Энес. — Тощее обветренное лицо капитана расплылось в улыбке. — Смею догадаться, ты сбежал от бешеных приготовлений к свадьбе?

— Простите?..

Мужчина рассмеялся. — Я капитан Скара Бандарис, Крил. Еду на юг с двойной целью. — Он указал на детей Джелеков. — Первая — понять, что делать с первой стайкой заложников. А мы-то думали, Джелеки не отдадут ни одного ребенка, не проиграв новую войну. Вообрази наше удивление.

— А вторая причина, сир?

— Ну как? Присутствовать на церемонии. Мне так приятно знать, что Андарист стоит на пороге брачного благословения. Ну, сопроводишь нас к Дому Энес? Хотелось бы послушать о милой дочке Джаэна, с которой ты жил бок о бок столько лет.

Крил знал имя Скары Бандариса, офицера, отлично сражавшегося в войнах. Чего он не знал — что его направили в Седис. — Сир, мне, как заложнику Дома Энес, будет честью вас проводить. Полагаю, я и так задержался в пустошах. — Он развернул коня. Капитан приказал отряду следовать за ними.

Скара Бандарис скакал рядом. — На твоем месте, Крил, я просил бы пустой пещеры у отшельников в северных скалах. Юная девица готова к браку — та, с которой ты знаком давно… ну, я ошибся в твоих мотивах?

— Мотивах, сир?

— Прочь, в пустоту, один среди благого покоя — готов спорить, тебя нет дома уже несколько дней.

Крил вздохнул. — Сир, вы всё увидели верно.

— Тогда не стану говорить о разбитых сердцах. Не стану терзать тебя расспросами об Энесдии. Скажи, ты видел эскеллу?

— Живую — нет, сир. — Крил поглядел на Джелеков.

Скара Бандарис хмыкнул: — Лучше на двух ногах, чем на четырех. Уверяю.

— Сир?

— Двадцать пять щенков, Крил, коих не сдержат никакие поводки. Теперь мы пригреем у сердца волков.

— Я слышал, они не совсем волки…

— Вполне верно. Скорее псы. Традиция брать заложников, столь почтенная и нерушимая, может горько нас уязвить.

Крил поглядел искоса. Скара Бандарис разразился хохотом, вынуждая улыбнуться и Крила.

Похоже, подумал Крил, слыша сзади взрывы солдатского смеха, нужда в уединении уже миновала.

— Где он?

Крик заставил служанок отпрянуть — это дико порадовало Энесдию, пусть на кратчайший миг. — Как посмел сбежать? И отец ничего не делает! Мы перестали уважать наши древние традиции заложничества, позволяя ему пропасть в диких землях, словно полудикому псу? — Россыпь белых лиц лишь сильнее злила Энесдию. Шипя сквозь зубы, она вышла из комнаты, заставляя горничных спешить по пятам. Один жест, и они застыли. — Оставьте меня все.

После долгих и все более раздражающих поисков она обнаружила отца за конюшнями. Он следил за выводом лошади в загон. — Отец, мы на пути к отказу от всех ценных традиций народа?

Джаэн посмотрел подняв брови. — Мне такая идея кажется весьма… дерзкой, дочь. Но подобное я оставляю следующим поколениям.

— Тогда почему мы позабыли об ответственности за заложника?

— Вот не знал, Энесдия.

— Крил пропал — несколько дней назад! Ты сам знаешь: он может лежать на дне колодца, сломав ногу, умирая от жажды.

— От жажды на дне колодца?

Она сверкала глазами, пока отец не смягчился. — Я послал его искать эскелл в холмах.

— Безнадежный поиск!

— Не сомневаюсь, что и он это знает.

— Ты о чем?

Джаэн пожал плечами. Он снова смотрел на лошадь, быстро бегавшую вокруг конюха, выбивавшую копытами пыль. — Это твое время, не его. Фактически его жительство в нашей семье на исходе. Пора растянуть поводок, как делает любой юнец.

Такое ей слушать не нравилось. Крил был ей товарищем, братом во всем кроме крови. Пытаясь вообразить жизнь без него рядом, она ощутила дрожь потрясения — лишь сейчас понимая, что после свадьбы время Крила поистине истечет. Не ожидать же, что он поедет с ней в новый дом? Абсурд.

Так много всего происходит, пожирая все мысли; лишь сейчас она осознала целую картину. — Мне его не хватает, — произнесла Энесдия, слыша, как дрожит голос. Глаза заволокло туманом.

Отец встал к ней лицом. — Дорогая, — начал он, беря за руку и уводя от манежа. — Смена мира — вот самое ужасное…

— Я не ужасаюсь.

— Да, возможно, «ошеломлена» — более верное слово.

— Он просто… перерос меня. И всё.

— Вряд ли он видит это так же. Ты сделала выбор, Энесдия, перед тобой отныне ясная дорога. Мужчина, который пойдет рядом, ждет. Пора Крилу отыскать свое собственное будущее.

— Что он будет делать? Вы говорили? Мне он ничего не говорил — вообще теперь ничего не говорит. Словно уже не любит.

Они шли к Великим Покоям. Джаэн решил выбрать боковой вход, узкую тропу через закрытый сад. — Его чувства не изменились, но раз ты нашла новый путь — прочь от дома — уйти придется и ему. Он вернется в семью, и там решат его будущее.

— Дюравы сплошь солдаты. У Крила остался один брат. Войны почти истребили его семью. Он возьмет меч. Пойдет по следам Спиннока. Какая досада!

— Мы уже не воюем, Энесдия. Уже нет прежнего риска, и будем за то благодарны. Так или иначе, у младших сыновей знати в наши дни мало выбора.

Они стояли в саду, в холодке, порожденном прудом в середине. Деревья вдоль двух стен отягощены спелыми, налитыми плодами — пурпурные шары кажутся сделанными из пыльного стекла. Ей подумалось: если один упадет — разобьется. — Я была беспамятна, отец. Себялюбива. Мы расстаемся, это будет нелегко для нас обоих.

— Верно.

Она поглядела на него. — А тебе еще хуже. Разве Крил не стал тебе как сын, которого у тебя не было? Дом будет таким… пустым.

— Джаэн улыбнулся: — Сокровища старика — мир и покой.

— О? Так тебе не терпится от нас избавиться?

— Теперь ты узнала всю правду.

— Да, и более не уделю твоим чувствам мимолетной мысли.

— Уже лучше. Ну, вернись к служанкам, пока не распоясались.

— Они могут и подождать. Хочу остаться здесь. Хочу подумать.

Улыбаясь, отец покинул садик.

«Я могла бы попросить у Андариста должность для Крила. Где-то в Страже Цитадели. Что-то безопасное. Мой подарок Крилу. Подарок, о котором он никогда не узнает. Андарист станет его командиром — или это будет Аномандер? Все равно. Он далеко пойдет».

Она подошла к ближайшему дереву, вытянулась и охватила рукой фруктовый шар. Спелый, мягкий. Повернула, срывая. «Видите? Риска разбить нет. Ничего такого». Что-то липкое потекло по руке. При всей деликатности движения она раздавила кожицу.

— Ох, я в пятнах!

Раздраженная Энесдия бросила плод в прудик, и плеск показался громким, как упрек.

Должность для Крила. Придется потрудиться, пряча намерения — кажется, он видит ее насквозь.

«И хорошо, что пропал».

Дорога из имения соединялась с трактом на восток; там и ожидал Орфанталь, стоя рядом с купленной в Абаре Делак вислобрюхой клячей. Тут же был и Вренек, парень с конюшен — кислое, похожее на собачью морду лицо, сальные волосы и созвездие прыщей на широком, плоском лбу. Не так уж давно Вренек играл с Орфанталем, и эти недолгие месяцы — затем случился пожар и нужда в конюших практически пропала — подарили Орфанталю радости дружбы. Неуклюжий парень из конюшен оказался сносным компаньоном для воображаемых войн и битв. Но затем что-то случилось. Вренек стал скрытным, а иногда и жестоким.

Вот и сейчас он стоял, шлепая лошадку по шее, не желая ждать на солнцепеке, ведь день становился все жарче. Тени для укрытия не было, разве что от лошади. Они стояли тут с самой зари в окружении трех злобных псов, коих привлек запах свежего хлеба и пирога с яйцом (слуги приготовили их на обед и положили в хессиановый мешочек, который он комкал в руках).

Разговор не клеился. Вренеку было десять лет — вдвое больше, чем Орфанталю; казалось, разница в годах стала широкой пропастью, и никакой мост слов ее не пересечет. Орфанталь долго и тяжко думал, чем мог обидеть Вренека, но ничего не придумал. Лицо конюшенного мальчишки оставалось закрытым, почти враждебным. Казалось, он всецело поглощен сонливой клячей рядом.

Ноги Орфанталя устали, он пошел и сел на сундук, в котором были одежда, деревянные мечи и дюжина свинцовых солдатиков, все его подданные — четыре Тисте и три Джелека, и пять Форулканов, без краски, ведь бабушка решила, что если дать краски, он запачкает стол. Мальчик с изумлением обнаружил, что все личное имущество поместилось в один сундучок, в котором дед хранил когда-то военные припасы. И места осталось много. Он даже подозревал, что мог бы сам залезть в сундучок, чтобы всю жизнь его носили, передавали из рук в руки… или швырнули в канаву, чтобы весь мир позабыл его, оставив позади.

Вренеку было бы все равно. И матери. А бабка, его отсылавшая, была бы рада узнать, что видится с ним в последний раз. Он даже не знал, куда едет, только что далеко, туда, где его будут обучать и готовить к взрослению. Замечая косые взгляды Вренека, он пытался представить себя таким же старым, понять, на котором же году несчастье входит в жизнь мальчишек, ощутить, как собственное лицо принимает унылое, несчастное выражение. Через десять лет его лицо обретет новые черты, походя на печальное лицо матери.

А еще через сотни тысяч лет он увидит себя с лицом бабки, с выражением, с каким ястреб взирает на сжатую в когтях полевую мышь. Вот путь взросления, и бабка отсылает его научиться, как жить со всем, с чем приходится жить. Вот ступени развития, вот лица, с которыми он срастется.

Грохот на дороге заставил его вскочить, поглядеть на запад. Там была группа всадников и две тяжелые повозки в пыльной дымке. Их загрузили шкурами овечьими и козьими — целые стада возле Абары Делак забивали, чтобы отправить товар куда-то на юг. Это и будет его эскорт.

Вренек сказал сзади: — Это они.

Орфанталь кивнул. Он сражался с желанием пожать Вренеку руку, зная, что тот ухмыльнется и отбросит его ладонь. А утром, когда он покинул Великие Покои, единственным прикосновением бабки был толчок в спину — вперед, под заботу Вренека.

— Можешь идти, — сказал Орфанталь конюшенному мальчишке, когда тот встал перед ним.

Однако Вренек потряс головой. — Я должен убедиться, что ты правильно сидишь на лошади, что сундук хорошо положен. И что они знают, куда тебя везти.

— Разве бабушка не распорядилась?

Вренек кивнул. — Да. Но я проверю.

— Ладно. — Орфанталю не хотелось признаваться, что он рад компании. Он ведь не знал ни одного из всадников; они были в пыли и в дурном настроении, они натянули поводья, мрачно смотря на Орфанталя.

Один указал на сундук; другой всадник, старый, лицо в шрамах, спешился, чтобы его поднять. Он присел и встал, явно ожидая тяжести побольше, так что чуть не упал назад. Кинул на Орфанталя озадаченный взгляд, прежде чем понести сундук к первому фургону; там возчик его принял и поставил позади облучка.

Голос Вренека стал странно боязливым. — В Цитадель. Он знатный.

Главный всадник просто кивнул.

Вренек повернулся к Орфанталю. — Позволь, помогу сесть на лошадь. У нее левый глаз плохой и ее заносит направо. Держи голову крепко и веди ее по левую сторону дороги — чтобы другая лошадь не была слева. Она же может испугаться.

— Понял.

Вренек улыбнулся еще кривее. — Ты же никогда далеко не скакал. Натрешь ноги, но спина у нее широкая, седло удобное. Если надо, можешь сидеть скрестив ноги, чтобы переменить позу.

— Хорошо.

Конюшенный мальчишка почти забросил Орфанталя на спину клячи, снова проверил стремена и отошел. — Готово, — сказал он.

Орфанталь помедлил, но сказал: — Пока, Вренек.

Мальчик отвернулся, махнул не глядя рукой и побрел в имение.

— Мы не будем спешить, — сказал главный. — Она пойдет шагом, да?

— Да, сир.

— Сир? — Мужчина фыркнул. Подхватил поводья и послал своего коня вперед.

Орфанталь подождал, пока спутники не проедут, и ударил пятками лошадь, заставив идти по левой стороне. Позади зашагали подхлестнутые возчиком волы.

Три бродячих пса отбежали, словно боясь стрел или камней.

Вренек задержался на склоне и обернулся поглядеть на отъезжающих. Слезы струились по щекам, притягивая мух.

Теперь снова к злой карге, и не будет Орфанталя, чтобы делать жизнь легче, лучше. Она и так запрещала играть с ребенком, и это было подло. Она сказала, что если увидит его хотя бы разговаривающим с Орфанталем — лишит даже этой жалкой работы, и тогда ма и па помрут с голода, и сестры тоже.

А он любил играть с мальчиком. Игры помогали вспомнить прошлые времена, когда окончились войны и казалось — дела идут лучше у всех. Но потом сгорели конюшни, и все узнали, что Сендалат будет отослана, и Орфанталь тоже. На кухне уже не кормили как раньше, половину слуг уволили.

Какой жалкий день… каким потерянным выглядел Орфанталь…

Нужно было бросить ей вызов. Нужно было крепко обнять мальца. Они могли бы играть вместе все утро, вместо пустого ожидания. Но он боялся. Ее. Того, что она может сделать. Возможно, так лучше — покажи он участие, и отъезд стал бы для Орфанталя еще тоскливее. Что-то внутри запротестовало при этой мысли, но он сдержался. Так легче.

Собаки вернулись и, опустив головы, бежали за ним до имения.

Только к закату караван добрался до крепости Торас, разбил лагерь на поляне напротив ворот. Орфанталь слез с лошади. У него были волдыри и потертости. Старик со шрамами, который помог погрузить сундук, принял из рук поводья.

— Верно, последнее ее путешествие, — сказал он, уводя кобылу.

Орфанталь уставился ему в спину. Он так долго скакал на спине лошади, что успел позабыть — она живая тварь. Теперь он начал думать об ее жизни, о том, что смогла она увидеть за долгие годы. Глаза грустные… Вренек даже не назвал клички. Ясное дело, кличка у нее есть. У всех живых существ есть имя, по крайней мере у тех, что служат хозяевам.

Он придумал, что лошадь служила солдатам в войнах, много раз спасая жизни Тисте, но лишь смотрела беспомощно, когда храбрый воин пал жертвой измены. Вот отчего у нее столь грустные глаза, и все, чего она теперь желает — умереть, воссоединившись с хозяином, чтобы стать призраком на полях брани и скакать безлунными ночами. Селяне услышат топот тяжелых копыт, но никого не увидят, и не будет следов в грязи поутру. Но селяне поймут, что дух смельчака проскакал мимо в темноте, и станут убирать камешки с дороги, облегчая путь. Он уже заметил целые груды таких камней по обочинам: все знают, что смерть не дает передышки.

Глава отряда подошел к Орфанталю. — Я Харал. Не надо называть меня сиром, ведь я незнатен. Охранять торговцев — все, что я умею.

— Тут есть бандиты? — удивился Орфанталь.

— В холмах вокруг Оплота Тулас иногда бывают. Отрицатели. Ну, ты будешь в палатке Грипа — того, кто заботится о твоей лошади. Ему можешь доверять, а вот некоторым здесь погоди. Негоже им спать с мальчиком по ночам, пусть ты благородных кровей. Некоторые не любят тайн, на них нельзя положиться. Понял?

Орфанталь не понял, но кивнул.

— Но работа им нужна, так что со мной схлестнуться не захотят. Вот почти всех своих солдат я потерял. Ушли дом-клинками к Драконсам. Я сам пошел бы, — добавил он, устремив усталый взгляд на высокие черные стены крепости. Одинокий стражник сидел на скамье у ворот и вроде бы следил за ними. — Моя последняя поездка.

— Ты был солдатом, Харал?

Мужчина глянул на него. — В моем поколении мало кто не был.

— Меня зовут Орфанталь.

Гримаса исказила грубое лицо. — Зачем она так?

— Кто, как?

— Твоя мать. Это диалект йедан — священный язык монахов. Его еще называют трясским.

Орфанталь пожал плечами.

Один солдат, что склонился, раздувая костер — он явно слышал их разговор — фыркнул. — Это значит «нежеланный», паренек. Теперь понятно, почему тебя сплавили в Харкенас.

Харал обернулся к подчиненному: — Буду рад списать тебя из отряда, Нарад. А пока сиди и не раскрывай рта.

— Отлично. Пока я терплю твои приказы, Харал, но ты сам сказал — недолго еще.

— Он неправильно толкует, — пояснил Харал Орфанталю. — Смысл более темен. Скорее «нежданный».

Нарад снова фыркнул.

Тяжелый носок сапога врезался Нараду в висок, брызнула кровь. Потемнев лицом, Харал молча встал над извивавшимся мужчиной. Схватил за длинные грязные волосы и поднял голову, чтобы поглядеть Нараду в лицо. Ударил кулаком, разбив нос. Второй выпад был так силен, что Орфанталь даже сквозь кровь разглядел белые зубы, показавшиеся через рассеченную губу. Харал бросил потерявшего чувства мужчину наземь и отошел, не удостоив и взгляда.

Остальные замерли. Через шесть ударов сердца один встал и оттащил тело от дымящего костра.

Орфанталь едва мог дышать. В груди словно стучал кулак. Он заметил, что дрожит, как охваченный лихорадкой.

Грип оказался рядом. — Тише, — шепнул он. — Дисциплина, вот и всё. Нарад давно нарывался. Мы все знали, что будет и, видит Бездна, не раз предупреждали дурака. Но у этого пса слишком мало мозгов, чтобы знать свое место. Рано или поздно таких нужно пинать, и посильнее.

— Он умер?

— Вряд ли. Если не очнется до утра, тут и бросим. Выживет или помрет — его забота. Он словно всем в лицо плюнул… будь по мне, поджарил бы его на чертовом костре. Ну-ка, давай покажу, как ставить палатку. Такие умения однажды могут пригодиться.

В уме Орфанталя безликий воин-предатель теперь нашел имя и лицо. Нарад, никому не нужный, живущий со шрамами под губой — словно жестокая улыбка, которую не скроешь.

Мастер оружия Айвис и его отряд выехали из холмов и увидели перед собой Оплот Драконс, тяжелую, подобную упершемуся в твердую землю кулаку громаду. Командир поглядел на скачущую рядом женщину. — Мы прибыли, миледи. Но, как вы можете видеть, лорда Драконуса в резиденции нет. Подозреваю, путешествие на запад займет еще несколько недель.

Заложница кивнула. Она ездила отлично, и все же со дня обморока выглядела хрупкой и слабой.

Айвис убедил ее снять все слои ткани, кроме необходимых для приличия; она оказалась изящнее и стройнее, чем он поначалу думал. Опытный взгляд определил, что она познала материнство — эти тяжелые груди и вся манера двигаться; разумеется, такое бывает, нежеланные дети быстро пропадают, отданные навек или растимые в отдаленных домах дальних родственников. И, по правде, не его это дело. Она отныне заложница Дома Драконс, отчаявшаяся мать семейства Друкорлас использовала ее дважды; Айвис решил, что должен хорошенько о ней заботиться.

— Комнаты вас уже ждут, — сказал он, когда они подъехали к воротам. — Если они не придутся по вкусу, только скажите, и мы всё исправим.

— Спасибо, капитан. Весьма любезно. А дом очень впечатляет. Он даже выше холмов.

— Лорд привез богатство в свою резиденцию.

— Откуда же он появился?

Айвис покачал головой. — Даже мы, слуги имения, не знаем точно. Леди Драконс выбрала его наследником. Сказала, он кузен. Так или иначе, — добавил он, — лорд отличился в войнах, тут никто не посмеет отрицать. Так, что удостоился взгляда Матери Тьмы.

— Весьма влюбленного взгляда, как я слышала.

— Насчет этого ничего не могу сказать, миледи. Но разве не уместно так думать?

Она бросила на него короткий взгляд, словно не понимая смысла сказанного, и улыбнулась.

Впереди открылись ворота; они въехали в тень под тяжелыми сводами. Айвис заметил, что Сендалат наморщила лоб, видя неведомые слова на камне, но расспрашивать не стала. Они проехали внутрь, во двор, где уже толпились слуги и конюхи. Выстроившиеся дом-клинки, все шестеро, громко выкрикнули приветствия. Айвис поморщился — в его отсутствие дисциплина ослабла. Он напомнил себе дать по ушам бездарным крикунам, когда заложница скроется в доме.

Он спешился, передал поводья груму и помог слезть Сендалат. Кажется, ее снова охватила слабость, внезапная как лихорадка; проявлявшееся в пути спокойствие исчезло.

Едва она встала на мостовую, слуги поспешили помогать.

— Миледи, — сказал Айвис. — В отсутствие лорда Драконуса вам будет служить домоправительница. Хилит, представься.

Пожилая женщина стояли позади всех, у каменных ступеней входа в дом; теперь она вышла, скованно поклонилась и ответила: — Заложница, приветствуем вас в нашем доме. Вижу, путешествие вас утомило. Ванна готова.

— Как мило, — отозвалась Сендалат.

— Соблаговолите пойти за мной?

— Разумеется. — Сендалат сделала шаг, но замялась, оглядываясь на Айвиса. — Капитан, вы были самым вежливым из сопровождающих. Благодарю вас.

— С превеликим удовольствием, миледи.

Хилит велела двум горничным провести Сендалат внутрь, затем торопливо подскочила к Айвису. — Капитан, — зашипела она, — ее титул — заложница и никакой иной. Ты присваиваешь ей неподобающий титул. Она еще не леди в своем доме и не будет ею здесь!

Айвис чуть наклонился, словно намекая на формальное приветствие. Однако сказал совсем иным тоном: — Старуха, не тебе мною командовать. Я выбрал обращение, подобающее гостье. Она скакала отлично и без жалоб. Если жалобы есть у тебя, изволь дождаться господина. А пока выплюнь кислый виноград, который так любишь сосать, и займись делами.

— Мы еще поговорим, — проскрипела она. — Ты сам сказал, в отсутствие лорда я правлю домом…

— Слугами, кухарками и поварами. Да. Но не мной.

— Какой стыд, подержанная заложница…

— Не заложницу надо стыдить. Ну, проваливай со двора, здесь я командир. И если хоть слово услышу, что ты, зануда, грызешь заложницу Дома, мы действительно поговорим и не только.

Он поглядел ей в жесткую спину, потом на ряд своих дом-клинков. Все скалили зубы. — Улыбочки? Ну разве не чудное зрелище? Вид такой неопрятный, что я чуть не подавился со стыда. Что же, поглядим, переживут ли улыбочки двойную муштру. Смирно, собаки! На меня смотреть!

Слуги шатались, втаскивая дорожные сундуки в комнату. Оглядываясь вокруг и поражаясь величине покоя, который станет ее прибежищем, Сендалат указала на стену. — Ставьте вон там. Нет, не открывать — одежда, которой я буду пользоваться, только в сумах. Боюсь, ужасно перепачканная. Нужна будет стирка. — Это указание она дала двум служанкам. Обе женщины, чуть моложе Сендалат, торопливо поклонились и начали распаковывать сумки. Остальные слуги удалились.

Еще через миг появилась Хилит, оглядела вытаскиваемую из пыльных сумок скомканную одежду и встала лицом к Сендалат. — Заложница, если пойдете со мной, окажетесь в ванных.

— Вода горячая? Предпочитаю горячую.

Старуха заморгала, не сразу кивнув. — Да, заложница. Или была, когда я уходила. Она быстро стынет, пока мы тут разговариваем.

— Надеюсь, очаг близко, Хилит. Вдруг понадобится подогреть? Что же, прошу, ведите меня. А потом желаю осмотреть дом, который теперь буду звать своим.

Хилит чуть склонила голову и вышла.

Сендалат пошла за ней.

— Когда вернется Лорд, — бросила матрона через плечо, — две служанки будут готовы по первому вашему зову. Но у меня сейчас много других обязанностей.

— Заняты день и ночь, я понимаю.

Хилит метнула на нее взгляд и отозвалась: — Именно.

— Но сейчас, — сказала Сендалат, — вы будете служить мне, словно я хозяйка дома.

— Да, да, — сказала Хилит, не оборачиваясь.

— Если ванная плохо протоплена, я подожду исправления.

— Разумеется, заложница.

— Интересно, Хилит… вы отвечали за дом во времена леди Драконс?

— Да.

— Тогда вы поистине положили жизнь ради службы.

— И не сожалею, заложница.

— Неужели? Это замечательно, правда?

Женщина не ответила. Быстрый переход по коридорам окончился на нижнем этаже. Хилит провела Сендалат по ступеням в полную пара прачечную, в которой доминировали два бассейна. Служанки — судя по сморщенным руками, прачки — стояли в ожидании.

— Они вам помогут, — сказала Хилит, собираясь уйти.

Вонь щелока была нестерпимой. У Сендалат заслезились глаза. — Момент, — сказала она.

— Заложница? — На лице старухи застыло невинное выражение.

— Скажите, лорд купается в этой палате?

— Конечно, нет!

— Тогда и я не буду. В его отсутствие я главная, и купаться буду соответственно. Чтобы свежесогретую чистую воду принесли в подобающее помещение. Желаю, чтобы все делалось быстро, так что поручаю эти заботы вам, Хилит. — Сендалат махнула рукой на одну из служанок. — Вот она проведет меня в подобающую ванную.

Узкое лицо Хилит побледнело даже в такой жаре. — Как пожелаете, заложница.

В первый срок заложничества, в Цитадели тоже была жуткая карга, трудившаяся на хозяйстве со времен лорда Нимандера. Она проявляла всяческую жестокость, и лишь случайно Андарист узнал обо всём и положил конец долгим мучениям. Карга куда-то пропала. Если Хилит окажется столь же вредоносной, Сендалат придется поговорить с Драконусом, чтобы женщину понизили или выслали.

Она уже не ребенок, чтобы бояться таких тварей.

Подойдя к юной служанке, Сендалат сказала: — Если я обрела врага… надеюсь, у меня будет и много друзей?

Широко раскрытые глаза поднялись, круглое лицо расплылось в улыбке. — Сотни, госпожа! Тысячи!

— Мой отец был героем войн, и я его дочь.

— Войны! Как Айвис!

— Как Айвис, — согласилась она. — Айвиса тут любят?

— Он никогда не кажется счастливым, госпожа, и говорят, он суров к солдатам. Но с нами он всегда добр.

— Как и ко мне. Не расскажешь ли про него?

— Все, что знаю!

— Ты считаешь его красивым? Думаю, солдат все любят.

— Но он стар, госпожа!

— Возможно, для твоих глаз. Но я вижу мужчину еще в силе, моложе моего отца, и привычного командовать. Не сомневаюсь, лорд Драконус весьма его ценит.

Они подошли к тяжелой деревянной двери, искусно покрытой сложным геометрическим рисунком. Девушка толкнула дверь, открывая вход в узкую, выложенную до потолка плиткой комнату; в дальнем углу был бассейн и медная труба, достаточно высокая для мужчины. Едва войдя в комнату, Сендалат ощутила исходящий от пола жар. Она присела, трогая плитку. — Внизу огонь?

Девушка кивнула. — Думаю, да. Я здесь редко бываю, госпожа. Но трубы идут от Великого Очага всюду.

— Зимой в доме не холодно.

— Нет, госпожа, благословенно тепло!

Сендалат огляделась. — Я чувствую себя в весьма приветливом доме.

Девушка снова улыбнулась: — Вы очень хорошенькая, госпожа. Мы тут думали…

— Что думали? Расскажи.

— Что вы будете девочкой, госпожа.

— Как почти все новые заложники. Да. Но, понимаешь, я уже это пережила. Скажу по правде — я в некотором смысле снова стала ребенком. Каждый день мир рождается заново.

Девушка вздохнула.

— Рождается заново, — повторила Сендалат, вдыхая густой, полный ароматов воздух.

Семь

Наступали мгновения ясности, и Финарра Стоун осознавала странные, тревожные детали. Она привязана к Спинноку Дюраву, под ними тяжело движется лошадь. Черные лезвия диких трав Манящей Судьбы скрежещут по деревянным доспехам, шуршат по сторонам бурными волнами. Ночь, она чует запах пота Дюрава, чувствует его тепло, свое же тело замерзло…

Она ускользнула, чтобы очнуться вновь, и теперь увидела колышущееся пятно желтого света сквозь кишащий мошкарой и летучими мышами полог. Безумная суета мелких тварей раздражала глаза, она посмотрела туда, где траву скосили, создав «мертвое пространство» вокруг форта; на стены, тянущиеся от ярких фонарей у ворот — блоки из соломы и обожженной глины — ворота открываются, резкие голоса — она ощутила, как Спиннок согнулся, как режут веревку и ее бережно снимают.

Крепкие руки торопливо несут ее в форт, пересекают двор — вспышка более яркого света, поток тепла от камина. Она в большой комнате. Ее кладут на скамью. Собака подбегает, мокрый нос касается вздутой руки, но ее прогоняют шлепком.

Финарра проморгалась и поняла, что смотрит в лицо командира — суровые черты, в глазах блеск пылающего огня. — У нас гости, капитан, — сказал ей мужчина. — Весьма удачно прибывшие. Среди них Илгаст Ренд, умелый в искусствах исцеления. Яд будет изгнан — он клянется, что ваша нога вне опасности. Вы понимаете мои слова?

Она кивнула.

— Спиннок доложил нам о миссии Фарор Хенд. Она еще не вернулась. Следить за выходцем из Витра… это было неразумно.

— Решение, — ответила Финарра, поразившись своему голосу — такому тонкому, хриплому, — было целиком ее.

— У нас ее нареченный. Он как раз собирает отряд, чтобы выехать на поиски.

«Кагемендра Тулас? Значит, приехал за ней?» Она смутилась своим путаным мыслям. Где же Спиннок? Зачем Фарор Хенд пустилась в дурацкую авантюру? Она вдруг припомнила взгляд Фарор, тот миг, когда она готовилась въехать в высокую траву. Жажда смерти, проклятие Тисте. Знала ли Фарор Хенд, что нареченный едет к ней? Нет, сама Финарра ничего не слышала, а должна была бы, если бы…

— Она в великой опасности, — заявила Финарра Калату Хастейну.

— Значит, вы что-то знаете о той чужачке?

— Враждебная. Трудно уничтожить. Они могут быть Солтейкенами.

— Из Витра? Вы говорите не об одной — неужели на нас нападают?

— Они идут, — отвечала она. — Желая убивать. Та, которую выследила Фарор, приняла двуногое обличье. Девочки или женщины. Не менее опасна. На берегу… моя лошадь убита.

— Я пошлю отряд по вашим следам, капитан.

— Скажите им… не принимать за мертвое то, что найдут. Глаза могут обманываться.

— Илгаст Ренд займется вами. Вы уснете.

Она попыталась сесть. — Я спала уже слишком долго…

— Вы бредили. Зараза попала в тело через укус голого волка. Он изгонит ее из крови. Если вы не захотите спать, будет сильная боль. Нет доблести в таком терпении.

— Я была неосторожной…

— В вопросах дисциплины решать мне, капитан. Лежите, вам приказывает лорд.

Она послушалась, мельком заметила круглое немолодое лицо Илгаста Ренда, мягкий взгляд. Он возложил мозолистую руку ей на лоб — и темнота затопила всё.

Хунн Раал следил со стороны, стоял скрестив руки и опираясь спиной на прокопченную глиняную стену. Он был пьян, но умеренно — едва кто-либо мог бы заметить — и мысли текли вяло, но были вполне ясными. Рядом Оссерк раскраснелся, возбужденный внезапным появлением потрепанного отряда. Витр — загадка, это верно… но до сих пор он был равнодушным в своей разрушительности, не более злокозненным, нежели зимняя буря или весенний разлив. Если представить море, несущее корабли или что-то иное, услышать тяжелые шаги захватчиков… да, поистине тревожно.

Новая война не нужна. Однако эта возможность являла Хунну Раалу некие преимущества, одновременно наполняя беспокойством. Возрождение Легиона Урусандера. Вторжение даст повод взять оружие в руки, торопливо восстановить в строю ветеранов; возникнет возможность решительного броска, если внутренние дела пойдут худо и потребуется реальная угроза. Разумеется, если с захватчиками достаточно быстро разберутся, но Хунн Раал с неохотой ступал на эту тропу мыслей. Он отлично понимал риск легкомысленности, осознавал, как сладкие, но порожденные личными интересами мечтания могут повредить в столь судьбоносное время.

Он заметил, как внезапно подобрался Калат Хастейн. У командира появилась ясная и срочная причина завершить вялые споры, грозившие на целые дни, если не недели, затянуть в болото всех находящихся в форте. Илгаст Ренд переговаривается с Калатом наедине. Хунн заподозрил в этом измену. Первый сын Хаста Хенаральда стал неотразимо нейтральным, и глазам Хунна Раала это немедленно стало казаться поражением.

Но, честно говоря, у него нет причины для потрясения. В некотором смысле, если хорошенько подумать, он может даже видеть тут победу. Калат женат на командире Легиона Хастов, да, и все знают, что Легион Хастов принадлежит Матери Тьме, там все ее дети.

Найдутся выходцы из знати, готовые противостоять возвышению Урусандера, но без Легиона Хастов за спиной они едва ли смогут составить угрозу силам Урусандера. Дом-клинки все как один великолепны в бою, но их слишком мало. Воля семи тысяч солдат, преданных одному делу, приведет Лорда Урусандера в объятия Матери Тьмы, и если по пути придется переступить через пару сотен дом-клинков… что же, будет отличное предупреждение прочим знатным фамилиям.

«Власть перейдет к нам. Но мы не ищем тирании. Только справедливости. Мы сражались, многие пали, но выживших нельзя забывать или отбрасывать».

— Как тревожно, — пробормотал Оссерк. — Хунн Раал, ты видел этот Витр самолично?

Хунн покачал головой. — Говорят, это всепожирающее море.

— Какие захватчики могут оттуда явиться? Солтейкены… может, это родичи Джелеков, принимающих форму огромных волков?

— Вскоре мы узнаем.

Оссерк склонился ближе. — Дурное время выбрано. Нужно отступиться…

— Отнюдь, — резко возразил Хунн Раал. — Во всем этом даже есть нужный потенциал. Солдаты в отставке получат новые должности — да, я готов предсказать твою новую миссию. Мы поскачем в Харкенас с вестью о новой угрозе. Точнее, я поскачу. Тебе же лучше вернуться к отцу, подготовив его к неизбежному возвращению к службе по приказу самой Матери.

Оссерк нахмурился. — Он может отказаться.

— Не откажется, — уверил Хунн Раал. — Твой отец сознает долг.

— Он может обязать меня занять свое место.

Очевидный ответ не стоило и озвучивать; Хунн Раал сделал задумчивое лицо, допустив и едва заметную насмешку. — А как ты думал, зачем я прошу именно тебя донести весть до отца? Двое поговорят, кровь примет решение. Стой же перед ним прямо, друг мой, и смотри уверенно. Не выказывая ни готовности, ни жадного желания. Прими озабоченный вид, только не слишком тревожный. Собранность и трезвость послужат тебе лучше всего, реализовав упования и твои, и наши.

Оссерк медленно кивнул. — Хорошо сказано. Я уезжаю немедленно…

— Смею думать, лучше утром. А может, и еще позднее. Нам будет полезно выслушать мысли Калата Хастейна, а также узнать, каковы будут его действия, кроме посылки разведывательного отряда. Мы здесь в качестве представителей Легиона, мы должны прямо предлагать помощь.

Однако Оссерк скривил губы. — Хорошо тебе говорить, Хунн, но я никого не представляю…

— Неверно. Здесь, утром, ты представляешь отца. Потрудись, чтобы все вокруг это поняли.

— И что я им скажу?

— Ничего. Только слушай, а если пробудится острый вопрос — высказывай его. Но будь умерен в расспросах — пусть за дело берутся остальные, ты же внимательно вслушивайся в дискуссию.

Оссерк кивнул. Он по-прежнему нервничал.

— Видел тут Шаренас? — спросил Хунн Раал. — Она смотрит и слушает — не моих кузин, так жаждущих принять ее в компанию, но Илгаста и Калата. Перенимай ее методы, Оссерк. Она отлично играет политические сцены.

— Нужно побольше узнать об Витре.

— Узнаем, — заверил Хунн Раал. «Хотя, возможно, не так много. События ускоряются».

Шаренас следила за выходящим их комнаты Туласом, с интересом отмечая внезапно проснувшуюся в мужчине остроту ума. Пусть он мертв духом, но в вопросах спасения окружающих — в данном случае нареченной — он выходит вперед всех. Она почти могла видеть воспылавшее мрачное пламя, потенциальную готовность умереть, защищая будущую жену, или вечно жить в благородном горе по ней. Это лучше, нежели опуститься до неуклюжих истин несчастливого брака, когда старый пепел покрывает сияние славы, не успеет лечь на место последний камень нового дома.

Было что-то жалкое в энергии Кагемендры, готовившегося выехать ночью ради поисков Фарор Хенд. Вот существо, не мыслящее жизни без рук и ног, без возможности быстрых действий и способности к волевым, решительным поступкам. Но… смелые решения живут недолго, отзвуки подвигов быстро затихают, и что бедняге остается? Лишь новая тишина или, того хуже, незримый стон внутри черепа. Нет, пусть лучше руки движутся, ноги несут его вперед; лучше все то, что нужно сделать и можно сделать немедля.

Привязать к себе сломленного мужчину, словами ли, цепями ли, чарами ли — напрасная забота. Хуже, ведь сломленный, в свою очередь, ломает то, что ему дают. В том числе и юную Фарор Хенд. Не написал ли поэт Галлан: «Когда дрожат полы, Танцует даже пыль»? Разве не задрожит мир Фарор в обществе Кагемендры Туласа? Он покроет ее пеплом, запылит с головы до пят, он станет походить на каменную статую, какие ставят в садах. «Галлан, ты должен написать об этом союзе, сюжет будет богатым. Я уже вижу летящие ножи».

Серап склонилась, обдав щеку Шаренас кислым запахом эля. — Едешь с нами, да? Видишь, как все распалились? В такие моменты кровь бежит быстрее.

— И сколько тебе нужно таких моментов? — сухо ответила Шаренас.

Сидевшая за Серап Севегг хихикнула, прикрывая рот рукой.

«Шлюхи Хунна Раала. Вот что они такое. Он их привез, чтобы подставлять тем, кого захочет обратить в союзников или, Бездна избави, в друзей. Но мне не интересно, милейший капитан. Я склоняюсь к твоему делу, как и мои сестры, и кузины. Будь доволен и не мельтеши на глазах». Она встала, отходя от кузин, уклонилась от пьяного объятия Рисп и вышла из помещения.

В дворике Тулас седлал коня. Шестеро хранителей занимались тем же, а еще десяток проверяли снаряжение для выходящего отряда. Фонари бросали желтый свет, их окружили ночные насекомые. Шаренас обнаружила неподалеку стоящего грума и подозвала жестом. — Готовь мне лошадь, — велела она. — Еду с ними.

Мальчишка поспешил прочь.

Она заметила взгляд Туласа. Подошла к нему. — Вы знаете мое мастерство с копьем.

Он еще мгновение молча смотрел на нее, потом отвернулся к коню. — Вы весьма кстати, Шаренас Анкаду. Приветствую.

— В мире слишком мало любви, чтобы оставлять ее в опасности.

Она заметила, что слова заставили его замяться — лишь кратко, он ведь привык к самоконтролю. — Вы говорили со Спинноком Дюравом? — спросила она.

— Да, прежде чем он заснул от переутомления.

— Тогда путь нам понятен.

— Да.

Грум привел лошадь. Она мысленно приготовилась к долгой, утомительной поездке. Однако она была полна решимости стать свидетельницей погони. Лучше лошади, чем шлюхи. «Не засни Дюрав, осталась бы в форте. Весьма красивый юный воин.

Интересно, Фарор и Финарра делили его в дикой пустоши?»

Улыбнувшись мысли, она села на лошадь и приняла поводья.

Остальные были готовы. Ворота открылись второй раз за ночь и отряд выехал.

Укрывшийся в личной комнате командира, на редкость скромной, Илгаст Ренд сел в шаткое кресло и поморщился, слыша скрип. Сидевший напротив, в таком же кресле, Калат Хастейн спросил: — Есть мысли о рассказанном ею, лорд?

Илгаст резко протер глаза, заморгал, созерцая плывущие разноцветные пятна, и задумчиво провел рукой по бороде. — Я не позволил себе размышлять, командир.

— А, ясно. Все силы у вас отнимало исцеление, лорд. Признаюсь, я порядком поражен вашему редкостному мастерству с землей и теплом, плесенью и корешками. На поле брани я видел чудеса, творимые острым ножом, нитью из кишок и терновой иглой, но загадочное волшебство при помощи предметов столь обыденных поражает сильнее.

— Такова сила природы, — отозвался Илгаст, — и слишком часто мы забываем, что природа в нас, а не только снаружи, в высокой траве или на берегу моря. Исцелять — значит тянуться через разрыв, всего лишь.

— Говорят, такая сила прирастает.

Илгаст нахмурился — не потому, что готов был отвернуть такое предположение, но потому, что оно чем-то его встревожило. — Я всегда верил, командир, что мы, избавившиеся от тумана перед очами и узревшие истинное течение жизни, наделены привилегией особого темперамента или дара видения. Всего лишь. Мы видим силу постоянную, но не сознающую себя. Неразумную, можно сказать. Не живую и не мертвую, скорее походящую на ветер. — Он помолчал, вгрызшись в мысль, но затем со вздохом покачал головой. — Но сейчас я научился ощущать… что-то… Некий намек на осознанность. Намерение. Словно мы берем у силы ее часть, а она шевелит плечами и вглядывается в берущего.

— Как… странно, лорд.

— Словно вы глядите в реку, — продолжал Илгаст, хмурясь все больше, — и обнаруживаете, что река глядит на вас. Или камень возвращает вам внимание. Будто взгляд видит глаз в земле или в песке. — Он яростно потер лицо. — Скажу вам, тогда смотрящий замирает, словно в мгновение ока мир стал не существующим, его прелести оказались ложью и, будучи в одиночестве, мы играли перед молчаливым зрителем; словно разум наш, облекающий мыслью всякое действие, мыслит совершенно иным образом.

Он заметил, что Калат Хастейн отвел глаза и смотрит в огонь.

— Простите, командир, — резко рассмеялся Илгаст. — Целительство меня утомляет. Есть слово у трясов, описывающее это чувство… словно мириады природных объектов внезапно обращают острейшее внимание на вас, и душу пробирает дрожь страха.

