Кузница Тьмы

Шестнадцать

— Вера, — сказал Драконус, — никогда не кажется странной верующему. Подобно глубоко вогнанному в почву железному колу, она становится якорем всех убеждений. Никакой ветер его не вырвет, пока тверда почва.

Скакавший рядом с отцом Аратан молчал. Земля впереди была ровной, отмеченной лишь скоплениями невысоких сложенных из камней пирамидок, как бы обозначавшими перекрестки. Однако Аратан не видел перекрестков, да и дорогу, по которой они ехали, различал с трудом. Небо над головами стало тускло-голубым, вроде старого олова; виднелись на нем только далекие стаи птиц, целыми тучами паривших на ветрах высоты.

Драконус вздохнул. — Ошибка каждого отца — пытаться вбить мудрость в сыновей. Краска не пристанет к мокрому камню. Ты слишком жаден, слишком нетерпелив и слишком быстро отвергаешь награды чужого опыта. Я был слеп, забыв о потоке юности.

— У меня нет веры, — пожал плечами Аратан. — Ни якорей, не убеждений. Если подхватит ветер, я буду носиться по земле.

— Я полагаю, — отозвался Драконус, — что ты ищешь мать.

— Как могу я искать то, чего не знаю?

— Можешь и найдешь, когда нужда превысит всё иное. А когда однажды отыщешь искомое, решишь, не сомневаюсь, что удовлетворил нужду. Я обязан предупредить: впереди разочарования, самые драгоценные дары жизни приходят из неожиданных источников. Но ты не откажешься от желаний. Да, от меня тебе ничему не научиться.

Аратан скривился, понимая, что ничего не способен скрыть от отца. Обман — удобная тропа, но когда он раскрыт, лишь глупец продолжал идти прежним курсом. — Вы ее отослали, — сказал он.

— Из любви.

Они проехали очередную груду камней. Аратан увидел у ближайшего края кучку отбеленных солнцем фаланг пальцев. Лежащих в ряд, будто зубы. — Бессмыслица. Она вас не любила? Это из любви решили вы разорвать ей сердце? Нет, сир, я не вижу вашей мудрости.

— Так ты подлавливал и наставника Сагандера?

— Я никогда не…

— Притворяясь невинным, ты делаешь оружием каждое слово, Аратан. С ним это могло работать, ведь он желал видеть в тебе маленького ребенка. Но среди мужчин тебя сочтут лукавым и ненадежным.

— Я не лукавлю, отец.

— Притворяешься, будто не замечаешь наносимых словами ран, хитришь.

— Вы всегда отсылаете тех, кого любите? Мы будем вечно сказать среди руин твоего прошлого? Олар Этиль…

— Я говорил о вере, — ответил Драконус суровым, как железо, тоном. — Она проложит тебе дорогу, Аратан. Я говорю это с уверенностью, потому что вера ведет всех и каждого. Можешь измыслить целое полчище верований, ощутить рывки во все стороны, убедить себя, будто любой зов имеет смысл. Но это не путь разума, идея продвижения — лишь иллюзия. Не верь маячащим впереди целям: они — химеры, ублажающие верования, от которых произошли, и под влиянием обмана ты окажешься там, откуда вышел. Но на этот раз ты уже не будешь юным, полным рвения — ты будешь утомленным стариком.

— То, что вы описываете, нельзя назвать славным дерзанием. Если в этом ваша мудрость, она горька.

— Я пытаюсь тебя предупредить. Тебя ждет борьба, Аратан. Боюсь, заведет она далеко за границы Куральд Галайна. Для Матери Тьмы я сделал все, что смог, но она была так же молода, как ты, когда я впервые преподнес дар. С той поры она мнит полезным и целеустремленным каждый свой шаг. Вот наш общий якорь. — Он замолк, как бы впав в уныние от своих слов.

— Такой вы видите любовь, отец? Как дар, который жалуете другим, чтобы встать в стороне и наблюдать, достойны ли они? Когда они проваливаются, как и следовало ожидать, вы бросаете их, ища следующую жертву?

Лицо отца потемнело. — Тонка грань между смелым и глупым, Аратан, а шаги твои неосторожны. Я говорю не о даре любви. О силе и власти.

— Власть не должна становиться даром.

— Интересное заявление от лишенного всякой власти. Но я слушаю. Продолжай.

— Дары редко принимают с благодарностью, — сказал Аратан, вспомнив первую ночь с Ферен. — Получающий чувствует лишь смущение. Вначале. А потом алчет… большего. В этой алчности таится ожидание, так дар превращается в плату, дарение становится привилегией, а получение дара — правом. Что за кислые чувства!

Драконус натянул удила. Аратан сделал то же и развернул Бесру. Ветер, казалось, поспешил разделить их.

Взгляд отца был пристальным, изучающим. — Аратан, кажется мне, что ты подслушал предостережения Гриззина Фарла.

— Если и так, сир, то не помню. Вообще мало помню тот вечер.

Спустя миг Драконус отвернулся. — Похоже, — сказал он, — всякий дар я вырезаю из собственной плоти, чертя карту любви шрамами и рубцами. Знаешь ли, сын, что я мало сплю? Терплю ночи, окруженный пеплом дурных воспоминаний.

Если это признание призвано было вызвать сочувствие, решил Аратан, то отцу не удалось. — Я постараюсь избежать для себя такой участи, сир. Вы подарили не ту мудрость, на которую рассчитывали, и я вижу в этом самый драгоценный дар.

Драконус послал ему кривую улыбку. — Ты пробудил во мне жалость к Сагандеру, и не только из — за отнятой ноги.

— Сагандер давным-давно приковал себя к земле стальными копьями, сир. Есть нога или нет, он не ходит. И никогда не пойдет.

— Как ты скор на суждения. Таким он не кажется менее опасным.

Аратан пожал плечами: — Только если подойти слишком близко. Отныне он в прошлом, сир. Не ожидаю новой встречи.

— Думаю, так, — согласился Драконус. — Интересно, удалось ли мне его обмануть. Ты в непростой компании, Аратан. Ну, теперь нас ждет дом.

Проследив жест отца, Аратан поглядел вперед. Именно там, словно наколдованное из почвы в сотне шагов, стояло низкое строение. Длинная крыша просела в середине, среди покрытой мхом черепицы зияли черные дыры. Каменные стены под выступающими застрехами были грубыми, их покрывали бурые потеки. Двор подле дома был пустым; казалось, его долго вытаптывали.

— Он наколдован? — поинтересовался Аратан.

— Воображен — вот слово получше.

Они направились туда. Дом казался покинутым, но Аратан был уверен: это видимость. Покосившись на черные заплаты окон по сторонам прочной двери — казалось, та высечена из единой глыбы серого камня — он не заметил движения внутри. — Нас ждут?

— Более чем, Аратан. Мы необходимы.

— Так необходимы, что возник дом?

— Именно.

— Тогда, отец, вера явно имеет больше силы, чем вы рассказывали.

— Я вовсе не отрицал силу веры. Только предостерегал тебя, что она может сулить сомнительное очарование, но редко приглашает к самоанализу, тем более к стыду.

— Тогда волшебство не следует изучать слишком близко? Чтобы оно не потеряло силы?

— Чтобы не прекратило существовать, Аратан. Что значит быть богом, если не держаться за необузданное желание верить?

— Ну, теперь вы приписали вере всемогущество. Вижу, как она может очаровать любого, даже бога.

— День ото дня, сын, я смотрю на тебя с растущим восхищением.

Эти слова удивили Аратана. Он уже сожалел о своей грубости с отцом. «Мне ли говорить о любви. Я знал лишь игру в обладание. Нельзя относиться к любви, как дитя к игрушке. Ферен, прости за то, что я сделал и то, чего не сделал». — Я ничем не примечателен, отец. Я вцепился в оружие, с которым не совладать.

Драконус хмыкнул. — Как все мы.

В окне что-то мелькнуло. Еще миг, и из него выкарабкалась некая фигура. Мужчина едва ли старше самого Аратана. Шелковая просторная одежда его была в пятнах крови, воротник короткого зеленого плаща отвернут. Он был темноволос и вполне симпатичен на вид, хотя на лице застыла кривая гримаса.

На краю пустого двора Драконус остановил коня, Аратан тоже. Отец спешился. — Со мной, Аратан, — велел он, и в голосе прозвучали новые ноты — то ли возбуждения, то ли облегчения.

Стая неведомых птиц снизилась, заполонив небо за домом. Они летали как-то странно, это зрелище вызвало в Аратане смутную тревогу. Он соскользнул с Бесры.

Незнакомец — еще один Азатенай, без сомнений — вышел на середину двора и встал, глядя на Драконуса; вместо гримасы на лице была насмешливая улыбочка, отчего он сразу стал казаться менее значительной персоной. Аратан представил, как его кулак врезается, разбивая ухмылку. В душе потеплело.

Взгляд чужака скользнул по Аратану, мерзкая улыбка стала шире. — Не примешь моего поцелуя? — спросил он.

Отец сказал: — Не клюй на его приманки, сын. Он вечно стоит на неверной почве.

Брови незнакомца поднялись: — Ну, Драконус, не нужно такой суровости в суждениях. Ведь нас связывает моя артистичность.

— Едва ли надолго, Эрастрас. Дар создан — похоже, твоими руками — и я его приму.

— С радостью, — ответил Эрастрас, но не пошевелился; да и, не взгляд Аратана, у него не было с собой ничего, похожего на дар. «Возможно, он дарит так же, как буду я».

— Ты в крови, Эрастрас, — заметил Драконус. — Что за мрачный путь за твоей спиной?

Эрастрас опустил взгляд на запятнанные шелка. — О, это не моя, Сюзерен. То есть почти вся — не моя. Путь мой оказался опасным. Никогда прежде не привязывал я силу к предмету, не отдавая части себя. Опыт оказался весьма… просветляющим.

— Ночь не враждебна, Эрастрас, а хаос не требует крови, не возникает из кровопролития.

Аратан чувствовал в воздухе растущее напряжение. Птичья стая приближалась, доносился хор сливающихся звуков — но не свиста крыльев, а неестественно высоких голосов. Он так и не узнал породу птиц. Тело задрожало, во рту стало сухо. Эрастрас ему не нравился.

А тот лишь пожал плечами в ответ на слова отца. И склонил набок голову. — Ненадолго, Драконус? Тебе не вообразить моих открытий. Путь мой оказался насыщен событиями, что подтвердил бы Сечул Лат, мой спутник… Можешь вообразить награду, что ожидает тебя. Именно тебя. Но я, я лишь начал. — Он протянул угловатый черный диск размером едва шире ладони. — Узри, Сюзерен, сверток Ночи.

— Я возьму.

Снова улыбнувшись, Эрастрас зашагал к ним. — Обдумал ли ты прецедент его изготовления, Драконус? Сомневаюсь. Ты слишком стар. Разум твой совсем запылился, любовь делает тебя слепее этих летучих мышей.

— Они охотятся за тобой? Тогда лучше бежать. — Говоря, Драконус протянул руку и принял предмет.

— Это священная земля, о Владыка. Они кружат, чуя мое появление, но не могут найти. Вот на что я отныне способен, и не только. Можешь понять хотя бы это? Что мы сделали — ты, прося, и я, выполняя… мы узрим конец старых дней. Смерть самого блуждания. — Он махнул опустевшей рукой. — Родичи наши склоняются перед Азатом, сотворяя божество из бесчувственного камня; они найдут подтверждение веры, ведь — нравится им или нет — мы сделали ее истиной. Теперь сила отыщет эти места, Драконус, и пусть верующие не ведают ее истока… это сделано нашими руками. — Он засмеялся. — Ну не ловко ли?

— Редкостный дар, Эрастрас.

Юноша снова пожал плечами. — Поистине.

— Других не делал?

— Нет, что ты.

— Где Сечул Лат?

— Близко, но не желает говорить с тобой.

— Если я пойму, Эрастрас, что ты меня обманываешь, выслежу с куда большей эффективностью, чем те навезучие следопыты.

— Не сомневаюсь. Но я сказал тебе правду. Я не делал соперников ни аспекту Ночи, ни любым иным.

Драконус молчал, вглядываясь в Эрастраса.

— Клянусь! — Азатенай засмеялся. — Посмотри на меня! Думаешь, я готов повторить страдания, перенесенные при изготовлении Терона? Как, ты воображаешь, вложил я столь много силы в смятые листья? Ты лучше всех понимаешь пределы дерева, жестокое отсутствие гибкости камня, приводящую в ярость уклончивость воды и воздуха. Неужели ты решил, что Ночь готова была поддаться связыванию? И какой монетой заплатил бы я за сделку? — Отступив на шаг, он ухитрился отвесить низкий поклон. — Видишь, каковы мои богатства, о Владыка?

И Драконус вдруг отпрянул, словно ударенный. Эрастрас перед ним, все еще в поклоне, начал выцветать, подобно призраку. Крыша за спиной внезапно осела, рушась внутрь и поднимая тучу пыли.

Летучие мыши захлопали крыльями, хаотический вихрь опустился на окрестности. Приседая под натиском крыльев, Аратан двинулся было под защиту Бесры — но животное в испуге мотало головой, панически волоча его на узде. А вот боевая Хеллар, напротив, стояла твердо, и поводья туго натянулись, угодив поперек ее груди. Спрятавшись между двумя зверями, Аратан прикрыл голову и низко присел.

Раздался резкий взрыв.

Миг спустя воздух стал чистым — совершенно пустым. Мыши как будто исчезли в никуда.

Потрясенный Аратан поднял голову, глядя туда, где был Драконус.

Отец его казался раненым. Широкие плечи опустились, голова поникла. При всей стати и силе он вдруг стал казаться хрупким. И тут Аратан услышал шепот Драконуса — одно слово, которое он уже слышал.

— Кариш.

Аратан мигом вспомнил сцену с отцом и Олар Этилью: вдруг спрятаны кинжалы слов, стали мелкими обиды. «Азатенай свершил убийство». Женщина из Джагутов. Ее звали Кариш и отец знал ее достаточно, чтобы быть потрясенным новостью, чтобы горевать, ища утешения у старой любовницы.

— Твой дар Матери Тьме, — сказал Аратан, — пропитан кровью.

Когда отец не пожелал ответить, он продолжил: — Он сказал, ему нужно. Чтобы достичь того, чего желал ты. Ныне он открыто носит одежды, смело открывая жажду новой… крови. Власти, что она дает.

— Она сделает дар чистым. — Драконус не оборачивался. — Когда Ночь снова разовьется, она очистит связь — изгонит яд.

— Тем сокрыв преступление с твоих глаз. Ты ведь ей не скажешь. Да, отец?

— Ничто навеки не останется разбитым. — Сказанные шепотом слова казались обещанием. Отец повернулся к Аратану. — Думаешь управлять мною этой тайной?

Аратан покачал головой. Он вдруг выдохся и желал лишь уйти от всего… этого. — Куральд Галайн, — отвечал он, — не для меня. Не Мать Тьма и не ты, отец. Всё не для меня. Предлагай порченый дар, если хочешь. Хотелось бы мне выплюнуть нашу тайну. Будь Эрастрас еще здесь, чтобы прочитать мои мысли — ему было бы чего бояться.

Драконус фыркнул: — Почти все твари в мире почитают страх добродетелью. Эрастрас не таков. Если ты будешь его искать, он станет ждать, вызнав каждую мысль. Неподходящая тропа, Аратан. Ты не готов бросить вызов Эрастрасу.

— Кто гонится за ним, отец?

— Не знаю.

Не веря ответу, Аратан снова встал лицом к дому, над которым оседала пыль. — Кто в нем прежде жил?

— Это важно?

— Эрастрас им пользовался. Хотелось бы понять ходы его ума.

Драконус зашагал к Каларасу. — Уходим, Аратан.

— Ты сказал Олар, что отыщешь Владыку Ненависти. Так и будет, отец?

— Да. — Драконус влез в седло.

— Ему ты тоже солжешь?

Драконус ничего не ответил. Ударил скакуна в бока.

Аратан выбрал не Бесру, а Хеллар. Пустился следом за отцом.

Драконус так вырос в глазах сына. Теперь же снова стал мелким. Отец разбил сердце любимой женщины, но боится, что его отвергнет Мать Тьма. Он лишь консорт, презираемый знатью и ненавидимый в Цитадели. Выковав армию из дом-клинков, он возбудил подозрения Легиона. Стоит, как осажденный со всех сторон.

Однако он покидает ее, ища не дар любви, но дар власти. Думает, любовь — игрушка. Думает, она сияет как безделушка, требует, ожидая любви в ответ. Значит, всякое его дело имеет множество смыслов.

Одного не понимает он: что это лишь его личный язык, его игра, его выгода, и никто не признает скопленных им долгов.

«Начинаю понимать: у отца много жизней, и в каждом обличье он показывает особый порок. Как-то я поклялся повредить ему, если смогу. Глупый вздор. Драконус ничего иного не знает.

Ты любил когда-то Кариш? Скажи, отец, питает ли кровь прежней любви новую любовь? О таком ли говорил Эрастрас? Или он говорил как бог, напившийся жизненной силы смертного?»

Аратан устремил взгляд на скакавшего впереди отца. В прошлые дни он пришпорил бы кобылу и поравнялся, и они беседовали бы, как отец и сын в поисках взаимности, и все раны стали бы казаться малыми, и правдивые признания связали бы их сетью. Он начал считать те мгновения естественными и драгоценными, дорожа их непривычностью.

Теперь же он будет держаться один, неохотно скача позади по нежеланной более дороге. Мысли вернулись к Ферен — не к горечи расставания, но к мгновениям разделенного тепла. Хотелось бы ему снова ей сдаться. Ночь за ночью, только чтобы показать отцу любовь настоящую.

В грядущие месяцы она растолстеет от их ребенка, будет в родном селении отвергать расспросы, выслушивать злобные комментарии. Брат начнет рассыпать удары в защиту чести. Все это будет происходить в отсутствие Аратана, и его расценят как труса. Этот яд никогда не теряет силы.

Будь он старше, сражался бы за нее. Будь у него иной отец — не лорд Драконус, Консорт и Сюзерен Ночи — он нашел бы смелость его отвергнуть. Но отец снова сделал его сынишкой. «И я склонился. Снова и снова я склонялся».

Нет, доспехи не сделали его сильнее. Только показали слабость плоти.

«Ферен. Однажды я приеду за тобой». Он вынесет презрение соседей, они ускачут. Найдут новый мир для ребенка.

Мир, не вспоенный кровью.

Кория с Отом шли и шли вперед. Низкие каменные башни усеивали местность, их квадраты прильнули к склонам холмов, торчали на гребнях и теснились на вершинах. Они заполнили низину по обе стороны старой реки, грузные силуэты поднимались над деревьями там, где вырос лес, или горбились среди волнующейся под ударами бриза травы.

Путники огибали долину по северной оконечности; Кория видела, что почти все башни заброшены, а те, в которых еще живут, оказывались далеко. По-видимому, От намеренно и умело избегал слишком близко к ним подходить.

Она не замечала признаков промышленности, ремесла или сельского хозяйства. Ни фабрик, ни складов зерна и загонов для скота. Кажется, пищу здешние Джагуты черпают из воздуха…

От долгого пути у нее болели ноги, бедра натерло, хотя она вставляла между ними влажный мох. Молчание Ота становилось утомительным; она ждала хоть слова, хотела получить что-то для утешения; однако он шагал без остановок. Ей наконец стало казаться, будто на шее привязан невидимый поводок, что От тянет ее как ленивого зверька. Ей хотелось дернуть за поводок, чтобы он подтянул ее ближе — вот тогда можно вцепиться когтями!

Не то чтобы они у нее были. Ночи готовки у костра закоптили, изранили руки. Задор и силы истощились, украденные бесконечным странствием. Одежда и волосы стали грязными, воняли дымом.

Еще одна квадратная башня впереди. Эту От не попытался обойти, и она решила — башня из заброшенных. Очередной монумент неудачам. «Как мне не хватает Куральд Галайна!»

Дойдя до башни, учитель обернулся. — Готовь стоянку, — сказал он. — Ночью спим внутри, потому что будет дождь.

Она глянула в безоблачное небо, потом на Джагута.

— Должны ли юнцы сомневаться во всем? — спросил тот.

— Полагаю, — отозвалась она, сбрасывая с плеч дорожный мешок, — это риторически.

От указал на корявое растение у входа в башню. — Тот куст зовется илбарея.

— Он мертвый.

— Да, может показаться. Собери полный мешок листьев.

— Зачем?

— Вижу, ты устала и в дурном настроении. Я собираюсь всё исправить. Не ради тебя, а скорее ради себя. Не желаю всю ночь уворачиваться от стрел.

— У меня не стрелы, а вопросы.

— Схвачу хоть один, и весь в занозах. Собирай самые сухие листья и помни: это ради нас обоих.

— Вы только что…

— Наживка для проверки настроения. Ловушка сработала, но ты все еще выгибаешь спину и топорщишь волосы. Хочу видеть тебя спокойной и не такой болезненной.

— Что ж, мы ведь не можем оскорблять вашу чувствительность? — Порывшись в мешке, она нашла кисет, в котором прежде хранились клубни (они были такие противные на вкус даже после варки, что она выкинула их в первую же ночь).

— Лучше, — заметил От, — когда ты готовишь с энтузиазмом.

— Я думала, мы выслеживаем убийц, — сказала она, направляясь к кусту. — А мы идем, идем, никуда не приходя. — Кория начала собирать сухие кожистые листья. — Гадкий чаёк получится.

— Не сомневаюсь, — ответил он сзади. — Набив мешочек, займись костром. За башней, во дворе должна быть куча дров. У меня сохранилась бутылка вина, за что благодари: скоро ты заново встретишься с хорошим настроением.

— Советую вам поберечь дыхание до его появления, — бросила она, срывая листья.

От хмыкнул. — Я ошибся, предоставляя тебе слишком много уюта. Ты упрямо держишься привычек цивилизации, но слаба в этой глуши.

— Вы назвали это глушью, учитель?

— А ты решишься назвать это цивилизацией, заложница?

— Цивилизацией на коленях — если крыша выдержит не желающий появляться дождь. Я совсем не влюблена, учитель, в изучение чужих неудач. Здешняя дикость вызвана лишь небрежением. Что за грустная история.

— Вполне верно. Нет ничего печальнее неудавшегося общества, особенно когда оно ползет вниз такими медленными и крошечными рывками, что никто не замечает. Мы привыкли оценивать цивилизацию по прогрессу, так как оценим эту?

Она вздохнула. Новые уроки… — Рискнете вовлечь женщину с дурным характером в дебаты?

— Хмм. Верно. Ты женщина, уже не дитя. Что же, как ни тяжко мне, надену доспехи и пойду на штурм опасных пределов женской ярости.

Ей так хотелось разлюбить его, но раз за разом это оказывалось невозможным. — Прогресс цивилизации меряется дарами трудов и служения. Мы приводим намерение в действие, общая воля дает новые возможности.

— Но как именно измерить ход прогресса? Или, если угодно, упадка?

— Намерения остаются. Воля слабеет, способность действовать вызывает сомнения. Согласие уступает место спорам, единство недостижимо, отсюда слабость, шатания и общее недовольство. — Мешочек был полон. Глянув на куст, она вздрогнула: на месте сорванных сухих листьев появились новые побеги, такие же бурые. — Какое смешное деревце, — сказала она.

— Притворяется мертвым. — От снял перчатки, стаскивал кольчугу. — Дай мне илбарею, освободи руки для сбора дров.

— Всегда вы так, учитель. Интересно: если я майхиб, сосуд, который нужно наполнить — зачем наполнять меня обыденными заданиями и нетерпеливой скукой?

Он сел на камень около старого кострища. — Пробовала сунуть под воду закупоренную бутылку? Нет, зачем бы. Не важно. Вытащи пробку, что будет?

— Если бутылка содержала воздух, появятся пузырьки и вода нальется внутрь. Если там была жидкость… полагаю, она медленно смешалась бы с водой. Такие эксперименты подходят малышу в ванне. Но, учитель, видите — я не под водой и не так пуста, как вы думаете.

— Уроки эти, заложница, идут тебе во благо, а также несут покой и утешение моей душе. Я слишком долго жил в цивилизации и понимаю основные ходы обыденного мышления.

— Вы настойчивы, но бессильны, вам совершенно недостает воли.

— Именно. Но я был бы негодным наставником, если бы привел и тебя к отрицанию полезных знаний.

Она окинула его долгим взглядом и пошла к задней стене башни. Там, вместо заросшего сада, обнаружилась большая дыра в почве: шагов в пять шириной, а внутри лишь бездонная чернота. Подобрав камень, она вытянула руку и уронила его в провал. Камень обо что-то ударился через несколько сердцебиений, отскочил и продолжал так звякать, пока звук не затих.

Наваленных у стены дров хватило бы на дюжину ночей у костра. Эта мысль привела ее в уныние. Набрав охапку, Кория вернулась к нетерпеливо поджидавшему Оту. Джагут поставил последнюю бутылку перед собой. Взглянув на бутылку, Кория задумала разбить ее о лысую макушку Ота… но вместо того согнулась, разгружая дрова, и пошла искать растопку.

Вскоре огонь был разожжен; девушка села, ожидая, когда накопится достаточно углей. Горшок ждал рядом, полный воды и с горстью овощей весьма сомнительной вкусноты.

От порылся в мешке и вытащил три кубка. Почистил их платочком (Кория никогда не видела у него этого платка). Поставил в идеальный ряд.

Звук со стороны башни заставил ее обернуться. В проеме дверей стоял Джагут. Выше Ота на добрую пядь, широкоплечий и длиннорукий. Клыки его стали почти черными, лишь у вывороченных губ оставаясь янтарно-красноватыми. Старый, но жуткий на вид шрам наискось пересекал лицо. Одет он был лишь в набедренную повязку, такую узкую, что полностью не скрывала мужского достоинства. Вертикальные зрачки, узкие как щелки.

— Я убиваю незваных гостей, — сказал он.

От кивнул. — Мы предупредим любого незваного гостя, если окажется рядом. Кория Делат, это Варандас. Я считал его мертвым.

— Уверен, даже надеялся. — Варандас шагнул к ним. — Отличный костер, — заметил он. — Один взгляд, и я вижу тропу к нашей судьбине. Прекрасно освещен каждый шаг, пока не упадет внезапная тьма. Но ведь идти значит спотыкаться, а спотыкаться — падать лицом вниз. И непременно вперед. Стоит ли удивляться, что смерть взяла слишком многих?

— Но не тебя, — подчеркнул От. — По крайней мере пока. Садись же, если уж решил нарушить мирный отдых. Наливай вина.

— Слишком молода, чтобы выпить…

— Она познала вино вместе с молоком матери.

— Выпить ее, хотел я сказать. Ты все так же неловок руками, От, чтобы открыть бутылку? Нужна помощь для столь простой задачи?

Кория фыркнула.

Варандас глянул на нее, как бы заново оценив. — Смех женщины.

— Она Тисте, — объяснил От. — Может, ей тысяча лет, но ты не узнаешь.

— Явно меньше.

— Да. Но я не о том. Пусть неловки мои руки, Варандас, но зато у тебя разум помутился. Вижу, привычка к глупости стала вечной.

— Я называю глупость болезнью, — согласился Варандас, — и успел написать отличный трактат в защиту своих воззрений. Разумеется, зря.

— Я не читал.

— Никто не читал. Я удовлетворяюсь мыслями о писании — это достойное желание; но мучения практических в том упражнений оставляю низшим классам, ведь живым фрагментам моего мозга есть еще чем заняться.

— Аргумент тысячи бесполезных гениев. Каждый ловок в изобретении мнений, особенно негативных, ведь отрицанием они оправдывают свой жалкий образ жизни.

— Отличная компания, все они, — сказал Варандас, беря бутылку и осматривая ничем не примечательные глиняные бока. — Смею судить: превосходного качества.

— Именно.

— Еще есть?

— Нет.

— Ох ты. — Он вырвал пробку и разлил вино, наполнив бокалы до краев.

— Хочешь, чтобы мы запачкали ладони?

Варандас распрямил спину. — Нет, хочу, чтобы вы заметили точность моей меры.

— Боюсь, Кории уже пришлось ее оценить.

— О?

— Твой подгузник слишком мал, Варандас.

— Дело мнения, От. Не стану извиняться за выдающесть моих знаменитых достоинств. Ну, оближем же липкие руки, а потом и губы. Тисте, ты первая.

— Насколько я знаю, — заметила Кория, протягивая руку за кубком, — груди моей матери не были полны вина. Отказываюсь оправдывать замечания учителя.

Варандас поглядел на нее. — Дурное настроение, От. Как ты выдерживаешь?

— По большей части прячусь, хотя, как понимаешь, это весьма трудно. Но решение есть.

— Расскажи, о презренный.

Он вытащил глиняную трубку. — Листья илбареи. С твоего собственного дерева, Варандас.

— Ох. Я думал, оно мертвое.

— Этого, — заметил Варандас спустя некое время, — выражения я никогда не забуду.

От нахмурился, потянулся, подбирая трубку, выпавшую из бесчувственных рук Кории. Понюхал еще вившийся из раструба дымок — и голова ого отдернулась. — Боги мои! Это бросило бы вызов даже Тел Акаю. Долго листья зрели на лозе?

— Не могу сказать, ведь я ни разу их не обрывал. Думаю, десятки лет. Или сотни. К чему бросать столь дерзкие вопросы? Наслаждаешься, выявляя симптомы моей глупости? Смотри, я стану сердитым и склонным ко гневу.

— Гм. Надеюсь, завтра она проснется освеженной и полной сил.

— Или, может, послезавтра или послепослезавтра. Ты залил ей железный расплав в легкие. Смотри, до сих пор выдыхает белый дым. Но скажу тебе: ее дурное настроение больше нам не помеха. Вполне годный итог.

— Бутыль опустела, — заметил От, — а я уже не голоден. Что хорошо, ведь повар лежит кверху брюшком.

— Тогда нам нужно пройтись до задов башни, От.

— Если так настаиваешь.

— Есть что обсудить.

Они встали и покинули недвижное тело Кории; впрочем, От остановился, чтобы накинуть на нее одеяло.

Варандас повел его к дыре в почве. Джагуты смотрели в чернильную темноту и молчали.

Потом От хмыкнул. — Боюсь я за Худа.

— А я боюсь прецедента, — отозвался Варандас. — Один из Азатенаев теперь отделился, он может смело потребовать божественного статуса.

— Что же делать?

— Вопрос, задаваемый всеми. Кроме самого Худа — тот все молчит, томясь в цепях.

— В цепях?

— Владыка Ненависти о нем позаботился.

— В цепях?

— Это видится милосердием. Актом сочувствия. Мы ждем Худа, думаю я теперь — все мы, кому не безразлично. Ждем его слова.

— А ты?

Варандас пожал плечами: — Очень давно не брал я меча в руки, и теперь вижу в таком жесте хвастовство. Что я помню о войне? Что знаю о сражениях? Но я услышу Худа и подарю открытое суждение. Тщательно взвешу его слова.

От кивнул. — Достойно, Варандас. Многие ли присоединятся к тебе в тот день, вот интересно.

— Думаю, жалкая горстка. Мы лелеем свои садики, вырывая сорняки с непостижимым усердием. Владыка Ненависти, в конце концов, сказал истину, и потому нечем было побить его жестокий аргумент.

Некоторое время они молчали. Потом Варандас повернулся к Оту. — А ты?

— Майхиб Кория.

Варандас поднял брови: — Неужели? Майхиб — Тисте? Беспрецедентно и смело.

— В остальном я беспомощен.

Варандас показал на дыру: — Что думаешь?

— Я думаю, это верно, — согласился От. — Откуда она у тебя?

— Без понятия, — ответил Варандас.

Они долго изучали провал.

— Поклонение камню, — сказал Эрастрас, — есть мольба о долголетии. Но камень никогда не выдаст свой секрет.

Сечул Лат продолжал вытаскивать камни из груды, бранясь, когда пальцы натыкались на обломок, все еще пышущий жаром. Исходящая паром земля могилы опускалась. Воздух наполнился запахом, которого он не узнавал. Может, быть, это гнев?

Эрастрас рядом присел над кучкой разбитых сланцевых плиток, копаясь и выкладывая некоторые в сторонку, столбиками, словно монеты. — Говорят, — вещал он, — что здания просто растут из земли. Поначалу они походят на простые кучи камней, но поднимаются над почвой. Принимают форму лачуг. Тут и там, стена и линия. Другие имеют форму круга. А потом, когда плоды жалких усилий сливаются, находя друг друга, родятся дома. Ну, не обычные дома. Скорее башни вроде джагутских. А иные подобны дереву — такие можно вообразить выходящими из-под рук Тисте. Иные сделаны из земли, как у Тел Акаев, или скрываются в земле подобно хижинам Бегущих-за-Псами.

Сечул ухватился за особо крупный валун и потянул. Камень вышел, издав громкий скрежет. Сечул откатил его в сторону, изучая оставшуюся дыру. Потом повернулся к спутнику.

— Но это стремление к порядку, — продолжал Эрастрас, морщась: одна из плит лопнула. — Навязчивое желание организации, достойное смеха и жалости одновременно. Все мы сопротивляемся распаду, делая жизни свои смелыми допущениями смысла и цели. — Отбросив плитку, он взял другую. — Мы настаиваем, Сетч, на превращении субстанции в аргумент спора. Нашей плоти, крови, костей. Наших личностей. Но лично я не впечатлен.

Сечул отвернулся к груде камней. Начал вытягивать камни и загребать землю, расширяя дыру.

— Можешь спорить с природой и, разумеется, проиграть. Можешь спорить с кем-то, но, если не ставить на кон жизнь и смерть, твои упражнения бессмысленны. Природа ждет всех с подчеркнутой серьезностью. Любой выигрыш — иллюзия. То, что ты проиграл, тебе было суждено проиграть. Рано или поздно. Они называют такие дома Азатами, отсюда и наше прозвище среди Тисте. Но мы ведь не поклонники камней, верно, Сетч?

— Похоже, — пробурчал Сечул, распрямляясь и отряхивая грязные руки, — этот спор ты выиграл, Эрастрас.

Закряхтев, Эрастрас встал. — Так и знал. Даже башня Джагута не выдержит падения целого холма земли и камней.

Сечул Лат вспомнил силу заклинания своего приятеля. Волшебство было грубым, его отзвук — словно гром в черепе — все еще отзывается в костях. — Так можно начать войну, — сказал он.

— У меня была цель, — отозвался Эрастрас, вставая на колени, чтобы заглянуть в пещерку, вырытую в склоне кургана. — Могло показаться безумием — убийство часто таким кажется. Но за моим столом соберутся на пир многие множества, дорогой брат.

— Наполовину брат, — поправил Сечул Лат, чувствуя потребность указать на разницу. — Тебя будут благодарить?

Эрастрас пожал плечами: — Будут обжираться, друг, станут толстыми, ни разу ни вспомнив о фермере или пастухе, о тех, что давят виноград. Не задумаются, кто же поставляет им полезные вещи, изготовляет оловянные тарелки. Кресла застонут под их весом, не родив мысли о плотнике и даже о дереве. Слушая шум дождя по крыше, они не вспомнят каменщика. Я не ищу шумной славы, друг. Не жажду обожания. Но я останусь устроителем пиров.

Сечул Лат встал, выгибая спину, чтобы избавиться от ломоты. Тем временем его спутник почти целиком влез в дыру. Потом показался, вытаскивая раздавленный труп неведомого Джагута, обитателя башни. Расщепленные концы костей торчали из плоти, делая ее похожей на рваный мешок. Куски свода полностью расплющили череп.

Эрастрас вытянул труп и встал, упираясь руками в бока. — Чувствую его смерть, — сказал он, покраснев. — Как будто рука гладит моего жеребчика.

Отвернувшись в негодовании, Сечул всмотрелся в небо. Оно казалось каким-то неправильным. — Не вижу искателей, — заметил он.

— Время есть, — согласился Эрастрас. — К’рул идет наугад. Ему еще неведомы наши лица. Он не знает добычи.

— Ты дурно воспользовался его даром. Не рад буду я его гневу, когда он поймет всё.

— Я буду готов. Не бойся. Муж, истекающий кровью — муж слабый и беспомощный.

— Я уже устал бегать.

Эрастрас засмеялся. — Наше бегство станет яростным и отчаянным, Сетч. Драконус понял — в самом конце. Я уверен. Сейчас он едет к Владыке Ненависти. Признает ли он свою роль в убийстве, вот интересно?

— Выбрав молчание, — заметил Сечул Лат, — он сделает Владыку своим врагом.

— Не легче ли тебе при мысли о них, сцепившихся в схватке? Горы будут рушиться, моря восстанут, залив полмира. — Эрастрас схватился за изувеченные руки, потащив тело к груде плиток.

— Вполне вероятно, — возразил Сечул, — что они вступят в союз и отыщут К’рула. Все вместе пустятся по следу!

— Сомневаюсь, — сказал Эрастрас. — Неужели ты думаешь, что Владыка Ненависти почувствует хотя каплю сочувствия к павшему сородичу? Вижу, как он сидит напротив Драконуса, выслушивает яростную тираду Сюзерена, только чтобы предложить чашку чая. К тому же Драконус должен вернуться к своей драгоценной женщине с драгоценным даром и в полном неведении вручить его. — Положив тело подле выбранных плиток, Эрастрас встал на колени. Взял плитку с вершины ближайшего столбика и, найдя большую рану на теле, запихнул внутрь. — Ритуалы — не больше чем повторения привычных действий, но мы считаем ритуалы важной частью волшебства. Ну, то есть нового волшебства. Разумеется, ритуал не создает магию — мы лишь успокаиваем себя.

— Привычка утешает.

— В привычке мы находим порядок. Верно. Вижу в грядущем множество глупцов…

— Значит, оно не отличается от прошлого. И настоящего.

— Неверно, брат. Глупцы прошлого невежественны, а глупцы настоящего — намеренно глухи. Но грядущее сулит восторженный полет потрясающего идиотизма. Настоятельно советую тебе стать пророком наших дней, Сетч. Упорствуй, предрекая глупости, и станешь богатым выше ожиданий.

— Отличное предсказание, Эрастрас.

Эрастрас деловито покрывал плитки свернувшейся кровью, вонзал острые куски в тело. — Природа смеется над любой уверенностью, но эту… поощряет.

— Ты сможешь и дальше скрывать нас, Эрастрас?

— Вряд ли. Нам и правда нужно бежать из страны Азатенаев и Джагутов.

— Пойдем с Жеккам? Бегущим-за-Псами? Не к Тел Акаям, конечно!

— Не к ним, ведь их границы рядом со страной Азатенаев. Нет, думаю, нужно пересечь море.

Сечул Лат вздрогнул и поморщился. — Куда сбежал Маэл? Он нас не приветит.

— Точно, — признал Эрастрас. — Думаю… далеко за его владения.

— Верховное Королевство? Те границы закрыты для Азатенаев.

— Так нужно выторговать путь в его пределы, друг. Верховный Король не без причин любим в народе. Сделаем это новым приключением, откроем все секреты Королевства и его совершенств.

Сечул поглядел на друга. Кровь раскрасила руки, но на плитках та же кровь легла таинственными символами. Нет двух одинаковых. Кислый запах негодования густо повис в воздухе. — Эрастрас, я тут гадал… откуда взялась вся эта земля и камни?

Эрастрас пожал плечами: — Без понятия. А что?

— Не знаю. Ничего, наверное…

Кория услышала шум дождя, плотным потоком струящегося по крыше. Открыла глаза. Было темно. Она лежала на полу, на липких камнях. В воздухе висел тяжкий запах скотины, напомнившей о Джелеках. Она ошеломленно села, пытаясь вспомнить.

Варандас сидел за столом, сгорбившись над какой-то работой. Внутри башни оказалась всего одна комната, старая деревянная лестница в центре вела на крышу. Ота видно не было.

Она кашлянула, и еще — тут же вспомнив, как сидела у костра, клала уголек в трубку по совету Ота, как затягивалась дымом, как дым проник в легкие. А дальше… завеса. Она сверкнула глазами. — Где он?

Джагут оглянулся. — Там. А что?

— Убью.

— На то есть целая очередь, майхиб. Однако он не желал тебе особенного вреда, и цель была разумная и вполне подходящая для…

— Не для меня!

— Ну, припоминаю, ты заранее извинялась. Вечер получился вполне сносный. Я даже сварил сморщенные штучки, которые ты вообразила овощами. Похлебку не пробовал, но хоть беспокойным рукам нашел применение.

Она ощущала себя отдохнувшей и болезненно бодрой. — Готова согласиться, — начала она, — что ночью спалось хорошо.

— И днем, — кивнул Варандас. — В забвении время украдено, и назад не вернуть. Вообрази, иные приветствуют потери. Видят в них победы над чем, над скукой? Над собственной умственной отсталостью? Гнусной бесполезностью жизни? Густым туманом тошнотворных мыслей? Я обдумываю тезисы. О Соблазнительности Забвения. Аргументы мои будут безжалостны, как подобает теме.

— Не думала, что такое возможно, — сказала Кория.

— Что?

— Теперь я верю: От исключителен среди Джагутов.

Варандас, казалось, принялся обдумывать ее слова. Потом хмыкнул: — Не буду спорить, хотя нахожу твою мысль достойной спора. Скажи, он объяснял, почему Владыка Ненависти так назван?

Кория оторвалась от грязного каменного пола. — Нет. Хочу пописать.

— На заднем дворе есть дыра, только берегись — края осыпаются.

— Я не мужчина, дурак.

— Не стесняйся. Дыра такая большая, милашка, что целиться не нужно.

Проходя мимо стола, она остановилась, уставившись на предметы, что лежали перед Джагутом. — Что вы делаете?

— Играю с куклами. А что?

— Узнаю их, — шепнула она.

— Разумеется. Твой хозяин купил дюжину на той неделе, когда тебя передали под его заботу. Я их сделал.

Она не смогла ответить; глаза наполнились слезами. Кория выбежала наружу.

Встала под дождем, подняв лицо к небу. «Ох, богиня, так они не твои дети».

Из дверей раздался голос Варандаса: — Он видит в тебе последнюю надежду.

Девушка покачала головой. В долине внизу блистали молнии, она слышала сквозь шум ливня бормотание грома.

— Убийца Кориш, — говорил Джагут, — пустил вас по следу. Намеренно. Душегуб старается пробудить нас к жизни, или так верит От. Ну а я гадаю: не была ли тропа предназначена тебе?

— Бессмыслица, — возразила она, рассердившись такой мысли. — Никто обо мне не знает.

— Неверно. Ты единственная Тисте, живущая среди Джагутов. Прибытие твое породило дебаты и подозрения не только среди Джагутов, но и Азатенаев.

Она повернулась. — Почему?

— Он сделал для вас волшебство…

— Кто? От? Ничего такого мы с ним не делали. Я ему горничная, кухарка. Рабыня.

— Уроки смирения. Но нет, я не об Оте. Я говорю о Драконусе.

— Консорте? Я никогда его не встречала!

— Ах. Я имел в виду всех Тисте. Драконус даровал Тисте магию Тьмы. Он прошел по Лесу Ночи до самых берегов Хаоса. Оно в тебе, майхиб, и твой прогресс замечен многими.

— Какая чепуха. Во мне нет волшебства.

— К несчастью, — продолжал Варандас, — у некоторых наблюдателей враждебные помыслы или неприятные амбиции. Они видят в манипуляциях Сюзерена с властью и силой прецедент. Та тропа, что проложили вам от Шпиля — это насмешка. Драконус был слишком терпим. Мать Тьма заблудилась в его даре. Тисте слепы к своей силе.

— Не знала, Джагут, что работа на кухне и мойка полов пробуждают магию.

— Величайший дар образования, Кория — годы безопасности. Не думай, будто обучение сводится к фактам и речениям так называемых мудрецов. Почти все знания относятся к сфере согласия, путей жизни в обществе, свойствам поведения и мышления. От сказал бы тебе, что это еще одно тяжело завоеванное преимущество цивилизации: время и безопасность, в которых ты учишься жить. Когда это разрушено, предано небрежению и забвению — тогда цивилизация в опасности.

— Вы, Джагуты, одержимы? Вы же сами отбросили цивилизацию!

— Нас убедили в неизбежном безумии узаконенного неравенства. Любое сотрудничество требует некоей капитуляции. Соглашательства. Но альтернатива — анархия — сама по себе не благо. Она — лишь оправдание эгоистической агрессивности и те, что ищут выгод от такой позиции, жестокосердны. Анархисты живут в страхе и жаждут смерти, ибо впали в отчаяние, видя в окружающих добродетели, которых сами лишены. Тогда они ищут удовольствия в разрушении, чтобы внешний пейзаж сравнялся с внутренними руинами. — Он подошел ближе, огромный и почти бесформенный в тесном сумраке ливня. — Мы отринули цивилизацию, но отвергли и анархию с ее примитивной злобой и явной слабостью мысли. Решив так, мы сделали себя заброшенными, лишились цели.

— Я начинаю думать, что отчаяние должно снедать каждого Джагута.

— Должно, — согласился Варандас. — Но не снедает, благодаря Владыке Ненависти.

— Кажется, он был причиной всего!

— Был, и в воздаяние взял наше отчаяние. Назвал это искуплением. Он несет бремя нашей ненависти и собственной тоже. Крепко ухватив наше отчаяние, он смеется в лицо, а мы ненавидим его еще сильнее.

— Не понимаю вас, Джагутов, — призналась Кория.

— Потому что ищешь сложности там, где их нет.

— Куда ушел От?

— Он на крыше башни.

— Почему?

— Следит за битвой в низине.

— Битвой? Какой битвой? Кто бьется?

— Мы точно не знаем. Трудно видеть сквозь дождь. Но на рассвете мы отведем тебя к Владыке Ненависти.

— Зачем? Ради очередного урока смирения?

— О, интересная мысль. Думаешь, это возможно?

Кория нахмурилась.

Молния сверкнула снова, на этот раз гром заставил содрогнуться почву под ее ногами. Кория слышала, как что-то сыплется в башне. Она промокла насквозь и хотела писать. — Как думаешь, сверху он что-то видит?

— Нет, конечно. Боюсь, я виноват — уболтал его бесполезными речами о новой серии кукол. Они радуют меня безмерно, видишь ли, и скоро я выпущу их искать собственный путь в жизни.

— Свои я заперла в ящике, — сообщила она.

— Ради чего?

Кория пожала плечами. — Может, чтобы сторожили детство.

Варандас хмыкнул: — Думаю, достойное задание. Отлично. Но, надеюсь, ненадолго? Все мы рано или поздно должны заслужить свободу.

Она подумала: возможно, стоящий рядом Джагут, создатель кукол, совсем свихнулся. — Так, — спросила она, — когда вы отпустите свои новые создания?

— Ну, — ответил он, — сначала они должны очнуться.

«Я была права. Он сумасшедший. Совершенно свихнулся».

— Кожа и плоть, кровь и кости, палки и сучки, замша и солома — лишь ловушки для блуждающей души. Искусство в тонкости капкана, но любая кукла временна. Мое мастерство, майхиб, в перемещении душ. Последние куклы отыщут редких крылатых обезьян, что обитают в старых расселинах южной пустыни. Я назвал эту серию Нахтами.

— А как вы назвали серию, что дали мне?

— Брев’недами. Боюсь, я сделал слишком много, особенно учитывая их недостатки. — Он помедлил. — Творение влечет риск, разумеется, но что сделано, то сделано. Этими словами можно оправдать любой идиотизм, любое зверство. Я вымолвил любимое изречение тиранов без иронии, а ты не впечатлена?

— Весьма. — Кория пошла за башню, подальше от глаз Джагута.

Прямо внизу одна из башен взорвалась, ослепив ее и заставив пошатнуться. Прижавшись к камням, она ощутила их дрожь. Варандас крикнул из двери: — Не заходи далеко, майхиб! Спор внизу всё яростнее.

Кория успела продрогнуть, но дождь вдруг стал теплым. Она присела опорожнить пузырь. Холм снова задрожал.