Калат кивнул, не отводя взора от пламени. — Денал.

— Да-да.

— Однако монахи говорят о своего рода экстазе. Моменте духовного откровения.

— Но если откровение принижает вас? Какой экстаз тут возможен?

— Думаю, экстаз беспомощности.

— Командир, я не люблю беспомощность.

— И потому ведете войну при помощи Денала.

«Возможно. Да, возможно увидеть и так». — Ее раны хорошо исцеляются. Отрава изгнана. Она не потеряет ног, последние всполохи лихорадки излетают из губ. Капитан вернется к вам здравая телом и духом. Через несколько дней.

— Благодарю вас, лорд.

Илгаст чуть вгляделся в командира и спросил: — Этот Витр… перед вами вызов. Что можно вывести из слов капитана? Неужели чужаки пересекли враждебное море?

Калат улыбнулся: — Что же, значит, вы слушали. — Потряс головой. — Признаюсь, я не склонен ей доверять. Жидкость пожирает камень. Дерево крошится через пару мгновений контакта. Плоть горит, даже воздух над морем обжигает дыхание. Какой сосуд выдержит столь враждебные воды?

— Она не говорила о сосудах, о кораблях. Сказала, чужаки выходят из моря. Сказала, хотя поверить трудновато, о лежавшем на берегу демоне, о твари, которая лишь казалась мертвой.

— Эта ночь, — подтвердил Калат, — принесла лишь вопросы.

— Есть ли теории происхождения этого Витра?

— Вы знаете мое твердое мнение, что море представляет большую угрозу Куральд Галайну. Оно уничтожает сушу. С каждым ударом волн частица нашего мира пропадает навеки. Бури налетают, словно разверстые пасти, их клыки рвут камни и глину. Утесы слабеют и рушатся, скользя к забвению. Мы наносим на карты…

— Командир, я лучше выслушал бы ваши теории.

Калат скривился. — Простите, лорд, но тут я в тупике. Где легенды о Витре? Не среди нас они ходят. Возможно, у Азатенаев есть старые истории, но я ничего не знаю. Джагуты также могли делать замечания о Витре в своих хрониках: нет, в их трудах могут быть ясно изложены все…

— Но труды эти были уничтожены руками самих Джагутов…

— То есть руками Владыки Ненависти? Именно его доводы сокрушили фундаменты Джагутов, и они не могли доверять тому, на чем стояли. Потеря их великой учености ударила и по нам тоже.

Илгаст Ренд хмыкнул: — Никогда не разделял вашего уважения к Джагутам, командир. Мне они напоминают отрицателей, так же отвернулись от будущего — словно желая умыть руки. Но мы должны встречать лицом дни и ночи, ибо лишь они нас и ждут. Даже Джагуту не войти в прошлые дни. Даже бредя без цели, мы идем вперед.

— Владыка Ненависти с вами не согласился бы, лорд. Вот отчего он выбрал неподвижность. Чтобы не делать шагов.

— Однако время не склонилось перед пустившим корни упрямцем, — прорычал Илгаст. — Оно просто течет мимо. Он поклялся забыть и был забыт.

— Он убил их цивилизацию, — сказал Калат Хастейн, — и, сделав это, провозгласил, что всякое знание есть прах. Вот отчего я ощущаю, лорд, что впереди нас ждут зияющие провалы. По вине Владыки Ненависти.

— Потеряно лишь написанное, командир. Не будет ли полезным искать совета Джагутов? Полагаю, все они пропасть не могли. Кто-то еще живет в старых крепостях и оплотах. Я намерен отыскать хоть одного.

— Но нынче Джелеки заявляют права на заброшенные земли.

Илгаст пожал плечами. — Пусть хоть на небеса заявляют права, смысла будет не больше. Решившего сидеть в башне Джагута не изгонишь, и дуракам-Солтейкенам нужно бы это понять. — Он фыркнул. — Как не лупи собаку, она быстро забывает урок. Возвращается торжествующая глупость.

— Хунн Раал поутру отправит весть в Харкенас, — сказал Калат Хастейн.

Илгаст невозмутимо смотрел на командира.

Следуя за женщиной, которую назвала Т’рисс, Фарор Хенд видела, как кончаются высокие травы. Впереди, потрепанные и безжизненные, лежали нагие холмы. До самого Нерет Сорра. Солнце миновало зенит, сонный воздух дрожал от жары.

Они выехали на пустой простор, и Фарор крикнула, прося остановки.

Путь сквозь Манящую Судьбу оказался лишенным происшествий, но утомленная Фарор начала думать, что они заплутали и могут никогда не найти выхода из бесконечности шуршащих, покрытых паутиной трав. Но наконец-то Судьба оказалась позади. Она спешилась; ноги чуть не подвели. — Нужно отдохнуть, — начала она. — Готова спорить, твоя лошадь не знает устали, но моя не такова.

Женщина соскользнула с плетеного создания и отошла в сторону. Имитация жизни стояла неподвижно — плетеная скульптура, слишком большая и грубая, чтобы казаться изящной. Слабый ветер породил в угловатой форме целый хор свистов и шелестов. Красные и черные муравьи, подхваченные из какого-то гнезда в корнях, бегали по шее.

Фарор Хенд сняла с упряжи тяжелый мех с водой, развязала горловину и поставила, чтобы животное могло пить. Сама напилась из меньшего бурдюка и предложила Т’рисс.

Женщина приблизилась. — Витр?

Фарор удивленно покачала головой. — Вода. Против жажды.

— Что ж, попробую.

Фарор следила, как женщина пьет — вначале осторожно, потом с жадностью. — Не так много и быстро, иначе станет плохо.

Т’рисс опустила бурдюк, глаза вдруг засияли. — Боль в горле утихла.

— Догадываюсь, что Витр тут бы не помог.

Женщина нахмурилась, оглядываясь назад, на лес высокой травы. — Избыток жизненной силы, — сказала она, — может сжечь душу, — и снова посмотрела на Фарор. — Но ваша «вода» мне приятна. Воображаю, каково было бы погрузить в нее, холодную, руки и ноги. Скажи, воды у вас хватает?

— Кое-где да. А кое-где нет. Холмы на юге были некогда зелеными, но когда срубили последние деревья, почва умерла. Там остается единственный родник, к которому нам и ехать. Но есть риск. Тут водятся преступники, ставшие проблемой еще во время войны. Мужчины и женщины, не вступившие в легионы, но увидевшие возможности в отсутствии солдат. Ополчения, которые могли выставить города и деревни, были слишком мелкими и не могли заходить дальше своих окраин.

— Эти преступники владеют родником?

— Как и мы, они зависят от него. Если воспользоваться источником подходит отряд Хранителей или хорошо охраняемый караван, они прячутся. Но мы вдвоем, и они увидят в этом приглашение напасть.

— Они захотят нас ограбить, Фарор Хенд?

Хранительница глянула на травяную лошадь. — У них будет повод засомневаться. Или же нам придется защищаться.

— Хочу видеть этот родник, обильный источник воды. Ты отдохнула, Фарор Хенд?

— Нет. Накормим лошадей, потом поедим сами.

— Хорошо.

Фарор Хенд поглядела на нее. — Т’рисс, похоже, нынешняя форма тебе в новинку. Тело и его потребности. Вода. Еда. Ты знаешь, где была прежде?

— Сегодня, — ответила Т’рисс, — я буду грезить о воде.

— Ты понимаешь, о чем я?

— Грезы в Витре… неприятны. Фарор Хенд, я начала понимать здешний мир. Чтобы создать, прежде нужно разрушить. Использованная мной трава уже теряет жизнь — и в коне, и в одежде. Мы обитаем в сердце разрушения. Вот природа вашего мира.

— Ты поистине чужая, — заметила Фарор. — Гостья. Ты пришла с какой-то целью?

— А ты? — отозвалась Т’рисс. — Ты знала все в миг рождения? Ту цель, о которой спрашиваешь?

— Живя, начинаешь понимать, что нужно делать.

— Значит, всё, что ты делаешь, служит цели твоего существования?

— Нет, — признала Фарор. — Не всегда. Извини, но я увидела в тебе вестницу горя. Созданную кем-то или чем-то неведомым, ради некоей цели — и прибывшую к нам не просто так. Но ты бросила мне вызов и устыдила. Никто не знает своего предназначения — зачем мы рождены, зачем нас поместили именно сюда. У любой жизни много смыслов, но ни один не избавляет от холодного вопроса: зачем? Мы спрашиваем у Бездны, но слышим лишь эхо своего крика.

— Я не хотела вызова, Фарор Хенд. Твои слова заставляют о многом задуматься. Я не помню времени, что было раньше.

— Но узнала азатенайский.

Т’рисс лишь наморщила лоб. — Какой азатенайский?

Фарор Хенд моргнула, глаза сузились. — В тебе таится знание, Т’рисс. Оно скрыто с намерением. Отгоняет мысли, желает, чтобы ты осталась не ведающей.

— И зачем бы это?

«Могу придумать лишь одно объяснение. Ты опасна» . — Не знаю, Т’рисс. Пока что я везу тебя в Харкенас. Твоя проблема — не моя компетенция.

— Витр — ваш враг.

Фарор уже отвернулась покормить лошадь, но тут метнула на Т’рисс взгляд из-за плеча. — Неужели?

Однако лицо странной женщины было безмятежным, большие глаза невинными. — Думаю, я голодна.

— Поедим и поскачем дальше.

Т’рисс влюбилась в пищу так же, как в воду; она съела бы все, не предупреди ее Фарор. Хранительница хотела было расспрашивать гостью и дальше, но не знала о чем. Детская непосредственность в ней казалась островами, их окружало глубокое, бездонное море. Каждый отысканный остров оказывался бесплодным, а в мятежных волнах Фарор начинала тонуть. Одно лишь стало ясным: Т’рисс потеряла память, как бы пораженная болезнью вроде «ущерба железа». Или, может, новое тело — юная, стройная как мальчик дева — предполагает детское невежество. На месте отсутствующего является что-то новое, что-то жадное до прелестей жизни.

Они вернулись в седла и поскакали дальше. Местность вокруг была ровной, лишь кое-где торчали колючие кусты; почва потрескалась и стала мертвой от засухи — так было, еще когда Фарор впервые поступила к Хранителям. Иногда ей думалось: не питается ли Манящая Судьба окрестными землями, вытягивая живительные силы, как речная пиявка сосет теплую плоть? Нельзя ли счесть море черной травы мелководьем Витра, свидетельством распространения его яда?

Взор Фарор Хенд упал на спутницу, что ехала впереди. Конь под Т’рисс трещал, до сих пор роняя песок, пыль и насекомых. «Не она ли истина Витра? Не это ли послание мы должны были узнать, смотря на нее, не ведавшую о нас и равнодушную к нашей возможной гибели? Таков ли глас природы — речь без смысла, действие без причин?

Но если это верно, зачем нужны посланники? Витр вполне ясно показывает свою истину, день за днем, год за годом. Что изменилось?» Фарор щурилась на Т’рисс. «Она. Из глубин выброшенная на берег. Рожденная только что — и нет. Одна. Но Финарра рассказывала о других, о демонах».

День утекал, холмы стали ближе. Они не встретили других всадников; не заметили признаков жизни, кроме низких кустов и бессмысленно летающих мошек. Небо без облаков, жара ужасающая…

У Фарор болели глаза — сказывался недостаток отдыха. Загадка Т’рисс казалась разуму скомканным листом пергамента. Куда-то пропали запретные желания, и даже тревога за участь капитана и Спиннока Дюрава смазалась и потухла, забытая во тьме.

Она наконец заметила дорогу, что прорезала грубый склон давно высохшей речки. Т’рисс тоже явно ее увидела и повернула туда скакуна.

— Осторожнее, — заметила Фарор.

Женщина оглянулась. — Мне поднять армию?

— Что?

Т’рисс показала рукой: — Глина и валуны, мертвые корни внизу. Оружие — куски камня. Еще глубже в глине есть кости и панцири огромных насекомых. Такой чудной раскраски.

— Ты можешь сделать что угодно из земли?

— Если мне придется, — ответила она, натягивая удила, — я могла бы сделать стражу из травы, но только в знакомых формах. Коней или таких, как я и ты.

— Однако ты создала меч, защищая себя, еще до нашей встречи.

— Верно… Не могу объяснить, разве что я уже видела такое оружие, но забыла. Разве память моя не испорчена?

— Думаю, да.

— Если нас много, преступники будут держаться в стороне. Ты сама говорила.

— Да. — Фарор помедлила. — Что за силу ты привлекаешь, Т’рисс, создавая такие существа? Она от Витра?

— Нет. Витр не создает, он уничтожает.

— Но ты пришла из него.

— Мне там были не рады.

Что-то новенькое. — Уверена?

Т’рисс на миг замолчала, потом кивнула: — Он нападал на меня. Век за веком я сражалась. Не было мыслей, лишь борьба, и борьба, кажется, пожрала всё, чем я была прежде.

— Но кое-что возвращается.

— Те вопросы, которые ты не станешь задавать, породили во мне много мыслей… нет, я не читаю твой разум. Я могу лишь догадываться, Фарор Хенд, ибо ясно вижу битвы, ведомые вопросами против твоей души. Даже утомление не ослабляет тревоги. Я помню боль Витра; она осталась словно призрак, еще готовый поглотить меня целиком.

— Так откуда исходит твоя сила?

— Не знаю, однако она несет боль вашему миру. Мне это не нравится но, если потребуется, я буду пользоваться силой.

— Я отсоветовала бы, Т’рисс. Мир и так терпит много боли.

Т’рисс кивнула.

— Теперь мне кажется, — продолжила Фарор, — что ты Азатеная. Что ты вела войну с Витром или пыталась выведать его истоки, его цели. В битве ты потеряла многое, даже память.

— Если это правда, Фарор Хенд, тогда моя цель — только моя, никто мной не руководит и не пытается меня использовать. Чувствуешь облегчение? Я — да. Как думаешь, я верну себе былое?

— Не знаю, но надеяться стоит.

Т’рисс отвернулась и послала коня вскачь.

Фарор Хенд поехала следом.

Дорога была набитой; не так давно по ней ехало десятка два подкованных лошадей — прискакали с запада вдоль линии холмов. Свежие отпечатки вели в ту же сторону, которую выбрали женщины.

— Думаю, у родника мы встретим целую компанию, — сказала Фарор, оказавшись рядом с Т’рисс. — Но это не преступники.

— Друзья?

Фарор осторожно кивнула. — Думаю, воинский отряд. Возможно, ополчение из Нерет Сорра или Ян-Тряса, что на юге.

— Увидим.

Путь извивался между оврагов, постепенно поднимаясь, и наконец вывел на гребень первой линии холмов. Впереди развалины ворот обозначали перевал. С одной стороны виднелась одинокая казарма с просевшей крышей; две стены обвалились, являя взорам мешанину камней и прогнивших балок. Осколки черепицы затрещали под копытами осторожно шагавшей лошади Фарор; она заметила, как животное насторожилось, раздувая ноздри и двигая ушами. — Уже недалеко, — сказала она тихо.

За воротами они пересекли остатки мощеной дороги. Кое-где мостовая провалилась, в других местах брусчатку заволокла белая, в тусклом свете почти серебряная грязь. А вскоре они заметили родник — пруд с каймой зелени, в полуокружении деревьев с блеклой корой. Там двигались силуэты, виднелись и лошади, привязанные к длинной веревке между двумя железными столбами.

Т’рисс дернула поводья. — Чую кровь.

Слова ее заставили Фарор заледенеть. Увиденные ею мужчины были в одинаковых серых рясах; ноги закрывали кожаные щитки доспехов, под тонкой шерстяной тканью бугрились кирасы. У поясов висели топоры. Мужчины были без шапок, волосы спутанные, всклокоченные.

Некоторые копали могилы, тогда как остальные сходились к этому не предназначенному для похорон месту, волоча залитые кровью трупы.

Т’рисс указала на одну из жертв. — Преступники?

Фарор Хенд кивнула. К ним приближались двое в рясах. Один был крупным, плотного телосложения. Приплюснутый сломанный нос господствовал на обветренном лице, синие глаза ярко сверкнули, когда он посмотрел на скакуна Т’рисс. На широких, словно с трудом держащих вес мускулов плечах лежала двуручная секира с клевцом; он ухватился за нее обеими руками.

В сравнении с ним спутник казался почти невесомым — кожа бледная, лицо одутловатое, словно у постоянно болеющего. За поясом заткнут топор со сломанной ручкой, а предплечья буквально залиты потемневшей кровью.

— Смерть в их дыхании, — холодным тоном сказала Т’рисс. — Они твои сородичи?

— Монахи монастыря Яннис, — отозвалась Фарор Хенд. — Мы во владениях Матери Тьмы. Это уже Куральд Галайн.

— Пленных они не берут.

Почти тридцать убитых отщепенцев — мужчины, женщины и дети — лежали в ямах. В стороне от пруда сквозь деревья виднелся наспех построенный поселок: хижины как отверстые раны — двери распахнуты, пожитки выброшены. Повсюду плывут клубы дыма.

Меньший монах заговорил с Фарор: — Хранительница, вы прибыли вовремя. Вчера вы оказались бы игрушкой здешних юнцов. Я лейтенант Кепло Дрим, командир отряда Ян-Тряса. А сей слюнявый идиот рядом — ведун Реш.

Реш обратился к Т’рисс — голос был мелодичным, словно вода зажурчала по камням. — Привет вам, Азатеная. Чудного коня вы сделали, но интересно, слышны ли вам его стоны?

Т’рисс повернулась к Фарор, лицо стало серьезным. — Кажется, мне нужно немного задержаться на пути в Харкенас.

— Ненадолго, смею полагать, — заметил ведун. — Ведь Ян-Тряс будет по дороге в Премудрый Град.

Фарор Хенд выпрямила спину. — Извините, но эта женщина под моей опекой. Я доставлю ее в Харкенас без задержек.

Кепло кашлянул, словно оказался в недоумении. — Извините, вы, должно быть, Фарор Хенд. Калат выслал полсотни хранителей на ваши поиски, не говоря уже о Кагемендре Туласе, который как раз оказался в лагере вашего командира. Командир требует вашего немедленного присутствия: вот что было передано всем, кто мог вас найти.

— А гостья, — вставил Реш, не отрывая от Т’рисс взора, в коем нельзя было отыскать малейших признаков гостеприимства, — отныне под защитой Ян-Тряса.

— Я доведу протест до Калата Хастейна, — яростно начала Фарор — но больше ничего выдать не смогла, столь спутались ее мысли от имени Кагемендры Туласа. «Он приехал за мной? Как посмел! Я хранительница Внешних Пределов, не заблудившаяся девчонка!»

Т’рисс сказала ей: — Подруга, кажется, мы должны расстаться. Благодарю за компанию.

— Тебя всё устраивает? — спросила Фарор, ухватившись за луку седла, дабы скрыть дрожь в руках.

— Если я утомлюсь их обществом, поеду в Харкенас сама, чтобы встретиться с Матерью Тьмой. Мне оказали уважение, я в полной безопасности. Ведун много мнит о себе, но он не опасен.

Кепло закашлялся. — Простите меня… Здесь никто никому не угрожает. Мы возвращаемся на юг, и я уверен — мать Шекканто Дерран пожелает встреться с Азатенаей, что предполагает краткую остановку в Ян-Трясе. Всего лишь знак внимания, уверяю.

— Лучше бы так, — рявкнула Фарор.

Т’рисс всмотрелась в лейтенанта. — Вижу, сир, вы не чураетесь крови.

— Да, Азатеная. Уверяю вас, банда головорезов полностью заслужила свою участь. Неприятная задача…

— А дети? Они тоже головорезы?

— Глина в недобрых руках, — сказал Кепло. — Сражались вместе со взрослыми. Младенцев зарезали свои, хотя мы готовы были принять сирот в монастырь.

— Отчаяние возводит высокие стены, — пошевелил плечами Реш. — Лейтенант, Азатеная говорит верно. В ней неизмеримая сила, словно готовый родиться ребенок. Лучше не выкручивать ей рук.

— Мы выкажем полнейшую вежливость.

— Тогда я попрошу об услуге, — обратилась Т’рисс к Кепло. — Обеспечьте Фарор Хенд сопровождением, дайте, если есть, свежего коня. Не хочу, чтобы на пути в лагерь с ней приключилось плохое.

— Вовсе не нужно, — скала Фарор. — Но спасибо тебе, Т’рисс…

— Т’рисс!? — выпучил глаза ведун. — Витр не шлет даров, женщина!

Фарор Хенд вздохнула: — И что ты хотел показать такой дерзостью? Лейтенант, в вестях от Хранителей не было ли слов о капитане Финарре Стоун?

— Да. Она выздоравливает. Если и следует питать тревогу, то о вашем нареченном — он спешно скачет к самим берегам Витра.

— Его решение. — Она не успела выговорить, как заметила вздернутые брови Кепло.

— Уверяю, он не один, — продолжил лейтенант с прежним недоумевающим видом. — Его сопровождает отряд Хранителей и Шаренас Анкаду.

— Шаренас Анкаду?

— Ваш командир принимает гостей — уверен, я ведь уже сказал? Ладно. Мы встретили на дороге капитана Хунна Раала, он с тремя запасными лошадьми скачет в Харкенас. Увы, о его задании мы ничего не знаем. — Однако он тут же метнул Т’рисс невинный взгляд. Та улыбнулась.

«Побери Бездна ваши игры!» — А спутник капитана Стоун?

— Полностью здоров, как я слышал. Ему силком помешали ехать на ваши поиски.

Ей казалось, она сумела скрыть реакцию на вести, но Реш сказал: — Кузен? Густота крови предполагает… — В тоне его была насмешка и некое презрение.

Кепло снова кашлянул. — В любом случае отдыхайте с нами, хранительница. Вижу, вы готовы упасть…

— Я в порядке.

— Тогда пощадите лошадь, она чуть не падает под вами.

Она вгляделась, но на лице мужчины написана была полная невинность. — Не люблю спать рядом с мертвецами.

— Как все мы. Но ведун позаботится, чтобы несчастные духи были изгнаны. Ничья душа не подпадет под власть лихорадки…

— Сколько бы крови ни было на руках, — бросила Т’рисс, слезая с коня и подходя к воде. — Какая тихая, — пробормотала она. — Разве нет? — Сбросила самодельную одежду и голышом вошла в пруд.

Фарор Хенд спросила: — Лейтенант, нельзя ли закрыть рот?

Хижины сломали, добывая топливо для костров. Пока готовился ужин, монахи по двое — трое заходили в воду, чтобы смыть следы дневной резни; мало кто брезговал пить воду, окрашенную кровью. Молодой монах придержал лошадь; Фарор Хенд взяла запасную палатку и поставила в некотором удалении от остальных. Она еще не решила, как относиться к Кепло Дриму. Ведун Реш, кажется, был мужчиной, привычным к своему размеру. Однако бывают личности, и среди мужчин, и среди женщин, которые живут неловко, то ли боясь занять побольше пространства, то ли воображая себя иными, нежели они есть на самом деле; такие склонны сталкиваться с вами или ломать вещи. Манера двигаться многое открывает…

Во внешних лагерях Хранителей, где находят дом чудаки и отщепенцы, Фарор часто замечала, что при первом появлении они бывают недоверчивы, приносят с собой раны одиночества, насмешек или пренебрежения. Однако неловкость постепенно пропадает, когда каждый встречает добрый прием. Доверие — семя, способное прорасти на самой бесплодной почве. Она видела это снова и снова.

Такой слабости ведун Реш из Ян-Тряса был лишен начисто. Нет, само его присутствие раздражало. Всякий жест бросал вызов. Она невольно взвилась, едва увидев его, и твердо решила не уступать. Несколькими годами ранее она отступила бы, потупив глаза. Но сейчас она хранительница Внешних Пределов, она встречает насмешливый взгляд равнодушным терпением. Типы вроде него заполняют все сточные канавы мира.

Она развела костерок, чтобы приготовить чай, и с приязнью встретила Т’рисс (та подошла, еще роняя капли влаги после долгого омовения). — Фарор Хенд, эти мужчины спят с мужчинами? Они презирают женщин и соединяются лишь с братьями?

Фарор улыбнулась. — Иные — да. Но не все. Монастыри трясов разделены на две секты. Эти — Ян, Сыны Матери. Есть еще Йедан, Дочери Отца. Многие сыны связаны с дочерьми на всю жизнь — своего рода брак, хотя необычный. Связавшие жизнь могут возлежать с кем захотят; могут жить порознь и никогда не видеться. Но по смерти разделяют одну могилу.

— Какое божество этого требует?

— Никакое. — Фарор Хенд пожала плечами. — Не меня спрашивай. На мой взгляд, они чудаки, но в их воинском мастерстве я не сомневаюсь.

— Кажется, умение сражаться важно в вашем мире.

— Всегда так было и будет, Т’рисс. Это средство обеспечить процветание рода. Чем нас больше, тем всё сложнее. Законы держат нас в узде, кары доносят необходимое послание тем, кто нарушает законы. Цивилизация приходит в упадок, когда многие ее члены избегают правосудия, оставаясь безнаказанными.

— Размышления солдата, Фарор Хенд?

— Мои отец и мать вели жизнь ученых. Редкое отклонение среди Дюравов. Их убила разбойничья партия Джелеков, убила в доме, который затем подожгла. Боюсь, судьба младших сестер была еще горше.

— И, чтобы ответить на такую жестокость, ты взялась за меч.

— Честно сказать, я сбежала. К чему ученость, когда варварство скалит зубы? Итак, я решила защищать цивилизацию, но отлично знаю эфемерность того, что защищаю. Против невежества нет единого фронта. Против порока не защитит никакая граница. Они легко расцветают за нашими спинами.

— Как насчет удовольствий жизни? Радостей, чудес?

Фарор Хенд пожала плечами: — Равно эфемерны. Но пока длится миг, пей глубоко. Ах, чай готов.

Двуручная секира упала наземь, через миг ведун Реш присоединился к ней, кряхтя и обеими руками почесывая шею. — Убийство вызывает у меня головную боль, — прогудел он тихо.

— Убитым пришлось хуже, — отозвался Кепло. Извернулся на стуле, чтобы поглядеть на далекий костер и двух женщин. — Я же склонен к низости.

— Настоящий политик.

Кепло поглядел на Реша. — Как я и сказал.

— Калат Хастейн требует их немедленного возвращения? Полная чепуха.

— Не совсем. Я уверен, он настроен твердо. К тому же вижу некую пользу в том, что именно мы доставим Азатенаю в Харкенас. Да и мать Шекканто ощутила ее прибытие.

— То есть ощутила скачок колдовских сил. Как и я. Под ней содрогается почва. Доставим ее — и заслужим порицание.

— Но это может принести и пользу.

— Вот талант твоего ума, Кепло: осаждать со всех сторон.

— Я принимаю возможность, дорогой мой ведун, что мы призываем гадюку в гнездо. Но ведь мы вряд ли похожи на неоперившихся птенцов.

— Говори за себя. Я до сих пор проверяю, не сижу ли в собственном дерьме.

— Ты таков долгие годы, Реш. Эта Азатеная — Т’рисс — заявляет, будто рождена из пены Витра. На редкость неприятные роды для такой красавицы. Какую угрозу она несет? Есть ли смысл объявлять об угрозе? С какой тайной целью она пожелала ехать в Харкенас?

— На этих трех ногах ты запнешься, Кепло Дрим.

— Все мы ходим на трех ногах.

— Шекканто вывозит тебя в жире и бросит в Цитадель, чтобы посмотреть, в какую щелку ты выскользнешь. Это ли цель твоей жизни?

— Трясы служат Куральд Галайну. Видел, как Хунн Раал прячется от наших взоров? Он желает перетянуть Калата Хастейна на свою сторону, не нашу. Но когда знатный муж совершал визит — формальный или неформальный — к нашим Матери и Отцу?

— Все ожидают от нас нейтралитета. Почему их ожидания тебя обижают, Кепло, если они, скорее всего, окажутся верными?

— Обида в предубеждении. Гнездо надежно, но прочен ли сук под ним? Крепки ли корни дерева?

— Мой ум раздваивается, — вздохнул Реш, откидывая голову на руки. — Жажду сорвать неведомый плод. Боюсь ощутить неприятный вкус. Не в этом ли суть искушения?

— Никакой ответ не искусил мой язык. Увы, придется тебе остаться неудовлетворенным.

— Магия просыпается. Чувствую ее жар. Трепещу в такт с биением ее сердца. Замолкаю как мертвый, слыша шелест змей. Сучки на земле — плохая преграда. Наши высоты не сулят защиты. Кто-то истекает кровью. Где-то.

— Мать Тьма?

Реш фыркнул. — Ее сила слишком холодна для огня, слишком черна для тепла. Ее сердцу еще предстоит пробудиться. В ее близости даже змеи слепы.

— Так ослепит ли она гостью, или гостья принесет пламя и конфликт?

— Честно?

— Честно.

— Полагаю, они мало что способны сказать друг дружке.

Над головами кружились звезды, скромные в яростном свете, ибо куда смелее были неосвещенные пространства. Кепло глядел на них некоторое время, пока брат укладывался спать. — Так крепче перехватим оружие и дерзко устремимся в атаку на новые вершины, пускай они щетинятся пиками. Ты заметил интригу вокруг хранительницы?

Реш зевнул. — Ее кузен известен всем, хотя, на мой вкус, слишком легко побеждает.

— Не готов сдаться твоему напору, да? Я уверен: Спиннок Дюрав быстро забыл бы о потере.

— А ее нареченный вырвет леса черной травы, ища любимую.

— Сразит мириад волков и еще менее приятных обитателей.

— Найдет подходящую дыру, чтобы вычерпать Витр.

Кепло зевнул. — И осадит ее, встречая вялое равнодушие.

— Ради ничего. Но, может быть, хитрая птичка уже видит каменный свод и читает неведомые слова.

— Слова еще не написаны.

— Иным не нужны ни резец, ни рука резчика.

— Весьма верно, о ведун. Но, думаю, у нашей Азатенаи иная цель, не связанная с Фарор Хенд. К тому же у милой Т’рисс нет ни таланта каменщика, ни присущей им комплекции.

Реш поднял голову, пошевелил тяжелыми бровями: — Думаешь? Обдумай лучше вон ту стреноженную лошадь. Только не напрягайся, чтобы не стать еще бледнее. Если это возможно.

— Никогда не слушал твою болтовню, Реш, но эти слова буду обдумывать. Только не сейчас. Убийства меня вогнали в сон.

— Ба, а в моей больной голове звенят копья, как будто целая равнина ими поросла.

Кони опустили головы. Пот спекся в корку на удилах, прочертил полосы на гладких шеях. Они миновали высокие как лес травы, выйдя на бесплодную границу, где виднелись лишь кривые бугры и похожие на язвы овраги. Шаренас Анкаду не верила, что такая скачка возможна; да, этим лошадям пришел конец. Мысль ее рассердила. Кагемендра Тулас в своей безумной охоте за нареченной сдался унылому равнодушию. Она оглянулась на остальных из отряда: осунувшиеся лица, стеклянные глаза. Они выехали на поиски одного из своих, но ничья жизнь не стоит жизни таких коней.

Никогда она не могла понять наглого возвышения одной личности над прочими, менее привилегированными существами — словно всякий мыслящий разум подобен гордой цитадели, самозваной добродетели, от потери которой содрогнется весь мир.

Ну, иные миры содрогаются. Поцелуй смерти всегда касается лично вас, холодные губы не сулят утешения. Незрячие глаза словно смотрят в прошлое, мимо тех, кто осмелился встретить взгляд. Пейзаж теряет краски, вздох кажется сухим на губах. Но эти чувства лишь жалят насмешкой, будучи отзвуками внезапной потери, плачем по ушедшему.

Животные знают то же горе. Она видела это раз за разом. Потеря универсальна. Ведь это — язык самой жизни.

Нет, она не «рассержена». Она в ярости. Когда Тулас снова схватил поводья, она выплюнула единственное слово. — Нет.

Он резко повернулся.

— Или ты решил ехать в одиночку?

Еще миг, и Кагемендра опустил плечи.

— Мы нашли след, — продолжила Шаренас. — Он ведет в обратную сторону, хотя, кажется, не совсем по нашему маршруту. Лорд Тулас, Калат Хастейн определил своим хранителям не одну только задачу. Мы, разумеется, должны узнать участь Фарор Хенд. Но еще мы должны подтвердить рассказ капитана Стоун. Можно вернуться сюда на обратном пути, но пока что наш план ясен — отдых и скачка к берегу, на запад.

— Тогда я намерен вас покинуть, — сказал Тулас.

Капитан отряда Беред, невысокий плотный мужчина средних лет, прочистил горло и вставил, сухо кашлянув: — Лучше всего оставаться вместе, лорд Тулас. Страна эта враждебна, и при всей вашей смелости вы не можете похвастаться близким с ней знакомством. Мы поддерживали вашу скорость, да, но напрасно. Теперь придется идти шагом, чтобы животные отдохнули. Потом отдохнем и сами. Воздух здесь дурной и будет только хуже.

— Она моя нареченная.

— И наша соратница. Друг любому из нас. Но мы питаем великую веру в ее способности, лорд Тулас. Если она все же погибла, спешка не изменит судьбы останков. Мы ее найдем, и будем надеяться, что в конце следа не будет мрачного зрелища. А пока что леди Анкаду права: мы должны ехать к берегу.

— К тому же, — сказала Шаренас, — неужели вы заехали так далеко, чтобы лишить себя зрелища Витра? Не желаете узнать смысл службы Фарор Хенд в диких землях? Не хотите собственными глазами узреть ее заклятого врага? Я это сделаю, хотя бы ради ее памяти.

Тут он вздрогнул, но не стал протестовать.

Тулас уже ощущал поцелуи смерти. Он вынесет новую потерю. Она видела, что мужчина вернул себе решимость, словно готов броситься в гущу терний; видела также, что к горечи примешивается некий намек на удовлетворение, даже наслаждение. — Верно сказано, Шаренас Анкаду. Рад, что вы здесь. — Безжизненный взор упал на Береда и других хранителей. — И вы тоже. Вижу в каждом напряжение — возможно, вы потеряли товарища. Мне ясно: нареченная нашла для себя достойный мир. Ваши старания — вот почтение к ней.

Ответ Береда был резким. — Мы надеемся, лорд, что через пару дней будем беззаботно веселиться в ее компании.

Тулас отвернул лошадь с пути. — Вы поведете, капитан, по слабому следу?

— Благодарю вас, лорд.

Шаренас и Тулас подождали, пока все проедут, и двинулись следом бок о бок.

— Считаете меня глупцом, — пробормотал он.

— В делах любви…

— Избавьте меня от этого, Шаренас. Вы отлично прочитали слабость моих нервов. Наречение было для меня наградой, а для Фарор Хенд — наказанием. Между нами нет тока любви. Но я сделаю ради нее все, что смогу. Мои ожидания невелики, я отброшу все цепи до того, как мы соединим руки. Пусть находит себе любовников, каких пожелает; пусть даже проведет все дни среди хранителей. Я не стану брюзжать над ее решениями.

— Но отдадите жизнь в ее защиту.

Он бросил косой взгляд. — Разумеется. Она моя нареченная.

— Боги благие, — тихо сказал она. — Ты настоящий дурак, Тулас.

— О чем вы?

— Сдержи гнев, пока я буду говорить откровенно. Нет, подожду, пока гнев испарится с твоего лица… Ладно, слушай. Дело не в смерти ради нареченной. Дело в жизни ради нее. Ты должен был отвергнуть предложение, зная достаточно о себе и грезах юной девушки. Ты сам сказал, это было наградой, и дар считался великим. А Дом Дюрав был жестоко перемолот в войнах, почти исчез — и за их потери был предложен другой дар. Значит, у Фарор Хенд не было выбора. Она должна была согласиться ради семьи — она приняла бы предложение любого знатного мужчины. Он нее ожидают наследников. — Шаренас внимательно всмотрелась в него и продолжила: — Возможно, ты ушел. От тебя остались лишь плоть и кости. Но этого достаточно. Понимаешь, о чем я?

— Почему ты поехала с нами? На поиски?

Она скривилась. — Признаюсь в жестокости и любопытстве. Но от тебя так мало осталось, Тулас, что игра не стоила свеч. Боюсь, я оказалась так же глупа. Так давай разгладим песок меж нами и начнем все заново. Если сумеешь.

Его кивок был уклончивым, что вполне понятно.

Он не замолкала: — Если друзья тебя бросили, я буду твоей спутницей. Если и такая связь кажется слишком крепкой — кивай в ответ на случайную улыбку, смотри в глаза. Можешь со мной без опаски говорить о чем угодно, я клянусь, что стану надежным хранилищем твоих секретов.

— А как насчет твоих секретов, Шаренас Анкаду?

— Увы, признаюсь, по большей части они недостойны. Но если настаиваешь, получишь их в изобилии.

Как ни странно, обветренное лицо сморщилось в улыбке. — Говорят, среди трех ты самая умная.

Она фыркнула: — Среди трех — едва ли славная победа ума.

— Ты будешь на стороне Урусандера?

— Не тратишь зря времени, Тулас.

Тулас издал непонятный звук и помотал головой. — Время? В избытке, пока мы готовимся. Но на любое дело его не хватает. Мы скапливаем груды времени, но восхищаемся умением его тратить.

— Ты целые годы готовился умереть, Тулас. Потеря времени? Очень явная.

— Я снесу уколы твоего языка и смахну кровь, если она потечет.

Шаренас поглядела на зернистый сумрак. Еще один день прошел, пришло время угасания света. — Калат Хастейн был стеной против мечущего аргументы Хунна Раала. Камень за камнем, и все лопаются и песком осыпаются вниз. Слова напрасные, как прах. Это было славно.

— Илгаст Ренд был медведем среди волков, но волки ничего не поняли.

— Ты знаешь, в чем его цель?

— Подозреваю. Он консервативен и все сильнее закаляется на своем пути. Его слова стали для Калата дополнительным оплотом, и стена даже не дрогнула.

— Мои сестры и кузины поддержат Урусандера, лишь бы уязвить Драконуса. Супруг лучше консорта, если ей суждено нами править.

— Дети склоняются к формальному союзу, когда речь идет о родителях. В их природе не любить любовника матери, каким бы он ни был. Среди Джелеков принято — когда самцы перетекают в форму волков — впадать в лихорадку насилия и рвать щенков соперника.

Шаренас поразмыслила, улыбнулась: — Мы делаем то же самое и называем это войной.

— Другие поводы не подходят?

Она пожала плечами. — Формы и правила помогают затемнять то, что по сути просто и банально. Да, ты спрашивал, на чью сторону я склонюсь. Я думала, но так и не решила. А ты?

— Я встану на сторону мира.

— Кто среди нас признается в обратном?

— Многие говорят о мире, но сердца их горят злобой. Они любят лишь насилие, расправу над врагами, и если нет подлинных врагов, они найдут кого-то еще. Интересно, сколь часто ненависть к Драконусу порождается завистью?

— Я думала о том же, — признала Шаренас.

Некоторое время они ехали молча. Жгучий в такой близости от Витра воздух горел в горле, щипал глаза. Они миновали трупы убитых волков, зверей скорее в чешуе, нежели в мехах. Хотя дней прошло немного, шкуры уже крошились, воздух разъедал торчащие кости.

Уже глубоко ночью Беред объявил остановку. Шаренас удивлялась, что хранители сумели не потерять давнишний след. Капитан спешился и вернулся к ней и Туласу. — Здесь Финарра Стоун пробралась среди камней, выходя с берега. Шаги ее были тяжелыми, поступь нетвердой. Нам лучше отдохнуть здесь, насколько это возможно в гнусной атмосфере, и спуститься к Витру на заре. Леди Шаренас, лорд Тулас, присоединитесь к нашей трапезе?

Солнце казалось раной неба, тускло отсвечивая на мертвенной поверхности моря Витр. Они рассыпались в линию вдоль обрыва, изучая россыпи покрытых выбоинами валунов. Прямо у берега простерся огромный безголовый остов. Рядом виднелся изуродованный труп коня Финарры Стоун.

— Значит, она говорила правду, — произнесла Шаренас. — Но как тварь с отсеченной головой могла двигаться, тем более атаковать?

Беред — лицо бледное и натянутое — покинул седло и схватился за меч у пояса. — Селад, Стенас, Квилл, с конями за мной. Готовьте копья.

Тулас что-то хмыкнул. — Капитан, зверь явно мертв. Плоть его гниет. Органы вывалились наружу и запеклись на солнце.

Не ответив, Беред пошел по природой проложенной тропе к берегу. Трое хранителей выбрали для себя другие пути.

Тулас соскользнул с коня и последовал за капитаном.

Шаренас перевела взгляд на Витр. Невинный вид, плохо скрывающий злобную натуру… Встав на стременах, она оглядела весь берег — вначале запад, затем восток. И нахмурилась. — Там что-то есть, — указала она рукой. — Тень, наполовину в воде, наполовину снаружи. Ни один валун долго так бы не пролежал.

Хранитель рядом с ней, второй по старшинству после Береда, свел лошадь вниз. Шаренас глянула на Береда и остальных. Они уже были у двух трупов; Беред, спрятав клинок, стаскивал седло с павшего коня. Оружие Финарры он успел подобрать и передать одному из хранителей. Тулас стоял в нескольких шагах и наблюдал.

В груди было тяжело, словно она курила трубку всю ночь; ядовитые испарения неприятно касались открытых участков кожи. В глазах зудело. Шаренас двинулась за солдатом. Догнала у берега и сказала: — У капитана ничего необычного. Кажется, существо совершенно мертво. Давайте поедем изучить нашу находку, а потом поскорее оставим это место.

— Витр не выбрасывает мусора, леди Шаренас.

— Кажется, теперь выбрасывает.

Ее слова явно вызвали беспокойство. Он вздохнул, кивнул. — Тогда поскорее.

Они послали лошадей в медленный галоп. Колючий песок под копытами звучал до странности гулко.

Оказавшийся примерно в четырех сотнях шагов объект выглядел угловатым, словно выброшенное судно, но гораздо больше любого виденного Шаренас корабля — хотя, честно говоря, корабли она видела лишь на иллюстрациях в книгах и кожаных свитках Форулканов, и размеры всегда вызывали сомнения, столь явно художник старался увеличить персонажей на палубе.

С одной из двух острых мачт свисали какие-то рваные полотнища. Вторая была сломана посередине, верхушка накренилась к песку.

Но, оказавшись ближе, всадники замедлили скакунов.

Не корабль.

Голос Хранителя был слабым от недоверия. — Я считал их сказками. Легендами.

— Думали, Мать Тьма опустилась до выдумок? Она прошла до Предела Темноты и встала на шпиле, окруженном хаосом. И когда она воззвала к хаосу, формы явились из дикости.

— Полагаете, он мертв? Должен быть…

Иллюстраторы пытались понять смутные описания Матери. Они старались вдохновляться крылатыми ящерицами, которые в изобилии обитали некогда в Великом Чернолесье, прежде чем служившие гнездилищами деревья были вырублены. Однако лесные обитатели были мелкими, не больше годовалого щенка гончей. Их называли элайнтами.

Мачты оказались костями крыльев, полотнища — тонкими мембранами. Острые углы означали суставы, расщепленные бедра. Но существо было совсем не похоже на тварь, напавшую на Финарру Стоун. Оно из другого кошмара. И раза в три крупнее.

Дракон. Существо из мифа, воплощение грезы о полете. Но… смотрите на его голову, длинную шею, словно тело змеи. Эти челюсти смогли бы проглотить коня целиком. Смотрите в его глаза, залитые кровью, словно черными слезами.

Хранитель натянул удила. — Капитан Беред должен видеть.

— Скачите назад, — сказал Шаренас. — Я же изучу его поближе.

— Не советовал бы, миледи. Возможно, свойства Витра таковы, что мнимое мертвым не остается мертвым.

Она метнула на него косой взгляд. — Интригующая мысль. Я намерена осторожничать, ведь очень ценю свою жизнь.

Солдат повернул коня и послал рысью, а затем и галопом.

Снова глядя на дракона, она подошла ближе. В пятидесяти шагах лошадь заупрямилась, так что она сошла наземь и стреножила скакуна.

Гигантский зверь лежал на боку, сверху видны были раны, десятки длинных ран, но нигде она не могла увидеть торчащих наружу белых ребер. А вот громадное брюхо было вспорото. Кишки вылились тяжелой грудой, порезанные и порубленные, словно кто-то неистово работал мечом.

Что-то еще лежало у раны в животе, среди разворошенного песка. Шаренас подошла.

Одежда. Доспехи в пятнах кислоты. Длинный тонкий клинок поблизости, черный от мяса. И… уходящие прочь следы.

Шаренас поняла, что стоит, не в силах сделать еще шаг. Глаза выискивали отпечатки, пропадавшие между валунов обрыва.

— Фарор Хенд, — пробормотала она, — кто сейчас идет рядом с тобой?

Восемь

— Нет никакой доблести во владении оружием, — сказал От, и вертикальные зрачки сузились до тончайших линий, пока он осматривал россыпь на выщербленной поверхности старого стола. — Все, что ты здесь видишь, есть разные вариации. Но общее гораздо важнее, Кория. Всё это аргументы железа. — Он обратил к ней осунувшееся, обветренное лицо, клыки в слабом свете приобрели цвет старого рога, а зеленоватый оттенок кожи напомнил медную патину. — Ты станешь избегать столь очевидных обманов. Для тебя железо есть язык неудачи.

Кория указала на разложенное оружие: — Но они ваши, учитель, вы часто носили эти аргументы.

— И за мной каждый раз оставалось последнее слово. Да. Но что я приобрел? Все больше груз лет на спине, все больше дней под бессмысленным солнцем, пустой ветер в лицо. Новые ночи под равнодушными звездами. Новые могилы, которые нужно посетить, новые тоскливые воспоминания. Кория, мои сны утеряли дар цвета. Уже давно мир, проходя перед очами, кажется лишенным жизни, и душа разрисована тусклыми полосами серого.

— Значит, вы устали, учитель.

От хмыкнул: — Глупое дитя. Ты мое единственное яркое пятно. Теперь слушай внимательно, ибо я не стану повторять. Мы должны покинуть это место.

— Боитесь возвращения Джелеков?

— Не смей перебивать. Ныне я говорю об ожидающем тебя воспитании, ведь все прежнее было лишь приготовлением. Вещи, которые ты должна узнать, выше моего опыта. Мы отправляемся на юг, туда, где пробуждаются силы.

— Не понимаю, учитель. Какие силы? Разве Джагуты не отказались от притязаний на власть?

От взял увесистый пояс с мечом в тяжелых кожаных ножнах. Опоясался, быстро поправил — и с гримасой снял. Оружие тяжело ударило по столу. — Азатенаи, — сказал он. — Кое-кто оказался неосторожным. Но я должен поговорить с сородичами. С теми, что остались. Прочие пусть гниют.

— Почему я так важна, учитель?

— Кто сказал, что важна?

— Зачем же вы потратили годы на мое учение, если во мне мало или вовсе нет ценности?

— Дерзость тебе идет, Кория, но ты всегда рискуешь ощутить на лице чужую руку.

— Вы никогда меня не били.

— И ты, как иные щенки-Джелеки, играешь без оглядки? — От приподнял тяжелую алебарду, отступил и широко размахнулся, пока клинок не врезался в стену, разбросав каменные осколки. Со звоном уронив оружие, он потер запястья.

— Вы будете дискутировать с сородичами?

— Дискутировать? Мы никогда не дискутируем, мы спорим.

— Железом?

Быстрая, дикая ухмылка осветила его лицо, чтобы исчезнуть миг спустя. — Как ни приятна эта мысль, нет.

— Так почему вы снаряжаетесь на войну?

— Боюсь, что шаги будут слишком легкими, — ответил он.

Кория сражалась с потребностью покинуть комнату и вернуться назад, в башню. Встать под утренними звездами и следить, как солнце истребляет их все. От запретил брать в путешествие что-либо, кроме смены одежды. И все же она верила, что назад они не вернутся.

Он взял секиру с двойным лезвием и древком из оленьего рога, взвесил в руках. — Тел Акаи. Откуда оно у меня? Удобное оружие… трофей или дар? Совесть не шевелится, значит… не добыча. Интересно, как часто триумф должен источать кровь? Не потому ли мы находим его вкус столь сладким?

— Учитель, если не железом я должна защищать себя, то чем?

— Умом, дитя. Но неужели ты не видишь, что я занят?

— Вы велели внимательно слушать, учитель. Я здесь, я внимаю.

— Я велел? Ты здесь?

— Мы должны путешествовать на юг, к вашим сородичам. Но истоки вашего любопытства — в Азатенаях. Заключаю, что мы встретимся и с ними. Путешествие обещает быть долгим, но у нас лишь небольшой тюк с пищей, по одному водяному меху на каждого, два одеяла и котелок.

— Понимаю, о чем ты. Найди черпак.

— Вы передадите меня одному из сородичей, учитель? Для дальнейшего обучения?

— Кто бы тебя взял? Избавься от столь абсурдной идеи. Мы словно скованы цепями и кандалами. Ты головная боль, которую не изгнать из черепа, старая рана, что извещает о близости дождя, хромота, портящая даже ровную почву. — Он нашел кожаную перевязь для тел-акайской секиры. — Ну, — спросил он, выбрав шлем и поворачиваясь лицом, — готова?

— Черпак?..

— Раз ты так хочешь вооружиться, почему нет? Он висит на крючке над очагом.

— Сама знаю, — бросила она, разворачиваясь за черпаком. — Не люблю тайн, учитель.

— Тогда я буду кормить тебя лишь ими, пока не раздуешься, готовая взорваться.

— Загадки не люблю еще больше.

— Тогда я сделаю из тебя загадку для всех. Ох, да протяни за ним руку. Вот. Нет, засунь за пояс. Теперь можешь идти вразвалочку, смелая как волк. Или ты предпочла бы носить топор?

— Нет. Оружие меня пугает.

— Тогда кое-какую мудрость я в тебя вложил. Хорошо.

Ей не хотелось уходить. Пока что большая часть воспоминаний принадлежит этой башне, а не месту ее рождения; но, кажется, ей предстоит паломничество домой — по весьма кружному маршруту. На пути, однако, она встретит других Джагутов и затем Азатенаев. Со дня появления Джелеков От чем-то взволнован, настроение его переменчиво; кажется, слабость исчезает из ветхого тела, словно кожа съеживается на жаре. Теперь он ведет себя скорее как воин, готовится к спорам железа.

Она прошла за ним к двери, хмурясь, будто видела все в первый раз. И тут же всякое упование на лежащее вовне пропало. Степь желтой травы, впереди вяло поднимаются пологие холмы, небо бледнеет под касанием света — будет всё как всегда. Чего же бояться?

Взявшись за ручку двери, От помедлил и оглянулся. — Ты учишься.

— Не понимаю.

Джагут резко распахнул дверь. Мрак полился внутрь, словно дым, щупальца завились у ног. Он пробормотал что-то, но она не смогла различить ни слова.

Ужас приковал Корию к месту. Сердце бешено стучало, словно птичка в ловушке.

Когда От снова заговорил, она ясно расслышала слова. — Теперь я начинаю видеть, что они сделали. Умно, однако полно риска. Отлично же, мы ступим на путь и увидим, куда он приведет.

— Учитель… что случилось с миром?

— Ничего… пока что. Идем.

Она как-то сумели пойти следом, черпак стучал по бедру с каждым шагом. Вспышки раздражения пытались ее отвлечь, но Кория смотрела на странную дымную тьму. Темнота плыла вокруг, но девушка поняла с удивлением, что может видеть сквозь эту призрачную субстанцию. От шагал впереди, потертые сапоги стучали и скрипели по гравию.

Перешагнув порог башни, она увидела узкую тропу, ведущую вдоль гребня едва ли в две сажени шириной. По обе стороны было лишь пустое пространство. Она проглотила внезапное головокружение. Окрестная ширь проглатывала голос. — Учитель, как такое возможно?

Ощутив проседание гравия при каждом шаге, она опустила глаза. И увидела блеск и отсветы драгоценных камней: толстый ковер гемм, колец, бусин, настоящие сокровища под ногами. От не уделил им внимания, попирая груды, словно это была древесная стружка или речная галька. Она присела и наполнила ладонь. Все кольца были рассечены, искривлены, будто их сдирали с мертвых пальцев; она взяла в руку шейный обруч из цельного золота, погнутый и вроде бы изрубленный ударами ножа. Ломаные ожерелья струились между пальцами, холоднее змей. Подняв голову, она увидела, что От остановился и смотрит на нее.

Кория недоуменно покачала головой. — Такие богатства сделают богача жалким, как нищий. Учитель, кто мог оставить такой след?

От хмыкнул: — Богатства? Неужели редкость означает ценность? Если так, драгоценней этих безделушек вера, истина и цельность. Еще больше стоит умение прощать. И выше всего — протянутая рука. Богатства? Мы живем в бедности. Это самая предательская тропа — и мы должны идти не оступаясь, дитя.

Кория выронила драгоценности и выпрямилась. — Боюсь, я могу споткнуться. Боюсь упасть, учитель.

Он пошевелил плечами, словно ее слова вызвали тошноту. — Это добыча. Сокровища убийцы. Тропа вьется все выше и кто может сказать, что ждет нас в самом конце? Крепость, стонущая под листами расплавленного злата? Трон из бриллиантов и на нем — сгнивший труп? Какая армия встает на колени перед златом и серебром? Тепла ли постель из жемчугов в ночи?

— Я же сказала, учитель, что ненавижу загадки. Чье это владение?

— Ах, какое богатое нюансами слово. Владение. Оно взывает к равновесию, такое уверенное, пылинка опирается на пылинку в иллюзии прочности. Здесь можно проходить, озирая просторы чьих-то видений и называя их домом. Ты ожидала мира, который знаешь? Воображала, что будущее не отличается от субстанции прошлого? Где же степи, спрашиваешь ты. Где череда ночей и дней… но чему я мог бы научить тебя в них? Что такого могла бы ты узнать, чего не изведает любое дитя за несколько лет?

Слова плыли к ней, падали в пустоту по сторонам, не рождая эха. От продолжил поход.

Кория шла следом. — Это Азатенаи.

— Очень хорошо, — отозвался он, не оборачиваясь.

— И что они этим хотят сказать?

— Спроси Джелеков. Ба, слишком поздно. Глупцы ушли, поджав хвосты меж волосатых лап. Ты была им нужна, чтобы думать. Еще одна безделушка. Вот интересно, что твои сородичи сделают с двумя десятками щенков — Солтейкенов?

— Не знаю. Приручат, наверное.

Смех Ота был резким, ранящим. — Чтобы приручить, нужно воспользоваться преимуществом разума. Им никогда не приручить этих зверей, ибо они могут быть дикими, но они не тупы.

— Тогда… став заложниками, они узнают пути Тисте и не станут видеть в них чужаков, врагов.

— Ты в это веришь? Возможно, так и будет.

Тропа вела вверх, хотя уже не так круто, чтобы скользили ноги. Однако они начали уставать. — Учитель, вы этого ожидали?

— Некоторым образом.

— О чем вы?

— Дитя, нас пригласили.

— Кто?

— Это еще нужно узнать.

Она знала, что ведет жизнь скромную, но уже догадывалась, что большинство искусов оказываются пустыми. Идти можно лишь вперед, но никто не может поклясться, что впереди ждет лучшая жизнь. Потенциал кажется бременем, возможности кажутся идущими по следу волками. Мечты о божественной власти были обрывками детства; они развеваются сзади клочьями паутины, усталыми флажками давнего празднества. Она вспомнила вдруг о куклах в безмолвных, темных пределах сундука — глаза смотрят в никуда, уста улыбаются никому. Теперь он далеко позади — не дотянешься, не побежишь к нему через комнату. В этом месте царит тишина, тихая, как окружающая комната и вся крепость. Как куклы жили в сундуке, она с Отом обитала в крепости, и может статься, что это владение — лишь иная версия, что все дело в размере.

Боги и богини тоже в своих комнатах. Она почти могла их видеть — стоят у высоких окон, выглядывают, грезя о лучших местах, лучших временах, лучших жизнях. Как у кукол, их глаза устремлены в широкие дали и ничто более близкое не заставит их пошевелиться. Ни на миг.

Но теперь ее одолевают более странные воспоминания. Комната в башне, мертвые мухи на каменной решетке оконного проема, на выгоревших стекляшках, словно в бешеной жажде бегства они забили себя до смерти, пытаясь коснуться недостижимого света. Не нужно было убирать с окна паутину, потому что пауки умело кормятся безрассудными мухами.

Не есть ли будущее лишь череда миров, в которых мы жаждем жить? Каждый недосягаем, но чистый свет и чудные виды разворачиваются без конца. И вправду ли бешеная жажда и отчаяние столь различны?

Казалось, они поднимались половину дня, но тропа впереди так и вилась вверх. Огонь пылал в мышцах ног, заставляя думать о торфяных пожарах — некое воспоминание детства о месте, где лес умер так давно, что сгнил на земле слой за слоем, и все пропитано водой цвета ржавчины. Она вспомнила груды шкур, вынимаемых из прудов, каменные грузила на перепутанных черных веревках. Вспомнила жесткие волосы внутри — день был холодным и воздух кишел мошкарой — сверкнули ножи, рассекая связки, и шкуры рассыпались…

Столь внезапно пришедшие воспоминания заставили Корию встать на месте.

Шкуры Джелеков.

Очевидно, От ощутил ее отсутствие, ибо повернулся и сошел вниз.

— Учитель, — сказала она, — расскажите о первых встречах Джелеков и моего народа.

Выражение лица Джагута наполнило ее тоской.

Когда он не стал отвечать, она продолжила тоном тусклым, но упрямым: — Я кое-что вспомнила, учитель. Мы ничего не понимали в Солтейкенах, верно? Огромные волки, которых мы убивали, оказались на деле народом. Мы убивали их. Охотились за ними, ведь наши души так жаждут охоты. — Ей захотелось сплюнуть при последнем слове, однако оно упало столь же безжизненно, как и все прочие. — Мы срезали шкуры с трупов и дубили в болотах.

От жестом велел ей идти, и они зашагали снова. — Происхождение Джелеков — загадка, заложница. Перетекая в двуногую форму, они имеют некое сходство с Бегущими-за-Псами с дальнего юга. Может, лица более звероподобны, но едва ли это должно удивлять — морозный мир севера суров к своим жителям.

— Бегущие-за-Псами общаются с ними?

— На юге ныне живут Жекки. Возможно, они общаются.

— Мы охотились на них. Забавы ради.

— Таково наследие самых разумных существ — время от времени наслаждаться резней, — ответил От. — Так мы играем в богов. Лжем самим себе, создав иллюзию всемогущества. Одна лишь мера есть для мудрости народа, и это умение удержать руку. Не сумей ограничить себя, и убийство выглянет из глаз, и все твои претензии на цивилизованность прозвучат пусто.

— Такое наследство есть и среди Джагутов?

— Настало время, Кория, когда Джагуты перестали шагать вперед.

Тут на нее напала легкая дрожь, словно он коснулся ее недавних раздумий, отлично всё понимая.

— И тогда перед нами предстал выбор, — продолжал От. — Продолжить путь вперед или развернуться, открыв благо возвращения по недавнему пути. Мы стояли на месте, споря сотни лет, и наконец, во взаимном и вполне заслуженном отвращении каждый выбрал путь по себе.

— Так окончилась ваша цивилизация.

— Ну, ее вообще почти не было. Да и мало у кого… Итак, ты нашла мрачное воспоминание и готова его мусолить? Пора принимать важное решение. Выплюнешь или проглотишь?

— Я уйду от цивилизации.

— Не сможешь, она внутри тебя.

— Но не внутри вас? — требовательно спросила она.

— Не глупи, Кория, — сказал он, и голос приплыл, тихий, как шелест ножа о точильный камень. — Ты видела мой набор оружия. Почти все аргументы железа — для споров цивилизации. Какие краски мы наложим на лица? Под каким именем явимся? Перед какими богами должны склониться? Тебе ли отвечать на эти вопросы за меня? Я взял секиру, чтобы защищать свою вольность — но знай: отзвуки этих чувств ты будешь слышать эпоха за эпохой.

Она фыркнула: — Воображаете, я проживу целые эпохи, учитель?

— Дитя, ты будешь жить вечно.

— Убеждение ребенка!

— И кошмар взрослого, — отбрил он.

— Хотели бы, чтобы я не взрослела? Или счастливы, воображая мои вечные кошмары?

— Выбор за тобой, Кория. Выплюнь или проглоти.

— Я вам не верю. Не буду я жить вечно. Никто не вечен, даже боги.

— И что ты знаешь о богах?

— Ничего. «Всё. Я стояла с ними у окна. Во тьме сундука глаза ничего не видят, но не знают об этом». Она могла бы перед уходом вынуть кукол. Посадить рядком у окна, между мертвых мух, и прижать плоские лица к грязным стеклам. Могла бы приказать им увидеть все, что можно увидеть.

Но, хотя она была некогда богиней, но не такой жестокой.

«Мы не мухи».

Однажды она пришла к окну, чтобы увидеть: мухи пропали. Солнечное тепло вернуло всех к жизни. Тот день стал самым страшным днем детства.

«Нужно было скормить их паукам. Если бы я не смела их жилища… В этом месте…» — Я многое начала вспоминать, — сказала она вслух.

От хмыкнул, не поворачивая головы и не сбавляя шага. — И это твои воспоминания?

— Думаю, да. Чьи же еще?

— Еще нужно понять, заложница. Но начало положено.

«Майхиб. Сосуд. Желающий наполниться. Сундук с куклами. Тянись же быстрее! Выбери одну ради самой жизни — выбери одну!»

Ее осадило другое воспоминание, но явно не настоящее. Она была вне башни, висела в горячем полуденном воздухе. Перед ней было окно, сквозь серое стекло она увидела ряды и ряды лиц. Она плыла, всматриваясь в них, удивляясь унылым выражениям.

«Ну, теперь я, кажется, знаю, на что смотрят боги и богини».

Драгоценные камни скрипели и ломались под ногами. Она вообразила себя старой, сломленной и согбенной, и в руках все золото, серебро и самоцветы мира, а в сердце жадное желание… она знала, что отдала бы всё ради… ради одной детской мечты.

Дети умирают. Ферен не отпускала этих слов из разума, спеленутая и сжавшаяся в горьких объятиях. Иные выпадают из утробы с закрытыми глазами, и теплота крови на лицах — лишь злая насмешка. Они исторгаются в волнах боли, только чтобы недвижно улечься в мокрых ладонях. Ни одна женщина такого не заслуживает. Для других отмерена пригоршня лет, которые лишь потом кажутся короткими — крики голода, хватка маленьких рук, сияющие глаза — кажется, они мудры, знают нечто невыразимое… А затем однажды глаза смотрят из-под приспущенных век, но не видят ничего.

Неудача жестока. Судьба привыкла входить в опустевшие комнаты с непринужденностью завзятой мошенницы. Дети умирают. Для чужих ушей сетования матерей звучат скучно. Все отворачиваются и смотрят в землю, или усердно изучают горизонт, словно там есть чему меняться.

Она помнила выражение лица Ринта, любимого брата, и уже научилась понимать, что оно означает. Помнила старух, хлопотавших с деловитым видом и не желавших встречать ее взгляд. Помнила свою ярость при звуке детского смеха, и как кто-то кричал на детей, заставляя замолчать. Не то чтобы смерть была редкой гостьей… Она всегда крадется рядом, холодная словно тень. Нет, грубая правда в том, что мир бьет душу, пока не согнет кости и не разорвет сердце.

Тогда она сбежала, и все прошедшие годы ощущаются как один день — ушиб горя свеж под кожей, и отзвуки бесчувственного смеха звенят в ушах.

Они странствовали по Барефову Одиночеству, и каждую ночь она брала в постель юношу, бастарда Драконуса, и говорила себе: только потому, что лорд приказал. Однако встречать взгляд брата становилось все труднее. Аратан изливал в нее семя два, три раза за ночь, и у нее не было ничего, чтобы предотвратить возможное; она ничего не сделала и в ночь, когда возлегла с Гриззином Фарлом. Хотя бы тут было оправдание — она была пьяной, ей владело нечто беспутное, жажда помчаться навстречу судьбе, утонуть в жестоких последствиях.

Своего будущего она не страшилась, ибо утонуть в болоте собственных поступков означает тешить иллюзию контроля. Но она притязает на принадлежащее другим — на годы впереди, на жизни, которые они вынуждены будут вести. Потерявшие ребенка матери бывают одержимы жаждой опекать, и такова будет участь Ферен, ведь дитя ее ждут пожизненные страдания. Аратан может породить бастарда, став отражением отца, и обратятся ни них обоих суровые и непрощающие взоры совести. Брат, вновь обезоруженный, сбежит от роли любящего дядюшки, уязвленный жалом свежей потери.

Аратан в возрасте, в котором мог бы быть ее сын — юноша, падающий под гнетом мира. Таковы все юноши. Он не ее сын, но сможет сделать ей сына. Да, она была уверена, что сможет. Брат сумел узреть странный, зловещий узел ее разума, смешение судеб, одной пустой, другой быстро наполняющейся. Она уверена.

Одно дело пользоваться ради удовольствия. Совсем другое — просто использовать. Она учила Аратана искусству любовных игр, шептала о благодарности его будущих женщин. Но что это будут за женщины, кто станет благодарить Ферен за всё, что она дала их любовнику? Где он найдет женщин — хрупкий сын-ублюдок, которого вскоре бросят среди Азатенаев? Не ей решать этот вопрос, разумеется; она часто напоминала себе это, но без толку. Он станет таким, каким она его сделает; он сделает ей то, чего могло не быть. Сына. И тогда, в темноте и поту, она погладит его волосы, сложит руки в кулаки — мягкие пальцы без ногтей — и сожмет своими ладонями, воображая в летучем, смешанном с чувством вины экстазе, что руки мальчишки становятся меньше, как будто она может силой превратить их в ручки младенца.

В женщинах есть особого рода дерзость. Раздвинуть ноги означает пригласить, а приглашение влечет сдачу в плен. Каждую ночь привкус этой сдачи превращается во влекущее зелье. Брат, наверное, видит, и он прав, что боится. Женщина, готовая на всё — женщина опасная.

Каждый день в скачке через бесплодные земли она жаждет грядущей ночи, беспомощного рвения юнца, содрогания тела поверх тела, волн, как бы уносящих его жизнь — так много жизни струится в нее… Она готова использовать эту жизнь.

Дети умирают. Но женщина может понести новых. Сыновья родятся и умирают иногда, но сыновей много. И мечты о будущем таятся в сжатых ладонях, местах тьмы.

Скачущий рядом с сестрой, став пленником повисшего между ними молчания, Ринт озирал очертания земель, желая, чтобы здания встали перед ними, вырвавшись из твердой почвы, остановив путешествие. Дальше ехать нельзя; только и осталось, что поворотить и вернуться в Куральд Галайн.

Получив дитя, она сбежит, как вор по улице — в скрытые аллеи, тайными путями, которые никто не проследит. Приз во чреве. Она вытащит нож и зашипит на любого, кто подойдет близко. Даже на брата.

Он проклинал Драконуса, проклинал всю затею; он ощущал, как слабеет от тоски при виде юного Аратана, столь гордо скачущего бок о бок с отцом. Он-то был о сестре лучшего мнения… Весь мир, съежившийся до жалкого отряда, стал горьким.

День близился к концу, тени тянулись от передовых всадников, эфемерные и уродливые. По обеим сторонам катилась равнина, волнистая как выброшенный ковер, голая на возвышенностях, которые зимние ветра месяц за месяцем словно резали ножами. Места более низменные белели, лишившись жизни от залежей соли.

В полдень они миновали какие-то развалины. Камни фундамента создали прямоугольник, слишком большой для Азатенаев; Ринт не заметил и следов легендарного искусства зодчих в грубо отесанном граните. Стены давным-давно упали, создав осыпь на дне низины, а на другой стороне лежали грудами камней. Кажется, никто никогда не разбирал эти завалы. Кроме одинокой постройки, Ринт не замечал иных признаков обитания — ни амбаров, ни стен вокруг полей, ни следов плуга на почве. Он удивлялся, скача мимо.

Но только невежество делает прошлое пустым. Глупцы создают мир из ничего — каприз бога, некое смелое явление сущего в Бездне. Эти видения лишь тешат тщету верующих. Всё вокруг создано ради них: чтобы видели глаза, чтобы было чем восхищаться. Ринт в такое не верит. У прошлого нет начала. Что-то всегда существовало прежде, сколь далеко не тянись. Заблуждения смертной жизни, которая начинается, а значит, должна окончиться, и вот все сущее подражает ей, словно покорный раб. Нет, всё, что существует, существовало всегда в мириадах форм.

Сестра сделала любовником сына-бастарда, а лет ему столько же, сколько могло быть ее умершему сыну. Подумай подольше — и всё выворачивается. Всё шелушится, обнажая подлые тайны в тусклом полусвете. У прошлого было лицо, и это лицо она готова вернуть к жизни. Аратан заслуживает лучшего, и стоит ли удивляться его наивности: он вошел в возраст глупости, как бывает со всеми юношами. Мечты пылают, словно языки солнечного пламени, но сколь высоко бы они его не возносили, впереди падение, вечный полет в пучину отчаяния. Что-то тонкое потеряно — для Аратана настали годы ошибок, неловкости телесной и душевной. Бездонная любовь к Ферен скоро станет уязвленной ненавистью.

Таковы были страхи Ринта, и он ощущал себя беспомощным.

Изогнувшись, он поглядел назад, отыскивая Виля и Галака, но лишь пустая равнина тянулась, уходя к сумрачному востоку. Они в лучшем случае в двух днях пути.

А где-то впереди ждут первые селения Азатенаев. Он воображал удивительные крепости, замки и дворцы. Сады, где вода хлещет из земли в неустанном служении. Прочные стены и крепкие двери со следами пожаров, набегов Джелеков. Внутри же просторные палаты с мебелью скудной и бедной, и слабый запах дыма — не копоти пожара, а запаха одежды и покрывал, кислые и горькие. Это будут неприветливые места, он знал, что нужно постараться их покинуть как можно скорее.

К чему Азатенаям желание принимать лорда Драконуса, кроме разве что обычной вежливости? Здесь тайна. Гриззин Фарл смотрел на Драконуса, как на старого друга, между ними давняя близость, если та беспутная ночь не была ловким представлением. Однако Ринт знал, что лорд провел в Куральд Галайне всю жизнь, а из Дома уезжал лишь сражаться в войнах. Защитник — Азатенай никогда не посещал королевство Тисте; во всяком случае, Рит о таком не помнил. Как же они могли встретиться?

Тут скрытые течения. Драконус не просто увозит бастарда подальше, чтобы притушить притязания придворных врагов. Творится что-то иное.

Дневная жара не хотела спадать. Они приехали к другим руинам, похожим на прежние, хотя тут было три здания, обширные, каждое построено без оглядки на другие. Углы спорили, линии сталкивались, но Ринт все же понял, что три здания строились в одно и то же время. Остатки возвышались на углах до высоты груди, в серединах стен были вдвое ниже. Казалось, камни упали беспорядочно, вовне и внутрь строений. Никаких следов крыш не было видно.

Сержант Раскан обернулся к Ринту и Ферен. — Здесь разобьем лагерь, — сказал он.

Ринт привстал в стременах, огляделся. — Не вижу колодца или других источников воды, сержант.

— Боюсь, ночью будет только та, что мы привезли с собой.

Разочарованный Ринт спешился. Отряхнул пыль с кожаных брюк. — Сказал бы утром, сержант, мы наполнили бы несколько лишних мехов.

— Я виноват, — подал голос Драконус. Лорд сидел на коне — фигура в черной кольчуге и потертой коже, торчащие позади руины. — Мне помнилось, что селение было обитаемым.

Удивившись, Ринт снова огляделся. — Не в последние столетия, лорд, смею сказать. Целые столетия…

Скривившись, Драконус спешился. — Придется терпеть.

— А завтра, лорд?

Раскан косо взглянул на Ринта, но Драконус ответил беззаботным тоном: — К полудню мы должны достичь реки Херелеч. Она, в отличие от многих иных, полна водой год от года.

— Отлично, лорд, — отозвался Ринт.

Ферен снимала поклажу с коня, как будто оставшись равнодушной к лишениям грядущей ночи. Лошадям потребуется почти вся вода. Почти не останется для готовки и совсем — чтобы смыть дорожную грязь и пот. Сестра же жаждет презреть все неудобства.

Он понял, что скалится, глядя на нее, и отвернулся.

Аратан соскользнул со своего мерина, встав на ноги уже с большей ловкостью. «Он находит себя в путешествии. Все, что он воображал, превзойдено. Но бойся, Аратан. Как бы в конце тебе не потерять больше, чем нашел».

Раскан наблюдал, как погран-мечи разбивают лагерь. Лорд Драконус ушел бродить по развалинам, Аратан же ухаживал за лошадьми, начав в мерина — однако глаза юноши то и дело обращались в сторону Ферен.

Ныне Аратан ездит рядом с отцом — со дня визита Гриззина Фарла; сержант оказался в некоем одиночестве, скача между Драконусом и его сыном впереди и двумя погран-мечами сзади. Однако он не ощущал себя мостом между спутниками. Ринт и Ферен были на ножах, хотя по привычке близких родичей желали скрыть взаимную ненависть от чужих взоров, не выдать семейные тайны. Что до бесед между лордом и его незаконным сыном, происходили они не часто, да и тогда Раскан не мог расслышать ни слова.

Легкость, дар Гриззина Фарла, постепенно уходила. В глубине ночей Ферен соединялась с Аратаном, пыхтение и тихие вскрики звучали до странности отчаянно; она никогда не удовлетворялась одной схваткой. Раскан слышал, как она будит его снова и снова, под глазами Аратана уже начали появляться темные круги.

Сержант гадал, когда же вмешается Драконус. Конечно, лорд знает, что между сыном и Ферен творится что-то неподобающее. Она старше его в два раза, если не больше. Раскан думал, что сумел заметить скрытую прежде слабость. Профессиональный лоск погран-меча начал крошиться.

Да и брат ее всё понимает…

Напряжение растет.

Драконус показался снова. — Джелеки, — сказал он, указывая на руины за спиной.

— Они напали здесь, лорд?

— Унесли все, что смогли, в том числе балки крыш и черепицу.

Раскан нахмурился: — Должно быть, очень давно, лорд. Не Гриззин ли Фарл уверил вас, что место еще обитаемо? Очевидно, он не здесь проходил.

Драконус вгляделся в него и не сразу кивнул. — Как скажешь, сержант. Ладно. Нам и этого довольно.

— Разумеется, лорд. Присмотреть за вашим конем?

— Нет, спасибо. Дай мне сделать еще кое-что, пока готовят ужин. — Однако Драконус колебался. Видя это, Раскан подался ближе.

— Владыка?

— Перекинемся словечком, сержант.

Они отошли, обойдя небольшой холм, на котором стояли руины. Раскан удивился, заметив проход к склону — здесь был вход в могильник. Однако Драконус опередил его расспросы. — Мальчишку нужно предостеречь.

Раскан сразу понял, о чем говорит его господин, и кивнул: — Боюсь, да, лорд. Природное рвение…

— Ее рвение вовсе не «природное», сержант.

Он имел в виду Аратана, но лорд вскрыл истину более глубокую. — Думаю, в этом союзе она жаждет зачать дитя, лорд. Но вряд ли, чтобы занести меч над Домом Драконс.

— Да, согласен — это было бы бесполезно.

Раскан удивился такому комментарию, но не сообразил, какими вопросами прояснить дело. — Кажется, она старше…

— Ей сорок лет от роду, на год больше или меньше. Сможет выносить дитя еще несколько десятков лет, если не более.

— Любовь к детям — вот что исчезает в более старых женщинах, лорд, — заметил Раскан. — Редко кто решается рожать после первой сотни лет. Колеи становятся рытвинами. Независимость сдается в плен скопидомству.

— Не в том исток ее торопливости, сержант.

Раскан не желал оспаривать утверждения господина. Он лишь осмелился довести до Драконуса свои мысли, чтобы лорд смог успокоить его тревоги. Однако стоящий перед ним муж не склонен дарить иллюзии лишь потому, что они сулят утешение. Чуть помявшись, Раскан продолжил: — Кто-нибудь другой стал бы гадать, доводилось ли ей быть матерью прежде. Но на мой взгляд, лорд, у нее тело, уже выносившее дитя и кормившее грудью.

— Нет сомнений, сержант.

— Я готов его предостеречь, лорд. Но это лишь половина проблемы…

— Да.

— Как ее командир, я мог бы…

— Нет, сержант. Ты выказываешь смелость, принимая такое бремя, но не тебе его нести. Я сам поговорю с ней. Ночью, под покровом тьмы. Уведи Аратана подальше.

— Да, лорд. Может, пройдемся по следам?

— Сойдет.

Аратан не мог отвести от нее глаз. Она стала воронкой, вокруг которой он кружился и не мог совладать с затягивающей силой. Да и не особо старался. Казалось, он может исчезнуть в жарких объятиях, сливаясь с ее плотью, ее костями. Ему подумалось: однажды он сможет глядеть ее глазами, как бы поглощенный полностью. И не станет оплакивать потерю свободы, отказ от будущего. Ее вдох станет его вдохом; вкус на ее устах — его вкусом, нежные движения рук и ног — его движениями.

Однажды утром его начнут искать и не увидят следа, ибо он сокроется за веками ее, и она не выдаст, довольная, пышная, насладившаяся. Интересно, гадал он: не есть ли его чувства сама сущность любви?

Аратан раскатал подстилку, поднял гирьки и положил около седла. Он часто думал о Сагандере, о том, каково сейчас наставнику. Кажется странным — доставлять подарки от ученого, оставленного позади. Вся премудрость, коей старик так жаждал, теперь ему не доступна. Незаданные вопросы, неполученные ответы — всё это остается далеко впереди, бесформенное, как облака на горизонте. Гирьки, заботливо уложенные на пыльную землю, кажутся бесполезными. Здесь нечего взвешивать, здесь нечего измерять; здесь, так далеко от границ Куральд Галайна, царит дикость, и она просачивается в каждого.

Он ощущал все течения и временами готов был утонуть, поглощенный чем-то животным, чем-то низменным. Но такая судьба, если поразмыслить, сулит мало потерь — или вовсе никаких потерь. Всё, что он знал, то, откуда он пришел, ныне кажется мелким и банальным. Небо было высоко над головами, равнина не заканчивалась и, двигаясь здесь, внизу, пересекая ее, они проявляли дерзость желаний. Само движение, день за днем, казалось ему величественнее высоких крепостей и разрушенных домов. Он вспоминал, как играл в груде песка за домом, когда был намного младше. Песок привезли для лепящей горшки работницы. Кажется, нужно было добавить зернистости глине, из которой создавали формы для обжига. Песок ощущался мягким, был прогрет солнцем на поверхности, но холоден внизу; он помнил, как лежал на нем, раскинувшись, шаря рукой и смотря, как глубоко погружаются пальцы — а потом набирал полную ладонь и подносил ближе, словно желая похоронить себя.

Путешествие по миру ощущается так же, словно движение — всё, что можно удержать, ухватить и тем самым назвать своим.

Лениво размышляя, следя за раздувающей костерок Ферен, Аратан подумал, будто ему удалось понять природу войны, и мысль его может впечатлить самого Сагандера. Это когда протянута не одна рука; когда возникает спор над желаемым; когда готова литься кровь. Здесь нет ничего рационального. Песок просачивается сквозь пальцы, сыпется вниз из жадных рук, и лежит, когда притязающие уже ушли. Ничего рационального. Просто желание, сырое, как содрогания тела в ночи.

— Аратан.

Он поднял глаза. — Сержант Раскан.

— Свет быстро уходит. Идем со мной.

Аратан выпрямился. — Куда мы?

— Назад по следу.

— Почему?

— Потому что я так хочу.

Озадаченный Аратан пошел за мужчиной. Раскан шагал так, словно торопился оставить лагерь. Он снял поношенные сапоги и был в подаренных Драконусом мокасинах — столь драгоценных во мнении сержанта, что он завел привычку надевать их лишь по вечерам. Аратан не знал точно, но думал, что так оно и есть: дар господина, большая ценность. Это заставляло сержанта казаться младше своих лет, но не столь юным, каким ощущал себя рядом с ним Аратан.

Следы лошадей были заметны: выдранная трава, глубокие отпечатки подков — рваная полоса, так не подходящая открытому, плавно-холмистому пейзажу.

— Уронили что-то сзади, сержант? Что мы ищем?

Раскан остановился, оглянувшись на лагерь — но видны были лишь алые и оранжевые отсветы костра. До них долетал дымок, слабый и лишенный намека на тепло. — Отец желал, чтобы ты изучил пути плоти. Лег с женщиной. Он счел погран-меча полезной, ведь тут не нужно тревожиться о чем-то… политическом.

Аратан смотрел в землю, не решаясь встретить взор темных глаз Раскана. Сунул было палец в рот, чтобы пожевать ноготь, и ощутил след любовных игр прошлой ночи. Торопливо выдернул.

— Но чувства, что могут родиться между мужчиной и женщиной… да, этого не предсказать. — Сержант пошевелился, что-то бормоча, и продолжил: — Ты на ней не женишься. Не проведешь рядом остаток жизни. Она вдвое тебя старше, и ее больше, чем тебе нужно.

Аратан смотрел в темноту, желая сбежать, потеряться. Пусть Раскан высказывает жестокие слова пустым теням.

— Понимаешь меня?

— Нужно было взять больше женщин, — сказал Аратан. — Тогда вы смогли бы иметь свою.

— А не дырку в земле? Тут скрыто большее. В них больше, чем ты думаешь. Вот я о чем. Она не шлюха, не думает как шлюха. Как думаешь, за что мужчина платит деньги женщине? За отсутствие сильных чувств, вот за что. Твой отец счел, что тебе будет полезно. Несколько ночей. Чтобы ты освоился с этим делом. Но он не хотел, чтобы ты нашел женщину — полулюбовницу, полумать.

Аратан трепетал, ему хотелось ударить мужчину, выхватить меч и порубить на куски. — Не вам знать, чего она хочет, — заявил он.

— Знаю. Он послал меня к тебе — он знает, о чем мы говорим прямо сейчас. Более того, он взял Ферен с собой. Объясняется с ней так же прямо, как я. Все зашло слишком далеко, слишком…

— Да что тут такого?

— Она принимает твое семя…

— Понимаю.

— А когда понесет, выбросит тебя.

— Нет.

— Придется. Чтобы ты не потребовал дитя. Чтобы не украл его, когда вырастет, или когда тебе захочется.

— Я не стану. Я буду жить с ней…

— Отец не позволит.

— Почему нет?! Какая ему важность? Я ублюдок, он выбросил меня!

— Хватит орать, Аратан. Я пытался тебе показать. Пытался использовать доводы разума, но ты не готов, ты слишком молод. Отлично. Посмотрим, поймешь ли так: если вы продолжите, он ее убьет.

— Тогда я убью его.

— Верно, тебе захочется. Но он не желает такого разлада. Вот почему нужно покончить с этим здесь и сейчас. Тебя не отдадут за женщину из погран-мечей лишь потому, что тебе хочется, и не оттого, что она недостаточно красива или еще что. Оттого, что ей от тебя нужно лишь одно, и получив это, она тебя жестоко обидит.

— Зачем вы твердите одно и то же? Вы ее совсем не знаете!

— Я знаю побольше твоего, Аратан. Она потеряла ребенка — вот что я знаю. Это не догадки, тут всё очевидно. И теперь она засасывает тебя. Неправильно, всё неправильно.

— Отец прямо сейчас ее убивает? — Аратан шагнул мимо сержанта.

Раскан схватил его за руку и развернул. — Нет. Не этого он желает и, уверяю тебя, Ферен сейчас не столь нетерпелива, как ты. Она слушает; она внимает тому, что он говорит. Вашим ночам конец, уж поверь моему слову.

Аратан вырвался и побежал назад, в лагерь.

Миг спустя Раскан пошел следом. — Верно, — сказал он в спину бегущего мальчишки, — я знал, что будет нелегко.

Едва увидев, как сержант уводит Аратана, Ферен поняла, что случится. Когда Драконус подал знак, она выпрямилась. Сказала брату: — Не сожги жаркое — уже загустело.

Он хмыкнул, выражая понимание — всего.

Лорд повел ее в руины, к подножию кургана, у которого привязали лошадей.

Ферен не желала, чтобы ей долго ерзали по ушам. — Я сделала так, как вы велели, господин.

— Убери железо.

— Простите?

— Твой кинжал. Меч и пояс.

Она не шевелилась. — Вы хотите меня обезоружить, лорд Драконус? Хотелось бы знать, ради чего?

Через мгновение она лежала на земле, кости болели от силы падения. Что же произошло, он ее ударил? Непонятно. Она не ощущала следа от выпада кулаком или пощечины. Ошеломленная, слишком слабая, чтобы пошевелиться, она почувствовала, как он шарит по боку, потом услышала скрип — он сорвал пояс. Металл лязгнул, падая неподалеку. Следом полетел кинжал.

Она беспорядочно хватала его за руки, пытаясь оттолкнуть, пыталась подтянуть ноги… защититься…

Мужчина издал недовольное ворчание, Ферен ощутила, как ее хватают за локоть. Переворачивают на живот и волочат через траву. Она хотела закричать — позвать брата — но тогда прольется больше крови. Преступление затронет всех — слишком многих, чтобы… Если Драконус вознамерился ее изнасиловать, она стерпит. Месть можно отложить на долгое время.

Он втащил ее в проход между рядами валунов, в зернистом сумраке она видела, как мимо проползают неуклюжие стены дверного проема, и тотчас же ночная темнота сменилась тьмой более глубокой.