— Торопись, — сказал Варандас. — Спор все ближе.

— Страх делу не помогает! — возмутилась она.

Холм дрожал от тяжелых шагов великана.

Она вскочила и торопливо пробралась к двери.

От присоединился к Варандасу; Кория увидела, что он снова в доспехах и шлеме, держит топор в руках. Он блестел, словно намазался маслом. Массивная фигура карабкалась по склону прямиком к ним.

— Берегись! — заревел От.

Фигура остановилась, задрала голову.

Варандас крикнул так, чтобы его слышали сквозь дождь: — Здесь живу я и у меня гости. Но тебя я не зову по причине твоего возбужденного состояния. Уходи или увидишь, как капитан От выражает недовольство.

Великан оставался неподвижным и молчаливым.

Впрочем, не совсем безмолвным: Кория слышала плывущие вверх по склону вздохи и пыхтение.

— Тебя изгнали из долины, — продолжал Варандас, — ты в ранах и желаешь выплеснуть гнев. Тут много необитаемых башен, они вытерпят твой нрав с поэтическим равнодушием. Измени путь и вспомни уроки низины.

Существо побрело вбок по склону. Казалось, оно пользуется для ходьбы и ногами, и руками. Руки то и дело взметывались, пронзая землю и громом сотрясая долину. При каждом ударе башня шаталась, зловеще потрескивая.

Постепенно дождь размыл силуэт Азатеная, скрыл совсем — хотя затихающий топот слышался еще некоторое время.

Глянув на Ота, Кория увидела его опирающимся на секиру. Вода стекала с обода шлема, завесив лицо, лишь торчали клыки. Она подошла ближе.

— Одно ваше имя испугало великана, сокрушавшего кулаками башни, — сказала она.

Варандас хмыкнул. — Она обвиняет тебя, От, в излишней известности. Что скажешь в защиту?

— Великаншу, — проговорил тот.

— Замечательно, — отозвался Варандас. — Итак, учитель ответил. Я готов был бы продолжить судить ваш спор но, увы, я вымок. Пойду разожгу огонь в очаге…

— Внутри нет очага.

— Ох. Тогда придется выделить ему место. Тем временем советую поблагодарить учителя, отвратившего гнев Килмандарос. Да, я слышал — даже ее супруг Гриззин Фарл бежит от столь тяжкого нрава. Теперь понятно, почему. — Он ушел внутрь.

Кория сверкнула глазами на Ота. — Кто изгнал ее из низины?

— Поистине тебе нужно меня благодарить, — ответил тот. — И помни о моей смелости в последние дни. Дважды устоял я под опаснейшим напором женской ярости. — Он вскинул топор на плечо. — Что до вопроса… полагаю, скоро мы узнаем.

Нечто мелкое, лохматое метнулось из башни, зайцем скача по склону, и быстро пропало из вида.

— Что это было?

От вздохнул: — Варандас снова играется с куклами, верно?

Они скакали между брошенных башен — Драконус и Аратан позади. Почва стала неровной, равнины уступили место округлым холмам. Некоторое время спустя, когда башни стали многочисленными, Аратану подумалось, что они оказались в городе. Хотя тут не оказалось ни улиц, ни особого порядка в расположении зданий, было нетрудно вообразить тысячи Джагутов, слоняющихся меж башен.

Небо, тускло-серое, давило на головы. Они скакали под струйками начинающегося дождя. Вскоре дождь стал ливнем, ограничив сцену. Аратан почувствовал, что промокает (вода с легкостью проникала под доспехи), что продрог. Он едва различал отца впереди: выцветший, прежде черный плащ как туманное пятно, Каларас — вздыбившийся, не желающий приближаться камень. Земля стала предательски скользкой, Хеллар замедлилась до флегматичной трусцы.

Аратан боролся с желанием оторваться, потеряв отца из вида. Необычный город приглашал к исследованиям, хотя ливень обещал, что главные загадки останутся незримыми и, вероятно, непостижимыми. Казалось, еще миг, и он порвет привязь и отделится.

Драконус натянул удила перед одной из башен, спешился. Держа узду одной рукой, провел Калараса в зияющую дверь.

Аратан подъехал туда же. Соскользнул с Хеллар, намереваясь последовать за отцом в башню… но заколебался, ощутив поблизости какое-то присутствие. Уши кобылы прижались, слыша звуки справа — шлепанье тяжелых ног по грязи. Через миг показалась громадина: женщина выше и грузнее самого Гриззина Фарла. Руки ее выглядели слишком длинными, широкие ладони покрылись ссадинами. Длинные волосы свисали покрытыми грязью космами, словно она только что упала. Одета она была в драную, черную как смоль шкуру — тоже замазанную грязью. Подойдя, она покосилась на Аратана — он различил широкое плоское лицо, пухлые губы и глаза как щелочки меж опухших век.

Оружия при ней не было видно. Как не было и доспехов. Она подобралась ближе и протянула лапищу, схватила его за ремешок шлема и подтянула к себе. Поднявшись над землей, он пытался висеть так, чтобы видеть ее глаза. Затем он начал задыхаться; она опустила его и молча прошла в башню.

Аратан все еще ощущал жесткие костяшки пальцев на челюсти. Мышцы шеи и спины болели. Пошатнувшись, он отстегнул шлем, стащив с головы, потом снял и шапочку. Обрушившийся на макушку дождь казался ледяным. Отвернувшись, он озирал город, пока Хеллар не позвала его, мотнув головой.

Он взял поводья и повел кобылу внутрь.

Там было единственное помещение не меньше пятнадцати шагов в ширину. Каларас стоял у противоположной стены, рядом отец опустошал мешок с провизией. При появлении странной женщины Драконус повернулся и встал.

Она освобождалась от шкур в середине комнаты, сбрасывая их на камни пола. Оставшись нагой. — Из всего твоего отродья, Сюзерен, — сказала она тонким голосом, — в одном этом не чую безумия. — Подняла голову, метнув до странности застенчивый взор. — Надеюсь, остальных ты убил. Большой камень сокрушает черепа, потом ты отрываешь головы с тел. Рубишь на куски, бросая в зев самой жаркой печи. Чтобы осталась одна зола.

— Килмандарос, — произнес Драконус. — Далеко ты от дома.

Она хмыкнула: — Никто не наносит визитов. Давно. — Внимание ее обратилось на Аратана, который подвел своих лошадей. — Он пробужден?

— Нет, — сказал Драконус. — И да.

— Так ты не готовил его для меня.

— Килмандарос, на пути мы встретили твоего мужа.

— Полагаю, сына тоже. С тем зловредным дружком, что выполнил твою просьбу.

Драконус промолчал, повернув голову к сыну. — Аратан, приготовь нам костерок, когда закончишь с лошадьми. Слева у стены дрова.

Обеспокоенный, старающийся оторвать глаза от женской наготы Аратан положил шлем и занялся расседлыванием.

— Мы встретили и твою сестру по духу, если не по крови, — сказал Драконус.

Килмандарос издала свистящий звук. — Предоставляю ей жиреть на суевериях. Однажды Форулканы ощутят голод по землям Бегущих-за-Псами и мы возобновим войну. Или окончим.

— Сделаешь последователей оружием?

— А какой еще от них прок, Сюзерен? Да и Форулканы мне не поклоняются. Сделали богом беспредельный закон, хотя своими руками без конца его подрывают. Рано или поздно, — продолжила она, вставая прямо перед Аратаном, — они предъявят права на все владения Бегущих, законодательно оправдав геноцид.

— Глупо, — заявил Драконус. — Мне сказали, среди Бегущих ныне ходят Джагуты, воздвигая троны богоподобия и тирании. Мало Форулканы претерпели унижений от Тисте, чтобы бросать вызов Бегущим-за-Псами и Джагутам?

— Зависит, — буркнула она, — от того, что я нашепчу им в уши.

Ощутив тепло ее дыхания на затылке, Аратан поспешил перейти к жеребцу, снимая упряжь.

Она перешла за ним.

— Тирания процветает, — сказал Драконус с другого конца комнаты, — хотя по всем расчетам должна страдать от голода.

— Бедность рождает стычки, Сюзерен. Ты об этом? Голод послал моих детей против Тисте.

— Голод по железу. Нужда была создана, оправдания измышлены. Но это ветхий спор. Я тебя простил, но лишь потому, что ты проиграла.

— И я взвесила твое великодушие, Сюзерен, и нашла легким. Но как скажешь. Это в прошлом.

Когда ее рука скользнула над левым бедром Аратана и погрузилась в пах, Драконус проговорил: — Оставь, Килмандарос.

Рука отдернулась, Килмандарос отошла. — Ночь юна, — сказала она, улыбаясь. — Я знаю его желания и готова ублажить. Это между ним и мной, ты ни при чем, Сюзерен.

— Мои слова тебя отвратят.

— Ты расхолодишь меня? И его?

— Боюсь, Аратан перестанет тебя волновать. Не в том мое намерение, это будет лишь следствием того, что я вынужден рассказать.

— Тогда оставь до утра.

— Не могу.

— Ты никогда не понимал наслаждения, Драконус. Делаешь любовь хрупкой, когда она проста, полнишься неистовством, когда нужна сдержанность. Однажды я могу провозгласить себя богиней любви — что думаешь, Сюзерен? Не порадует ли тебя этот аспект, как любовь приветствует ночь, как нежность приветствует темноту?

Закончив с лошадьми, Аратан перенес в центр помещения тюк с посудой. Зажег фонарь и разложил котелок, подпорки и еду. Кто-то вынул четыре плиты пола, создав яму для костра; разжигая фонарь, Аратан поглядел вверх, но скудный свет не позволил увидеть потолок. Впрочем, он ощущал дуновение из каминной трубы. Потом он поискал топливо там, где указал отец, но нашел лишь десяток больших сухих кусков навоза.

Занимаясь делами, переходя с места на место, он чувствовал неотвязный взгляд.

— Что думаешь, сын Драконуса? — спросила она. — Стать мне доброй богиней любви?

Сосредоточившись на разжигании огня, он не сразу отозвался: — Вы предлагали бы громадность томления, коего никто не смог бы удовлетворить, миледи. Вы взирали бы на несчастный мир.

Дыхание ее прервалось.

— А если так, — продолжал он, следя, как дымок поднимается над огнивом, — можете уже считать себя богиней любви.

— Сюзерен, я возьму твоего сына на ночь.

— Боюсь, что нет. Он охвачен томлением юности. Ты предлагаешь слишком много, и он алчет затеряться в тебе.

Аратану показалось, что лицо охвачено пламенем. Отец может проследить любой ход мысли, глубина его проницания ужасает. «Я слишком ясен. Мысли мои идут по затоптанным дорожкам, любое желание выдает себя. Я письмена, читаемые всеми. Отцом. Азатенаей. Ферен и Ринтом. Даже Раскан не находил тайн в моей истории.

Однажды я сделаюсь неведомым для всех.

Кроме Ферен и ребенка».

— Словами своими, — заявила Килмандарос, — ты показал слабость Консорта. Ты нашел любовь, Драконус, но страшишься ее унижения. Да, поистине падшая богиня: гляжу тебе в глаза и вижу мужчину, разоблаченного ужасом.

— Твой сын свершил убийство в компании Эрастраса, — сказал Драконус.

Аратан закрыл глаза. Пламя костра, над которым он согнулся, проталкивало сквозь веки тепло и свет, но не сулило утешения. Он слышал ее близкое дыхание, и звуки наполняли слух отчаянием.

— По какому праву ты выдвигаешь обвинения? — спросила она.

— Они с полубратом — убийцы Кориш. Они основали власть на крови ее и смерти. Ныне бредут они по земле, залитые кровью и, как сказал мне сын, несут ее с гордостью. Возможно, твой сын менее горд, ведь он не показался. Пусть так. Созданное для меня Эрастрасом выковано в крови.

— Сечул, — прошептала Килмандарос.

— Ты слишком мудра, чтобы сомневаться в моих словах. Если в моих глазах ужас, он ничто пред твоим.

— Почему не бежишь, Сюзерен? — спросила она. — Худ не простит соучастия в убийстве жены!

— Я взгляну ему в лицо. Он скован в Башне Ненависти.

— Лучше надейся на прочность цепей!

Услышав топочущие шаги в направлении Драконуса, Аратан открыл глаза. Увидел сжатые в кулаки руки и подумал, не ударит ли она отца. Однако Килмандарос замерла. — Сюзерен, ты вечно будешь ребенком в мире? Бежишь к любой бреши, затыкая телом! Предлагаешь собственную кожу, чтобы закрыть чужие раны! Но есть то, чего даже тебе не починить. Неужели не понимаешь?

— Что сделаешь ТЫ? — спросил он.

Она отвела взгляд. — Нужно найти сына. Нужно отвернуть его от такого пути.

— Ты проиграешь, Килмандарос. Он словно повенчался с братом, и сейчас Эрастрас плетет сеть вокруг К’рула, и волшебство, прежде отдаваемое всем, кто готов протянуть руку, ныне связано с кровью.

— Он отравлен, мой сын, — сказала она, разжимая руки и отворачиваясь. — Как и Эрастрас. Бесполезный отец отравил глубины их душ.

— Если найдешь их, — посоветовал Драконус, — убей. Убей обоих, Килмандарос.

Она закрыла лицо руками. Тело содрогнулось.

— Лучше оставь нас, — сказал отец нежным тоном. — Никакая стена из камня не выстоит перед твоим горем, тем более мягкая плоть. Ради всего достойного, Килмандарос, я сожалею о сказанном. Более того, сожалею о своем соучастии в преступлении.

Тут она покачала головой, на открывая лица. — Если не ты, — шепнула Азатеная, — то кто-то другой. Я их знаю, понимаешь ли…

— Они попытаются переубедить тебя. Берегись хитростей их ума.

— Я их знаю, — повторила она. Выпрямилась, сдерживая себя. Взглянула на Аратана. — Сын Драконуса, пусть желания не сделают тебя слепым к своим достоинствам. — Собрала мокрые меха и пошла к выходу, но замерла на мгновение, глядя на шипящую стену ливня. Руки сжались в кулаки. — Как и дождь, я буду рыдать в долине. Горе и ярость поведут мои кулаки, будет гром и молнии, как подобает богине любви. Да бегут все с пути моего.

— Осторожнее, — сказал Драконус. — Не всякая башня пуста.

Она оглянулась. — Сюзерен, прости за грубые слова. Твой путь не менее опасен.

Он пожал плечами: — Истины всегда ранят нас, Килмандарос.

Она вздохнула. — Легче окружить себя ложью. Но ни одна сказка меня не утешит.

— Как и меня.

Накинув меха, она вышла во внешнюю тьму.

— Лучше бы, — сказал Аратан в тишине, наступившей после затухания ее шагов, — ты оставил меня дома.

— Горе — могущественное оружие, Аратан, но зачастую оно ломает своего носителя.

— Не лучше ли облачиться в сожаления? — Он поглядел в темные глаза отца. Тот внимательно его изучал. — Возможно, меня легко раскусить, и я не могу давать тебе советов. Но последние слова, слова предостережения… я готов вернуть их тебе. Ты не можешь исправить всё, отец. Достаточно ли попытаться? Не представляю, что ты можешь ответить. А хотелось бы…

Откуда-то издалека донесся грохот грома.

Аратан занялся ужином.

Через миг его ударила ледяная мысль. Он поднял голову, найдя отца стоящим на пороге, глядящим в дождь. — Отец? Азатенаи жили и ходили среди Тисте?

Драконус повернулся.

— Если так, — продолжал Аратан, — они умеют маскироваться?

— Азатенаи, — ответил отец, — обитают где хотят, в любом желаемом обличье.

— Мать Тьма — Азатеная?

— Нет. Она Тисте, Аратан.

Он вернулся к готовке, добавил кизяка в костер, но холод не уходил. Если у богини любви жестокие дети, размышлял он, под какими именами они должны быть известны?

Утро выдалось ясное. Так и не снявший доспехи, с секирой на плече, От вел Корию в долину, в Покинутый Город Джагутов. Варандас ушел ночью, пока Кория спала. Ей снились куклы, царапающие изнутри стенки сундука, она плакала и повторяла им, что не похоронит заживо — плакала, не находя способа открыть сундук, из-под сорванных ногтей шла кровь… потом она подняла голову, обнаружив, что тоже заперта в ящике. Паника заставила ее проснуться и увидеть учителя, сидящего подле наскоро сложенного Варандасом очага.

— Дерево сырое, — сказал он, когда девушка села. Как будто она виновата, что прошел дождь!

Содрогаясь от недавнего сна, Кория пошла готовить холодный завтрак. В комнате пахло дымом, который заполнил всю башню, ведь выходить он мог лишь через дверь, но ливень создал почти неприступную стену. Они жевали сушеное мясо и жесткий хлеб. Кория глянула на учителя и сказала: — Не имею желания посещать того, кого прозвали Владыкой Ненависти.

— Разделяю твое нежелание, заложница, но визит обязателен.

— Почему?

От швырнул недоеденную корку в костер, но там уже не было огня: хлеб попросту упал между мокрых палок и волглых поленьев. Джагут нахмурился. — Непрестанно и коварно атакуя мою природную невозмутимость, ты вынуждаешь начать рассказ, а я так не люблю рассказывать. Ну, скажи, почему так?

— Думала, это я задаю вопросы.

От рассеянно помахал рукой. — Если тебя утешает самообман, быть по сему. Моя решимость не ослабла. Ну, скажи, почему я не люблю рассказов?

— Потому что они подразумевают связность, которой нет. Жизнь слишком редко подчиняется одной теме, и даже эти темы существуют среди смущения и путаницы. Жизнь можно описать лишь со стороны и тогда, когда она подошла к концу. Рассказ привязывает к прошлому, нельзя рассказать то, что только происходит.

— Именно так, — подтвердил От. — Но сегодня утром я намерен рассказать лишь начало. История эта лишена границ, основные действующие лица еще живы, сюжет далеко не закончен. Еще хуже, слово за словом я буду сплетать истину с ложью. Я припишу событиям цель, хотя цели эти не были поняты в свое время, их даже не обдумывали. От меня будут ждать итога, облегчения совести слушателя, мгновений ложного утешения и веры, будто жизнь творится по законам здравого смысла. Как в сказке.

Кория пожала плечами: — Вы стараетесь показать себя плохим сказителем. Чудно. Ну, начнем же.

— Можешь удивляться, но такое нетерпение мне приятно. Пока. Юность ищет быстрого удовлетворения, готова летать от одного яркого цвета к другому словно колибри; пока шаги быстры, жизнь кажется ей достойной. Приключения и наслаждения, да? Но доводилось мне видеть, как дождевые капли колотятся о стекло. То же усердие, та же безмозглость. Полагаю, и та же ценность их нелепых приключений.

Кория кивнула. — Юность жаждет опыта, верно. Вы же видите в том глупые эскапады. Понимаю. Лишь дурак готов жаловаться на встречу с тем, кого прозвали Владыкой Ненависти — ведь он может хвастать, что выдержал тяжесть его взора.

— Мне жаль страдальцев, что попадутся тебе на пути. Ну, к рассказу, который я постараюсь сделать кратким. Что такое Азатенаи? Отметь краткость моего ответа: никто не знает. Откуда они пришли? Они сами не могут сказать. В чем их предназначение? Должно ли оно быть? А у нас самих? Видишь, как соблазн рассказа влечет к простым определениям? Предназначение… ба! Ладно. Нужно знать следующее: Азатенаи могущественны в таких смыслах, что неведомы даже Джагутам. Они противоречивы и не склонны к общественной жизни. Они уклончивы в словах, так что иногда их заявления противоречат их сути. Так кажется, хотя…

Кория потерла лицо. — Моментик, учитель. Это рассказ?

— Да, вредная девчонка. Я стараюсь вложить в тебя знание.

— Полезное знание?

— Это смотря как.

— О!

— Но-но. Азатенаи. Даже имя — ошибка, оно намекает на культуру, на единство формы, если не предназначения. Однако Азатенаи не носят плоть, как мы, пойманные данностью. Нет, они выбирают любую форму, какую пожелают.

— Учитель, вы описываете богов, демонов или духов.

От кивнул: — Все определения уместны.

— Их можно убить?

— Не знаю. Известно, что некоторые пропали, но ничего более определенного не скажешь.

— Продолжайте, учитель. Я заинтригована против собственного желания.

— Да, намек на силу всегда соблазнителен. Итак… Среди Азатенаев есть тот, кто сейчас именует себя К’рулом.

— Сейчас? Как же он был известен раньше?

— Как Керули. Преображение лежит в сердце рассказа. Среди Бегущих-за-Псами имя Керули понимается как «живой», живущий в настоящем. Но уйдя, отвернувшись и шагнув в прошлое, Керули должен стать К’рулом.

— Керули умер и стал К’рулом? Так Азатенаи все же смертны.

— Нет. Или да. Достаточно трудно и без твоих вопросов! Давай-ка брось в костер еще дров.

— Зачем?

— Гм, знаю, что огня нет. Однако костер отмечает течение времени, демонстрирует переход одной вещи в другую. Он подобен музыке, сопровождающей глас барда. Без треклятых языков пламени меж нами кажется, будто рассказ застыл, словно недомолвка или задержанное дыхание.

— Вы говорили об Азатенае по имени К’рул.

— Даже сородичи не понимают, что он сделал. И зачем. Возможно, всего лишь испытывал свое бессмертие. Или скука сподвигла его на такое? Мы вышли на край намерений, не дождавшись от него ответа.

— Что он сделал?

— Пустил кровь и сотворил из ран, из собственной крови таинственную силу. Волшебство. Магию с множеством течений и оттенков. Они еще молоды, смутны в свойствах, едва ощутимы. Те, что ощущают, могут отпрянуть или прильнуть ближе. В процессе исследований течения определяются.

— Говорят, — подумала вслух Кория, — что у Джагутов свое волшебство. И у Бегущих, и у Тел Акаев, даже у Форулканов.

— А у Тисте?

Она пожала плечами. — Так говорил Варандас, но я ничего такого не видела.

— Ты была слишком юна, когда уехала из Куральд Галайна.

— Знаю. Признаюсь вам, учитель, что скептична насчет магии Тисте.

— А Мать Тьма?

— Не знаю, учитель. Любому можно поклоняться, возводя в боги или богини. Нужно лишь взять общие страхи — отчаяние и беспомощность, отсутствие ответов.

— Отсутствие веры равно невежеству?

— Но и присутствие веры может быть невежественным.

От хмыкнул и кивнул. — Кровь течет из него густыми струями, тяжелыми каплями, и так сила его переходит в мир, делая его оставленным позади. Так Керули стал называться К’рулом.

— Бегущие-за-Псами сочли его умирающим.

— Верно. Можно ли ждать, что истекающий кровью не умрет?

— Но он живет.

— Живет. Теперь, надеюсь, остальные Азатенаи начали понимать последствия даров К’рула и встревожились.

— Ибо К’рул предлагает любому разделить власть и силу, которую они сберегали для себя.

— Очень хорошо. К чему быть богом, когда любой из нас может стать богом?

Она скривилась. — К чему быть богом, который издевается над всеми, кто слабее? В чем тут удовольствие? Если оно и есть, то мимолетное, жалкое и злобное. Так можно отрывать лапки пауку на стене — результат не стоит усилий, верно?

— Заложница, разве не все боги самолюбивы? Они заставляют пресмыкаться поклонников, если решили набрать поклонников; если нет, то, скапливая власть, становятся отстраненными и жестокими без меры. Какой бог предлагает дары, причем свободно и без ожиданий ответа, не навязывая формы и заповеди?

— Так К’рул стал прецедентом? — спросила Кория, и от одной мысли дыхание стеснил восторг.

— Очень давно, — ответил От, со стоном вставая, — у Джагутов были рынки. Тогда мы еще нуждались в них. Вообрази возмущение торговцев, когда кто-то приезжает с горой сокровищ и раздает их бесплатно. Ведь цивилизация подобного не выдержит, правда?

— Учитель, К’рул и есть Владыка Ненависти?

— Нет.

— Конец рассказа?

— Да.

— Но вы окончили непонятно чем!

— Я предупреждал, заложница. Ну, собирайся, мы выходим. День обещает быть ясным, воздух очистился и прекрасные виды зовут вперед!

И они шли по ярусам долины. Впереди стояла башня выше всех прочих. Белая, светящаяся словно жемчуг, она снова и снова привлекала ее взгляд.

Аратан последовал за Драконусом на открытое пространство, которое в любом ином городе называлось бы площадью. Высокая башня вздымалась прямо напротив среди скопища башен пониже. Если они были неуклюже сложены из блоков серого гранита, главная башня выставляла бока из белого мрамора, закругленные, гладкие, изящные. Окрестные здания на ее фоне казались трущобами.

Драконус натянул поводья перед одной из малых башен, спешился. Обернулся к Аратану. — Прибыли.

Аратан кивнул и окинул взглядом высоту белого здания. — Не понимаю, — сказал он, — почему столь прекрасная вещь должна называться Башней Ненависти.

Замешкавшийся у Калараса Драконус хмуро взглянул на сына. Махнул рукой в сторону двери низенькой башни. — Туда.

Вход был узким и таким низким, что лорду пришлось нагнуться. Стреножив Бесру и Хеллар, Аратан вошел за ним.

Комната внутри оказалась темной и довольно неприятной: прокопченные балки и доски, покрытые потеками птичьего помета. Перед тремя щелями в стене, которые сходили тут за окна, стоял стул с высокой спинкой. Лучи света падали на высокий столик, куча пергаментов громоздилась выше стоявшего рядом кубка. По краям столешницы были разбросаны грубые перья, еще больше их лежало около деревянных ножек. Дверца в полу была открыта, снизу вяло поднимался тусклый, какой-то запыленный свет.

Драконус стащил перчатки и засунул за пояс. Огляделся. — Жди здесь. Схожу, найду еще стулья.

— Мы ждем аудиенции, отец? Мы в комнате привратника?

— Нет, — буркнул тот, выходя.

Из люка донеслось шуршание, через миг кто-то вскарабкался наверх. Аратан никогда еще не встречал Джагутов, но понял — это один из них. Высокий, тощий, кожа цвета оливок и вся в морщинах и рубчиках, как у ящерицы. Клыки изгибались, вылезая по краям широкого рта. Выступающие надбровные дуги скрывали глаза. Джагут был одет в ветхую шерстяную робу, неровно окрашенную блеклым пурпуром. В руке бутылочка чернил, пальцы в черных пятнах.

Не глядя на Аратана, Джагут подошел к столу и поставил бутылочку. Потом, словно утомившись такими трудами, сел на стул и лениво откинул голову.

Тусклым золотом блеснули озирающие стол глаза. Голос оказался низким и грубым: — Иные пишут вином. Но многие — кровью. Лично я предпочитаю чернила. Меньше боли. Предпочитаю излишествам умеренность, но кое-кто видит в умеренности порок. Что думаешь ты?

Аратан кашлянул. — Мы ищем аудиенции Владыки Ненависти.

Джагут фыркнул: — Этого глупца? Он сочится чернилами, как пьяница мочится в переулке. Само его мясо пропитано желчью сомнительной мудрости. Жует аргументы, словно битое стекло. К тому же слишком редко моется. Какие у вас могут быть с ним дела? Полагаю, ничего важного. Все приходят искать мудрости, но что находят? Погляди на груду писанины. Пишет предсмертную записку, но она нескончаема. Присутствие его столь переполнено самовлюбленностью, что не удержишься от смеха. Смерть, говорит он им, есть дар тишины. Однажды все вкатятся в крипту, где разрисованные стены скрыла тьма и даже пыль не шевелится. Скажи, ты жаждешь мира?

— Отец ищет стулья, — ответил Аратан. — Он скоро будет.

— У тебя обличье Тисте. Никто не оспаривает власть Сюзерена Ночи, но многие сомневаются в силе его воли. Однако не воля угрожает всем. Характер. Скажи им, дитя Тисте, пока еще не поздно.

Аратан покачал головой. — Я не вернусь к своему народу. Хочу остаться здесь.

— Здесь?

— В Башне Ненависти, — подтвердил он.

— А где такая башня?

— Та, высокая из белого мрамора. Там обитает Владыка.

— Уже посетил ту башню, дитя Тисте? Нет? Тогда тебя ждет секрет. Восхитительный секрет. Но вижу нетерпение. Если нужно построить башню ненависти, какой сорт камня выбрать?

— Какой-то чистый?

— Очень хорошо. А чтобы башню видели все, она должна сиять. Да?

Аратан кивнул.

— Итак. Белый мрамор или, в случае упомянутой башни, опал. Разумеется, ни один Джагут не выстроит подобного. Мы лишены талантов вылавливать опалы из мусора и праха. Нет, для такого чуда надобен каменщик-Азатенай. С соответствующим чувством юмора. Зачем, спросишь ты. Ну, потому что юмор необходим, когда раскрывается секрет. Скажи: сколько этажей должно быть в такой башне? Назови уровни Ненависти.

— Не могу, сир, — признался Аратан. — Разве злоба не ослепляет?

— Хмм. Что есть нескончаемая предсмертная записка?

— Шутка.

— А. И ты ее поймешь?

Аратан пожал плечами, удивляясь, куда пропал отец. — Полагаю, я оценю иронию.

— Всего лишь? Ладно, ты еще молод. Ненависть ослепит, верно. Потому уровней нет. Ты говоришь о чистоте, теперь мы обсуждаем вопрос исключительности. А окна? Какую дверь можно вырубить в столь чистой и особенной вещи?

— Окна не нужны, ибо то, что снаружи ненависти, ей не интересно.

— А дверь?

Аратан взглянул на Джагута и вздохнул. — Башня из цельного камня, да? Но это неправильно. Должен быть путь внутрь.

— Но не путь наружу.

— Пока ее не повергнут в… в жаркой битве. Но если она из сплошного камня, жить в ней невозможно.

— Никто и не живет. По крайней мере, никто в здравом уме не назовет это жизнью.

Драконус появился в дверном проеме. — Ты сжег мебель во всех ближайших постройках, — сказал он, быстро заходя в комнату.

— Зимы холодные, Сюзерен. Мы обсуждали глупость Готоса, я и твой сын. Видишь сундук подле двери? Там найдешь вино, вполне сносное. И эль Тел Акаев… если тебе хочется бесчувствия.

— Мне хочется поговорить с Худом. — Драконус подошел к сундуку. Скрипнула крышка. Драконус поглядел внутрь и достал глиняный кувшин.

— Превосходный выбор, Сюзерен, — заверил Джагут.

— Как и следует. Это же мой дар с последней встречи.

— Хранил до твоего возвращения. У Тисте все же есть достоинства — хотя бы талант делать вино.

Драконус извлек пару алебастровых кубков и осмотрел их. — У Каладана Бруда искусная рука, верно?

— Умеет, когда хочет. Забавно. После прокламации и последующего смятения меня завалили дарами. Можно ли измерить разум Азатенаев?

— Худ остается внизу? — спросил Драконус, разливая вино.

— Не могу от него избавиться. Верно.

Отец предложил кубок Аратану. Он удивился, но принял. Драконус подошел к столу, взял стоявший там кубок, понюхал… Выплеснул содержимое на стену и наполнил кубок из кувшина, передав Джагуту.

— Сын твой желает остаться под присмотром Владыки Ненависти.

Драконус кивнул. — Он сам готов сделаться подарком.

— Каким именно? Памятным альбомом? Орнаментом? Какой надобности он сможет служить?

— Он довольно хорошо обучен письму, — раздумывал вслух Драконус, пригубив вино. — Сколько томов ты успел накропать, Готос?

— Ровно дюжину таких, что на столе. Отвратительным почерком — каждая строка, каждое слово.

Драконус нахмурился хозяину. — Не на староджагутском, надеюсь!

— Конечно нет! Было бы… смехотворно. Язык сшивателей листов, язык сборщиков налогов с крошечными глазками под низкими лбами, язык лишенных воображения дураков, язык для неинтеллигентных и упрямых — о, как часто черты эти сочетаются! Староджагутский? Я убил бы себя спустя три слова! — Он помолчал, хмыкнул. — И было бы лучше. Сознаюсь, Сюзерен: я писал на староджагутском.

— Эту грамоту нетрудно изучить.

— И ты заставишь меня подвергнуть сына таким пыткам? Ради чего?

— Чтобы он смог перевести твою писанину на язык более удобный.

— Язык Тисте?

Драконус кивнул.

— Он ослепнет. Рука иссохнет, отвалится и будет лежать на полу, словно мертвая птичка. Никакие цепи его здесь не удержат. Даже у Владыки Ненависти есть пределы возможностей.

— До той поры, когда он пробудит свою суть. Похоже, это место не хуже прочих, и ты, Готос… надеюсь, ты будешь старательным наставником.

— Я что, склеп для твоих сокровищ? Ради всех благ, Драконус! Я предвижу трудные времена.

— Мысль его, не моя. — Драконус обернулся к Аратану. — Если ты все еще желаешь остаться.

— Остаюсь, отец.

— Почему? — рявкнул Готос. — Говори, дитя Тисте!

— Потому, сир, что бесконечное самоубийство может быть лишь прославлением жизни.

— Неужели? Я буду спорить, дитя Тисте. Ночь за ночью, страница за страницей. Буду атаковать твои убеждения, верования, твою уверенность. Буду нападать, не давая передышки, желая сокрушить под пятой тяжко доставшейся мудрости. Как смеешь ты утверждать, что выдержишь?

— Владыка, — сказал Аратан. — У меня есть молодость.

Готос медленно подался вперед. Глаза блестели. — Ты ее потеряешь.

— Рано или поздно.

Владыка Ненависти откинулся на спинку стула. — Драконус, можешь гордиться сыном.

— Могу, — прошептал отец.

Готос вытащил большой резной ключ. — Тебе понадобится, Сюзерен.

Кивнув, Драконус опустил кубок и принял ключ. Ушел вниз.

Владыка Ненависти не сводил глаз с Аратана. — Не сомневайся в храбрости отца.

— Никогда, сир.

— Как он тебя нарек?

— Аратаном.

Готос хмыкнул. — А ты?

— Что я?

— Ходишь по воде, ибо таково значение имени на языке Азатенаев?

— Нет, сир. Даже на льду я провалился и чуть не утонул.

— Боишься?

— Чего?

— Воды. Льда.

Аратан покачал головой.

— Отец желает освободить Худа. Как думаешь, зачем ему столь рискованное деяние?

— Я воображаю, сир, ради некоего возмездия.

— Так это действительно дело рук Эрастраса. Убийство Кориш и прочее. Увы, отец твой не понимает Джагутов. Вообразил, будто Худ пустится ловить блудного Азатеная. Желает узреть, как легендарная ярость нашего народа обрушится на выскочку с кровавыми руками. Так не будет.

— Что же сделает Худ?

— Он скорбит, потому что его объяло безмолвие. Боюсь, Аратан, искренне боюсь, что он объявит войну безмолвию. Чтобы услышать ее еще раз, последний раз. Он, если сможет, нарушит спокойствие самой смерти.

— Но как такое возможно?

Готос покачал головой. — Не меня, беспрестанно бегущего от смерти, об этом спрашивай. — Владыка Ненависти махнул чернильной рукой. — Мы воюем со своими причудами, Худ и я, и нас относит в противоположных направлениях. Я гоняюсь за рассветом, он бросится за закатом. Не осуждаю его решимость, только надеюсь, что сородичи Джагуты не внимут его призывам.

— Они могут внять? Это же невозможно. Безумно.

— Поистине привлекательные свойства. Невозможно и безумно, да… но что самое опасное — это дерзновенно.

— Значит, вы истинно боитесь положительного ответа.

Готос пожал плечами: — Даже немногие составят проблему. Ну-ка, еще вина. Мне кажется, та бутылка успела размножиться в недрах сундука. Не проверишь?

Аратан вместо этого поглядел на люк в полу.

Готос сказал со вздохом: — Какое невезение: ты уже устал от моего общества. Иди же, ублажи любопытство.

Аратан подошел к люку, поглядел вниз. Деревянные ступени, обшарпанные и потемневшие от времени. Опасно крутые. Снизу идет бледный свет. Он спустился.

За двенадцатой ступенькой был земляной пол. Неровный, со спутанной паутиной корней. Стен видно не было. Назойливый свет не имел явного источника. Он увидел отца, стоящего у края озерка. В середине озерка был остров в несколько шагов шириной, на нем сидел Джагут. Похоже было, он рвал на себе одежду, царапал ногтями плоть. Запястья сковали тяжелые обручи кандалов, цепи уходили под почву островка. Аратан подошел и встал рядом с отцом.

Драконус говорил: — … я намерен очистить дар и отдать Ночи. Знаю, это не извинение. — Он помедлил. — Не один К’рул ищет возмездия на убийство, Худ. Не могу представить Азатеная, не разъяренного злодейством Эрастраса.

Худ молчал, потупив глаза.

— Я готов освободить тебя, — заявил Драконус.

Тихий смех донесся от плененного Джагута. — Ах, Драконус. Ты искал у Эрастраса достойный символ любви к Матери Тьме. Чтобы его получить, он украл чужую любовь, слепив дар из листьев Черного дерева. Теперь все мы должны склониться перед твоими нуждами. — Худ поднял голову, глаза отразили странное серебряное свечение озера. — Ныне ты стоишь передо мной, стараясь унять ярость, ярость, которую ощутил за меня. Но смотри: я не корю Эрастраса и его глупого приятеля Сечула. Я не гляжу на тебя со страстью. Стань мечом, если хочешь, но не жди, что я возьмусь за рукоять.

— Гнев мой не остывает, Худ. Я проклинаю Эрастраса за его дела, проклинаю свою роль. Я выкую меч, чтобы сделать его тюрьмой…

— Тогда ты глуп, Драконус. Я не прошу у тебя воздаяния. Не ищу компенсации. Ни симпатия твоя, ни гнев меня не трогают. Твои поступки — только твои.

— Закалив Витром…

— Оставь жалкие описания! То, что сделаю я, освободившись — потрясет вселенную. Твои горячие извинения бессмысленны, твои жесты — лишь мелкие телодвижения, призванные ублажить самолюбие. Да, ты влил голос в хор миллионов, но песнь ваша горька, а припев отдает фальшью. Дай же мне ключ и убирайся.

— Худ, нельзя победить саму смерть.

— Ты ничего не можешь знать, Драконус. Я созову спутников. Врагом моим станет несправедливость смертности. Уверен: со мной пойдут немногие. Скорбящие, потерянные… мы будем великолепной горсткой, но никто не посмеет усомниться в нашей решимости.

— Но где ты найдешь берега этого неведомого моря? Какой мост надеешься пересечь, не отдавая душу тому самому забвению, кое ищешь уничтожить?

— Внимательно изучай уроки, Драконус, которые принесет мой спор со смертью.

— Боюсь, больше мы не встретимся — сказал отец Аратана.

— Есть и худшие страхи, Драконус. Умерь сожаления, и нам не придется проклинать друг друга. Мы отыщем мир.

— Ты разрываешь мое сердце, Худ.

— Не говори вслух, чтобы Готос не подслушал, разразившись насмешками. Никогда я не отвергал его аргументов, хотя он решил поверить в обратное. То, что он разоблачал словами, и впрямь не стоило сохранять. Никогда нас надолго не удовлетворяли изыски самообмана. И тебе ничего не сделать.

Драконус швырнул Худу ключ.

Джагут поймал. — Готос сковал меня из любви, — заговорил он, изучая ключ. — Теперь ты желаешь меня освободить по той же причине. Но я совсем ослеп. Однажды я призову тебя, Драконус, именем Смерти, и уже гадаю: что ты ответишь?

— Когда настанет тот миг, мы оба узнаем ответ.

Худ кивнул. Нагнулся, раскрыл первый обруч.

Драконус обернулся к Аратану. — Мы закончили.

Однако Аратан обратился к Худу. — Сир.

Джагут помедлил, озираясь. — О чем расскажешь, сын Драконуса?

— Только о своей вере.

Худ засмеялся. — О вере? Давай, я готов слушать.

— Думаю, сир, вы докажете, что Готос неправ.

Джагут хмыкнул: — Это будет хорошо?

— Его аргументы, сир. Ложные. Вы не смогли ответить и покончили с цивилизацией. Но этот спор нескончаем. Его нельзя окончить, это вы и докажете.

— Спор столь же бесконечный, как его исповедь? Ха! Ты смел, сын Драконуса. Но веришь ли ты, что я выиграю войну?

— Нет, сир. Думаю, вы проиграете. Но благословляю вас за попытку.

Повисло молчание; Аратан различил следы слез на впалых щеках Джагута. Драконус положил сыну руку на плечо, отводя назад. Рука была тяжелой, но не намеревалась причинить боль.

На ступенях отец сказал: — Аратан, мне жаль, что я мало тебя знал.

— Отец, со всех сторон тебя предостерегают от выбранного пути. Почему ты так настойчив?

— Потому, сын, что не знаю другого.

— Так говорит Худ о своем пути, — ответил Аратан. — И Готос, и Килмандарос и Олар Этиль. Все вы так говорите, даже когда молчите.

— Лезь наверх. Мое время здесь почти истекло. Пора вернуться в Харкенас. Я и так слишком задержался.

Аратан выбрался в башню, отец за ним.

Владыка Ненависти еще сидел на стуле и вроде бы дремал, держа в руке опустевший кубок.

Не обращая внимания, Драконус прошел мимо. Снаружи схватился за узду коня и прыгнул в седло. Сказал Аратану, глядя сверху вниз: — Выбери пустую башню поблизости под стойло. Рядом живет Джагут, его зовут Циннигиг. Он странный, но безвредный, и очень любит лошадей. Позаботится, чтобы твоих скакунов кормил и поили, даже выгуливали. Но и ты не теряй связи с Хеллар.

— Не потеряю.

— Найди где спать, устройся получше. Не дичись, но и не забывай, что существует мир вдалеке от Готоса и прочих Джагутов. Когда ощутишь, что готов — уезжай. Твоя одаренность куда выше, чем подозревал наставник Сагандер.

— Отец, осторожнее в Харкенасе. Они думают, будто знают тебя. Это не так.

Драконус изучал его. — А ты знаешь?

— Ты Азатенай.

Отец подобрал поводья и развернул Калараса. Выехал на середину площади; и тут же свет потускнел, как будто ночь была призвана и сгустилась, приветствуя своего повелителя. Через мгновение свет погас совсем, поглощая Драконуса и скакуна. Аратан различил преображение Калараса. Черная кожа стала еще темнее, силуэт расплылся, глаза вдруг запылали внутренним огнем.

И они пропали в непроницаемой темноте. Тотчас же вечерний свет снова омыл опустевшее пространство.

«Без объятий. Без слов любви напоследок. Он ушел. Отец ушел».

Он стоял, одинокий, чувствуя себя потерянным. Чувствуя себя свободным.

Вытащил глиняную фигурку и внимательно рассмотрел. Дар Олар Этили, переданный руками отца. Приятная округлость и тяжесть, но хотелось бы ему, чтобы подарка не было… Однако только он и остался, единственная память о долгом путешествии с момента, когда Сагандер заставил его встать и оглянуться на ворота Дома Драконс, до этого потерянного мгновения, до пустоты после ухода отца.

«Еще один омытый кровью дар». Он услышал звуки и оглянулся.

С другой стороны площади показались двое. Джагут в доспехах и юная женщина Тисте, тонкая, с острыми чертами лица. Он следил, как гости подходят.

Джагут спросил: — Он внутри?

— Да, сир. Спит на стуле.

Джагут фыркнул и вошел внутрь. Вскоре раздался громкий, грубый голос: — Еще не помер, Готос? Тогда вставай!

Женщина встретила взгляд Аратана и дернула плечами, извиняясь. Но тут же нахмурилась. — Что ты здесь делаешь? Кто ты?

Вызывающий взгляд заставил его отступить на шаг. — Я гость.

— Гость Владыки Ненависти?

Он кивнул, пряча глиняную фигурку в кошель на поясе.

— Это кукла?

— В некотором смысле. Подарок.

— Уродливая. У меня когда-то были получше.

Он промолчал, ощущая неловкость под пристальным взглядом.

— Ты всегда так?

— Как?

— Грызешь ногти.

Аратан опустил руки, вытер пальцы о бедра. — Нет, — сказал он.

Семнадцать

— Рассказывал ли он о семье?

Ферен не ответила на вопрос Виля; через малое время отозвался Ринт: — Насколько помню, нет. Только о Доме Драконс. Он сделал его своим домом, а если было что-то до того, он не желал ворошить угли.

— Зачем бы? — сказал Галак. — Сержант или нет, он был нам командиром. Не вижу в неведении извинения. Нас могли лишить расположения лорда, но он не освобождал нас от уз достоинства.

— Он не меч Пограничья, — пробурчал Ринт. — Не имею желания скакать назад, в Дом Драконс, чтобы доставить обезглавленный труп. У меня новорожденный сын, хочу его увидеть.

Ферен не сводила глаз с пути впереди. Волнующиеся травы, темная линия холмов к северо-востоку. Они успели покинуть дорогу, которой ехали на запад. Если Виль с Галаком победят в споре, придется срезать наискосок, к востоку, чтобы оказаться в Абаре Делак.

Лошади устали, спеленутое тело сержанта Раскана наполняло вонью каждый порыв ветра.

— Можно сложить пирамиду на тех холмах, — предложил Ринт. — Отдать опустевшую плоть во владение Матери Тьме, совершить все нужные обряды. Никакого бесчестья. Если нужно, пошлем письмо в Дом Драконс, указав местоположение погребальных камней — если кому захочется приехать и забрать тело.

— Неужели такое письмо не расценят как оскорбление? — сказал Виль. — Не понимаю тебя, Ринт. Если не будем держаться путей вежливости, что останется?

— Мне плевать на вежливость, — рявкнул Ринт. — Считаешь ее такой важной? Вези Раскана вместе в Галаком. А я возвращаюсь домой.

— Ферен? — спросил Галак.

— Она его забрала. Ведьма украла его душу. Нет разницы, где бросить оставшееся и какие обряды сотворить. Мать Тьма не получит душу. Раскан ушел от нас.

— Ритуалы служат совести живущих, — настаивал Виль. — Моей. Твоей. Его родни.

Она передернула плечами. — Не вижу блага в пустых жестах, Виль.

Галак разочарованно зашипел. — Не нужно было вообще разделяться. Мы с тобой, Виль, твердим, будто скачем в компании старых друзей. Они же готовы нас бросить.

Все замолчали, лишь стук подков заполнял холодный полуденный воздух. Ферен прикрыла глаза, поудобнее устраиваясь и отдаваясь ритму неспешного аллюра. Вскоре придется замедлиться до шага, спустившись в долину; далекие холмы не станут ближе, родные земли за ними останутся затерянными в томлениях и боязливой неуверенности — как будто сама отдаленность способна поставить под вопрос их существования.

Есть пути презрения к миру, которые она прежде не изведывала, даже чужие рассказы считая бахвальством. Теперь же она проклинает травяные просторы. Проклинает бессмысленную ширину небес, беспечальную синеву дней и жестокое равнодушие ночей. Бесконечное завывание ветра полнит голову стонами тысяч детей, глаза болят от резких порывов.

С приходом сумерек она сгорбится рядом с остальными, костер будет дразнить ее каждым языком пламени. Она услышит смех ведьмы, потом ужасные вопли — тонут в душе, лишая удовлетворения, радости поступку брата. Нет, звуки боли преследуют ее, наполняя стыдом и унижением.

Привычное дружество пропало. Брат будет сидеть, надувшись и отводя тусклые глаза от света. Она будет говорить себе, что это прежний Ринт: брат, всегда оказывающийся рядом, чтобы защищать от жестоких поворотов судьбы. Но на деле она сомневается в прежних убеждениях и, хотя каждым жестом выказывает готовность следовать за Ринтом, ощущает какое-то отпадение. Она снова стала девочкой, но это невозможно — в чреве она несет дитя. Где- то там, в обширных пространствах, потерянно блуждает прежняя Ферен — сильная решительная женщина. Без этой женщины здешняя Ферен чувствует себя безмерно слабой и покинутой, пока брат, похоже, готов рвануться навстречу неведомой, но ужасной участи.

Она не сказала Аратану и слова на прощание; это тоже угнетает. Мало кто поверит в невинного отца, тут проще представить грубую силу; однако Ферен понимала, что вина целиком на ней, что соблазнила бы мальчишку даже без отцовского приказа.

Небо темнеет, отстраненное и соблюдающее свои нерушимые законы; смотрит на ползущих внизу слепым взором, не уделяя и мысли раненым душам, не внимая безнадежным упованиям покоя. Если жалость к себе похожа на бездонный пруд — она ползает на четвереньках, снова и снова огибая илистые берега. Сознание не имеет значения. Мудрость бесполезна. Она несет невинность в чреве, ощущая себя воровкой.

Виль подал голос: — Значит, пирамидка. Не только вы тоскуете по дому.

Она увидела, что брат молча кивает. Новая тишина после слов Виля словно затвердела вокруг. Подчинение без согласия, неохотная сдача позиций — это способно лишь ужалить. Создаются и расширяются овраги; вскоре их будет не пересечь. Она одернула себя, выпрямилась. — Благодарю вас обоих, — начала она. — Нам с братом нелегко. Мщение Ринта растянулась далеко позади, а бедняга Раскан так близок, словно мы тащим его на спинах.

Глаза Виля широко раскрылись.

Галак прокашлялся, сплюнул в сторону. — Рад избавиться от этого вкуса. Спасибо, Ферен.

Ринт внезапно вздрогнул, плача все сильнее.

Все натянули поводья. — Хватит на сегодня, — резко сказала Ферен. Соскользнув с седла, помогла спешиться брату. Он сжался вокруг своего страдания; трудно было стащить его с коня. Виль и Галак поспешили на помощь.

Ринт опустился наземь. Он качал головой, содрогаясь от рыданий. Ферен жестом велела Вилю и Галаку отойти, крепко сжала брата. — Мы бесполезная парочка, — пробормотала она нежно. Обвиним во всем родителей. И довольно.

Последний всхлип оборвался, обращаясь в смех.

Они так и сидели обнявшись. Ринт обмяк в ее руках. — Ненавижу его, — сказал он с внезапной силой. Виль с Галаком так и застыли.

— Кого? — спросила она. — Кого, Ринт?

— Драконуса. За то, что он с нами сделал… За проклятое путешествие!

— Теперь он за спиной. Мы едем домой, Ринт.

Однако брат покачал головой. Вырвался из объятий и встал. — Этого недостаточно, Ферен. Он вернется. Займет место рядом с Матерью Тьмой. Любитель использовать детей и любимых. Зло всего смелее, когда никто не стоит на пути.

— При дворе у него много врагов…

— В Бездну двор! Теперь я считаюсь среди его врагов, я буду отговаривать от нейтралитета всех погран-мечей. Консорта нужно изгнать, разбив его власть. Хочу видеть его убитым, зарезанным. Пусть имя его станет проклятием среди Тисте!

Брат стоял, трепеща — глаза широко раскрылись, но в обращенном на Ферен взоре сверкнуло железо. — Та ведьма была ему любовницей, — продолжил он, утирая слезы со щек. — Что это говорит о Драконусе? О складе его души? — Он подошел к телу Раскана, лежавшему поперек спины лошади. — Спросим сержанта? Беднягу, служившего, так сказать, под защитой своего господина? — Он рванул кожаные ремни, но узлы не поддались; тогда он за ноги стянул мертвое тело с седла, попутно сорвав мокасины, и упал под весом. Ринт выругался, столкнул с себя тело и встал, весь посерев лицом. — Спрашивайте Раскана, что он думает. О своем хозяине- лорде и женщинах, побывавших в его объятиях. Спросите Раскана об Олар, ведьме Азатенаев, которая убила его.

Ферен перевел дыхание. Сердце бешено колотилось. — Наш нейтралитет…

— Будет использован во зло! Уже используется! Мы стояли в стороне, и оттого возросли амбиции. Нейтралитет? Видите, как легко он приобретает оттенок трусости? Я буду говорить за союз с Урусандером. Перед всеми пограничными мечами. Сестра, скажи, что ты со мной! Ты несешь видимое доказательство сотворенного этот мужчиной!

— Нет.

— Бери монету и отдавай тело — так смотрит Драконус! Он ничего не уважает, Ферен. Ни твоих чувств, ни прошлых потерь, ни ран, которые останутся с тобой навсегда… Ему ничто не важно. Он хочет внучка…

— Нет! — Голос породил эхо, но каждый отзвук доносился все более плаксивым, жалким. — Ринт, послушай. Это я хотела ребенка.

— Тогда почему дала отлучить себя от его сына, едва он понял, что ты беременна?

— Чтобы спасти Аратана.

— От чего?

— От меня, дурак.

Ответ заставил его замолчать; она увидела потрясение, желание понять. И отвернулась, заново охваченная слабостью. — Это я, Ринт, шла по единственно верной тропе, равнодушная к обиженным.

— Драконус — вот кто завлек тебя в такой мир, Ферен. Ему было плевать, что ты очень ранима.

— Отрезав меня от Аратана, он спас нас обоих. Знаю, ты так не думаешь. Или не хочешь думать. Тебе хочется навредить Драконусу, как навредил Олар Этили. То же самое. Тебе хочется ударить, чтобы кто-то другой ощутил твою боль. А моя война окончена.

— Но не моя!

Она кивнула. — Вижу.

— Я ожидал, что ты будешь со мной.

Она повернулась. — Почему? Так уверен, что все делаешь ради меня? Я вот не уверена. Мне не нужно! Мне важнее вернуть прежнего брата!

Ринт словно начал крошиться перед ее глазами. Опустился наземь, закрывая руками лицо.

— Возьми нас Бездна, — сказал Виль. — Довольно. Вы, оба! Ринт, мы выслушали твои доводы, мы будем голосовать. Ферен, ты несешь дитя. Никто не ожидает, что ты выхватишь меч. Не сейчас.

Она качала головой. Бедный Виль ничего не понял, но она не могла его винить.

— Нас ждет дальняя дорога, — увещевающим тоном сказал Галак. — Утром будем на холмах, там отыщем место для тела Раскана. Красивое место, чтобы упокоить кости. Я вернусь на родину, а потом съезжу в Дом Драконс, чтобы сообщить капитану Айвису, где похоронено тело. А пока что, друзья, разобьем стоянку.

Ферен поглядела на южную равнину. Там есть путь, далекий и еле различимый, и он привел их в странные земли запада. Там лежит клочок мягкой травы, который изведал тяжесть мужчины и женщины, соединившихся в необоримом желании. Неизменное небо взирает на клочок, на след исчезающих вмятин; ветер гладит ей лицо, стирая слезы со щек, и улетает на далекий юг, и там в ночи снова взъерошит траву.

Жизнь способна далеко протянуться в прошлое, схватить кое-что и со стоном вытащить в настоящий миг. Даль может породить смирение, и посулы грядущего покажутся недостижимыми. Дитя шевельнулось в утробе, день умер, словно утонув в глухой степи — и если далекий крик прошлого донесется до нее, она встанет на колени и закроет уши руками.

Ринт не смел оглянуться на сестру, увидев такой — на коленях, сломавшуюся от брошенных им слов. Предоставив заниматься лагерем Вилю с Галаком, он сел, смотря на северо-восток, словно пленник собственного отчаяния.

Мучительно было воображать лицо жены. Представляя ее в мехах, с младенцем у груди, он видел чужачку. Двух чужаков. Руки дрожали. В них до сих пор ощущался жар, словно они еще держали выплеснутое в миг ярости, ярящееся грубым мщением пламя. Он не жалел, что причинил боль Олар Этили; но, вспоминая, видел прежде всего себя — фигуру, обрисованную высоким костром, когда вопли заполняют дым и пепел возносится к небесам жалобой деревьев, агонией почерневших листьев и ломающихся ветвей. Он стоял словно бог, озаренный отсветами несомненной правоты. Свидетель разрушения, хотя сам и устроил разрушение. Такой мужчина не знает любви к детям ли, к жене. Такой мужчина знает лишь насилие, делая себя чужаком перед всеми.

Мошки сновали в темноте. Позади он слышал, как Виль что-то бормочет Галаку; мимо плыл дым костра, будто змеи из иного мира бежали от наступающей тьмы. Он глянул туда, где осталось завернутое тело Раскана. Высовывались руки, вспухшие и покрытые синими пятнами; ремни глубоко впились в запястья. Дальше упирались в траву мокасины. Да, Драконус поистине щедр на подарки.

Урусандер найдет путь. Сокрушит безумие, вернув покой Куральд Галайну. Но польется кровь, борьба будет ревностной. Если бы умирали лишь виноватые… их смерти казались бы справедливыми, каждое злосчастное убийство превратилось бы в акт казни. Справедливость — суть воздаяния.

Слишком долго блаженствовали благородные, наглея в привилегиях и открыто похваляясь властью. Но ценное даром не дается. Привилегия — красивый сорняк, напитанный кровью рабов, и Ринт не видел ничего хорошего в его горьких цветах. Глядел вперед, видя лишь копоть и пламя — единственные оставшиеся ответы.

Только знатная кровь Драконуса поработила их, заставив унижаться и терпеть подлые обиды. Без титула он такой же, как все. Но они низко кланялись… Кланялись, признавая себя низшими, и раз за разом утверждали чувство превосходства лорда. Таковы ритуалы неравенства, каждому известна его роль.

Вспомнил он и чепуху наставника Сагандера, отвратительные уроки, которые старик с начала странствия вбивал в голову Аратана. Правые спорят до последнего дыхания, такая в них уверенность — но смертельной обидой сочтут они любое обвинение в эгоизме. Каждая напыщенная речь оканчивается снисходительной тишиной, как будто добродетельным позволено быть надменными.

Мечами Пограничья становились мужчины и женщины, которые отвергли окостеневшие правила Харкенаса, взыскуя более свежей истины в диких землях на самом краю цивилизации. Они клялись жить по законам старины, связующим все формы жизни… но Ринт начал гадать, не выкована ли вся система клятв на наковальне лжи. Глаза знающего не видят перед собой невинных, ибо нет невинности позади глаз. Первый шаг пачкает девственную почву; первое касание пятнает; первые же объятия ломают хрупкие кости дикости.

Около Дома Драконс Виль — или то был Галак? — жаловался, осуждая убийство животных. И он же мечтал вонзить в последнего зверя копье или стрелу, принеся избавление от одиночества. Чувство, ошеломляющее своей глупостью и трагичностью. Идиотское молчание может его лишь подчеркнуть. Однако Ринт ощущал истину, чувствовал тяжкие отзвуки — как будто некое проклятие из века в век преследует его род.

Он готов биться за справедливость. И, если нужно, готов обнажить перед погран-мечами горький самообман так называемого нейтралитета. Жизнь есть война против тысяч врагов, от равнодушия природы до безумной воли народа творить зло во имя добра. Руки его дрожат, как стало понятно, от пролитой крови и от желания пролить еще больше.

Такова истина, рождающаяся, если ты стоишь как бог, устремив глаза на сотворенное твоей злой волей разрушение. Быть богом означает познать предельное одиночество, но найти в изоляции утешение. Когда стоишь, держа власть лишь в своих руках — насилие становится соблазнительной приманкой.

«И теперь, дорогой Виль, я жажду копья в спину или стрелы в горло.

Дай же мне войну. Я ушел от сложных истин к простой лжи, и назад не вернусь.

Нет греха — закончить жизнь, когда понял, что жизнь потеряна».

Солнце было алым пятном на западе. Позади Галак объявил, что ужин готов. Ринт встал. Оглянулся на сестру, но та не отреагировала на приглашение. Подумав о растущем внутри нее ребенке, он ощутил лишь грусть. «Еще один чужак. Заморгает и закричит в новом мире. Невинный лишь до первого вздоха. Невинный, пока не подаст свой отчаянный голос нужда. Звук, который все мы слышим и будем слышать до конца жизни.

Какой бог не сбежал бы от нас?»

— Мы не одни, — сказал Виль, напрягаясь и вытаскивая клинок.

Пять зверей приближались с запада. Высокие как лошади, но более грузные — явные хищники. В черном меху, головы опущены, на шеях пояса с железными лезвиями. Над ними клубилась туча насекомых.

— Спрячь оружие, — велел Ринт. — Джелеки.

— Я знаю, кто они, — буркнул Виль.

— И у нас мир.

— У нас тут, Ринт, четверо одиноких погран-мечей на равнине.

Один из огромных волков держал в зубах тушу антилопы. Она казалась мелкой, словно заяц в пасти охотничьего пса. Ринт покачал головой. — Убери оружие, Виль. Если бы они хотели убивать, уже бросились бы на нас. Война окончена. Они были побеждены и, как все побитые псы, послушаются наших приказов. — Впрочем, во рту у него было сухо.

Лошади беспокойно задвигались, когда Солтейкены подошли близко.

Ринт ощутил, будто что-то жгучее попало в глаза; четыре существа расплылись, словно таяли в сумерках — только чтобы превратиться в закутанных в шкуры дикарей. Помедлили, снимая пояса; тот, что тащил тушу, закинул ее на плечо. Облако гнуса чуть поднялось, но тут же спустилось снова.

Во время войн выпадало немного случаев взглянуть на Джелеков в прямоходящей форме. Даже когда нападали на их деревни, мирные жители перетекали, чтобы быстрее бежать; Ринт помнил, как загонял многих, пришпиливая к земле копьем, слыша стоны боли и щелканье челюстей. Волки, готовые стойко сражаться и умирать, невольно вызывали восхищение. Один на один они были даже опаснее Форулканов, но, собравшись в армию, становились порядком бестолковыми. Джелеки всего опаснее были в мелких стаях… как та, что оказалась в дюжине шагов от стоянки.

Теперь же Ринт смотрел и видел пятерых дикарей, грязных и вонючих, почти голых под шкурами. Тот, что нес антилопу, выступил вперед и бросил тушу. Показав в улыбке нечистые зубы, сказал, гортанно искажая наречие Тисте: — Мясо для вас, четверо погран-мечей. — Темные глаза уставились на Виля. — Мы видели блеск твоего клинка, позабавились. Но где твоя память? Война ведь окончена — или нет? — Взмах руки. — Вы пересекли землю Джелеков, мы позволили. Пришли как хозяева, с угощением. Но если скорее желаете драться, ну, мы с радостью примем вызов. Даже готовы стоять против вас на двух ногах, чтобы сравнять шансы.

Ринт ответил: — Ты предлагаешь мясо для нашего костра. Присоединишься к трапезе, Джеларкан?

Мужчина засмеялся: — Именно. Мир и заложники. Как челюсти на горле. Мы не пошевелимся, пока не придет время рабу стать хозяином, а оно еще не пришло. — Оглянувшись на спутников, он велел им подойти. И снова глянул на Ринта. — Я Раск, кровный родич Саграла из клана Деррог.

— А я Ринт, со мной Ферен, Виль и Галак.

Раск кивнул на его сестру: — Можно попользоваться ночью?

— Нет.

— И ладно, — пожал плечами Раск. — Правду говоря, мы не ожидали разрешения. Так не принято у Тисте. Но если не ее в обмен на мясо — какой дар ты предложишь?

— Будет обмен, Раск, но в другое время. Если вам не нравится, можете забирать подарок вместе со словом. Какой же это «подарок»?

Раск захохотал. — Расскажи тогда погран-мечам о моей щедрости.

— Обязательно. Галак, займись тушей. Раск, Галак умело обращается с разделочным ножом. Вам точно останется годная шкура.

— Полезные рога и полезные кости. Да. И полные животы. Хорошо. Мы садимся.

Остальные Джеларканы подошли вразвалку и сели напротив мечей, образовав неровный полукруг. В отличие от Раска они казались молодыми и, похоже, не знали языка Тисте. Вожак присел на корточки, улыбка не покидала грязного лица. Получив отказ, он не смотрел в сторону Ферен, чему Ринт был только рад.

— Мы не согласны были давать заложников, погран-мечи, — сказал Раск. — Нас заставили. Все отличные щенки. Если вы им повредите, мы вырежем Тисте и сравняем Харкенас с землей. Разгрызем ваши кости, зароем черепа. Обгадим ваши храмы, разграбим дворцы.

— Никакого вреда заложникам, — уверил его Ринт, — пока вы будете держаться своего слова.

— Так твердят Тисте. Даже Джагуты нам так сказали. Но теперь, слышно, Тисте убивают Тисте. Вы стая слабого вожака, слишком многие рвутся занять его место. Кровь на губах, клочья меха на земле — вот что такое Куральд Галайн.

Ринт твердо уставился на Джелека. — Мы давно в отлучке. У вас лишь слухи, или ты сам видел всё это?

Раск шевельнул плечами. — Война несется по ветру, заставляя дыбиться шерсть. Мы видим, как вы раните себя, и ждем случая ударить.

Виль взвился: — Так вы соблюдаете слово!

— Мы боимся за безопасность щенков, погран-меч. Как ты за своих.

— С такими соседями, — возразил Виль, — есть резон бояться.

— Теперь нет, — продолжал улыбаться Раск. — Мы живем в новом мире, погран-меч. В мире пустых хижин и пустых земель. Часто видим ваши охотничьи партии, бессовестно рыщущие по нашей стране в поисках последних диких зверей. Когда уйдут звери, что будут есть Джелеки? Траву? — Он кивнул. — Мир. Верно, сплошной мир. Так написано на белых костях старых стоянок.

Галак рубанул по ляжке антилопы.

— С тобой щенки, — кивнул Ринт на молодых Солтейкенов.

— Учу охотиться. Но выучились они, как голодать, и поняли, что же мы потеряли. Однажды они станут жестокими убийцами, поймают ваш запах и уже не упустят.

— Если вы голодны, зачем подарки нам?

Раск скривился: — Как пристало хозяевам. Вы, Тисте, не понимаете чести. Всего четыре дня назад погран-мечи собрались и въехали на наши земли. Услышали о стаде бхедринов, пришедшем с севера, и решили устроить бойню. Скакали мимо деревень, смеялись, отгоняя наших воинов от мест забоя. А убив сотни зверей, предложили нам дары? Нет. Как всегда, они объявят своими и мясо, и кости, и шкуры. Увезут далеко. Мы следим. Мы улыбаемся. И запоминаем всё.

— Селениям Пограничья нужно мясо на зиму.

— Задолго до войны вы брали в наших землях что хотели. Мы устроили войну…

— И проиграли!

Раск снова заулыбался, кивнув. — Проиграли. А вы решили, будто выиграли. Но когда уйдет последний зверь, наполнит ли победа ваши животы? Будет она менее горькой, чем наше поражение? Что имеешь, умножай. Но Тисте не понимают. Вы истощаете то, чем владеете, потом кидаете взоры через границу, решая забирать снова — забирать у других.

— Я охотился в вашей стране, — сказал Виль. — И не видел молодняка, только места забоя.

— Значит, плохо смотрел. Мы берем слабых, оставляя сильных.

— Вы берете любого зверя, — сказал Виль.

Раск засмеялся. — Нас победили. Мы учились вашим путям, но зимними ночами вокруг воют только призраки. Вы убили тысячи, сделали нас малочисленными. Вот ирония: вы вернули нас в давние дни. Ныне мы размножаемся редко, оставляем только сильнейших щенков. Когда умрут все Тисте, мы разведем стада, пока они не превзойдут числом древность, и каждый день будет похож на прошлый день, и мы познаем довольство. — Он воздел руки. — Так мы мечтаем. Но затем… ваши охотники лезут через границы, и мудрейшие видят истину. Ваш язык — язык смерти, и нам придется ответить.

Мясо уже шипело на шампурах. Надвигалась ночь. Ринт отогнал слова Раска, вгляделся в пламя. Казалось, он видит лицо ведьмы — искажено болью, рот зияет в бесконечном вопле, неслышном, но отдающемся в костях. Хотелось бы ему провести ночь в одиночестве, без лишней болтовни. Поскорее лечь в постель. Но пришлось встретиться с полуживотными, чьи улыбки лишены юмора, чьи черные глаза напоминают о волках.

— Раск, — спросил Галак, — когда еще вы видели охотников — мечей?

— Охотников, мясников, свежевателей. Костоломов. Псы, лошади, мулы и волы с телегами. Однажды их будет целая армия. Едут с оружием, настороже, разведчики выслеживают наших. — Он помахал грязной рукой. — Наши разведчики ходят в ночи, оставаясь невидимыми. Мы заметили армии на той стороне реки. Одна въехала в Абару Делак. Вторая собирается на холмах у Дома Драконс…

— Армия лорда, — сказал Галак. — Отвечай же: давно ли это было?

— Мне не интересны твои вопросы. Я говорю, что желаю. У вас началась гражданская война. Мы радуемся, чуя дым в воздухе, ищем в небе стервятников. Прежде вы убивали нас, но сейчас режете друг друга. Мы довольны.

Вскоре туша была разделана до костей. Галак скатал шкуру антилопы, предложив Раску, как и рога, и длинные кости. Джаларкан с кряхтением встал, подав знак остальным.

— Горькая компания, — провозгласил он. — Мы вернемся в ночь. Помните нашу доброту, погран-мечи, и расскажите тем охотникам. Пусть научатся вежливости.

— Это мысль, — согласился Ринт. — Не лучше ли нам работать вместе. Охотиться на великие стада, деля добычу.

— Ринт, нет никаких великих стад.

Фигуры отдалились от костра и пропали. Виль плюнул в пламя. — Думаю, вранье, — прорычал он. — Насчет всяких армий. Хотел вызвать тревогу и страх.

Галак сказал: — Мы точно знаем об армии Дома Драконс. Как он и описал, Виль. Похоже, в его словах было много правды.

— Абара Делак? К чему армии, мятежной или какой иной, занимать Абару Делак?

— Мы не знаем, — согласился Ринт, желая покончить с дебатами. — Слишком давно мы были вдалеке. К чему напрасные догадки? Слушайте. Животы наши полны впервые за несколько месяцев. Давайте поспим, чтобы утром быстро уехать.

— Надеюсь, — сказал Виль, — тем охотникам повезло.

Лейтенант Рисп изучала угловатый силуэт — крепость Райвен. На единственной вздыбившейся над скопищем домишек башне виднелся одинокий слабый свет в окне под самой крышей. Ей рассказывали, что вокруг этого древнего форта насыпана низкая земляная стена. Напав на крепость, армии придется спускаться в уступы рвов, образующих предательский лабиринт у стены — пока защитники пускают стрелы — и толпиться в узких проходах с неровной почвой. Даже отступить будет трудно. И хорошо, решила она, что враг не подозревает об угрозе снаружи.

Селение подле крепости полукругом обложило холм, дома разбегались до самых общинных выпасов. Рисп почуяла дым в холодном ночном воздухе. Повернулась в седле, щурясь на ожидающих приказа солдат. Те вынули оружие, пока положив поперек седел. Никто не говорил; изредка слышался скрип доспехов или фырканье лошади.

За ее отрядом в низине вдоль дороги ждут другие каре, столь же молчаливые. По самой дороге капитан Эстелла поведет главный отряд, ее муж будет справа. Одна мысль вызвала во рту Рисп горечь. Однако она сказала себе: Силанн — не моя проблема, если Эстелла продолжает тянуть с неизбежным… ну, она ответит перед Хунном Раалом. Сегодня Рисп довольна, что нашлись командиры повыше чином. Но, что еще приятнее, амбиции Эстеллы обречены на неудачу: никогда ее не повысят, не пригласят в круг лучших офицеров Легиона.

«Глупая женщина. Все ради любви. Все ради дурака, которому лучше собирать овощи, нежели держать меч. Ты не только не казнила его, но даже не отстранила. Теперь все мы должны терпеть некомпетентность и молиться Бездне, чтобы вы нас не погубили. Когда командование перейдет ко мне…»

Сержант кашлянул, поравняв коня с ее скакуном. — Сир, многим из нас не по себе.

«И я вас знаю. Твои дни сочтены, сержант. Твои — и твоих старых дружков». - Нужно разделить врагов, — сказала она, пожимая плечами. — Обман есть насущный компонент военной тактики. Более того, какой достойный уважения командир не воспользуется преимуществами неожиданности или вражеской ошибки?

— Вражеской, сир? Уверен, они там не ведают, что стали кому-то «врагами». Та самая ошибка, сир?

Она расслышала его неловкость и развеселилась. — Одна из.

— Бойцов там мало, — кивнул в сторону крепости сержант. — Будет достаточно оккупации, чтобы погран-мечи перестали быть угрозой Легиону. Мы будем держать под стражей их семьи!

— Верно. Но придется выделить значительные силы для удержания заложников, и непонятно на какой период.

— Мало кто будет сопротивляться, — возразил сержант. — Они держатся нейтралитета. А мы дадим повод от нейтралитета отказаться.

— Точно, — согласилась она.

— Тогда… не понимаю.

— Знаю. Тебе и не нужно, сержант. Выполняй приказы и всё.

— Если бы знать, сир, что вы задумали. Тогда было бы меньше шансов ошибиться.

— Сержант, в селении не случится ничего, способного вызвать мой гнев. — Она оглянулась. — Кроме неподчинения приказам.

— Мы не посмеем, сир, — прорычал сержант.

— Разумеется. — Но, говоря, Рисп слышала пустоту своих слов. Трудно сказать, от кого исходят эти приказы. Новая игра Хунна Раала, или лорд Урусандер наконец сам вышел в поле? Где Оссерк? Насколько можно судить, весь план мог уже умереть где-то вдалеке. Безжизненные глаза Раала на грязном поле или на колу над стеной Цитадели… и тогда они готовятся сейчас свершить преступление неслыханной жестокости. Она сознавала, что и сама встревожена тем, что предстоит сделать.

В любой кампании возможны просчеты. Тисте не раз стояли на краю провала в войне против Форулканов, когда ошибки или отсутствие связи приводили части не туда, куда следовало. Нет ничего труднее, нежели связывать армии, совершая маневры на столь обширной территории. Убедиться, что все действуют эффективно и в согласии — главный вызов командующего. Потому офицеры особенно довольны, когда удается собрать силы в единый кулак. Конечно, все меняется с началом боя. На поле самыми важными становятся капитаны и их подчиненные.

Она смотрела на далекую крепость, на одинокий огонек в верхнем окне. Кто-то заснул в мягком кресле, а свеча еще не догорела? Или там стоит стражник, бдительно озирая окрестности? Впрочем, маловероятно: при свете внутри трудно было бы видеть что-то в наружной тьме. Возможно, священник или ученый работает всю ночь, бормоча под нос, проклиная плохое зрение и ломоту в костях.

Рисп чувствовала холод, принесенный ветром с северных гор.

«И пусть мечи сидят в этом далеком, холодном месте».

— Сир, — сказал старый сержант.

— Чего еще?

— Закончив здесь, мы вернемся и осадим Дом Драконс?

Она вспомнила день и ночь, в течение которых они стояли лагерем на самом краю поместья. Домовые клинки лорда выехали всей силой, как бы бросая вызов незваной армии у порога, но Эстелла осталась равнодушной к жесту. Она послала гонца к командиру клинков, уверив, что Легион не намерен творить насилие во владениях Консорта.

Капитан домовых клинков остался неудовлетворен ее заверениями, держал свои силы в полной готовности и даже сопровождал их колонну, когда они уходили на север. Лорд Драконус собрал отличное войско, тяжело вооруженное и дисциплинированное. Рист радовалась тому, что клинки консорта не значатся среди ее целей.

— Сир?

— Нет, сержант, мы не вернемся к Дому Драконс. Мы уже сделали, что нужно: оставили след, ведущий к имению.

На дороге раздался шум; Рисп оглянулась, видя, как авангард поднимает высокие флаги со знаками Дома Драконс.

Сержант чуть слышно выругался. — Когда с нас сняли мундиры, я думал — позор падет на отрицателей. Теперь я вижу игру.

— Нужен обман, — заявила Рисп. — Более того: нужно, чтобы враги сцепились в драке.

— Но будут уцелевшие.

— Глупо было бы думать, что никто не переживет резни. И да, мы должны позаботиться… — Она поглядела ему в глаза. — Нужно сделать всё, что требуется.

— Да, сир.

— Как понимает каждый солдат.

Он кивнул и принялся теребить ремешок шлема.

От взвода к взводу пронеслась команда к наступлению. Солнце начало всходить за их спинами, медно-красное над дымом лесов. Она приготовила копье. «Первая моя битва. Первое столкновение. Сегодня я впервые пролью кровь». Во рту пересохло, сердце колотилось в груди. Она ударила пятками по бокам коня, начиная движение.

Криссен позволила свитку упасть на пол к дюжине других и протерла руками глаза. Она ощущала утомление разума и слабость плоти, но поток возбуждения не угасал. Отныне сомнений не осталось. Сорок лет назад она странствовала среди Джеларканов, посещала горные твердыни и далекую тундру. От клана к клану, на запад, пока не оказалась среди великанов Тел Акаев, Хранителей Песен; оттуда направилась на юг, в страну Джагутов. Она собирала сказания, легенды и песни Джеларканов и Тел Акаев, читала вдохновенные и просветленные книги Джагутов — тех времен, когда Владыка Ненависти еще не уничтожил их цивилизацию, а с ней и оригиналы сочинений.

В любой сказке можно найти истину, тусклую, словно мозаика из речных камней. Нужно лишь высвободить ее из ловушек пустословия и поэтических преувеличений. Среди древних гимнов, запертых в исключительной памяти Тел Акаев, ждут тайны.

Криссен теперь понимала Первую Эпоху, если не в подробностях, то хотя бы в грубом приближении. Все начинается с Азатенаев, бродящих по мирам в обличье смертных, хотя на деле они боги. Они приводили вещи в движение, движимые любопытством; часто любопытство угасало и процесс оставлялся на волю рока. Они проявляли извращенные наклонности. Они смотрели один на другого с равнодушием или подозрением, но, встречаясь, обычно выказывали великую симпатию. Они держались неписанных законов святости, территориальных интересов и свободы, они играли с силами, словно дети с куклами.

Не будучи уверенной, он подозревала: один из них сотворил Джагутов. Другой ответил, создав Тисте. Тел Акаи и, вероятно, Бегущие-за-Псами — все созданы волей Азатенаев. Созданы как игровые фигуры вечного соревнования с загадочными критериями победы и непостижимой стратегией. Они редко показывали, каков их личный интерес в игре.

Но как они стояли вне времени, так и время оказалось невосприимчиво к манипуляциям и теперь, наконец, они начали страдать от неудобств. Дела их умножились, каждое обладает своим весом. Она уверена: Джагуты создали Джеларканов, усовершенствовав полученный от Азатенаев дар Солтейкенов. Среди Бегущих теперь есть Гадающие по костям, шаманы столь могущественные, что готовы бросить вызов Азатенаям. Боги восстают среди сотворенных народов — новые боги. Всякий контроль Азатенаев над творением рвется в клочья.

Она слышала о загадочной Азатенае, что пришла в Харкенас; уже сейчас среди жрецов и мудрецов растет понимание: неведомые силы доступны касанию смертных. Мир меняется. Игра выпала из рук игроков.

Криссен видела перед собой начало новой эры, в которой сотворенные народы смогут определить собственные правила.

Услышав какой-то гулкий шум снаружи, она встала, прогибая поясницу, и подошла к единственному окну. Рассвет уже сделал небо белесым. Выглянув, она увидела сотни всадников, летящих к селению внизу.

И долгое мгновение таращила глаза, не в силах понять, что же видит. Всадники разливались по улицам, по переулкам и проходам. Она видела появляющихся из домов поселян, кто-то уже бежал от всадников…. Затем последовал блеск железа, тела падали в грязь.

Как фигуры на доске. Действия и противодействия. Фигуры падают. Она смутно различала вопли; первый столб дыма поднялся в утреннее небо.

Не дано ей было мастерского владения словом, как Галлану. Чем дольше она смотрела, тем меньше слов, бледных и бессильных, прокрадывалось в ум. Ученую даму идеи вдохновляли сильнее, нежели их претворение в жизнь. Вложить мысль в слова, записать их на пергамент — это всегда было трудом.

Даже в голове мысли об Азатенаях были почти бесформенными — скорее впечатления и странные приливы эмоций. Вечная неудача в попытке поженить воображение и прагматику. И теперь, созерцая резню внизу, видя, как первые налетчики ползут по ступеням крепости Райвен — постройки беззащитной и почти необитаемой — она не смогла превратить эти детали в стремление бежать.

«Новая эпоха пришла. Как вы не видите? Как вы не понимаете? Я сделала открытия. Они там, в сказаниях и песнях. Такие открытия!

В крепости даже не заперты ворота».

Инстинкты ревели как звери; теперь Рисп моталась в седле, копье громко лязгало по мостовой, удары отдавались в спине. На острие был насажен мальчишка лет пяти. Он выпрыгнул из-за телеги с тряпьем, прямо на пути, она ударила бездумно — и теперь неловкое тело нанизано, болтая ногами и руками, отягчая ее.

Из горла вырывался всхлип, звук ужаса. Она закусила губы. Наконечник снова вонзился в щель меж камней, и она расслабила руку, отпустила древко. Прямо впереди была женщина на сносях — тянула за собой двух детей, убегая в переулок.

Нечто холодное и пустое унесло из головы Рисп все мысли; она ощутила, как рука хватает длинный меч, как блестит впереди лезвие.

Настигнув троих, она увидела, что женщина толкает детей вперед, крича: — Бегите! — и разворачивается, прыгая под копыта лошади.

Столкновение заставило ее взлететь, ударившись о мостовую.

Лошадь споткнулась и заржала. Передние ноги подломились. Падая, Рисп вынула носки из стремян и вылетела из седла. Упала на землю правым плечом, услышала, как звенит выпавший из онемелой руки меч, и остановилась у стены. Подняла голову: сержант проскакал мимо, рубанув одного из детей — тот упал без звука, второй, девочка лет четырех, помчалась с упавшей сестре и оказалась в досягаемости сержантова клинка. Он рассек ей затылок; девочку упала словно кукла.

С трудом поднявшись, Рисп подобрала меч в левую руку и неловко приготовилась к бою. Только сейчас различила она рукоять ножа, утонувшего в груди умирающей лошади. Ярость взяла свое — она пошла на беременную женщину. — Ты убила мою лошадь!

Женщина подняла глаза, лицо исказилось. Она плюнула в Рисп.

Та принялась рубить — взмах за взмахом.

Позади сержант остановился, разворачивая коня в тесном переулке. Кажется, он что-то крикнул, но тут фигура спрыгнула с крыши слева, ударив ветерана и стащив с седла. За миг до падения на мостовую брызнула кровь; фигура присела на корточки, сверкая на Рисп глазами.

Молодая женщина лет шестнадцати. Вытащив длинный нож из груди сержанта, она пошла на Рисп.

Чувствительность возвращалась в правую руку, лейтенант торопливо перехватила клинок, но плечо болело, хватка оказалась слабой. Она шагнула назад.

Девушка оскалилась. — Ты в доспехах и всё такое! Не беги, подлая убийца!

Еще один верховой показался позади Рисп, но он продвигался медленно — павшая лошадь загородила проезд. — Назад, сир! — рявкнул он. — Оставьте сучку мне!

Она поняла, что это приятель сержанта, Бишим. Лицо под шлемом стало почти черным от ярости. Соскользнув с коня, он заслонился щитом и выставил меч. — За Дерава я тебя покромсаю.

Девушка засмеялась. — Давай, подходи.

Бишим атаковал, взмахивая мечом. Девушка ухитрилась проскользнуть мимо щита и схватилась за задний край — щит опустился под весом, и она ударила ножом в шею. Кончик вырвался с противоположной стороны, породив фонтан крови. Едва Бишим упал на колени, девушка резанула по сухожилию бицепса правой руки и захохотала, слыша лязг упавшего оружия. Затем перешагнула умирающего, двигаясь к Рисп.

Лейтенант бросила в нее мечом и побежала, хватаясь за узду коня Бишима. Животное отделило ее от девушки в узком переулке, но она понимала: остается лишь несколько мгновений, чтобы спастись.

Девушка рванулась и, оттолкнувшись от стены, вскочила на спину коня. Нож метнулся вниз, и Рисп ощутила резкую боль в руке. Пошатнувшись, она с недоумением увидела, что пропала кисть, начисто отрезанная у запястья, и кровь льет потоком. Со стоном привалилась к стене. — Не надо, — сказала она.

Девушка кувыркнулась над конской головой, приземлившись на ноги. — Не надо? Чего не надо? Я меч Пограничья. Вы напали на нас. Чего же мне нельзя делать?

— Я выполняла приказы, — взмолилась Рисп, колотя пяткой по стене, словно надеялась пробиться на ту сторону.

— Драконус не то гнездо пнул, — сказала девушка.

Рисп потрясла головой. — Не… не так, как ты думаешь! Пощади меня и отведи к командиру. Я объясню всё.

— Командиру? Ты ничего не понимаешь. Сегодня, здесь в переулке командир — я!

— Прошу!

Девушка сделала шаг. Она была поразительно тощей, скорее походя на мальчишку, и в глазах ее нельзя было прочесть ничего.

— Я объясню…

Нож вошел в шею сбоку, словно серебряное пламя. Задохнувшись, она ощутила, как поворачивается лезвие… девушка перерезала трахею и сухожилия, шлем звякнул о камень. Горячая кровь заполнила легкие, она тонула.

Девушка еще миг смотрела на нее, потом ушла.

Рисп пыталась повернуть голову, проследить отход убийцы, но ощущала лишь, как затылок скользит вниз. Она видела обрубок руки. Кровь перестала хлестать. Солдаты переживали и не такое. Придется учиться фехтовать левой. Нелегко, но она молода — когда ты молод, многое возможно. Столь многое.

«Вряд ли ей шестнадцать. В шестнадцать она ушла бы с охотниками. Пятнадцать».

Потребность дышать уже стала отдаленным воплем в мозгу, и она с легкостью игнорировала этот зов. Потом накатил черный туман, глотая всё, и пришло время уходить.

— Мы думаем, она упала с лестницы, — сказал солдат.

Капитан Силанн осматривал тело женщины, лежавшее у подножия крепостной башни. — Криссен, — сказал он. — Ученая высочайшей репутации.

Солдат пожал плечами, пряча меч. — Жизнь полна случайностей, — отозвался он, направляясь дальше.

Силанн ощутил тошноту. — Высочайшей репутации, — прошептал он. — Что она делала здесь? — Не сразу решился он встать на колени рядом с телом. Голова повернула под невозможным углом; глаза прикрыты, губы раздвинуты, виден кончик языка. Руки выпачканы угольной пылью или порошком, в который порой превращаются старые чернила.

Солдат вернулся. — Никого в живых, сир. Это место уже было почти покинуто. Пора пускать огонь.

— Конечно. — Силанн всё еще изучал женское лицо.

— Хотите, сир, мы заберем тело? Ну, для достойных похорон.

— Нет, костер размером в башню сойдет. Наверху что-то было?

— Нет, сир. Ничего. Пора уходить — нужно напасть еще на одну деревню.

— Знаю, — бросил Силанн. Выпрямился и пошел за солдатом.

По крепостной дороге прибыла жена с передовым отрядом. Бедра ее были забрызганы кровью. Силанн хорошо знал это выражение лица. Сегодня ночью будет страстное соитие, доходящее до границ боли. Как она объяснила однажды, привкус жестокости после дня убийств.

— Лейтенант Рисп мертва, — объявила Эстелла.

— Какое невезение, — сказал Силанн. — Раненые есть?

— Мало. Убитых семеро. Похоже, в селении оставался один меч — женщина, кажется. Мы ее не нашли.

— Ну, это хорошо, — отозвался он. Увидев омрачившееся лицо, поспешил добавить: — Свидетель. Ведь этого мы хотели?

— Смотря что ты выдумал, муженек, — сказала Эстелла хорошо знакомым тоном: словно объясняется с недоумком. — Лучше бы перепуганная повивальная бабка или кухарка. — Она повернулась в седле, оглядывая деревню. Дома уже горели в пяти-шести местах. — Нужно выжечь всё. Каждый дом. Своих оставим, но с обезображенными лицами. Чтобы никто не узнал. — Она глянула на Силанна. — Предоставляю это тебе и твоей роте. Догоните у Хилфута.

Силанн понял, что это название следующей деревни, и кивнул. — Сделаем что нужно.

— Еще бы. — Эстела взялась за поводья.

Она отказалась казнить мужа. Силанн понимал, среди солдат это восприняли как слабость. Один он знал, как близка она к перемене настроения, и постоянно волновался. А вот гибель лейтенанта Рисп вызвала восторг, ведь это она была источником болтовни про казни и прегрешения. Это ее отряд привез отрезанную голову одного из гонцов Хунна Раала; Силанн до сих пор проклинает имя Грипа Галаса, хотя проклятия несутся на волнах страха.

Жена махнула рукой и увела отряд.

Оглянувшись, он заметил выходящий из узких окон башни дым. Из двери повалил целый столб. Не так просто сжечь такие здания, они почти целиком каменные. Он повернулся к солдату. — Надеюсь, ты уверен, что она выгорит дотла.

Солдат кивнул, потом пожал плечами: — Никто здесь жить не захочет, сир.

— Тогда в деревню. Займемся ею.

— Да, сир.

— Хочу взглянуть на тело лейтенанта.

— Сир?

— Отдать дань уважения.

Капитан Халлид Беханн, решил наставник Сагандер, крайне неприятный тип. Миловидный, с короткой стрижкой, дерзкий взором — что, по неким странным резонам, нравится женщинам. Сомнения нет, он может очаровывать… но его замечания слишком уклончивы, на грани неуважения. Сагандер удивлялся, что капитан Тат Лорат делит его палатку. Ее красота заставляла наставника неметь; когда он смотрел на нее — смех в глазах, вечно готовые растянуться в улыбке пухлые накрашенные губы — ему казалось невозможным, что она наслаждается убийствами и, того хуже, держит при себе дочку от первого мужа, занимаясь…этим.

Они сидели в штабном шатре: два капитана и Сагандер. Темные глаза Халлида Беханна блестели, полнясь какой-то скверной радостью. Рядом Тат Лорат снова наполняла кубок, пунцовые щеки соперничали яркостью с тусклым светом фонаря.

— Вижу, — сказала она неспешно и чуть невнятно, — вы поражены немотой, наставник. Уверена, редкий случай. Восхищены моим великодушием? Славный сир, даже сейчас горящий монастырь бросает отсветы на стенку шатра за вашей спиной. Верно, монахи дрались с непривычным мужеством и потери наши велики, несмотря на ваше предательство… но гнездо отрицателей уничтожено и мы наградим вас с готовностью.

— Возможно, — криво улыбнулся Беханн, — наставник предпочитает мальчиков.

Совершенные брови Тат взлетели: — Так ли, наставник? Тогда, уверена я, мы найдем…

— Нет, капитан, не так. — Сагандер опустил глаза. Он едва балансировал на походном стуле, одноногость мешала прочно удерживаться на кожаном сиденье. Диспропорция тела казалась ему болезнью, поразившей весь мир. — Никто не сдался?

Халлид фыркнул: — Почему вас должна тревожить участь отрицателей? Вы показали старый проход ко второму колодцу. По вашему приглашению мы устроили резню насельникам. Но я готов заверить: никто не встал на колени. Разве чтобы повнимательнее рассмотреть землю, на которую придется падать.

— А Мать?

— Умерла. В самом конце. — Улыбка стала шире.

— Значит, — встряла Тат Лорат, — вы находите мою дочь непривлекательной?

— К… капитан, — заикнулся Сагандер, — она ваша единственная соперница.

Тат лениво закрыла глаза. — Я это отлично знаю.

В тоне ее было что-то подозрительное. Сагандер поспешил снова опустить глаза.

— Мы устали от вашей нерешительности, — сказал Беханн. — Не думайте, что она не привычна к своей роли. Она не девственница, она вполне созрела. Сношений с детьми мы не одобряем: для солдата это тяжкое преступление, караемое кастрацией или, в случае женщин, прижиганием грудей. Ну же, принимаете предложение или нет?

— Весьма щедрое предложение, — пробубнил Сагандер. — Я… я рад согласиться.

— Тогда вперед, — велела Тат Лорат. — Она ждет в своей палатке.

Как всегда, встать было тяжким трудом. Опираясь на костыль, он сражался за равновесие. Тяжело вздыхая от усилий, направился в сторону от командного шатра.

Запах дыма заполнял воздух, носился по улицам Абары Делак. Тут и там шагали повзводно солдаты Легиона, громко гогоча и шумя после битвы — хотя немало оказалось и молчащих, для которых оторваться от убийств было второй битвой, полной тоски. Сагандер видел в них дикарей, полных зверских желаний и тупостью превосходящих быков. Каждая цивилизация рождает таких тварей. Он мечтал о времени, когда от них удастся избавиться. Цивилизации, вечно готовой хвататься за мечи, не стоит хвалиться своими достижениями.

Нет, единственная надежда на смирение — во всеобщем разоружении. Так окончится эра физического насилия. Он знал, что сумеет отстоять своё в обществе, которому достаточно слов, в котором победы измеряются согласием и достигаются размеренными дебатами. Но здесь, на улочках жалкой деревни, господствуют погромщики, пьяные от эля и смерти, и на лицах их читается лишь звериная хитрость. Таких не переспоришь: не хватит аргументов, и они прибегнут к помощи многочисленного оружия. Не Галлан ли сказал что-то вроде: «Идиот ставит знак препинания острием клинка»?

Он ковылял к палатке, где ждала дочь Тат Лорат. Стыд сопровождал его, шагая след в след. Ночь забрала сотню или больше жизней, и вся кровь на его руках. Было бы хуже, будь он здоров — не таким калечным, страдающим от боли ничтожеством. Тогда не было бы извинений, оправданий измене, свершенной раненым сердцем. И все же он готов ступать на пути, ведь в конце ждет самое желанное: мщение лорду Драконусу и жалкому его щенку, сыну-ублюдку.

В конце концов, Легион знает врага своего.

У палатки он ухватился рукой за полог. Звук изнутри заставил помедлить. Через миг длинные пальцы показались, оттягивая тяжелый брезент. Сагандер поднырнул и ввалился внутрь. Поняв, что не смеет взглянуть на нее. — Прости меня, — шепнул он.

— За что? — спросила юная женщина. Она стояла близко, но была в тени. Одинокая лампа с коротким фитилем давала мало света. Он ощутил розовую воду в ее дыхании.

— Я стар. Я потерял ногу и… ах, прошу, не насмехайся надо мной — я ни на что не способен.

— Зачем же принял меня как награду?

— Прошу… Я хотел бы сесть.

Она указала на койку. Отводя взор, он прошел туда. — Я не глупец. Мать видит в тебе соперницу и готова использовать, даже навредить тебе. Сломать, унизить. Ищи способ избавления.

Дыхание ее было нежным. Казалось, он ощущает тепло тела — хотя вряд ли. — Я не стою на грани гибели, наставник Сагандер. Мать может только проиграть. Потому что она стара, а я молода.

— Но она торжествует, бросая тебя в руки мужчин, а иные могут быть пошлыми и даже жестокими.

— Никто не смеет, и так будет впредь. Я не моя мать, наставник. Не слишком высоко ценю того, что отдаю. Нужно лишь подождать.

Дрожа, он поднял голову и встретил ее взор. Острый, не замутненный. Полный сочувствия, но не уважения. Да, эта женщина научилась себя сохранять. — Если понадобится помощь, Шелтата Лор, — сказал он, — я твой.

Она улыбнулась. — Осторожнее с посулами, наставник. Что ж, если ты не способен заниматься любовью… не будешь ли рад провести ночь в женских объятиях?