Она так и оставалась слабой, бессильной в его хватке. Какое-то волшебство? Сила от его возлюбленной Матери Тьмы? Тянуться так далеко, так легко отдать силу для гнусного использования этим мужчиной, консортом — нет, какая бессмыслица.

В тесных пределах гробницы — пол шел куда-то вниз — Ферен почуяла смерть. Древнюю, высохшую, слабую.

Ее влекли к длинному саркофагу.

Внезапный ужас обуял Ферен. — Лорд, — захрипела она — я сдаюсь. Не нужно…

— Тихо, — рявкнул он. — Здесь мы страшно рискуем.

Он отпустил ее ногу, вывернул ступню, заставляя перекатиться на спину, и грубо толкнул к краю холодного камня. — Лежи.

Она видела, как он склоняется, тянется к саркофагу — кажется, крышки нет — раздается шелест, треск и тихие щелчки, затем шуршание, как от песка.

Драконус вытащил труп на край гроба. Пыль полилась на Ферен, засыпала лицо. Она кашляла, задыхаясь.

Ногами он прижал ее с боков, удерживая на месте; прильнул к саркофагу. Она видела, что лорд словно сражается с сухим телом — существо было большим, кости ног толстыми и длинными. Черные волосы упали, закрыв Ферен лицо, обдавая запахом плесени.

Костистая рука внезапно прижалась к животу.

Судороги мучительной боли охватили Ферен, даже Драконус вынужден был отпрянуть — он пошатнулся, удерживая труп за обтянутое сухой кожей запястье. Тело накренилось, тяжко наваливаясь на ноги Ферен.

— Дрянь! — заорал он. — Двигай прочь, женщина — быстрее!

Рот трупа издал какое-то бормотание.

Перепуганная — волны боли в животе быстро утихали — Ферен выползла из-под тела.

Драконус нагнулся и уложил огромный труп в саркофаг. Он упал, поднимая тучу пыли и треща костями.

— Должно хватить, — буркнул он. — Благословение тебе, и мольбы о прощении, о Королева! Выбирайся отсюда, Ферен, да поскорее.

Она исполнила приказ, вскоре миновав тесное устье и увидев над головой круговорот звезд, ярких как подарки. Пробралась по проход, упала на колени, кашляя и сплевывая кислую грязь.

Драконус присоединился к ней, отряхивая брюки. Стащил перчатки, выбросил. — Собери оружие, погран-меч.

— Лорд…

— Я видел, как ты вздрогнула. Ощутил.

Она удивленно кивнула.

— Смерть и жизнь не приветствуют взаимное касание. Ты несешь дитя, Ферен. Семя растет в тебе. Теперь оставь моего сына.

Неуклюже собирая снаряжение, борясь с приступами неестественной слабости, она подняла глаза на Драконуса. Ощутив гнев: он все равно что ее изнасиловал. Она еще чувствовала касание мертвой руки на животе. Ферен оскалила зубы. — Забирайте же.

Ринт один сидел у костра. Ужин пригорел. Слишком мало воды в похлебке, слишком мало мужского внимания. Он не сомневался в том, что творится в темноте, и молился, чтобы слов оказалось достаточно — но сестра его женщина суровая, ее так просто не отвадишь. Драконус — лорд, но и он может обнаружить себя наедине с гадюкой. Мысль эта вызвала пронизавший кости страх.

«Навредишь ей — получишь войну. С Пограничными Мечами. Со мной. Я завалю тебя, Консорт, и в Бездну последствия!»

Он расслышал, как кричит Аратан, хотя не разобрал ни слова. Однако догадаться нетрудно. Хозяйский сынок вышел из себя, отброшенный от возмужания обратно в детство. Она так хотела. Но не сойдет. Драконус не слеп, что его намерения оказались искажены.

А вот со стороны развалин — не звука…

Через несколько мгновений Аратан показался из темноты, выйдя на свет костра. Увидел Ринта и замер. Гнев и стыд катились от него волнами, тело дрожало. На кратчайший миг взоры сплелись, затем сын Драконуса отвернулся.

Раскан появился сзади него, присел у котелка. Склонился, понюхал и скривился.

— Прости, сержант, — сказал Ринт. — Мало воды оказалось.

— Сойдет и так. — Раскан протянул руку за миской.

— Где они? — выкрикнул Аратан.

Ринт промолчал, а Раскан занялся наваливанием подгоревшего месива в миску.

— Ты не выиграл. Никто из вас. Она не боится отца, и я тоже.

«Слишком всё затянулось» . Ринт боролся с желанием встать, выхватить меч и отправиться на поиски. Сделай он так — Раскан воспротивится, проявляя власть, и дела пойдут худо. Двое ночных любовников способны развязать войну во всем королевстве. Они не станут глядеть дальше друг дружки, так всегда бывает.

— Аратан, — рявкнул он, когда юноша попытался покинуть круг света.

— К чему мне тебя слушать?

— Может, ни к чему. Но я гадаю, говорил ли тебе учитель насчет жертвенности? Отказе от желаний ради мира? Пробовал ли провести тебя от детства к взрослению? — Ринт пнул костер, послав к небу столп искр. — Мужчина понимает жертву. Знает, от чего нужно отказаться.

— Ты так потому, что у тебя нет женщины.

— Аратан, у меня есть жена. Она осталась в Райвене. Когда вернусь, найду сына — или дочку. Я припозднился, видишь ли, ведь я служу в Погран-Мечах, шли войны.

Кажется, слова возымели действие. Аратан стоял неподвижно, словно лишившись сил, потеряв волю.

— Зная заранее, — сказал Раскан, поднимая глаза от миски, — отослал бы тебя назад, найдя другого меча. Тебе нужно быть с ней, Ринт.

— Был у меня дядя, которого жена ткнула ножом в разгар родов. Слишком много нежничал и суетился.

— Убила?

— Нет, пришпилила заботливую руку к земле. — Он помедлил и добавил: — Говорят, он вытащил нож и вернулся гладить ей волосы. Но вскоре повивальные бабки его выволокли из комнаты. Так что все кончилось хорошо.

Раскан фыркнул.

Шаги возвестили о возвращении Ферен. Драконуса видно не было.

Сержант выпрямил спину. — Где лорд?

— Свершает приношения, — ответила Ферен. — Ринт, черт, ты всё сжег.

— Ну, да.

— Приношения? — удивился Раскан.

— Курган, — сказала она рассеянно, принимая миску.

Аратан стоял, не сводя с нее глаз, однако она никак не реагировала. Ринт понял: сестра уже рассталась с мальчишкой.

— Нет, — сказала Ферен в темноте. — Кончено.

Аратан отодвинулся, чувствуя себя потерявшимся. Слезы туманили глаза. Отец его правит всеми, а править значит — пользоваться. Всюду, куда не погляди, видно тяжелую руку отца. Она отталкивает, тащит, держит — где удар, там синяки и саднящие раны. Вот смысл власти.

Ему хотелось убежать. К утру он исчез бы… Но Ринт его выследит. К тому же от иных событий не сбежать.

Он прошел к вещам, подобрал гирьки, лежавшие в ящичке в совершенной последовательности. Одну за другой выбросил в ночь.

В дне пути к западу от Абары Делак Гриззин Фарл сидел около костерка, который разжег ради пойманного днем зайца. Настоящие охотники пользуются пращой или стрелами. Возможно, даже копьями — такими, каких у него много. Но Гриззин Фарл не был охотником. Он загнал животное. Довел до паники и подчинения. Но даже потом, держа трепетное создание на коленях, он потратил немало времени, поглаживая мягкую шерстку, изгоняя страхи, и поморщился, сворачивая шею.

Смерть — ужасная сила. Приносящему страдания никогда не отмыться. Он видел у охотников и скотоводов неоспоримую холодность духа, умение представить нужду как добродетель. Горе не касается душ, когда они забивают живые существа, ходящие на двух ногах или четырех, наделенные крыльями или скользящие в потоках воды. Нужда — сама по себе ответ. Нужно есть, нужно кормить, и смерть становится разменной монетой.

Эта истина ему не нравилась; той ночью, разгрызая мелкие косточки, он ощущал свое прозвание — Защитник — как пустую насмешку.

Утром он заметил двоих погран-мечей: они отвезли наставника Сагандера на север — наверное, в Абару Делак — и теперь торопились нагнать своих. Если они, в свою очередь, заметили Азатеная, то прожевали и выплюнули любопытство. Умы многих замкнуты, сосредоточены на одном и узки в интересах. Они живут, не чувствуя чудес. Однажды, вообразил он, все места всех стран будут заполнены такими мужчинами и женщинами, и каждый станет деловито отцеживать краски из мира. Ну, он не намеревается до такого дожить. Горе царству, в котором смелый смех встречают недовольными гримасами и сердитым возмущением! Серьезный народ не устает вести войну против радости и наслаждения, он и неутомим, и безжалостен. Пролагая путь жизни, Гриззин стоит против них, и в упорстве видит величайшую заслугу. Поистине защитник!

Мысль эта вызвала тихий взрыв смеха.

Увы, заяц не увидел повода присоединиться к веселью.

Едва сумерки сгустились в ночь, он увидел идущую с востока одинокую фигуру. Говорят, что случайность не предугадаешь, однако грядущая встреча вовсе не случайна, и он решил держаться настороже. Далеко на западе королева Тел Акаев забеспокоилась в вечной дреме, и нрав ее оставался скверным, несмотря на все усилия успокоения.

Старики так не любят молодых, и на пределе обоих состояний нелюбовь превращается в истинное отвращение. Глядите, как мерзки новорожденные; смотрите, как убого дряхлое старичье. Полные отвращения взоры вполне заслужены обеими сторонами.

Теперь же с востока — тяжкие шаги все ближе — идет старый друг, всегда готовый поклониться ребенку. Остается лишь удивленно моргать, видя, как сбалансированы противоположности.

— Много о чем есть подумать, — сказал он громко, чтобы приближающийся слышал. — Но эль кончился. Никогда не умел рассчитать рацион, позор мне.

— Одними словами, Гриззин Фарл, ты можешь заполнить фляги.

— Увы, мой отвар не бывает сладким. Присоединяйся, старый друг. Ночью я вырву у тебя тысячу признаний, пока не закиваю, опьяненный мудростью. Если не твоей, то своей.

Гость не уступал ему статью и толщиной. Плащ из серебристого меха развевался на плечах, мерцая в свете звезд. — Я пришел из места тревог и зловещих намерений.

— А уходя, ты случайно не прихватил с собой винный погреб?

— Тисте знают толк в вине, верно. Значит, имело смысл так далеко нести подарок. — Тут он вынул из мешка глазурованный кувшин.

Гриззин Фарл улыбнулся. — Каладан Бруд, я поцеловал бы тебя, будь я слеп и впади в чуть большее отчаяние.

— Придержи сантименты, пока не напьешься всласть. Но не со мной.

— С кем же?

— Как? С женой. Вино предназначалось ей.

— Похититель ее сердца! Так и знал — тебе нельзя было доверять! Вялая благосклонность… теперь ясно вспоминаю — от нее несло духом винодельни. Понятное дело, ты нашел тайный ход к постели!

— Не такой уж тайный, Гриззин. Но замолкаю, дабы защитить твою невинность.

— Мне дарован титул Защитника и говорят, потому, что я заткнул уши и зашорил глаза. Ну же, передай бутыль и познаем жало знамений.

— Свобода, — сказал Бруд, — была у меня отнята.

Гриззин сделал три быстрых глотка и задохнулся. — Дурак — сколько ты за это заплатил? Отдал первенца? Никогда не вкушал я ничего лучше! Потрясающее качество на языке жены — она не будет знать, что делать.

— Вот признание многосотлетнего мужа. Спорим, ни один из трех кувшинов не доживет до конца ночи, и качество снова от нее ускользнет. Сочувствие мое неодолимо, особенно сейчас, когда я сижу и смотрю на тебя.

— Отлично сказано, ибо это ночь горьких признаний. Свобода — всего лишь жизнь, лишенная ответственности. О, мы жаждем ее с бездумной страстью, но содрогания недолговечны, да и пьяная она неловка в постели. Мне ли не знать — лишь в этом состоянии она сдается моим грубоватым рукам.

— Скорблю по тебе и твоему печальному опыту, Гриззин Фарл. Еще сильнее скорблю, что вынужден выслушивать твои воспоминания.

— Лишь бы не расплакаться. На, пусть горло твое онемеет, чтобы слова наши вылетали без боли.

Каладан выпил и отдал кувшин. — Первый Сын Тьмы связал меня клятвой, как и я его, создавая брачный камень для его брата.

— Это ненадолго.

— Что, брак?

— Клятва.

— Почему ты так?

— Ну, думаю, вас освободит ложь. Иначе могу ли я называться твоим братом? Вряд ли. Бутыль опустела. Не найдешь ли еще?

— Далеко ты забежал ради зайца, Гриззин.

— Или так, или выдирать сорняки вокруг дома. Под критическим взором, мрачным и скучающим. Нет, меня обуяло любопытство — я хотел бы увидеть темный сад этой темной женщины. Есть ли там сорняки или нет?

— Думаешь, Драконус не встанет на пути?

— Ах. Однако он весьма далеко позади меня и далеко впереди тебя. Как раз пока мы беседуем…

— Он странствует среди Азатенаев? Я удивлен, учитывая напряженность в Харкенасе.

— Думаю, он решил спрятать незаконного сына.

— Есть и другие резоны.

Гриззин Фарл поднял густые брови: — Ты намекаешь на тайное знание. На, пей больше.

— Тисте многое вкладывают в жесты, — пояснил Каладан, возвращая кувшин. — Они готовы из каждого действия сделать символ, и пусть мир прогнется, застигнутый тяжестью. Так возводятся многие стены, запираются многие двери, толкования превращают королевство в лабиринт для обитателей.

— Лабиринты меня не пугают. Я умею загонять зайцев.

— Значит, готов выполоть ее сорняки? Разве она не определилась с предложением?

— Ха! Посмотри на меня, друг, с позиции знатной женщины! Видишь златые волосы? Яркие беспокойные глаза? Суровую уверенность манер? Я загадка, соблазн тщательно сокрытых глубин. Коснись меня — посыплются самоцветы и жемчуга; встань слишком близко — одуреешь от сладкого аромата и упадешь прямо в руки! Мои дарования, друг, не зависят от роста и ширины плеч; не зависят от веса и телесной крепости. Я мог бы быть не больше белки, а женщины все равно падали бы, как жучки за край тарелки!

— Отличная речь, Гриззин.

Гриззин кивнул. — Много практики, — сказал он, — но доныне без слушателей. Я сменил бы манеру, не будь уверен, что курс выбран верно.

— Похоже, время для третьего кувшина.

— Да. Тоска меня манила, не дождалась и сама подошла. Такая влекущая, такая понимающая. Будь мои глаза яснее, мой разум сильнее, я нашел бы способ выпить и забыться.

— Я мало знаю об этом Аномандере Рейке.

— Тогда я побеспокою его ради тебя. Расскажу все, что следует, и ты поймешь, кто на другом конце цепи, и будет ли звеньев слишком мало или бессчетно много — это я тоже открою.

— В нем есть уверенность, это очевидно, — сказал Бруд. — Тут не только дарованный титул и близость к Матери Тьме. Он наделен чем-то определенным, но и весьма глубоким. Он, я думаю, муж, склонный к насилию, но не склонный подчиняться своему насилию.

— Самобичеватель, значит. Вижу, мой энтузиазм вянет на глазах.

— Поклялся, что не втянет меня в их гражданскую войну.

— Война — дело решенное?

Каладан Бруд пожал плечами: — Их поколение вкусило крови, а когда слабеет ужас, появляется тоска по прошлому. На войне всё просто, и в том есть притягательность. Кто из нас рад смущению и неуверенности?

Гриззин Фарл некоторое время обдумывал сказанное. Потом потряс головой. — Значит, верно заявляли Джагуты? В обществе находим мы семена саморазрушения?

— Может быть. Но они упустили самое важное. Именно отсутствие общества ведет к разрушению. Когда утеряно согласие, когда кончены споры и противостоящие стороны видят уже не сородичей, братьев и сестер, а чужаков… тогда становятся возможными все виды жестокости.

— Ты швырнул острые камни на дорогу моих раздумий, старый друг. Мать Тьма желает такого распада?

— Я склонен думать, что нет. Но она обитает в темноте.

— Вино кончилось. Остался лишь кислый запах. Пьянство претендует на решительность. Но я предпочитаю вздыхать и наслаждаться ленивыми раздумьями. Вернешься домой, Каладан? Ах, не думаю. К’рул зачал дитя, и сама земля хранит память о крике рождения. Ты будешь пить кровь К’рула?

Бруд хмыкнул, не сводя глаз с гаснущего костра. — Нет нужды. Как ты и сказал, дитя рождено и вскоре породит много своих детей.

— Ты не считаешь его неосмотрительным?

— Все расчеты, Гриззин, уже не важны. Дело сделано.

— Я тут предположил, — бросил Гриззин Фарл, — что Драконус странствует, обуянный лихорадкой гнева.

Бруд поднял острый взор. — И?

— Некоторое время кровавил ноги на его пути. Но… мы встретились ночью, потом я обдумал ту встречу, глядя с разных углов, и счел, что страхи мои не обоснованы. Он равнодушен к К’рулу. Им движет что-то гораздо более отчаянное.

Бруд кивнул. — Любовь на такое способна.

— Наверное, судя по острым углам замечания, тебе кажется, что я сбежал от любимой жены и беспутного сынка. Мне это очень обидно, я готов выхватить оружие и сразиться против тебя.

— Значит, ты опьянел сильнее моих чаяний.

— Да, и я также ненавижу уродливые истины.

— Почти у всех истин уродливое лицо, дружище. Но я говорил о Драконусе.

Гриззин вздохнул. — Вина громко вопиет в самые неподходящие мгновения. Пьяница и дурак — вино уже гремит о стенки черепа, я проклинаю тебя и хитрость, к которой ты налил меня ядом Тисте.

— Лучше тебя, чем твою жену.

— Все друзья так говорят. К утру я проголодаюсь — еды не оставишь?

— Ты ничего не взял с собой? — Каладан Бруд вздохнул.

— У меня есть котелок, — возразил Гриззин.

— Сам за тобой из дома вылетел?

— Да, желая заменить голову на плечах. Давным-давно она поклялась не носить клинка, дубинки или железного копья. Но сделала руки смертельным оружием, и опаснее лишь ее характер. Иногда руки хватают что-то, подходящее ситуации. Но, видишь ли, я изучил ее привычки и был осторожен в отступлении.

— А какой повод в этот раз?

Гриззин уронил голову, охватил ладонями. — Я зашел слишком далеко. Изгнал мальчика.

— Уверен, причина была.

— Он попал под влияние моего первенца, Эрастраса.

— В Сечуле Лате всегда было что-то от безвольного приверженца, — сказал Бруд. — А Эрастрас амбициозен и готов стать властелином хотя бы мусорной кучи.

— Сетч слаб, это верно. Эти двое вышли из одних чресел… у меня мешочек съеживается от одной мысли.

— Исправь этот дефект прежде, чем обнажишься перед Матерью Тьмой.

— Столь за многое буду я благодарен темноте, ее окружившей. Ну, слова мои смелы, как оружие, но мысли стесняются своей бессмысленности. Я пьян и уныл, один остался путь отступления — бесчувственный сон. Доброй ночи, дружище. Когда встретимся снова, это будет эль Тел Акаев, и дар будет в моих руках.

— Уже мечтаешь о мщении.

— Да, и с удовольствием.

— Это почти нас убило, — пропыхтел Сечул Лат. Его правая рука беспомощно болталась, сломанная не менее чем в двух местах. Он склонился как можно ниже и сплюнул кровь и слизь, что оказалось приятнее, нежели сглатывать — так он поступал со времени смерти упрямой женщины. Вкус во рту напоминал о насилии и диком страхе, и в животе стало тяжело. — И я еще сомневаюсь.

Эрастрас, стоявший неподалеку на коленях, замотал глубокую рану на бедре и взглянул назад, на блестящую тропу. — Я был прав. Они идут. Кровь Тисте течет в ней беспорочно.

— Как это сработает, Эрастрас? Я еще не уверен… — Сечул Лат посмотрел на труп. — Бездна подлая, ее было трудно убить!

— Они такие, — согласился Эрастрас. — Но эта кровь — видишь поток на тропе? Видишь, как она поглощает каменья, бриллианты и золото, всю нашу краденую добычу? В этом сила.

— Но не сила Азатенаев.

Эрастрас фыркнул и тут же начал вытирать кровь под носом. — Мы не единственные стихийные силы в творении, Сетч. Я, однако, ощущаю, что пролитая нами сила отчасти питаема негодованием. Все равно. Она могущественна.

— Я же ощущаю, — сказал Сечул Лат, озираясь, — что это место не для нас.

— Мать Тьма смеет провозглашать его своим, — оскалился Эрастрас. — Мать Тьма — словно она способна заявить права на все царство! Какая наглость! Погляди вниз, Сетч — что видишь?

— Вижу Хаос, Эрастрас. Бесконечный шторм.

— Мы сделали это место ловушкой. Пусть сохранит имя на языке Тисте. Останется Шпилем Андиев — едва ли это дает права обладания. Наше деяние лишило его чистоты. Не один К’рул понимает эффект крови.

— Так ты твердишь. Однако я сомневаюсь, что ты точно знаешь, что же мы творим.

— Наверное, ТЫ не знаешь, хотя, возьми меня Бездна, я уже устал повторять. Я знаю, Сетч, а тебе нужно попросту верить мне. К’рул готов отдать силу любому, кто захочет. Свободно. Но тем самым он принижает ее ценность. Нарушает правильный порядок вещей. Мы превзойдем его, Сетч. Превзойдем. — Он шевельнулся, опираясь о валун. — Времени мало. Они близятся, Джагут и его заложница-Тисте. Слушай. Мать Тьма понимает исключительность силы, хотя тянется слишком далеко, показывая чрезмерную алчность. Нам нужно втянуть ее в драку. Пробудить к угрозе, которую таят его новые Садки — всем нам. Важно, чтобы она противостояла им и тем отвлекала внимание К’рула. Отвлекшись, он не увидит нас и, разумеется, не поймет наших намерений, пока не станет поздно. — Он поднял взор на Сечула. — Вот, я рассказал еще раз. И вижу разочарование в твоих глазах. Теперь что?

— Чувствую себя глупым. Скорее тупым, как ты сказал бы. Где же тонкость?

— Я сдаю ничтожные тайны, Сетч, чтобы лучше хранить важные. Подумай о «тяни-толкай», если угодно. Изучи возможности, помысли наслаждение обманом.

Сечул Лат изучал Эрастраса — лежащего у валуна, избитого до полусмерти. — Ты действительно так умен, как тебе кажется?

Эрастрас засмеялся: — Ох, Сетч, едва ли это важно. Достаточно подозрений, ибо почва воображения плодородна. Пусть другие заполнят пробелы моего ума и сделают меня гением.

— Сомневаюсь в правдивости твоих речей.

— Как же еще. Ну, помоги мне встать. Пора уйти.

— Используя ту самую свободу, которую даровал К’рул.

— Я наслаждаюсь иронией.

Сечул Лат оглянулся на тело Джагуты, лежащее очень близко от края шпиля. Дурное это дело, кого-то убивать. Эрастрас прав: негодование бурлит в воздухе, густое как дым. Такое душное, что голова кружится.

— Не знал раньше, — сказал Эрастрас, пока Сечул неуклюже помогал ему встать, — что убийство может так забавлять.

Сечул содрогнулся. — Эрастрас, посмотри, что мы натворили. Пригласили ее по ложному поводу и набросились, словно дикие звери. Пробудили гнев Джагутов. Ничего хорошего не выйдет.

— Ночь спускается на Джагутов, Сетч. Их ярость ныне ничто.

— Слишком ты легкомыслен, Эрастрас. Мы только что убили его жену.

— И Худ будет рыдать… что с того? Ну, давай уйдем, прежде чем они не окажутся так близко, чтобы услышать. Не Худ ведь сюда приближается, не так ли?

— Нет, — буркнул Сечул Лат. — Всего лишь его брат.

От замер на тропе, щурясь, смотря вперед.

Позади него Кория пошатнулась от усталости. Кружить по крыше башни — не особенно годное упражнение. Три шага от края до края — таково было ее владение, простор веры богоравной мечтательницы. Оно казалось жалким, мелким, и Кория начала подозревать, что мир преподает уроки смирения всем, даже богам и богиням.

— Уже недалеко, — сказал От. — Нужно было выбрать меч. Секира словно тяжелеет. Гордость велика, старческие мышцы слабы. — Он оглянулся. — Ты уделила мысли рассыпанным богатствам?

— Я должна была уделить им мысли?

— Я жду от тебя мудрости.

Она потрясла головой: — Мудрости во мне мало, учитель. Однако… я вижу здесь обдуманную насмешку над ценностями.

— Да, но зачем?

— Может, нам говорят: лишь ожидающее в самом конце пути по-настоящему ценно.

— Возможно. Азатенаи — интересные существа. Непритязательные. Лишь один среди них носит титул Защитника, но он никого не защищает. Джелеки приходят в их селения и крадут что могут, вызывая лишь улыбки.

— Может, он защищает нечто незримое.

— И что бы это могло быть?

Она начала думать, выигрывая время на передышку. — Есть много благ, которые нельзя материально измерить.

— Неужели? Назови одно.

— Любовь.

— Браслеты и золотые кольца, броши и диадемы; дорогие подарки, надежный дом и прочная крыша. Дитя.

— У любви можно отнять всё это, и она останется.

— Превосходно. Продолжай.

— Доверие.

— Храни мои ценности, и я заплачу тебе.

— Это мена.

— Ею покупается доверие.

— Описываемые вами материальные сделки должны символизировать блага, о которых говорю я. Они не блага сами по себе и для себя.

— Но, заложница, разве это не определение любых ценностей?

— Не думаю. Например, жадность — не благо.

— Жадность — язык власти, собирание символов.

Она качала головой. — Блага нельзя присвоить, их можно лишь выказать.

— Выказать? Как же они выказываются?

Кория скривилась: — Подарками, о которых выговорите.

От кивнул. — Слушай хорошенько. Ты права, не смешивая символ и его значение; но ты ошибаешься, думая, что так делается редко.

— Тогда я сказала бы, что Защитник защищает различение и, делая так, вынужден встать в стороне, если воры уносят материальные символы благ, чистоту и святость коих он хранит.

От хмыкнул. — Чудная теория. Я буду…

Внезапное молчание заставило ее поднять взгляд. От смотрел себе под ноги. Еще долгий миг — и он вытащил секиру, снова вставая лицом к подъему тропы.

— Учитель?

— Чем же тогда измерить ценности Азатенаев?

— Учитель? Что… — Взгляд ее приковало некое движение, что-то блестящее. Она опустила глаза к тропе. Тонкая извилистая струя спускалась меж ломаных колец и разбитых каменьев. В странном бесцветном свете она казалась чернее чернил.

От пошел вверх, держа секиру наготове.

С трудом распрямившись, избегая ручейка, Кория двинулась за ним.

Через шесть шагов избегать сохнущей жидкости стало невозможно. «Что я вижу, кровь?» Она подумала о богах и богинях, об идее жертвоприношения — столь давно отвергнутой Тисте — и место это вдруг стало холоднее, опаснее.

Не будет вопросов к Оту: неподходящее время. Она оставалась безмолвной, во рту пересохло, сердце стучало в груди.

Подъем заканчивался прямо впереди нагромождением камней — казалось, их вбивали в почву, стараясь тяжестью заставить тропу выровняться. У края что-то лежало — труп, полуголый, с раскинутыми руками и ногами. Похоже, его специально подтащили к уступу. С неровной площадки кровь текла струями, залив немногочисленные рассыпанные драгоценности.

Джагута, женщина.

Она смогла различить вылезающий из груди кончик кинжала; спина выгнулась, намекая, что между лопаток торчит рукоять.

— Кариш.

Слово, вылетевшее из уст стоявшего над телом Ота, было то ли молитвой, то ли жалобой. Тут же он покачнулся, словно готов был упасть — и она подбежала, желая подхватить его вес, хотя, разумеется, ей это не удалось бы. От, качаясь, прошел мимо тела и воздел секиру.

— Кариш!

Кория оказалась у трупа. Она смотрела на него, на первого увиденного мертвеца. Горделивая женщина, черты лица правильные, наверное, даже красивые по меркам Джагутов. Словно хмурится бесформенному небу. Клыки белы, словно козье молоко, рот полуоткрыт, на губах запеклась пена и кровь. Странное выражение глаз — как будто они видят всё, но не видят ничего, на что стоило бы смотреть. Именно их недвижность потрясала Корию. Это смерть. Смерть — недвижность. Недвижность не свойственна живому.

Вершина за наваленными камнями означала конец подъема — пространство шириной в пять или шесть шагов. Престол бога, но стоит на нем лишь От. Джагут изучал почву, будто пытаясь прочесть прошлое.

Недавнее прошлое. Она умерла мгновения назад. Кровь еще не остановилась.

Только теперь она сумела подать голос. — Куда они ушли? Мы никого не встретили. — От не отвечал, и она прошла к краю, посмотрела вниз. Кипящий шторм был там, серебристый и какой-то болезненный. Ее охватили волны тошноты, Кория отступила на шаг, чуть не упав.

Рука Ота подперла спину, надежная как камень. — Не мудро, заложница. Смотреть в Хаос — сдаваться его призывам. Хотя меня очень искушает… Говорят, — продолжал он, с хрустом бросая секиру на гравий, — что Мать Тьма не колебалась. Прыгнула в это дикое королевство. И вернулась, но не прежней женщиной. Теперь она стоит спиной к Хаосу, победительница всего того, чего нет.

Кория удивилась словам, их непонятности, их небрежности в такой момент.

— Я счел это неразумным — делать из себя символ. Если ее жадно желают, стоит ли кому удивляться?

— Учитель… кто она была? Джагута? Кто мог такое сотворить?

— Жена моего брата, — ответил От. — Кариш. Величайшая по учености среди Джагутов. Ее сюда заманили и затем убили.

— Азатенай?

— Один или несколько. Да.

— Теперь будет война, учитель? Между Джагутами и Азатенаями?

Тут он повернулся, лишь чтобы отвести взгляд снова. — Война? — От вымолвил слово так, словно никогда прежде не слышал и лишь теперь осознает его значение.

— Учитель. Начиная путешествие, вы сказали — нас приглашают. Чтобы увидеть вот это? Если так, почему?

— Она назвала это Шпилем Андиев — ваша Мать Тьма. Сделала его кулаком Темноты. Заложница, что нас ждет? Вызов. Нужно найти смысл в символах. И тут твой ум превосходит мой. Я всегда верил, что мы тебе нужны. Но, кажется, теперь ты нужна нам. — Лицо его исказилось, словно рассыпаясь. — Кория Делат, ты поможешь нам?

Девять

Харал, вожак каравана, которого не следует называть «сир», остановил коня в ожидании. Сразу за его спиной дорога раздваивалась, переходя в мощеные тракты; левый поднимался на сотню или более саженей к прочным стенам Оплота Тулла, крепости, вырубленной в откосном боку скалы. Более дюжины окон, походящих на грубые дыры в камне, виднелись над преградой из валунов. Стену венчали четыре башни, в основании вдвое шире, нежели у верхушек, где стояли заряженные арбалеты. Глазам Орфанталя Оплот Тулла показался крепостью из мифов, он вообразил высокие, окутанные тенями своды коридоров, по которым бредут скорбные господа и мрачные дамы, и детские комнаты, ныне запечатанные — там колыбели, смердящие плесенью и густо покрытые пылью, качаются лишь глубокой ночью от дуновения сквозняков.

Он увидел ржавое оружие на крюках вдоль стен, и провисшие на гвоздях гобелены. Вытканные сцены казались выцветшими от древности, но все являлись изображениями войн, гибнущих героев и убегающих убийц. В каждой комнате гобелены грудились отзвуками битв, стены полнились вышитыми трупами, из них торчали стрелы, раны источали тусклое свечение.

Орфанталь остановился напротив Харала. Грип был рядом.

Казалось, капитан глядит на лошадку Орфанталя с жалостью. — Мы остановимся здесь, — сказал он, помедлив. — Госпожи в резиденции нет, так что нам не нужно делать визит вежливости. И хорошо, ведь эта лошадь не одолела бы такого подъема.

Орфанталь коснулся шеи лошади рукой, словно мог защитить от жестоких слов Харала. Ощущая животное тепло под ладонью, он не мог вообразить, что жизненная сила подведет лошадь. Он увидел в ней верную слугу, он знал, что сильное сердце не может сбиться. Она со славой выдержала путешествие, он верил, что лошадь сможет донести его до самого Харкенаса.

Грип косился, глядя вверх, на далекую крепость. — Ворота открываются, Харал. Пошлина, наверное?

Сморщившийся Харал не ответил. Он спешился и подвел коня к каменному колодцу в стороне от развилки дорог. Дальше простирался ровный грунт с железными кольями для палаток и полудюжиной обложенных камнями ям для костров.

Орфанталь озирался, смотря туда, где мощеная дорога забиралась в холмы. Если тут водятся бандиты, он прячутся в бесплодных оврагах вдоль тракта. Может быть, как раз сейчас чьи-то глаза неутомимо следят за ними. На рассвете случится засада. Покой внезапно разрушен: крики и звон оружия, тела валятся из седел, тяжело шлепаясь в пыль. Сердце его возбужденно забилось — мир так велик! Его могут похитить, требуя выкупа, он может оказаться увезенным в какую-нибудь хижину, где сумеет освободиться из пут и вырыть подземный ход, выскользнуть в путаницу скал и пропастей и жить как дикий зверь.

Годы протекут, и холмы облетит весть о новом вожаке бандитов, умном и богатом, о страннике, похищающем юных дев и делающем из них самых преданных воительниц; то будет верность без упрека, ведь каждая женщина любит вожака, как жена любит мужа.

Он завоюет Оплот Тулла, выметет прочь привидения и разбитые сердца. Сожжет все гобелены. Там будет много детей, армия детей. Всем будет хорошо, столы застонут под весом жареного мяса, но потом один из знатных домов начнет осаду крепости. Они придут тысячами, и когда стены падут, он будет оборонять последний бастион, защищая своих детей — но кто-то открыл ворота, сжимая в ладони золото, и враг уже во дворе. Окруженный со всех сторон, пораженный копьем в спину, он падет на колени и повернется, чтобы увидеть убийцу, предателя, и бросит вызов богам и снова встанет на…

— Слезай с лошади, ради всего святого, — сказал Грип.

Орфанталь вздрогнул и торопливо выскользнул из седла. Вместе со стариком, своим защитником, повел скакуна к колодцу.

— Оттуда спускается карета, — сказал Грип. — В ней кто-то знатный. Юный. Как ты, Орфанталь. Не интересно?

Орфанталь пожал плечами.

— Когда госпожа в резиденции, она посылает хорошую еду и эль всякому, кто останавливается внизу. В доказательство своего благородства, понимаешь? Харал на это надеялся и был разочарован, но теперь снова полон надежд. Всем понравится свежая еда. И эль.

Орфанталь поднял взгляд на Харала, а тот деловито привязывал коня, пока остальные разбивали стоянку. — Может, она охотится на бандитов.

— Кто?

— Леди Оплота.

Старик потер шею — привычка, создавшая у затылка полосу грязи, которую, похоже, никак не удается отмыть. — Нет бандитов так близко к Тулла, Орфанталь. Через день, в холмах между этим Оплотом и Хастовой Кузницей — вот где мы будем рисковать. Но пока не тревожься. Ходит слух, что отрицатели получают больше денег, роя шахты ради олова и свинца и отсылая товар Хастам — гораздо больше, чем могут получить, подстерегая случайных путников вроде нас. Но запомни: работа в шахтах тяжела и я не хотел бы ею заниматься. Все дело в оценке рисков, верно?

Орфанталь покивал головой.

Грип вздохнул. — Сними седло и поухаживай за ней, пока мы готовим корм. У твоей клячи заболел глаз — слезы текут не от пыли. Старость не радость, такая вот истина.

Последние две ночи они не находили достаточно дров для костра, только раз приготовили чай и питались хлебом, сыром и копченым мясом, жестким словно кожа. Однако сейчас они разожгли сразу три костра, бросив последние кизяки и полив маслом. Когда поставили палатки и раскатали постели, подоспели посетители из Оплота Тулла.

Орфанталь закончил чистить лошадь и отвел в веревочный загон. Поглазел, как другие лошади приветствуют клячу, подумал, не простая ли это жалость, и пошел к кострам, где уже высаживались незнакомцы.

Он видел, как слуги выгружают древесный уголь и куски кизяка, перенося в фургон Харала; костры тоже были в окружении топлива. Знатная девочка стояла подле Харала, она была одета в темно-синий плащ из какой-то навощенной материи. Приближаясь, Орфанталь ощущал неотрывный взгляд черных глаз.

Харал кашлянул. — Орфанталь, родственник Нерис Друкорлат, это Сакуль из семьи Анкаду, сестра капитана Шаренас Анкаду, копьеносицы Легиона Урусандера в Битве на равнине Мишарн.

Орфанталь оглядел круглолицую девицу. — Ты заложница, как я?

— Гостья, — поспешил объяснить Харал, вроде бы обеспокоенный способным вызвать обиду вопросом Орфанталя. — Младшие Семьи обмениваются заложниками лишь с равными. Леди Хиш Тулла из Великих Семей, влиятельна при дворе.

Выражение лица Сакули не изменилось.

Орфанталь не мог определить ее возраст. Может, на год его старше или на год моложе. Почти одного роста. Взгляд почему-то заставлял его нервничать. — Спасибо, — сказал он ей, — Сакуль Анкаду, за дар пищи и общения.

Брови девочки поднялись. — Сомневаюсь, что ты набрался таких манер у бабушки, — сказала она презрительно. — Та не выказывала уважения к Легиону Урусандера.

Харал глядел смущенно и растерянно, и молчал.

Орфанталь пожал плечами. — Не знал, что моя бабушка обесчестила твою семью. Сожалею, если это так, ведь ты выказала милосердие в отсутствие леди Хиш Туллы. Благодарю от себя лично.

Наступило долгое молчание. Сакуль чуть склонила голову. — Орфанталь, тебе многому нужно научиться. Но этой ночью я воспользуюсь твоей невинностью. Оставим обиды старших в их неугомонных руках. Твои добрые слова меня тронули. Если в жизни у тебя будет нужда в союзниках, позови Сакуль Анкаду.

— Став великим воителем, — отвечал Орфанталь, — я буду рад видеть тебя рядом.

Рассмеявшись его словам, она указала на ближайший костер:- Присоединяйся ко мне, Орфанталь, будем есть и пить как грядущие на битву солдаты, и горе ожидающим нас врагам.

Смех вызвал в нем неуверенность, но приглашение это стало искрами на сухой растопке; она словно безошибочно разожгла его воображаемое будущее и готова была стать частью будущего. Теперь он вглядывался в ее лицо очень тщательно, воображая ее повзрослевшей, ставшей сильнее. Лицо рядом с лицом героя; спутница на годы, верная и надежная. Проходя мимо Харала и Грипа, Орфанталь ощущал, как это лицо проникает в душу.

Они действительно станут настоящими друзьями, решил он. А где-то впереди, смутный и туманный, однако полный черных помыслов, таится предатель.

Их оставили у отдельного костра, и поначалу это тревожило Орфанталя. Он привык к компании Грипа и считал старика кем-то вроде мудрого дядюшки или кастеляна. Но вопрос был в чистоте крови, и пусть род Анкаду из меньших, он все же находится много выше Харала, Грипа и прочих.

Орфанталь не видел в компании возчиков и охранников ничего, оправдывающего разделение классов. Грубость манер? Не подходит, ведь это, по разумению Орфанталя, свойство всех путешествующих; даже резкое обращение Харала с Нарадом объяснялось непослушанием последнего.

Но когда Сакуль уселась на походный стул напротив него, и слуги принесли оловянные тарелки с горами парящей еды, а также кувшины разбавленного вина — вместо эля, розданного у других костров — Орфанталь с удивлением осознал, что привык к спутникам по путешествию и начал видеть в себе одного из них, сироту, которого, разумеется, любят все и каждый.

Внезапное отличие стало нежеланным напоминанием о бессмысленных правилах этикета; он смотрел, как Сакуль соблюдает их с природной легкостью, и все бабкины уроки возвращались, неприятные как удары розог по спине.

— Орфанталь, — сказала Сакуль, подхватывая тарелку, — расскажи о себе. Но вначале, чтобы сберечь твое время, я скажу, что уже знаю. Родич Нерис Друкорлат, овдовевшей в войне — у нее была дочь, не так ли? Прежде заложница в Доме Пурейк. Однако я мало что слышала об ее родне за пределами имения. Нет, я считала, что эта кровная линия практически исчезла, словно на древнем и гордом некогда дереве лишь одна ветвь несет листья. Ты приехал издалека, значит — от некоего полузабытого родового отпрыска, с окраин Куральд Галайна.

Орфанталь отлично помнил версию, которую должен рассказывать. Но Сакуль станет его спутницей, и потому между ними быть правде. — На самом деле Нерис Друкорлат моя бабушка, — сказал он ей. — Моя мать — Сендалат Друкорлат, ныне живущая у Драконсов как заложница. Отец погиб на войне, в великой битве, где спас жизни множества благородных.

Девочка замялась, прекратив есть и поглядывая на него. — Явно, — сказала она наконец тихим тоном, — Нерис велела тебе рассказывать иное.

— Да. Но это чепуха. Не знаю, почему я должен претендовать на других мать и отца. Моя мама очень добра и рассказывала много историй про отца. Их любовь смогла заглушить лишь смерть.

— У кого ты будешь заложником, Орфанталь?

— У самой Цитадели, у линии сыновей и дочерей Матери Тьмы.

Она отставила тарелку, почти не притронувшись к еде, и потянулась за вином. — И все уже обговорено? Удивительно… разве Мать Тьма не требует от ближайших последователей — сыновей и дочерей — объединять и почитать Великие Дома? Что же вообразят высокородные? Смешение кровных линий ради культа и поклонения…

Ее слова смутили мальчика. Стало ясно, что она намного старше. — Думаю, да… все устроено…

Ее глаза снова смотрели прямо и непреклонно. Девушка отпила полкубка и протянула слугам, долить вина. — Орфанталь, мы теперь настоящие друзья?

Он кивнул.

— Тогда послушай совет. Вскоре ты приедешь в Харкенас, тебя доставят в руки тех, кто обитает в Цитадели. Там будут наставники, тебя станут перетягивать в разные стороны, и даже у тех, кому поручат о тебе заботиться… ну, у них есть собственные задачи и интересы. Может оказаться, Орфанталь, что ты ощутишь одиночество.

Он вытаращил глаза. Неужели они не соберутся, встречая его, как встречали мать? Как же Аномандер Рейк? И Андарист, и Сильхас Руин?

— Отыщи госпожу Хиш Туллу — она сейчас там. Поутру я пришлю слугу с письмом, которое ты должен вручить ей, держать при себе и передать лично.

— Ладно. Но ты не заложница. Ты гостья — почему ты гостишь в Оплоте Тулла?

Сакуль скорчила кислую гримасу. — У моей сестры при дворе сложилась известная репутация, и мать видит меня на той же кривой тропе. Она полна решимости этому помешать. Старая дружба, выкованная на полях брани… короче, мать попросила, леди Хиш согласилась. Я под ее опекой, меня обучают, как подняться над своим положением, я под защитой Хиш Туллы. Она сама считалась заблудшей, но сошла с горькой тропы. — Выпив еще вина, она улыбнулась. — Ох, милый, я так тебя сконфузила. Помни лишь вот что: не только кровь дарует верность в нашем мире. Два духа, узревшие одно, могут пересечь любую пропасть. Помни, Орфанталь, ибо этой ночью такая дружба родилась между нами.

— И это, — отвечал Орфанталь, — была чудесная ночь.

— Хиш Тулла желает выковать такую же дружбу, такую же верность между знатью и офицерами Легиона Урусандера. Всеми способами она желает сохранить мир в Куральд Галайне. Но скажу тебе, многие офицеры — и моя сестра среди них — не заинтересованы в мире.

Орфанталь кивнул. — Они сражались в войнах, — сказал он.

— Они прикипели к обидам реальным и воображаемым.

— Ты навестишь меня в Харкенасе, Сакуль Анкаду?

Она допила вино. — Если я должна встать рядом с великим воином… что же, уверена, мы встретимся снова, Орфанталь. Ну же, допей вино — ты цедишь словно пташка, тогда как должен наливать брюхо.

— Хотел бы я, — сказал Орфанталь, — иметь сестру. Чтобы она была как ты.

— Лучше нам быть друзьями, чем родней. Возможно, вскоре ты поймешь. На друзей можно положиться, о сестрах иногда так не скажешь. О, и еще кое-что.

— Да?

— Та сказка, которую велела рассказывать бабушка. Сделай ее истиной разума, забудь, что рассказал мне сегодня. Никто не должен слышать правду. Обещай, Орфанталь.

— Обещаю.

— Чем старше становишься, — сказала она тоном, так похожим на тон бабки, — тем яснее понимаешь истину прошлого. Его можно опустошить. Можно наполнить заново. Можно создать что пожелаешь. Мы живем долго, Орфанталь — намного дольше Джелеков или Бегущих-за-Псами. Проживи достаточно долго и обнаружишь себя в обществе других лжецов, других изобретателей, они заставляют свою юность сверкать так, что болят глаза. Слушай их истории и знай, что они лжецы — как ты сам. Как все мы.

Голова Орфанталя кружилась, но в ответ ее словам послышался слабый голос протеста, возник из глубин души. Он не любит лжецов. Лгать — разрушать верность. Лгать, как знает призрак любого погибшего героя — значит призывать измену.

— Я великий поклонник новшеств, — сказал Райз Херат девочке, что была рядом. Глянул на нее сверху вниз и добавил: — Но будь осторожнее. Падать отсюда далеко и я не переживу недовольства всего Хастова клана, если с тобой случится дурное.

Явно стараясь игнорировать предупреждения, Легил Бихаст забралась на край крепостной стены. Свесив ноги, нагнулась наружу, лицо горит возбуждением, глаза изумленно открыты.

Райз крепко ухватил ее за ближайшую лодыжку. — Слишком я тебя балую, — заявил он. — Но погляди туда внимательнее. Город встал спиной к реке, что позади нас, даже к самой Цитадели. Нам не стоит опасаться поселений юга, где ты нашла бы фабрики, полные адских промышленных запахов. Шкуры превращают в кожу, забивают свиней, коров и так далее. Кости перемалывают в удобрение для полей. Горы глины, кучи отходов из печей для обжига угля. Все, что нужно для поддержания большого народонаселения.

— Не хочу туда смотреть!

— Разумеется, не хочешь. Лучше на эти строения, более изящные, но грустные попытки обрести порядок…

— Но где же лесные духи? Где сам лес? Ты рассказывал о лесах!

Он указал пальцем: — Там, та темная линия на горизонте. Когда-то она была намного ближе.

— Сбежала?

— Думай о Харкенасе как о звере, выползшем из реки. Возможно, его манило солнце, а возможно, лишь тусклое сияние мира. Представь черепах с длинными хвостами и носами — тех, что речной народ носит на рынок. Неровные зубчатые панцири, крепкие кусачие зубы и толстые мышцы длинных шей. Когти на конце сильных лап. Кожа толстая как доспехи. Уродливый зверь, Легил, дурного нрава и прожорливый. Слышишь — он шипит и ползет всё ближе!

Она ерзала по узкому каменному парапету. — Где его глаза? Не вижу глаз!

— Но, милая, мы — его глаза. Здесь, на верху Старой Башни. Мы глаза города и глаза мира, и это великая ответственность: лишь нашими глазами мир может увидеть себя, зрение рождает таинство — свободу воображения — и в момент узнавания, да, меняется всё.

Девочка присмирела. — Не хочу быть глазами, мастер Райз.

— Почему нет?

— Потому что не знаю, что вижу.

Он помог ей встать. — И отлично, ведь никто из нас не знает. Отряхни одежду. Ты забрела в сложную область, нашла идею «знания».

— Я не хотела падать, — сказала она, похлопывая по тунике.

— Конечно нет. И у меня была твоя нога.

— Как всегда.

— Будь уверена, что можешь на меня положиться, Легил, — сказал Райз Херат. — Значит, как ты сама сказала, некоторые вещи можно знать. Но разве город не кажется тебе живым?

— Я видела всех. На улицах. Они были крошечными!

Взявшись за руку, он отвел ее назад, к двери входа и ступеням на нижний уровень. — Гнус болотный, комары и клещи, вгрызшиеся в шкуру.

— Там были здания. Вовсе не речная черепаха.

— Я показал тебе город, и взирать на город — все равно что смотреть на свое тело, Легил. А Цитадель… ну, глаза находятся на голове, а голова над телом. Этим утром ты стала глазами Цитадели. Не состоит ли тело из плоти и костей? Не есть ли оно вместилище трудов и тепла, биения сердца и дыхания? Таков и премудрый Харкенас.

У основания лестницы она вырвала руку. — Кедорпул учит лучше тебя. Он говорит со смыслом. А ты нет.

Мужчина пожал плечами: — Я забыл, сколь узка жердочка детского ума. В прагматизме есть утешение, да?

— Я пойду играть в комнату.

— Иди, — сказал он, взмахнув рукой.

Единственная заложница храма поспешила прочь, по лестнице к уровню ниже. Райз Херат помедлил, затем повернулся и взошел на вершину башни. Утренний ритуал, уединенные раздумья о Харкенасе — их еще можно спасти. Кедорпул подловил его в коридоре у личных покоев, вверив заботу о юной ученице. Торопливые слова насчет уроков — и молодой жрец скрылся.

Новые слухи, новые тревоги носятся по коридорам Цитадели. Убежище Старой Башни было для Райза Херата местом силы, защитой от всей здешней чепухи. Но теперь он оказался обремененным девчонкой и она, похоже, диковата и почти слабоумна. Вот итог небрежности храма. Вечно ее передают от одного другому, десятки учителей, и ни один урок не повторяется; Легил получает образование обрывочное, подаваемое в спешке и с надменным видом. Однако, поглядев на нее сверху вниз, он увидел несомненный ум в этих больших, поднятых на него глазах.

Будучи придворным историком, он решил сделать историю предметом своего урока. Однако амбиции вскоре пострадали, ведь торопливый поток комментариев и наблюдений заставил его смешаться. Она слушала его слова так, как можно слушать пение птицы в саду — приятные звуки где-то на заднем фоне сознания. Казалось, она что-то запоминает случайным образом; но, может быть, так со всеми детьми? Он с ними редко общался и предпочел бы не изменять обыкновений.

Райз оглядел весь Харкенас. Дым плыл над городским простором, но не достигал башни. Дым смягчал всё, что лежало ниже зрителя, и он подивился, почему с таким чувством потери смотрит на пейзаж, на то, как обширное сдается незначительному, как назойливы мелкие, но близкие детали. Было время, едва ли поколение назад, когда художников посылали за город запечатлевать ландшафты; на взгляд Райза Херата, картины их смогли победить саму природу. Они сулили глубину и даль, но их посулы оставались священными, ибо ни эти глубины, ни дали нельзя исследовать. Подойдите ближе — увидите лишь мазки кисти и сухую краску на доске, и тем самым лишитесь иллюзии.

Детали заполоняют ум, ослепляя нас к широким просторам истории. Он-то хотел уроком донести эту мысль до Легил. Возможно, если подумать, она слишком юна для таких обобщений. Но возможно, возраст имеет малое значение для понимания. Стоит лишь сойти с башни и погрузиться в бешеный мир двора, чтобы заметить ту же одержимость деталями и повседневностью, что заставляет Легил Бихаст носиться взад-вперед. Да он же обижает дитя такими сравнениями!

Не важно. Невысказанные мысли не ранят окружающих. Участь внутреннего пейзажа мыслителя — да, это иное дело. Это процессия неудач ума, понимал он, и можно отыскать место, куда уходят невысказанные думы; это место предубеждений, ненависти и невежества.

Таким образом, он явно плохой учитель. Свивает свои истории, словно это сказки, разрозненные и мелкие. Хуже того, он предпочитает широкие мазки навязчивым деталям, смутные чувства интенсивному анализу, возможности неизбежностям; он по всем меркам ужасный историк.

Райз мог видеть тень на городе, не отброшенную дымом или облаком, ведь небеса чисты. Это был вдох Матери Тьмы, укравший свет у мира. Что же, интересовало его, она с ним делает? Что сказали жрицы? Она пожирает его, питается им? Когда свет уходит, то куда?

Пейзажисты прошлого были одержимы светом и, как передают, многих эта одержимость свела с ума. Но, конечно, куда хуже, если весь свет украден. Мысли его перешли к Кедаспеле, тончайшему из современных живописцев — удивляться ли, что он живет под облаком страха и бросает свою ярость в мир? Жрицы сулили дары прихода тьмы, говорили, что никто не будет слепым. Но эти дары исходят от колдовства, а значит, не несут свободы. Райз гадал, какую цену придется им заплатить.

Тут он услышал шум на ступенях и повернулся, увидев Кедорпула. Молодой жрец запыхался, круглое лицо и круглое тело, казалось, движутся по отдельности, словно наполненные воздухом. Позади него, ступившего на платформу, маячил кто-то другой.

Кедорпул озирался. — Она не здесь? Где она?

— В своей комнате. Играет.

— Небрежение обязанностями!

Райз Херат чуть склонил голову набок. — В точности мои мысли, когда вы оставили ее на меня.

Жрец махнул рукой и помедлил, оправляя грязную тунику. — Не стоит обсуждения. Ее привычки всем известны, вот что важно.

Второй жрец прошел мимо Кедорпула и поглядел на город.

— Эндест Силанн, — сказал ему Райз, — что же вы видите?

— Не так важно, что я вижу, историк, чем что чувствую.

— И что вы чувствуете?

— Здесь, наверху, вес целого мира словно спадает с плеч. А вот в проходах под нами… — Он пожал плечами.

— Вы молоды, — сказал Райз. — Вам предстоит многое вынести, но дар юности в том, что тяжесть едва ощущается. Мне печально думать, что вы постарели прежде времени.

Кедорпул вставил: — Вы еще не слышали. Гонец прискакал из монастырей. Ведун Реш возглавил отряд трясов. Они сопровождают гостью, которая встретится с самой Матерью Тьмой.

— Неужели? Заранее известно, что она устроит прием? Гостья, должно быть, весьма важная особа.

— Из Витра.

Райз обернулся к Кедорпулу, посмотрел в сияющие глаза на раскрасневшемся лице, в очередной раз удивившись полному отсутствию бровей и прочих волос. Неужели он попросту сбривает их, как и волосы с макушки? Какая-то странная причуда. — Ничто не выходит из Витра, — произнес он.

— Мы делаем смелые заявления к своей же беде, — буркнул склонившийся на парапет Эндест.

Райз чуть помедлил, чтобы обдумать. — Говорят, Азатенаи создали каменные сосуды, способные удерживать Витр. Возможно, из того же материала можно построить целые корабли.

— Не корабль, — ответил Кедорпул. — Хотя мы мало что знаем. Женщина, но не Тисте.

— Азатеная?

— Вполне возможно, — подтвердил Эндест.

— Полагаю, вскоре они покажутся на опушке леса, — заявил Кедорпул, перемещаясь поближе к собрату-жрецу. — Мы хотели наблюдать за их появлением отсюда.

«Вот тебе и время спокойных размышлений». — Надеюсь, внизу всё готово.

— Ничего особенного. Это же не официальный визит.

— Не полируются пряжки? — удивился Райз. — Не чистят столовое серебро?

Эндест фыркнул.

Втянув мясистые щеки, Кедорпул покачал головой. — Плохую компанию я сегодня выбрал. Меня атакуют нелепостями. Историк, высмеивающий историческую необходимость. Аколит, презирающий приличия.

— Приличия? — Эндест повернул подпертую рукой голову, разглядывая Кедорпула. — Как охотно ты забыл, что сегодня утром именно я вытащил тебя из-под трех кандидаток в жрицы! Ты пахнешь как бурдюк прокисшего вина, а что до пятен на рясе — ну, я буду весьма приличен и не стану их разглядывать поближе! — Он добавил, обращаясь к Райзу: — Кедорпул находит кандидаток, когда они ожидают в приемной дуэньи, сообщает, что пора испытать сексуальное мастерство…

— Получаю выгоду от природного их рвения, — пояснил Кедорпул.

— Нашел пустую комнату, ключ только у него. Кандидатки дают клятву хранить всё в тайне…

— Боги мои, — сказал Райз. — Кедорпул, вы рискуете стать предметом презрения и праведного мщения. Надеюсь дожить и увидеть эти славные дни.

— Эндест, ты подводишь меня по всем меркам. Друг называется! Нас слышит придворный историк, не меньше! Вы двое и обрекаете меня на участь, которую так зловеще живописует история!

— Едва ли, — возразил Эндест. — Предвижу ночь признаний… нет, кого я обманываю? Дюжины ночей, сотни признаний. Не завидую я твоей судьбе…

— Ты казался довольным подарками с моей ночной постели, почтенный служка. Каждую ночь я отсылаю тебе… Кто говорит, что в храме поклонения нет места ревности?

— Никто, — отвечал Райз Херат, — насколько мне ведомо.

— Неужели? Правда?

Райз кивнул.

— Увы мне. — Кедорпул вздохнул. — Это не стоит обсуждения. Забудем же на время, какие неподходящие обстоятельства свели нас вместе, и насладимся зрелищем.

— А как же юная Легил Бихаст? — спросил Райз.

— Не сомневаюсь, есть здравые аргументы в пользу игры как способа обучения. К тому же комната под нами — традиционное убежище череды заложниц Цитадели. Пусть закрывает дверь, уверенная в своей безопасности. По меньшей мере до полуденного звона.

Райз Херат подумал, отчасти невеликодушно, что предпочел бы компанию Легил Бихаст.

Кедорпул указал пальцем: — Вижу!

Сестра Эмрал Ланир изучала себя в высоком серебряном зеркале. Слегка размытая женщина, взирающая на обещанную великую красоту… Эмрал так хотелось поменяться с ней местами. Пусть будет удовлетворена эта молитва, и тогда никто не мог бы пронзить вуаль, ей не приходилось бы следить за собой каждый миг, дабы никто не прочитал мучительные истины даже за опущенными веками — ведь лицом она не выдает ничего.

Мир поддерживает свои иллюзии. Никому не дано видеть безгранично, за горизонт, сквозь густой лес и прочный камень гор или в глубине темной реки; потому там тоже таятся обещания, призывающие тянуться дальше, рождающие в воображении величественные пейзажи. Иллюзии создаются теми, кто смотрит, создаются то ли во имя здравого рассудка, то ли во имя надежд. Вот так могут видеть ее другие: Верховная Жрица на службе в алтаре, рядом вторая Верховная Жрица, обе — представительницы Матери Тьмы, чью вуаль темноты не пронзить никому — так пусть же видят, находя те иллюзии, которых им хочется.

Нет причин обманывать их ожидания. Но при всем этом ей хочется, чтобы образ вышел из зеркала, оставив пустое место, на которое скользнет Эмрал. Иллюзии держат мир, но она так устала поддерживать свою иллюзию.

За спиной суетились младшие жрицы; одних звуков хватало, чтобы испытывать раздражение. Они покинули постели и мужчин, там лежащих, едва разнеслись новости. Она воображала их преобразившимися: яркие шелка упали, обнажая темные блестящие перья. Рты трансформировались в клювы. Взволнованно выдохнутые слова — в тупое карканье. Пряный жар тел заполнил комнату, длинные когти лязгают, вороша белый помет возбуждения. Еще миг, и Эмрал Ланир отвернется от зеркала и увидит их, и улыбнется гибели иллюзий.

— Женщина! — прошипел кто-то.

— Азатеная! Говорят, они могут принять любую форму по желанию.

— Чепуха. Они связаны теми же законами, что любая из нас — можешь мечтать об избавлении от уродливой внешности, Вайгилла, но даже сила Азатенаев тебе не поможет.

Визгливый смех.

Эмрал смотрела в размытое отражение, гадая, что оно думает и что видит. Должен быть тайный диалог, сказала она себе, между мышлением и видением, но все его выводы скрыты. «Однако смотреть на себя в зеркальном мире значит видеть все истины. Скрыться негде. Зеркала, боюсь, могут быть приглашением к самоубийству».

— Сестра Эмрал.

Знакомый голос заставил нервно заворочаться что-то внутри нее. Но размытое отражение не выказало страха, и Эмрал на миг ощутила безрассудную зависть. Однако она сохранила бесстрастный взгляд, она не оглянулась. — Сестра Синтара, время?

Появление верховной жрицы Синтары можно было заметить чуть раньше, не зря так резко замолчали прочие жрицы. Такова была сила и власть молодой женщины, создания из полированного золота и капающей крови. Эмрал уже увидела ее, почти лишенную формы в зеркале. Ни особенно красива, ни внушительна. Эмрал подавила желание протянуть руку и стереть отражение, вымарав из реальности.

Не было нужды в двух верховных жрицах. Храм был древним, некогда посвященным богу реки. Но даже имя бога стерлось из любых хроник. Рисованные изображения сбиты со стен. Однако она знала, что Дорсан Рил названа в честь духа, некогда обитавшего в глубинах. На той древней заре, когда воздвигались первые камни Харкенаса, один жрец вел процессию, ритуал поклонения, и свершал необходимые жертвоприношения.

Культы Ян и Йедан — пережитки тех времен; Эмар видела в них немногим более чем пустые храмины, в коих аскеты изобретают правила самоистязаний в ошибочном убеждении, будто страдания и вера — одно.

Не ответив на простой вопрос Эмрал, Синтара принялась выгонять всех из комнаты. Затем снова обернулась к Эмрал. — Будешь пялиться на себя, пока не наступит Единая Тьма?

— Я рассматривала патину.

— Так пошли кандидаток ее отполировать. — Тон Синтары выдавал первые признаки скуки. — Нужно кое-что обсудить.

— Да, — ответила Эмрал, повернувшись наконец к Синтаре. — Похоже, теперь это главная наша задача. Обсуждать… кое-что.

— Грядут перемены, сестра. Нужно встать так, чтобы получить выгоду.

Эмрал изучала младшую женщину, черты полного лица, излишки краски на вытянутых соблазнительных глазах, идеальные очертания губ; думала о жестоком портрете работы Кедаспелы — хотя, кажется, лишь сама Эмрал видит эту жестокость, а запечатленная не раз выражала живописцу свое восхищение. Впрочем, Эмрал подозревала, что Синтара восхищалась не гением Кедаспелы, а красой изображенной на портрете женщины. — Нужно встать так, чтобы выжить, сестра Синтара. Искать преимуществ слишком рано.

— Не я виновата, что ты стара, сестра Эмрал. Мать Тьма выбрала тебя из жалости, полагаю, но это ей решать. Мы тут создаем религию, а ты не радуешься возможностям, но противостоишь каждому шагу.

— Сопротивление рождает истину, — отвечала Эмрал.

— Какую истину?

— Мы уже обсуждаем «кое-что», сестра Синтара?

— Азатеная явилась из Витра. Как раз сейчас она приближается, обласканная трясами.

Эмрал воздела брови: — Чтобы бросить вызов Матери? Я так не думаю.

— Знаешь, что Хунн Раал в Харкенасе?

— Я заметила его прошение об аудиенции.

— Не нужно было отказывать, — упрекнула Синтара. — К счастью, он нашел меня, мы побеседовали. Азатенаю нашел отряд хранителей Внешнего Предела, и хранители сопровождали женщину сюда — прежде чем вмешались монахи. Азатенаю представили самой Шекканто, она гостила в монастыре две ночи. Начинаешь понимать?

— Я не отвергаю Хунна Раала. Скорее не вижу нужды спешить. Он принес тебе эту новость? Как думаешь, ради каких резонов он столь поспешно нагружал тебе уши, сестра Синтара? Позволь, догадаюсь. Он хочет породить идею, будто Азатеная несет угрозу, и тем самым вырвать у Матери Тьмы приказ снова поднять Легион Урусандера.

Синтара скривилась. — Она вышла из Витра.

— Она Азатеная. Возможно, она действительно вышла из Витра, но она не от его сути. Давно ли Азатенаи несут нам угрозу? Если Хунн Раал преуспеет, как отреагирует знать на полноценное возрождение Легиона? Особенно сейчас, когда весь Харкенас говорит о священном браке?

— Священном браке? Уверяю тебя, сестра Эмрал, улицы толкуют лишь о Драконусе и о том, что он может сделать, если брак будет утвержден.

— Только, похоже, они продумали все лучше тебе, сестра. Драконус, верно — не его ли голову поднесут во ублажение знати? И долго ли продлится их удовольствие, если десятки низкорожденных командиров когорт Легиона затопчут грязью Великий Зал Цитадели? Изгнание Драконуса из королевской постели — слабое утешение, если благородная кровь будет разбавлена. Возвращение Легиона Урусандера подобно выхваченному, высоко занесенному над головами клинку. И ты готова плясать ради них?

Слушая эти слова, Синтара темнела лицом. Шепотки о ее юности в роли уличной плясуньи — губки на петушках старых пьяниц — никогда не утихали. Эмрал и ее агенты ничего не делали, чтобы их развеять. Разумеется. Но и сказочники Синтары не уставали очернять репутацию Эмрал. Да уж, всегда есть о чем поговорить.

— Можно подумать, — сказала, помедлив, Синтара, — что ты весьма сведуща в уличных слухах, сестра.

— Достаточно, чтобы понимать: ненависть к Драконусу произрастает из зависти…

— И его растущей власти!

Эмрал уставилась на Синтару: — Ты так же несведуща, как все? У него нет власти. Он ее любовник и ничего более. Консорт.

— Который удвоил число дом-клинков за три месяца.

Эмрал пожала плечами, отворачиваясь к зеркалу. — Я на его месте делала бы так же. Ненавидимый Легионом и чернью, он вызывает страх знати. Чтобы устранить угрозы, ей лучше всего было бы выйти за него, а не за Урусандера.

— Как хорошо, — фаркнула Синтара, — что Мать не ищет наших советов.

— Тут мы с тобой согласны.

— Но даже это изменится, сестра Эмрал. Что же тогда? Мы предстанем перед ней, рыча и плюясь?

— При удаче ты успеешь постареть и тем обрести больше мудрости.

— Вот как ты объясняешь морщины на своем лице? Непрерывно смотря в зеркало, ты должна уже отлично изучить все свои пороки.

— Но, сестра Синтара, — сказала Эмрал смутной фигуре, прячущейся за отражением, — не на себя я смотрю.

Кепло Дрим и ведун Реш скакали во главе каравана. За ними одиноко ехала на травяной лошади Т’рисс. Высохнув, стебли потеряли черноту — подобие зверя стало серо-бурым, поджарым, пучки травы казались мышцами и выступающими костями, словно кожа слезла. Провалы глаз заплели сетями пауки.

Кепло подавил желание еще раз оглянуться на Азатенаю и ее зловещего скакуна. Руки вспотели в кожаных перчатках. Впереди маячил край леса, проблески солнечного света; но на глазах его словно лежала тень. Он непроизвольно вздрогнул.

Ведун Реш рядом, против обыкновения, молчал.

Как и обещали, они доставили Т’рисс в монастырь Ян, въехали во двор, полный созванной с полей, собранной для приветствия Азатенаи братии. Многие в толпе вздрогнули от вида плетеной из травы лошади — или, скорее, от растущей силы гостьи, сказал себе качавшийся в незримых, но ощутимых потоках Кепло. От мрачности ее лица, тусклоты в глазах.

Мало было сказано слов на обратном пути в монастырь. Никто не знал, кого они привезли в общину; никто не знал, чем Азатеная угрожала матери Шекканто. Рожденная Витром — одно это пугает. Кепло сожалел, что хранительница Фарор Хенд оказалась неприветливой — он хотел бы расспросить ее о первых мгновениях встречи с Т’рисс, узнать подробности их пути сквозь Манящую Судьбу.

Политика подобна второй коже, мягкой как шелк, но колючей, если погладить в неправильном направлении. Кепло легко заводил как врагов, так и друзей, и с Фарор Хенд дело пошло плохо. Теперь она на другой стороне, и следует подумать, как бы подорвать ее репутацию. Однако тут нужен талант и тонкость, ведь она обручена с героем королевства. Всё складывается неудачно, но шпиону выпадает множество неприятных обязанностей. Ремесло его — не сплошные увеселения и удовольствия; даже соблазнительная маска, бывает, кажется уродливой.

Мысли вернулись к злосчастной встрече матери Шекканто и Т’рисс. Их без лишних промедлений впустили в палату, называемую Рекиллид, что на старом языке означает чрево. Свечи золотого воска были зажжены вдоль стен, омывая круглую комнату теплым желтоватым светом. Казалось, он взлетает к золоченому своду потолка. Большие плетеные ковры сочно- землистых тонов были толстыми, поглощая звуки шагов. Мать Шекканто ждала их, восседая на высоком, подобающем званию кресле.

Ведун Реш был справа от Азатенаи, Кепло Дрим — слева. Они подошли молча и встали в пяти шагах от подножия «трона».

Кепло сделал знак приветствия. — Мать, бандиты уничтожены. Как ни печально, должен сказать, что детей спасти не удалось.

Шекканто пренебрежительно махнула морщинистой рукой, слезящиеся глаза не отрывались от Т’рисс. Та, казалось, изучает ковер под ногами. — Ведун Реш, — сказала мать, превратив имя в команду.

Реш поклонился. — Мать, по докладу хранительницы, эта женщина вышла из Витра. Спутники назвали ее Т’рисс.

— Хранительница, значит, хорошо знает старый язык.

— Фарор Хенд из Дюравов, Мать.

— У нее мудрые и полные знаний родители, — кивнула Шекканто. Она сложила руки на коленях, и они повисли, чуть подрагивая; взор так и не оторвался от Т’рисс. Через миг она вздернула подбородок и спросила: — Ты будешь гостьей среди нас, Т’рисс?

Азатеная подняла глаза, но тут же стала блуждать взглядом по стенам. — Приятный свет, — произнесла она. — Я видела во дворе водоем, он показался мелким. Здесь засушливо, но так не подобает дому Матери.

Реш прерывисто вздохнул, однако нервное движение Шекканто заставило его замереть. Мать сказала: — Если не желаешь гостить у нас, Рожденная Витром, мы не станем задерживать. Ты хотела говорить с Матерью Тьмой? Мы обеспечим достойный эскорт.

— Ваша вера пуста, — ответила Т’рисс. — Но, полагаю, вы и сами знаете. Тут был некогда дух, в своем роде бог. Из ближайшей реки. Он тянулся сквозь землю, пульсировал в пробуренном вами колодце. Но сейчас даже водоем лишен жизни. Сковывая и направляя силу воды, вы связали духа, украли его жизнь. Свободный будет жить, пленник погибнет.

— Может показаться, — сказала Шекканто, и теперь ее трепет нельзя было не заметить, — что тебе недостает обычного такта Азатенаев.

— Такта? — Глаза ее всё блуждали по стенам палаты, скорее от скуки, нежели от беспокойства. — Мать, ты наверняка имеешь в виду насмешливую снисходительность. Азатенаев смешит многое, и мы не сомневаемся в своем превосходстве. Скажи, мы часто посещаем вас? Вряд ли, полагаю, однако нарастающая в королевстве Куральд Галайн сила — повод для озабоченности. — Она вынула ноги из травяных мокасин и зарылась пальцами в густой плюш ковра. — Подозреваю, кто-нибудь вскорости придет.

— Но не ты? — спросила Шекканто.

— Ты умираешь.

— Разумеется, я умираю!

— Никакой бог тебя не поддержит.

— Никакой бог не поддерживает никого из нас!

— Это шерсть. Это волосы животных. Вы держите животных ради волос, хотя некоторых убиваете — новорожденных и слишком старых. Мясо старых имеет запашок, а вот мясо детенышей очень сочное. Мать, бандиты перерезали глотки своим детям — они не хотят отдать вам никого. Многие монахи стары. Культ умирает.

Шекканто осунулась в кресле. — Уведите ее прочь.

— Я принимаю твое предложение, — тут же сказала Т’рисс. — Буду вашей гостьей на ночь и еще одну ночь. Затем мы отъедем в Харкенас. Я верю, что Мать Тьма совершила тяжелую ошибку в суждениях. — Она повернулась к выходу. — А сейчас я буду купаться в источнике.

— Ведун Реш, — сказала Шекканто, — сопроводи гостью к водоему. Лейтенант, а ты задержись.

Т’рисс, оставив необычные мокасины на ковре, пошла вслед Решу. Едва тяжелые завесы снова сомкнулись, Шекканто встала. — Они убивали собственных детей? В следующий раз делайте всё скрытно. Нападайте ночью. Вначале убивайте матерей. Твоя ошибка станет для нас зияющей раной.

— Мы потеряли в войнах целое поколение, — произнес Кепло, — и потерю не заместить за единый день, в одном лагере бездомных. Мать, они сражались с дикостью волков. В следующий раз мы уедем дальше и воспользуемся подсказанной тобою тактикой.

Шекканто стояла на возвышении, высокая и тощая — фигура с морщинистой кожей и выпирающими из-под одежд костями. В вырезе он мог видеть верхние ребра, ямки под ключицами казались слишком глубокими. «Разумеется, я умираю!» Признание вызвало у него шок. Мать хрупка не только из-за двух тысяч лет возраста. Говорят, среди Азатенаев есть великие целители. Кепло гадал, не обрушила ли встреча некие отчаянные надежды.

— Но я еще не умерла, — сказала Шекканто. Кепло видел устремленные на него глаза, острые как кончики ножей.

— Мать, я думаю, что Т’рисс — повредившаяся в уме Азатеная. Витр похитил многое…

— Новые поводы для тревог, лейтенант. Она может быть безумной, но сила остается, сила, не сдерживаемая доводами рассудка. Она желает аудиенции у Матери Тьмы? Ты станешь сопровождающим Азатенаи. Не забывай о своих умениях.

— Мать, при всех своих умениях… не думаю, что можно убить Азатенаю.

— Возможно, нельзя. Возможно, ты погибнешь при попытке. Пусть так.

— Мать Тьма столь для нас важна? — спросил Кепло. — К тому же я буду поражен, обнаружив, что взявшая титул Матери Ночей не способна защитить себя.

— Лишь темнотой она защищается. Лишь темнотой она предохраняется. И в той темноте она верит одному мужчине, и он не из нас. Да, мне доложили: он покинул Куральд Галайн. На запад, в страну Азатенаев. Во мне пробудились старые подозрения.

Кепло изучал теперь ее профиль, ястребино-острый. — Ты не разделила эти подозрения с избранным ассасином, мать.

— И не разделю, пока не будет доказательств. Я рискну тобой, лейтенант, даже потеряю — ради защиты Матери Тьмы. Она нам не нужна. Нет. Нам нужна от нее благодарность — и уверенность в нашем союзничестве.

— Оплаченная моей кровью.

— Оплаченная твоей кровью.

— Даже Азатенае не дано пронизать окружившую Мать темноту.

Древние глаза впились в него. — Ты не можешь быть уверен. Разве дар не растекся между ее избранными детьми? Говорят, Аномандеру не нужен свет в ее личных покоях — слуги доносят, что подсвечники покрыты слоем пыли, фитили лампад не обожжены. Но книги лежат открытыми на столе, и собственноручно написанные Ей свитки. У нас нет доступа к этому колдовству, но нельзя сказать того же обо всех других.

— Мне неуютно, Мать, от такого допущения. Слишком много неизвестности. Не разумнее ли убить ее здесь, в монастыре? Прежде чем она станет представлять для королевства великую угрозу?

— О ее присутствии известно, лейтенант. Хранители отдали ее под нашу заботу.

Кепло кивнул. — Чтобы их убедить, мы гарантировали безопасность. Но это дело изменчивое. Гостья уже выказала себя непредсказуемой, так что в рассказ о нападении на нас могут поверить. На тебя, скажем, или на монахов. Да, нам предстоит период негодования, обвинений, но в отсутствие подробностей наше слово будет сильнее. Ты сама учила меня годы назад: ассасин должен стремиться контролировать момент убийства. Я страшусь именно потери контроля там, в Палате Ночи, в присутствии Матери Тьмы и кто знает скольких еще советников.

— Эти присутствующие, лейтенант, озаботятся спасением Матери Тьмы, а не Азатенаи.

Кепло склонил голову набок. — Многие годы ты не покидала монастырь, мать. Я видел, как дерется Аномандер… даже в обширной Палате Ночи, полагаю, он успеет меня перехватить. Если не он, то Сильхас Руин. — Он пожал плечами, выдерживая строгий взор. — Возможно, это дар Матери Тьмы принес им такие умения. Или это врожденный талант. Так или иначе, я мало поставил бы на свой успех. Значит, жизнь моя будет принесена в жертву как знак верности трясов?

— Мы говорили, что Т’рисс может стать угрозой для Матери. Я просила тебя быть наготове ради возможности.

— Разумеется, буду наготове.

— Надеюсь, ты поймешь в нужный момент, что эта жертва совершенно необходима. Ведь именно мы доставим Азатенаю в присутствие Матери Тьмы.

Кепло поднял брови: — Избавление от последствий? А если никто не выживет в битве с Т’рисс?

— Тогда мало кто станет спорить, лейтенант, что проиграли все. Да, у тебя будут в Харкенасе и другие обязанности. Успокой мысли, пока я объясняю.

Вскоре Кепло вышел во двор и направился к водоему. Ведун Реш стоял на почтительной дистанции от Т’рисс, та же бродила голышом по колено в воде, капли блестели на загорелой коже. На ее плечах остались следы солнечных ожогов, полоски слезшей кожи, напомнившие Кепло про линяющих змей. Кроме ведуна, никто не показывался во дворе.

«Дети либо убегают при виде обнаженной кожи, либо смотрят разинув рот. Но разевать рот, кажется, недостойно. Я же просто восхищаюсь».

Он подошел к Решу. — Говорят, все мы вечные ученики, невзирая на возраст.

Реш хмыкнул: — Уроки часто повторяют, но никогда не выучивают полностью. Передо мной новый трактат о жизни.

— Критики дико на тебя набросятся.

— Они станут мошками на моей шкуре. Ярость велика, да челюсти малы.

— Ну, я с наслаждением погляжу на тебя, всего в рубцах и укусах.

— Слова предали тебя, Кепло: ты втайне восхищаешься дикарями.

— Любое предательство начинается — или кончается — со слов.

— Диких?

— Полагаю, Реш.

Т’рисс отошла к дальнему краю водоема и села на широкий край, подставляя лицо солнцу и закрывая глаза.

— Если бы Мать Тьма отвергла элемент Ночи и приняла вместо него элемент Молчания, — предположил вслух Реш, — мир воцарился бы навеки.

— Ты намекаешь, что всякое насилие несет элемент предательства?

— Именно, и это первый номер в моем списке невыученных уроков.

— Ястреб предает зайца? Ласточка предает мошку?

— В некотором роде наверняка, мой хилый друг.

— Значит, все мы обречены предать, ведь это кажется основой выживания.

Реш повернулся к нему. — Не видел горечи философов? Ухмылок на виноватых лицах, торопливых оправданий себя самих и своих собратьев? Все мы предали возможность вечного мира, и разве не было в прошлом эпохи, когда никто не знал смерти? Когда поддержание жизни не требовало усилий и жертв?

Это было их старой шуткой. — Ведун Реш, — ответил Кепло, — все встреченные мною философы были пьяными или отупевшими.

— Из-за печали потерь, дружище, и штормов понимания.

— Из-за слабоволия. Клянусь, это куда вероятнее.

— Воля бессильно крошится под ударом откровения. Когда мы падаем на колени, мир съеживается.

Не сводя глаз с Т’рисс, Кепло вздохнул: — Ах, Реш, но не всякое откровение приходит как удар.

— Ты подсказал мне разумный повод выпить.

— Значит, слаб твой разум.

— И гляди, я единственный философ, готовый это признать.

— Лишь потому что трезв, а смелость трезвых мне всегда была сомнительна.

Оба замолкли, когда Т’рисс встала и пошла к ним. Окинув Кепло коротким взглядом, она сказала: — Итак, ваша мать не советовала убивать меня? Хорошо. Вам не понравилась бы моя кровь на руках, лейтенант.

Кепло ответил далеко не сразу. — Гостья, вы выказываете крайнюю осведомленность. Это даже неприлично.

Она кивнула. — Да.

— Рад, что мы согласились…

— Убийство всегда неприлично, — продолжала она. — Я ощутила недоверие моей подруги Фарор Хенд, когда вы появились. Есть много уровней ее недовольства.

— Мы не желаем вам вреда, — заверил Кепло, — но, если придется, будем защищать своих.

— Вижу обширное поле для дебатов, лейтенант. Кого вы включаете в «своих»? Кажется, вы ставите на двусмысленность.

— Это относится ко мне лично или ко всему моему народу?

Реш явственно вздрогнул.

— Я недостаточно знаю «народ», чтобы его обсуждать, — сказала Т’рисс, усаживаясь перед ними и проводя рукой по теплой воде. — Я думаю, что ты убийца, что вам обоим даны указания и оправдания, да вы и сами найдете себе еще больше оправданий.

Реш как будто подавился. Закашлялся и сказал: — Гостья, прошу, умерьте свою силу.

— Думаешь, ведун, это моя сила? — Она встала, улыбнувшись. — Устала. Вижу монаха в дверях — он сможет проводить меня в комнаты?

— Момент, прошу, — вмешался Кепло, бросив взгляд на спутника. Тот задыхался, сгибаясь пополам. — Если не ваша сила, то чья?

— Речной бог был мертв. Теперь он не мертв.

Он смотрел на нее, не веря.

На этот раз она не отвела глаз. — Отныне вы должны встретиться с тем, кому вроде бы служили, и дать ответ за многие дела, свершенные во имя его. Удивляться ли, что твой друг страдает?

Она направилась к монастырю.

Кепло подскочил к другу: — Реш? Справишься? Она правду сказала? Что ты чуешь?

Тот поднял дикие глаза. — Ярость.

В охвативших поселение панике и хаосе гостья-Азатеная преспокойно оставалась в личных комнатах, одиноко ужиная. На рассвете она показалась во дворе. Призвала травяного скакуна, села в седло и стала поджидать остальных.

Мать Шекканто была прикована с постели. Она потеряла всякий контроль над телом, не могла пошевелиться и даже поднять руки. Легкие ее были полны водой, дыхание походило на частый хрип; глаза, запомнилось Кепло, метались пойманными птичками.

«Ястреб предает зайца. Ласточка предает мошку. Бог склонился перед нашей волей; ныне Бог гневается».

По слову Реша гонцы успели выехать в монастырь Йедан, и накануне ночью принесли весть. Отец Скеленал уже в пути. Сестры в беде. Тринадцать — самые старые — погибли. В Великом Источнике древнего Бога кипит вода. Пар поднялся колонной, которую видно с самого края лесных владений ордена.

Едва ведун Реш заявил, что склонен остаться в ожидании визита Скеленала, Т’рисс обернулась к нему и сказала: — Ты уже не нужен. Ваша мать восстановит почти все свое здоровье. Побеседует наедине с пожизненным супругом. Ты сопроводишь меня, ведун Реш.

— Зачем? — спросил он. Кепло с потрясением осознал, что приятель уже не оспаривает право Азатенаи командовать.

— Кто обитает в лесу севернее Харкенаса?

Реш пожал плечами: — Изгои, полудикий народ. Браконьеры, преступники…

— Отрицатели, — сказал Кепло.

Т’рисс продолжала: — Вашим матери и отцу стоит готовиться.

— К чему? — спросил Кепло.

— Это я должна показать ведуну Решу, лейтенант. Начнется в лесу, потом на самой реке и улицах Харкенаса — пока Мать Тьма не очнется, осознав вызов.

— И что вы ей скажете? — грубым голосом сказал Реш.

— Матери Тьме? — Т’рисс подобрала самодельные поводья. — Надеюсь, ведун, слова не потребуются. В моем присутствии она поймет.

— Угрожаете ей? — спросил Кепло.

— Если и так, лейтенант, ты ничего не можешь сделать. Ни ты, ни ее охрана. Но нет, я не несу угрозы Матери Тьме, вот тебе мое слово. Доверься или отвергни, в соответствии с природой души. Но я несу перемены. Обрадуется она или станет противиться? Ответить сможет лишь она сама.

В молчании выехали они из монастыря на южную дорогу, которая готова была провести их довольно далеко от монастыря Йедан, через сильно уменьшившийся восточный край Юного Леса.

Последними словами Т’рисс, сразу за монастырскими воротами, были: — Теперь я понимаю таинство воды. В покое ее поток чист. Когда я предстану перед Матерью Тьмой, взволнуется вода между нами. Но обещание остается — однажды вода снова потечет чистой. Держитесь этой веры, все вы, даже когда хаос спускается в мир. — Т’рисс посмотрела на Кепло и Реша. — Речной бог говорит мне: вода Дорсан Рил темна, но так было не всегда.

«Не всегда. Так говорят самые древние из писаний. Азатеная воскресила нашего бога. Азатеная говорила с нашим богом. Но что она обещает Тисте?

Хаос».

Однако когда они въехали в лес, Кепло не заметил ничего необычного, ничего способного подтвердить зловещие слова Азатенаи. Он повернулся к ведуну рядом, с вопросом на устах, но Реш остановил его поднятой рукой.

— Не сейчас. Нарастает. Вещи шевелятся. Сны отягчают тысячи затененных умов. Нечто воистину пробуждается. Мы увидим его лик по возвращении.