«Этот ее прикончит! Настоящая красотка, Жижа, и вся твоя!» Голос солдата смеялся в голове Нарада, он отмеривал словами шаги, пока рота двигалась по дымному лесу. Слова согнули его спину, когда Легион стал лагерем на ночь и он сидел лицом в сторону от костра, бесконечно ощупывая выпуклости и вмятины лица. Они отзывались в темноте, когда он спал на сырой земле и мошки зудели, спеша выцедить кровь со всех открытых мест. Во снах он снова ощущал ее в объятиях, кожа невозможно мягкая и еще теплая — он знал истину, что бы ни говорили — как она поддалась ему, неловкому, и ответила взаимностью.

Нет, она уже ничего не чувствовала. Он повторял это себе вновь и вновь, словно мог заглушить насмешливый голос солдата, мог установить равновесие жестокости и милосердия. Даже это стало наваждением: он не мог понять, где что. Милосердие и жалость в гнусном предложении солдата, жестокость в согласии Нарада? Не пытался ли он быть нежным, коснуться ее мягко? Не бросил ли свое тело, как щит, заслоняя ее от смеха и подлых жестов, от жадных глаз?

Что вынесли они из того дня, из того зала, когда надругались над бедной невестой? Не раз начинал он ощущать себя частью своры; не раз воображал, что искренне слился с компанией убийц. Спрашивал себя, как мог оказаться среди них с клинком в руке, шагая сквозь ночь в полный ужасов день.

Был когда-то мальчик, не уродливый, не полный то злости, то страха. Мальчик, входивший в город, вложив ладошку в чью-то руку, мальчик, знавший теплоту и невероятную свободу. Пески будущего были мягкими и чистыми. Может, впитывая сказки о войне, он наполнил голову грезами и битвах и героизме; но даже тогда в каждой сцене отводил он себе несомненно праведное место. Зло принадлежало воображаемым врагам, для них порок был сладким нектаром, испиваемым с нечестивым удовольствием. Жестокая кара ожидала врагов на конце игрушечного меча.

В том мире тот не уродливый мальчик был спасителем дев.

Тоска полнила Нарада при мысли о прежнем мальчике. Он видел за собой пески, крест-накрест залитые кровавыми выплесками.

В лесу шла резня. Вонь дыма, сожженные поляны и черные деревья, бесконечная зола в воздухе. Потеряв направление, он слепо брел за товарищами, и хотя они громко хвастались, всё это походило на бегство. Сержант Редас во главе взвода, с вечно равнодушными глазами на кривящемся лице, сказала, что они сворачивают на север, что назначение — клочок земли вдоль реки, у Дома Драконс, где будет последняя встреча с капитаном Скарой Бандарисом.

Капитан Инфайен увела свою роту на восток через день после боя, вероятно на соединение с самим Урусандером, который готовился к маршу на Харкенас.

Честно говоря, Нараду было всё равно. Он солдат ненужной войны, безликий для командиров, однако необходимый для их амбиций; для них вся суета в его голове — жалобные, полные такого ужаса мыслишки — совершенно неинтересна. В его роте мужчины и женщины отдали слишком многое, слившись в безликую массу. Жизнь и смерть теперь измеряются числами.

Одно дело — научиться видеть во враге нечто низшее, каких-то отвратительных тварей. Но Нарад понял истину: каждый командир так же смотрит на солдат, какую бы форму они не носили. Без отрешения от жалости никто не сохранит здравый рассудок в битве, не сможет играть чужими жизнями. Он думал о начале войны, и мысли о мальчике и теплой руке пропадали. Приходили воспоминания о теплом и податливом теле, постепенно становящемся холодным и мертвым.

Можно ли оправиться после такого? Кто сможет пересечь пески обратно, заглаживая свои следы и все знаки жестокостей, а потом протянуть руку, касаясь сына или дочери?

Он шагал, показывая всем уродство; возможно, остальным легче — думают, что могут скрыть свое, внутреннее уродство. Но нет, он стал их знаменем, их стягом, и если они угнетают его, то и он их угнетает — тяжко им за смешками, за шуточками. Трудно вообразить, что бывает иначе.

Они брели между новой группы горелых лачуг, переступали почерневшие трупы. Никто из мертвых отрицателей никогда не держался за руки, не мечтал о героических подвигах. Никто не спал на руках у матерей, не ощущал ласки любовника, не дрожал, понимая, что удача улыбается каждому драгоценному прикосновению. Никто не шептал обещаний ни себе, ни другу. Никто не горевал. Никто не оплакивал будущего детей, не слышал утренней птичьей трели в ветвях, не ощущал холода свежей воды в горле. Никто не молился о лучшем мире.

Нарад сплюнул, избавляясь от горечи.

Шагавший впереди капрал Бурса оглянулся. — Снова мертвый поцелуй, Жижа?

Остальные засмеялись.

Куда ни пошел бы он в поисках искупления? Чего не принес бы в жертву? А в конце, попытавшись исправить неисправимое, какую великую муку пережил бы?

«Я не такой как они. Я полон сожалений, а они — нет. Им не предложат искупления. Заберите же их жизни в обмен на содеянное.

Но я, я желаю всё исправить. Мечтаю что-то сделать, чтобы распутать случившееся. Сотворенное мною. Я шептал ей. Умолял, и она ответила вздохом. Было ли произнесено слово? Не знаю. Никогда не узнаю.

Был мужчина, любивший ее и желавший вступить в брак. Но последним, кого она обняла, оказался я. Уродец Нарад, содрогающийся как животное. Знаю, господин, вы меня ищете. Кто бы вы ни были. Знаю, вы мечтаете найти меня и отнять жизнь.

Но не найдете. Я постараюсь ради вас, господин, и говорю: забирая жизнь, не найдешь утешения и покоя.

Вместо этого клянусь: я найду правое дело, чтобы сражаться, встану на пути каждого убийцы, каждого насильника, пока не паду».

Отзвук смеха пробился сквозь безмолвные обещания и он поежился. Его лицо — лик войны. Его тело — тело насильника невинных. Любой отчаянный шепот к павшим — ложь, и путь впереди полон дыма и огня, и он движется словно знамя, знамя, ждущее возбуждающих призывов к убийству.

Когда-то был мальчик, не урод…

Ринт смотрел, как последний камень ложится на пирамиду. Виль отступил, отряхивая грязь с ладоней. Низкая трава холма блестела утренней росой, словно бриллианты рассыпались по земле. Тут и там цветущий лишайник поднимал короткие стебли с крошечными ярко-красными коронами, в каждой чаше — жемчужина воды.

Снова подумав о безголовом трупе, он с трудом смог вспомнить лицо Раскана. Завернутые мокасины лежали неподалеку; вестник отвезет их в Дом Драконс. Ринт оторвал взгляд и заговорил: — Без головы и с босыми ногами. Мы покидаем останки Раскана. Покидаем его одного на холме. Но нет у него глаз, чтобы видеть, нет голоса, чтобы выразить обиды, и даже голос ветра не оплачет его.

— Прошу, Ринт. — сказал Галак. — Наверняка моменту подошли бы слова более спокойные.

— Лежит он под камнем, — отвечал Ринт, — и знает его тяжесть. Какие спокойные слова хотел ты услышать? Каких утешений жаждешь? Скажи сам, если нужно.

— Он был сыном Матери Тьмы…

— Душа его брошена непостижимой судьбе, — обрезал Ринт.

— Он служил господину….

— Чтобы стать игрушкой для давнишней любовницы.

— В Бездну, Ринт!

Ринт кивнул: — Наверняка, Галак. Ну ладно, слушай спокойные слова. Раскан, я еще раз произнесу твое имя. Возможно, она оставила частицу тебя в углях утреннего костра. Возможно, ты смотрел на нас из пламени или дышал в разметавшем золу ветре и видел, как мы уносим твое тело. Сомневаюсь, что ты счел это почестью. Сомневаюсь, что тебя согрели наши заботы о брошенном теле. Нет, вижу тебя отдалившимся от забот, от всех смертных тревог. Если смотришь теперь на нас, ощущаешь только невеликое горе. Но знай, Раскан: мы, еще живые, понесем твои обиды. Понесем груз безвременной смерти. Пожнем вопросы, не имеющие ответов, и отощаем на скудном урожае. А ты так и не подашь голоса. Не даруешь утешения и повода для надежды. Раскан, ты помер и, похоже, живущим тебе сказать нечего. Ну и ладно.

Виль бормотал под нос все это время, но Ринт не обращал внимания. Закончив речь, отвернулся от погребальной пирамиды и ушел к лошади. Ферен следовала по пятам и, едва он вставил ногу в стремя, коснулась плеча. Удивившись, Ринт обернулся. — Что, сестра?

— Сожаления, брат, это хрящ, который можно жевать вечно. Выплюнь.

Он глянул на ее живот. — Выплюнь и жди нового куска, сестрица. Но я готов молиться за тебя. Смотрю вперед и вижу тебя матерью. Снова.

Она отдернула руку и отступила. Губы раскрылись, словно она желала что-то сказать; но тут же она отвернулась, подошла к лошади и села.

— Все мы знакомы со смертью, — сказал Галак горько и раздраженно, влезая на коня. — Каждый должен встречаться с безмолвием, Ринт.

— Слова твои бегут от встречи как птицы.

— Лучше так, чем грубость и жестокость! Кажется, ты весь состоишь из острых граней.

Ринт влез в седло и взял поводья. — Нет, иначе истек бы кровью.

Они выехали, углубляясь в древние холмы. Подъемы и спуски были вытоптаны тысячелетними миграциями копытных стад, потоки весенних разливов обнажили камни. Повсюду лежали белесые кости и хрупкие остовы рогов.

Ринт сумел различить старинные ловушки — загоны из камней, ломаные линии вдоль древних путей миграции. Видел руны там, где зверя отделяли от главного стада и гнали на край утесов. Там и тут на вершинах покоились тяжелые валуны, на каждом сцены — животные бегущие и умирающие, условные фигуры с копьями… но ни на одном из покрытых трещинами картин не видно уровня земли. Нет, эти памятные охоты, вечные образы резни плывут в мире сна, без корней, вне времени.

Лишь глупец не увидит смерти в таком искусстве. Пусть звери нарисованы красочно — все они давно пропали, убиты, выпотрошены и съедены — или брошены гнить. Проезжая мимо и рассматривая их, он со спутниками видел руку смерти, тянущуюся к жизни далекого прошлого. Любая сцена — ложное обещание; холмы давно окутала пелена безмолвия.

Если мертвые должны говорить с живыми, они сделают это посредством замороженных образов, привязываясь к темам упреков и сожалений. Он отлично понял предостережение Ферен. Такой хрящ можно жевать без конца.

Он поднял взгляд и прищурился. Восточное небо стало серым, линия горизонта смазалась. Вспомнив слова Джеларкана, он ощутил внутри напряжение.

— Это дым? — спросил Виль.

Ринт ускорил аллюр коня, остальные ринулись следом. О чем было говорить? Пустые подозрения дадут голос страху, животы наполнятся желчью. Дым повис над крепостью Райвен. Возможно, всего лишь пылает трава на равнине.

Его дом в селении под крепостью. Там он найдет жену и сына, заново впустит в свою жизнь. Не нужно повторений. Ночи отчуждения и неловкого молчания будут позади. Ринт понял, что она для него значит; теперь они сделали ребенка, и он снова ясными глазами увидит всё священное и драгоценное.

Никогда больше не бросит он ее общества, убегая в пустынную степь. Будущее станет не таким, как прошлое. Перемены рядом — только протяни руку. Это странствие станет последним. Будущее его — под боком у жены.

«Я поклялся мстить Драконусу. Но я пойду за сестрой, отложив меч. С меня тоже хватит».

К полудню они выехали из холмов на равнину. Дорога впереди завешена дымом. Это не запах горелой травы. Кислый, маслянистый.

Четверо погран-мечей сорвались в галоп.

Оказавшийся впереди Ринт вымолвил множество клятв жене и ребенку. Список начинался и оканчивался видением: он рядом с ней, в доме, свободном от гнева, от последствий несдержанного его нрава. Он видит, как настороженность уходит из глаз, рука отпускает нож — как часто хваталась она за нож, обороняясь от приступов ярости! Он видит мир покоя, летящий, как картины на камнях. Рука, рисовавшая прошлое, может рисовать грядущее. Ринт готов это доказать…

— Всадники слева!

Услышав крик Виля, Ринт привстал в стременах. Прямо к северу протянулась полоса клубящейся пыли.

— Может, охотничья партия, — сказал Галак. — Бездна подлая! Никого в Райвене!

«Моя жена. Мой сын».

Далекие всадники сходились к ним. Ринт понял, что это воины-мечи. Нет. Нет. Он пришпорил коня, глядя на восток, на темное пятно крепости Райвен. Но башня почти исчезла, лишь одна стена торчит на треть первоначальной высоты, черная как уголь на фоне серого неба.

«Всего лишь очередная размолвка. Я уехал, думая только о бегстве — не вырывать же было нож из ее руки? И тот призыв, обещания лорда Драконуса, искавшего сопровождение для путешествия к западу. Я нашел Ферен. Убедил присоединиться. Обоим нужно было убраться подальше.

Лицо жены выжжено в разуме. Страх превратил его в лицо незнакомки. Вечный страх, скрывавший знакомое лицо.

Я сбежал. Снова.

Вдалеке жить было легче. Проще. Ферен опускалась, слишком много пила. Нужно было заставить сестру…»

Тут их окружили всадники, чуть не оглушил грохот подков. Словно с далекого расстояния расслышал Ринт голос Виля: — Традж! Что стряслось?

— Лаханис нашла нас — она избежала резни — поселяне, Виль — все мертвы!

Кто-то взвыл, но даже этот звук был тихим и быстро пропал. Копыта гремели по твердой земле, в черепе стоял рокот. Лаханис. Он узнал имя. Молодая женщина, ловка с длинным хастовым клинком, но слишком юна, чтобы ездить со взрослыми. Почти готовая в погран-мечи. Она жила на соседней улице.

— Кто напал на нас, Традж? Легион?

— Она видела флаги, Виль! Дом Драконс! Теперь мы едем туда. Едем на войну!

Пелена дыма повисла над черными, выжженными развалинами селения Холм Райвен. Он искал свой дом, но сцена качалась перед глазами — его охватило головокружение. Ринт начал падать, но сильная рука поддержала его. Выкаченными глазами он взглянул на сестру — лицо, покрытое слезами, черными от грязи слезами.

«Слишком много слез. Но все кончено. Хотя бы она увидела дитя, подержала на руках. Живое существо на руках. Вот почему я увел ее… нет, не то лицо, не та женщина. Где жена? Почему я не могу вспомнить ее лица?»

Потом они ехали через остатки селения, огибали вздувшиеся трупы. Ферен первой, поддерживая его в седле — колено упиралось в его бедро, они старалась не дать лошади отойти. Рука сжала рукав его плаща. Не будь этой хватки, он упал бы. Шлепнулся бы прямо в пепел, среди мертвецов.

«Где меня ждет она. И дитя. Мое дитя. Моя семья, и с ними никогда не поговорить.

Мы едем на войну…»

Восемнадцать

Калат Хастейн шагал по полосам света, пролившегося через щели ставень, и такая мрачная гримаса исказила угловатые черты его лица, что Финарра Стоун молчала, боясь подать голос. Из главного зала, из двора под окном за спиной командира доносились бесконечный гул голосов и топот ног — словно сам хаос распространил лихорадку среди Хранителей.

— Ты не поедешь с нами, — сказал Калат внезапно.

— Сир?

— Я беру Спиннока, но хочу, чтобы вы с Фарор Хенд поехали в монастырь Яннис.

Финарра промолчала.

Командир продолжал ходить взад-вперед. Затем замер, повернулся к ней. — Капитан, будь я одержим ночными кошмарами, худшим ужасом показалась бы мне мысль о Тисте, впадающих в войну из-за религиозной розни. Вера есть личное согласие одинокой души с тем, во что душа решилась поверить. В любом ином случае вера — лишь тонкий слой священной позолоты, маскирующий политику и мирскую жажду власти. Каждый выбирает, с кем вести диалог. Кто же решается подкреплять его страхом, сковывать надуманными ограничениями? Неужели вера может быть столь слабой, что нуждается в многочисленных толпах и клятвах верности? Почему слова, ставшие законами и заповедями, должна подтверждать секира палача? — Он потряс головой. — Такая вера, буйствуя плотью и духом, выказывает фундаментальный порок своего ядра. Если сила должна трясти сжатым кулаком, это не настоящая сила. — Он поднял руку, будто желая проткнуть ставни окна за спиной, но тут же опустил. — Ты доставишь мое послание Шекканто. Хранители отвергают призыв к погромам. Более того. Если братья и сестры старых орденов будут нуждаться в помощи, стоит лишь призвать, и мы откликнемся.

Финарра моргнула. — Сир, имеется ли в виду военная помощь?

— Да.

— Командир, пришли вести, что Легион ополчился на отрицателей и тому подобных. Что сам Урусандер принял руководство.

Калат Хастейн снова зашагал. — Доставив послание, капитан, отошлите Фарор Хенд на юг. Пусть скачет в Легион Хастов, избегая Харкенаса.

— А ее послание Торас Редоне, сир?..

— Я передам лично, капитан. Не могу рисковать, чтобы ты узнала содержание, ведь завершив миссию в монастыре, ты поскачешь на север, чтобы пересечься с лордом Урусандером. Будешь требовать личной встречи.

— Сир, если там нас считают противником, меня могут арестовать.

— Возможно, капитан… если все правила воинской чести отброшены. Признаюсь, я уже не так сильно верю в эти правила. — Он взглянул ей в глаза. — Понимаю выпадающий тебе риск, капитан.

— Что я должна спросить у лорда Урусандера?

Уголок его рта чуть изогнулся при звуках столь официального величания. — Спроси его: чего, во имя Бездны, он хочет?

— Сир?

— При всех своих пороках Урусандер не религиозен. Одержимости его — мирского свойства. Он потерял контроль над Легионом? Я начинаю так думать. Значит, нужно узнать о его намерениях у него самого.

— Когда отправляться, сир?

— Немедленно.

— Сир, учитывая суть послания к матери Шекканто… будет ли мудро с вашей стороны передавать командование хотя бы на краткое время?

— Я узнаю, какую опасность несет Витр, — сказал он. — Самолично увижу останки так называемого дракона.

Она различила в тоне некий скептицизм и отвела глаза. — Сир, как бы то ни было, я не усомнилась в едином слове доклада сержанта Береда.

— А как насчет Азатенаи?

— Меч и женские доспехи найдены у остова, сир. Фарор Хенд их изучила и сочла вполне подходящими Азатенае.

Калат Хастейн вздохнул, покачал головой. — Увижу сам. А пока Илгаст Ренд командует здесь при помощи капитана Арас.

От этих сведений во рту разлилась горечь. Илгаст Ренд не был хранителем. Еще хуже: прискакал с Хунном Раалом, и уже через несколько недель прилип к Калату.

— Найди Фарор Хенд, капитан, и пришли ко мне. Седлай коней.

— Слушаюсь, сир.

Она вышла в длинный главный зал, в толпу хранителей и мечущихся туда-сюда слуг. Некий намек на панику тревожил; она уже начала понимать беспокойство Калата Хастейна, явную его неуравновешенность. Есть ли отрицатели среди Хранителей? А фанатичные поклонники Матери Тьмы, готовые пуститься в резню неверующих? Уже сейчас, осознавала она, война может превратить друга во врага, обратить брата против сестры.

Финарра заметила Спиннока и Фарор, сидевших за дальним концом большого стола. Они сблизились, вероятно, чтобы лучше слышать друг дружку сквозь какофонию — другие хранители использовали стол, чтобы в последний раз проверить снаряжение и доспехи. Финарра видела, как именно сидит Фарор Хенд: чтобы обеспечить себе как бы случайные прикосновения к кузену. Капитан постаралась подавить спазм негодования.

Вероятно, Калан Хастейн заметил то же самое. Потому и решил забрать Спиннока с собой в экспедицию к Витру, а Фарор отослал в Легион Хастов. Но не через Харкенас, где должен пребывать ее суженый. «Любопытная деталь. Интересно, почему?»

Она подошла. Неужели во взгляде Фарор блеснула искра вины?

— Сир.

— Командующий желает поговорить с тобой, Фарор.

— Отлично. — Она встала, натянуто кивнув кузену, и отошла от стола.

Финарра уселась на свободный стул. — Спиннок, похоже, вы вернетесь к Витру без нас.

— Сир?

— Меня и вашу кузину отослали в друге место. Возможно, нескоро встретимся.

Лицо юноши стало разочарованным, однако она не различила притворства, более мрачных, торопливо скрываемых эмоций. Неужели он действительно слеп к неподобающим знакам внимания родственницы? — Кажется, — утешила она, — Калат Хастейн уже не видит в вас неопытного рекрута, Спиннок. Спасение моей жизни высоко оценено. Не удивлюсь, если вскоре услышу о повышении вас в чине.

Ответом стала лишь загадочная улыбка.

Калат Хастейн сказал: — Я так понимаю, ваш нареченный едет в Харкенас с Шаренас Анкаду.

Фарор Хенд кивнула: — Мне так сказали, сир.

— Усердствуя в попытках узнать вашу участь, Кагемендра Тулас снова проявил свои знаменитые добродетели. — Командир внимательно глядел на нее. — Ваши пути не пересеклись, хранительница. Вы потеряли такую возможность…

Она нахмурилась. — Я и не подумала, сир.

— Мне это не помогает. Правильно?

Она не сразу поняла смысл. — Сир, моего нареченного возвысили. Теперь он считает себя знатным.

— Но начинал он капитаном в Легионе.

— Да, сир. Начинал.

— Интересно, где хранится его верность?

— Возможно, сир, лорд Илгаст Ренд смог бы помочь вам лучше.

— Хранительница, вы с капитаном поедете в монастырь Яннис, доставите мое личное послание. Немедленно после того вы разделитесь с ней, поскакав в Легион Хастов. Нет сомнений, командир Торас Редоне остается верной Матери Тьме, но совсем не обязательно, что она уже выслала солдат против отрицателей. Узнаете поточнее ее позицию и вернетесь ко мне.

— Слушаюсь, сир. — Фарор Хенд вдруг подумалось, что Калат Хастейн и его жена Торса Редоне могли бы послужить примером ей с Кагемендрой. Похоже, они мало знают друг друга и тем довольны. Похоже, Калат не знает, во что верит жена и что она намерена делать с легионом. Ей это показалось жалким и, потенциально, очень опасным.

— Еще одно. Вы объедете Харкенас. Пересечете реку гораздо ниже по течению, избегая контактов с гарнизонами и отрядами Легиона.

Она заново обдумала недавние слова командира. — Сир, я могла бы отыскать нареченного в городе, но лишь после возвращения из лагеря Хастов.

— Могли бы, но не станете. Харкенас превращается в паучью сеть. С равнодушной хозяйкой в центре. Предвижу схождение… самцов, жаждущих попасть в ее объятия.

— Сир, ваша аналогия наталкивает на мысль: кто бы ни победил, будет пожран… Матерью Тьмой. Какая странная «победа».

Калат хмыкнул: — Да, верно. Вполне верно.

Некоторое время они молчали. Фарор Хенд ужа начала думать, что ей позволено уйти.

Тут Калат заговорил: — Вы были недовольны, когда ян-трясы взяли на себя ответственность за Азатенаю. Воображаю, как они теперь корят себя.

Она вспомнила спесивого на вид Кепло Дрима, громоздкое присутствие ведуна Реша. — Было бы приятно думать, сир. Но ведь по воле Азатенаи воскрешен речной бог.

— Именно. Еще один укор их амбициям. Хранительница, я готов спорить, что вас не раз успели проклясть.

— Сир, вы приписываете братьям и сестрам культа некий цинизм.

— Считаете меня пессимистом по натуре, хранительница? Возможно, вы правы. Пока капитан Финарра Стоун будет оживленно беседовать с матерью Шекканто, оценивайте трясов. Я приму к сведению ваши догадки об их намерениях.

— Сир, я уже сейчас считаю: Легион Урусадера пожалеет, что разъярил трясов.

— Если они надеялись на нейтралитет Хранителей… точно пожалеют.

Фарор Хенд содрогнулась, кивнула: — Мы доставили Т’рисс к монахам, сир. Верно. Точнее, я доставила — и должна нести ответственность.

— Едва ли. Азатеная искала встречи с Матерью Тьмой. Рано или поздно она этого добилась бы, даже в одиночку.

— Воскресила бы она речного бога, не встретившись с трясами?

Он пожал плечами: — Никогда нам не узнать. Обманываем себя, веря, будто хоть в малой степени контролируем путь по жизни, а надо бы лучше искать смирения. Будь иначе, осуществляйся исторические события мановением наших рук — мы давно утратили бы право хвастаться заслугами. Каждый триумф стал бы лишь выравниванием весов, исправлением прошлых преступлений. — Он махнул рукой, будто отгоняя не только свои слова, но всю историю, полчище горьких истин.

— Сир, когда я уеду из монастыря, Спиннок Дюрав останется с капитаном?

— Спиннок Дюрав поедет со мной к морю Витр, хранительница.

— О. Понимаю.

Он всмотрелся в нее. — Хорошенько обдумайте возможность моего неудачного вмешательства, Фарор Хенд, представьте, что преступная потеря контроля повредит не только вам, но и многим другим.

Она похолодела, не в силах ответить.

Калат Хастейн отвел взгляд. — Свободны.

Фарор Хенд вышла в зал, объятая сумятицей. Увидела капитана, сидящую подле Спиннока Дюрава. Ее затошнило от одной мысли подойти к ним. «Работа Финарры. Льет ложь в уши Калата. Спинноку не мамка нужна, капитан. От такой старухи ему нет прока». Гнев боролся в ней со стыдом. «Теперь мне придется ехать с тобой, покорно держаться рядом. Я не девочка, чтобы мной помыкать — однажды ты поймешь…»

Финарра подняла глаза и заметила Фарор. Встала и приблизилась. — Скакунов уже готовят, хранительница.

— Отлично, сир. Пойду уложу вещи.

— Ты какая-то бледная. Нездорова?

Фарор потрясла головой: — Нет, сир.

Капитан слабо улыбнулась. — Страшно подумать, что румянец с твоего лица изгнала суть послания к Легиону Хастов.

— Нет, сир, хотя готова согласиться — нас словно понесло течением…

— И впереди одни скалы, верно. Приказы получены, хранительница, они будут руководить нами.

Фарор кивнула. — Так точно, сир. Мне нужно собрать вещи.

— Не задерживайся. Встречу тебя у ворот.

Финарра Стоун проследила за уходящей и с неким удивлением отметила, как старательно женщина избегает кузена. Увидела, что Спиннок следит за ней взглядом и встает, словно намерен идти следом. Капитан поспешила подойти.

Возможно, Калат предостерег Фарор насчет кузена. Женщина вышла со встречи потрясенная, словно призрака увидела. Если эти подозрения оправданы, предстоящая поездка будет напряженной.

— Спиннок.

Юный хранитель обернулся. — Сир. Похоже, кузина моя чем-то огорчена.

— Не огорчена. Отвлечена. Нам нужно немедленно уехать, и она собирается.

— Ага, понял.

— Жаждешь вернуться к Витру, хранитель?

Он пожал плечами. — В списке неотложных хотений такого пункта нет, капитан. Как жаль, что я не буду под вашей командой.

— Впереди трудные времена, хранитель. Возможно, не скоро всё успокоится и мы вернемся к прежней рутине. А пока в отряде командира ты под присмотром сержанта Береда.

— Да, сир.

— Особо не волнуйся. Он ветеран Манящий Судьбы, знакомый с берегами Витра.

Спиннок кивнул, вздохнул. — Мне будет вас не хватать, капитан.

Она ощутила, как что-то поднимается в душе в ответ на его слова, на миг почувствовав себя невесомой. И отвела взгляд. — Будем надеяться, хранитель, что сержант окажется устойчивее к твоим чарам.

Спиннок подошел ближе. — Простите, сир. Когда я вез вас назад, больную… меня совсем не тяготил ваш вес.

— Еще одна причина, — пробормотала она, — сожалеть о той лихорадке. Спиннок, будь осторожнее.

Однако он покачал головой. — Знаю, я молод. Может быть, слишком молод на ваш вкус. Но мы…

— Довольно, хранитель. Нет времени.

— Только время у нас и есть, Финарра.

Проходившие мимо казались размытыми призраками, полчищем, связанным заданиями в ином мире. Она не смела встретиться со Спинноком взглядом, хотя понимала: лишь его глаза помогут излечить овладевшее ею головокружение. — Нужно ждать. Прошу, отступи. Нужно соблюдать приличия.

Он так и сделал, криво улыбнувшись. — Не сожалею об импульсе, капитан. Вы хотя бы поняли мои чувства.

«А я — то думала соблазнить Фарор, найти для Спиннока другую» . Смущение охватило ее, сделав почти пьяной. — Храни себя, хранитель, и однажды мы продолжим этот разговор.

— Наедине, надеюсь.

— Это, — согласилась она, — было бы лучше всего.

Во дворе она помедлила, глубоко и размеренно дыша. О той ночной поездке, когда Спиннок вернул ее в форт, Финарра помнила мало. Он говорил с ней? Призывал, не давая ускользнуть? Она была привязана к нему кожаными ремнями. Финарра вспомнила тепло тела и пот. Кажется, он ощущал ее всю, грудь и живот, даже руки были обернуты вокруг пояса.

Хранитель Квилл подошел ближе. — Сир, лошади ваши оседланы, готовы и ждут.

— Спасибо. Хранитель…

— Сир?

— Ты ведь в отряде Береда? Хорошо. Надеюсь, вам сообщили, что с вами будет юный Спиннок Дюрав.

— Верно, сир.

— Командир высоко его ценит, Квилл.

Мужчина кивнул: — Я за ним присмотрю, сир.

— Но не так заметно, чтобы он стеснялся.

— Мы уже виделись за игорным столом, сир. Я могу считать его другом.

— О. понятно.

Квилл улыбнулся. — Я буду беречь его слева, сир, а Стеннис справа.

— И отлично. Благодарю.

Она пошла к лошадям. «Ну, Спиннок. Я еще обовью тебя ногами. А ты, Фарор Хенд — тебя ждет почти готовый муж, и слишком многое надо нарушить, чтобы лечь с кузеном. Сам Калат увидел искушение в твоих глазах.

Не угадать пути желаний. Но он юн, и я его получу.

На время».

— Признаюсь в нерешительности.

Услышав слова Спиннока, Фарор Хенд обернулась. Он прислонился к двери ее кельи, руки скрещены, в глазах танцует отраженный свет.

Она покачала головой: — Такого за тобой не водится, кузен.

— Предвижу, что в жизни буду как стебель травы, качаемый слабым дуновением ветерка.

— Тогда тебе предстоит терпеть ушибы. — Она всматривалась в его лицо. — Что с тобой, Спиннок?

— Смелые слова. Я стоял слишком близко к капитану.

Она резко отвернулась, начав собирать тюк. — Не без причины Финарра Стоун так и не нашла мужа.

— В ее глазах я увидел что-то уклончивое, верно.

Фарор фыркнула. — Она не ищет мужа, кузен. Скорее жену. Ты знал? — спросила она, снова резко вглядываясь в него.

Удивление сменилось улыбкой. — Какой вызов.

Фарор выпрямилась и подошла ближе. — Спиннок, слушай. Она будет играть с тобой. Не первого мужчину дразнит. Но страсть ее жаждет упругих грудей и податливой влажности между ног. Боясь колючих поцелуев, она ищет лишь накрашенных губ.

— Я соскребу со щек малейшую щетину и обману ее ночью.

— Ты заслуживаешь лучшего. Не такого использования.

— Отсюда и вялость моей решительности, кузина.

— Тогда сдайся. — Она обхватила его голову и впилась губами в губы. Он крякнул и отстранился. Фарор приблизилась снова, хватая его между ног, ощущая в персти нечто горячее под шелком.

Спинок оттолкнул ее, упершись рукой в плечо. — Нет, кузена.

— Думал, Спиннок, я слепа к твоим намекам?

Он покачал головой. — Я думал, мы лишь играем. Игра без риска завершения. Фарор, прости, но так нельзя.

Она попятилась, вернувшись к завязкам тюка. Сказала, не оглянувшись: — Завершение в таких играх — самый малый риск. Каждым ходом мы загоняем друг друга в ловушки желаний.

— Любимая кузина, не пойми неправильно. Не будь мы родней, я заслужил бы презрение каждого Тисте, украв твое тело у нареченного и попользовавшись до пресыщения.

Она старалась успокоить дыхание, проклинала сильно стучащее в груди сердце — каждый удар восхитителен, но и мучителен. Губы продолжали ощущать прикосновение к его губам, левая ладонь вспотела от чужого тепла.

— Только что ты…

— Рано или поздно, Спиннок, любая игра идет по серьезному. Поглядим же на поспешное отступление, кузен, познаем неожиданную решимость.

— Мое отступление говорит о совсем ином. К тому же тебя ждет капитан.

Она повернула голову, сверкая глазами: — В игре любви, кузен, все мы стараемся нанести раны.

— Какое горькое воззрение, Фарор.

— Неужели? Что может быть храбрее признания в любви? Устав до изнеможения, кто-то из дуэлянтов должен опустить клинок, улыбнувшись при виде собственной крови. Возникает вопрос: нанесший рану подскочит ближе, чтобы ударить наверняка?

— Нет, он поранит себя, кузина, отдавая дань багряному потоку.

— Итак, игра кончается, украсив участников шрамами. — Она потрясла головой. — Играй же дальше, кузен, и не думай обо мне.

— Тебе того же.

Едва он ушел, она захлопнула дверь и тяжело села на постель. «Кровь струится, пока капли не становятся слезами. Игра проиграна, когда ты забываешь, что это игра. Слушая песнь любви, рискуешь оглохнуть от хора глупцов!» Утирая мокрые щеки, она продолжила сборы.

— Всему свое время, — сказал Калат Хастейн. — Вы нужны мне здесь.

Илгаст Ренд хмыкнул и грузно опустился в кресло у стола карт. — Не понимаю Урусандера. Нужно было обуздать Хунна Раала — Бездна побери, давно было пора шкуру содрать с этого пса!

— Махинации Хунна Раала должны были замедлиться, а потом разрушиться. — Калат ходил взад и вперед. — Без вмешательства проклятой Азатенаи из Янниса спор остался бы чисто политическим, и потому склонным к компромиссу. А война веры… ему словно вложили в руку меч.

Илгаст покачал головой. — Хунн из линии Иссгина. Всему виной бесславность его фамилии. Жаждет быть среди знати, видит в себе поборника всего своего рода. Готов мчаться на любой волне, вместе с победительным Легионом, и если пена окрасится алым — пусть так.

Калат кивнул. — Амбиции его хорошо известны, лорд.

— Буду держать Хранителей в состоянии полной готовности, командир. Естественно, сразу скажу о вашем скором возвращении. И вот тогда, с великим облегчением, передам власть вам и уеду. — Он поднял глаза. — Друг, вы считаете меня безответственным?

— Трудно сказать, лорд. Лично я по-прежнему верен: величайшая угроза Куральд Галайну — Витр. Если вы сумеете найти проблески истины среди Джагутов или даже Азатенаев, все мы благословим вас лет через сто.

Илгаст фыркнул. — Сто? Похоже, нужно готовиться к терпению: прежде мне предстоит столетие проклятий. Впрочем, думаю, это лучше, нежели метания в разные стороны.

— Заявив о нейтралитете, лорд, вы, вполне вероятно, показали путь многим, и знати и простому народу. Не могу вообразить, что любой старый капитан в Легионе Урусандера доволен нынешним погромом. Падающие под ударами мечей — отрицатели, но они же остаются Тисте. Лорд, я потрясен таким поворотом событий.

Илгаст обдумал слова Калата. Провел рукой по лбу. — Бывает безумие, командир, бегущее по нашим жилам словно яд. Оно течет под камнями, пока мы кичимся своими достояниями. Камень держится, пока не треснет. Цивилизация гибнет в зловонном потоке, подонки торжествуют среди раздора и разрухи. — Он откинулся, заставив затрещать спинку кресла. — В самые тяжелые моменты я жажду явления бога, существа справедливого и с холодным взором. Бога, который протянет к нам руку и выхватит самых подлых, самолюбивых. И потом, в королевстве, обжигающем кислотой за каждый обман, каждую циническую ложь, устроит им нежеланный, но вполне заслуженный дом. — Глаза его сомкнулись. — Я жажду силы, чтобы смыть с нас самое тяжкое зло, Калат.

Не сразу открылись его глаза, увидев командира — неподвижного, внимательно изучающего собеседника. Илгаст выдавил кривую улыбку. — Стоит ли мне страшиться, когда такая власть — в руках Матери Тьмы?

— Не нужно исповеди, лорд. Мне довольно своих сомнений.

— Удивительно, командир: к чему нам ясные умы, если нас так легко загнали в предательское болото явные дураки, злобные помыслами и безжалостные духом?

— Начали сомневаться в своем нейтралитете, лорд?

— Подозреваю, что он долго не протянет. Но по-прежнему вижу перед собой единственную тропу, что не залита кровью. Мне нужно ехать на запад, в земли Джагутов и Азатенаев.

— А ваши домовые клинки?

— Будут удерживать мои владения. И больше ничего. Таков мой приказ.

— Поедете один?

— Возьму нескольких ради компании.

Калат кивнул. — Лорд, я постараюсь не задерживаться у моря Витр. Мне отлично видна тяжесть долга, на вас взваленного.

— Если бы можно было, я не вставал бы с кресла, пока Хранители вновь не окажутся в безопасности под вашим крылом.

— Доверьтесь моим офицерам, лорд.

— Честно говоря, я желал бы не отдать ни единого приказа.

Калат пошел к двери, по пути надевая оружейный пояс. Повернулся к Илгасту лицом. — Бог, о котором вы грезите… Сама мысль меня пугает.

— Почему, командир?

— Боюсь, во имя справедливости он ухватит рукой нас всех.

Калат Хастейн вышел, затворив дверь. Илгаст долго не сводил взгляда с грубой деревянной преграды.

— Перед лицом неожиданного, — говорил Кагемендра Тулас, — мы открываем себя. Я видел это даже среди псов, которых обучал. Одни бегут. Другие рычат. Третьи нападают. Но готов спорить, ни один зверь не удивляется своей реакции. Но ведь мы не можем так сказать, верно? Мы тоже топорщим шерсть, мышцы содрогаются от стыда, но подлое самолюбие помогает все замаскировать.

Ветер севера был сухим и холодным, он нес пыль с пожатых полей; мякина летала в воздухе, словно напоминая о недалеком уже снеге. Шаренас Анкаду обдумывала слова спутника и смотрела на перегруженные телеги, везущие зерно в Нерет Сорр. Впрочем, селения почти не было видно за палатками и шатрами собравшегося Легиона.

Обитателям Нерет Сорра грозит тяжелая зима, подумала она. Лорд Урусандер отбирает почти все зерно. Обещая заплатить. Конечно, командующий окажется щедрым. Но монеты есть нельзя, да и запасы дров и кизяка истощаются день ото дня. Монетами и протопить очаг нельзя…

Однако поселяне слишком робки, чтобы негодовать. Среди них тысяча вооруженных солдат, новые прибывают днем и ночью.

Она опустила руку на шею скакуна, дожидаясь, пока животное тепло просочится сквозь перчатку. — Ты не сбежал, друг. И не рычал в ответ на приказы командиров. Не верю, что ты когда-нибудь перечил им.

— И потому я застыл на месте, — пожаловался Кагемендра. — Из Харкенаса вестей нет, но каждый раз смотрю на запад и вижу солнце, ставшее медным от дыма. Страшно за леса, Шаренас, и всех, кто в них живет.

— Полагаю, сержант Йельд скоро вернется. Но и без подробного доклада можно быть уверенными, что отрицателей загнали и перерезали.

— Наверняка многие убежали под защиту монастырей, — сказал Кагемендра. — Дым исходит от сожженных домов. Зима близится. Шаренас, мы увидим примерзшие к почве трупы Тисте? Мне нехорошо от одной мысли.

— При удаче, — бросила она, — нелепая война скоро кончится. Разве не покорны мы воле Матери Тьмы? Владыка Урусандер вскоре выступит, можешь смело верить — он накажет убийц, что действуют его именем. Остановит безумие острием клинка.

— А Хунн Раал?

Ответа у нее не было. Местоположение капитана оставалось неведомым. Даже кузина Серап не могла сказать, куда тот пропал. Она чуть выждала и вздохнула. — Встретится с Урусандером или встретится с гневом знати. Примет он ответственность за гнусный погром? Склонна сомневаться. Он не единственный капитан, распоясавшийся среди селян.

— Вполне может быть, — возразил Кагемендра, — что события вышли за пределы его контроля, что Легион разделился и ренегаты ищут выгод в хаосе.

— Свое место я определила, — заявила Шаренас. — И ты должен, друг.

— Ни один пес не так глуп, чтобы стоять на пути атакующего вепря. Но даже у тупой скотины больше мозгов, чем у меня. Думаю, лучше вернуться на Манящую Судьбу, заняться поиском нареченной. — Он послал ей улыбку, которая, похоже, должна была быть уклончивой… но стала скорее горькой гримасой. — Я выслежу ее, только чтобы сказать: не надо меня бояться. Мое рвение полно уважения, я буду соблюдать почтительную дистанцию. Мы соединим руки в день свадьбы, но более я ее не коснусь.

— Кагемендра Тулас, ты приучился пить собственную кровь.

Лицо его заволокли тучи. Кагемендра отвернулся. Голые руки на луке седла совсем побелели.

Вновь начав разглядывать телеги на дороге внизу, чувствуя, как ледяной ветер запускает змеек под одежду, Шаренас мысленно укорила себя. — Дружище. Смотри ей в глаза, говоря, что должен сказать. Я не могу предсказать ответ. Но будь я на ее месте, ощутила бы гнев и унижение. Ты освобождаешь ее для других мужчин и мнишь это достойным делом. Но любая женщина жаждет быть желанной, любимой. Вижу эгоизм в твоем жертвоприношении.

— Совсем наоборот!

— Ты готов превратить брак в мученичество. Будешь просить у нареченной не любви, но жалости. Что можно построить на таком фундаменте? Вижу вас стоящими на коленях спинами друг к другу, каждый смотрит на желанную дверь, на выход, но преступная гордыня и воля связали вас воедино. Она не поддастся твоим мерзким предложениям, ведь это значило бы подтвердить тебе, что ты бесполезен. На такое женщина готова идти лишь после долгих лет в руках нелюбимого мужа. Измена — то, о чем мало кто решается говорить вслух. Ты же решил предложить ее в качестве свадебного подарка, ранив в самое сердце.

— Но я это делаю из жалости! Она молода! Она заслуживает меня таким, каким я был раньше — не сломленного старика, годного в отцы и стыдящегося груза лет! Я слишком хрупок, чтобы выдержать неизбежные обманы неравного союза.

Она покачала головой. — Многие достойные браки основаны на неравенстве возраста.

— Это гадко и нелепо.

— Слово «молода» кажется в твоих устах пренебрежительным. Это намек на гордыню, Кагемендра.

— Без многих лет вместе связь душ…

— Так раздели годы грядущие. Наконец мы добрались до сути. Ты отказываешься от жены из страха, ты глубоко ранен и боишься вновь вернуть себе полноту чувств. Тут не самопожертвование, а самолюбие. Каждая твоя рана — трофей, а страдания ты носишь, будто наивысшие награды. Но прошло время, друг, и мундир твой поистрепался. Кому как не жене стащить это рванье? Слушай же. Если ты не видишь смелости во взглядах женщин, то совсем ослеп. Хуже, презираешь достоинство женщины, потерянной много лет назад. Иди к Фарор Хенд. Хотя бы в этом инстинкты тебя не подводят. Только взгляни ей в глаза и увидишь — она не отпрянет.

Поглядев на него, она вдруг испугалась внезапной бледности лица. Душу пронизало раскаяние. — Ох, простите. Я совсем зарвалась. Пошлите меня подальше с проклятиями, я не обижусь. Таков мой порок, я рву любовь в клочья. Но заметьте, сир, что моя жизнь столь же жалка, а советы не в силах скрыть душевную горечь.

Он долго молчал, потом натянул поводья. — Стоит ли удивляться, Шаренас Анкаду, что мы так сдружились. Заехали на холм в ужасную бурю, чтобы нас до бесчувствия иссекло истинами. Ветер и трава насмехаются над нашей значительностью, природа смотрит холодно. Знай я тебя раньше, отверг бы все иные предложения.

Дыхание ее прервалось, по душе пробежал страх. — Я содрала бы с тебя шкуру.

— Сделав лучшим из трофеев.

— Носила бы ее, — шепнула она, встретившись взглядом, — с гордостью.

В этот миг, как будто солнце пронизало тяжелые тучи, печать прожитых лет пропала с изнуренного лица. Она увидела мужчину, которого когда-то любила женщина, мужчину, у которого война, насилие и предательство еще не украли все ценное. В следующий миг всё исчезло. Она опустила глаза.

— Больше мы не будем об этом говорить, Шаренас Анкаду.

— Нет, — согласилась она. — Думаю, нет. — Слова показались струями воды, исчезнувшими в трещинах камня.

— Уезжаю поутру. Будучи аристократом, я обязан официально отказаться от должности в Легионе.

— Солдат вроде тебя и Илгаста Ренда Урусандер ценит больше прочих. Вы стоите над пропастью, словно мост. Он видит в вас путь к компромиссу.

— Думаешь, он воспрепятствует?

— Да. То есть… если ты ускачешь сейчас, под покровом темноты, я же извещу командующего утром. Если гнев заставит его послать погоню, скажу, что ты уехал в Харкенас.

— Почему бы не уехать и тебе, Шаренас?

— Нет. Если слишком многие осторожные советники покинут Урусандера, он станет уязвим. Баланс нарушится, приспешники Хунна Раала получат преимущество.

— Урусандером не могут управлять глупцы.

— Он стар, Кагемендра. Не плотью — духом. Каждый день мы видим, как нерешительность терзает его, словно приступ подагры. Снова и снова выходит он из командного шатра — сам шатер стал ложью, притом опасной, ведь он отдал его в овладение белокожей ведьмы — выходит наружу и долго смотрит на стяг Легиона. — Она запнулась. — Не могу угадать его дум, но все же они меня тревожат.

— Кажется, — предположил Кагемендра, — он ценит присутствие Серап.

— Верно. Она самая рассудительная из шлюх Раала. Но так легко забыть, что она ему близка по самой простой причине, ведь она тоже из линии Иссгина.

Кагемендра хмыкнул: — Восстановить власть Легиона и богатства имения? Да, вижу, как переплелись желания.

— Многие амбиции произрастают из одного корня, — согласно кивнула она. Протянула к нему согретую конской шкурой руку, крепко положив на плечо. — Дай ей то, что посмел дать мне. Увидишь, что она ответит.

Он кивнул, не поднимая глаз. — Так и будет.

Шаренас позволила руке опуститься. И тут же, глядя куда-то за палатки, привстала в стременах. — Видишь всадника с флажком? Это сержант Йельд. Наконец-то мы получим вести о событиях в Харкенасе.

— Я тоже послушаю.

— Не позволь новостям тебя поколебать. Стань верным себе, Кагемендра, чувствуй долг лишь перед женщиной, которую возьмешь в жены.

Он вздохнул. — Как скажешь.

Оба понудили лошадей, медленно съехав с холма, давая скакунам размяться после долгого стояния на вершине. Клочки соломы взлетали над стерней, клубясь облаком, а пыль взлетала еще выше, словно не желая садиться.

Старые кресла в Сводчатом зале походили на троны, но только один остался нетронутым. Остальные были грудой обломков, сложенных в углу; Синтара гадала о причине учиненного над ними насилия. Сама она приобрела привычку сидеть на последнем кресле, прижимая затылок к оленьей коже подголовья. Стены были полны свитков и книг, в воздухе пахло пылью и плесенью. Слуги по ее приказу принесли больше свечей, свет залил каждую щель, изгоняя тени и сумрак. Желтоватый оттенок накладывался на белизну рук, и ее взгляду начинало казаться, что все тело преобразилось в золото.