Кепло не имел особой чувствительности, свойственной ведуну Решу и многим людям веры. Шекканто сказала ему однажды, что он словно дитя склоняется перед прагматизмом и, делая так, отрекается от дара воображения. Существует дихотомия двух способностей, и в качестве сторон личности они часто вступают в схватку. Но кое в чем имеется и согласие. Мечты определяют цель, прагматизм прокладывает тропу. Те, кто наделены этим балансом, слывут талантами, но жизнь их легче не становится. Тупоумные, которым жизнь ставит препоны на каждом шагу, стараются подобным же образом помешать более одаренным сородичам, зачастую держась твердокаменной веры, будто это для их же блага. Они оправдывают себя словами «реализм», «практичность» и, разумеется, «прагматизм».

Кепло симпатизировал тем, кто — советом и насмешкой — способен обуздывать смелых мечтателей. Он видел в воображении опасность, иногда смертельную своей непредсказуемостью. Среди множества им устраненных самые большие проблемы возникали с творческими личностями. Он не мог проследить пути их мыслей.

Строго говоря, вместе с воображением он потерял много чего еще. Ему было трудно переживать за чужие жизни. Он не желал, если не считать профессиональной сферы, искать чужого одобрения и не видел нужды изменять убеждения, ведь они основаны на здравом прагматизме и потому непобедимы.

И все же, въезжая на редкую опушку древнего леса — сухой треск скакуна Азатенаи стал нескончаемым ритмом позади — Кепло ощутил холодок, отнюдь не вызванный внезапным отсутствием солнечного света. Он посмотрел на Реша: грубоватое лицо было густо покрыто потом.

— Она снова пробуждает силу? — спросил он тихо.

Реш только покачал головой. Простой жест отрицания, столь нехарактерный для ведуна, что Кепло вздрогнул, порядком напуганный.

Он начал озираться, напрягая зрение, потому что тень затянула даже ближайшие деревья. Увидел груды мусора в канавах, а вон там, шагах в тридцати справа, неуклюжая хижина за завесой дыма, и какая-то фигура сгорбилась у чадящего костра — или это просто валун, или пень? Холодный воздух вдоль мощеной дороги был густо пропитан запахами гнили, столь сильными, что у него щемило в горле с каждым вдохом. Звуков было мало, разве что пес лаял вдалеке, и копыта лошадей стучали по заляпанным грязью камням.

Проезжая здесь раньше, Кепло едва ли замечал неприятный запах леса. Тут было пней не меньше, чем живых деревьев, но — понял он вдруг — лишь непосредственно вдоль дороги. Дальше лес становился чащей, ее сумрак не могло пронизать ничье зрение, и путешествие туда потребовало бы факелов или фонарей. Удивительно думать, что в таком лесу кто-то может жить, скрываясь, привязанный к своему вечно съеживающемуся мирку.

— Они свободны, — сказал Реш напряженным голосом.

Кепло вздрогнул. — Друг мой, о ком ты?

— Свободны на манер, уже недоступный нам, остальным. Ты видишь их границы, кажущуюся бедность. Ты видишь в них падших, забытых невежд.

— Реш, я их вообще не вижу.

— Они именно свободны, — настаивал Реш. Руки в перчатках сжались в кулаки, крепко охватив поводья. — Ни налогов, ни даней. Возможно, они не знают, что такое монеты, и мерой богатства служит умелость рук и любящий взгляд. Кепло, когда погибнет последний лес, пропадет последний свободный народ мира.

Кепло подумал и дернул плечами: — Мы не заметим потери.

— Да, и вот почему: они — хранители нашей совести.

— Ну, не удивительно, что я их вовсе не вижу.

— Да, — сказал Реш, и тон его изгнал всякий дух веселья из слов Кепло. Тот, раздраженный и неуверенный, оскалился: — Нам ничего не стоит осчастливить обездоленных.

— Я не о тех, что сбежали от нашего образа жизни, хотя могут сказать, что они двинулись к истине, тогда как мы, остальные — дальше по пути самообмана. Ладно. Я говорю о тех, что никогда не были запятнаны. Они так и живут в лесу — возможно, осталась всего сотня. Не могу вообразить большее количество. Мы забираем их дом, дерево за деревом, тень за тенью. Знать слишком много означает потерять чудо тайны. Ответив на все вопросы, мы забываем ценность незнания.

— В незнании нет ценности. Раскатай свою толстую шкуру, Реш, и выбей всю эту чепуху. Ценность незнания? Какая ценность?

— Не имея ответа, ты решил, что ответа нет. В твоей реакции, о бледный негодяй, скрыт урок.

— Перешел к загадкам? Ты знаешь, что я их не люблю. Давай прямо. Скажи, чего мне не хватает. Что я приобрету от незнания?

— Смирение, дурак.

Т’рисс заговорила сзади, и голос ее разносился с неестественной ясностью: — В ритуале вы уничижаетесь. Я много раз видела это во дворе. Но ваши действия ущербны — даже с новообретенным страхом смысл уничижения для вас утерян.

— Прошу, — буркнул Реш, — объясните, Азатеная.

— Хорошо. Вы высекаете алтарь из камня. Рисуете изображение волн на стене, создавая символ того, чему готовы поклоняться. Даете ему тысячу имен, воображая тысячу ликов. Или одно имя и один лик. Затем встаете на колени или ложитесь наземь, изображая покорных рабов, и называете это смирением перед богом, видите в своих позах истинное уничижение.

— Вполне точно, — сказал Реш.

— Именно, — согласилась она. — И тем самым теряете смысл ритуала, пока ритуал не становится смыслом самого себя. Это не позы покорности. Не знаки подчинения воли высшей силе. Не таких отношений ищет ваш бог, но именно на таких вы настаиваете. Речной бог — не источник вашего поклонения. Точнее, не он должен им быть. Речной бог встречает ваши взоры и просит понимания — не себя как высшей силы, но понимания смысла его бытия.

— И смысл в… чем? — спросил Реш.

— Вспомни позу покорности, ведун. Вы принимаете ее в знак самоуничижения. Власть бога безмерна, вы перед ним никто. Вы готовы восхвалять бога и отдавать свою жизнь в его руки. Однако он не желает вашей жизни и не знает, что делать с вашими назойливыми беспомощными душами. В ритуалах и символах вы потеряли себя. Сумей бог объяснить, объяснил бы простую истину: единственное, что достойно поклонения — само смирение.

Кепло фыркнул и начал было говорить, забалтывая презрительными словами ее заявление — но Решу не нужно было делать жестов, чтобы заставить его прикусить язык. Верно, воображения у него нет; но даже он может различить узор предсказуемого поведения, путаницы между обрядом и смыслом, символом и истиной.

— Тогда, — прохрипел Реш, — чего бог хочет от нас?

— Дорогое дитя, — сказала Т’рисс, — он хочет, чтобы вы были свободными.

Кепло не любил откровений. Его выбило из колеи, и сильнее всего встревожила абсолютная ясность, неотразимость аргументов Азатенаи. Недавно она заявила, что они убили древнего бога реки. Связывая воду, расходуя на обыденные нужды, отнимая свободу, они убили самую суть поклонения. Только логично, что бог желает именно свободы и возрождения через свободу.

Он не знал, как ей удалось воскресить речного бога, но не мог отрицать ее слов: перемены придут ко всем.

Далее они скакали в горячечной тишине. Кепло глянул на ведуна и заметил, что друг безмолвно рыдает, но блеск слез на щеках, такой резкий, казался в сумраке настоящим даром.

«В слезах вода течет свободно». Это одно из старейших стихотворений в их писании, след неведомой руки. Поколения спорили о смысле стихов, называя их годными лишь для профанов и невежд; но несколько слов Т’рисс внезапно прояснили смысл. Кепло почти слышал мучительный скрип пера по пергаменту, ощущал сожаление, водившее рукой неведомого поэта с разбитым сердцем.

Истина, погребенная в загадочных словах. Вот почему воображение способно стать и даром и проклятием. Лично он предпочел бы оставаться незнающим, но уже слишком поздно.

После скачки длиной в ночь, окутанные молчанием и печалью, они достигли края леса, и город Харкенас встал перед ними — выросший на берегах Дорсан Рил, подобный кулаку из черного камня.

Старый храм в сердце Цитадели всегда заставлял верховную жрицу Эмрал Ланир думать о закрытом оке и глубокой глазнице. Словно кости торчали угловатыми рядами из разрушенного центра — нагромождения черных камней десятка архитектурных стилей, походящие на череп, раздавленный и расплющенный собственным весом и грузом неисчислимых веков. В Цитадели вообще не было красот; вид жизненной суеты в коридорах и палатах, на выбитых ступенях лестниц и в затхлых кладовых навевал образ запертого в черепе, отчаянно пытающегося выбраться жука.

Камни бесчувственны, потому око остается закрытым. Можно сколь угодно долго смотреть в безжизненное лицо — оно поистине лишено жизни и не меняется. Не трепещут веки; не слышно дыхания, ничто не может потрясти зрителя разоблачением истины и отменой течения времен.

Она двигалась рядом с сестрой Синтарой в церемониальном ритме, приближаясь к Великому Залу, когда-то бывшему храмовым нефом. Следом двигалась дюжина жриц: беспокойное их возбуждение угасало с каждым шагом, ибо путь впереди становился всё темнее, отвергая свечи и пожирая свет факелов на стенах.

Никто не мог в присутствии Матери Тьмы не замедлить шагов; пусть среди приближенных к богине жриц успел распространиться дар сверхъестественного зрения, оставалось еще необоримое давление воздуха, пронизывающий кости холод.

Пятнадцать торжественных шагов от входа. Эмрал ощутила, как нечто ударяется о лоб и стекает каплями по бровям. Еще миг, и она прерывисто вздохнула: холодная влага замерзла на лице. Еще одна капля упала на держащую Ножны руку. Посмотрев, она увидела бусину воды, мгновенно ставшей льдом и заставившей онеметь кожу.

В городе не идет дождь. А коридоры всегда столь сухи, что юные жрицы преждевременно увядают. Собственно, как и все жители Цитадели.

Сзади донеслись вздохи удивления, а потом и ропот тревоги.

Сестра Синтара резко встала и передала Скипетр Эмрал. — Вложи его, сестра. Что-то происходит.

Спорить было бессмысленно. Эмрал взяла жезл — железо и черное дерево — и спрятала в защитный футляр.

Теперь капли мерзлой воды окатывали всех. Поглядев вверх, Эмрал увидела блеск покрывшего своды инея. Потрясение лишило ее голоса. Обжигающе холодная вода ужалила запрокинутое лицо.

И тут же пришло понимание, потоком хлынув в разум, рождая ощущение чуда. Хотя привкус его был горек. — Око распахнуто, — сказала она.

Синтара поглядела на нее с укоризной. — Какое око? Это работа Азатенаи! Она нападает на владения Матери. Это явная демонстрация силы, насмешка над святостью храма!

— Святость храма, сестра? Нет, это не насмешка. — Она оглянулась на свиту ежащихся, перепуганных жриц. — Процессия окончена. Возвращайтесь в свои кельи. Верховные жрицы должны встретиться с Матерью Тьмой наедине. Вон!

Они взвились и разлетелись, словно паникующие вороны.

— Не тебе командовать процессией, — бросила Синтара.

— Черти свои линии, сестра, если злоба и ярость — всё, что тебе доступно. Я же…

Тяжелые шаги прозвучали из коридора; она обернулась и увидела приближающегося Аномандера, за ним двух других братьев. Замерзшие капли воды отскакивали от доспехов алмазными бусинами.

— Эмрал, — начал Аномандер. — Азатеная входит во врата города. Река вздулась, вода потопом бежит по улицам. Я хочу услышать ваше мнение.

— Трясы, Лорд Аномандер.

Сильхас Руин тихо выругался. — Они хотят войну веры? Они сошли с ума?

Синтара смотрела то на Эмрал, то на братьев, лицо было недоумевающим.

Аномандер оглянулся на запертые двери, что были за спинами жриц, и покачал головой: — Это не кажется возможным, верховная жрица. Их культ обращен вовнутрь. Никогда они не выказывали такой дерзости, чтобы требовать себе старый храм.

Что ж, он отлично понял происходящее. Он способен мыслить даже быстрее нее. — Возможно, лорд, вы правы. Значит, они должны быть в таком же недоумении. Не счесть ли их потенциальными союзниками?

— Тоже вряд ли. Они в тупике — воображаю хаос, царящий ныне в монастырях. Поклонение мертвому богу гарантирует лишь одно благо — полнейшую свободу духовенства.

— Но теперь…

Он кивнул. — Их планы пошли вразнос. Им брошен вызов с самой неожиданной стороны.

— Если они сообразительны, — заметила Эмрал, — то усмотрят большие возможности. Теперь они могут занять более важное место в делах королевства.

— В профанических делах — да. — Сын Тьмы помедлил, все еще не обращая внимания на Синтару. — Мне сообщили, что мать Шекканто тяжко заболела — вследствие этих событий, вероятно. А Скеленал спешит на помощь. Они стары, но вряд ли глупы.

Сильхас предложил: — Тогда нужно отыскать ведуна Реша и ведьму Руверу, понять, чего ожидать от трясов.

Еще один острый ум, поняла Эмрал. Она готова была простить рассеянность Андариста, ибо отлично знала: среди братьев глубиной интроспекции он сравнится с Аномандером (чей талант почти вошел в мифы), хотя и кажется внешне очень медлительным. — Мне доложили, что Азатенаю сопровождают ведун Реш и лейтенант Кепло Дрим.

— Кепло, — отозвался Сильхас.

— Да, — пробормотал Аномандер. — Нужно поразмыслить.

— Шекканто объята страхом, — заключила Эмрал. — Нет иной причины для присутствия Кепло Дрима. — Она поглядела на Аномандера. — Глаз не станет спускать с Азатенаи, я уверена.

— Согласен. Но это паника Шекканто, не наша. Я не вижу пользы, если посланница будет убита у ног Матери Тьмы.

— Лорд Аномандер, — спросила Эмрал, — вы можете это предотвратить?

— У нас преимущество — мы всё поняли, — ответил Аномандер, бросив взгляд на Сильхаса. Тот кивнул и пожал плечами.

— Сомневаетесь, — заметила Эмрал.

Ледяной дождь все еще падал. На полу нарастал слой необычных градин.

Аномандер вздохнул: — С клинком в руке Кепло Дрим управляется быстрее всех, кого я видел. Я могу встать против него и проиграть.

— Так встаньте между ним и Азатенаей, — прошипела Синтара. — Они близко, а мы тут квохчем как старые курицы, теряем время! Нужно предупредить Мать…

— Она знает, ничего ей от нас не нужно, — сказал Аномандер. — Сестра Синтара, нам, курам, много что предстоит решить, а вы настаиваете, чтобы мы рылись в земле.

— Я Избранная Жрица!

— Возвышение ваше имело целью облегчить бремя забот сестры Эмрал, — возразил Аномандер. — Мать Тьма не сразу разглядела ваши опасные амбиции. Но если думаете, что упругие сиськи и влажное лоно — лучшие пути к власти, перечитайте поэму Галлана «Трофеи Юности». В самом ее конце даже слова выцветают. — Он поглядел на Эмрал. — Верховная жрица, я позабочусь о проблеме Кепло Дрима еще до того, как все войдут в Великий Зал.

— Рада слышать, — сказала она, пытаясь скрыть потрясение от разговора Аномандера с Синтарой. Возвысили, чтобы снять бремя управленческих забот? Она и не знала. И теперь… стоит ли сожалеть?

Сильхас сказал: — Так что там с пробуждением речного бога?

Эмрал затопила волна облегчения. Братья, первые избранные дети Матери Тьмы, делают хрупким любой страх — а затем и сокрушают его с природной уверенностью. Каждый раз при взгляде на них — на Аномандера, Сильхаса и особенно Андариста — она видела их отца, и любовь к нему, столь тщательно скованная, столь сырая и кровоточащая под ударами самообвинений, вновь возрождалась с упрямой силой. Наслаждение и тоска, надежда среди давно нарушенных обещаний… в присутствии троих его сыновей она почти ощущала, как спадает груз лет.

Она ответила на вопрос Сильхаса: — Теперь, я думаю, это зависит от ведуна Реша.

— Будем поджидать их здесь, — сказал Аномандер.

— Нас слишком много — мы как бы намекаем, что слабы, — заявил Андарист. — Я отступаю. Сильхас?

Тот с улыбкой повернулся к Аномандеру. — Двое дважды отражают угрозу, и зачем отражать дважды? Я с Андаристом. Говорят, капитан Келларас вернулся, но засел в таверне с Датенаром и Празеком. Андарист, советую нам присоединиться. Аномандер, можно ли нам узнать, что ответил славный Хаст Хенаральд?

— Почему нет? Я и сам любопытствую.

Братья разом фыркнули и с тем отбыли.

Эмрал не поняла значения последних фраз. Хаст Хенаральд отстранился от политических махинаций. Интересно, что Аномандер хотел от него? «Глупая женщина! Чего же, если не… Ох. Если вопль железа огласит Цитадель, эхо разнесется далеко».

Однако Андарист и Сильхас не сомневаются ни на мгновение. Эта вера в компетентность брата поражает… учитывая обстоятельства…

«Дети своего отца.

Но пусть в них не будет пороков матери. Ни одного».

— Мы что же, будем просто стоять? — воскликнула Синтара.

— Вы вообще не нужны, — сказал ей Аномандер. — Ищите убежище в присутствии Матери Тьмы.

— Предлагаете личную аудиенцию богини? — ухмыльнулась Синтара. — Охотно принимаю. — Она пренебрежительно повела бледной рукой. — Пусть чванство остается в коридорах. Я буду выше вас, неуклюжие, ибо я одна понимаю, что значит занимать положение Верховной Жрицы.

— Привычное положение на коленях, Синтара?

Пусть лицо было накрашено, пусть в проходе был сумрак — Синтара явственно побледнела. Ярость залила глаза; она резко развернулась и зашагала к дверям. Еще миг, и она исчезла. Когда отзвук захлопнувших створок пронесся по коридору, Эмрал покачала головой: — Она не забудет оскорбления, лорд Аномандер. Она суетна и тщеславна, но я не назвала бы ее безвредной.

— Я сглупил, — признался Аномандер. — Но рискую ее гневом не я, а вы. Простите, верховная жрица.

— Не нужно, лорд. Много раз я наносила раны поглубже.

— Но зато наедине.

Она пожала плечами. — При дворе столько шпионов, что понятие «наедине» вряд ли существует.

— Такова опасность темноты, — сказал Аномандер. — Мир, становясь невидимым, призывает к интригам.

— Нелегкое дело, — отозвалась она, — высекать веру из мирских амбиций, лорд. Рождение религий всегда дело волнительное.

— Всё было бы спокойнее, — ответил Аномандер, и в этот миг до них донесся шум — кто-то шел по коридору, — будь здесь Драконус.

И тут же этот простой комментарий заставил перевернуться мир под ногами. Она не ответила, не доверяя собственному голосу.

«Не смотрись в зеркало, если не хочешь увидеть неприятное».

Пока река пересекала берега, заливая мутной водой улицы и переулки Харкенаса, пока потрясение и тревога волнами неслись перед разливом, Кепло Дрим и ведун Реш сопровождали Т’рисс по широкой десной дороге, переходящей в главный проспект города. Толпы, словно плавучий мусор, собирались по краям низины, между чертой города и редкой опушкой леса.

Наводнения случаются в Харкенасе весной. Сейчас, в разгар сухого лета, нежданно пришедший разлив вызывал суеверный страх.

Прямо впереди, там, где дорога шла вниз, мостовая скрылась под замусоренной водой. Кепло натянул удила, за ним и Реш, а Т’рисс за ведуном. Дальше остановили коней трясы, побледневшие, не желающие отвечать на вопросы встревоженных беженцев.

— Азатеная, — сказал Кепло. — Ваш скакун пострадает, если мы поедем сквозь воду?

— Я пойду пешком, — ответила она. — Река противится пленению. Выражает истину природы.

Голос ведуна был резким: — Что речной бог потребует от города? От самой Матери Тьмы? Берега одеты камнем. Выстроены мосты. Причалы и пирсы противостоят потокам. Неужели нужно уничтожить всё во имя свободной воды?

Т’рисс сошла с искусственного скакуна. — Мать Тьма пробуждена его появлением. Заявляет свои права.

— Будет битва? — спросил Кепло.

Женщина окинула его быстрым взором и начала всматриваться в небо, словно невидимые слова написаны были на его своде, и она готова прочесть их вслух. — Поднятый ото сна бог открывает очи в изменившемся мире. Даже подушка, на которой покоилась его голова, присвоена. В Цитадели есть храм, верно? Некогда он принадлежал речному богу, но права перешли к другой. — Она опустила взгляд, хмурясь на Харкенас — и забыв о сотнях Тисте, вскарабкавшихся на гребни по сторонам улицы. — Потоп уже ослаб. Сила Матери Тьмы впечатляет.

Пройдя меж двух мужчин, она вошла в воду.

Реш резко вздохнул. — Я сохраню ноги сухими, если ты не против.

Кивнув, Кепло послал коня вперед.

Теперь процессию возглавила Азатеная, прорезавшая путь через бурные воды, словно потоп стал для нее подарком. Над Цитаделью Кепло видел тучи, клубящиеся и взлетающие. «Пар. Мать Тьма изгоняет. Ныне мы увидели истину ее растущей силы».

Они ехали чуть быстрее, нежели опадал разлив. Стены зданий постепенно открывались, повсюду раздавался плеск бегущей воды, как после сильнейшего ливня.

Т’рисс сказала, не оборачиваясь: — Ей нужно усвоить урок. Сковывать означает ослаблять. Сдерживать означает делать уязвимым, и храмы — не только центры поклонения и священнодействий, но и слабые места в доспехах богов. Здесь кожа тоньше всего, здесь могут соприкоснуться пальцы — смертный и бессмертный. Встреча губ, общее дыхание. Веруй всем сердцем, но знай: твой поцелуй может убить.

Реш отозвался: — Мать Тьма еще не освятила храм во имя свое, Азатеная. Идут некие споры. Возможно, ей и не требуется ваше предостережение.

Они приближались к перекрестку, дальше была обширная прямоугольная площадь. Из окон многоэтажных зданий выглядывали, следя за их прохождением, горожане. На дальней стороне возвышались Городские ворота Цитадели. На самой площади не было ни души.

Т’рисс замедлилась, обернувшись к Кепло. — Я слышала разговоры о знати и низкородных, но у Тисте нет королевской власти. Как так вышло?

— Прежде была королева, — ответил Кепло. — Последняя в своем роде. Она погибла на поле битвы. Супруг ее был не из знати, но все уважали его за воинскую доблесть. Когда он пал, смертельно раненый, она возглавила атаку Хранителей Престола в попытке вынести тело. Атака провалились. Ее собственное тело так и не нашли.

Т’рисс внимательно смотрела на него. — Королева была родственницей Матери Тьмы?

— Сводной сестрой, — сказал Реш.

— Она не могла предъявить права на трон?

— Нет, — сказал Кепло. — Исключение могли бы сделать. Бывали прецеденты. Но ее сочли… неподходящей.

— Эзотерические интересы, — почти прорычал Реш. — Бесталанна в политике. Идеалистичная, романтичная — для возвышения в статус богини всё это подходило лучше.

— Значит, ваш престол остается не занятым. Полагаю, знать это вполне устраивает.

— Престол преобразился, — сказал Реш. — Его признанное место отныне в храме. На нем восседает Мать Тьма, и теперь это не королевский престол, но Трон Ночи.

— Значит, она будет на нем? — спросила Т’рисс. — Когда мы предстанем?

Кепло пожал плечами: — Кто может сказать? Она пребывает в темноте.

Азатеная снова уставилась на Кепло и ведуна. — Мертвая королева была последней в роду. Вы имеете в виду прямую линию передачи.

— Да, — скривился Реш.

— Остались дальние родственники.

Кепло кивнул.

— Лейтенант, я вижу в твоем поведении некоторую уклончивость. Но на следующий вопрос ты ответишь честно.

— Если смогу, — отозвался Кепло.

— У королевы есть родственники. Они носят титулы Матери и Отца, их имена — Шекканто и Скеленал.

— Да.

— Однако они связаны на всю жизнь.

— Без окончательного оформления. Пожизненная связь — не брак. Нечто… иное.

— У них есть права на трон.

Кепло пожал плечами. — Можно и так сказать.

Тут она отвернулась и продолжила путь.

Вода ушла, оставив лишь несколько луж и мокрые, быстро сохнущие на солнце пятна. Когда Кепло понудил коня двинуться, Реш протянул руку, останавливая друга.

Дюжину ударов сердца они молчали, следя за ее продвижением.

— Ведун, — прошептал Кепло, — ничего не говори, и тебя точно не услышат.

— Не стану, — так же ответил Реш. — Но эти вопросы — родство и наследие… вряд ли она получила преимущество, узнав ответы.

— Думаю, теперь она шагает увереннее.

— И всё?

Кепло пожал плечами: — Век королей и королев прошел, ведун. Все выучили урок. Несчастная любовь ввергла королевство в хаос. Такое не должно повториться.

— Нужно было оставить Азатенаю проклятым Хранителям.

На этот раз Кепло не мог не согласиться. — Она уже у ворот, — заметил он.

Двое поскакали вдогон, огибая лужи.

На вершине Старой Башни Кедорпул, Эндест Силанн и Райз Херат следили, как крошечная женская фигурка движется к Городским воротам Цитадели. Эскорт трясов, на время отставший, поскакал за ней; Кедорпул хмыкнул: — Ведун Реш и Кепло Дрим. Интересная пара для такого «чисто формального» сопровождения.

Райз Херат глянул на юного жреца. — Разумеется, ведун должен быть рядом. Река перехлестнула берега и омыла город…

— Словно очищая ей путь, — пробормотал Эндест Силанн.

— Вера вытерпит немного воды, — сказал Кедорпул.

Историк услышал в его словах сомнение. — Ощущаете пробуждение древней силы, жрец?

Круглолицый мужчина дернул плечами: — Когда видишь нечто неожиданное и… величественное… да, есть чувство восторга, и вполне понятное. Я сказал бы, что тут и обсуждать нечего. Чувство это равнозначно религиозному восхищению? Не думаю.

— Исторических документов нет, — заметил Райз, — но разумно предположить, что сезонные подъемы и спады реки были основным мотивом поклонения речному богу. Разве не очевидно, что мы узрели чудо?

— Но вода отступает, — взвился Кедорпул. — Власть здесь у Матери Тьмы.

— «На поле брани встретил я павлинов».

— И что это должно означать, историк?

— Лишь то, что поле отныне оспаривается, жрец. Вполне возможно, что ведун Реш потребует храм себе.

— Не посмеет!

Внизу женщина-Азатеная, среднего роста, тощая, одетая в странный бесцветный наряд, дошла до ворот. Не замедляя шагов, исчезла из вида. Дорога проведет ее через узкий мост к внутренним воротам, а далее в саму Цитадель. За ее спиной двое всадников спешились и вошли, оставив скакунов прочим монахам — похоже, тем не суждено было ступить на землю Цитадели. Райз следил, как всадники разворачивались и быстрой рысью покидали площадь.

— Эти дела превыше меня, — заявил Силанн. — Я выбит из колеи и чувствую себя нехорошо.

— Преданный собственными нервами, — усмехнулся Кедорпул. — Матери Тьме ничто не угрожает в сердце силы.

— Не Мать Тьма здесь под угрозой, — сказал Райз, думая о Кепло Дриме.

— И что это должно означать? — спросил Эндест Силанн.

Историк пожал плечами: — Праздная мысль. Не обращайте внимания. Подумайте лучше вот о чем: лишь в противопоставлении можно найти определения вещей. Мало кто станет возражать, что Тьма — трудный предмет для поклонения. Чего мы взыскуем, возвеличивая Мать? Какого единения можем достичь, очерчивая круг отрицания?

— Сомнительные вопросы, — сказал Кедорпул слишком уж беззаботным тоном.

Чувствуя в священнике напряжение, Райз продолжил: — Религиозные практики ведь возникают не без прецедентов.

— Будете спорить о религиозных практиках?

— Если вам это сейчас нужно, Кедорпул, то да. То есть… все вы ищете руководства. Мать Тьма сильна, но у нас нет ее заповедей. Какую форму должны принять ритуалы? Какое поклонение уместно и ждет ли поклонения та, кого вы желаете обожать? Как выразить покорность? Вот какие вопросы занимают ваше священство, вот поводы для дебатов.

— Воскрешение речного бога не дает достойных ответов, историк. Его вера мертва, не так ли?

— Произошло отречение, верно. Хотя бы это мы знаем. Взгляните только на преднамеренную порчу стен храма, чтобы уловить силу гнева, сопровождавшего тот кризис. Могу предположить, что зрелище гибели бога породило ярость разрушения.

— А что, если это было чувство вины? — спросил Эндест.

— Такое допущение, — сказал раскрасневшийся Кедорпул, — не нравится мне на любом уровне смысла, аколит.

— Не все мысли должны быть приятными, — возразил Райз. — От этого их ценность не уменьшается. Вина — могучая эмоция… да, я могу видеть, как она сбивает лики со стен, стирает слова с таблиц. Если бог умер, уместно спросить — почему? Ясно, что одной веры им оказалось недостаточно, хотя нам вряд ли нужно обсуждать ее истинность — ведь монастыри Ян и Йедан стоят до сих пор. К тому же, — добавил он, — этот самый бог воскрес.

Кедорпул отвернулся к Эндесту Силанну: — Служка, мы торчим здесь слишком долго. Остальные соберутся и будут меня искать. Перед нами вызов, и мы обязаны встретить его лицом к лицу. Историк, всего доброго. О, вы присмотрите за ребенком?

Райз Херат улыбнулся: — Я потрясу засов и потребую, чтобы впустила. Она крикнет, чтобы я убирался.

Кивок Кедорпула был напряженным. — Сойдет.

Верховная жрица Эмрал Ланир стояла рядом с лордом Аномандером, ожидая появления Азатенаи и ее спутников. Синтара вошла во внутренние комнаты и сейчас, вероятно, общается с Матерью Тьмой; честно говоря, Эмрал заранее знала, что их общение окажется утомительно бесполезным. Вероятно, идеалистическая, романтическая женщина по праву оказалась в сердце такого эфемерного явления, как вера и поклонение. Вероятно, нет ценности в прагматизме, когда речь заходит о душе, и он может стать проклятием для самой идеи священного.

Но разве пророки не говорят загадками? Разве гадающие не скользят угрями по потокам грядущего? Писания, полные суровых указаний, могут казаться привлекательными, но ими же с полной готовностью пренебрегают, полагала она — хотя, честно сказать, она мало что знала о религиях иных народов. Но не нужно быть ученой, чтобы заметить: вера рождается из камня, воды, земли и воздуха, и если эти силы оказываются жестокими и враждебными, такой же станет и вера. Суровая жизнь рождает суровые законы, и не только законы выживания, но и законы веры. Она отлично понимает такую перекличку.

Река разливается в свой сезон, леса защищают от резких ветров, много рыбы, зерна и дичи: этот мир не суров, здесь не нужно жестоко напрягаться, чтобы выжить. Тисте традиционно отказывались от строгих законов, такие законы словно противны их натуре. Лишь война это изменила, и теперь стоит Эмрал на миг оторваться от зеркала, увидев тех, кто находится на многих командных должностях Цитадели — она заметит острые углы на месте плавных линий, и глаза, внутри которых не вода, а камень.

«Много есть природных сил, давящих на нас и придающих форму; теперь я готова назвать одной из них войну. Война — сила, не отличимая от солнца и ветра».

— Идут, — произнес Аномандер. — Кого вы будете приветствовать вначале?

— Я вижу себя лишь последней из сопровождающих ее на встречу с Матерью Тьмой.

— Очень хорошо, — сказал он.

Движение в дальнем конце коридора и внезапная вспышка света.

Покрывший стены слой льда треснул, пластинками заскользил вниз. Сияние окружало Азатенаю, золотое с более темными контурами, напомнившее Эмрал об осенних листьях. Высвобождаемая ею сила заставляла стонать и сдвигаться стены. Пыль клубилась и медленно оседала.

Эмрал поняла, что дрожит. Удивительно, что Азатенаям не поклоняются словно богам.

За спиной женщины шли ведун Реш и лейтенант Кепло Дрим. Оба они вовсе не излучали уверенность, скорее казались встревоженными, измученными неопределенностью.

Вместе со светом пришло тепло, разрезая стылый воздух, поглощая. Азатеная — изящная, изысканно-привлекательная, волосы развеваются в воздушных потоках — остановилась от них в трех шагах. Устремила взор на Аномандера и сказала: — Ночь предъявит права на твою кожу. Все увидят, как проявляет себя темнота. Но я сделаю видимой и твою дерзость. Это подарок.

Аномандер нахмурился. — Азатеная, я не просил подарков. Я не дерзил вам.

Взгляд скользнул по нему и переместился на Эмрал. — Твоя печаль, верховная жрица, одинока. Тебе хочется разделить свои истины. Но я не советую. Придай голос тайнам — и будешь отвергнута теми, о ком сильней всего печешься.

Жара окутала Эмрал, она пыталась сохранить власть над своим голосом. — Азатеная, ваши приветствия весьма двусмысленны.

Тонкие брови взлетели: — Я могу быть лишь самою собой, верховная жрица. Я пришла взбаламутить воды, и на время все мы ослепнем. Ты хочешь отговорить меня?

Эмрал покачала головой. — Она желает вас видеть, Азатеная.

— Разделяю ее желание. Меня назвали Т’рисс и это имя я охотно принимаю. Не знаю, кем я была до Т’рисс. Некоторое время я провела в Витре. Я Азатеная, но не знаю, что это означает.

— Если вы здесь, — начал Аномандер, — в поисках ответов, вас может ждать разочарование.

— Тисте видят в Витре врага. Но он не таков. Он существует для себя. Это море возможностей, потенциала. Он поддерживает жизнь так же, как кровь поддерживает жизнь.

— Он создал вас? — спросил Аномандер.

— Нет.

— Однако он растет. Пожирает землю — а это настоящая угроза Куральд Галайну.

Женщина пожала плечами. — Море вас даже во снах не видит.

Внимание Эмрал сосредоточилось не на невозмутимо-спокойной Азатенае, а на ведуне Реше. Его лицо было бледным, осунувшимся. — Ведун Реш, вы привели нам гостью. Она пробудила вашего древнего бога. Что желает Мать Шекканто передать через вас сторонникам Матери Тьмы?

— Ничего, — отвечал он, словно давясь словами. — На данный момент.

— Сейчас я ее увижу, — сказала Т’рисс.

Эмрал сделала шаг в сторону. Азатеная прошла мимо.

Но когда ведун и Кепло Дрим устремились следом, руки Аномандера схватили лейтенанта за куртку и прижали к стене. Он держал монаха висящим, болтающим ногами в воздухе.

Реш встревоженно рванулся назад, но тут же затряс головой; Эмрал заметила блеск ножа в левой руке Кепло — ножа, исчезнувшего столь же быстро, как появился.

Т’рисс даже не обернулась. Толкнула створки двери и пропала в палате. Дверь осталась открытой, озаренной отблесками желтого света; Эмрал смогла ощутить, как сила Азатенаи раздвигает темноту.

Аномандер говорил Кепло: — Никакого кровопролития внутри, понял?

— Не… не нужно, лорд, — пропыхтел Кепло.

Позволив ему соскользнуть по стене, Аномандер обратился к ведуну. — Сообщи Шекканто, что мы не готовы разделить ее панику. Если же она еще раз попробует прислать доверенного ассасина на встречу с Матерью Тьмой, я прослежу, чтобы голова его украсила пику на стене. Рядом с ее головой.

— Я передам ваше послание, лорд, — рассеянным тоном ответил Реш.

За дверями внезапно погас свет. Через миг наружу вывалилась Синтара. Кожа ее была цвета алебастра, темные глаза казались чернильными лужицами. Когда Эмрал попыталась поддержать ее, Синтара выбросила руку, лицо стало маской злобы и презрения. — Не касайся меня, гнусная карга! Я выбрала дар! Я выбрала!

Растолкав остальных, она побежала по коридору.

Ведун Реш со стоном оперся спиной о стену, словно слишком много выпивший. Сомкнул глаза и произнес: — Ушла.

Эмрал не потребовала объяснений. Ледяной воздух вытекал в коридор из святилища. Аудиенция окончена, Т’рисс пропала. Остатки ее силы задержались еще на миг, а потом воздух стал казаться почти обжигающе холодным.

Аномандер повернул голову к ведуну. — Изгнана?

Глаза Реша открылись. — Она ничего тебе не дает? Твоя драгоценная новая богиня?

— Могла бы дать, — отвечал Аномандер. — Но я не прошу.

— Не изгнана. Время свернулось в святилище — они могли беседовать целые дни. Нет способа узнать. Она привнесла кровь… я чую — она внесла Витр в палату, лорд. Я не знаю… должно быть, он внутри нее.

Аномандер уже поворачивался к зияющему проему. — Оружие?

— Нет, лорд. Дар.

— Трясы, — приказал Аномандер, — ждите нас здесь. Верховная жрица Эмрал, за мной.

Он вошел в святилище. Эмрал последовала.

Едва захлопнулась дверь, Эмрал заметила какие-то перемены. Мрак остался, но в нем уже не было мрачной тяжести, глазам он показался почти прозрачным. С нарастающим изумлением она поняла, что может видеть помещение.

Перед ними неподвижно сидела на Троне Ночи Мать Тьма, в черных свободных шелках, с черными волосами и черной кожей. Преображение ошеломило Эмрал, мысли разбежались — так пьяница глядит на мир, но не может ничего понять.

Аномандера словно ничто не было способно вывести из себя. Он встал лицом к трону, и дерзость, на которую намекала Т’рисс, стала почти видимой. — Тебе нанесли вред, Мать?

Голос ее был мягким и низким, словно она устала. — Нет.

— Ты прогнала ее?

— Возлюбленная Эмрал, — сказала Мать Тьма, — теперь ты единственная Верховная Жрица. Синтара выбрала, и отныне нам угрожает раскол. В вопросах веры воды разделятся. Это неизбежно.

Однако Аномандера было не сдержать. — Мать, Азатеная воскресила древнего бога…

— Между нами мир. Ты видишь слишком много врагов, Первый Сын. Нам не угрожают извне. Лишь изнутри.

— С этим мы разберемся, — уверил он. — Но мне нужно понять, что случилось тут. Я буду защищать то, во что верю.

— Но есть ли что ценное в твоей вере, Аномандер? Не в том ли весь вопрос?

— Что же сделала Т’рисс? Сама темнота изменилась.

И снова Мать не ответила ему, обратившись к Эмрал. — Сообщи сестрам и братьям, Верховная Жрица. Храм освящен.

«Это был дар Азатенаи? Освящен Витром?» — Мать Тьма, что отвратило от нас Синтару? Вера ее была нерушима…

— Легко разрушима, — возразила Мать Тьма. — Амбиции и тщеславие. Азатеная способна глубоко видеть смертную душу, но ей неведом такт, непонятна ценность сокрытия истины.

— А ее дар? — спросила Эмрал. — Она стала бескровной, белой как кость.

— Отныне она вне моей досягаемости, возлюбленная Эмрал. Всё.

— Но… куда же она пойдет?

— Еще увидим. Я думала… нет, не сейчас. Вы оба стоите в присутствии Ночи. Вас уже не слепит темнота, и все ко мне приходящие обретут такое благо. Уже сейчас, — заметила она, — я вижу, как Ночь сходит на вашу кожу.

Однако Эмрал, поглядев на Аномандера, вздохнула: кожа его стала эбеново-черной, но волосы серебристыми.

Мать Тьма тоже вздохнула. — Ты всегда беспокоил меня, Первенец. Однажды я расскажу тебе о матери.

— Мне она не интересна, — заявил Аномандер. — Любовь не выживает в отсутствие воспоминаний, а о той женщине мы не помним ничего.

— И в тебе нет интереса?

Вопрос заставил его вздрогнуть. Но он не ответил.

Эмрал хотелось заплакать, но глаза оставались сухими, словно засыпанными песком. Она с трудом заставила себя не делать шага назад, чтобы оставить их наедине, для горького разговора. Нет, она не сбежит подобно Синтаре. Тщеславие ей не свойственно, а вот амбиции… другое дело, хотя пути их, возможно, слишком запутаны.

Мать Тьма смотрит на нее, заметила жрица. Смотрит и молчит.

Аномандер, наконец, подал голос: — Мать, будешь говорить с трясами?

— Не сейчас. Но предупреждаю тебя, сын: не мешай собираться верующим. Отрицатели никогда не лишались веры — они лишь отрицают веру в меня. И пусть. Я не стану заставлять. Трясы будут настаивать на независимости в государственных вопросах.

— Так назови своего врага! — Крик Аномандера обежал палату, в нем слышались отчаяние и гнев.

— У меня их нет, — ответила она спокойно. — Аномандер. Выиграй для меня мир, вот о чем я прошу.

Он разочарованно прошипел: — Я воин и знаю лишь кровь, Мать. Я не могу выиграть, если должен разрушать.

— Тогда ради всего святого, Первенец, не выхватывай меч.

— Какую угрозу может нести Синтара? — спросил он требовательно. — Какой раскол способна она породить? Ее войско слабо — жрицы и полудюжина шпионов среди слуг. Трясам она не нужна…

— Она несет отныне дар, и он будет привлекать приверженцев.

— Тогда позволь арестовать ее со всей кликой, бросить в камеру.

— Дар не скуешь цепями, Первенец. Вижу, вы оба не можете понять — но раскол необходим. Надо нанести рану, чтобы потом исцелить.

— А Драконус?

Услышав вопрос Аномандера, мать застыла, а воздух в святилище затрещал от холода. — Оставь меня, Первый Сын.

— Без него, — настаивал Аномандер, — поставленная мне задача непосильна.

— Иди.

Путь перед ним поистине непосилен. Эмрал видела мрачный отсвет понимания в темных глазах. Он вихрем развернулся и вышагал из палаты.

Голова Эмрал кружилась. Воздух обжигал горло и легкие.

Мать Тьма заговорила: — Возлюбленная Эмрал… Однажды я задала Кедаспеле вопрос. Прочитала по глазам, что вопрос ему давно знаком, что он разрывает ему душу. И все же он не сумел дать ответ.

— Мать Тьма, что это за вопрос?

— Такой задают художнику, создателю портретов, чей талант не в руках, а в глазах. Я спросила: как можно нарисовать любовь?

Он знал вопрос. Он задавал его себе.

Но не находил ответа. Понимаешь, — продолжала Мать, — когда видишь в темноте, ничто не скрыто.

Если бы она сейчас зарыдала, слезы застыли бы на щеках, оставляя рубцы ожогов. Чтобы все видели.

— Ничто, — добавила затем Мать Тьма, — кроме самой темноты.

Полупьяный Хунн Раал уставился на ввалившуюся в комнату белокожую женщину. Он видел войну страха и ярости в ее глазах, но сильней напугала его алебастровая бледность лица. Даже Сильхас Руин не наделен такой чистотой.

Он с трудом заговорил: — Ве… Верховная жрица, что с вами? Вы зачарованы… что за новый вид магии открыла Мать Тьма?

— Я изгнана, дурак! Отлучена от Ночи! Это не ее дело — Азатеная сказала, что может видеть мою душу. Сказала ужасные… — Синтара отвернулась, он заметил, что она трепещет. — Она коснулась меня. Был свет. Ослепляющий свет.

Он заставил себя встать со стула. Комната чуть накренилась… он встал прямее. Глубоко вздохнул, укрепляя дух, и шагнул ближе. — Верховная жрица, я скажу, что вижу, когда ныне взираю на вас…

— Не надо.

— Я зрю женщину перерожденную. Синтара, среди всех женщин вы одна не принадлежите темноте.

Она посмотрела на него. — Свет во мне. Я чувствую его!

Он кивнул. — А я вижу, как он светит вовне, верховная жрица. Бояться нечего. Истина перед моими глазами.

— Перерожденная, — шепнула она. И тут же сверкнули глаза: — Я требую убежища.

— И вы пришли ко мне. Понимаю, верховная жрица.

— Куда мне еще пойти? Но оставаться здесь нельзя. Мне нужна защита Легиона…

Он выпрямился, промолчав. Нужно было всё обдумать.

— Хунн Раал…

— Момент, прошу вас. Это осложнение…

— Вот кто я? Осложнение? Не похоже на вчерашнюю вашу раболепную позу. Бормотали, что все в порядке…

— Вчера вы были Верховной Жрицей Матери Тьмы, — бросил он. — Но теперь она вами не владеет, Синтара. Я обязан думать о господине и будущем, которое его ожидает. Обязан думать о Легионе.

Она стояла, глядя на него. — Сберегите эту чепуху для легковерных глупцов. Я вижу ваши амбиции, Хунн Раал. Знаю вашу родословную. Вы жаждете вновь ходить по этим залам, заняв подобающее место. Ваш господин — просто средство, не цель.

— Мы не такие подлецы, как вы. Ну, хватит злиться. Дайте время, и я найду путь для всех нас. А пока скажите: отчего вы решили, что вам нужно убежище?

Глаза ее широко распахнулись. — Поглядите на меня! Видите, что она сделала?

— Это сделала Азатеная, не Мать. Вы сбежали из ее покоев — почему?

— Вас там не было, — зашипела она. — Вы не слышали ужасных вещей, которые эта женщина говорила мне!

— Значит, — заключил он, — вы сбежали от позора. Мать Тьма вас не отвергала.

— Но и не защищала! Собственную верховную жрицу!

Он хмыкнул: — Повезло ей, что верховных жриц целых две.

Пощечина заставила его отступить на шаг — не от силы удара, а от потрясения, внезапного отрезвления. Щека горела; он всмотрелся в женщину пред собой и вздохнул. — «Гнев стал могилой красоты». Кто так сказал? Не важно. Это был опасный день — улицы города залило, возвещая прибытие Азатенаи. Мне рассказали, что проход в Палату Ночи засыпан льдом. А теперь вы… что предвещают эти события, верховная жрица?

Однако ее взор скользнул к кувшину на столе. Он подошла туда, налила кубок и выпила тремя быстрыми глотками. — Ты слишком пьян, Хунн Раал, чтобы трахнуть меня?

«Сказала баба, только что меня ударившая». — Скорее всего.

— Мужчины такие жалкие.

— У меня другое на уме.

Наполнив кубок, она встала к нему лицом. — Урусандер меня возьмет?

— В качестве?..

Он ожидал гнева в ответ на необдуманные слова, однако она засмеялась. — Это разрушит твои планы, Хунн Раал? Думаешь, мне не хватает отставных солдат? Они такие тупицы. Не представляешь, как скучно ублажать их желания. Нет, пусть утешается с Матерью Тьмой.

Его кивок был резким. — Один вопрос прояснили. Хорошо.

— Бог шевелится в иле Дорсан Рил, — сказала она, щурясь и следя за его реакций из-за края кубка. — Он был мертв, но более не мертв. Какие древние законы нарушены сегодня?

— Еще один дар женщины-Азатенаи? Давайте начистоту. Это не дары. Затопленный город? Лед в Цитадели? Это тянет на покушение.

Она пожала плечами. — Семантика.

— Едва ли. Вы говорите со старым солдатом, помните? Я могу быть тупым, но солдаты знают, как отвечать на атаку.

— Объявишь войну Азатенаям? — Она пьяно фыркнула. — Даже Урусандер на так глуп. Женщина, к тому же, пропала — словно открыла дверь в воздух и просто шагнула через порог. Проявленная сила заставила Мать Тьму отпрянуть.

— Значит, мы поистине под угрозой.

Верховная жрица пренебрежительно повела рукой и вернулась наполнить кубок. — Тут мы ничего сделать не можем. Теперь отрицатели поползут из лесов, жаждая принести жертвы на берегах реки. Жаждая пройти по берегам.

— А Мать Тьма позволит?

— Она слаба, Хунн Раал — как ты думал, почему она прячется в темноте? Как ты думаешь, зачем она держит рядом троих самых устрашающих воителей среди знати, зачем назвала их своими детьми? И зачем… — она встала к нему лицом, — взяла она в постель лорда Драконуса? Сыновья — это здорово, но мужчина вроде Драконуса — другое дело. Ты ничего не понимаешь, Хунн Раал. Со всеми своими смехотворными планами.

Он увидел вызов в глазах, пусть и блестящих от алкоголя, и что-то зашевелились внутри. «Она похожа на меня. Она такая же, точно такая же». — Вы донесете это до Урусандера, верховная жрица, — сказал он. — Расскажете об угрозе, преставшей перед Куральд Галайном. Объясните нашу слабость, нашу уязвимость. И более того — покажете ему, что нужно делать. Чистота вашей кожи отныне символ, свет внутри вас — сила и власть. И прежде всего, верховная жрица, вы скажете ему вот что: во тьме невежество, а в свете — правосудие. — Он подошел ближе. — Помните эти слова. Вот что вы должны сделать.

Она оперлась на стол, почти сев на него. Ухмылка таились на пухлых губах. — Значит, теперь я маяк? Верховная жрица, но теперь во имя света?

— Он внутри вас.

Женщина отвела взгляд, по-прежнему улыбаясь. — Лиосан. Но кто же наши враги?

— Все, желающие повредить Матери Тьме — мы будем сражаться ради нее, и кто бросит нам вызов?

— А Драконус?

— Он ее лишь использует. Еще один способ навредить. — Хунн склонился и ухватил кувшин с вином. Движение сблизило из лица, почти заставило соприкоснуться. Он отстранился, успев учуять сладкий винный запах губ. — Старая религия — прямая угроза. Отрицатели. Братья и сестры из монастырей.

— Их больше, чем ты воображаешь, Хунн Раал.

— Тем лучше, — сказал он.

— Шекканто и Скеленал могли бы предъявить права на трон.

— Надеюсь, так и сделают. Тогда стороны быстро определятся.

Протянув руку, она погладила его по щеке — там же, куда недавно ударила. — Мы ввергнем Куральд Галайн в гражданскую войну, Хунн Раал. Ты, я, то, что мы делаем.

Однако он покачал головой. — Мы ее предотвратим, верховная жрица. Лучше того: раз и навсегда очистив королевство, мы преподнесем Матери мир и конец конфликтов. С рукой лорда Урусандера. Она поймет, что ей нужен рядом такой мужчина. Сила в ответ на ее слабость, решимость и прямота против женских капризов. Свет и Тьма в равновесии.

— Желаю смерти Эмрал.

— Вам этого не достичь. Она лишь ваше отражение. Несовершенное, верно, и забравшее лучшие черты. Нет, Синтара, вы будете равными, но не будете делить ничего, кроме титулов.

— Тогда я буду называть Урусандера Отец Свет, — сказала Синтара, не отнимая ладони от его щеки. — И мой свет станет ему даром.

— Если вы сумеете передать…

— Сумею, Хунн Раал.

Он еще держал кувшин. — Ну, верховная жрица, будем трахаться или пить?

— Что предпочитаешь?

Опасный вопрос, который он отмел без затей. — Для меня и то, и это хорошо.

К его удивлению, она отступила, и движения вдруг стали уверенными. — Нет времени ни на то, ни на это, — сказала она резко. — Я должна собрать последователей, нам нужно охранение для бегства из города. Лучше без фанфар — я надену плащ и останусь незамеченной. Но возвращение в Харкенас станет триумфом.

— Конечно, — ответил он, опуская кувшин на стол и чувствуя себя дураком, которого слишком легко обыграли. — Похоже, я вас недооценивал, верховная жрица.

— Как и многие, — отвечала она. — А ты… вы должны разослать вести своим подчиненным, туда, где они скрываются. — Видя тревогу на его лице, жрица жестко улыбнулась. — Да, знаю, вы готовы к прыжку. Но нужно ждать — отныне ваш враг не благородные семьи. Не дети Матери Тьмы. Даже не Драконус — пока не он. Что так вас встревожило, капитан?

— Боюсь, уже слишком поздно.

— Так протрезвей скорее, дурак, и позаботься обо всём!

Группа всадников настигла поезд на крутом изгибе дороги. Они издавали мало шума, хотя вокруг поднимались высокие утесы. Орфанталь заметил, что за незнакомцами тракт выходит на простор, дорожную насыпь окружает низина — дно древнего, высохшего озера.

Харал быстро подобрался, повернувшись и крикнув возчикам сворачивать в сторону, чтобы пропустить всадников.

Орфанталь смотрел в незнакомые лица. Он насчитал одиннадцать мужчин и женщин, все отлично экипированные, причем не с разномастным оружием, какое он ожидал увидеть у бандитов. Всадники не заговорили с ними, хотя Орфанталь буквально ощущал, как жесткие взгляды касаются каравана и горстки охранников. Грип позади него молчал, склонив голову как бы в знак уважения.

Некоторые из проезжающих, рассмотрел Орфанталь, носят цвета Легиона Урусандера: угольно-серые низкие шлемы с золотой окантовкой и длинные кожаные надколенники, точно скопированные с доспехов самого Урусандера. Всё это он узнал, много раз изучая доспехи деда. Казалось, другие тоже имеют такие доспехи, скатанные и притороченные к седлам.

— Охота на бандитов? — спросил он Грипа, едва проехал последний конник. — Это были легионеры…

— Тихо, малец! — прохрипел Грип. Орфанталь вдруг увидел, каким бледным стал старик — губы сухие, уголки рта опущены. Он смотрел на Харала, ожидая команды. — Отправляй нас, проклятие! — сказал он шепотом.

Орфанталь извернулся в седле, чтобы смотреть на незнакомцев.

— Повернись! — приказал Грип. — Ну, вперед. Скачи, мальчик, скачи. Смотреть вперед!

— Что не так?

Харал впереди разворачивал коня и следил, как выкатываются на середину дороги фургоны.

Орфанталь видел, что слезящиеся глаза Грипа устремлены на Харала, словно в ожидании знака.

И тот нахмурился, выпрямив спину. Еще миг — он привстал в стременах. На лице написано было смущение.

— Вот так, — пробурчал Грип. Подвел коня к лошадке Орфанталя. — Слушай. Они возвращаются.

— Что? Почему?

— Им не следовало здесь быть, вот почему. По меньшей мере трое из расформированной части.

— Но…

— Скачи вперед, Орфанталь — и едва окажешься на равнине, пришпоривай коняшку в галоп, да не оглядывайся. Хватит вопросов! — бросил он, когда сзади донесся приближающийся звук подков. — Давай, сынок, скачи. — Тут он шлепнул лошадку по крупу, послав вскачь. Движение чуть не вынесло Орфанталя из седла; он ухватил поводья, замедляя животное.

— Гони! — крикнул Грип, заглушая звон вынимаемых клинков.

Сжав бока обеими ногами, Орфанталь пришпорил лошадку, заставив перейти в тяжелый галоп. Он мотался в седле, ошеломленный, слыша грубые вопли сзади. Кто-то завизжал, словно резаная свинья.

Во рту пересохло, сердце застучало молотом. Он согнулся. — Ох, скачи! Скачи, скачи, ты…

Лошадь грохотала под ним, но казалась такой медленной, такой измученной. Вокруг все прыгало и качалось из стороны в сторону; он думал о Грипе, Харале и остальных. Думал о том вопле, гадал, из чьего он вырвался горла. Думал об убитых, зарубленных со спины. И слышал топот лошади, приближающийся невозможно быстро. Изо рта вырвался скулящий звук, горячая моча потекла между ног, по штанам.

Когда лошадь настигла его, мальчик не оглянулся, лишь низко склонил голову.

Через миг животное пронеслось мимо. Конь Харала, без всадника, бока щедро залиты кровью и какими-то ошметками.

Орфанталь оглянулся — но был уже за поворотом, не видя даже фургонов. Зато показались два всадника, натянули удила и стали следить, как он улепетывает. Еще миг, и они пустились следом.

Лошадка трудилась, дыша громко и хрипло. Конь Харала был уже шагах в двенадцати впереди. Отчаявшийся Орфанталь огляделся. Низина по сторонам была ровной, но справа — достаточно близко — он заметил край старого берега, а дальше рваные холмы. Там должны быть тропы, места для укрытия.

Орфанталь замедлил лошадь и послал с дороги. Глянул назад: всадники близко, мечи подняты.

Лошадь споткнулась на каменистом склоне, но с фырканьем выправилась. Орфанталь пнул ее носками сапог. Глина расселась под копытами, топя лошадку в скрывавшейся под коркой густой грязи. Животное старалось вылезти, отвечая на горячие мольбы Орфанталя. Качаясь и дергаясь, кляча шагала вперед. Но на полпути утонула по брюхо и беспомощно задергалась, мотая головой, выпучив глаза. Плачущий, полуослепленный слезами Орфанталь вылез из седла. Оглянулся: двое стояли на обочине, наблюдая за его продвижением. Озарение было как вспышка: они не решаются лезть в глину.

Он выкарабкался из топкой грязи и лег набок.

Лошадка сдалась и только смотрела на него с тупой печалью в мокрых глазах. Он увидел, что ее засосало почти до плеч, а сзади еще сильнее. Тело дрожало, мухи кружились над запачканной шкурой.

Он пополз вперед, все еще плача. Лицо было скрыто грязью. Он убил лошадь, свою верную слугу. Предал зверя, как может лишь хозяин.

«Но я не предатель — я не хотел им быть. Я никогда не думал, что стану таким!»

Его малый вес не разрушал твердую корку глины. Мальчик пробрался до усеянного камнями берега, лишь там выпрямившись и оглянувшись.

Всадники уехали назад, к дороге — откуда поднимались в небеса два столба густого черного дыма. Орфанталь понял: все его спутники мертвы. Харал, Грип, все. Отряд отставников, опустившихся до разбоя и убийств — нет, даже тут нет смысла. Шкуры и сами фургоны имели ценность. Бандиты не стали бы их сжигать.

Он бросил взгляд на лошадку.

Спина и круп были уже под грязью; он видел, как отчаянно пытается она вдохнуть.

Орфанталь ступил на глину и проделал обратный путь.

Когда он дошел до лошадки, снаружи оставались лишь шея и голова. Плач ослабил его, однако мальчик попытался обнять руками шею и удержать изо всех сил. Кожа оказалась горячей и скользкой, почти горящей от жизни; ощутив, как щека лошади касается виска, он зарыдал так сильно, словно опустошал собственную душу. Всхлипы отдавались эхом от утеса позади.

Грязь коснулась левого локтя; он ощутил, как рука погружается в мягкую прохладу. Напрягая мышцы шеи, лошадка подняла голову, раздувая ноздри. Вздох вырвался долгим потоком. Но у нее не осталось сил, чтобы вдохнуть еще раз — слишком тяжко давила на ребра грязь. Выдох слабел, он ощутил, как лошадь содрогается и начинает тонуть — мышцы расслабились, голова упала на глину. Веки почти скрыли лишенные жизни глаза и не поднялись.

Орфанталь вытащил руки из грязи. В миг смерти лошади тоска покинула его, оставив великую пустоту, онемение, заставившее его ощутить себя маленьким.

Истина не слушает сказок. Реальный мир равнодушен к тому, кем хотят стать живущие в нем, каких исходов ожидают. Предатели ползут отовсюду, включая собственное его тело, собственный разум. Нельзя верить никому, даже себе.

Встав лицом к ломаным скалам, он полез наверх.

Десять

Рисп смотрела, как капитан Эстелла натягивает плащ и выдергивает перчатки из-за пояса. В воздухе появился запах железа; жгучая аура паники растекалась по скрытому лагерю. День быстро подходил к концу, тени затягивали пространства меж утесов. Муж Эстеллы, Силанн, спешился, чтобы пособить одному из раненых солдат. Рисп отвернулась, оглядывая потрепанный отряд, видя лица покрасневшие и лица побледневшие, напряженные от боли, видя брызги крови почти на всех солдатах. Они так бережно стягивали тела, а кони прядали и плясали, не остыв от боя.

Тут Эстелла подошла к мужу, чтобы помочь. — Ты потерял разум? — прошипела она, но недостаточно тихо — ближайшие солдаты всё слышали. — Этого не должно было случиться.

Он гневно глянул на нее. — Караван. Мы узнали одного из охранников, и я чертовски уверен, что он узнал нас!

— И что? Дюжина старых солдат на тракте — какое нам дело?!

— Отряд отставников вновь с оружием. Для старых солдат это кое-что значит. Думаю, и командир охраны понял, что мы в неподходящем месте в неподходящее время. Но слушай, Эстелла: мы все уладили. Не выжил никто, кроме слишком юркого мальца. Он сбежал, но кто будет слушать ребенка? Караван вырезан бандитами, вот и всё. — Поток слов иссяк. Он стоял и смотрел на жену, лицо покрылось грязным потом.

— Ребенок ускользнул от вас? Идите и охотьтесь за ним!

— Ему не выжить в холмах. Ни еды, ни воды. Ночь его почти наверняка убьет — ему казалось не больше шести лет. Поскакал через грязевую топь и потерял лошадь.

— Значит, его легко отыскать. — Эстелла скрестила руки на груди.

Силанн ощерился: — Не в моем обычае убивать детей.

— Я поведу отряд, если сочтете нужным, — сказала Рисп, заставив их посмотреть на себя. Довольно с нее проявлений непрофессионализма, когда супружеские раздоры угрожают выполнению заданий! Она продолжала как можно более убедительным тоном: — Взвод Силанна потрепан. Они устали, им нужно похоронить друзей.

— А что сказал бы твой Хунн Раал? — воскликнула Эстелла. — Мы не готовы к открытому кровопролитию. Ты сама сказала.

Рисп пожала плечами: — Мой кузен понимает риск. Вам предстоит дальняя поездка, остаться незамеченными нереально. Я согласна с Силанном: не нужно беспокоиться о напуганном до истерики ребенке; но если пожелаете, капитан, я найду ребенка и решу вопрос. Силанн, — добавила она, вздернув бровь, — кажется, ваши солдаты не в форме. Несколько караванных охранников жестоко вас измололи.

— Среди охранников были ветераны, Рисп. И старик по имени Грип.

— Грип Галас?

— Он самый. Убил двух первых, что на него налетели.

— Как он погиб?

— Копье в спину.

— Кто поджег фургоны? — спросила Эстелла.

Силанн отвел глаза. — Это было ошибкой.

Рисп промолчала. Ядовитые ссоры супругов становились все более озлобленными. Сын покинул семью, припоминала она, приняв обеты священства и очень огорчив амбициозных родителей. Нет сомнений, они винят друг дружку и, очевидно, это лишь один из множества поводов взаимного недовольства. Посмотрев в сторону, она различила столбы черного дыма на юге, над грубыми утесами. — Хиш Тулла в резиденции? Кто-нибудь знает?

— Нет, — бросила Эстелла тоном, способным затупить лезвие ножа. — Еще в Харкенасе.

— Значит, вряд ли будет расследование. Помнится, ее старик-кастелян лишен воображения — не покинет крепость ради небольшого дымка. А если кого и пошлет, то наутро, и вы будете очень далеко от холмов. Я догоню вас на северной дороге.

— Бери шестерых своих, — сказала Эстелла. — Если встретите кого из Оплота Тулла, предложи ехать с ними и расследовать вместе. И не принимай отказа. Вряд ли они поедут дальше места стычки. Сожженное добро — вот проблема. Столько богатства пущено на ветер. — Она пригвоздила супруга очередным железным взором. — Займись солдатами, муж.

Рисп сделала знак сержанту, что стоял в паре шагов. — Готовить коней. Выбери пятерых, умеющих искать следы и с отменным зрением.

— Слушаюсь, сир, — отвечал мужчина.

Она смотрела в спину старика-ветерана. Хунн Раал наделил ее званием лейтенанта, и она была довольна. Не ее вина, что война успела закончиться прежде, чем она вошла в возраст службы. Как приятно — отдавать приказы и видеть, что их исполняют без вопросов. Это лишь начало. Скоро все они будут стоять в Великом Зале Цитадели, смотреть в глаза аристократов как равные. Она с сестрами будет назначена в личную свиту Оссерка, когда тот примет командование Легионом. Ясно, что хотя Эстелла формально превосходит ее рангом, но настоящая власть у нее, у Рисп. Вот сейчас она это показала. Она считала одним из своих достоинств умение извлекать удовольствие даже из несчастий и фиаско — каковым и стало недавнее происшествие.

Грип Галас. Как неудачно. Пехотинец самого Аномандера, испытанный в войнах. Аномандеру нельзя было позволять глупцу уйти в отставку.

Она хмуро увидела, как двое солдат шатаются, таща тело. Приходилось тщательно соблюдать равновесие — воину выпустили кишки одним взмахом клинка. Работа Грипа, поспорить можно. Говорят, на него находила ярость в бою… Солдат умер мучительно.

Она подошла к Эстелле. — Капитан, я тут гадаю…

Сейчас, когда спала горячка битвы, Эстелла казалась рассеянной и встревоженной. — Ну?

— Гадаю, что, во имя Бездны, делал Грип Галас в торговом караване.

Эстелла поглядела на мужа. — Силанн! Скажи, ты осмотрел тело Грипа? Снаряжение?

Мужчина оглянулся и потряс головой. — Удар в спину выбил его из седла. Тело закатилось в чертову расселину, с глаз долой.

Эстелла так и подскочила к нему: — Ты спускался вниз? Убедился, что он мертв?

— Он оставил след крови и желчи, а трещина бездонная.

— Желчи? — сказала Рисп. — Чьей желчи? Его вроде ударили в спину? Силанн, — она уже пыталась подавить панику, — пусть приведут солдата, что сразил Грипа. Хочу видеть наконечник копья. Хочу услышать, что он ощутил при ударе — Грип был в доспехах? Грип был в кожаных доспехах, подобающих охраннику, или в кольчуге, как тайный агент?

Лицо Силанна побелело. — Солдат погиб в схватке с начальником охраны — еще одним ветераном.

— Выпотрошенный или тот, без глотки? Кто из них? Оружие сохранили?

Через миг один из солдат подобрал и принес оружие убитого; Рисп схватила было древко, но Эстелла успела первой. Игнорируя кривую ухмылку Рисп, капитан оглядела железное острие. — Похоже, ударил в кольчугу — вижу мелкие зазубрины. Кончик в крови, прошел вглубь на… примерно на три пальца. Если перерезал позвоночник, Грип мертв или парализован. Удар в другую область мог и не стать смертельным.

— Он упал в треклятую пропасть! — крикнул Силанн.

— Упал или скатился? — спросила Эстелла. — Ты видел, как это было?

Ругаясь под нос, Рисп вернулась к своему отряду. — Выдели еще шестерых, сержант! Охота будет серьезной.

Солнце уже низко висело на западном небосводе, когда Сакуль Анкаду призвала Рансепта на верхний этаж Высокой башни. Услышав по пыхтению, что кастелян прибыл, указала на широкое окно: — Надеюсь, вы заметили дым на востоке.

Рансепт, как говорили, был отродьем пьяной женщины и до отвращения трезвого кабана. Разумеется, такое редко говорили ему в лицо — Рансепт унаследовал темперамент папаши, а телеса его заставили бы в ужасе сбежать медведя. Лицо кастеляна казалось хорошо знакомым с полом таверны, нос был сломан в бесчисленных юношеских попойках и вправлен не очень хорошо — напоминая свинячье рыло. Неровные редкие зубы пожелтели, ведь дышал он открытым ртом. Считалось, что ему тысяча лет от роду, а кожа была белой словно кость, как у двухтысячелетних.

Он послушно уставился в сторону окна.

— Нужно подойти на ближе, чтобы глянуть наружу, — заметила Сакуль.

Он не пошевелился. — Госпожа велела нам бдеть, миледи. Сказала, будут проблемы.

— И скорее, чем все ждали, верно? Этот дым напоминает мне о горелых шкурах.

— Неужели, миледи?

— Вам придется поверить на слово, кастелян.

Он крякнул, все еще щурясь на окно: — Полагаю, да.

— В тех фургонах ехал знатный. Мальчик пяти — шести лет от роду. На пути в Премудрый Град. В саму Цитадель. Ребенок из семьи Корлас.

Рансепт потер серебряную щетина на подбородке. — Корлас? Отличный солдат. Всегда грустный. Слышал, он убил себя.

— Официально — умер во сне или как-то так.

— Думаю, загноившаяся рана, миледи.

— Испытываете мое терпение?

Он так сощурился, что глаза стали щелками. — И правда.

— Я желаю выехать — сейчас, ночью — и догнать тот караван. Если поблизости есть бандиты, нам нужно знать.

— Нет бандитов, миледи.

— Сама знаю, осел! Так кто напал на них и кто угрожает нам?

Старик снова крякнул. — Здесь вполне безопасно.

— Настаиваю на вылазке! Желаю взять пятнадцать дом-клинков и свору гончих псов!

— Вы получите одного клинка, миледи, и Ребрышко.

— Ребрышко? Этот пес, кажется, не унюхает и собственного зада! А одного дом-клинка недостаточно. Кажется, вы обязаны обеспечивать мне подобающую защиту.

— И обеспечу, миледи. — Он наконец повернулся к ней и продемонстрировал зубы. — Это буду я.

— Кастелян, извините, но подъем по лестнице почти разорвал вам сердце.

— Едва ли, миледи. Мое сердце в порядке и всё остальное тоже, кроме носа, с которого вы глаз не сводите.

— Бездна подлая. Значит, вы и я, кастелян.

— И Ребрышко, миледи.

— Найдите себе коня…

— Пешком, — сказал он. — Так тише.

— Но поглядите на меня — я одета для верховой езды!

— Мы с Ребрышком будем внизу, миледи.

Орфанталь притулился в лощинке между разбитыми валунами. Небо над головой было черным, беззвездным; темнота со всех сторон украла знакомые, присмотренные им ранее формы. В его воображении мир изменился, кишел движением. Он слышал непонятные звуки и беспомощно смотрел в черноту. Казалось, оттуда что-то смотрит на него.

Ему так не хватало одеяла и костра караванной стражи, горевшего все ночи — его он замечал первым, внезапно просыпаясь и пугаясь, не соображая, где оказался… но запах углей и проблески пламени за тонкой стенкой палатки всегда успокаивали, возвращая правильность вещей. А теперь нет ничего, ни палатки, ни Грипа, храпящего и что-то бормочущего во сне. Он был один и вовсе не ощущал себя героем.

Его сотрясала дрожь. Мальчик вспомнил, как мечтал днем о нападении бандитов, как хотел сбежать в ночь, в холмы. Но правда забытой лощины оказалась совсем не похожей на эпические приключения. Ноги его устали, руки стали тяжелыми и онемевшими выше запястий; и еще он ощущал манящее приглашение сна, в котором холод отступит.

Он ушел не очень далеко от низины, в которой погибла лошадка. Холмы казались слишком большими, чтобы отважиться на поход вглубь. Потеряв из виду низину, он потеряет и дорогу, заблудится. Хотя, честно говоря, его подвела смелость, его обуял стыд. Вонь собственной мочи — как насмешка. Он может ощущать привкус своего предательства, горький и тошнотный, и снова, снова его охватывает предсмертная дрожь лошади — чувство уходящий жизни, когда он касался ее шеи. Она не заслужила такого конца — загнанная страхом, доведенная до изнурения рабыня мальчишки. Что он скажет Вренеку? Да лучше бы бандиты зарубили его!

Сдавшись ужасу ночи, он закрыл глаза. Хотя бы судороги прекратились…Хорошо.

Его пробудил шелест гравия. Сердце дико застучало и, казалось, перестало помещаться в грудной клетке. Он пытался вздохнуть.

Над головой, с вершины валуна, к которому он прислонялся, прилетел голос: — Вот ты где.

С почти неслышным криком Орфанталь попытался побежать, но ноги подкосились.

— Тише! Это лишь я, старый Грип.

Мужчина спустился в лощинку, встал рядом. Рука легла на плечо. — Ты промерз хуже Бездны. Я тут сделал лежку неподалеку, натаскал подстилки. Встать можешь?

Слезы лились ручьем из глаз Орфанталя, но кроме первого крика, ни звука не донеслось из губ. Его снова затопил стыд. Он попробовал встать, но не смог.

— Ты не пережил бы ночи. Хорошо, что я нашел. Та штука с лошадью была умной — ни шанса, что они полезут за тобой. — Говоря, он успел взять Орфанталя на руки. — Лежи тихо. Все будет в порядке. Я пойду медленно, спина болит и колено растянуто. — Орфанталь ощущал, как хромает несущий его мужчина: ритмические наклоны в левую сторону, на больную ногу. Кожа старика была мокрой от пота — почему, Орфанталь не мог понять. — Еще немного… Но костра не жди.

Орфанталь понял, что глаза привыкли к темноте, он мог различить нависающие скалы и отвесные склоны, пока Грип пробирался по узкой тропе. Затем он свернул влево, с тропы, и принялся медленно обходить валуны; дыхание стало хриплым.

Вздохам вторило странное эхо. Грип присел на одно колено. — Мы пришли.

Они были в убежище среди гор, в пещерке. Под Орфанталем оказался сухой, мелкий как пыль песок, он почти утонул в нем. Грип ушел и вернулся с грубым шерстяным одеялом. Это было не одеяло, данное бабкой, и не одеяло Грипа — Орфанталь помнил его по запаху шалфея, который старик хранил в длинном кисете и каждое утро закатывал толику в одеяло. Это одеяло пахло потом и чем-то еще, пряным и горьким. Закатав Орфанталя, Грип принялся сильно растирать ему ноги, начав с подошв и поднимаясь к бедрам, а затем проделал те же движения с руками.

Труды эти принесли телу жжение; вскоре Орфанталь оттолкнул руки старика и свернулся под одеялом.

— Снова дрожишь? Отлично, Орфанталь. Чертовски удачно я тебя нашел, вовремя. Знаю, тебе хочется спать — но спать сейчас вредно. Погоди немного, пока не станет тепло и хорошо.

— Где остальные? Вы их отогнали?

— Нет, мы их не отогнали. Хотя Харал заставил себя помнить. Мигил и Феннис пытались сбежать, но их зарубили сзади. Дураки. Видишь, что дело безнадежно — так стой на месте. Бегство лишь приближает смерть, и нет ничего более позорного, чем рана в спину. — Он помолчал и хмыкнул. — Если только тебя не окружили. Тогда рана в спину не позорна.

— Героев всегда убивают в спину, — сказал Орфанталь.

— Не только героев, Орфанталь. — Грип позволил себе сесть, осторожно устроившись у каменной стены. — Умеешь шить?

Вопрос его сконфузил. — Я видел, как это делают служанки.

— Хорошо. Будет свет, и тебе придется кое-что сшить.

— Будем делать одежду?

— Нет. Но послушай, это важно. Мне нужно поспать, тоже, и возможно, что я не проснусь.

— Ты о чем?

— О том, что не знаю, насколько плохи дела. Думаю, кровотечение остановилось, но не знаю, почему. Увидим. Но если я не проснусь, иди вниз по дороге, на восток — туда, куда мы ехали. Нет, слушай: оставайся вне дороги, незаметным. Просто иди вдоль дороги, понятно? Услышишь конных — прячься. Таись, пока не выберешься из холмов, а там — к ближайшей ферме. Не пытайся всё рассказывать и не говори о своей семье — тебе не поверят. Просто выспроси путь к Харкенасу и жди, если даже телега отправится через неделю. Оказавшись там, прямо в Цитадель.

— Понимаю. Так и будет. — Он пощупал пояс и нашел крошечную трубку с письмом, которое Сакуль написала Хиш Тулле.

— Ошиблись они, — продолжал Грип, хотя говорил уже, казалось, сам с собой. — Даже не раз. Со мной. С тобой. Видел Силанна, бездарного муженька Эстеллы. Дураку нельзя дозволять командовать в битве. Но если он там, Эстелла поблизости, а она достаточно сообразительна. Они вернутся на место бойни, чтобы положить конец и тебе. Но сначала поищут мое тело, не найдут. Это их растревожит сильнее, чем твое бегство. — Голова поднялась, Грип снова смотрел на Орфанталя. — Мы станем дичью, ты и я, пока не выберемся из холмов.

— Охота, — произнес Орфанталь.

— Донеси свою историю до лорда Аномандера. Любым способом, малец.

— Да. Мама мне о нем рассказала.

— Если они наткнутся на след, мне придется увести их. Оттянуть на себя, то есть.

— Ясно.

Он хмыкнул. — Ты всё сообразил. Быстро, Орфанталь. Хорошо.

— Грип, ты убил кого-то?

— Двух наверняка, и это обидно.

— Почему?

— Лучше бы ранил. Я ранил еще двоих, и это хорошо. Харал пытался, но… Помни его, Орфанталь. Он видел, как ты ускакал. Знал, что нужно купить тебе время, и чем больше у врага раненых, тем выше твои шансы. Принимал удары, чтобы наносить в ответ. Харал был отличным воином.

Орфанталь кивнул. Отличный воин. Герой. — Видел его смерть, Грип?

— Нет. Я потерял на время сознание — та расселина оказалась глубже, чем я ожидал. Когда я вылез, убийцы уехали.

— Они подожгли шкуры.

— Идиоты, я ж говорю. Но я нашел Харала. Они отомстили его трупу, понимаешь?

— Какая подлость!

— Нет, просто отсутствие дисциплины. Но их лица словно выжжены огнем в моей памяти. Я их помню, Орфанталь, и если выживу, они пожалеют о сделанном. Ну, время спать.

Орфанталь устроился удобнее, согретый одеялом. Но мысль о сне казалась теперь далекой. Рассказ Грипа катался и грохотал в сознании. Воины сражаются до смерти, воздух полон отчаянием. И в сердце всего он видел старика, спящего рядом. Казалось невозможным думать о нем как о воине. Орфанталь сомкнул глаза и сон овладел им быстро, как вспышка.

Ребрышко был пастушьим псом, не меньше двенадцати лет, с серой мордой и длинными ушами, хлопавшими и качавшимися при любом повороте длинной, словно у лиса, головы. Длинная шерсть — беспорядочные клочья серого и черного цвета, в репьях и грязи. Глаза зверя слегка косили.

Сакуль смотрела на него, пока кастелян Рансепт снова проверял, насколько бесшумно привешено оружие. Факелы моргали, освещая двор. Стража стояла у задней двери, что слева от надвратной башни. Воздух был холодным и сухим.

Рансепт подобрался и кивнул ей: — Готовы?

— Он же сплошные кости.

— Паразиты, миледи.

— Разве нет лекарств?

— Есть кое-какие. Но тощие собаки дольше живут. — Тут он развернулся и зашагал к воротам. Ребрышко со счастливым видом ковылял рядом.

Рансепт конфисковал выбранный ею меч, и копье, оставив только кинжал. Все шло не так, как следует. Кастелян оказался упрямым и слишком быстрым, овладев ситуацией; а ведь она сама хотела отдавать приказы. Конечно, то, что они вообще вышли — уже победа. Он мог бы прямо запретить.

Она подошла вслед за ним к задней двери и проследила, как поднимают тяжелые засовы. Едва дверь отворилась, Ребрышко вылетел наружу.

— Куда он? — требовательно спросила Сакуль.

— Разведывает путь впереди, миледи.

Она хмыкнула: — Скорее ведет нас к ближайшей беличьей норе.

— Ребрышко знает, что нам нужно.

— Откуда?

Они уже были снаружи, дверь захлопнулась сзади. Она слышала грохот опущенных засовов.

Рансепт пожал плечами. — Я иногда гуляю.

— В холмах?

— Если нам нужно переговорить с отрицателями. Леди Хиш важно, чтобы не было недоразумений.

— Отрицатели? То есть бандиты.

— Жизнь в холмах трудна, миледи. Это же дорожные сборы.

— Поборы.

— А дорожная пошлина леди Хиш? Поборы — грубое слово. Они так называются, только если собирает кто-то другой.

Они спускались по неровно вытесанным ступеням. Пришедшие на закате тяжелые облака разошлись, там и тут виднелись звезды. Температура быстро падала.

— Оплоту Тулла эти земли дарованы королевской грамотой, — сказала Сакуль. — Пошлина законна и необходима. А грабеж на обочине — нет. Но вы намекнули, что леди Хиш вошла в сговор с ворами?

Ребрышко ждал на средней площадке. Когда Рансепт и Сакуль подошли к псу, он вдруг прекратил спуск и ринулся куда-то влево, за валуны.

— Я и говорю. Горные крысы. Ребрышко проголодался по новым глистам.

Однако Рансепт остановился. — Мы не пойдем дорогой, миледи. Здесь есть тропа, хорошо скрытая. Не пользуйтесь ей понапрасну. За мной.

— Что за сговор? — спросила Сакуль, пока они карабкались между валунов.

— Прежде чем начать работу в шахтах, — сказал пыхтящий Рансепт, — они делали козий сыр. И прекрасную, тонкую кожу. Но что важнее, они следили за дорогой. Есть тропы, по которым путники стараются обойти Оплот.

— Избежав пошлины? Какое убожество.

— Иногда. А иногда это народ, не желающий быть замеченным.

— Что за народ?

Ребрышко пропал между двумя опасными осыпями.

— Мы вышли на след. Не время для разговоров. Ночь далеко уносит голоса, холмы способны проводить звуки. Если нужно, просто хлопните меня по плечу. Иными словами, мы идем тихо.

— Это смешно. Я еще вижу свет крепости.

— Если желаете спорить, миледи, прошу вернуться прямо сейчас. Но я скажу так: поглядите на Ребрышко.

Зверь снова появился и сидел прямо впереди. — Что с ним? — спросила Сакуль.

— Чужаки в холмах, миледи. Вот что говорит Ребрышко.

На ее взгляд, животное выглядело точно так же, как всегда. Трудно сказать, куда он смотрит своими косыми глазами. Но когда Рансепт двинулся, пес повернулся и снова побежал по тропке. Подтягивая слишком просторные перчатки, она пошла следом.

Для своей стати кастелян двигался тихо. Он не оглядывался проверить, не отстала ли она. Ее это сердило, хотелось зашипеть — она устала, а тропа казалась вечной. Сапоги натерли ноги; из носа текло, она уже утирала сопли рукавом, запачкала тонкую кожу перчаток. Что еще несноснее, в путешествии не было ничего особенного. Ей так хотелось иметь позади полдюжины мрачнолицых всадников в полной броне, готовых отдать жизнь по ее слову. Хотелось топота копыт, лязга железа в деревянных ножнах.

А хуже всего было убеждение, что невинный мальчишка лежит мертвый где-то впереди, убитый лишь ради вящего сохранения чужой тайны. Хиш Тулла сделала немало намеков, что в государстве не все спокойно. Хотя это и кажется смехотворным. Победа принесла мир, но она знала: жажда битв не искоренена. Она никогда не угаснет, в мире есть те, кто мечтают лишь о войне, ибо беззаконие в их натуре.

Сакуль не нуждалась в долгих поисках, чтобы указать на таких. Она была уверена, что таковы ее сестры. Они наслаждаются всеми видами пороков, и чем гнуснее окружение, тем подлее их желания. Если быть честной, в ней самой таится нечто подобное. Но реальность — например, эта холодная мука в саване ночи — оказалась куда грубее, нежели ей воображалось в те мгновения, когда скука выла в черепе.

Она много пообещала тому мальчишке, неизвестному бастарду рода Корлас. Теперь слова казались и пустыми и пошлыми, и самодовольство, которое на испытывала, глядя в широко распахнутые невинные глаза, стало источником укоризн. Она изображала взрослую, но это ведь была детская игра. Что, если Орфанталя замучили? Что, если сама Хиш Тулла в опасности?

Полночи прошло, а они так и ковыляли вперед. Все, чего хотелось теперь Сакули — встать, отдохнуть, поспать.

Колесо звезд наполовину повернулось, когда она ударилась о спину Рансепта. Впрочем, она не смотрела вверх, уставившись на мучительные сапоги. Рука взлетела, подхватывая ее и подтягивая ближе.

Она почуяла запах ланолина от толстого овечьего жилета, и этот запах ободрил ее своей привычностью.

Старик нагнулся. — Всадники впереди, — сказал он шепотом.

Сакуль посмотрела вперед, но Ребрышка не было видно.

— Никаких вопросов, — сказал он и, помешав ответным возгласам, зажал рот рукой — на краткий миг, чтобы не вызывать панику. — Ждем Ребрышко.

Бандиты проложили в холмах много тайных тропинок, и Рисп повела дюжину солдат по той, что должна была вывести их на дорогу поблизости от дымного столба. Попавшиеся им по пути старые лагеря отрицателей были оставлены по меньшей мере год назад, однако она знала, почему: запросы Хастовой Кузницы на руду сильно возросли, вот только причину этого шпионы Хунна Раала не смогли выведать. Так или иначе, забросив разбой, новички-шахтеры разбогатели хастовой монетой.

Мысли о Легионе Хастов (который, вполне возможно, вскоре пополнится новобранцами) тревожили ее. На любой призыв к миру отвечают лязгом молотов, придающих железу форму клинков. Никто не поверит, будто они готовят оружие лишь для себя. Гражданская война близка. Хунн Раал намеревается сделать ее короткой — кровавой, разумеется, но короткой.

Урусандер направляется в Харкенас в сопровождении торжествующего Легиона, все враги государства рассеяны и удобряют землю; конец разделению и всяким частным армиям; великий брак связывает военную касту с верующими. Вот ожидающий их правильный путь. Хастова Кузница попадет под власть Легиона Урусандера, а проклятый легион Хастов исчезнет, распущенный; зловещие мечи расплавят и сольют в единую крицу. Домовые клинки уменьшатся, став скромной охраной имений, им запретят излишек оружия. Пограничные Мечи и Хранители Внешнего Предела войдут в Легион, под начало Оссерка. Таким путем будет получен мир.

Лучшие решения — самые простые. К тому же ей нравится внешний вид хранителей, она иногда мечтает командовать ими. Первым приказом она велит сжечь Манящую Судьбу, затем перебить голых волков и прочих жутких тварей, что обитают в черной траве. Потом они столкнутся с самим Витром, встречая угрозу с позиции силы. Если готовится вторжение из моря, она должна быть наготове на самом берегу.