Тьма — не единственная чистая вещь в мире. Нечто бурлит внутри нее, ослепительно яркое. Оно испугало Урусандера, изгнало старика из собственной твердыни, словно само ее присутствие стало угрозой Матери Тьме.

«Вполне верно. Я настоящая угроза Матери. И всем, кто склоняет пред ней колени. Но Хунн Раал прав. Не должно быть так».

Слабость и страх изгнали ее из Харкенаса, но по временам Синтара начинала воображать триумфальное возвращение, свет, заливший город очистительным огнем. Жалкие речные боги падут ниц. Мать Тьма попятится, ее секреты станут видны всем, как и пороки. Темнота — это лишь место, в котором прячутся. Хотя пролетало мгновение, и мечты эти казались старыми и прокисшими. Всего лишь, начала она понимать, отзвуки прежней жизни в храме.

Но… какому ребенку не ведомо, что ужасы крадутся в темноте? Глупо отрицать истину инстинкта. На вполне разумных основаниях боимся мы того, чего не видим, и не доверяем тем, кто таится во мраке.

Азатеная наделила ее неким даром. Сила растет внутри, словно мужское семя в утробе. Она ощущает себя полной крови, груди отяжелели, бедра раздались. Но утомления нет. Ей нужно мало сна, разум спокоен, невосприимчив к многочисленным рискам.

Урусандер так и не предложил ей официального убежища. — Я не священник, — сказал он. — И это не храм. Более того, верховная жрица: я не враг Матери Тьме.

Она снова вспомнила бегство из Харкенаса. Вместе с дюжиной самых преданных, забрав лишь личные вещи, они пробирались сквозь ночь. Страна вокруг внезапно стала чужой, угрожающей. Радости и удобства жизни в Цитадели язвили горькими воспоминаниями, душа познала ярость и презрение — душа, еще исходящая кровью ран, нанесенных жестокими словами Азатенаи.

Однако мечты о мщении оказались подходящим топливом, питавшим ее в трудные дни скитаний. Сила росла с каждым шагом, пока Цитадель уменьшалась за спиной.

Обещание Хунна Раала предоставить эскорт не сбылось. Ей казалось, что пьяный дурень утерял контроль над ситуацией. По ночам лес, что был слева, озаряли огни, днем его покрывала пелена дыма. Это расправлялись с отрицателями.

Ее вовсе не потрясло зрелище Нерет Сорра и крепости Вета, вид собравшейся армии — ряды и ряды палаток, большие загоны для лошадей, телеги, фургоны и сотни марширующих солдат. Легион вернулся; готовность, с которой отставные солдаты возвращались к прежней жизни, изгнала из головы приятные мысли о некомпетентности Раала. Она без всякого доверия смотрела на дозорный пикет, подходящий к дороге.

Спутницы сгрудились позади — оглянувшись, она увидела, в какую неопрятную толпу они превращаются. Прекрасные шелка запятнала пыль странствий, макияж давно стерся, и она видела лица, искаженные усталостью и страхом. В пути она мало что им говорила, слишком поглощенная тревожными мыслями о собственной участи. Спутницы когда-то поймались на приманку власти, и видно было, как жаждут они возврата к былому блаженству.

Однако солдаты посмотрели на них сурово, а капрал махнул рукой, как бы прогоняя назад, на дорогу. — Слишком много шлюх, не прокормить. Проваливайте. В Нерет Сорре не найти ни одной комнаты, командир воспретил ваше ремесло в лагере.

Синтара как-то нашла в себе силы спокойно улыбнуться. — Освежающе прямо, капрал. Верно, мы познали удовольствия со многими мужчинами. Я верховная жрица Синтара, а эти женщины — моя свита. Я желаю говорить с командующим Урусандером, ибо у меня есть вести из Цитадели.

Молодой мужчина долго смотрел на нее, прежде чем ответить: — Припоминаю, ходили такие слухи. Вижу бледность вашего лица под капюшоном, верховная жрица. Хорошо, мы сопроводим вас до крепости.

— Благодарим, капрал. Как видите, путешествие наше проходило в спешке и без подобающего дочерям Тьмы комфорта.

— Мы вызовем фургон, если вы не против подождать.

— Или капрал, ваши солдаты выделят нам местечко на седлах… если объятия жриц вас не очень стеснят.

Он чуть приподнял брови, но не улыбнулся. Через мгновение подвел коня ближе, вынул ногу из стремени и протянул ей руку.

Синтара молчала всю дорогу до крепости. Она уже успела обдумать слова к Урусандеру но, познакомившись с рядовыми солдатами, поняла, что армия встревожена — а это отражает позицию командования и самого Урусандера. Солдаты откликнулись на призыв, но ныне ожидают приказов, и никому не ведомо, какими будут эти приказы. Гражданская война выявила порок всего народа. Хотя каждая фракция видит свой повод правым, болезнь стала эпидемией, поразив всех.

Но и это не все проблемы. Среди них могут быть отрицатели. Или хотя бы сочувствующие. «А что я? Каково мое место в грядущем? Участь мою будет решать Урусандер? Вползу к нему на коленях?»

— Капрал.

Ворота были прямо впереди. — Верховная жрица?

— Надеюсь, мне будет позволено достойно переодеться перед визитом к командующему.

— Тоже надеюсь, — сказал капрал. — Но он очень занят. Не обижайтесь, верховная жрица, если аудиенция задержится на день — другой. А пока я пошлю к вам слуг, чтобы удовлетворить все нужды.

— Отлично. День — другой. — Кровь бросилась ей в лицо. — Нужно ли подчеркивать неотложность вестей, которые я везу из Цитадели?

— Будьте уверены, верховная жрица, я об этом сообщу.

Впрочем, времени привести себя в порядок у нее не оказалось — кастелян крепости, безразличный мужчина по имени Харадегар, перехватил ее у ворот и, препоручив спутниц толпе служанок, провел жрицу на немедленную встречу с лордом Урусандером. Она не увидела в такой спешке каких-то уловок; скорее это говорило об уважении к ее титулу. Если Урусандер увидит, в каком бедственном положении она оказалась… что ж, и это можно обратить себе на пользу.

Харадегар провел ее в комнату, заполоненную полками с множеством книг и свитков. В середине, пожрав почти все пространство, господствовал длинный стол. Урусандер появился уже через миг. — Верховная жрица, я слышал о ваших злоключениях. Но обязан спросить: что вы делаете здесь?

Синтара не собиралась умолять. В Урусандере она видела вождя осажденного. Отлично знала притязания тех, что стоят за ним. Хунн Раал и ему подобные спят и видят командира подле Матери Тьмы, в роли супруга богини. И, едва оправившись от первых мгновений неловкости, она ему так и сказала — в этой самой комнате.

— Лорд, в одиночку вы не можете ей противостоять, хотя должны — но не делаясь ей врагом. Скорее нужно представить вас единственной надеждой на мир. С моей помощью, лорд, вы сможете спасти Куральд Галайн.

Он прошел мимо, только чтобы повернуться и снова встать лицом к лицу. — Вы должны знать ее настроения лучше всех, верховная жрица. Какая судьба ожидает лорда Драконуса?

— Лорд, она приняла консорта, потому что не видела равного себе мужчины. Будучи одинокой, она старалась защитить всех. В нынешнем положении любой союз будет неравным. Это следует изменить.

Он отвел глаза. — У меня есть Легион.

Синтара сняла капюшон, обнажая голову. — Будете изливать супружескую любовь во тьму бесконечную, в королевство недоступное для прикосновения, отвергающее блага вашего взгляда? Отдадите любовь свою неведомо кому?

Он разразился гневом, но по неожиданной причине: — Вся эта болтовня о браке! А меня спросили? А Мать Тьму? Вам ли говорить о любви?

— Лорд, простите. Меня ввели в… заблуждение. Вы правы — обожание не равно любви.

— Тут вы правы, — бросил он.

Она всмотрелась внимательнее и увидела мужчину, неосознанно забившегося в угол тесной комнаты, руки беспокойно двигаются, словно пытаясь снять свиток с ближайшей полки или книгу — и сразу отдергиваются. И удивилась: где же прежний герой? Остались ли причины для столь ревностной приверженности близких? Вета Урусандер забыл себя, всё то, что возвышало его в чужих глазах, пропало — и он это отлично сознает. Она решила изменить стратегию в сторону большей искренности. — Так отложим вопросы любви и поговорим о политике. Вы провозгласили возвращение Легиона, лорд. Знать увидит в том лишь акт вызова.

— Мне доложили о религиозном бунте против Матери Тьмы.

— Не верьте продавцам слухов, лорд. Речной бог не представляет реальной угрозы, его культ разве что заслоняет путь вперед. — Видя хмурую гримасу, она добавила: — Объясню. Все время, пока вы сидели в крепости, знать строила планы против лорда Драконуса. Она против его растущей власти. Когда Мать Тьма провозгласила выходцев Дома Пурейк своими Первенцами, прочие аристократы ощутили изрядное облегчение. Пусть каждый бился за этот титул, лорд Нимандер и трое его сыновей тоже знатны, их возвышение подтвердило статус всех Великих Домов. Да, все подумали — лорд Нимандер однажды возьмет руку Матери.

Урусандер всматривался в нее, по лицу очевидно было: он не знал только что рассказанных подробностей.

— Однако Нимандер умер, и умер нелегко. Пошли слухи, что за этим стоит сам Драконус. При всей нелюбви к консорту я не разделяла такой уверенности. Говоря в общем, лорд Урусандер, знать готова к войне. Домовые клинки ждут лишь приказа. Пока что они не могли выступить против Драконуса, потому что он не сделал ничего особенного. Они не знают, но консорт отверг место на троне рядом с Матерью Тьмой. Нет, не глядите так потрясенно. Я была верховной жрицей. Она предлагала, он отказался.

— Если знати станет известно, страх перед ним…

— Окончится? — Нетерпение и недоверие сделали ее тон резким. Жрица опустила глаза. — Простите что прервала, лорд.

— Почему аристократам не сообщена правда?

Она пожала плечами: — Одно то, что Мать Тьма завела любовника, достаточный повод для раздражения. Если же узнают, что он отверг ее пожелание… да, это могут счесть святотатством. Драконус наглец. Полагаю, именно это главная причина нелюбви к нему. Поздно вошел в ряды знати, но лишен подобающей скромности.

Лицо Урусандера стало недоверчивым. — И ради этого они идут на войну?

— Лорд, — отозвалась она. — Возможно, я не столь умудрена, как Эмрал Ланир. Видит Бездна, она рассказала бы то же самое. Но я поняла одно: политика или личные раздоры, борьба идет за сохранение лица. Статуса добиваются, чтобы ловить униженные взгляды; власть — всего лишь оружие, которое всегда под рукой, особенно когда иначе впечатлить нечем.

Он удивил ее, резко засмеявшись. — А если я скажу вам, верховная жрица, что истинная справедливость в совершенно противоположном… — Он покачал головой. — Если вы всё ясно видите, могу предложить поднять градус дискуссии. Я хорошо понял предупреждение — если знать готова к войне, недолго ждать, когда она обернется на меня и мой Легион. Какой абсурд! Я так понимаю, лорда Драконуса даже нет в Харкенасе!

— Его нет, лорд. Но все слышали о ваших войсках в лесу. Они убивают отрицателей и, готова поклясться, всех, кого найдут. Лорд, многие отрицатели живут во владениях знати. Солдаты Легиона бесстыдно вторгаются на их земли.

Урусандер отвернулся и порывисто сел в единственное кресло. — Я сделал ошибку. Не нужно было созывать Легион.

— Лорд, если на зов откликнулись отряды изменников… возможно, дело можно исправить.

Он снова поднял глаза. — Поистине я вас недооценил, верховная жрица. Это мне нужно просить прощения.

— Воздержимся от сантиментов, лорд. В религиозной войне участвуют не две стороны. Три.

— Не понял.

— Я хорошо разглядела знамя Легиона и увидела знак. При всей тупости Хунна Раала, когда он велел мне бежать к вам, лорд… теперь я верю, что через него говорила иная сила. Вы смотрите на меня, но не спрашиваете о преображении. Почему?

Она ощутила его дискомфорт. — Верховная жрица, я не понимаю путей колдовства. Я принял перемену как знак, что Мать Тьма от вас отказалась.

— Увиденное вами, лорд, не ее руки дело. Я несу дар Азатенаи.

— И какова природа вашего дара?

— Хотелось бы мне знать.

— Однако вы провозгласили, что противостоите Матери.

— Возможно. Так правая рука противостоит левой.

— А речной бог?

— Место бога еще не определилось, лорд. Лучше подождать декрета матери Шекканто и отца Скеленала.

— Я думал отправить к ним посла, — сказал Урусандер, медленно постукивая пальцами по столешнице. Внимательно всмотрелся в нее. — Я намерен от имени Легиона осудить действия ренегатов. Более того — объявить их вне закона и назначить награду за поимку.

— Удивляться ли, что Хунна Раала нет?

— Вы последняя беседовали с ним, верховная жрица. Каковы были его намерения?

— Намерения? Думаю, в полном беспорядке. То есть, он вынужден был увидеть опасность не только в знати и дом-клинках. Полагаю, сейчас он едет к Легиону Хастов, чтобы предложить сделку.

Урусандер хмыкнул: — Торас Редоне скорее арестует его на месте. Или даже казнит.

— Смелость Хунна Раала сомнению не подлежит, лорд. Скажу слово в его защиту: он верит, будто действует в интересах Куральд Галайна. Искренне жаждет увидеть вас на троне, рядом с Матерью.

— Я усмирю его, верховная жрица. Если он доживет до возвращения.

В этом обещании прозвучал лязг железа.

— Лорд, мне нужно место для раздумий. Преображение коснулось не только новой кожи. Тщеславие угасло. Как и мирские притязания. Глядя на сестру-жрицу, я боюсь, что стала ее искаженным отражением. В сердце моем яд, но я не дрожу, осознавая истину.

Он встал. — Разговоры о колдовстве меня тревожат. Крепость в вашем распоряжении, я же перемещусь в командный шатер Легиона.

— Я узнала, что здесь лейтенант Серап. Она больше знает о планах Раала.

— Но утверждает совсем иное.

— Вы ей верите?

Глаза его сузились. — Начинаю гадать, кому же можно верить, верховная жрица. Похоже, советчики размножаются подобно паразитам, и чем их больше, тем меньше я им доверяю.

Она поклонилась. — Я останусь в крепости, лорд, не буду вам надоедать.

Урусандер иронически улыбнулся и вышел без дальнейших разговоров. И не сразу сумела она облечь в слова выражение его лица. «Почему ты не дала такое обещание еще в Харкенасе?» Из вежливости он вслух так не сказал, но она поняла намек: мол, ты даже и вежливости, собственно, не заслужила.

В комнате мало тени, темнота съежилась и уползла в углы — эти подробности показались благословением. Он отдал ей крепость, но ничего не сказал о праве убежища. Ищут ли ее враги, выслеживают ли? Доверять другим она умеет не лучше Урусандера.

«Может быть, именно это нас связывает».

Жаль, что нет Оссерка. Она слышала, тот был приятной внешности юнцом с большими аппетитами и слабой волей. Если подумать, полезное сочетание.

Синтара вымолила место и время для раздумий, и чувства ее были вполне искренними. Прежние обиды и ссоры все еще язвили ее, но мысли даже во время беседы с Урусандером обращались к одному и тому же. Тьма и Свет… как левая рука противоположна правой.

«Урусандер, начинаю видеть способ, как свести ладони в рукопожатии, скрепляя союз, и найти силу в балансе. О нет, не нужно говорить о любви. Лишь о необходимости. Кажется мне, ты уже понял. Мы сделаем тебя Отцом Светом, хочешь или нет».

Она пообещала его не искать. Придется держать обещание… пока что. Три религии в схватке — ситуация недопустимая. Речного бога с поклонниками надо изгнать. Вероятно, за пределы Куральд Галайна. Можно этого добиться малой кровью или вовсе без крови. Говорят, Дорсан Рил течет на юг через просторные и пустые равнины, прежде чем излить черные воды в дальнее море. Ну, не совсем пустые, но ведь Форулканы не в том положении, чтобы спорить с внезапным вторжением беженцев. Легион превратил половину их селений в выжженные кладбища, остальных согнал на берега дальнего моря.

Существуют пути в грядущее, по которым придет конец насилию. Даже если ей придется принять главную роль в открытой гражданской войне…

Обещание света так и остается внутри. Ей нужна освященная земля? Свой храм, благословленный во имя… Света, в ответ Матери Тьме? «Лиосан… кто посмеет отрицать власть откровения, когда само это слово говорит о чем-то открытом, о срывании покровов; сделав из Ее тайны полчище банальных истин, мы позволим Урусандеру предстать перед ней как равному.

Отсеки меня, мать Тьма, и увидишь — я тебя принижу. Ради блага, разумеется. Блага Куральд Галайна».

Там, в Цитадели, было мало времени для раздумий. Теперь же она начинает осознавать стократные выгоды. Жрица встала с кресла и обернулась, его оглядывая. «Мать Тьма восседает на Престоле Ночи.

Нам нужно будет найти ответ».

Ренарр вышла на балкончик, прилепившийся к боку Старой башни. Отсюда она могла рассматривать двор с его суетой и селение, окруженное рядами белых палаток.

Дым и пыль повисли над Нерет Сорром густеющими пеленами. Дом ее преобразился, хотя с такой высоты она видела далеко не все подробности. Толпы, брезентовые шатры… селение теперь кажется таким маленьким, жалким в своих дерзаниях и хрупким в предубеждениях. Она помнила улицы и переулки, приземистые домики и убогие лавки — и с некоей завистью смотрела на крошечные фигурки, бегающие там, где она прежде ходила.

Скромные жизни, отмеченные разве что чередой мечтаний отброшенных или растоптанных. Игра жизни состоит в сосредоточенности, узости горизонтов достижимого и возможного; тогда мелкие триумфы становятся ярке и отчетливее. Любовная связь, принесенное в мир дитя, предмет, умело изготовленный руками мастера. Слава скрывается в изящных складках нового плаща, еще не поношенных сапог или мокасин; в тщательно уложенной прическе, дополняющей ровные черты лица и пышущие здоровьем щеки. Или в румянах, изображающих здоровье.

В ее душе поселились отныне новые мысли, слишком сложные для прежнего мира, слишком опасные для прежней юной женщины. Та женщина отдала любовь мужчине, щедрому на переживания, готовому и на смех, и на слезы — словно дитя переходящему из крайности в крайность; раны его заживали быстро, один миг — и жизнь снова видится приятной. Не желая стать посмешищем, он познал слепую ярость и зарыдал над тем, что сотворил один небрежный замах кулака.

Была ли в том важность? Новое место в новом мире принесло ей свои дары. Принятая раззолоченным лордом, она оказалась в башне, возвышенная над всеми прежними знакомцами; возвышенная над своими мечтами, ныне походящими на забытые игрушки…

Ведьма Хейл вышла и встала рядом. — Отошел, — сказала она.

Ренарр кивнула, только чтобы ублажить старушку. Она уже видела, что отец умирает — взглянула в глаза и не нашла чувств. Он только изучал ее, отстраненный, словно сберегая подробности. Тогда она поняла. Вот как приходит смерть к умирающим: изнутри наружу. Вот так живущие заражаются ею: снаружи вовнутрь.

Подобрав подол нового роскошного платья, подаренного одержимым чувством вины мужчиной, она отозвалась: — Пойду прогуляюсь в селение.

Выйдя на звон колокола из казармы, где отдыхала в компании шестерых старых вояк, лейтенант Серап пошла к главному входу в крепость. Увидела вернувшегося сержанта Йельда. Его окружила толпа, однако он растопырил руки, будто отбиваясь от вопросов. Харадегар вбежал внутрь несколькими мгновениями ранее, чтобы позвонить и призвать Урусандера назад, в тишину зала Кампаний.

Еще двое верховых показались у входа. Серап оглянулась и увидела Шаренас Анкаду и Кагемендру Туласа. Они проехали через двор, раздвигая скопище солдат, конюхов и слуг, и остановились рядом с Йельдом; тот приосанился, поборов усталость, и отдал Шаренас честь.

Серап молча последовала за ними в крепость. Сапоги гулко стучали в коридорах, ведь на стенах остались только бледные следы гобеленов. Сержант выглядел утомленным, как и подобает тому, кто скакал всю ночь.

Серап слышала, что капитан Шаренас отсылала Йельда в Харкенас. Поняла, что сержант возил приказы к Хунну Раалу, требовал возвращения. Но кузена не было в Харкенасе. Откуда же такое напряжение?

Кастелян Харадегар и жрица Синтара ожидали их в зале Кампаний. Как и в прошлый раз, Серап невольно уставилась на жрицу — то ли в восхищении, то ли в отвращении. С трудом заставила себя отвести взгляд, обратившись к Шаренас. — Капитан, не случилось ли вам встретить командующего Урусандера на дороге?

— Он идет, — отозвалась та. — Сержант, надеюсь, ваше требование созвать командный совет будет оправдано принесенными вестями.

— Так точно, сир.

— Вы сумели переговорить с Хунном Раалом?

— Нет, — ответил Йельд. — Сир, все считают, будто он выехал к Легиону Хастов с целыми фургонами подарков солдатам. Предположительно, сир, он желает вести переговоры с командующей Торас Редоне, чтобы избежать враждебности двух легионов.

— Неужели? — Шаренас прищурилась. И повернулась к Синтаре: — Верховная жрица, мне интересно, какую роль вы приготовили себе в грядущей встрече.

— Позвольте мне, капитан, стать символом вашего беспокойства.

Шаренас скривилась. — Сомневаюсь, что кому-то из нас нужен символ столь правдоподобный.

— А я сожалею, капитан, что вы столь подозрительно настроены.

— Верховная жрица, сомневаюсь, что высоко стою в списке ваших сожалений, — взвилась Шаренас. — Но раз вы заговорили о сожалениях, хотелось бы услышать больше.

— Отлично. Среди главных сожалений, капитан, то, что я не нахожу себе места на этом совещании и любом другом. Ваш мундир уже говорит о вашей роли. Смотрю на вас — и вижу талант командования боем и снабжением. И то и другое необходимо для управления ротой солдат. Ну же, не стесняйтесь, подобно лейтенанту Серап, глядите на меня открыто. Что видите? Я стою и возвещаю перемены в мире, капитан. Если во рту горько, выплюньте меня и громко провозгласите конец переменам. Кто знает: вдруг мир вас послушается?

Шаренас долго смотрела на жрицу, потом фыркнула. — Простите меня, верховная жрица. Я была убеждена, что вы, женщины из храма, обсуждаете лишь свои влагалища.

— Слишком часто склоняли ухо к речам Илгаста Ренда, капитан. Он из времен, когда правили и говорили мечи. Мы пытались дать отпор и сумели побороть господство клинка, предложив замен наслаждения любовных игр. Удивительно ли, что он видит в нас угрозу?

— Наверно, я действительно слишком часто слушала Илгаста, — признала Шаренас со слабой улыбкой. Но улыбка увяла. — Увы, век мечей возвращается.

— Это сожаление растет во мне, капитан Шаренас, раз вы хотели услышать полный список. Но передо мной одни солдаты, так что ожидаю увидеть на лицах оживление от самых мрачных вестей нашего сержанта.

Йельд крякнул, словно Синтара ударила его в грудь. Закашлялся. — Мои извинения, верховная жрица, но не предвижу я радости от этих вестей.

Из коридора послышался стук подошв, через миг дверь открылась и Урусандер вошел в комнату. Еще недавно Серап казалось, что пламя жизни снова ярко воспылало в его душе. Увы, оно порядком ослабло под гнетом забот о возродившемся Легионе или, скорее, под грузом неуверенности собравшихся на его призывы отрядов. Он казался загнанным в угол и впавшим в дурное настроение. Глаза впились в сержанта Йельда. — Я ждал.

— Сир, я должен передать вести о массовом убийстве.

Суровое угловатое лицо Урусандера омрачилось. — Меня уже тошнит от ежедневных рапортов, сержант. Убийства отрицателей нужно прекратить, даже если придется ввести в лес весь мой легион. — Он послал Серап столь яростный взгляд, что она отшатнулась. — Ренегатов повесят.

Йельд неловко пошевелился. — Сир, жертвы не отрицатели. Они из знати.

Урусандер как будто стал ниже ростом. Оперся спиной о стену. — Говори, — прошептал он.

— Сир, простите за ужасные вести. Нападение на свадебную процессию Дома Энес. Лорд Джаэн и его дочь убиты. Как и заложник Крил Дюрав. Мне сказали, первым их нашел брат Энесдии, Кедаспела.

Урусандер издал некий звук, но Серап не смогла отвести взора от сержанта. Лицо Йельда внезапно исказилось. — Сир, в горе художник выцарапал себе глаза. Говорят, он впал в безумие. Проклинает всякого, кто желает его утешить. Проклинает Мать Тьму. Проклинает лорда Аномандера за то, что тот слишком долго задерживался в Харкенасе. Среди убитых нашли тела отрицателей, однако Кедаспела обвиняет солдат Легиона… он… он указывает на роту капитана Скары Бандариса, незадолго встреченную в лесу.

Йельд резко замолчал. Серап видела, что бедняга дрожит.

Никто не произнес ни звука.

Наконец Шаренас Анкаду прошептала: — Скара не стал бы, командир. Кедаспела действительно сошел с ума. Гневается на весь мир.

Кагемендра шлепнулся на кресло, спрятав лицо в ладонях.

— Успокойте мысли, — произнесла Синтара сурово и резко. — Все вы, усмирите гнев и негодование. Да, я слепо забрела на новый путь, но готова идти до конца. Меня тревожит один вопрос… Лорд Урусандер, послушайте.

Блеклые глаза уставились на нее.

Она приняла молчание за знак согласия. — Какой закон будет руководить нами? Солдаты Легиона требуют определенности. Требуют компенсации за свои жертвы. Настаивают, чтобы блага мира доставались не только аристократам. Но разве, — неестественно светлые глаза обежали всех, — вы проявляли печаль по павшим поселянам? По отрицателям, что прячутся, охваченные суеверным ужасом? Недавно в крепости умер отец некоей бедной девушки. Я видела похоронную процессию всего два дня назад. И все же… И все же поглядите на себя. Вы видите в новой трагедии потерю куда большую. Почему бы? Потому что убитые были знатны.

— Что за недостойная атака, — почти прорычала Шаренас. — Осуждаете нас за широту чувств? Кто бы стал сильнее оплакивать незнакомцев?

— Не приемлю ваши возражения, капитан. Если уж плачете по одному, плачьте по всем. Поймите, что любой незнакомец имел родню, его кто-то любил. Любой чужак — такой же пленник своей кожи, как все мы. Я стояла здесь. Слушала. И увидела, что для всех вас горе оказалось лестницей со многими ступенями.

— Жестокие речи, верховная жрица, — сказала Шаренас. — Вы тревожите наши раны. Но я не нахожу в ваших словах бальзама утешения.

— Какой закон будет нами руководить? Этот вопрос жжет меня, капитан. Пламя взлетает высоко, поглощая душу. Примите на себя бремя праведных, но сделайте это со смирением. Оплакивайте нас всех — уверена, никто из вас не лишен дара слез.

Пальцы Шаренас побелели, сжатые в кулаки. — И что дальше?

— Правосудие.

Голова Урусандера резко поднялась, глаза вдруг стали зоркими, сияющими.

Верховная жрица выпрямилась, как будто возгордившись проклятием, выбелившим ее кожу. — Не знаю такого закона, по которому смерть одного можно оплакивать больше, чем смерть многих.

— Есть такой, — возразила Шаренас. — Мы оцениваем прижизненные заслуги. А иногда измеряем расстояние, и чем ближе был нам погибший, тем сильнее горюем. Вы говорите о потопе слез, жрица, но я вижу не благословенный океан, а горькое море. Нас связывают законы ограничений плоти, возможностей души. То, чего требуете вы, нас опустошит…

— Оставив что?

— Саму Бездну.

— Переполненная душа, капитан, есть место теней и сумрака. Вычистите ее, выметите, и ничто не помешает литься свету. Слушайте. Я говорю, что пережила это. Сгорела изнутри. От прежней женщины осталась лишь видимая оболочка, но и она преображена Светом, пылающим в душе. — Она подошла к Урусандеру. — Владыка, делайте что требуется, верните мир в Куральд Галайн. Я буду ждать, в доказательство своей власти я поделюсь своим даром.

Кагемендра Тулас резко встал, уронив кресло. Не отрывая ладоней от лица, побрел к двери и вышел в коридор. Ноги шаркали, словно это шел пьяница.

Шаренас прорычала нечто неразборчивое и побежала за приятелем.

Через мгновение золотой свет излился от верховной жрицы, заполнив помещение. Ослепленная Серап закричала.

И услышала голос Синтары: — Когда всякое горе по умершим смыто, что остается? Каждый из вас отворачивается от смерти и глядит в лицо жизни. Не по мертвецам скорбите, по живущим. По родне и чужакам в равной мере. Скорбите, пока не будете готовы прийти ко мне.

Приходите ко мне, и мы поговорим о правосудии.

Свет лился, заполняя плоть и кости Серап, превращая в огонь всё, чего касался. Пав на колени, она рыдала словно дитя.

Кагемендра Тулас, дрожа, прильнул к стене в конце коридора. Шаренас догнала его и повернула к себе; он пытался сопротивляться, но ее воле нельзя было противостоять — через миг она уже обнимала его. — Проклятая жрица, — зашипела она. — Потрясение ослабило нас, она тут же нанесла удар… нет, не могу и вообразить ее амбиций. Могу лишь бояться. Этому я уже научилась.

— Хватит, — сказал он. — Теперь быть войне. Неужели не видишь? — И он так сильно ее оттолкнул, что женщина пошатнулась. — Но я не буду сражаться! Клянусь! Не буду сражаться!

Она смотрела на него, стоя у противоположной стены. В ближайшей комнате было много народа, все обернулись на звук ссоры, однако ее глаза следили лишь за другом. — Кагемендра, прошу…. Знать ничего не сделает. Пока что. Никто из них, даже Аномандер. Им нужно призвать Легион Хастов. И Хранителей. Нужно заключить союз с Шекканто и Скеленалом…

Глаза его широко раскрылись. — Как?

— Слушай. Соперник Матери Тьмы рожден был в зале, который мы покинули.

— Не хочу слушать. Вот, затыкаю уши. Не слышу!

Шаренас покачала головой. — Не Синтара, друг. Она лишь майхиб, сосуд, брошенный нам Азатенаями. Никому не дано угадать их замысел — разве что полное разрушение Куральд Галайна? Мы видели начало, но не можем знать конца.

— Будет война! — Крик отразился от стен, яростно пронесшись до Великого зала.

— Я не слепа, Кагемендра. И не беспомощна, как и ты.

— Не буду сражаться!

Дверь зала Кампаний распахнулась, показался Урусандер. Кожа его была белее алебастра, седые недавно волосы пронизали золотые нити.

— Вот он, — негромко проговорила Шаренас. — Вот идет равный соперник.

Урусандер прошел мимо нее и встал перед Кагемендрой Туласом, а тот смотрел будто на призрака, необычайное привидение, притащившее с собою тысячи потерь выкопанных, очищенных и выставленных словно трофеи. Спина еще сильнее вжалась в стену, едва Урусандер протянул руку, намереваясь коснуться его. Через миг рука упала.

— Старый друг, — заговорил Урусандер. — Прошу тебя. Скачи к ним. Скажи, что я не заговорщик. Скажи, я выслежу убийц. Скажи, что Легион в полном их распоряжении.

Однако Кагемендра потряс головой. — Не поеду, сир. Я отыщу нареченную. И заберу из Куральд Галайна. Так далеко, как только можно ускакать. Будет нужно — свяжу ее, засуну кляп и надену мешок на голову. Сир, оставьте меня в покое.

Слезы показались на щеках Урусандера. Он отступил, опуская взор. — Прости меня, прошептал он.

— Я поеду, — вызвалась Шаренас.

Верховная жрица приближалась, за ней шагали Серап, Йельд и Харадегар. Бледные лица, словно это процессия призраков. Позади белый свет лился и клубился дымом, подкрадываясь всё ближе.

— Я поеду, — повторила Шаренас, выходя вперед. Схватила Кагемендру за рукав и потянула к выходу.

— Да, — сказал Урусандер вслед. — Лучше вам бежать, друзья. Мне ее не остановить.

Шаренас неслышно ругалась. «Этот свет сожжет само правосудие».

Мертвы?

Илгаст Ренд сел за стол, как примороженный ил приколоченный. Красными глазами уставился на гонца. Мысли сновали в панике. «Послать гонца к командующему Калату Хастейну. Вернуть. Витру придется обождать. У нас война.

Но я не могу ждать. Солдат во мне кричит. Урусандер еще слаб. Отряды его разбросаны по королевству. Прячется в Нерет Сорре, мнит его далеким островом за бурными морями. У меня наготове Хранители, я словно псарь с тысячей поводков. Поклялся ничего не предпринимать, но клятва… старый дурак! Клятва принесена во время мира.

Пролита кровь знатных. Убиты невинные.

Урусандер, ты зашел слишком далеко. Но вижу тебя в крепости, на троне, вороны свиты каркают и бьют крыльями, пока ты не ослепнешь и не оглохнешь, ветер от крыльев приятно холодит лицо — и ты думаешь, будто измерил весь мир.

Нам ждать следующего шага?

Не думаю». Он пытался успокоить дыхание. Дважды и трижды прокашлялся, прежде чем ответить гонцу. — Я полагаю, лорд Аномандер собирает своих домовых клинков. Полагаю, прочие Великие Дома спешно вооружаются.

— Милорд, — начал гонец, — там были убитые отрицатели…

Илгаст Ренд фыркнул и резко встал. — Нужно верить, что кролики оскалили зубы? Небрежность обмана кажется самым дерзким оскорблением. Нет, нас даже не пытались обмануть. Легион Урусандера ударил — я видел это в глазах Хунна Раала. Он хвастался, он смешивал угрозы и негодование. Намеревался вызвать смятение, но презирал всех.

— Ваши приказы, милорд?

— Отдыхай. Потом возьмешь трех лошадей и поскачешь к Калату Хастейну на Манящую Судьбу.

— Лучше без отдыха, милорд, — сказал юноша.

— Ты утомлен.

— Новость неотложная. Может быть, еще одного пошлете вслед за мной?

— Отдыхай. Не хочу, чтобы рассказ пропал под многими слоями лакировки. Калат услышит то, что ты рассказал мне. Но добавь: я веду Хранителей на Нерет Сорр. Намерен атаковать лорда Урусандера, пока силы его рассеяны. Намерен вырвать сердце восстания.

Лицо мужчины посерело, однако он молча отдал честь.

— Пришли моих капитанов.

— Сейчас же, милорд.

Илгаст снова сел. Положил ладони на плоскую, вытертую столешницу. «Солдат во мне видит ясно. Он ожидает, что мы подавимся горем и окаменеем от потрясения. Точный расчет, чтобы мы отступали в недоумении».

Он начал подозревать трясов — Скеленала и Шекканто — в преступной заинтересованности. Едва ли они обрадовались воскресению давно покойного речного бога. Многие ли отрицатели признавали религию монастырей?

«Они ничего не сделали, чтобы остановить резню. Не так ли?»

В коридоре раздавался топот сапог. Илгаст Ренд глубоко вздохнул. Сложил руки на столе. Они еще дрожали.

Проделав треть пути до монастыря Яннис, Финарра Стоун и Фарор Хенд нашли первую группу беженцев. Их состояние потрясло Фарор, она с капитаном сошли с дороги, пока сотни сломленных фигур ковыляли мимо.

— Куда они идут, сир?

— На восток, сама видишь.

— Там ничего нет, — возразила Фарор. — Кроме временного лагеря, всего лишь скромного форта из снопов травы и сухих деревьев.

— Именно, — согласилась Финарра. — Илгаст Ренд скоро столкнется с кошмарами снабжения.

Фарор Хенд ошеломленно качала головой: — Сир, у нас не хватит пищи. И убежищ. А зима на равнине…

— Сама всё знаю, хранительница.

— Да, сир. Прошу прощения.

— Отрицатели, можно предположить, — сказала Финарра, оглядывая изнуренных мужчин и женщин. — Но немногие стары, мало детей, совсем нет новорожденных. Тут что-то не так, хранительница. Выбери одного — вон того, что дважды на нас взглянул — и приведи сюда. Я выужу из него правду.

— Слушаюсь, сир. — Фарор Хенд спешилась и подошла к оборванцу, на которого указала капитан. Он ее заметил и съежился. По первому жесту отошел от прочих и похромал к ним на перебинтованных ногах.

— Не бойся, — сказала Фарор. — Мы Хранители, хотим выслушать новости, какие у тебя есть.

Мужчина прищурился на нее и пожал плечами. Пошел вслед за ней к Финарре Стоун.

Капитан не стала терять времени. — Вы из монастырских, сир. Какого убежища ищет ваш народ?

— Они нас отослали.

— Кто?

— Трясы. Но сначала забрали детей. Вот их сделка. Пища для нас, обещание, что дети будут в безопасности.

— А старики?

Мужчина потряс головой, словно услышал шутку. — Отцы и матери были из лесов и от реки. Они решили остаться. Теперь все мертвы.

— Хранители не смогут вас содержать, — сказала Финарра Стоун.

Он снова пожал плечами.

— Возможно, смогут защитить от бандитов и… прочих врагов. Но не от голода и зимних холодов.

— Больше идти некуда.

— А много вас на дороге?

Мужчина кивнул, переступил с одной окровавленной ноги на другую.

— Можете идти, сир.

Они смотрели, как беженец возвращается в потрепанную колонну. Капитан резко выдохнула. — Забрали детей.

— Сир, — сказала Фарор Хенд. — Вы везете Шекканто и Скеленалу сообщение, что Хранители на их стороне. Но если бы Калат Хастейн узнал, что Мать и Отец культа разгоняют свою паству, делая детей горькой монетой…

— Мы доставим послание, — сказала Финарра, натягивая удила. Потом замешкалась, искоса глянув на Фарор. — Прости, хранительница. Я делаю наше путешествие неприятным, натянутым. Вода мутна меж нами, и мне жаль.

— И мне, сир.

— Но таким мелочи ничтожны пред видом здешних бедствий.

— Да, сир.

Финарра поколебалась и продолжила: — Когда закончишь с Легионом Хастов, Фарор Хенд, выбери место, где можно переждать.

— Сир?

— Место. Назови мне свой выбор, прежде чем уедешь, и я позабочусь, чтобы весточка была послана… тому, кому ты скажешь.

Фарор Хенд не опустила взгляда перед капитаном. — Сир, я не дезертирую из Хранителей.

Финарра кивнула: — Понимаю. Тем не менее, придумай место…

— Убежище.

— В грядущие бури, Фарор Хенд, всем нам нужны будут такие места.

Фарор всмотрелась в капитана и кивнула: — Я подумаю, сир.

— Отлично. Ну, придется ехать по равнине — полагаю, дорога непроходима до самого монастыря Яннис.

— Вы смогли бы заключить такую сделку, сир?

Финарра кинула на нее быстрый взгляд. — Так и не родила ребенка, не знаю что сказать. Но… если не видишь надежды, но тебе предлагают спасти детей… какой же родитель не отдаст жизнь ради спасения детей?

— Трясы отлично это поняли, думаю я. И все же… Встретив их отряд среди развалин стоянки разбойников, я услышала, что они сделали там такое же предложение, но матери перерезали горло своим чадам.

Финарра заморгала. — Кажется крайне эгоистичным.

— Возможно, сир, некоторые ценят свободу дороже самой жизни.

— И отлично, если это собственная жизнь. Вряд ли хоть один ребенок радовался касанию клинка.

Фарор Хенд промолчала, не в силах найти возражений. Но воспоминания мучили ее.

Некоторое время они ехали медленно — почва оказалась неровной и каменистой. Наконец она сказала: — Сир, многие ночи мне снились матери и отцы, убивающие своих детей. Но им не предлагали сделок, и никакая угроза не нависала, торопя руки.

— Тревожный сон, хранительница. Если деяние их было бесцельным…

— В некотором смысле цель была, сир. С каждым зарезанным ребенком, виделось мне, росли богатства убийц — столбики монет, каменья и шелка, рабы у ног. Я видела, как они жиреют, но за окнами мелькали языки пламени… все ближе…

— Давайте выполним свои задачи, хранительница. И не будем поминать дурные сны.

Когда Финарра Стоун понудила коня идти быстрым, почти опасным аллюром, Фарор последовала ее примеру. Свет дня угасал, на тракте слева поток фигур стал бесцветным и тусклым. Вскоре сумерки поглотили их.

Девятнадцать

Звуки пирушки заполнили лагерь Легиона Хастов, залетая в шатер командующего. Хунн Раал улыбался, исподволь изучая женщину напротив. — В такое время это кажется скромным жестом, — сказал он, — но не могу отрицать, что наслаждаюсь происходящим.

Торас Редоне не улыбнулась в ответ. Лицо ее не менялось, что начало раздражать капитана. В левой руке она держала кружку, в правой кувшин вина из личных запасов, поставив обе емкости на колени. — Если думаете, — сказала женщина с едва заметной нечеткостью выговора, — что, раздав вино и эль солдатам, можно обеспечить вечный союз двух легионов, капитан… пьянство завело вас не туда.

Хунн Раал поднял брови. — Меня очень ранит, командир, что мы глядим друг на друга как соперники…

— Ваша нелюбовь к Хастам не связана с соперничеством. Вы боитесь нашего оружия, его воинственных песней. Не моих солдат нужно накачивать вином, чтобы достичь мира. Возможно, милости вашим солдатам оказались бы полезнее.

— Воинственные песни? Клянусь Бездной, командир, многими словами можно описать зловещие вопли ваших клинков, но язык музыки тут явно не подходит.

Она не сводила с него упрямого взгляда. — Неужели? Какой волнующей симфонии вы желали бы на войне, капитан? Барабанов, чтобы чаще билось сердце? Крещендо, отмечающего столкновение врагов на поле боя? Печальных гимнов, чтобы улегся пепел над неизбежной следующей сценой — сценой резни? Вы романтик, капитан? Грезите о славе и добродетели, героизме и мужестве? Мы все братья и сестры в броне, под кожей и до мозга костей — и, лишаясь боевых покровов, смешиваемся в общую кучу? — Она подняла кружку, сделав очередной глоток. — Такой мужчина пришел к нам? Пьяный и сентиментальный, но готовый воздеть руку и ткнуть указующим перстом в неверных?

Хунн Раал подавил резкий ответ. — Легион Хастов объявил себя личным воинством Матери Тьмы…

— Урусандер отвергает наши притязания? А вы?

Он покачал головой. — Командир, среди вас отрицатели.

— И что?

— Они не принадлежат Матери Тьме.

— Неужели?

— Разумеется.

Она наполнила кружку — как делала после каждого глотка. — Слишком многое ослабляет вашу решимость, капитан. Сомневаясь в себе, вы творите врагов и поднимаете их, словно кукол из грязи и соломы. Но чьи пороки они изображают? Многие старые солдаты замечали, что враг становится мерой им самим. Да, вот вы, не желающий уважать врагов, хотя и преувеличивающий их опасность. Слишком пьяны, капитан, чтобы оспорить противоречие?

Ночь началась как состязание в выпивке (или так прочитал Хунн Раал взгляды командующей). Пока они сидели в шатре, фургоны въехали в лагерь, фляжки вскрыли перед смеющимися солдатами, и Торас Редоне не возразила против столь щедрых раздач… Он постарался привести мысли в порядок. — Я уважаю опасность, которую они несут. Потому и пришел к вам. Наши легионы должны сообща встать на защиту Матери Тьмы.

— Я так понимаю, капитан, это не ее приказ. Мать Тьма никого не принуждает. — Торас внезапно фыркнула. — Как она смогла бы, если дары поклонения остались неизвестными? Чем мы вознаграждаемся, почитая ее богиней? Чего стоит монета веры? Жрицы тонут в постелях среди шелковых подушек. Мать Тьма не провозглашает законов, ничего не требует от нас. Что она за богиня, если не оценивает свою власть числом приверженцев? Поклоняйся ей. Не поклоняйся ей. Так и так она не меняется.

— Я простой солдат, командир. Признаюсь, избегаю вмешиваться в религиозные дела. Смотрю на мир, как подобает солдату. Все мы носим мундиры, и воины, и политики, и священники.

— Неужели Куральд Галайн не вместит всех?

— Мы можем захватить мир, командир, но все же будем сражаться меж собой.

Торас Редоне отвела взгляд, вроде бы изучая стены шатра и насекомых, ставших молчаливыми свидетелями беседы. — Может быть, — произнесла она тихо, — это и говорит нам Мать Тьма. Воплощает пустотность всех наших убеждений. Иные наслаждаются видимым исполнением грез, хотя на деле у них нет ничего. — Глаза снова уставились на Хунна. — Мы толпимся на краю пустой чаши, капитан, с трудом балансируя, восхваляя скользящих внутрь и восторгаясь теми, кто падает наружу и пропадает навеки. Когда этого наслаждения становится недостаточно, ну, мы начинаем сталкивать соседей, сбрасывая наружу и говоря себя, что их жизни стоили меньше… — Голос ее затих, она выпила, уставившись на полотняную стену.

— Командир, я ищу лишь мира.

Вздохнув, она ответила: — Истина темноты в том, что она прячет всё и не отражает ничего. Спотыкаясь в слепом неведении, мы толкаем любого, кто оказался рядом. Не видите ли в этом иронии, капитан? Имя Бездны стало проклятием на наших языках, но, скажу вам, я склонилась перед Матерью Тьмой в Палате Ночи и ощутила Бездну — когда она коснулась моего лба.

Потрясенный, Хунн Раал промолчал.

Торас Редоне вяло пошевелила плечами. — Однако она сидит на Престоле Ночи и мы признаем ее власть без вопросов. Разумеется, — спохватилась она, — трон был подарком лорда Драконуса. Можно было бы вообразить — учитывая его предполагаемые амбиции — как он воздвигает ДВА трона.

— Командир, я не имею претензий к консорту. Это знать одержима его дерзостью. Но вы подняли интересный вопрос… А с друзьями — аристократами вы вели подобные речи?

Торас Редоне моргнула и потрясла головой: — Он прыгнул в наш бассейн, и мы его ненавидим. Тут нет ничего особенного.

— Известно вам, командир, куда он пропал?

— Нет. — Она махнула рукой, расплескав часть содержимого кружки. — На запад.

— Солдат не следует презирать даже в мирные времена. Мир завоеван нашим потом, нашей кровью — ну, как вам не завидовать?

— Это не зависть, капитан, а равнодушие. Чему я рада.

— Как вы можете? Мы заслужили награду за принесенные жертвы!

— Какие жертвы, капитан? Вы еще живы. Даже ног — рук не потеряли.

— Я говорю не про себя! У меня есть друзья изувеченные, ослепшие. Иные не спят ночами…

— А прочие пьют или вгоняют себя в забвение дымом трав. Ибо правда войны ломает нас, и мы остаемся сломленными. Возмещение, да? Для мертвых давайте построим роскошные мавзолеи. Для калек — погрузимся по шеи в жалость и насосемся из раздутых сисек раскаяния, пока совсем не разжиреем. А пьяницам вроде нас с вами, капитан, достаются полные кладовые и высокие стулья в каждой таверне, с которых можно вещать о былой славе. Или титула желаете? Что ж, нарекаю вас Лордом Войны и обязуюсь подыскать подходящее имение. В добавку выделю поля ужаса для еженощного покоса, и амбары с дурными воспоминаниями — можете хоть целый день молоть зерно в муку и называть это жизнью.

Хунн Раал долго смотрел на нее — а потом сунул руку в принесенный с собой мешок и вытащил кувшинчик. — Мой дар вам, командир. Отличный сбор. Надеюсь, вы найдете в нем наслаждение.