Урусандер высоко ценит заслуги; ему не важно, насколько знатны офицеры. Вот за что благородные так его ненавидят. Калат Хастейн высокого рода, уже это одно гарантирует ему привилегии и власть — и Рисп отлично видит результат. Хранители стали всего лишь сбродом, лишенным дисциплины, слишком уважающим эксцентричность своих соратников. Она это изменит.

Если кто-то выживет после чистки.

Они вышли из узкий, почти непроходимый прохода меж утесов на расчищенную поляну в окружении каменных хижин. Старое кострище, центр селения, окружали плоские глыбы сланца. Сбоку виднелась груда костей, мусор. Рисп натянула поводья около костровой ямы. Никогда ей не нравились покинутые места — тут словно смердит неудачей. Народ обыкновенно не склонен к переселению; с насиженных мест его могут изгнать лишь нужда — более сильные соседи или нехватка свежей воды, дичи для охоты. Здешние пастухи — и, без сомнения, бандиты — услышали зов наживы. Все рано или поздно выбирают путь богатства, выпучивают мрачные голодные глаза… Она окинула взором кучу костей и подавила содрогание.

Сержант остановился рядом. — Не так далеко, смею полагать, — тихо пробурчал он.

Она косо глянула на него. Один из сторонников Раала. Потерял пальцы на ногах морозной зимой на войне с Джелеками, в сапогах у него теперь деревянные подпорки. Ходит плохо, зато ездит отлично. — Когда подъедем, — сказала она, — нужно подождать зари.

Он кивнул и потянул завязки шлема. — Холмы не такие пустые, лейтенант, какими выглядят. Просто предчувствие. Но я привык доверять своему нутру.

— Хорошо.

— Советую выслать двоих вперед по пути, в разведку, сир.

— Давай, — сказала Рисп. Сержант короткими жестами передал приказ; две женщины выехали вперед, туда, где тропа снова сужалась.

Сержант кивнул Рисп.

Они снова поехали. Небо бледнело от ложной зари, воздух был весьма холодным. Дыхание вырывалось плюмажами. Вившаяся меж валунов тропа начала постепенно опускаться; командир догадалась, что дорога близко. Кони спотыкались, звеня копытами по непрочно лежащим камням; всадники согнулись в седлах, выискивая следы на тропе, хотя было слишком темно, чтобы что-то рассмотреть. Впрочем, они производили достаточно шума, чтобы предупредить о своем появлении всех на расстоянии тысячи шагов.

Вскоре они достигли тракта и поскакали быстрее. Вонь кислого дыма висела в воздухе. Два фургона выгорели полностью, хотя огоньки еще мерцали среди груды пепла и обугленных досок. Тягловый скот куда-то делся. Тела убитых разложили в ряд вдоль дороги; два почернели от близости к подожженным фургонам, одежда выгорела, являя скорченные члены и раны на туловищах, кожа разошлась, обнажая потемневшие черепа.

Спешившись около обгоревших трупов, Рисп ощутила жар от углей — но удовольствие от возможности вдохнуть теплый воздух быстро прошло. От Силанна одни проблемы, и вот множество доказательств. Грип мог быть шпионом Аномандера, но новость о группе отставных легионеров на западной дороге вряд ли могла поразить хозяина Грипа как удар грома. Он мог бы задать вопросы, вряд ли получив удовлетворительные ответы. К тому же если Аномандер еще не рыскает, подняв шерсть на загривке — он слепой идиот. А это вряд ли.

Кровопролитие — вот, по ее мнению, настоящая беда. Особенно если Грип выжил после побоища.

— Здесь, сир, — сказал сержант с двенадцати шагов.

Рисп подошла туда. Сержант указал на расселину около изгиба дороги. — Угодил туда и, спорить могу, он катился.

— А не падал? Почему?

— Там выступ, куча грязи и мусора с утеса.

— Ладно, старик. Фонари, веревку. Посмотрим, что там внизу.

— Да, сир. Хотите, чтобы я слазил?

— Нет. Это буду я.

— Лейтенант…

— Говорю, я сама. Привяжи конец веревки в ручке фонаря — поглядим, можно ли спуститься прямо или он ударится о края? Свет все покажет.

— Да, сир.

— И позаботьтесь о похоронах бедных охранников. Хоть такую малость мы можем для них сделать.

Когда Ребрышко наконец вернулся, то замахал усеянным репьями хвостом. Рансепт тихо крякнул. — Уловил эхо, — сказал он вполголоса.

— Что? — не поняла Сакуль.

— Всадники спустились с севера. Направляются к дороге. И они не бандиты.

— Вы узнали это по мотанию хвоста?

— Да, и по тому, как задрано левое ухо.

Нельзя было понять, шутит ли он. Впрочем, она уже наелась им и всем этим «приключением». — Сколько всадников?

Он смотрел куда-то в темноту и молчал.

Через миг она пожала плечами. — Не пора ли идти? Мне холодно.

Едва они встали, Ребрышко снова пропал. Вскоре они оказались на ровном открытом месте. Она заметила пса у выхода тропы, что был справа, около груды овечьих и козьих костей. Низкие каменные домики выстроились неровным кругом, открытые двери словно разинутые пустые рты; она почти ожидала услышать исходящие из них стоны и жалобы.

— Вот так живут разбойники?

Рансепт оглянулся. — Они ими пользовались, верно. Но эти хижины стоят тут не менее пяти тысяч лет.

Она глядела на старика с вновь проснувшимся интересом. — Откуда знаете?

— Они старые, миледи. Просто примите мое слово. Примерно двенадцать лошадей пересекали прогалину. Скакали туда, куда ушел Ребрышко. Мы сейчас в двух тысячах шагов от дороги. Они пойдут вниз от места засады, но мы спускались шумно — есть шанс, что нас услышали. К востоку дорога изгибается. Можно пройти по другой тропе и оказаться напротив.

Рансепт свернул налево и пошел к одному из домов. Ребрышко скакал около кастеляна, но у порога остановился.

Сакуль увидела, что зверь сел, мотая хвостом.

— Внутри хижины, — сказал Рансепт, когда она подошла. — В полу плита с выступами, упирающимися в раму.

— Тоннель?

— Проход. Он ведет через скалы, по которым нам не вскарабкаться. Пришлось поработать, но теперь он достаточно чистый и подходящий для нас.

— Зачем вы это сделали?

Не отвечая, он пригнулся и пропал внутри хижины. Ребрышко опасливо вошел следом.

Войдя, она поняла, что каменные плиты пола глубоко просели в землю, но потолок достаточно высокий, чтобы стоять не наклоняясь. Впрочем, она довольно низкого роста для своего возраста… Рансепт сгибался, словно пьяница, вознамерившийся рассмотреть свои ноги. Пробравшись в дальний угол, он начал высвобождать каменный люк. Она встала рядом. — Такие есть во всех лачугах?

— Нет, — пропыхтел он, открывая проход.

Корни проросли тоннель спутанной сетью и делали бы его непроходимым, если бы Рансепт не потрудился, прорубая путь. Сакуль нахмурилась. — Но там нет деревьев, — сказала она.

Он влез в дыру и помедлил, оглядываясь. — Корни принадлежат дереву, но не такому, о каком вы думаете.

— Как это?

— Увидите. — Слова вышли еле слышными, да и сам он исчез из виду.

Сакуль глянула на пса. Ребрышко дрожал. — Тебе тут не нравится, да?

Безумные глаза блестели, отражая некий невидимый источник света. Видя это, Сакуль хмурилась все сильнее. Да, она уже должна была ослепнуть в кромешной тьме, однако различала все детали: как тщательно совмещены угловатые плиты, без строительного раствора, как умело выложена камнем яма в середине хижины, некогда бывшая очагом. Но никакого источника света не было. Содрогнувшись, она полезла в дыру вслед за Рансептом.

Обрубки корней задевали за одежду и царапали тело. Мелкие корешки гладили волосы, сверху сыпалась земля. Воздух был спертым, но на удивление теплым. Пахло перегноем. Она не могла вообразить, как Рансепт протискивает свою тушу по тоннелю, но он уже стал едва заметным силуэтом впереди.

Какой бы нездешний свет не озарял оставшуюся сзади хижину, сюда он не проникал; вскоре она шла на ощупь, касаясь пальцами корней и чувствуя вокруг не камни, а сырую глину. Ничто не держит стены и потолок прохода — она ощутила судорогу страха. Спереди донеслось слабое дыхание более прохладного воздуха.

Сзади она слышала шаги и сопение Ребрышка.

Через миг выставленные пальцы не смогли нащупать ничего. Она замерла. — Рансепт?

— Приноровитесь, — сказал он откуда-то.

— К чему? Света нет!

— Так хватит смотреть глазами.

— Чем же еще смотреть? Пальцами на ногах?

Пес пролез мимо — грязная шерсть по высоким сапогам, тощие ребра под мягкой кожей. Зверя нарекли вполне удачно. Все еще выставляя руки и жадно вдыхая воздух, она поняла, что оказалась в пещере. Протянула руку вверх, не найдя потолка.

— Это магия Бегущих-за-Псами, — сказал Рансепт.

— Невозможно. Никаких Бегущих так далеко к востоку.

— Не всегда это были земли Тисте, миледи.

Еще одна нелепица. — Мы тут жили всегда. Никто с этим не спорит, кастелян. Вы слишком мало учились. Не по своей вине, просто так вышло с вашей семьей.

— Магия Бегущих-за-Псами касается огня и земли. Она страшится небес. Огонь и земля, деревья и корни. Они ушли, потому что исчезли леса.

— Деревенские сказки.

Однако он продолжал: — Есть кровь Бегущих-за-Псами в отрицателях, держащихся за остатки лесов королевства. Изгнать их оказалось просто — только вырубите леса. Никаких войн. Никаких гонений и прочего. Они попросту растворились. Называйте это сказками, миледи. Как хотите. Но мы в храме Бегущих-за-Псами, и если вы откроете чувства, он откроется вам.

Ребрышко так и сел у ее ноги, дрожа. — Почему ваш пес так испуган, Рансепт?

— Память ай, — сказал тот чуть слышно.

Она не поняла, что это значит. — Возьмите же меня за руку и ведите. У нас есть задача, и остановка в каком-то подземном храме нам не поможет.

— Простите, миледи. — Он тут же взял ее руку — пальцами грубыми и корявыми, как корни. — Просто шагните на пол.

Впрочем, повел он ее кружным путем. — Что мы обходим, Рансепт?

— Не важно, миледи.

— Скажите.

— Проще увидеть, чем описать. Ну ладно, пусть я неученый, но попробую. Это ведьма Бегущих на алтаре.

— Что?! Тут есть еще кто-то?

— Она вас не потревожит. Возможно, она мертва, но я так не думаю. Скорее она спит.

Сакуль дернула руку. — Ладно, вы выиграли. Скажите, как тут видеть.

— Закройте глаза…

При таком нелепом начале она фыркнула, хотя была испугана.

— Закройте глаза, — повторил он более настойчиво. — Нарисуйте пещеру в уме. Земляные стены, просевший купол потолка. Повсюду корни, даже под ногами, если вы еще не заметили. В стены повсюду вделаны волчьи черепа, но волки эти больше любых, вами виденных. Большие как кони. Это ай, что бегали с Бегущими, отсюда их прозвание. Тут их сотни. Корни держат их, словно руки самой земли.

Она дрожала не хуже Ребрышка. Во рту стало сухо, она ощутила потоки, гладящие лицо и спину. — Воздух движется, — шепнула девушка.

— Да. Здесь он никогда не прекращает движения. Не знаю почему, но думаю, миледи, это дело магии. Энергия не ведает покоя. Думаю, это могучая ведьма.

— Расскажи больше, — велела Сакуль. — Про ведьму.

— Алтарь, на котором она сидит, из плотной земли. Прежде всего глина — и прекрасные камни…

— Камни?

— Вдавленные. Гранаты, ониксы, небесные камни и разнообразные металлы. Золото и тому подобное. И когти зверей, и клыки. Кусочки обработанной кости. Немного перьев. Вытесанные из камня орудия. Так Бегущие-за-Псами одаряют любимых.

— Вижу, — сказала она вдруг, дыша все чаще.

— Она сидит, скрестив ноги, — говорил Рансепт. — Или так было раньше. Кости ее преобразились в дерево, в корни, остатки кожи кажутся корой. Она вырастает из алтаря подобно дереву, миледи, и все те корни — в проходе и вокруг нас — они растут из нее.

Сакуль задохнулась: — А вы их рубили!

— Я ранил ее, да, ранил тяжело. По незнанию.

Сакуль расслышала боль в тихом признании. — Простите, Рансепт. У нее остались глаза? Она сейчас смотрит на нас?

— Они заросли, так что не знаю. Я и сон ее нарушил. Я всё это сделал, знаю, и хотел бы исправить.

— Если она еще жива, Рансепт, то исцелится. Корни отрастут.

— Пока никаких признаков, миледи.

— Никогда не видела Бегущих-за-Псами. Опишите ее, прошу.

Казалось, он рад ее приказу. — Лицо — полированное дерево, темно-бурое и как будто с золотом в глубине. Деревом обросли кости ее лица. Когда-то оно было светлым, черты тяжелые, но умеющие отражать радости жизни — такими были Бегущие. Они смеялись легко и плакали еще более легко. Каждое слово было признанием, они не знали, что такое обман. Говорить с Бегущим, миледи, значило ощутить стыд и благословение. Многие среди Тисте чувствовали себя оскорбленными.

Вряд ли он мог разглядеть, но она кивнула в ответ, отлично понимая, о чем он. — Мы ничего не выдаем.

— Вы мудры, миледи, не по годам.

Однако в этот миг она не ощущала себя особенно мудрой. — Вы верите, что ведьма спит.

— Верю, что она та самая.

— Та самая?

Рука его сжалась чуть сильнее. — Бегущие-за-Псами с юго-запада говорят о Видящей Сны, величайшей ведьме рода — оставшейся, когда ушло ее племя. Она осталась, чтобы избавлять мир от пустоты.

Сакуль подумала о Матери Тьме и тот ужасном намеке на Бездну, что клубится вокруг нее в священной палате, где стоит Трон Ночи. — Она сопротивляется Матери?

Она поняла, что старик пожимает плечами. — Возможно. Это не моего ума дело.

— Рансепт, вы отрицатель?

— Я не стою против Матери Тьмы, миледи.

Это вряд ли было ответом; но она ощутила, что ничего иного от него не получит, и решила ценить хотя бы это. Вопрос ее был неподобающим во всех смыслах, в особенности тем, что исходил от ребенка. — Простите меня, — сказала она слабым голосом.

— Вы видите то, что я описал?

— Да. Вижу ясно. Вижу пещеру и все корни из стен — ползущие к ней. Она сидит с лицом из дерева и глазами заросшими и навеки, навеки закрытыми. Мы стоим в пещере, словно заблудившиеся в черепе мысли.

Рука крепко сжалась, чуть не сломав ей пальцы. Сакуль поморщилась.

— Извините, миледи. Но последние слова не были вашими.

Она поразмыслила и кивнула: — Мы снимся ей. Мы в ее грезах и она пытается нас понять. Чужаки в черепе. Здесь, Рансепт, наши слова могут быть ее мыслями. Здесь мы в опасности потеряться или потерять себя.

— Да, миледи. Думаю, вы правы, я уже такое ощущал. Пора уходить.

Она вырвала руку. Ей уже не нужно покровительственное пожатие, она может видеть тоннель до дальнего конца, видеть и выход. Однако глаза остаются сомкнутыми. — Скажите, — произнесла она, — у ведьмы есть имя?

— На языке Бегущих-за-Псами она зовется Бёрн. Она грезит, чтобы мы могли жить. Все мы: Тисте, Бегущие, Джагуты, Тел Акаи, даже Форулканы. Она спит, чтобы дать нам свободу.

Пока Рансепт говорил, она начала шагать вперед, слыша его поблизости, но при последних словах замерла. — Скажите, вы приносите ей что-то?

Дыхание его стало чуть грубее. — Тогда я стал бы отрицателем, миледи.

Сакуль вдруг подумала: а он ли это шевелится? Он ведь стоит рядом с ведьмой… Она коснулась кошеля на поясе, развязала тесемку.

— Осторожнее, — сказал Рансепт и она поняла, что он ее видит — каким-то образом. «Нет, не „каким-то“. Он видит потому, что верит. В этом храме Рансепт поклоняется. Да, он решил привести меня сюда. Должны быть другие пути, другие проходы. Но он привел меня сюда».

Она вынула камешек памяти, найденный на берегу Дорсан Рил. «Для брата, потерянного на войне».

— Миледи. Сакуль Анкаду. Умоляю вас. Это не должно быть беззаботным жестом. Вы свяжете Мать Тьму со Спящей Богиней Бегущих-за-Псами?

Дыхание ее пресеклось. — Я не из высшей знати, кастелян. Я не жрица.

— Веруете ли вы в Мать Тьму? Нет, не отвечайте. Если да, вы обязательно свяжете двух женщин. И более того — свяжете отрицателей и Тисте. Нет места более святого, но храм потерян для отрицателей. Один я знаю о нем. Понимаете?

— А вы полны тайн, то ли достаточно смелы, то ли достаточно глупы, чтобы открыть его для меня. Почему?

— Правду?

— Правду, Рансепт. Скажите же, наконец.

— Учение Тисте — чепуха.

Она почти задохнулась смехом, громко огласившим пещеру. Ребрышко подскочил и помчался в тоннель. Удивление кастеляна было почти ощутимо.

— Простите еще раз, Рансепт… — Слова ее затихли.

Воздух в пещере изменился, она ощутила, как бегут мурашки по коже. — Что такое? — сказала она испуганным шепотом. — Что я сделала?

— Уберите камешек. Она все еще Бегущая-за-Псами, кажется.

— Не понимаю… что такое я ощутила?

— Ее благословение, дитя. Какой ваш дар мог быть ценнее и чудеснее, нежели смех? Дыханием вы исцелили Спящую Богиню, Сакуль Анкаду.

Она вздрогнула, когда здоровяк встал перед ней на колени и как-то — хотя глаза оставались закрытыми — различила слезы на мужских щеках. — Корни уже не сочатся, — сказал он резко. — Благодарю вас, миледи, от всего сердца.

— За ваш урок, — услышала она себя, — я отплачу с радостью.

Ощутила кривую усмешку и улыбнулась в ответ.

Он встал, они вместе направились к выходу.

Когда он снова взял ее руку, она обрадовалась, хотя оба знал, что ему больше не надо ее вести. Нет, это походило скорее на дружбу. Мысль поразила Сакуль, она чуть не расхохоталась снова. Вместо этого она послала восторг назад, в тоннель, в чудесную комнату, где плоть и дерево стали одним, где закрытые глаза могут видеть всё, что стоит увидеть.

Выбираясь на поверхность — где свет зари уже манил серебристо-синим диском в конце прохода — Сакуль сказала: — Рансепт, оставшиеся отрицатели должны знать о храме. Они это заслужили.

— Нет нужды, — отвечал он. — Внизу я разделил ее сны — да, это ясно и притворяться больше не буду. Я отрицатель, хотя такое звание мне вовсе не по душе. Что ж… Разделив ее сны, я узрел истину, новую и чудесную.

— Что вы видели?

Они вышли на утренний свет и он оглянулся назад со слабой улыбкой, преобразившей некрасивое лицо — такого выражения она еще не видела, оно, наверняка, заставило бы остановиться сердца его стражников, случись они сейчас рядом… — и сказал: — Бёрн грезит ныне о реке, миледи. Она мечтает о реке.

Хватаясь руками в перчатках за веревку, Рисп спустилась в расселину. Плечи и спину жгло от непривычных усилий. Лазанье по скалам не в почете среди Тисте — это объяснение лучше, нежели плохая форма, решила она. Внизу веревка держала фонарь, притулившийся на уступе. Воздух был полон пыли и холоден в вечной тени; ей чудилась в этом месте некая дерзость, словно камни противились ее вторжению.

Просто нервы, твердила она себе. И беспокойство. Свет не показал внизу тела, но ясно было, что трещина уходит в стороны на неведомое расстояние. Рисп была уверена, что ничей хладный труп ее не поджидает; внутри всё сжималось от предчувствия. Мужчины вроде Грипа Галаса наделены приводящей в ярость удачливостью, словно оседлавшей старых солдат. Ему не дано пасть в битве. Если смерть его возьмет то, наверное, лишь стащив с бабы в грязном борделе.

Она направилась туда, где на выпуклой стене расселины видны были какие-то царапины, брызги засохшей черной крови; еще два роста вниз — и она оказалась на дне, сапоги заскользили по рыхлым камням. Еще кровь среди сдвинутого мусора.

Глянув наверх, Рисп удивилась, как Грип смог отсюда выползти. Затем повернулась и присела, отвязав и взяв в руку фонарь. От перчатки запахло жженой кожей, она ощутила жар. Борясь с чувством дискомфорта, Рисп принялась за поиски.

Тела нет, но она уже и не ожидала. Трещина быстро сузилась. В другом направлении — вроде на восток — расселина тянулась дольше, постепенно опускаясь. Дно завалено было сухими ветками и старыми птичьими гнездами, свитыми из сучков, грязи и клочьев козьей шерсти.

Она направилась туда. Через дюжину шагов стены склонились, сужая проход, и ей пришлось двигаться боком. Ощущение давящих на спину стен вызвало приступ паники, но она победила его и пошла дальше. Расселина снова расширилась, упавшие камни сформировали ведущую кверху осыпь. Тут она заметила кровавый отпечаток подошвы.

Рисп шла по очевидному следу. Расселина еще расширилась, вид загораживали огромные валуны. Тут и там пыль была стерта с камней, оставались заметные отпечатки ладоней и ног. Скоро она оказалась на поверхности. Дорога была в тридцати шагах слева, на полосе песка обнаружились следы Грипа. Он приволакивал ногу.

Погасив фонарь, она вышла на дорогу. За поворотом ожидал отряд: солдаты спешились и всё ещё насыпали погребальные пирамиды над рядом тел. Сержант, как она заметила, по-прежнему был у провала, щурился, глядя вниз. Кто-то из солдат предупредил его, он повернулся, глядя на нее.

— Жив, — сказала она. — Но истекает кровью, нога повреждена. Похоже, он вылез здесь после ухода Силанна. Куда потом пошел — вот вопрос, верно?

— За мальцом, — ответил сержант.

— Зачем бы ему?

— Может, сир, он не просто охранял козьи и овечьи шкуры.

— Думаешь, мальчик так важен?

Ветеран пожал плечами. — Лескан порылся в том, что пощадил огонь. Там был солдатский сундучок. Знак Корласов, прочное черное дерево — вот отчего он стряхнул с себя огонь. Но замок расплавился. Внутри детская одежда и, похоже, свинцовые солдатики — они сплавились в ком. — Солдат помедлил, внимательно глядя на нее. — Корлас, сир. Наверное, малец из этой семьи. Был домовый клинок Корлас, что служил в Легионе Урусандера…

— Новостей еще хуже не припас?

— Если Грип подобрал мальчишку и они выбрались из холмов… да, сир, дела могут пойти еще хуже.

— Знатный ребенок на пути в Харкенас…

— Да, сир, заложник. В Цитадель. Капитан, малец под защитой лорда Аномандера с того мгновения, как покинул дом. Вот почему Грип Галас стал капитаном охраны торговца кожами.

Рисп ощутила тошноту, странную, поднимающуюся в горло слабость. Дай она себе волю, издала бы стон. Сержант взирал на нее без всякого выражения, она ощущала внимание прочих солдат отряда — даже похоронная команда подошла поближе. Ее подмывало пожаловаться, что приходится разгребать чужие отходы. В конце концов, это дело рук Силанна. Будь глупец рядом, она его убила бы. Вряд ли даже жена стала бы возражать. «Нож в руку дала бы». — В Легионе служат несколько знатных, — сказала она.

Сержант кивнул: — Иные Великие Дома недостаточно богаты, чтобы нанять себе достойных дом-клинков. Некоторые поступили бы в клинки к другим семьям и сочли это удачей. Но Корлас был гордец, как я помню.

— Ты его знал?

— Капитан, я служил под ним. Как и Лескан, Хелрот и Бишим. Он был славным воином. Умер как герой.

Рисп тут же охватил новый страх — за верность подчиненного, что стоит рядом. — Ты сказал, Грипу с заложником нельзя позволить выбраться живыми из холмов, сержант.

— Нет, сир. Я сказал: дела могут пойти хуже, если выберутся.

— Понимаю. Так что ты советуешь? «Вот тебе и упражнение в командирской воле. Первый же тест я провалила».

— Нужно их найти, сир. И сделать, что правильно.

— Что же именно?

— Довести Силанна до петли, сир.

— Он вот так просто решил податься в разбойники? Ты же не серьезно, сержант. Он сохраняет чин в Легионе, как и половина его солдат.

— Нам не нужно знать, как и почему он что-то сделал, сир. Это тайна для всех, даже для его жены.

— Значит, советуешь не ловить и убивать Грипа и мальчишку, ради надежности, а изобразить ужас и смятение. Мы отыщем старика и заложника, чтобы помочь и доставить до самого Харкенаса. — Она озиралась, изучая лица солдат. Она их едва знает, но Хунн Раал уверен в их надежности. Тем не менее, в данных обстоятельствах границы верности сдвигаются… уж это на их лицах она прочитать может. Заложники святы, а этот заложник под защитой лорда Аномандера, что добавляет к их тревоге врожденный страх. — Эстелле нужно знать об изменении планов.

— Да, сир.

— Пошли Лескана и Бишима к ней. Что, если его арестует собственная жена?

Сержант покачал головой, промолчав.

Рисп на миг закрыла глаза, потом посмотрела на дорогу. — Нет, она не станет. Силанн слишком слаб, чтобы держать рот на замке. Ей нужно его убить, его и солдат. — Она снова встретила взгляд сержанта. — Она поймет необходимость, верно? Нет другого пути. Согласен?

Она продолжал молча смотреть.

— Посылай их.

— Слушаюсь, сир. — Сержант махнул рукой, двое солдат вскочили на коней и поскакали прочь.

— Хелрота пошли в Оплот Тулла, — продолжала она. — Сообщить о резне и указать, что мы ищем выживших. Пусть просит помощи.

— Слушаюсь, сир.

Нужно будет избавиться от сержанта. Она не желает видеть его в своем отряде. Он слишком невозмутим; она не может прочитать, что он думает, и это тревожит нервы. Молчание его похоже на осуждение, а ее есть за что судить…

— Подберите тот сундук. Возьмем с собой. Поедем на восток. Едим в седлах.

— Слушаюсь, сир.

Рансепт присел рядом с ней. — Отправлены трое вестников, — сказал он. — Двое назад по своему пути, один на дорогу — наверное, по пути к Тулла. Остальные скачут на восток.

Измученная, продрогшая, жалкая Сакуль вздохнула. — И что это всё значит?

— Готов спорить, миледи, это не отряд убийц. Они из Легиона, и это вызывает другой вопрос.

— Что они тут делают? — кивнула Сакуль. — Ни один отряд Легиона не появлялся вблизи Оплота Тулла.

— Не хотели, чтобы их видели.

— Но вы сказали, эти скачут прямо к Оплоту.

Кастелян хмыкнул, покосился на Ребрышко, который свернулся у ног Сакули — звериное тепло отогрело ноющие пальцы, она смотрела на существо с такой нежностью, какой и вообразить в себе не могла.

— Идем за ними? — спросила она.

— Поздно.

— Говорила я: нужно было взять лошадей и ехать по дороге.

— Задним умом, — признал Рансепт, — возможно. Но всё же события совсем неправильные.

Она не готова была спорить. Тонкость чутья старика-кастеляна теперь не отвергнешь… — Так кто убил торговцев?

Он покачал головой и встал. — Идемте вниз. Может, Ребрышко расскажет.

— Кастелян, это всего лишь проклятый пес, не провидец.

— Миледи, он мой пес.

Глаза ее сузились. — Вы у Бёрн вроде жреца, Рансепт?

— Среди отрицателей нет жрецов, миледи.

— А как насчет Бегущих-за-Псами?

— Ведьмы и ведуны, — отвечал он. — Гадающие по костям, так их зовут.

— Они бросают кости?

— Нет. Ну, может быть, но думаю, имя относится скорее к тому, миледи, что мы видели в храме. Кость в дерево, кость в камень. Это словно спросить: почему можно быть одним, но не другим? Как будто это лишь разные способы толковать о времени. — Он помолчал. — Говорят, они дали Джелекам дар Солтейкенов, и это лишь другой способ бросать кости.

Ребрышко поднял голову без всякого сигнала Рансепта, и она вновь ощутила в ногах мерзкий холодок. Встала со вздохом. — Скажите, они хотя бы трупы хоронят?

— Да, миледи. Холодный камень и холодная плоть, и горе в тишине.

Она метнула на него взгляд. — Думаю, вы умеете удивлять, Рансепт.

— Да, миледи, умею.

Они спустились по боковой тропинке, огибая массив, на который недавно карабкались, чтобы поглядеть на дорогу сверху. — Надеюсь леди Хиш знает вас достаточно хорошо, чтобы ценить.

— Почему вы спросили?

— Если нет, я сделаю все, чтобы вас украсть, кастелян. Вас… и Ребрышко тоже.

— Приятно слышать, миледи. Но я буду служить леди Хиш Тулле до смертного дня.

Что-то в его словах намекнуло на любовь превыше той, что должна привязывать кастеляна к госпоже имения; но одна эта мысль угрожала разорвать сердце.

Ребрышко крался по осыпи справа от них. — Он простой пес, верно?

— Простой пес, миледи.

— Не Солтейкен.

Рансепт фыркнул: — Если и был, то давно забыл иное тело, а значит, остается именно простым псом.

Оказавшись на дороге, они молча приблизились к месту резни. Ребрышко не отходил от ноги Рансепта. Около нужного места кастелян и пес замерли. Оглядывая почву, Рансепт сказал: — Убийцы проскакали мимо каравана и затем вернулись. Еще одно доказательство, что они не бандиты. Ехали быстрым галопом, в две линии, а затем разом повернули. По приказу.

— Дисциплинированные, значит.

— В начале, — бросил он, снова зашагав. — Но я видел, что осталось от одного стражника. Они дали волю жестокому гневу.

— У вас такие зоркие глаза?

— Нетрудно было разглядеть. Чтобы закопать тело, пришлось его собирать по частям.

Она отогнала картины, услужливо подсказанные воображением. Спереди доносился гнусный запах, не просто вонь от груд пепла — бывших фургонов, но еще смрад желчи и мочи. На обочине лежал труп лошади, на другой стороне виднелся ряд каменных пирамидок. Животное ранили в бок, удар был таким свирепым, что выплеснулись наружу желудок и кишки, обвернутые теперь вокруг задних ног, словно оно пыталось оторваться от собственных кусков. Сакуль поняла, что не может отвести взора от несчастного создания, как наяву видит жестокую его смерть. Картина эта навеки выжжена в памяти. — Война не для меня, — прошептала она.

Рансепт, копавшийся в мусоре, услышал ее и поднял голову. — Неприятное она дело, верно. Особенно когда мешок распорот.

Сакуль с трудом отвела взгляд. — Мешок?

— Вы. Я. Мешок нашей кожи, удерживающий всё внутри.

— Конечно, мы не только это! — ее слова прозвучали грубее, нежели ей хотелось бы. — Даже лошадь была не только мешком.

Он выпрямился, вытер руки. — Миледи, вот вам совет, хотя вы и не просили. Почти всегда — в лучшие моменты — нужно думать именно так. Мы больше, чем мешок с кровью, органами, костями и прочим. Намного больше, как и любой зверь, эта благородная лошадь и даже Ребрышко. Но потом приходит время — как сейчас — и вы уже не можете позволить себе такие мысли. Вы смотрите лишь на рваный мешок с рассыпанной требухой. То «большее», что было внутри, исчезло — ушло из костяка, ушло из тел, засыпанных камнями. Не важно, кем мы были…

— Нет, — бросила она. — Важно, кого мы потеряли!

Он чуть вздрогнул и потом кивнул, отворачиваясь.

Сакуль ощущала дурноту, но не готова была извиняться. Она поняла, о чем он говорит, но слова его ей не нравились. Смотреть на животных и соплеменников как на мешки — делать их «потрошение» более легким. Если не помнить о потере, то не будет ничего ценного. В таком мире перестаёт цениться любая жизнь… Она глянула на Рансепта. Он стоял на середине тракта, напротив могил, но смотрел куда-то вдаль, за поворот. Ребрышко сидел у ноги. Во всем этом была какая-то безнадежность; она ощутила, как подступают слезы к глазам.

— Есть могила поменьше? — спросила она, не желая внимательно рассматривать каменные груды, не желая, чтобы глаза узрели очередную неприятную истину.

Кастелян покачал головой: — Мальчик ушел, по крайней мере вначале. Кстати, наши «друзья» недалеко. Пытались обогнуть грязи, а для этого нужно идти пешком. Думаю, мальчик, чувствуя погоню, погнал лошадь прямиком.

— И? — спросила она, подходя.

— Под вон той равниной озеро. Глубокая грязь. Его лошадь не могла пройти. Возможно, он утоп вместе с ней.

— Они нас заметили?

— Нет.

— Так отойдите.

Он нахмурился и зашел за выступ скалы. — О чем вы думаете, миледи?

— Когда вестник прискачет в Оплот, кастеляна на месте не будет. Кто-то знает, где мы сейчас?

— В мое отсутствие командует сержант Брут. Он будет смотреть и моргать, и вестник решит, что у него камни вместо мозгов.

— И что?

— И он уедет назад. Выполнив задание, оставив вести Бруту.

— Думаю, нужно убедиться, что Орфанталь еще жив.

— Миледи, мальчик должен стать заложником?

— Да, в самой Цитадели.

— И его послали всего лишь с горсткой караванной стражи?

— Да. — Она помедлила, прежде чем добавить: — Должны были быть причины.

Рансепт снова оглянулся, по обыкновению раззявив рот, и его некрасивость вдруг показалась ей какой-то милой, почти благородной. «В том храме, в видении, я могла бы сделать его красавцем» . Да, надо было бы. Она с внезапной страстью пожелала сотворить его заново.

— Кастелян, разве нельзя исцелить? Ну, ваш нос.

Он посмотрел искоса. — Лучший способ — сломать в другую сторону.

— И почему не попытались?

— Вам когда-нибудь ломали нос, миледи?

— Нет.

Он пожал плечами и отвел взгляд. — А я пробовал. Шесть раз.

Она поняла, что внимание его обращено на могилы, и это не праздное любопытство. — Что, Рансепт? Что вы нашли?

— Нашел? Ничего, миледи. — Он подошел ближе, разглядывая могилы. — Когда они встали под Оплотом и вы решили спуститься и посетить их, то приказали мне приготовить хорошей еды на четыре дня. Для семерых.

Она посмотрела на пирамидки. — Если под каждой одно тело…

— Кто-то скрылся, — кивнул он.

— И куда пошел?

— Миледи, на это мог бы ответить старина Ребрышко. Но мы не готовы ночевать снаружи. Я предложил бы…

— Говорите.

— Послать его.

— Зачем?

— Сделать что нужно.

— Вы сказали, это простой пес!

Рансепт пожал плечами: — Просто предложение, миледи.

Сакуль вскинула руки. — О, ладно, как скажете. Он же простой пес.

— Можем пойти по дороге назад, в Оплот, — продолжал Рансепт, — и встретить тех всадников.

— Нет, лучше не надо. Найдите еще один окольный путь.

— Как пожелаете.

— Рансепт. — Сакуль вдруг ударила мысль. — Поблизости нет других тайных храмов, правда?

— Ничего достойного такого названия, миледи.

Капрал Ренф выехал из Харкенаса в разгар ночи. Его отправили передать приказ Хунна Раала, убедиться, что командиры отрядов не начнут творить насилие, избегнут контактов с населением. Планы отложены. Ренф был рад это слышать. Он не мог примириться с происходящим, одна мысль о пролитии благородной крови ради каких-то высоких целей наполняла его тошнотой, ужасом и чувством вины.

Хуже всего, когда капитан напивается, разнуздывая свою кровожадность и суля всяческие ужасы знати и вообще всем, кто не в Легионе. Нутряной его жар заражает приближенных. Не раз Ренф раздумывал, не отыскать ли солдата из дом-клинков Аномандера, не выдать ли весь заговор.

Но Урусандер заслуживает лучшего. Ренф знал: все зло исходит от Хунна Раала, и если нет иронии в том, что выходец из знатного, но захудалого рода копит ненависть к своему кругу, то ирония уже стала мертвым сорняком на поле душ. Но кто так глуп, чтобы в это верить?

Опьянев, Хунн Раал показывает течения более глубокие; в дерзости своей он видит в Урусандере лишь средство. Капитан может без конца выпячивать мечту о справедливости и восстановлении чести легиона и всех бывших служак, но за благочестивым жаром таится что-то иное, и капрал Ренф ему не верит.

Перемены пришли в Харкенас. Жрицы и священники толпились в коридорах и залах всю ночь, но казалось, они могут лишь бесполезно обмениваться вопросами, на кои не найти ответов. Он с трудом сумел выбраться из Цитадели незамеченным.

На улицах остатки грязи наводнения запятнали мостовые и раскрасили озаренные факелами стены домов. Они словно стали наглой похвальбой, святотатством. Пока он проезжал через город к мосту, что уводит на запад, беспокойство всё усугублялось. Вера всегда была на грани кризиса, но, похоже, злосчастное появление Азатенаи и темные, тревожные чудеса столкнули всё за край.

Хунн Раал твердил, что сейчас как раз время для возвышения лорда Урусандера. Едва он встанет рядом с Матерью Тьмой, неуправляемые элементы будут приведены к покорности, исправятся все угрожающие вере расколы. Хотя занимался он прямо противоположным: рассылал во все концы вестников с приказами затаиться. Пьяницы имеют обыкновение плеваться сразу на две стороны. Правда же в том, что Куральд Галайн охватил хаос и кровопролитие способно расшатать государство, погубив саму Мать Тьму. Короче говоря, то, что прежде казалось Ренфу простым и прямым, стало смутным, и буйный командир с налитыми кровью глазами едва ли способен был его вдохновить. Лишь верность Урусандеру удерживала поводья в руках Ренфа, а его задницу в седле.

Впрочем, долгая поездка сквозь ночь дала ему время подумать. Ренф не возражал против резни отрицателей, ибо вовсе не видел в них Тисте. Они отреклись от своего имени, предавшись нелепому поклонению старым богам. Тисте нужно унифицировать веру, утвердив Мать Тьму на Троне Ночи. Отказ от союза с Матерью лишил отрицателей ее покровительства; они заслужили всё, что выпало на их долю. Он сомневался, что жуткий старый бог речной грязи способен защитить заблудших глупцов. Лорд Урусандер понимает необходимость, он сделает то, что нужно для объединения Тисте, очищения королевства.

На деле всё просто. Они устроят охоту и убьют отрицателей. Выскребут самые дальние чащи, вырвут корни, скормят трупы реке.

Но знать — иное дело. Хотя когда наступит день, Ренф выполнит приказ. Он ведь солдат, а солдату иной раз приходится избавляться от совести, ведь нужда диктует суровые решения. А когда дело сделано, все эти угрызения совести можно пережевать и выплюнуть.

Ближайшие союзники Раала пытаются незаметно пройти владения Тулла по опушкам Старого леса. Эти отряды — его цель. Хунн Раал не особенно доверяет капитану Силанну, но при нем Эстелла и Рисп. Доставив вести, Ренф повернет назад, снова пересечет Дорсан Рил и направится на север в поисках других отрядов.

Утро застало его скачущим по дороге, что вилась меж холмами. Глаза слезились от недосыпания, но он неумолимо подгонял себя. С самого Старого леса он не повстречал никого.

Внезапное движение лошади, шевеление ушей — он огляделся и заметил впереди на дороге фигурку. Мальчишка, весь в грязи, стоит, словно поджидал его. Наверное, отродье отрицателей, что живут, по слухам, в этих холмах. Скривившийся Ренф махнул мальчишке рукой, велев убираться с пути.

Но мальчишка остался на середине дороги.

— Чего тебе? — крикнул Ренф, натягивая удила. — Хочешь, чтобы затоптали? Прочь!

— Меня зовут Орфанталь, — сказал мальчик, — из Дома Корлас, и я требую защиты.

— Высокородный? — фыркнул Ренф. — Сомневаюсь.

— Меня сопровождали в Цитадель. Но была засада. Все погибли.

— Знатного мальчика должны были лучше… — Он заметил, как глаза мальчишки дернулись, и тут же что-то проткнуло кольчужную рубаху, угодив в правую подмышку. Внезапный холод разлился между ребрами, мгновенно сменившись огненной вспышкой. Рука ухватилась за оружейный пояс и стащила солдата с коня. Дергаясь, пытаясь ухватить глубоко увязшее лезвие, Ренф упал наземь.

Он не мог говорить. Сила утекала как сквозь решето. Он смотрел в лицо старика, лицо, искаженное злобой — хотя устремленные на него глаза казались пустыми, словно провалы в Бездну.

— За Харала, — услышал он. Старик повернул клинок, прежде чем извлечь. Рывок заставил Ренфа содрогнуться, но тело более ему не подчинялось. «Харал? Не знаю никакого Харала». Он хотел это сказать. Он пытался объяснить ошибку, но изо рта шла лишь кровь. Горячая, со вкусом укравшего его жизнь железа. Ошеломленный, охваченный болью, он закрыл глаза навеки.

Орфанталь смотрел на всё в ужасе, а когда увидел, как Грип плюет в мертвое лицо, ощутил внутри ледяной поток, прилив страха. Старик говорил, им нужна лошадь. Потому что за ними охота, кто-то пытается убить обоих.

Когда они завидели на дороге всадника, Грип послал его встать и сказать нужные слова.

Орфанталь думал, они готовятся отнять лошадь под угрозой оружия, ведь денег у них нет. А как-нибудь потом они отдали бы деньги, или же привели лошадь или сразу двух. Исправив всё.

А сейчас старик встает над телом, утирая кинжал плащом мертвеца. Лошадь отбежала недалеко и дрожала, стоя в канаве. Что-то бормоча, Грип подошел к животному и вскоре завладел поводьями. Поглядел на Орфанталя. — Теперь скачем в Харкенас.

И оскалился, прочитав что-то на лице мальчика. — Он из Легиона, Легион напал на нас. Теперь они — враг. Мы на гражданской войне. Понял, заложник?

Он кивнул, хотя и не понял — уже давно ничего не понимал.

— Не буду прятать тело, — говорил Грип. — Хочу, чтобы они нашли. Хочу, чтобы знали. Более того, хочу, чтобы они поняли: это сделал Грип Галас, и Грип придет за ними. — Тут он снова выхватил клинок. Передал поводья Орфанталю и похромал к трупу.

Отрубил голову. Кровь хлестнула на пыльную дорогу. Грип написал на лбу свои инициалы, за волосы швырнул голову на середину дороги. Снова вытер кинжал и подошел к Орфанталю. — Ну, пусти меня вперед. Колено болит хуже смерти.

«Все герои мертвы.

Я потерялся.

Все мы потеряны».

Протянутая Орфанталю рука была красной, в воздухе разлился запах железа.