— У меня своего хватает, капитан. Но все равно благодарю.

— Отказываетесь от подарка?

— Вовсе нет.

— Так наполнить вам кружку?

Она покачала головой: — На эту ночь довольно пьянства, капитан. Нужно обойти дозоры, дабы ваши друзья не соблазнили ночную стражу настойчивой, хотя и деланной, щедростью.

— Если они так поступают, командир, то от всей души.

— Ваш поступок отмечен, капитан, мне есть над чем подумать. Но мои правила ясны — если найду стражника с запахом алкоголя изо рта, утром быть публичной порке. Дисциплина необходима даже в мирные времена.

— Воистину, — согласился Хунн Раал. — Я впечатлен.

— Неужели? Хорошо. Может, это я даю вам повод подумать.

— Командир, Легион Хастов нам не враг.

— Кроме отрицателей в моем строю.

— Это ваша забота, не моя.

— Рада слышать, капитан. Ну, не стесняйтесь, воспользуйтесь запасной койкой в шатре. Вряд ли я вернусь до рассвета.

— Тоже сон не идет, верно, командир?

— Оставляю его для штабных совещаний. Что ж, если позволите…

Он встал вместе с ней. — Это был восхитительный вечер.

Торас Редоне внимательно вгляделась в него. — Никогда не пьете так много, как хотите показать. Почему бы, капитан? — И вышла из шатра, не дожидаясь ответа.

Хунн Раал смотрел на клапан входа, пока ткань не успокоилась. Сел. «Ну, почему я не удивлен? Когда дело доходит до выпивки, тебе не обмануть пьяницу». Насекомые взлетели с колышущегося полотнища, но успели уже усесться. Он пялился на них. «Тоже на аудиенции, но многого не ждут. Хотя лучше они, чем такая вот сучка в командирах».

Взгляд набрел на кувшин, который он поднес ей, отдернулся. Вздыхая, он взял кружку и наполнил рот вяжущей жидкостью. «Солдату не надо извиняться, что пьет. Ведь нельзя просто так отойти от танца со смертью. Никакая стена тебя надолго не сдержит».

Со стороны входа донесся звук, он поднял голову и увидел Севегг. Поманил внутрь.

— Видела, как она выходит, — сказала женщина.

Хунн Раал кивнул. — Скоро и мы уходим. Сообщи остальным. Пусть отходят тихо и по одному. Оставьте фургоны и лошадей.

— А наши лошади, кузен?

— Для вас «сир», лейтенант.

— Да, сир. Прошу прощения.

— Они остались стреноженными далеко от дозоров?

— Как велено, сир.

— Возьми двух солдат. Седлай коней, ведите на восточный тракт. Рандеву окончено. Желаю видеть вас перед рассветом.

— Слушаюсь, сир. — Она отсалютовала и вышла.

Он поглядел на кружку в руке, поднял, выливая жидкость на грязный пол, и поставил в середину командирского стола.

«Всё, чего я искал, Торас Редоне — мира».

Капитан Айвис вскарабкался по лестнице, оказавшись на вершине северо-западной башни. Подошел к капралу Яладу. — Ну, что я тут должен увидеть?

Мужчина указал на гребень холмов к западу: — Еще одна армия, сир. Но не проходит мимо — видите? Готов клясться, они готовятся к бою.

Айвис прищурился. Сумел различить всадников на центральном холме, построенных в ряды. В такой пыли невозможно было понять, сколько их там. По сторонам солдаты спешивались и формировали линию застрельщиков.

— Знамя разглядел, капрал?

— Нет, сир.

Айвис потер шею. В глазах словно песка насыпали. Он не спал со дня путешествия в дикий лес — со времени визита к проклятой богине. Иногда удавалось убедить себя, что те ужасы тоже были сном; но разве способен он выдумать подобное? Немногие его кошмары были банальными по содержанию. То зуб потерял, то идет голым по полному залу, то не может попасть в стремена, а запаниковавший конь несется к обрыву… меч, сломавшийся в разгаре битвы… Никаких заостренных кольев среди заросшей поляны, никакой женщины, лежащей на кольях и взирающей на него безмятежными глазами.

— Что нам делать, сир?

Моргнув, Айвис одернул себя. — Труби тревогу, капрал. Если повезет, успеем собраться. Не вижу никаких осадных орудий.

— Да, сир. Пусть кружат у стен, пока лошади не попадают от усталости.

Айвис обернулся, поглядел на восточное небо. Завеса дыма казалась неиссякаемой. Снова перед ним неведомый враг, снова лихорадочные приготовления. — Нет, с меня довольно. Время испытать тяжелую кавалерию господина. Кто бы там ни был, мы разобьем ему нос и прогоним, и если о том услышат все аристократы Куральд Галайна, тем лучше.

— Да, сир.

Он поморщился, глядя на капрала. — Ты такой бледный, что сейчас упадешь. Успокойся, прежде чем лесть по лестнице.

— Слушаюсь, сир.

— Но не задерживайся на все утро. Ну, шевелись!

Молодой солдат пополз по лестнице.

Айвис же вернулся к осаждающим. Наверняка больше полутысячи. Однако он не видит в рядах геральдических стягов или ротных знамен. Единственное развевающееся полотнище не разглядеть… а вот оно и опустилось, пропав с глаз.

Он следил за врагом, слыша первые крики из крепостного двора. Отряд в дюжину бойцов выехал из чужого строя и помчался по склону. В низине они ускорились, кони легко перескакивали низкие стены, пылили по сжатым полям — еще одна стенка, еще одно поле — все ближе и ближе.

Подножие крепостного холма окружала широкая полоса, подходящая для маневров конницы. Оказавшись на внешнем краю, один выехал вперед и снова поднял знамя. Натянул поводья, вонзил флагшток в почву.

Отряд развернулся и ускакал к основным силам.

Айвис пялился на оставленное знамя.

«Бездна побери. Это Пограничные Мечи».

Когда возвращались с пустого пространства, конь Ферен споткнулся, прыгая через последнюю стенку. Через миг она успокоила заплясавшего скакуна. Сверкнула глазами на брата. — Ринт! Нам нужен отдых!

Тот не ответил, погоняя коня вверх по склону.

Она озиралась, оглядывая передние ряды погран-мечей. Лошади в мыле, мотают головами; мужчины и женщины в седлах выглядят не лучше. Гнев и ужас могут говорить в унисон, но их языку неведомы доводы рассудка. Она дни и ночи слышит в голове этот гул… и почти всегда отупляющая какофония кажется благом.

Враг обрел лицо, каждая черта, каждая морщина и прыщ воплощают всё зло мира. Всё, что неправедно, всё, что неверно. Ничего нет проще такого моментального познания, что дарит великую легкость: оно пришло, яркое как откровение, выжгло неуверенность и неясности, выскребло из мозга грех сложности.

Она ощущает его острые когти — тянутся в разум, разрывая на части осторожные планы и приготовления, необходимость точного расчета времени. Это не война, если только не называть войной единую битву. Сегодня они ударят по врагу; вонзят когти в гнусное лицо, продираясь до костей, разбрасывая ошметки, обнажая обыденную истину зла. «Кровь — такая же как наша. Плоть — такая же как у нас. Мягкая гуща мозгов — такие же вылетят и у нас под ударом палицы. Распотрошенные, без возможности починки.

И мы глядим в безмолвии, удивляясь воющей пустоте в душах. Но не надолго. Ужас вернется, взирая на утраченную ярость.

Ничто не уходит. Просто лежит внутри целыми грудами».

Конь с трудом забрался на гребень. Она остановила несчастного зверя. Вместе с утомлением к ней приходило еще что-то, ледяное и суровое. Она могла предвидеть будущее, но слишком отупела, чтобы его понимать. — Хотя бы день подождем! Возьми нас Бездна, враг отдохнул! — Отчаянный взгляд скользил по другим воинам. — Традж! Мы измотаны!

— Ты не будешь сражаться, — сказал Ринт. — Лаханис останется…

Лаханис тут же зашипела: — Не останусь! Видите, кровь еще на руках? Сегодня я добавлю новой!

— Я скачу рядом с тобой, — сказал Ферен брату. — Но нужно подождать. Сейчас, здесь. Нужно вернуть силы…

— Я уже готов, — заявил Традж.

— Слушайте меня — Ринт, Виль, Галак, мы видели этих клинков! Следили за их обучением!

— И помним, как их мало! — взвился Ринт, почти крича. — К тому же слишком тяжелые доспехи — да мы будем танцевать вокруг! Ферен, нас здесь не меньше восьми сотен! Против кого? Едва двух сотен конных дом-клинков?

— Думаешь, мы встанем перед их лавой? — удивился Традж. — Нет, мы разомкнемся. И набросимся с двух сторон при помощи застрельщиков. Стащим с коней и выпотрошим всех!

— И отлично. Но сперва отдохнем!

— Сестра, — сказал Ринт, — к полудню они выедут, чтобы встретить нас — если найдут мужество, чтобы бросить вызов нашему флагу. Знают, почему мы здесь! А мы будем ждать, клянусь!

Она сдалась, отвернувшись от брата, от всех. «Я так боюсь праведной мести? Нет. Брат в горе. Все здесь в горе.

Но это же чушь. Лорд Драконус утратил власть над собственными клинками? Хотя… разве это так невероятно? Идет гражданская война, а лорд их покинул. Выбрали сторону и начали действовать — напали первыми, чтобы устранить угрозу с нашей стороны; теперь они могут противостоять востоку и югу, не опасаясь вражьего удара со спины.

Это имеет тактический смысл.

Только все наши бойцы были далеко. И вот мы здесь». Она повернула голову к юной девушке с запятнанными руками. — Лаханис, ты видела домовых клинков в тяжелой броне? Видела боевых коней? Сколько было напавших?

Девушка смотрела на нее с откровенным презрением. — Я видела домовых клинков. Видела знамена Дома Драконс! Я не ребенок!

— Возня у ворот! — крикнул кто-то.

Ферен, как и все, поглядела. Двое всадников выехали из крепости, пробираясь по склону. Один нес знамя Драконсов.

— Принимают вызов, — сказал Ринт и оскалил зубы.

Далекие фигуры остановились прямо у знамени погран-мечей. Один воткнул свой флаг рядом. Затем клинки ускакали назад.

— Перебив дом-клинков, — сказал Традж, — ворвемся в крепость. Убьем всех, кого отыщем. Потом поскачем к селению. Вырежем всех, сожжем всё. Эх, вот бы еще и землю засыпать солью! Но я увижу груды расщепленных костей, проклиная имя Драконуса всей кровью, что в сердце.

Ферен ощутила, как напряглись мышцы, как холод заползает в душу. Коснулась исказившего лицо шрама и ощутила, как пальцы заледенели.

— Всем с коней! — рявкнул Традж. — Пусть отдохнут, а вы проверьте оружие. Выпейте последнюю воду из фляг, доешьте остатки!

— Разве что кожаные ремни, Традж! — крикнул кто-то. Последовал смех.

Ферен сгорбилась в седле, глядя на жилистые травы вершины холма. Ребенок пошевелился в животе, дважды. Будто сжимал кулачки.

Сендалат вышла из дома. Хотя день был теплым и небо чистым, она покрепче закуталась в плащ. Проход по дому возродил терзавшие душу страхи и, хотя пятна крови были уже отмыты, следы резни убраны, неестественная тишина — пропажа знакомых лиц — сокрушили ее смелость.

Она сделала личную комнату крепостью против всего, что за дверями… но за многие дни и ночи после убийств убежище стало тюрьмой, в коридоре плотно столпились ужасы. Она боялась сна, безграничного царства ночных кошмаров: панического бегства среди теней топота босых ног, что всё ближе…

Казалось невероятным, что дочери Драконуса так преобразились за одну ночь. Теперь она видела в них демониц, висящие перед глазами памяти лица стали злобными, пусть и по-детски мягкими: большие сияющие глаза, розовые бутоны губ и румяные щечки.

Капитан Айвис настаивал, что они сбежали из крепости. Однако, разослав разведчиков по округе, он не нашел ни следа бегства. По ночам, лежа и дрожа постели, Сендалат слышала в доме странные звуки, а один раз, очень слабо — шепот, словно кто-то говорит за каменной стеной. Она была убеждена, что девицы еще в доме, прячутся в тайных, ведомых лишь им местах.

Есть одна запретная комната…

Она увидела капитана Айвиса и пошла к нему. Солдаты толпились во дворе, безмолвствуя — слышался лишь шелест, пока они затягивали ремни и застегивали пряжки. Конюхи сбивались с ног, таская седла и кожаные щитки конских доспехов. Айвис был в середине хаоса, словно на острове, вне доступа ярящихся со всех сторон водяных валов. Один его вид внушал успокоение.

Он взглянул ей в глаза. — Заложница, вы видите мало солнечного света, но сегодня не лучший день.

— Что творится?

— Мы готовимся к битве, — сказал он.

— Но… кто захотел напасть на нас?

Мужчина пожал плечами. — Не наш путь — искать себе врагов, заложница. Кое-кто намекает, будто вторжение Джелеков лишь отсрочило большую гражданскую войну. Непопулярное мнение, однако слишком часто непопулярное мнение оказывается верным, тогда как горячо одобряемое — лишь благими пожеланиями. Мы желаем комфорта, и часто лишь сжавшая горло рука заставляет нас проснуться. — Он на миг вгляделся в нее. — Сожалею, заложница, что вы рискуете в нашей компании. Что бы ни случилось, уверяю, вам не причинят вреда.

— Что за безумие захватило нас, капитан Айвис?

— Лучше обращайте вопросы к поэтам, заложница. Не к солдатам вроде меня. — Он обвел рукой сцену во дворе. — Мне тревожно, что у нас нет хирурга, я боюсь, что плохо послужу господину в грядущей битве. Он повелел учить домовых клинков, я сделал все что мог, в его отсутствие — но сегодня чувствую себя очень одиноким.

Его утомленный вид не заставил Сендалат потерять доверие. — Его дочери не посмели бы сделать то, что сделали, будь вы тогда в доме.

Она думала, что ободрит его такими словами, однако мужчина вздрогнул. Отвел глаза, челюсть напряглась. — Сожалею, что завел бестолковый разговор, заложница. Увы, так себя не утешить.

Сендалат шагнула ближе, охваченная желанием его утешить. — Извините за неуклюжие слова, капитан. Мне лишь хотелось выразить свою веру. Сегодня победа будет за вами. Уверена.

Ворота открылись, Домовые клинки выезжали, чтобы построиться за крепостью. Капрал Ялад выкрикивал номера отрядов, как бы пытаясь внести порядок в хаос. Впрочем, Сендалат представлялось, что никто его не слушается. Хотя в узком проезде не случилось толчеи, вооруженные фигуры выливались наружу стройным потоком — впрочем, казалось, это может нарушиться в любой миг. Она нахмурилась. — Капитан, все кажется таким… хрупким.

Он хмыкнул: — Все путем, заложница, уверяю вас. Вот когда столкнемся с противником в поле, ну, вот тогда пропадет всякий порядок. Но и тогда я намерен держать клинков под контролем, сколько смогу и, при удаче, чуть дольше, чем сумеет командир врага. Тогда мы победим. Такова истина войны. Сторона более хладнокровная — сторона побеждающая.

— Значит, как и в любом споре.

Он улыбнулся ей: — Именно так, заложница. Вы правы, смотря на войну в таком разрезе. Любая битва — спор. Даже язык общий. Мы держим позиции. Сдаемся. Отступаем. Можете найти это в любой стычке мужа с женой, матери с дочерью. И это должно намекнуть вам еще на кое-что.

Она кивнула. — Победой часто хвалятся, но поражения никто не признает.

— Ошибкой было бы сомневаться в вашем уме.

— Если во мне и есть много ума, капитан, он не дает много силы. — Она осеклась. — Моя жизнь измеряется проигранными спорами.

— Так можно сказать про любого из нас, — отозвался Айвис.

— Но не про нынешний спор. Капитан, вернитесь домой без ущерба.

Подняв глаза и взглянув на него, Сендалат ощутила что-то смутное. Как будто нечто проскочило между ними. Она должна была застесняться, но не застеснялась — и протянула руку, коснувшись его руки.

Глаза мужчины чуть расширились. — Простите, заложница, но мне пора.

— Я пойду в башню наблюдать за битвой, капитан.

— Над сценой поднимется пыль, затруднив наблюдение.

— Тем не менее я засвидетельствую вашу победу. И когда вернется, наконец, лорд Драконус, передам ему повесть об этом дне.

Он кивнул и отошел, приказывая вести коня.

Оглянувшись на двор, она нашла его почти пустым — только дюжина служанок разбрасывала матрацы вдоль стены, складывала кучками порванные на бинты тряпки. Из кузницы вытащили два маленьких горна, подмастерья размещали вокруг кирпичи, ставили корзины с водой и какими-то железными инструментами — эти изогнутые прутья клали рядом с горнами. Другие слуги принесли жаровни, засыпали в зевы дрова и угли.

Лекарка Атран должна была быть здесь, выкрикивать распоряжения, стоять, скрестив руки на груди и морщась при мысли о раненых и умирающих, коих скоро понесут к ней. Сендалат почти ее видела. Как видела и Хилит в коридорах, и писаря Хайдеста за столом в его конторке. И служанок, еще недавно показывавших ей рубцы, кары от Хилит за какие-то надуманные прегрешения. В ее разуме, в некоем не ведающем времени уголке разума, они еще жили, еще бродили по дому, неся груз забот и выполняя назначенные задания.

Ей хотелось увидеть их наяву. Даже Хилит. Но всё, что было — слабый шелест босых ног за ближайшим углом, леденящее ощущение, будто незримые глаза следят за каждым шагом.

Теперь капитан Айвис уезжает к своим солдатам. Она заметила оружейника Сетила, мужчину с изуродованным лицом. Он стоял у горна, неподвижно глядя на уголья. Около конюшен был Вент, открыто рыдающий при мысли о лошадях, которым суждена скорая погибель.

Сендалат глянула на башню, к которой обещала Айвису следить за битвой. Чтобы попасть туда, придется пройти запертую дверь, комнату, которую Зависть как-то назвала Храмом.

Если дочери остались в крепости, они таятся в этой комнате. Конечно, доказательств у нее нет. Даже Айвис не имел ключа, не знал, что находится за дверью.

После ночи убийств ей вручили боевой нож. Тяжелый, с широким лезвием, хорошо уравновешенный. Капитан показал, как рубить таким оружием. Конечно, им можно и резать, и колоть, однако такие навыки требуют тренировки и запястий посильнее. Мысль о том, что придется убить дочерей лорда, ее не особо возмущала, скорее она боялась, что не хватит смелости.

Она перехватила рукоять ножа под плащом и пошла к башне, на лестницу, что приведет к наружной стене. В башне было четыре этажа. Закрытые ставнями окна имелись на каждом уровне, кроме скрытой комнаты сразу под верхней платформой.

У двери она вздрогнула, ощутив руку на плече. Повернулась и увидела конюшего — глаза еще красны, слезы прочертили полосы по впалым щекам. — Мастер Вент, чего желаете?

— Простите, заложница. Когда капитан принял у меня поводья, то сообщил, что вы намерены следить с вершины башни.

Она кивнула.

— И попросил выделить эскорт, заложница. Если не возражаете, я составлю вам компанию.

— Там будет опасно, мастер-конюший?

Глаз его дернулись. — Не от тех, кто снаружи, заложница.

— О, значит, капитан Айвис тоже поверил… Они еще здесь, не так ли?

— Еда по-прежнему пропадает, заложница. Капрал Ялад разделяет ваше убеждение, он провел тщательные поиски и верит, что они скрываются в тайных ходах.

Разумеется, думала Зависть, что-то пошло не так. Обида гниет. Они притулились за дверью кухни, разломав на троих краюху, украденную Злобой на рассвете. Все они грязны, но вонь от Обиды куда хуже, чем обычный запах пота и пыли. Только разевает рот, чтобы откусить хлеба, и вонь становится сильнее.

— Все стража вышла наружу, — сказала Злоба. — Я была за стеной зала очага. Зависть, дом наш.

— Сможем схватить заложницу. Хорошо.

— Пока нет. Она тоже ушла. Что-то творится. Не знаю что. Но мы слышали лошадей. Похоже, все они куда-то уезжают сражаться.

— Война? Может быть. Все нападают на отца. Рано или поздно.

— Но его тут нет, — сказала Обида сухим, потрескивающим голосом.

— Приедет домой, найдет пепелище.

— Не хочу сгореть, — буркнула Обида. С каждым словом крошки сыпались изо рта.

— Можно воспользоваться тоннелем, — сказала Зависть, но весьма рассеянно. Она упорно не встречалась взглядом с Обидой. — Сейчас у нас другие проблемы. Злоба, ты знаешь, о чем я.

— О чем вы? — удивилась Обида.

— Не беспокойся. Хочешь пить, Обида? Я хочу. Зависть?

— Горло горит.

— На кухне никого. Немного сладкого летнего вина — ни о чем другом думать не могу. Хлеб лежит в животе, словно кусок воска. — Она подняла руку, разглядывая красный рубец, след хирургического ножа. — Мы не исцелимся, пока не наедимся и не напьемся. Вот отчего мы все время сонные. Это голод.

— Я не голодна, — сказала Обида. — Вовсе не голодна.

— Так зачем ешь с нами? — спросила Зависть.

Обида пожала плечами. — Нужно же что-то делать.

— Может, именно пища и гниет внутри тебя.

— Лично я ничего не чувствую.

— А мы — да, — рявкнула Злоба. — Но порция вина всё уладит.

— Ладно, ладно. Я тоже выпью.

Они двинулись к дымоходу, единственному пути на кухню. Зависть — первой, ведь она оказалась самой сильной из трех и могла протянуть руку вниз, поднимая сестер. Стены стали скользкими от постоянного лазания, карабкаться было очень опасно. Однако она все же достигла уступа, на котором была сдвижная дверца в кладовую, и широко распахнула дверцу, чтобы вылезти на кухню. Согнулась, потому что сверху была полка с кувшинами. Опустила руку вниз, через миг Злоба ухватилась и полезла по дымоходу. Каждый рывок вызывал боль в плече. Пыхтение Злобы стало громче. Сестра пролезла через отверстие, протиснулась мимо Зависти, шепнув: — Печка.

Зависть хмыкнула в знак понимания и снова опустила руку.

Ладонь Обиды была ледяной. Кожа и мясо неприятно продавились, Зависть могла ощутить каждую косточку. Ногти впились в руку. Вонь сестры накатила снизу, Зависть подавилась, с трудом не позволяя содержимому желудка подняться в рот.

Тут Злоба ухватила ее за лодыжки, потянула с полки, что помогло втащить Обиду. Через миг вся троица вскочила на ноги. Кладовую окутал полный мрак. Но темнота не была помехой зрению — один из даров отца, подозревала Зависть.

Злоба подкралась к двери и приложила ухо. Затем подняла защелку, растворив дверь.

Они вошли на кухню.

— Ближе к печи, согреемся, — предложила Зависть. — Злоба, найди кувшинчик.

Обида пошла к печи. Ее как раз заполнили дровами, чтобы оставалась горячей к дневной готовке. Зависть подозревала, что сегодня обеда не будет; однако слуги выполнили привычные действия, и теперь железная заслонка и кирпичные бока манили своим жарким пылом.

— Ничего не чувствую, — сказала Обида, садясь подле печи.

— А холод?

Обида покачала головой. Обрывки волос полетели на пол. — Ничего.

Злоба показалась с тяжелым глиняным кувшином. Подошла — и, на последнем шаге, взяла кувшин обеими руками, с размаху ударив им о голову Обиды.

Глина и кости треснули, смешанное с кровью вино облило тело Обиды, пол, забрызгало сестер. Попав на печь, капли зашипели, обратившись в дым. Злоба бросила ручки кувшина. — Помоги поднять!

Зависть схватилась за руку и лодыжку сестры.

Голова Обиды сплющилась в области виска. Ухо вдавилось, походя в окружении рваной кожи и костных трещин на кровавый цветок. Глаз ставился в потолок, плача алыми слезами. Она что-то мычала. И смотрела прямо в лицо Зависти.

— Погоди! — вскрикнула Злоба, опуская ногу Обиды и хватая заслонку. Выругалась, стягивая железо вниз; Зависть ощутила вонь горелой плоти. — Вот гадость, — вскрикнула сестра, снова хватая лодыжку. — Перевернем ее и головой в зев.

Зависть не могла отвести взора от единственного глаза Обиды. — Брыкаться будет.

— И что? Если нужно, сломаем ноги.

Вместе они засунули сестру в печь. Одно усилие, и Зависть была избавлена от зрелища ужасного глаза. Изнутри печь была отделана глиной; громкое шипение сопровождало любое касание кожи, волос и крови к закругленным стенкам. Обида сопротивлялась, тянула руки, но очень слабо. Они уже начали запихивать в печь нижнюю половину. Ноги не дергались. Они были неуклюжими и тяжелыми, пальцы поджались.

— Больше никакого хлеба, — пыхтела Злоба, сгибая ногу в колене. На металлическом краю заслонки остался узор отставшей кожи.

— Придется им разбить ее на кусочки и сложить новую, — согласилась Зависть. И вставила вторую ногу в печь.

Злоба схватила ручку и захлопнула заслонку.

— Еще дров, — сказала Зависть, садясь. — Пусть прожарится. Воняла как сама Бездна!

— Интересно, что мы сделали не так.

— Не знаю, но скажу одно.

— Что?

— Мы с тобой, Злоба. Если одна вдруг решит убить другую, то нужно, чтобы наверняка.

Злоба долго смотрела на нее. Потом ушла за грудой дров. — Отсюда она не вылезет, правда?

— Нет. Конечно, нет.

— Потому что, — продолжала Злоба, — если вылезет, у нас будут настоящие проблемы.

— Подбрось дров прямо в зев, и растопки.

— Нет. Не хочу снова открывать дверцу, Зависть. Вдруг выскочит.

— Ладно. Хорошая мысль. Тогда накидай снизу. Побольше, побольше.

— А я чем занята! Почему бы не помочь, а не сидеть тут, давая советы как гребаная королева!

Зависть хихикнула, услышав бранное слово, и тут же виновато оглянулась. Опомнившись через миг. Пошла набирать дров.

В печи горела Обида.

Ринт помнил сестру ребенком, тощим созданием с поцарапанными коленями и пятнами пыли на лице. Казалось, она вечно на что-то карабкается — на деревья, на холмы и в расселины; а потом восседает над деревней, оглядывая горизонты или созерцая прохожих внизу. Какая ярость разражалась, когда приходило время Ринту найти ее и тащить домой ради ужина или купания! Она принималась плеваться и кусаться как дикий зверь, а когда он крепко сжимал, наконец, ее руки и поднимал над землей, с трудом шагая к дому, она стонала, как будто сама смерть пришла ее схватить.

Он терпеливо сносил ранения от отбивающегося ребенка, как подобает пусть юному, но старшему брату; он всегда замечал улыбки и жесты взрослых, когда проносил мимо них на руках сестрицу. Казалось, они забавляются и даже сочувствуют ему. Не хотелось и думать, что это реакции презрения, негодования и насмешки. Но иногда он замечал такие выражения лиц, которые порядком его озадачивали. Некоторые находят удовольствие в чужих невзгодах, словно чужие страдания уравновешивают их собственные.

И сейчас, когда на лице сестры застыло такое вот непонятное, мучительное выражение, любовь к ней вдруг накрыла Ринта, на миг захотелось увезти ее от того, что вот-вот случится. Может, это душа ее умершего ребенка ощутила риск, ужасную опасность, над ними нависшую, и кричит, и ее голосок пронизывает свист ветра, пробивает рубцы собственных его обид и страданий. Потом он оглядел товарищей. Виль, молчаливый и сгорбленный — был один молодец, которому он жаждал отдать сердце, но боялся обнажить чувства и быть отвергнутым. Тот парень работал с глиной и обнаруживал такой талант, что никому не пришло в голову осуждать отказ от воинских путей. Все восхищались его работами. Теперь он мертв, лежит зарубленный в селении.

Взор Ринта соскользнул на Галака. Незадолго до последнего задания тот потерял любовь одной молодой женщины — последняя из череды неудач. Галак винил одного себя, как всегда, хотя Ринт не видел в нем ничего, оправдывающего излишнюю суровость. Он был добр и по временам слишком щедр, не жалел денег и личного времени, часто забывал о свиданиях с подружкой и был неловок в делах домашних… и во всем обнаруживал детскую наивность и невинность, черты, которые, как кажется, злят женщин. Перед путешествием к Дому Драконс Галак поклялся навеки отринуть любовь. Ринт смотрел на друга и гадал, не сожалеет ли он о клятве.

Он видел Траджа — красное лицо и сердитая гримаса. Как и всегда. Ринт не мог вспомнить его улыбающимся, хотя жена и любила его всем сердцем, и они сделали четырех детей. Но теперь Традж одинок в жизни, любовь не окружает его, смягчая каменную волю; он сидит, словно против него ополчились все непогоды мира.

Тут много других, и каждый напоминает Ринту стоические походы через селение с сестрой в руках. Если раны не скрыть, нужно переносить их как ребенок — стараясь не плакать от боли или стыда, решившись показать всякому силу и скрыть свою уязвимость.

Солнце стояло высоко. Внизу на пристенном пространстве неподвижно сидели на покрытых толстыми попонами скакунах дом-клинки. Все в доспехах, иные несут копья, другие сжали длинные секиры или странно искривленные мечи. Привязанные к левой руке щиты черны, без выступов. Там, решил Ринт, их не менее пяти сотен.

«Слишком много. Всё время, пока мы были вдалеке, проклятый капитан наращивал силы, готовился к войне. Мы сидели и следили, делая вид, что не впечатлены, что не понимаем намеков».

— Плевать на их атаку, — рычал теперь Традж. — Мы разделимся. Ничего не меняется.

«Нет, меняется всё. Мы видели боевых коней. Заметили их внушительные размеры. Но ни разу не видели конницу в полном боевом снаряжении. И сейчас даже со стороны смотрим и кажемся себе… уменьшившимися».

— Будем танцевать вокруг них, — не унимался Традж, словно пытаясь уверить себя, — нападать и отходить. Снова и снова. Скакуны их перегружены. Устанут быстро, как и седоки. Видите решетки забрал? Затруднен обзор. Они не услышат команд — битва будет реветь в черепах, вызывая отупение. — Он встал в стременах. — Застрельщики, будьте начеку, но поодаль — нападете лишь тогда, когда мы скрестим клинки! Нападайте, убивайте всех, кого мы выбиваем из седел. Колите лошадей, режьте им жилы. И рассыпайтесь, если они решат напасть или окружить вас.

«Странный способ использовать застрельщиков…. Но вижу твой замысел, Традж. Нет пик, и пеших слишком мало для каре, даже для одного ряда. Единственная надежда — устроить беспорядочную свалку».

— Пора, — сказал Традж.

Ринт оглянулся и встретил ищущий взгляд сестры. Глаза блестели, он снова видел девчонку, какой та была раньше. Пока не поломался ход вещей, пока не задрожали руки, пока руки не оказались пустыми. «Лезь на дерево, сестрица. Повыше, над всем. Ты была права. Знаю теперь, почему ты так отбивалась каждый раз, как я стягивал тебя вниз и нес на улицу, и народ улыбался твоему нраву и смеялся над злобными воплями.

Никто не желает повзрослеть. Нужно было мне идти за тобой. Оставаться ребенком рядом с тобой, висеть на суку, и пусть все будут внизу, постаревшие и беспомощно бредущие навстречу будущему».

Теперь Ринт понимал ее. И всей душой об этом жалел.

Ферен отвернулась, хватая левой рукой поводья и вытаскивая правой меч. Шевельнулась в седле, поудобнее ставя ноги в стремена.

«Когда Ферен искала ту ведьму, подняла глаза к деревьям. И там пряталась — знала сестра — Олар Этиль, глядя вниз непроницаемыми глазами. Как жадное до зрелищ дитя.

А потом я послал огонь.

Женщины правы, что нас боятся. Ох, Ферен…»

Традж рявкнул команду, и они помчались по склону.

Айвис видел, что погран-мечи двинулись вниз. — Ялад! Сигнал — построиться клином!

Он остался во главе своего отряда и только слышал, как они готовят новое представление. Топотали подковы, оглашая громом утоптанную почву пространства перед стеной. Пыль пролетала мимо Айвиса тонкими струями. Удачный ветер, хоть что-то для начала. — Средняя шеренга, рассчитайсь!

Раздались голоса, попеременно выкрикивающие «левый!» и «правый!» Команда давала дом-клинкам схему начального построения.

Пограничные мечи перелились через первую ограду и замедлились, позволяя застрельщикам их догнать. Завидев неуклюжих пехотинцев, Айвис едва заметно кивнул себе. Им найдется мало дела, пока битва не замедлится. Увы, он намеревается не делать промедлений от начала до конца боя.

Тут он тихо выругал лорда Драконуса. Тот должен быть здесь, командуя первой кровавой стычкой своих клинков. Но все приказы — столь важные — будут исходить от незначительного капитана, уставшего от войн десятилетия назад. «Помогает мне лишь то, что я видел подобное много раз. И мешает то же самое, что им всем провалиться!» Он затянул ремешок шлема и повернул коня.

Клин уже стоял перед ним: прямо впереди трое отборных солдат, за их спинами передовая шеренга — двенадцать с каждой стороны, построение шеврона.

— Клинки! Мы не искали драки. У нас нет повода ненавидеть врага. Но не печальтесь происходящему, лишь честно поклянитесь, что выразите горе через долгие месяцы и годы. Таково бремя солдата. Ну, надеюсь, все помочились, прежде чем сесть на коней — увижу того, кто хлюпает в седле, будет публичная порка! — Он услышал смешки и скривился. — Думаете, шучу? Я уже вам говорил, но, похоже, пора повторить: стали домовыми клинками Драконсов, и будут вам указывать, когда есть, когда пить, когда спать и когда вставать, когда срать и когда ссать, когда трахаться и когда убивать. Что ж, вы по приказу проделали все, кроме последнего пункта. Пришло и это время. Время убивать.

Он заставил коня сделать шаг навстречу строю. И еще. — Хотелось бы мне быть с вами. Будь лорд здесь, я стал бы на острие клина, вы же знаете. Но его нет, так что командовать выпало мне. Левый фланг, ободрать щиты!

Солдаты вложили мечи в ножны, начав снимать со щитов тонкий слой войлока, обнажая лакированную белую древесину.

— Сержанты и капралы, следите за флагами на склоне у крепости! Если не различаете их, смотрите выше, на башню. Вы всегда увидите два флага на каждом шесте. Два флага на белом шесте и два…

Кто-то прервал его, выкрикнув: — Прощенья просим, капитан! Если кто этого заранее не заучил, порубить такого в куски!

Айвис сдался, чувствуя себя глупцом. — Отлично. Я старик, видит Бездна. Мне хочется потрындеть.

В ответ раздался хохот.

— Сир! Милостиво просим уйти с пути!

Скорчив гримасу, Айвис ухватил поводья и повернул влево. Он ехал, смотря строго перед собой, слыша лишь голоса солдат.

— Сир! Я вот пропустил приказ трахаться!

— Врешь, Шентер! Такого приказа ты никогда не пропускаешь!

— Приходи ко мне потом, Шентер!

— Только по приказу, Браск. Клянусь острием меча.

— Погодите, что я слышу? Шентер готов исполнить приказ?!

Тут он проехал всех. Кивнув себе под нос. Много раз такое слышал, тысячи оттенков одного вкуса. И каждый раз болит сердце, ведь это сама жизнь протискивается сквозь душный, тесный миг перед началом битвы. Любой жест, любая грубая шутка светится золотым стягом в черном лесу, и потому так тяжело будет вынести то, что случится совсем скоро.

Доехав места расположения флагов на склоне, он развернул коня к полю.

Погран-мечи собрались на той стороне. Встали неровной, рваной линией, одни готовят копья, другие вынимают узкие клинки. Поднятая ими пыль почти улеглась, чистый воздух между армиями колышется на дневной жаре, будто вода.

Жара была совсем не желанна, ведь она обещала обезвоживание и тепловые удары дом-клинкам в тяжелых доспехах. Но ведь если битва затянется надолго, всё и так будет потеряно.

— Сигнальщик!

— Сир?

— Знак к наступлению.

— Слушаюсь, сир!

Через мгновение клин двинулся, постепенно переходя на рысь.

Отныне враг приговорен, как и его клинки. Они оставили за собой полевые стены, отступление будет невозможно.

Он видел, что и погран-мечи двинулись вперед.

Слева от войск стояли два знамени. Одно было нетвердо вонзено в грунт и покосилось, опершись на древко второго. Он не мог понять, чье это знамя — снова поднялась пыль. А когда почва затряслась — домовые клинки двинулись галопом — оба знамени упали наземь. Айвис нахмурился, но далекие крики заставили его отвернуться.

Сендалат, широко раскрыв глаза, следила за ринувшимися навстречу одна другой армиями. Вент стоял рядом и тихо бранился. Он только что пояснил, что враги оказались пограничными мечами, что повод для битвы неясен.

Атакующие дом-клинки стремительно мчались, при этом построение теряло форму клина: центр замедлялся, крылья расходились шире. Вражеский порядок напротив них, кажется, зашатался — но трудно было судить сквозь густые клубы пыли.

К моменту столкновения тяжелая кавалерия неслась почти ровным строем в три шеренги. Она врезалась в широкие ряды вражеских сил; Сендалат задохнулась, видя, как скакуны взмывают в воздух, молотя ногами. Там и тут погран-мечи падали под ударами подков. Пыль над линией схватки стала алой. Через мгновение битва исчезла за тучами пыли, лишь лязгающая какофония доносилась до них.

Она замечала белые щиты слева, черные щиты справа, но вскоре не видно стало и этого. На склоне, внизу и справа от себя, она заметила конного капитана Айвиса в окружении сигнальных шестов — флаги не меняли с самого начала схватки. Такие же флаги косо висели над воротами. Никаких признаков паники, сигнальщики неподвижно стоят на постах.

Значит, вот так оно и бывает?

Клин тяжелой кавалерии, столь притягательный для наскоков более подвижных погран-мечей, внезапно перестал существовать. Не успев отреагировать на молниеносную перемену, солдаты столкнулись с врагом.

Прямо перед Ринтом оказался дом-клинок в кольчуге поверх кожи, забрало опущено, делая его кем-то безликим. Он видел: пика опускается, пронзая шею коня, Клинок отпускает оружие и взбрасывает щит, принимая колющий выпад Ринта. Его оружие звякнуло о медные заклепки под черным войлоком и отскочило. Конь пошатнулся, припадая на одну ногу.

Ринт пытался выскользнуть, но животное уже придавило его. Мучительная боль возвестила, что правое бедро вывихнуто из сустава. Он чуть не разорвал горло воплем. Клинок промчался дальше, за ним оказался другой, женщина — длинные волосы свисают из-под края шлема. Копье нырнуло, пронзив Ринта под левую ключицу. Тяжелый стальной наконечник разрубил кость, проскрежетал по лопатке, раздирая ткани. Она вырвала копье, скача мимо. Ринт попытался махнуть мечом, подрезать бабку лошади. Вместо этого копыто опустилось ему на горло. Мгновение невыносимой тяжести, и оно поднялось, напоследок ударив по челюсти.

Он смотрел в пыльное небо. Воздух все же просачивался сквозь измолоченную гортань, наполнял легкие. Боль пульсировала в шее, словно кулак ворочался под кожей.

«Как… быстро».

Смерть была рядом, но что-то его удерживало. Он старался усмирить мысли, пытался понять, что держит его здесь, в луже собственной крови. Никогда не ощущал он такого холода, такой слабости и тяжести.

Ринт попытался повернуть голову, чтобы найти сестру, но мышцы отказали. Он понял, что не чувствует тела, только безмерный вес сверху. Звуки битвы затихали — или отказывал слух?

«Мы побеждены. Вот так легко… Пограничных Мечей более нет. Хочу умереть сейчас. Хочу уйти».

Он сощурился, глядя в небо, и наконец различил дерево — откуда оно взялось, почему он не видел его на поле брани — безуспешные вопросы, но он видит в ветвях летний ветерок, глядящий пыльные зеленые листья. И на одной высокой ветви сидит сестра, юная и гневная, и не желает слезать.

Пора ему пойти и снять ее, снова. Вечно так. И вновь он сердится. Но не покажет этого, ведь народ собрался, смеется и дает советы.

Ринт встал и полез на дерево. Легко. Всегда было легко, ведь деревья сделаны, чтобы лазать. Он кашлял от пыли, снова и снова протирая глаза, в груди ломило при каждом вздохе. Плевать. Она всё ближе.

Наконец он добрался и сел рядом, на ту же ветвь. Но когда поглядел, готовясь выбранить за доставленные хлопоты, увидел: Ферен пропала, на ее месте сидит Олар Этиль.

Ведьма ужасно обгорела. Кожа слезла клочьями, обнажив запеченное алое мясо. Она согнулась, качаясь, глаза блестели, словно еще отражая подпущенное им пламя.

Олар протянула почернелую руку. — Не бойся, — сказала она хрипло. — Время пришло. Я поклялась приветить тебя в этот день, Ринт, и я всегда выполняю обещания.

— Нет, — сказал он. — Время идти домой. Ужин готов.

— Ринт из Пограничных Мечей, Тисте, дитя Ночи. Прощаю тебя за то, что ты сделал.

Он понял, что плачет.

Рука ее качалась, маня. — Это не трудно — прощать, если понимаешь всё. Мир благословляет обе стороны. Иди же ко мне.

— Где Ферен?

— Недалеко.

— Где ее дочь?

— Недалеко.

— Хочу к ним.

— Ринт, это большое дерево.

Он взял ее руку, ощутив осыпающуюся золу. Но оставшееся было прочно, он смог удержаться.

«Я не упаду. Всё правильно.

Никогда не упаду».

Шум сражения несколько утих, но сквозь пыльную завесу было видно бешеное движение. Затем Сендалат заметила десятки белых щитов с одной стороны, черных с другой — все быстро приближаются. Через мгновения были видны уже сотни щитов. — Ох! — крикнула она. — Кончено?

— Не могу сказать, заложница, — признался Вент. — Кажется, слишком быстро. — Он снова утер глаза.

— Вент, мне жаль лошадей. Обеих сторон.

— И мне, заложница. Видит Бездна, они заслуживали лучшего.

Флаги переменились, и дом-клинки принялись неспешно отходить. Некоторые шатались в седлах, были там и кони без всадников. Войско перестраивалось, вставая в ровную линию, лишь немногие мужчины и женщины скакали к крепости — раненые, уже не способные сегодня сражаться.

Ветер унес тучу пыли с поля брани, и она увидела: сотни убитых лежат до самой полевой стены. Местами высились целые груды, окруженные ранеными солдатами и умирающими лошадьми; но и меж груд земля не была полностью свободна. Сендалат вдруг охватил приступ тошноты, она ухватилась за мерлон, чтобы не упасть.

— Побери нас Бездна, — бормотал Вент. — Как жестоко. Смотрите, они отлавливали даже застрельщиков. Не будь там каменных стенок, погибли бы все.

Около трех сотен всадников перескочили стену и носились по стерне. Сендалат потрясла головой. — Где же остальные?

— Мертвы и умирают.

— Но… времени прошло так мало!

— Больше, чем вам могло показаться. И меньше, чем нужно было по здравому размышлению.

— Кончено?

— Думается, да. Их слишком мало для второй атаки. И вижу на поле едва двадцать павших клинков. — Он указал на новые флаги: — Капитан отзывает всех, а тот верхний флаг заявляет, что мы оставляем поле боя. Пусть обе стороны соберут раненых.

— А они не схватятся вновь?

— Заложница, покидая поле брани, вы словно ступаете в болото, затягивающее до колен. Нет ни воли, чтобы драться, ни сил. В изнеможении и тишине они потащат тела павших товарищей, будут искать родных и друзей. Готов спорить: капитан предложит им наших лекарей и целителей. Возможно, утром.

— А погран-мечи их примут?

Он пожал плечами. — Не могу сказать, ведь мы не знаем, насколько они злы на нас.

Она изучала поле, подмечая, как немногие живые бродят среди мертвых. — Какая напрасная потеря, мастер-конюший.

— Война обличает тщету, заложница. Но отзвуки ее воплей затихают слишком скоро.

Она обдумала его слова и содрогнулась, ощутив некое леденящее касание.

— Будут и раненые животные, — сказал Вент.

— Разумеется. Пойдемте к ним.

Мастер-конюший первым начал спускаться по лестнице. Сендалат полезла следом. На нижней площадке подошла к закрытой двери — и вдруг испуганно вздохнула. — Вент!

— Заложница?

— Там кто-то ходит!

Он приблизился. И покачал головой: — Ничего не слышу.

— Нет, — сказала она. — Уже нет. Но когда я подошла первый раз — услышала шаги. Тяжелые, шаркающие.

Вент помедлил, прежде чем коснуться засова. Не смог его поднять. И пожал плечами, отходя. — Простите, заложница. Может быть, только ваше воображение? Тяжелые, говорите? Тогда это не девицы.

Она подумала. — Да. Тяжелые шаги.

— Только у лорда Драконуса есть ключи от той комнаты, заложница. На засове пыль, а вы видите — это единственный вход. Стены из сплошного камня, в комнате снизу нет люка. И окон тоже нет.

— Знаю, мастер. Возможно, мне лишь почудилось. Мать всегда твердила, что я склонна к фантазиям. Идемте дальше. Это место мне не нравится.

Выплывая из пропасти безвременья, она открыла глаза.

Сверху был дом-клинок, пригнул к ней покрытое шрамами лицо. Она увидела, как он подносит руку и кладет на лоб ладонь. Теплую, но грубую от мозолей. Ей следовало ощутить презрение, но она не могла. Над мужчиной тонкие облака ползли по небу.

— Слышать можешь? — спросил он. — Я капитан Айвис. Твои сотоварищи… э, удалились. Оставив нам раненых. Не воображал я, что они сочтут поражение столь тяжким, что бросят своих. — Он на миг глянул в сторону, щуря глаза. — Ты была без сознания, но в остальном, похоже, невредима. Мы собрали нескольких лошадей. Когда окрепнете, отправим вас назад, к Пограничным Мечам. Но я хочу знать: почему вы нападали на нас?

Вопрос казался нелепым, слишком нелепым, чтобы отвечать.

Капитан скривился. — Имя?

Она подумала было не отвечать на вопросы, но какой в том смысл? — Лаханис.

— Да, ты юна. Слишком юна, чтобы считать войну своей.

— Моя война! — зашипела она, поднимая руку и отталкивая его ладонь. — Вы напали на наши деревни, вырезали всех! Мы выследили вас и загнали!

— Лаханис, ничего такого мы не делали. — Он еще миг смотрел на нее, потом выругался и обернулся к кому-то. — Те роты Легиона. Нужно было догнать их. Нужно было спросить, чего ради они разбили лагерь в броске камня от стен.

— Чтобы обвинить нас в резне, сир?

— Капрал, помню, каким ловким был ты в ночь убийств. Куда деваются твои мозги, когда ты со мной?

— Сам не знаю, сир.

Айвис отыскал глаза Лаханис. — Слушай. Вас обманули. Если бы я выехал на переговоры с вашими командирами…

— Тебя могли зарубить, не дав сказать одно слово. Мы не хотели переговоров.

— О том сказали ваши знамена, — вспомнил Айвис. — Как глупо!

Она вздрогнула.

— Не про тебя. Лаханис, слушай. Скачи к своим, к выжившим… Говоришь, вы шли по следам? Что же, мы вернулись сюда от вас?

— Нет, мы шли по встречным следам. И надеялись, что успеем опередить, пока вы жжете еще одну деревню.

— Бездна подлая! Кто вами командовал?

Она потрясла головой — Никто, на деле. Полагаю, Традж. Он громче всех орал. Или Ринт.

— Ринт? — Айвис резко выпрямился, начал озираться. — Вент! Сюда со всех ног!

Лаханис попробовала сесть. Они лежала на матраце во дворе крепости. Другие раненые были под одеялами, непонятно — пограничные это клинки или домовые мечи. Она не узнала лиц. Затылок ее и шея ломило от боли.

Подошел третий мужчина. — Капитан? У меня раненые лошади…

— Как звали погран-мечей, что уехали с лордом Драконусом?

Мужчина заморгал. — Сир? Ну, не помню, если честно.

Лаханис, охватив руками голову, заговорила: — Ринт, Ферен, Виль и Галак. Все они вернулись к нам. Сказали, ваш лорд их отослал.

— Почему? Когда?

Лаханис дернула плечами. — Не знаю. Недавно.

Айвис потирал шею, глядя на ворота.

— Сир, лошадки…

— Идите к коням, мастер-конюший. Капрал Ялад?

— Здесь, сир.

— Присмотри за Лаханис, выбери ей коня. Я же иду в контору сочинять письмо — пусть не уезжает, пока не закончу. Лаханис, хотя бы письмо доставишь сородичам?

Она кивнула.

— Так ты веришь мне?

— Я была в селении, — сказала она. — Видела ваши знамена. Но ни одного солдата в таких доспехах, никто не ездил на боевых конях и не носил кривые мечи. Сир, вы нас не убивали.

На миг показалось, что мужчина готов был зарыдать. — Уже успели, — сказал он, отворачиваясь. И ушел, понурив голову и шаркая ногами.

Молодой капрал присел на корточки рядом. — Голодна? Пить хочешь?

— Просто веди коня.

Однако он не пошевелился. — Капитан порядком… медлителен, едва дело доходит до письма. Время будет, погран-меч. Итак?

Она пожала плечами: — Тогда воды, — и закрыла глаза, едва капрал отошел. «Это меня все послушали. Я видела знамена. Все должны были читать следы. Но я вызвалась. Ты не убивал нас, капитан. Это я».

Ее обезоружили — даже нож для разделки пищи пропал из кожаных ножен. Будь оружие рядом, она забрала бы собственную жизнь.

«Но нет. Отвезу послание капитана. И тогда перед всеми перережу себе горло. Пусть имя мое станет проклятием». Она видела капрала, вернувшегося с водяным мехом. «Голодна? Пить? За ушком почесать?» И отобрала у него воду. — Ну-ка, давай коня.

Семь тяжело груженых фургонов, каждый запряжен парой волов, выехали из Хастовой Кузницы и начали путешествие к югу, в пограничные земли, где расположились лагеря Легиона Хастов. Они продвигались медленно, останавливаясь, когда ломалась ось или колесо отваливалось на неровной дороге.

Галар Барес нагнал поезд в полудне пути от главного лагеря. Скакал он быстро, везя приказ готовиться к войне, и лошадь устала; после одинокого пути он радовался даже обществу возчиков, плотников и кузнецов, кухарей и стражи — он знал многих по селению Кузница, в котором родился и вырос. Впрочем, приветствия были молчаливыми: новости о свадебной резне повисли над всеми, как пелена. Многих, понимал он, потрясли и отрезвили не внезапная гибель лорда Джаэна и его дочери, а зловещий смысл показных убийств.

Война вернулась в Куральд Галайн. Но теперь враг пришел не из-за границ королевства. Галар не мог вообразить, какое затмение нисходит на Тисте, решающихся резать сородичей. Ему трудно было думать о любом Тисте, не видя в нем близкого родственника. Однако теперь, похоже, любое привычное лицо превращается в маску, и за некоторыми масками таятся враги, чужаки с непонятными замыслами.

И нет очевидных признаков, позволяющих отличить друга от врага: ни белой как мел кожи Форулканов, ни звериного обличья Джелеков. Конечно, и раньше встречались бандиты и прочие преступники, сделавшие ремеслом поживу на сородичах; но Галар их тоже не понимал. Глупцы предали доверие, обрекая себя на жизнь в одиночестве и страхе. Даже среди их братства процветают измена и коварство. Чем дольше длится жизнь разбойника, тем она жальче, сколько бы богатств он ни скопил, какой бы власти ни добился.

«В лишенном добродетелей мире всё становится порочным, и богатства, и даже семья, и новый день неизменно тусклее прошедшего.

Боюсь, война пробудит преступника в каждом из нас».

Путешествуя среди вереницы фургонов, он ощущал, как грядущее наваливается на всех, густое и душное, и небеса превращаются в тяжкий гнет.

Но последний день показался насмешкой над этими мыслями: бирюзовое небо, теплый ветерок с юга. Невысокие холмы вдоль дороги пестрели провалами старых шахт, всюду виднелись неровные тропки; там и тут попадались старые пруды, выкопанные сотни лет назад и полные тухлой воды или ядовитого бесцветного песка. Галар замечал остатки деревянных строений — здания и помосты, леса и заборы. Однако деревья, некогда затенявшие холмы и долины за ними, были давно сведены.

Любая сцена запустения многое говорит нам. Хотя Галар старался видеть во всем следы былых триумфов, даже они наносили глубокие раны душе.

Он скакал во главе колонны, чтобы не попадать в пыль. Хенаральд доставил меч лорду Аномандеру, и память о благословении, случившемся — или нет? — в Палате Ночи, все еще терзала его. Достаточно было посмотреть на сжимающие поводья руки, на эбеновую кожу, чтобы вспомнить тот миг. Воскрешая злосчастный день в Цитадели, он невольно качал головой: иногда в восхищении, но гораздо чаще в недоумении. Любое сказанное там слово, казалось, пылает огнем — даже слова, сказанные им самим, ощущались заклинаниями или фрагментами беспорядочной, призрачной, разделенной всеми присутствовавшими поэмы.

Если таковы дары присутствия божества… Галар Барес наконец понял, в чем награда веры. В бусинах слов, перегруженных значениями; в признаниях и разочарованиях, в тайнах и вспышках ярости таится ужасающая сила. В такие мгновения, осознал он, целые миры можно изменить, сломать, переделать и перекрутить заново.

Он не мог вообразить состояние лорда Аномандера, провозглашенного защитником и первенцем Матери Тьмы, хотя и статус и власть не позволили ему предотвратить бойню. Теперь, ходят слухи, он порвал с братом Андаристом, между ними пропасть, которую нельзя было вообразить месяцем ранее.

Прибыв в лагерь, Галар предстанет перед командующей Торас Редоне и возгласит призыв на войну. Легион Хастов пойдет на север, к Харкенасу. Там Торас Редоне преклонит колено перед лордом Аномандером и отдаст легион ему в служение. Именем Матери Тьмы. Потом — возможно, к исходу зимы — их оружие заревет голосами ужаса перед Легионом Урусандера.

Галар Барес знал исход столкновения, но гадал, каков будет вкус победы. «Предвижу будущее слишком горькое, невыносимое. Мать Тьма, твой Первый Сын просит лишь одного. Одно слово, и ты заставишь Урусандера встать на колени и закончить войну до настоящего начала. Совместно Аномандер и Урусандер выловят убийц, свершат правосудие. Назовем их преступниками и сохраним привычный мир».

Однако некая часть разума сомневалась, и голос ее был ядовит и звонок: а стоит ли этого привычный мир?

«Она взглянет на меня, и снова я увижу истину в ее глазах. Пьяная или трезвая, победит меня своим желанием. Я сдамся, слабый, готовый на обман и предательство. Превращу клятвы в насмешку, хотя жажду соблюсти их и найти честный ответ в неверной любви неподходящей женщины. В мире полно глупцов, и мне пора записаться в их число.

Кто смеет быть праведным среди множества падений, среди пороков, кишащих за любой привычной маской? Разве не иллюзия — считать рассудок негодяя, преступника совершенно чуждым мне, все его чувства неестественными и зловредными? Все мы обманщики, все до одного. Доказательство — я сам. Жаждая добродетели и требуя ее от других — в имя разума и приличий — я одержим пороками, готов избегать укусов разума и соблюдать приличия лишь внешне.

И боюсь, я вовсе не особенный, не заблудший, не отличаюсь от других. Боюсь, что все мы одинаковы, все готовы представлять чужими худшие свои черты и поднимать стяги борьбы со злом, нападая на выдуманного чужака.

Но смотрите, мнимые противники отдыхают рядом. Что за неуклюжая конструкция. Я создаю маску из худшего в себе, надеваю на лица врагов, я готов убить то, что презираю в себе самом. Но вижу кровь на земле, вижу, как мои грехи процветают на удобренной почве». Впереди Галар Барес различил дозорные башни вдоль дороги. Однако не видно было стражи на высоких настилах. «Они уже ушли? Кто-то другой принес новости? Торас Редоне, мы снова скользнем друг мимо друга, растягивая муку любви?» Он готов был радоваться горькой неудаче, как будто избыток бед может навеки уничтожить желание.

Пришпорив коня, он въехал в лагерь.

На башнях оставались флаги, указывающие на присутствие Легиона. Нет стражи — явный распад дисциплины. Возможно, командующая совсем спилась, разрушив мораль всех подчиненных солдат? Но это звучит нелепо. Какой солдат Легиона Хастов не знает слабости командира? И разве не прилагали они все усилия, чтобы умерить, скрыть ее порок? Да и сама она не утеряла бы контроля: лишь он поддерживал в ней смелость, как бывает у самых хитрых пьяниц.

Ему хотелось увидеть ее снова, но встреча обещала быть неприятной. Во рту пересохло, нервы его были натянуты. Миновав сторожевые башни и выехав на возвышение, с которого дорога вела в долину, Галар увидел главный лагерь, ряды палаток. И — с большим облегчением — различил фигуры, бродящие по улицам и проездам между кварталами рот.

Но что-то было не так. Солдаты должны собираться на ужин, стоять в очередях у кухонь. Тут должны быть целые толпы. Он увидел, что стражи нет и на дальней линии дозоров. Странная тишина охватила лагерь.

Погоняя коня, Галар поскакал по дороге. И увидел Торас Редоне. Она одиноко прогуливалась по плацу, перебрасывая кувшин из одной руки в другую. Дюжина солдат робко стояла поблизости, не сводя с нее глаз.

Проезжая между первых рядов палаток, Галар понял, что многие заняты — за отброшенными пологами мельком замечал на матрацах тела, под одеялами и без оных… но никто не вскакивал при его приближении, даже не поднимал головы. Ага, это болезнь. Испарения из выгребной ямы, сдвиг ветра или подземный яд, просочившийся в колодцы. Но где же дурной запах? Где содрогающиеся в судорогах и жалобно стонущие?

Въезжая на плац, он снова увидел Торас Редоне. Она явно услышала стук копыт, но не подала виду. Шаги ее были неровными, деревянными. Ручка кувшина словно застряла между пальцев левой руки. Кувшин качался тяжело и был не откупорен.

Галар Барес резко остановился у ближайшего солдата. — Эй, вы!

Мужчина обернулся и молча уставился на него.

— Что случилось? Какая болезнь вас поразила? Почему не подняты чумные флаги?

Мужчина резко засмеялся. — Я был в дозоре, сир! Высматривал врага! — Он махнул рукой. — Смена не пришла. Я чуть не заснул, но заметил их, так и знайте. Ехали на восток. Собрались там и ускакали дальше. Солнце еще не взошло, сир. Не взошло.

— Кто? Кого вы видели ускакавшими? Сменный дозор? Почему они сбежали?

— Как призраки, сир. В сумраке. Как духи. — Он засмеялся, но Галар видел слезы на щеках. — Капрал Ренид выскакал. Обнажил меч. Не надо было. Никогда и никогда снова.

«Рассудок помутился» . Галар развернул коня и поскакал к командующей.

Она остановилась в центре плаца, солдаты встали кругом, хотя на порядочном расстоянии.

Он проехал в круг и натянул удила. — Сир!

Она подняла голову. Казалось, она старается его узнать.

— Это Галар, — сказал он, спешиваясь. — Командир, я принес весть от лорда Хенаральда…

— Слишком поздно, — отозвалась она и подняла кувшин. — Он оставил. Прощальный подарок. Не думала, что он может быть таким… понимающим. Галар, мужа тут нет, но есть ты, черная кожа и все такое. Сойдешь. — Она вдруг села, вытащила пробку и подняла кувшин. — Ко мне, милый любовник. Я трезва с рассвета, и день выдался долгим.

Он подошел, помедлил, оглянувшись на солдат. Они молча следили. Один внезапно отвернулся и упал на колени, пряча лицо в руках.

— Галар. Не выпьешь ли со мной? Отметим мир.

— Мир? Я несу весть о войне.

— Ах, ладно, страхам конец. Слышишь, какие мы мирные? Ни лязга оружия, ни громких голосов. Глупцы вечно болтают, хотя сказать нечего. Ты не замечал? Рты слишком быстро разеваемые убивают семена слов, оставляют за собой бесплодную землю — но бегут — думаю, ты видел в их глазах отчаяние, ведь они мечтают быть садовниками, но таланта не дано, и они сами понимают…

— Командир, что тут случилось?

Она подняла брови: — О, ночь разгула. Эль и вино, но ты знаешь, долгий пьяный сон не дает отдыха. Почему же боги нашего мира превратили всякое удовольствие в отраву? Думаю, эти боги не ведают радости. Заставляют зло казаться добром. И не проси поклоняться таким жалким говнюкам, Галар Барес. Их рай — пустыня. Там мы должны благословлять солнце, избегать мольбы о воде и звать другом адскую жару. Так и вижу пески, усыпанные скорченными остовами душ, но они хотя бы очистились, верно? — Ее улыбку было страшно видеть. — Присоединяйся, садись рядом, любовничек. Выпьем за мир.

Ничего не поняв, но ощутив такую тоску, что даже стыд от откровенных слов про «любовника» куда-то пропал, Галар подошел к ней.

Торас Редоне покачивалась, баюкая кувшин. — Идите сюда, друзья! Последний тост за Легион Хастов! Потом нам конец, вступим в пустыню и поприветствуем кислолицых богов! Объявим добродетелью их пуританское ничтожество и не пожалеем самого святого слова! И что это за слово? Ах да, страдание.

Она потянулась к кувшину.

Кто-то предостерегающе крикнул. Галар Барес выхватил меч. Клинок завизжал. Мелькнуло лезвие, ударив по кувшину. Глина как взорвалась, вино хлынуло кровью из разбитого черепа.

Со всех сторон пробудилось оружие Хастов. Из каждой палатки, из каждых ножен завыли мечи.

Галар Барес пошатнулся под этим давлением, выронил оружие и зажал уши. Но звук был внутри, вгрызался в мозг. Он ощутил себя вырванным, отсеченным от тела и подброшенным к небу, избиваемым криками, нестерпимо высокими воплями. Сквозь слезы он видел: деревянные ножны ломаются, мужчины и женщины вокруг шатаются и падают, открывая рты и усиливая крики.

«Яд. Они все мертвы.

Торас…»

Она стояла на карачках, хватая куски смоченной в вине глины и засовывая в рот, кашляя и давясь — Галару казалось, что он витает высоко над ней. Он видел первые из фургонов на склоне, однако волы падали в ярмах, дрожа и молотя ногами — колеса переднего фургона отлетели, он завалился набок, вываливая бочки.

Видел, как лопается дерево, показывая последний дар Хаста Хенаральда своему легиону — кольчуги из того же металла, шлемы, поножи и наручи. Доспехи отвечали воплям оружия из долины. Возчики пали наземь, кровь текла из глаз, носов и ушей.

Вой все нарастал. Он рвал брезент платок, резал канаты. В далеком западном загоне лошади проломили загородку и в ужасе ускакали.

Галар стал ястребом, попавшим в центр урагана ужасных голосов.

«Капрал Ренид выскакал. Обнажил меч. Не надо было. Никогда и никогда снова».

Рев внезапно оборвался. Галар шлепнулся на землю и в тот же миг его объяла чернота.

«Никогда и никогда снова».

Двадцать

Эндест Силанн выглядел старым, словно юность вырвали у него, оставив лишь ветхое горе. Очень часто Райзу Херату доводилось видеть лица, изуродованные атаками потерь — и каждый раз он гадал, не скрывалось ли уже страдание под кожей, под прикрытием маски надежд или суеверной смелости, почитающей улыбку подходящим щитом от мирских невзгод. Эти штуки, носимые день за днем, наделенные разнообразными выражениями цивилизованности, оказываются дурной защитой для души, и созерцать, как они крошатся, сдаваясь напору эмоций… Это внушало и смирение, и ужас.

Юный жрец пришел к его дверям как нищий, пальцы сплетенных рук содрогаются, словно в кулаках его новорожденные змеи; в глазах готовность к униженным просьбам и вера, что на просьбу не придет снисходительного ответа. Кто сможет помочь нищему, не видящему спасения в деньгах или в пище, в теплой ночевке?

Райз отступил, приглашая, и Эндест проковылял мимо него как больной, одержимый множеством таинственных и совершенно неизлечимых недугов. Выбрал стул у очага, сел, не готовый говорить, уставился на дергающиеся руки. И так и сидел.

Некоторое время спустя историк откашлялся. — Я подогрел вино, священник.

Эндест покачал головой. — Я сомкнул глаза, чтобы поспать, — начал он, — и встретил тот же страшный сон. Он как будто поджидал меня.

— Ах, как неприятно это звучит. Возможно, помогло бы снадобье, лишающее чувств.

Силанн поднял красные глаза и снова их опустил. — Я не уверен в реальности мира, историк. Таково наследие сна, проклятие пробуждения — и сейчас меня что-то преследует, мне нужно уверение.

— Опусти руку на камень, священник. Ощути знакомую фактуру дерева или холод округлости глиняного сосуда. Разве всё это сомнительно? Но если взглянешь на нас, снующих по миру мягких тварей… боюсь, нас ты найдешь поистине эфемерными.

Руки Эндеста расплелись и тут же сжались в два кулака, костяшки побелели. Однако он так и не поднял взгляда. — Насмехаешься?

— Нет. Вижу на тебе гнет проклятия, жрец, но такое же давит на всех нас. Сомкнув глаза, ты в страхе ждешь сна. Я же меряю шагами комнату, жадно желая открыть глаза и понять, что всё было сном. И вот мы встретились лицом к лицу, словно состязаясь силой воли.

Внезапно Эндест начал колотить себя кулаками по бедрам, с нарастающей ожесточенностью.

Райз, встревоженный, подошел к нему. — Слушай! Ты не спишь, друг!

— Откуда мне знать?

Крик, полный крайнего отчаяния, заставил историка замолчать.

Эндест больше не терзал свои бедра. Пошевелил головой, будто заметил что-то на полу. И заговорил. — Я захожу в зал очага. Они спорят — ужасные слова, как ножами режут родных и любимых. Но она не права, умирающая на камне очага. Вижу ее в наряде верховной жрицы. Конечно, — добавил он со слабим, сухим смехом, — эти женщины привычны раздвигать ноги. Они не сражаются, они делают капитуляцию подарком, пусть и малоценным… от столь доступных особ…

Райз изучал юного жреца, пытаясь понять описанную сцену. Но историк не дерзал задавать вопросов, сомневаясь в своем праве. Да и не было ответов у представшего пред ним собеседника.

— Иду к ней, онемелый и не в силах остановиться. Она уже замужем — хотя не знаю, как я узнал — но я вижу в ней жену Андариста и верховную жрицу, возлюбленную дочь Матери Тьмы. Она еще не мертва, встаю пред ней на колени и беру за руку. — Он потряс головой, отвечая на некое невысказанное возражение. — Иногда муж ее там, иногда нет. Она жестоко осквернена и умирает. Вижу, как жизнь покидает ее, и потом слышу лорда Аномандера. Слышу его речи, но слова бессмысленны — не знаю, говорит он на ином языке или мне изменяет слух. Тогда я хватаю ее за руку и шепчу, но голос не мне принадлежит — а Матери Тьме.

— Всего лишь сон, — сказал Райз спокойно. — Помнишь, Эндест, был прием и нас пригласили. Два года назад. Прежде чем лорд Андарист встретил Энесдию… то есть прежде чем он увидел в ней женщину. Скара Бандарис был там как гость Сильхаса. И капитан рассказывал, как ему предоставили гостеприимство Дома Энес на пути из вверенного гарнизона. Его позабавила дочка лорда Джаэна, ходившая с видом верховной жрицы. Такой титул Скара дал Энесдии, и твоя память исказила его во сне. Тебя не было при ней в миг смерти, Эндест. Никого там не было, кроме убийц.

Жрец яростно закивал. — Так утверждает мир, и я с горечью благословляю его претензии на истину — когда просыпаюсь, когда вываливаюсь сюда. Но какой ответ предложишь ты мне, историк, если я нахожу смесь ее крови и пота на своих ладонях? Я осмотрел себя, раздевшись перед зеркалом. Ран на теле нет. Какими средствами излечишь ты мои чувства, если я хожу по Залу Портретов и вижу ее в совершенстве отображенный на стене образ? Верховная Жрица Энесдия. Табличка истерта, но я всё же смог прочитать…

— Такого портрета нет, жрец… погоди. Ага, ты о ее бабке, действительно верховной жрице времен до прихода Ночи. Ее звали Энесфила, она служила жрицей речному богу до реформы культа. Дружище, такова магия снов…

— А кровь?

— Ты сказал, что говоришь во сне, но голос принадлежит Матери Тьме. Прости за богохульство, но если появляется кровь на чьих-то руках, Эндест…

— Нет! — Жрец вскочил. — Неужели во мне не осталось воли? Мы просим ее руководства! Молимся ей! У нее нет права!

— Прости, друг. Я лишь выказал невежество, пустившись рассуждать о вопросах веры. Ты говорил с Кедорпулом?

Эндест плюхнулся на стул. — Пошел к нему первым делом. Теперь он бежит, едва меня завидев.

— Но… почему?

Лицо юноши исказилось. — Руки его остаются чистыми, сны невинными.

— Полагаешь, он приветствует то, что тебя приводит в гнев?

— Попроси она кровь его жизни, он сам вскроет себе горло, познав восторг щедрого дара.

— А ты не так влюблен в жертвенность.

— Когда любая молитва остается без ответа… — он сверкнул на историка глазами. — И не смей говорить об испытаниях на прочность веры.

— Не буду, — согласился Райз Херат. — Собственно, ступая на эту тропу, я рискую быстро избавиться от рассудка. Всего три шага — и я блуждаю, в руках множество веревок, но как распутать узлы?

— Ты смеешь отрицать веру в силу?

— Думаю, что без веры не бывает силы.

— И что ты этим выигрываешь, историк?

Райз пожал плечами. — Свободу, подозреваю.

— А что теряешь?

— Ну… всё, разумеется.

Жрец смотрел на него с загадочным выражением лица.

— Ты утомлен, друг. Закрывай глаза. Я буду рядом.

— А когда увидишь кровь на моих руках?

— Обниму их своими.

Глаза Эндеста наполнились слезами, но тут же сомкнулись, голова улеглась на твердую обивку спинки стула.

Райз Херат смотрел, как сон овладевает юным священником, и ждал, когда треснет маска.

Они ехали сквозь город подавленный, почти лишенный света; Орфанталь видел, что и общаются здесь напряженными голосами, а жесты резки и боязливы. Дневной сумрак вытекал из переулков вокруг главного проспекта, словно из ран. Он скакал на одной из лошадей Хиш Туллы, смирной кобыле с широкой спиной и дергающимися ушами, грива довольно коротко острижена, но заплетена в торчащие косички. Интересно, есть ли у зверя имя? Он гадал, знает ли она его, что имя значит для нее, особенно в компании других лошадей. Знает ли она имена, данные другим; и если да, какие новые формы нашла она в мире? Существует ли слабый намек, что вещи не такие, какими казались прежде, что нечто новое поселилось в голове животного?

Непонятно, почему его тревожат такие вопросы. Есть много видов беспомощности, как и много видов слепоты. Лошадь может нести на спине и героя, и негодяя. Зверь не ведает разницы и не заслуживает позора за дела господина. Дитя может идти за отцом, убивавшим ради удовольствия, или за матерью, убившей из страха, но не осознавать, в какой оказалось тени. Вопросы не задают, пока не научатся понимать; и самое худшее — со знаниями приходит понимание, что на многие вопросы может не найтись ответов.

Прямо перед ним ехали Грип Галас и Хиш Тулла, вернувшиеся с несостоявшейся свадьбы, леди еще недавно была в доспехах и при оружии, с севера доносились вести о смертях. Всё это заставило комнату, в которой жил Орфанталь, и весь дом казаться маленькими и жалкими. Грип и Хиш Тулла молчали, хотя были полны дурных новостей, а Орфанталь слишком испугался, чтобы задавать вопросы, и бежал от давящего их присутствия.

Но сегодня они сопровождают его в Цитадель, под заботу Сыновей и Дочерей Ночи. Он скоро встретит лорда Аномандера и его братьев, великих мужей, о которых говорила мама. Пусть ведутся речи о войне: он знал, что нечего страшиться среди таких героев.

Леди Хиш подъехала к нему с серьезным лицом. — Ты познал много лишений после Дома Корлас, Орфанталь. Боюсь, неприятности еще не кончились.

Грип Галас оглянулся и снова уставился перед собой. Они были у первого моста. Краткий миг его внимания обеспокоил Орфанталя, хотя он не понимал, почему.

— Новости из Абары Делак, — продолжала дама. — Монастырь был осажден и сожжен дотла. Увы, на том насилие не окончилось. Орфанталь, мы узнали, что твоя бабушка умерла и Дома Корлас больше нет. Прости. Мы с Грипом не пришли к согласию, сообщать ли тебе столь ужасные новости, но я боялась, что ты получишь их в Цитадели, в неудобный момент — дворец, что ждет тебя, походит на жужжащее гнездо сплетен и зачастую слова говорятся с единственной целью: увидеть, как они ужалят.

Орфанталь скорчился в седле, сражаясь с внезапным холодом. — Город, — сказал он, — такой темный.

— В Цитадели того пуще. Таков оттенок власти Матери Тьмы. Но, Орфанталь, вскоре ты потеряешь страх перед темнотой и в отсутствие света поймешь, что видишь все что нужно.

— А кожа станет черной?

— Станет, если только ты не выберешь путь отрицателей.

— Я хотел бы цвет Лорда Аномандера, — заявил он.

— Тогда Ночь тебя найдет, Орфанталь.

— В Доме Корлас… миледи, там все умерли? У меня был друг, мальчик при лошадях.

Она смотрела, не торопясь с ответом.

Они въезжали на широкий мост, копыта вдруг гулко зазвенели по камням. Орфанталь смог учуять реку, запах сырой и чем-то неприятный. И подумал о множащихся богах.

— Не знаю, — сказала леди Тулла. — Огонь мало что оставил.

— Ну, он вроде стал мне другом, но потом пошло не так. Хорошо, что мамы не было, это точно.

— Орфанталь, горе тяжело, а ты уже близко с ним знаком. Будь терпеливым. В основу жизни всегда вплетена печаль.

— Вы печальны, миледи?

— Ты отыщешь равновесие. Мало кто может предсказать, откуда придет ответ печали, но он придет — со временем — и ты научишься принимать удовольствие как подарок. Только не ожидай, Орфанталь, радости нескончаемой, ибо таковой не существует. Слишком многие борются за недостижимое и охота пожирает их. Мчатся неистово и отчаянно, показывая уязвимость перед печалью. Более чем уязвимость. Правду сказать, это род трусости, пытающейся выставить слабый и уклончивый нрав в качестве добродетели. Однако их похвальбы всегда натужны. — Она вздохнула. — Боюсь, я слишком усложняю, и советы мои имеют мало веса.

Орфанталь покачал головой: — Я не чужд печалям, миледи. Ночью буду плакать по Вренеку и по лошади, которую убил.

Они проехали неширокую площадь и оказались на мостике через ров Цитадели. Услышав признания Орфанталя, Грип Галас натянул удила и поворотил коня.

— Та скотинка едва таскала ноги, — начал он.

— Вы не видели, сир, как она билась напоследок, — возразил мальчик.

— Да, не видел. Но не принеси ты лошадь в жертву, не был бы здесь.

Орфанталь кивнул. — И дух мой был бы свободным на руинах Дома Корлас, играл бы с духом Вренека — прежнего, пока он не решил меня разлюбить. У меня был бы друг, а лошадка была бы жива и даже запомнила бы последнего седока, мальчишку, который не был жесток.

Грип опустил глаза и зачем-то начал изучать камни моста. Потом вздохнул и сел на коня.

Они въехали под арку ворот, провожаемые взорами чернокожих стражей в мундирах Дома Пурейк.

Леди Хиш сказала: — Берите его внутрь, Грип. Позже встретимся в Великом Зале.

— Миледи?

— Идите, Грип. Позвольте мне побыть одной, прошу.

Старик кивнул. — Давай, заложник, отведем тебя домой.

Хиш Тулла проследила, как они въезжают во двор. Она все еще боролась со слезами, готовым хлынуть из самой глубины души. Слова невинного мальчишки ее потрясли. Хлипкое подобие самоконтроля, столь торопливо созданное, пока она обнимала Андариста, присев рядом с ним, безутешным, у камня очага — исчезло.

К закату она соберет своих домовых клинков и поведет в имение. При нынешнем отказе от традиций она не была уверена, что Сакуль Анкаду остается в безопасности, хотя и смела надеяться на таланты кастеляна Рансепта. Тот сможет устранить любую угрозу, хотя бы на время. Однако решимость ее теперь подтачивалась с иного направления, неожиданного и почти необоримо приятного. Она подумала о мужчине, привезшем Орфанталя в Цитадель, и снова ощутила учащенное сердцебиение.

Хиш была не столь стара, как намекала ее репутация, а Грип Галас уже разменял сотню лет, если не больше. Начнется оживление и даже прозвучат насмешки за их спинами, едва разнесется весть, будто известная своей чрезмерной разборчивостью леди Хиш Тулла отдала любовь слуге лорда Аномандера. В лучшие дни, во времена прошлые, она легко перенесла бы любые насмешки, но отныне она стала хрупкой, ранимой и слабой.

Она поверила было, что жизнь ее подошла к горькому итогу и будет проведена в одиночестве — прямая линия, марш сквозь грядущие дни и ночи. Даже перспектива войны, пусть отвратительная, отзывалась в ней дерзкой радостью, как будто в боях можно найти повод жить, как будто позицией на стороне правых и достойных она сможет придать смысл суровому маршу, сколь долгим или кратким не оказался бы жизненный путь.

В близкой Цитадели, этой кипящей толпе встревоженных разумов, среди полчищ мнений и аргументов, облаченных в плоть и шевелящих разгоряченными губами, она вскоре найдет свою участь. Глубоко вздохнув, чтобы успокоиться, леди Хиш понудила лошадь скакать.

Грум подбежал, чтобы принять узду; она спешилась, сожалея, что оставила доспехи дома, до момента отправления восвояси. Но ни кольчуга, ни железные пластины не помогут защититься от насмешек, едва станет известно о капитуляции и зоркие глаза устремятся на Грипа Галаса, хромающего с ней бок о бок. Она вообразила презрение высокородных знакомцев, а может, и возмущение от мысли, что она нарушает слитность рядов; вне сомнения, многие решат, что она выпала из круга и лишилась всех прав. Другие испытают ненависть к Грипу, видя в нем до крайности преувеличенную, наглую жажду возвышения. Их ждет шумиха, старые друзья отстранятся, строя стены изоляции.

При всем при этом… леди Хиш Тулла поклялась презреть даже их снисходительность; она вынесет бурю, ибо, наконец, она уже не одинока.

При удаче Орфанталь сможет найти нового друга, даже в Цитадели, и не будет мечтать о смерти. Она по-прежнему гадала, что стало с конюшим мальчишкой Вренеком и почему тот раздружился с Орфанталем. «Ох, женщина, изучай лучше собственные мысли, готовясь к расплате за любовь. Мальчик не испытал боли, узнав о смерти бабки. Сама можешь догадаться, кто вонзил нож в детскую дружбу.

Вренек, если твой призрак витает ныне в Доме Корлас, прошу: сурово погляди в очи Нерис Друкорлат. Смерть сделала вас равными и, милый малыш, ты наконец от нее освободился. Расскажи теперь обо всех ужасах, наведенных ею на живых и мертвых.

Скажи, что внук не оплакивает ее ухода».

Дюжина просторных комнат на южной стороне Цитадели стали обиталищем лорда Аномандера с братьями. Помещения были скудно освещены, стены покрывали весьма ветхие гобелены, иногда датирующиеся эрой основания Харкенаса. Время заставило картины выцвести, придав им загадочность; и пусть Эмрал Ланир не раз склонялась к стенам в попытках понять, что же видит на пути к покоям лорда Аномандера, верховной жрице досталось лишь смутное беспокойство. Словно прошлое самолюбиво и, храня секреты, делает неведомое каким-то злобным и угрожающим.

Конец красоты никогда так не таится. Каждое утро признаки старения во всех подробностях бросаются ей в глаза из зеркала. Но ей не дано надежды обратиться в выцветшие нити, пусть, минуя насмешливый ряд гобеленов, она и жаждет ускользнуть в их невещественный бесцветный мир и стать существом замершим, забытым. В том мире ей не пришлось бы стремится к предназначению, не пришлось бы даже открывать рот. И, всего важнее, она стала бы лишь одной из фигур, не обязанных ничего и никому объяснять.

«Смотрите, как я завидую прошлому и жажду легкости, с которой оно оставляет за спиной столь многое. Усердные оправдания и жалкие отговорки замолкнут в тишине. За вдохом не последует выдох. Слово остается незаконченным. Прошлое равнодушно к упрекам. Приглашая к распаду, оно блеклыми глазами взирает на любые события, ему все равно, кто поднимает пыль. Ошибкой было думать, будто прошлое вообще говорит — с настоящим ли, с неведомым грядущим. По природе своей оно отвернулось от них».

Лорд Аномандер сидел в большом кресле с высокой спинкой, вытянув ноги, словно отдыхал, забыв о спустившемся в мир хаосе. Брат его Сильхас ходил вдоль стены, мимо трех гобеленов — огромных, от потолка до пола, но также слишком ветхих, чтобы разобрать изображения. Лицо белокожего воина было озабоченным. Он метнул на верховную жрицу мрачный взгляд.

Эмрал встала пред лордом Аномандером, но тот не изволил оторвать глаз от пола. — Первый Сын, — сказала она, — Мать Тьма будет говорить с вами. Сейчас.

— Как мило, — отвечал Аномандер.

Сильхас разочарованно вздохнул. — Так и сидит, будто вырезан из камня. Андарист ушел от нас. Брат бродит по горящему лесу и не чает спасения в этом адском мире. Аномандер же сидит, ничего не предлагая.

— Лорд Сильхас, — спросила Эмрал, — вы боитесь, что Андарист расстанется с жизнью?

— Нет, верховная жрица. Объятый чувством вины, он не ищет легкого исхода. Говорят, пепел удобряет; я готов спорить, что он уже посеял семена и лелеет щедрый урожай. Горькими будут сборы, но он намерен съесть всё и растолстеть.

— Все ждут ответа на свершенные злодеяния, — заявила Эмрал. — Все твердят о войне, но армия не собирается.

— Мы ждем прихода Легиона Хастов, — ответил Сильхас, меряя стену шагами. — А тем временем я разбил руки в кровь, колотя упрямого братца, и с каждым шагом комната кажется меньше, да и Цитадель и весь Харкенас. Глазам рассудка, верховная жрица, сам Куральд Галайн кажется мелким и жалким.

— Нужно найти силы сопротивляться, — сказала она.

Аномандер хмыкнул. — Будете искать целую вечность, верховная жрица. Среди темного дыма. — Теперь он поднял на нее затуманенный взор. — Хочет видеть меня сейчас же? Предъявит, наконец, кости веры? Если так, из какого вещества она их сотворила? Узрим мы железо или хлипкий тростник? А в какую плоть вы их облачите, Эмрал Ланир? Вечно мягкую и всегда податливую, в подобие вашим кушеткам и шелкам постелей. Но акт без любви унижает нас всех.

Жрица содрогнулась. — Признаю, лорд, мы превратили чувственность в нечто мерзкое.

— Мать Тьма да будет свободна в излишествах, — беззаботно повел рукой Аномандер. — Извините, верховная жрица. В каждую эпоху наступает время, когда исчезает всякая тонкость, срываются покровы, мужи и жены говорят жестокие истины. Дерзкими словами мы разделяемся среди себя, и пропасть растет день за днем.

— Ты описываешь гражданскую войну в ее разгаре, — прорычал Сильхас. — Как раз наш случай, брат. Но время философии прошло, и неужели кто-то вообще находит ее ценной? Всматриваясь в мелкие потоки, ты не замечаешь гибельного разлива реки. Заканчивай с анализом, Аномандер, и вытаскивай дурно нареченный, однако полный праведности меч.

— Сделав так, Сильхас, я рассеку последние нити, связующие нас с Андаристом.

— Так найди его и всё исправь!

— Он будет упорствовать в горе, пока я усердствую во мщении. Каждый заявил о себе и смотри — меж нами зияющая пропасть. Верховная жрица, я просил прощения и был искренен. Похоже, сейчас всех нас поймали наши слабости. Андарист и чувство вины, Сильхас и нетерпение, я и… ну… Говорите, она желает меня видеть?

Эмрал всматривалась в Первого Сына. — Разумеется, вы прощены, лорд Аномандер. Сам воздух, что мы вдыхаем, пронизан беспокойством. Да, она увидит вас.

— Я должен быть польщен, — ответил Аномандер, снова хмурясь и глядя на носки сапог. — Нужно бы вскочить и поспешно обновить наше знакомство, ожидая руководящих указаний богини. Что же меня удерживает, если не предвкушение очередного разочарования? Предложит мне нечто неощутимое и будет наблюдать, как блуждаю, смогу ли разгадать ее намеки? Снова придется страдать от ее отстраненности или, видя мои унижения, взор ее вспыхнет радостью? Наша так называемая богиня притупляет во мне гнев, отказываясь назвать имя врага.

Сильхас фыркнул. — Назовем их изменниками и делу конец! Пусть Урусандер корчится на дыбе подозрений. Поедем и уничтожим убийц Джаэна и Энесдии!

— Мне воспрещено выхватывать меч во имя ее, Сильхас.

— Так выхвати во имя брата!

Аномандер встретил взгляд брат, поднял брови. — Во имя брата или во имя его горя?

— И так и так, Аномандер. Даруй ему острие мести.

— Эти чувства спорят, сверкая очами.

— Нет, только месть. Горе рыдает.

Аномандер отвернулся. — Так низко падать я не желаю.

Сильхас прерывисто вздохнул. — Вижу комнату уменьшающуюся, вижу вождя недвижимого. Верховная жрица, сообщите Матери Тьме о нашей слабости. И вернитесь с ответом.

Эмрал покачала головой: — Не могу, лорд Сильхас. Она принимает Азатеная, Гриззина Фарла. И просит, чтобы Первый Сын присоединился к ним.

Из соседнего помещения донесся шорох, в дверь вошел Грип Галас. Поклонился Аномандеру. — Милорд, простите что прервал…

— Всегда рад тебя видеть, — ответил Аномандер.

— Милорд, я привел мальчика Орфанталя и желал бы представить вам.

Первый Сын поднялся. — Очень хорошо. Введи его, Грип.

Старик обернулся и махнул рукой.

Эмрал видела, как входит мальчик — осторожно, остановившись на пороге.

— Орфанталь, — сказал Аномандер. — Тебе здесь весьма рады. Мне рассказали, что твое путешествие в Харкенас достойно песни барда, а может, и одной — двух поэм. Прошу, входи и расскажи о себе.

Темные глаза мальчишки коснулись Эмрал, и она улыбнулась в ответ.

Орфанталь вошел. — Благодарю вас, милорд. Обо мне мало что можно сказать. Мне объяснили, что имя мое несчастливо. Рассказывали, что отец мой был героем войны, умер от ран, но я его никогда не видел. Бабка моя ныне мертва, сгорела в Доме Корлас. Не отошли она меня, как и маму, я погиб бы в пожаре. Не вижу себя достойным поэм, и мою жизнь не стоит воспевать. Но мне очень хотелось увидеть вас всех.

Никто не ответил ему.

Затем Сильхас подошел и протянул руку. — Орфанталь, — начал он, — кажется, в Цитадели есть еще заложница. Девочка, года на два моложе тебя. Ее часто видят в обществе жрецов и придворного историка. Не пойти ли нам на поиски? Заодно я покажу тебе твой новый дом.

Орфанталь взял его за руку. — Благодарю, милорд. Слышал я, что у вас белая кожа, но такой белой и вообразить не мог. Меч моего деда в ножнах из слоновой кости, и ваша кожа очень на нее похожа.

— Увы, ей не хватает полировки, — улыбнулся Сильхас. — Хотя изношена не меньше. — Он повел Орфанталя к выходу, оглядываясь на Аномандера. — Брат, не заставляй ее ждать слишком долго.

Когда они вышли, Грип Галас кашлянул. — Извините, милорд. Мальчишке еще нужно найти, где жить.

— Да, ему ничто даром не достается. Будем молиться, чтобы он твердо встал здесь на ноги. Если удастся, я ему позавидую.

Грип Галас замялся. — Милорд?

— Да?

— Если я вам более не нужен…

— В Бездну, друг! Ты всегда будешь мне нужен.

Эмрал заметила, как напряглось лицо старика, словно слова господина причинили ему боль. Однако он лишь кивнул. — А я всегда в вашем распоряжении, милорд.

— Готовь коней, Грип. Мы уедем из Харкенаса еще до заката.

— Хорошо, милорд.

Аномандер обернулся к Эмрал. — Верховная жрица, я буду рад пройти к Палате Ночи вместе с вами.

— Конечно, — ответила она.

Орфанталю казалось, что он показал себя глупцом. Шагает, рука утонула в ладони Сильхаса, и уже потерялся в путанице коридоров. Но хотя бы суетливый народ разбегается с их пути, и никаких грубых шуток, сопровождавших его с Грипом Галасом. Он корил себя за безрассудные слова в первом разговоре с лордом Аномандером. Ему повезет, если Первый Сын вскоре забудет об этой встрече.

Он поклялся себе, что в следующий раз покажет себя лучше и найдет слова, что лорд Аномандер примет его на службу. Тогда он постарается стать таким же незаменимым для господина, как сам Грип. Высокое уважение, оказанное старику, удивило Орфанталя; он понял, что не потрудился верно оценить Грипа.

Тут же он напомнил себе, что Грип — убийца, хладнокровный и не чурающийся подлости. Он еще помнил лицо солдата, которого старик ударил в спину. На лице было потрясение и недовольство — словно он спрашивал у мира, почему тот при всех своих законах не смог дать ему судьбу получше. Такой взгляд Орфанталь понимал. Играя в войну, он тысячу раз падал от тысячи ударов ножом в спину, и хотя перед лицом в эти роковые мгновения не было зеркала, Орфанталь подозревал: лицо его не отличалось бы от лица бедного вояки.

Тут он услышал скрип когтей по плитам пола, и тощий пес прижался к ногам. Орфанталь вздрогнул и встал. Сильхас тут же обернулся.

Облезлый хвост яростно мотался из стороны в сторону. Зверь начал бегать перед Орфанталем кругами.

Сильхас сказал: — Ну, вот ты и нашел первого друга. Это пес из имения леди Хиш Туллы. По какой-то неведомой причине он прибежал с Азатенаем.

Они двинулись дальше, и пес бежал у ноги мальчика.

— Если бы звери могли разговаривать, — предположил Сильхас, — какие истории рассказали бы, как думаешь?

Орфанталь вспомнил о лошади, которую убил. — Думаю, милорд, попросили бы оставить их в покое.

— Не вижу в этом звере подобных чувств.

— Милорд, что если то, что кажется нам выражением счастья, а на самом деле — просьба не вредить?

— Жуткая мысль, Орфанталь.

Мальчик согласно кивнул. Это была жуткая мысль.

Леди Хиш смотрела на приближавшегося Грипа. Великий Зал был заполнен слугами, и гонцами, чьи вести скорее рождали взволнованные вопросы, нежели несли ответы; дом-клинки стояли кучками, словно окружившие беспомощную жертву волки, жрецы и жрицы бродили туда-сюда, отчаявшись найти себе хоть какое полезное занятие.

Едва он подошел, она заговорила: — Тебе предъявлено еще одно задание? Нам придется подождать?

— Любимая, — сказал Грип, не в силах посмотреть ей в глаза, — я должен быть при нем. Уже сегодня нам придется уехать. Не смогу соединиться с тобой. Еще нет.

— Он отказал нам?

— Прости…

— Где он сейчас?

— Призван пред очи Матери Тьмы. Я должен ждать у ворот с готовыми лошадьми.

— Я присоединяюсь к вашему заданию.

Леди Хиш заметила, как сузились его глаза, но была не в настроении объясняться.

Первый Сын шел в тишине, хотя Эмрал и слышала при каждом шаге тихий стук ножен о бедро. О наличии меча стало уже известно не только в Цитадели, но во всем Харкенасе; она слышала ложные россказни о происхождении клинка. Многие утверждали, будто лорд Аномандер выковал его собственными руками, будто неумение дать оружию имя стало доказательством его хронической нерешительности.

Последняя версия была измышлением худших обитателей двора. Впрочем, такие натуры попадаются не в одной Цитадели. Измученная тысячами мелких укусов, однажды она пожаловалась историку, а тот лишь кивнул, заговорив о бесчисленных случаях всех времен и мест. «Таков обычай ничтожеств — осквернять достижения и статус того, кто по всем меркам их превосходит. Верховная жрица, это дикие лесные псы: каждый готов прыгнуть на спину, но скулит и торопливо убегает, едва добыча показывает зубы».

Тогда она обдумала эту аналогию и ответила: «Если соберется достаточно псов, историк, они могут не сбежать от косматого зверя, но оскалить собственные клыки. Так или иначе, любое превосходство всегда готовы оспаривать».

«Я не имел в виду всякие титулы, богатства и даже власть, говоря о превосходстве. Скорее нечто более эфемерное. Хотите найти истинно превосходную персону — следуйте за псами. Еще лучше — по кровавому следу. Нужно лишь оценить неистовство злобных тварей и взглянуть на осажденного врага».

Неужели за мужчиной тоже гонится свора псов? Сомнений мало. И разве нет доли истины в слухах, будто изготовление меча не окончено? Да, лезвие отлично заточено, бока чисто отполированы. Но он еще не принадлежит Аномандеру, сколь настойчиво не твердил бы Хаст Хенаральд, будто оружие это по руке лишь одному.

У последней двери Эмрал отступила в сторону.

Однако Аномандер покачал головой. — Требую, чтобы вы присутствовали, верховная жрица.

— Первый Сын, полагаю, Мать Тьма желала…

— Мы будем говорить о вере, верховная жрица. Мне известно, что верховная жрица Синтара стала центром культа, прямо противостоящего культу Матери. Раз она под защитой лорда Урусандера, вопрос становится и религиозным, и политическим.

Синтара отвела глаза. — Я не знала о таком развитии событий, Первый Сын. — Она глубоко вздохнула. — Но не удивляюсь. Нет, зная амбиции Синтары. Хотя роль Урусандера приводит меня в смущение.

— В этом вы не одиноки.

Она отворила дверь и вместе с ним вошла в Палату Ночи.

Темнота не скрывала ничего. Мать Тьма восседала на троне. Перед ней в нескольких шагах был Азатенай, Гриззин Фарл — он тут же отступил в сторону и поклонился вошедшим, слабо улыбнувшись.

Лорд Аномандер не стал терять времени. — Азатенай, уверяю вас, что не наделен неразумным недоверием к чужеземным советникам при дворе. И все же я гадаю, какую пользу вы могли бы нам принести: мы собрались обсудить меры, коими можем спасти королевство от распадения на части. Наследие Азатенаев в данном вопросе весьма сомнительно. С таким же успехом на вашем месте мог бы стоять Джагут.

— Сожалею, Первый Сын, — отозвался Гриззин Фарл, — что вынужден согласиться с вами. Впрочем, Джагут мог бы оказаться мудрее. Найди я хоть одного, готового надеть эти стоптанные мокасины, дал бы бедному созданию повод посмеяться над моей дерзостью.

— Так что удерживает вас здесь?

— Я известен под званием Защитника, хотя это нежеланный аспект. Появляюсь там, где более всего нужен, но где почти нет надежды. Само мое появление — горький комментарий к положению ваших дел. Увы.

В его словах звучал вызов, однако Аномандер только склонил голову, будто оценивая Азатеная в новом свете. — Мы обнаружили вас заботящимся о Кедаспеле. Но ведь вы могли превратить руки в кандалы и помешать ужасному членовредительству. Однако вы пришли слишком поздно.

— Именно так, Первый Сын.

— Значит, вы предстали перед нами, чтобы сообщить: порог уже пересечен?

Эмрал заметила, что Мать Тьма переводит взгляд с одного мужчины на другого. В глазах впервые пробудилась тревога.

Гриззин Фарл поклонился. — Вы поняли меня верно, — сказал он.

— Мать Тьма, — сказал Аномандер, — а ты поняла?

— Нет, — отозвалась та. — Кажется, я задавала гостю неверные вопросы. Мной владело смущение, Первенец, и ненужные мысли об Азатенае, что была здесь так недавно.

— О коей нам ничего не ведомо. Эта Т’рисс заступалась за речного бога? Вы торговались и ты выиграла, приняв жертвоприношение тысячи душ?

— Ты оскорбляешь обоих, — бросила Мать. — Мы договорились о мире.

— И какой монетой за это уплачено?

— Ничем особенным.

— Тогда что это за мир? Описать тебе? Лес севера, вероятно, еще пылает, но хижины наверняка молчат. Уже мир, верно?

— Мы не призывали смерть на подмогу!

Эмрал видела, что богиня трепещет от гнева, но Аномандер будто не замечал ничего. — Гриззин Фарл, что вы знаете о Т’рисс?

— Не знаю Азатенаи с таким именем, Первый Сын.

— Описать ее?

Гриззин Фарл пожал плечами. — Без пользы. Пожелай я, взлетел бы перед вами птицей или, может быть, бабочкой. — Он нахмурился. — Но вы назвали ее рожденной Витром. Двое Азатенаев отправились изучать загадки жгучего моря. — Он снова шевельнул плечами. — Возможно, она — одна из них.

— Проявленная ею сила также ничего вам не сказала?

— Только что она весьма небрежна. Что вовсе не свойственно Азатенаям. Есть запрет на такие бесцеремонные вмешательства.

— Почему?

— Нездорово для Азатеная навлекать на себя негодование соплеменников.

— Как сделала Т’рисс?

— Похоже, Первый Сын.

— Вы довольно пассивны в негодовании, Гриззин Фарл.

— Не я за это отвечаю, и Тисте не попадают под мой надзор.

Эмрал вздохнула, едва смысл последних слов уложился в сознании. Глянула на Мать Тьму и поразилась: на лице ее не было никакого удивления.

Аномандер же стоял, будто приколоченный гвоздями к стене, хотя окружал его лишь пустой воздух. Эмрал вдруг ощутила сочувствие к Первому Сыну. А тот устремил взгляд на Мать Тьму. — Наконец, — сказал он, — я отыскал горькую истину своего титула, Мать. Ты хотела сына, но сына спеленутого и беспомощного, думающего лишь о сладости твоего молока.

— Не могу помочь твоему взрослению, Первенец, никакими иными средствами.

— Однако ты отшатываешься от моего несвежего дыхания.

— Скорее от несомых им слов.

— Так ты Азатеная, Мать, обманно завладевшая телом женщины, которую мы прежде знали?

— Я та самая, — отвечала она, — и никто иная.

— Тогда где стоит твой страж? Или он обернулся самим мраком?

— Бесполезны твои вопросы, — отозвалась Мать Тьма. — Я тебя призвала, Первый Сын, чтобы отправить к лорду Урусандеру. Мы узнаем суть его побуждений. — Она чуть помедлила. — Не этого ты желал?

— Я поистине готов идти маршем на Урусандера. Когда подоспеет Легион Хастов.

— Не жди солдат, — воскликнула она. — Скачи сейчас же, любимый сын. Встреться с ним.

— Если встану с ним рядом, Мать, понадобятся цепи тяжестью с гору, чтобы рука моя не дотянулась до меча. Так что не лучше ли мне разоружиться у входа в его шатер, преклонить колени и показать ему шею?

— Не верю, что он хоть в чём-то ответственен за убийство лорда Джаэна с дочерью. Гляди ему в глаза, когда он скажет то же самое. Вместе вы обратите гнев не истинных убийц.

— Изменников из распущенных частей? Или ты предлагаешь мне поверить в жалкую версию об отрицателях, обагривших руки благородной кровью?

— Похоже, мне придется без конца терпеть твое недовольство. И, вероятно, так жалуется любая мать.

Аномандер отвернулся. — Недовольство мое, Мать, еще не пробудилось. Да, ты видишь пред собой спящего, заблудшего в ночи и тревожных снах. Если я дергаюсь, то от беспомощности. Если издаю стоны, то бессмысленные. Касаниями пальцев меня не пробудить, и я уже мечтаю об уколе острого ножа. Остается один вопрос: кто будет держать нож?

— Если ты вообразил Урусандера таким вероломным, — вздохнула Мать, — то мы уже проиграли.

— Он приютил Синтару. Новый культ поднимается в Нерет Сорре. Встает перед тобой, словно восходящее солнце бросает вызов ночи. Я удивляюсь, Мать: сколько же перчаток нужно бросить тебе в лицо?

— Иди к нему, Первый Сын.

— Нет нужды, — отозвался Аномандер. — Он готовится маршировать на Харкенас. Нужно лишь подождать стука в ворота Цитадели. — Он двинулся к двери но, прежде чем взяться за ручку, обернулся. — Я выслушал твои советы, Мать. Но отныне я действую ради защиты всего Харкенаса.

Дверь тихо закрылась за Первым Сыном. Эмрал хотела уйти следом, но что-то ее удержало. Она стояла лицом к Матери Тьме, но не знала, что сказать.

Гриззин Фарл вздохнул. — Милая моя, ваш приемный сын замечателен.

— Будь передо мной иная тропа, менее для него болезненная, я выбрала бы ее.

— Думаю, выбрали бы ради всех.

Однако она покачала головой. — Я готова вынести то, что случится.

— Вы навлекаете на себя одинокое существование, — сказал Гризин Фарл, и в глазах его была печаль.

И тут же Эмрал показалось, будто Мать Тьма превратилась в нечто тверже камня, столь же быстро побледнев, став почти невещественной. — Азатенай, то, что вы рассказали о событиях на западе… лишь одиночеством я обеспечу себе долгое существование и роль в грядущем. — Взгляд богини переместился на Эмрал. — Жрица, сделай из своего поклонения бестрепетное приятие непознанного и даже непознаваемого. Принимая и обожая тайну, мы успокоим осадивший нас хаос, пока море не станет гладким зеркалом, готовым отражать всё сущее.

Эмрал мельком глянула на Азатеная. — Не вижу источника силы, о Мать, в такой капитуляции.

— Она противна нашей природе, верно. Знаешь ли, почему я не отвергала похоть жриц? Когда отдаем себя, пропадает само время, а тело кажется расширившимся до границ вселенной. В этот миг, Эмрал, мы сдаемся полностью, и такая капитуляция становится благословением.

Эмрал качала головой. — Пока не вернется плоть, ранимая и тяжелая. Описанное вами благословение, Мать, недолговечно. А если бы оно сумело задержаться… да, все мы вскоре надели бы маски безумия.

— Это, дочь, было пороками управления.

— А теперь мы будем обнимать не плоть, а пустую мысль? Боюсь, поцелуй пустого пространства не покажется сладким.

Мать Тьма откинула голову, словно утомившись. — Я, — чуть слышно сказала она, — вам покажу.

Орфанталь стоял в середине комнаты, озираясь. — Она моя? — спросил мальчик.

Сильхас кивнул.

Там были свитки на полках и книги с яркими многоцветными иллюстрациями. Около постели стоял древний сундук, полный игрушечных солдатиков — одни из оникса, другие из кости. На стене была стойка с тремя учебными клинками, небольшой круглый щит и еще куртка из вареной кожи на колышке. Шлем с клетчатым забралом для глаз валялся на полу. Три фонаря слепили глаз Орфанталя, привыкшего дома побеждать тени при помощи одинокой свечки.

Он подумал о своей комнате и попробовал ее вообразить почерневшей от копоти, стены потрескались, кровать, на которой он спал — всего лишь груда углей. Любая мысль о прошлом несла запах гари и отдаленные отзвуки криков.

— Тебе нехорошо?

Орфанталь потряс головой.

Пес так и прибился к ним; свершив ознакомительный круг по комнате, он улегся около обитого толстым слоем ткани кресла в углу. Еще миг, и он заснул, дергая лапами.

Послышался стук в дверь, тут же вошел круглолицый молодой мужчина в запачканной рясе. — Лорд Сильхас, я получил ваше письмо. Ах, вот и юный Орфанталь, уже размещен. Превосходно. Вы хотите есть? Пить? Первая моя задача: показать столовую — не при главных палатах, поменьше, в которой вас не испугает тяжесть нависшего над головами камня. Ну, теперь…

— Погодите, — сказал Сильхас. — Позволь откланяться, Орфанталь. Видишь, я нашел тебе доброго опекуна. Не обидишься?

Орфанталь кивнул. — Благодарю, лорд Сильхас.

— Кедорпул, — сказал Сильхас, — позаботишься об Орфантале?

— Историк избрал эту привилегию себе, милорд, и вскоре появится.

— Увы тебе, — улыбнулся Сильхас Орфанталю. — Ожидай обучения путаного, заложник, но я уверен: ты обретешь замечательную стойкость к вечному хаосу, терзающему Цитадель.

Орфанталь улыбнулся, не поняв смысл слов лорда, и побежал к сундуку изучать солдатиков.

Сильхас хмыкнул ему в спину. — Предвижу великие познания об исторических битвах.

— Отблеск славы посещает сны любого мальчишки, — отозвался Кедорпул. — Но я уверен, историк не замедлит поделиться и собственной мудростью в данных вопросах.

— Вот так мы и ступаем на проторенные тропы. Прощай же, Орфанталь.

— Прощайте, милорд.

Когда Сильхас ушел, Кедорпул кашлянул и сказал: — А теперь столовая. Я не настолько небрежен, чтобы позволить тебе голодать. К тому же предполагаю, раз уж прозвенел звон к обеду, что твоя будущая подруга- заложница Легил Бихаст уже терзает своими речами слуг.

Бросив тоскливый взгляд на сундук с солдатиками, Орфанталь встал и вслед за Кедорпулом вышел из комнаты. Пес бросился за ними, мотая хвостом и высунув язык.

Кедорпул глянул на него и недовольно фыркнул. — Глисты. Думаю, с этим надо что-то делать.

В отсутствие света пропали все краски. Напрягая воображение в отчаянных попытках создать какую-нибудь сцену, Кедаспела одиноко сидел в предоставленной комнате. Она была совсем невелика. Протягивая руки и шаркая ногами, он изучил ее границы и мысленно нарисовал оттенками серого и черного: вот скрипучая койка, на которой он ворочается целые ночи, продавливая и растягивая сетку матраца; шаткий столик для письма с углублениями для чернильницы и стило; водяной клозет с узкой ненадежной дверцей и дребезжащим засовом; длинный стол вдоль стены, полный кувшинов и медных кубков, язвящих язык хуже налитого в них вина; потертая дверца платяного шкафа. Они казались останками прежней жизни и художник счел комнату могилой, умело убранной, чтобы почтить жизнь, но окутанной вечным мраком. Сам воздух имеет привкус смерти.

У него осталось мало воспоминаний о пути в Харкенас. Отобрали нож и оставили здесь; после посещения целого полчища целителей, хватавших его руками и тяжко вздыхавших, его навещали только слуги со сменой еды и напитков. Чаще всего они уносили предыдущие порции едва тронутыми. Одна, молодая женщина, если судить по голосу, предложила ему ванну; он захохотал, слишком опустошенный, чтобы сожалеть о своей жестокости, и звук убегающих ног только вынудил его хохотать еще злее.

В лишенном слез мире художнику не осталось занятия, не осталось цели, за которую стоит держаться. Тоска была бы мучением достаточным, чтобы питать творческие импульсы — но он не ощущал тоски. Неведомые окружающим желания предложили бы палитру бесчисленных оттенков, но он не желал ничего. Ощущение чуда, от которого дрогнет кисть… Чудеса умерли в его душе. Его предали все таланты, вплетенные в жилы и втертые в кости, и ныне, отрезанный от нитей света, он разделил тьму с неживыми богами, и комната действительно стала могилой, как подобает такому обитателю.

Он сидел на койке и рисовал в воздухе пальцем, проводя линии черного, переплетенные с нитями серого, давая форму скрипящей снизу сетке. Но мало таланта нужно для точного отражения. Перенос банальной реальности на холст или доску делает горьким малейший проблеск мастерства; словно совершенные мазки и навязчивые детали могут вместить в себе что-то кроме технической ловкости, явить глубину… Он знал, что это не так, и негодование вздымалось мутными волнами на поверхность распадающейся души, вялое, однако напоминающее о жизни.

В оставшемся позади мире художник должен крепко связывать негодование и засовывать в прочный мешок, протирая ветошью места, в коих негодование просочилось наружу. Выпустить его — напасть на творца и запечатленную персону; у него не хватало воли и смелости, одна мысль вызывала упадок сил.

Он погрузился в безумие — там, в комнате, которую не решается навестить память. Впрочем, он не был уверен, что вообще ее покинул. Слепота сделала загадкой всё, чего не касаются руки. Он решил выжидать и рисовать звуки на единственном оставшемся холсте, на эфемерных стенах склепа: потрескивания и отдаленное эхо; приглушенные шаги проходящих мимо двери, столь торопливые и столь жалкие; унылые повторения вдохов, гневный стук сердца; вялые приливы и отливы крови в венах.

Все оттенки черного и серого на невещественных, но совершенно непреодолимых стенах слепоты.

Завершив идеальное отображение комнаты, он потянется к миру снаружи — бродить по коридорам, запечатлевая всё. «Приходит новая история, друзья. История, видимая слепцом. Я найду Райза Херата, подарившему нам чудную версию истории — рассказы молчуна. Найду Галлана, который поет неслышно и бродит, никем не замеченный. Вместе мы пойдем на поиски подходящей нам аудитории: равнодушных. Так мы приведем мир к совершенству и воздвигнем для потомства великий монумент глупости.

Вижу башни и шпили. Вижу дерзкие мосты и дворцы привилегированных. Вижу леса, в которых знать охотится и вешает за шеи браконьеров. Вижу драгоценные камни и монеты, груды в охраняемых крепостях; на стенах встали рьяные ораторы, выкрикивающие вниз лозунги о суете сует. Вижу, как ложь возвращается к ним пламенными языками мщения. Вижу грядущее, оно полно пепла, пруды покрыты сажей, виселицы трещат от перегруза. Всё, что вижу — нарисую.

Историкам нечего сказать, так что пусть молчат.

И рыдающий поэт пусть уйдет прочь, скрывая отсутствие слез.

И всё кончается».

Он услышал свой смех, тихий и хриплый, и начертил его пальцем — извилистые, неровные линии. Мазки повисли в темноте, медленно выцветая, пока угасало эхо.

Слепец рисует историю. Безголосый историк гримасничает, изображая рассказ. Поэт отвлечен музыкой и танцует не в такт. Нет ритма в мазках кисти. Нет начала и нет конца сказки. Нет красоты в песне.

«Вот так оно идет.

Друзья мои, так оно идет».

У врат Цитадели Хиш Тулла и Грип Галас обнаружили троих офицеров Аномандера. Келларас, Датенар и Празек облачились для битвы. Пока Грип выводил из стойла коня Аномандера, Хиш Тулла держалась в стороне от домовых клинков.

Они также молчали. Только Келларас стал эбеновым после посещения Палаты Ночи и, кажется, это родило напряжение, словно верность другу была не толще кожи.

Грип быстро вернулся со скакунами, Аномандера и своим. — Их оставили под седлами, — объяснил он.

— Тревога — порок, который никому не нравится, но всякому ведом.

Датенар удивленно хмыкнул. — Подождите конца мира, миледи, и тогда даже конюхи потеряют сон. — Он широко повел рукой. — Взгляните на беспорядок этого дворика и вообразите: то же творится по всему Куральд Галайну. Много раз думал я о гражданской войне, но не воображал ее полной такого смущения.

— Именно потеря уверенности заставляет вас хвататься за меч, — заметила Хиш Тулла. — Мы наносим удар, когда оказываемся в месте страха.

Не успел Датенар ответить, как появился лорд Аномандер и пошел к ним, рассеянно пробивая прямой путь, расталкивая неровные ряды во дворе. Подойдя, сразу схватился за узду.

— Капитаны, — сказал он своим клинкам, — скачите к югу, в Легион Хастов. Будьте с ним в марше на Харкенас. Потребуйте у Торас Редоне разбить лагерь к северу от стен и заняться снабжением.

Хиш смотрела, как трое мужчин вскакивают в седла и уезжают, не тратя слов.

— Теперь, Грип…

— Я хочу с вами поговорить, — прервала Хиш.

Аномандер заколебался, вздохнул. — Хорошо. Я не хотел быть грубым, госпожа Хиш, но я желаю отыскать Андариста и не могу предугадать, сколь долго буду вне Харкенаса. Отсюда и спешка.

— А также страх одиночества, да, лорд Аномандер?

Тот нахмурился.

— Грип рассказал вам о желании быть со мной, но вы отказали. Я ничего не просила у вас, владыка, до сего момента. И вот я стою, умоляя. Разве мало он сделал для вас? Не отдал ли он всю жизнь вам на службу?

Грип шагнул к ней с несчастным лицом. — Любимая…

Однако Аномандер и Хиш одновременно подняли руки, останавливая его.

— Леди Хиш, — сказал Первый Сын, — Грип Галас ничего мне не сообщал.

Хиш повернулась к Грипу. — Правда? Ты не решился на одну просьбу к господину?

— Прости, — склонил мужчина голову. — Мой лорд сказал, что я буду очень нужен.

— Верно, — отозвался Аномандер. — Но теперь я вижу, что говорил необдуманно. Леди Хиш, извините. Мне стыдно, что я бесчувственностью принудил вас к унижению. Вы требуете для него отпуска, но я прошу вас изменить требование.

Хиш пораженно молчала.

Тогда Аномандер повернулся к Галасу. — Старый друг, долго служил ты мне с ревностью и честью. Я часто перекладывал груз забот на верного слугу, но ни разу не слышал слов жалобы. Ты перевязывал мне раны на поле боя. Исправлял ошибки неуклюжей юности. Неужели ты веришь, что сейчас, в столь хрупкое время, я вновь туго натяну поводок? Все мы ослаблены тревогами и кажется — любое нежное чувство дрожит, оказавшись в лесу ножей. Грип Галас, старый друг, твоя служба кончается здесь и сейчас. Ты завоевал сердце женщины, которая способна вызывать только восхищение. Если любовь требует разрешения — я его даю. Если будущее с госпожой Хиш требует моей помощи — я готов на любые жертвы ради вас. — Он взглянул на Хиш Туллу. — Вам нет нужды просить и предлагать нечто взамен, миледи. Наконец мне удалось увидеть любовь беспорочную. — Он прыгнул в седло. — Всех благ, друзья. Пора расставаться.

Грип Галас смотрел вслед бывшему господину. Потом беспомощно схватился рукой за бок.

Хиш подскочила и взяла его за руку, поддержав — кажется, старик готов был упасть.

— Проклятый дурак, — пробормотала она. — Думала, ты его знаешь.

Здесь лес испортился. Остались голые стволы-скелеты среди болотных трав, гнилые колоды в моховых одеялах. Черная вода окружала рощицы, повсюду торчали островки с травой и камышами. В воздухе несло гнилью, жужжала мошкара. Они встали на краю провалившейся земли, устав бежать с юга. Дюжина костров едва курилась, в огонь бросали зеленую траву, чтобы дымом отгонять насекомых. Нарад сидел у костра, промывая глаза водой.

Они стали вереницей преступников, а он замыкал линию, последний среди жалких отбросов цивилизации. Кричащее уродством лицо закопчено, искусано мухами, грязно. Он ощущал себя здесь как дома. Только вот компания неподходящая.

К ним прибивались другие. С запада пришла рота под командой капитана Халида Беханна, при нем красивая женщина Тат Лорат с дочерью Шелтатой Лор. Солдаты рассказали о резне в монастыре и разграблении Абары Делак. А сейчас с юга прискакала другая группа; завидев ее, соседи Нарада похватали оружие, поправили шлемы. Наконец-то, услышал он, приехал капитан.

Есть разные виды любопытства, понял Нарад, вместе со всеми вставший и следивший за всадниками. Увидеть лицо за именем, когда имя связано с рассказами о подвигах — вот чистое любопытство. Но и лицо монстра вызывает своего рода восхищение или шок узнавания: ведь в одном лице можно различить все лица или, скорее, видя чужое лицо, можно вообразить и свое… Нарад не знал, какое любопытство тянет его увидеть Скару Бандариса, но знал, что приехавшего ждет быстрое преображение.

После бегства, после убийств на месте свадьбы Нарад начал украдкой примеривать соседям-солдатам черты трупов. Воображал их лежащими на земле, без жизни, лица заморожены смертью. Может, это была лишь игра, а может, посул или даже молитва. Ему хотелось, чтобы все они умерли. Хотелось взглянуть в глаза хохотунов и увидеть мужчин и женщин, которым больше не до смеха. Хотелось узреть жест судьбы, усмехнуться в лицо любому, не ожидая ответной насмешки и вызова.

Во главе отряда подскакал капитан Скара Бандарис, резко остановил взмыленную лошадь. Нарад уставился в мужское лицо, торопясь приладить маску мертвеца.

Но увидел лишь ослепляющую ярость.

— По чьему приказу?!

Столпившиеся было вокруг солдаты отпрянули.

Что-то яркое, вроде пламени, вспыхнуло в Нараде.

Скара Бандарис спешился. Пошагал прямиком на сержанта Редас. — Кто твой офицер и командир, сержант? Отвечать!

— Вы, сир.

— Какие приказы я тебе оставил?

— Мы должны были ждать вас в лесу. Но, сир, лейтенант Инфайен Менанд привезла приказы от капитана Хунна Раала.

Лицо Скары отображало полное непонимание. — Хунн Раал приказал Легиону убить лорда Джаэна и его дочь? Забрать жизни знатных гостей на свадьбе? Хунн Раал приказал тебе натравить солдат на Энесдию? Изнасиловать ее на камне очага и бросить умирающую? На камне, даре лорда Аномандера брату? А можно ли посмотреть приказы, сержант? Лично разглядеть печать Хунна Раала?

Редас побелела. — Сир, лейтенант Инфайен, принесшая слово капитана Хунна Раала, она приняла командование. Я солдат Легиона Урусандера. Я следую приказам вышестоящих.

— И где теперь Инфайен?

— На востоке, сир. Едет к командующему Урусандеру.

Подошел капитан Халид Баханн, они с Тат Лорат вели между собой мужчину без ноги, едва ковылявшего на костылях по неровной почве. Нарад много раз смотрел на Халида и нашел, что его лицо очень легко вообразить неживым — вся наглость куда-то пропала. Какое чудное видение… Халид Баханн был негодяем, чему доказательством и поведение, и опухшие черты. Такие лучше всего выглядят мертвыми.

— Скара, старый дружище, привет, — начал Халид. — Думаю, кое-кто просчитался. Тут мы с тобой согласны. Перед нами вызов: уменьшить ущерб, обратив на пользу нашему делу.

Скара смотрел на него равнодушными глазами. — Наше дело, Халид, — сказал он неожиданно спокойно. — Напомни-ка о нашем деле. Хочу, чтобы список благородных подвигов огласили погромче. Будь логичен в его составлении, снова подними нас в царство добродетелей. Но молю, старый дружище, начни с самого низа, там, где кровь меж ног юной женщины.

Улыбка Халида пропала.

Не ожидая ответа, Скара продолжал: — Не понесешь ли нас выше, не обращая внимания на эти пятна? К заложнику, убитому на защите той женщины, зарубленному не в честном поединке, но приколотого к земле словно бродячий пес? Потом к старику, отцу и герою войн с Форулканами, умершему на пороге дома зятя? — Он говорил громко, с нажимом, и голос проносился над лагерем, ударяясь о молчаливых солдат. — Погоди же. Добавим еще ступеньку к лестнице нашего дела. Горничная, рука отрублена. Девица, ставшая жертвой неравенства, кое мы так презираем. И домовые клинки, едва вооруженные, уложенные ради нашего дела на ковер из потрохов и мятой травы. — Он воздел руки, словно охваченный негодованием оратор. — Но здесь мы заново видим знаки тропы, ведущей Хунна Раала к справедливости! Обгорелые трупы отрицателей в лесу! Как же их ведьмы разжирели на наших подаяниях, верно? А детки показывали неподобающую роскошь, надев наши обноски. Расскажи нам, Халид Беханн, о чистоте нашего дела. Расскажи, как выбор веры разделил королевство, которое мы клялись защищать, и назови причины встать на твою сторону. Занеси список на столпы дыма, что позади меня, и растяни на все небо…

— Кончай болтать! — рявкнула Тат Лорат. — Наступит справедливость для Легиона Урусандера, когда он будет стоять один! Нужно бить первыми, Скара, чтобы разделить оставшихся врагов.

Он обернулся к ней, усмехаясь. — Разделить? Кто-то верит, что разбросав немногие трупы отрицателей, мы оставили ложный след? Лорд Джаэн был мастером клинка, но не мог сравниться с Крилом Дюравом. Он-то убит отрицателями? Пал от множества ударов, нанесенных тренированными, умеющими обращаться с мастером клинка солдатами. Принимаете лорда Аномандера за глупца?

— Он такой всего один, — сказал Халид Беханн, успевший за краткий миг невнимания вернуть себе наглость. — План был дурно задуман, но мы же знаем, Скара: трезвость покидает нас в разгар резни. Да, это печально. Но будут и другие преступления с обеих сторон, прежде чем всё кончится, и ты глуп, если думаешь иначе.

— О, я точно глуп, — отозвался Скара. Вернулся к лошади и влез в седло. — Но я здесь заканчиваю. — Он обернулся, глядя на солдат, что сопровождали его с Харкенаса. — Оставайтесь здесь и деритесь рядом с товарищами, если хотите. Я же отказываюсь от командования и чина в Легионе Урусандера.

Тат Лорат засмеялась: — Беги же в Оплот Седис, забери с собой всех трусов. Не я ли предостерегала тебя, Скара, от дружбы с братом Аномандера? Будь уверен, белокожий уродец уже пустился по следу, сердце пылает местью. — Она покачала головой. — Останешься в стороне? Такого выбора уже нет, Скара. Ни для кого, а особенно для тебя.

Нарад заметил, что некоторые собирают вещи, явно решив поехать с беглым капитаном. Помешкал — и сам начал собираться.

Тат Лорат возвысила голос. — А если тебя не найдет Сильхас Руин, однажды найдет Легион. Я обещаю. Ты знаешь, что командующий Урусандер делает с дезертирами.

Большая часть собиравшихся солдат замерла, многие побросали вещевые мешки.

Скара Бандарис увел свою группу из лагеря назад, по речной дороге. Следом потекла жидкая колонна догоняющих. Нарад был среди них. Впереди он увидел капрала Бурсу. Сержант Редас осталась сзади, но он унес в памяти ее лицо. Мертвое, никогда уже эти губы не пошевелятся, не дадут форму словам. Никогда она не скажет: «Всё хромаешь, Жижа?» и никогда не зашагает среди дыма и пламени, забыв несправедливости, учиненные ею и товарищами из Легиона Урусандера.

Мертвое лицо увидел он мысленно, а когда вернулся еще назад, повиснув над ней злобным духом, увидел ее простертой на камнях, ноги широко раздвинуты и кровь течет ручьем.

Видение должно было вызвать содрогание, но он не ощутил ничего.

«Не от моей руки, сержант».

Слова Скары Бандариса все еще отзывались в душе. Презрение его утешило. Негодование стало отзвуком должного судилища, и если сам Нарад попался на крючок… что же, разве он не заслужил?

Вскоре капитан остановился, поджидая новоприбывших. За его спиной была большая дорога и река.

Скара сказал: — Здесь будем отдыхать. Но не так долго, как хотелось бы. Было бы лучше вам попросту рассыпаться, найдя отдаленные убежища. Я буду ждать в Оплоте Седис и, если Сильхас Руин меня найдет, драться не буду. Нет, я стану на колено, склоню шею и буду ждать касания клинка. Я вам это говорю в надежде, что вы поймете: рядом со мной не найти безопасности.

И тут же несколько всадников развернулись и поскакали обратно.

Сцена казалась горькой и волнующей.

Взгляд капитана упал на Нарада. Офицер нахмурился. — Не знаю тебя.

— Что ж, — отозвался Нарад, — в том моя единственная надежда.

Капрал Бурса кашлянул. — Мы подобрали его в лесу, сир.

— Ручаешься за него, капрал?

Внутри Нарада все сжалось. Снова ощутил он под собой лежащую женщину и услышал смех над собой, неловким. Смех обрушивался жгучим ледяным дождем.

Бурса сказал: — Он выполнял приказы, сир, мы считаем его за своего.

— Отлично. — Взгляд Скары Бандариса переместился. — К Оплоту Седис ведет долгий подъем и всякого заметят за полдня. У вас будет время сбежать на север, к тракту Джелеков. Я был бы рад встретить судьбу в одиночестве.

Кто-то сказал: — Мы поскачем с вами, сир.

— До Седиса?

— Да, сир.

Скара Бандарис послал солдату кривую, горькую улыбку. — Дураки наслаждаются компанией, друзья.

«Жрица, сделай из своего поклонения бестрепетное приятие непознанного и даже непознаваемого. Принимая и обожая тайну, мы успокоим осадивший нас хаос, пока море не станет гладким зеркалом, готовым честно отражать всё сущее».

Слова богини едва ли могли претендовать на роль священного писания. Эмрал Ланир сидела в личной комнате, чувствуя себя брошенной. Отослала жриц и осталась наедине с мутным отражением, столь недвижным в зеркале. Как и подобает любому служителю, она клялась в преданности, смутно надеясь на ответные дары и ныне, когда откровенные слова обнажили суть односторонней сделки, которая есть вера, ей не хотелось никого обманывать. Пусть все неотчетливое и непонятное остается в зеркале, благословенно размытом. Она же пойдет дальше.

Но лицо ее так и не стало «честным отражением».

Какая ирония: слова Аномандера отказались верными. Юная красота выносит откровение света, тогда как теряющая краски старость ищет темноты; и две верховные жрицы поистине заняли правильные стороны. Эмрал было горько понимать, какую сторону она избрала и почему не было иного выхода. Темнота хотя бы скрывает вечно. В грядущие столетия у Синтары появятся поводы проклинать откровения света.

Но сейчас они противостоят одна другой, готовые вступить в битву, в коей не может быть окончательного победителя. Умрет одна — вторая потеряет символический смысл. «Не добавить ли пару истин в скромное писание? Возможно, заметку на полях, не так элегантно написанную, торопливо и с сожалением.

Если святые слова не дают ответа отчаянию, какое в них благо? Если откровенные истины не сулят искупления, разве не равны они проклятиям? И если искупление не найти в смертном мире, все мы склоняемся к бездействию, к равнодушию. Обещаешь душе награду, зарытую среди гипотез? Мы обречены всю жизнь тянуться, но никогда не коснуться? Должны грезить и надеяться, но так и не познать?

„Сделай из своего поклонения бестрепетное приятие непознанного и даже непознаваемого“.

Подобная преданность не обещает наград. Делает любое положение униженным и одиноким. Откровение сулит вакуум, вера обречена тонуть. Но вдруг она желала дать именно такое откровение: внутри мы — свет, но снаружи лишь тьма?

Синтара, мы враждебно переглядываемся. Но если и это лишь обман профанов?»

Хмурясь, она потянулась к странице. Пришло время увертюры, решила она…

Звук торопливых шагов, стук в дверь. Она вздрогнула, вскочила, оправляя одежду. — Войдите.

Удивительно, но там была не жрица, а историк Райз Херат.

— Верховная жрица, прошу, идите за мной.

— Куда?

— Во двор. Заклинание уже творится.

— Что?

— Прошу, — сказал он. — Эмрал, там темнота, непроницаемая тьма, и… — он помялся, — Верховная Жрица, тьма истекает кровью.

Шагая к выходу, Синтара расслышала слабые вопли, а также грубые окрики — кто-то во дворе пытался успокоить панику. — Историк, — сказала она, — это вполне может быть волшебством Матери Тьмы и бояться нечего.

— Ваше явление и соответствующие уверения могут вызвать такие мысли, верховная жрица, — отозвался Райз. — Потому я вас и отыскал.

— Но вы не верите, что это от Матери?

Он глянул на нее, бледный и осунувшийся. — Подходя к двери, я надеялся — признаю — услышать спокойный ответ на принесенную новость.

— Но не услышали его.

Он тряхнул головой.

Они вышли наружу. Тисте отступали перед явлением, показавшимся в середине двора; от входа в Цитадель уже не было видно ворот, скрытых неизмеримым мраком. Это пятно висело в воздухе, черное и клубящееся, выпускало гладившие мостовую щупальца. Эмрал смотрела и видела: оно растет, сочится, скрывая надвратные башни, помосты с пригвожденными к месту дом-клинками.

Разноголосица начала стихать, словно обманчивое спокойствие Эмрал навело тишину.

Явление не издавало звуков, но сочилось холодом — тем же, что ощутим в Палате Ночи. Эмрал смотрела, гадая, действительно ли Мать Тьма начала заклинание. Но ради чего?

В этот миг сгустившихся сомнений конная фигура быстро выскакала из тьмы. Огромный мужчина в доспехах резко натянул удила боевого жеребца, искры заплясали под подковами. Остановился он прямо пред Эмрал и Райзом Хератом.

Она заставила себя выдохнуть. Темное явление быстро уменьшалось за спиной всадника.

Историк поклонился. — Консорт, с возвращением.

Лорд Драконус спешился. Холодом веяло от его плеч, блестел иней на сапогах и доспехах. Он стянул перчатки. — Верховная жрица, — сказал он, — ты мне нужна.

— Консорт?

Он указал на здание за ее спиной. — Она знает, что я вернулся. Я обещал дар, а ты должна быть со мной.

— В каком качестве?

— Как Первая Дочь Ночи.

— Не ношу такого титула.

Он приближался. — Отныне носишь, — ответил он, проходя мимо к входу в Цитадель. Эмрал двинулась следом, за ней Райз Херат.

Лорд Драконус вошел в Великий Зал и замер в середине величественного помещения. — Очистить зал! — приказал он.

Спокойный здоровяк, прежде знакомый Эмрал, словно преобразился. Аура власти была ощутимой. Тяжелый взор упал на нее. — Верховная жрица, отыщи пустоту внутри. Отдай волю зрения Матери Тьме, чтобы она узрела мой дар.

— Консорт, не знаю, как это сделать.

— Потому что никогда не пыталась. Смотри же на меня, а в душе пинками открывай дверь веры.

И тотчас же Эмрал ощутила проникновение в тело некоей сущности; та заворочалась, оказавшись в неподходящей плоти. Взглянув на лорда Драконуса, она испытала внезапный прилив несогласных эмоций: радость Матери Тьмы при новой встрече с любовником, и облегчение — и, глубже всего, трепет. Эмрал старалась отдаться богине полностью, чтобы Мать смогла говорить ее устами, но что-то мешало усилиям. Она лишь ощутила желание Матери Тьмы приветствовать Драконуса, будто тяжелый грубый кулак стучался в запертую дверь — но дверь осталась закрытой, хотя богиня толкала с одной стороны, а Эмрал тянула с другой. Попытки провалились, и Матери Тьме удавалось лишь видеть своего сожителя.

Он успел сбросить плащ, в сложенных ладонях было что-то, хранимое бережно, словно чудный цветок… но Эмрал — и Мать Тьма — могли видеть только какой-то кусок лесной подстилки, примятый пласт земли. Драконус взглянул в глаза Эмрал и заговорил: — Любимая, этим даром я предлагаю освятить Цитадель, сделав ее настоящим храмом. Ты приняла Ночь, но овладела лишь скромной частицей ее власти. — Он запнулся. — Здесь, в каменных стенах, под каменным полом ведут войну разные силы. Похоже, я вернулся очень вовремя. Мой дар изгонит всякое сопротивление. Я даю тебе и всем Детям Ночи этот Терондай.

Сказав так, он позволил предмету выскользнуть из рук.

Он упал мягко, словно сложенный пергамент, и еще миг недвижно лежал на плитах. А потом начал разворачиваться, покрывая поверхности углами, и были углы чернее оникса. Казалось, образующийся рисунок впитывается в мрамор, навеки пятная его.

Эмрал ощутила внутри растущий ужас, исходивший от Матери Тьмы.

Рисунок продолжал разворачиваться, заполняя весь пол. У него было двадцать восемь рук, похожих на острия звезды. В центре многогранный круг. Драконус стоял внутри него. На лице читалась гордость, но и какая-то ранимость. — Любимая, — сказал он, — из земель Азатенаев вернулся я к тебе по Дороге Ночи. Я скакал сквозь царство мрака. — Он указал на рисунок, заполонивший весь зал. — Больше не нужно тянуться, любимая. Я принес Ночь сюда и вновь предлагаю тебе совершенство ее объятий. Этот дар рожден любовью. Чем же еще можем мы освящать?

Эмрал еще чувствовала богиню: существо, съежившееся от страха.

— Любимая, — говорил Драконус, — я даю тебе Врата Куральд Галайна.

Рисунок вспыхнул огнем. Расцвела темнота.

И богиня сбежала.

В Палате Ночи Гриззин Фарл стоял перед Матерью Тьмой, видя, как та становится все более невещественной. Раскрывшись, сверток Ночи быстро окружал Цитадель, выливаясь из Терондая, подобно черной плесени заполняя комнату за комнатой. Он поглощал свет ламп, свечей и фонарей. Крал яркость факелов и углей в очагах.

Он ощутил, как темнота вылилась за стены Цитадели, потопом обрушившись во двор. Когда же она поплыла по речной глади, Гриззин моргнул — вода затрепетала, в разуме раздался жалобный вой речного бога — тьма прорвала барьер и ринулась в глубины. Вопль стал смертным стоном и пропал. А река текла в Ночи.

Мрак торопился распространиться по всему Харкенасу.

— Ты удивлялась моему присутствию, — сказал он богине на троне. — Гадала о моей роли. Я не должен был дать тебе заговорить. Тишина нуждалась в… защите. Прости меня. — Он протянул к ней руку. — Ты оправишься. Найдешь силы, чтобы противостоять зову. Сила придет от поклонения и от любви. Но прежде всего от равновесия, ожидающего всех нас. Увы, достижение равновесия — так давно ожидаемого — будет трудным.

— Какого равновесия? — спросила она голосом, охрипшим от воплей протеста и беспомощных стонов. Но любовник уже сделал все, что хотел.

— Все силы находят противовесы, Мать Тьма. Это напряжение и поддерживает ткань сущего. Даже Бездна держится и существует в ответ на что-то. На нас. В ответ мне, тебе, всем разумным созданиям этого и всех иных миров. Говорю ли я о богах, их господстве над низшими тварями? Вовсе нет. Эта иерархия мало что значит. Всем нам суждено стоять по одну сторону Бездны, изо всех сил создавая слова и мечты, желая и дерзая. Боги превосходят прочих лишь смелостью своих споров.

— Речной бог убит. — Она закрыла лицо руками.

— Проигран спор, — согласился Гриззин Фарл. — И да, я тоже скорблю.

Она пробормотала из-за ладоней: — Что будет с отрицателями?

— Не могу сказать, Мать. Возможно, будут бродить по берегу в вечном томлении о потерянном мире.

Мать Тьма явственно содрогнулась, не спеша опустила руки. Ладони вцепились в покрытые изящной резьбой подлокотники трона. Богиня глубоко вздохнула. — И теперь?

— Лорд Драконус принес тебе свой дар, свою власть. Он первым из Азатенаев сделал это лишь ради обитателей своего домена. — Гриззин Фарл запнулся. — Не знал, что твои дети не знали истинной природы Консорта.

Глаза ее стали строгими. — У матерей свои секреты.

Не сразу он кивнул. — Не кори Драконуса. Все случилось по вине другого Азатеная. — Он покачал головой. — Прости, я лукавлю. Все мы приложили руки. Та, что зовется вами Т’рисс, ушедшая в море Витр и пришедшая назад. Мои дети… Но главное принадлежит К’рулу, ответившему на поклонение щедростью. Он, осаждаемый писанными кровью молитвами, дал ответ. Но отдал свою силу не только поклонникам. Отдал свободно и всем. Так родилось новое волшебство, Мать Тьма. Оно дало имена и аспекты противостоящим силам. Дало им влияние, собственные королевства. Нас ждет буря, Мать Тьма. Чтобы спасти тебя… спасти детей, тебе поклоняющихся, Драконус сделал нечто необходимое. Врата Куральд Галайна отныне твои, и ты господствуешь над Ночью.

— А любовник просто отошел в сторону? — В вопросе прозвучал яд.

— Дарение — опасное дело, Мать Тьма. Уверен, не один я его отговаривал. Утихомирь ярость сердца, прошу. Он сделал всё из-за любви.

— Как и К’рул, верно?

Гриззин Фарл кивнул.

— И чего это ему стоило, Азатенай?

— История еще не завершена, Мать.

— И кровь еще течет.

Гриззин вздрогнул, потом вздохнул: — Весьма верное описание.

— Он идет ко мне. Останешься свидетелем нашего воссоединения?

— Мать Тьма, боюсь, защищать здесь более нечего.

Она небрежно взмахнула рукой, отпуская гостя. Гриззин Фарл поклонился и вышел из Палаты Ночи.

И замер снаружи. «Забыл ее предупредить… Родились один врата — родятся и другие».

Лошади тяжко хрипели от ядовитого воздуха. Спиннок Дюрав и его командир скакали к берегу моря Витр. Они услышали громовые содрогания, словно рвался сам воздух, торопливо оседлали коней в лагере далеко от валунов берега и поехали выяснять причину ужасного шума.

Уже три дня Спиннок и остальные члены отряда исследовали берег, находя десятки мертвых и умирающих чудищ. Нет и двух одинаковых. Если они выросли в Витре, то питались дурным молоком и море, ставшее им домом, сулило лишь яростный голод. Твари выползали из серебристых вод истерзанные, окровавленные, кости наружу, шкуры порваны страшным давлением. И все же умирали они долго.

Ужасы родов тяготили хранителей. Никакого смысла в безнадежном вторжении; демоны, хотя агрессивные, вызывали лишь жалость своими предсмертными муками. Как заметил вчера Калат Хастейн, любое существо, зверь или большее, здесь обречено лишь на судороги агонии.

Они научились соблюдать изрядную дистанцию, ведь рассказ Финарры Стоун подтвердился уже не раз: твари, ставшие почти целиком обглоданными скелетами, как-то находили в себе силы дергаться и тянуть лапы, выбираясь из Витра.

Ужас навис над хранителями, даже Спиннок ощутил, как слабеют все привычные удовольствия жизни. Каждое утро он просыпался нервным, ощущая беспомощность и страшась нового пути по берегу.

Очередной гром всколыхнул кислотный воздух. Они выехали из-за последнего валуна и смогли увидеть источник шума.

Стена огня повисла над морем Витр — словно родилось новое солнце. Но не такое яркое, чтобы ослепить. Казалось, пламя вырывается из середины полосами и языками, расплавленным золотом разлетаясь от вертящегося колеса. Огни гасли, словно искры, ни один не долетел до серебряной поверхности моря.

Излучение не смещалось, вися высоко в небе, и трудно было определить его размеры, хотя отражение казалось огромным.

Отряд остановился на берегу. Лошади дрожали. Глянув влево и вправо, Спиннок ощутил всю наглость обмана, будто он и товарищи-хранители — что все Тисте Куральд Галайна и сама Мать Тьма — могут как-то противостоять подобным силам природы.

Им овладело внезапное прозрение: море никогда не будет покорено. Будет расти дальше, пожирая землю, как этих чудовищ, и отравлять воздух, крадя жизнь у всех, кого коснется. Магия не поможет, а воля без подкрепления слишком слаба…

— Там что-то виднеется! — закричал один из хранителей.

Спиннок вгляделся в яркое видение.

Воздух снова затрещал с силой, заставившей заплясать коней. Мужчины и женщины выпадали из седел. Спиннок, сумевший усидеть, пытался вернуть себе равновесие. Поток теплого воздуха коснулся его, хлестнул по глади Витра, стерев наконец отражение гневного солнца. Мощь исходящего из эманации порыва покрыла море волнами.

Кажется, Спиннок первым понял смысл происходящего. — Надо бежать! — закричал он. — Командир! Надо отступить!

Он увидел, что и Калат Хастейн усидел на коне; командующий повернул к нему голову и тоже крикнул: — Отступайте! Скорее!

Лошади без седоков уже ускакали от вероятного нападения. Пешие хранители садились в седла к товарищам. Морские звери дергались в ужасе, зашевелился даже песок берега.

Раздался третий взрыв.

Спинок оглянулся.

«Бездна меня побери. Бездна нас всех..!»

Драконы вылетали из эманации, простерев крылья, молотя хвостами воздух. Один за другим, Элайнты выпадали и вздымались выше, будто птицы из клетки. Сквозь свист ветра едва доносились их резкие крики.

Череда монументальных валов неслась к берегу.

Калату Хастейну уже не было нужды выкрикивать команды. Отряд бешено скакал от моря, торопясь отступить. Даже валуны не казались надежной защитой от катастрофы.

Углубившись в путаницу трещин и расщелин, Спиннок позволил коню самому искать путь. Тяжкая тень пронеслась сверху, он поднял глаза, увидев брюхо и просвечивающие крылья летящего дракона. Шея Элайнта искривилась, голова висела почти горизонтально; Спиннок увидел, как сверкнули глаза, заметив его. Потом клиновидная голова отклонилась — зверь рассматривал других всадников, уже миновавших россыпь валунов и мчавшихся к черным травам Манящей судьбы.

Раскрылись и снова поджались драконьи когти.

И через миг, дико забив крыльями, тварь ринулась в небо. Один из драконов-спутников подлетел ближе но, едва щелкнули челюсти, отлетел подальше.

Рядом проскакал всадник — сержант Беред. Метнул Спинноку взгляд выкаченных глаз. — Девять!

— Чего?

— Их девять! А потом закрылось!

Спиннок обернулся, но конь уже влетел в высокую траву, устремившись по протоптанной тропе. Длинные стебли острыми как бритва листьями ударили по лицу, плечам; Спинноку пришлось опустить забрало и опустить голову. Скакун галопом мчался по равнине.

Почва содрогнулась от череды взрывов, ветер стал вдвое сильнее. Трава по сторонам почти легла.

Оглянувшись, он понял, что первая и самая высокая волна ударилась о валуны, разбросав многие будто мелкую гальку.

Серебристые валы пронеслись по открытой земле и коснулись края трав.

Вспышка озарила и ослепила его. Послышались крики и вопли, и конь его упал — Спиннок пролетел по воздуху, тяжело приземлившись на кучу травы. Закрыл лицо руками, чувствуя, что острия листьев пронзают кожу доспехов, будто сделаны из железа.

Наконец он остановился.

Витр бушевал у невидимой стены, проведенной по краю равнины Манящей Судьбы, серебряная вода взмывала, только чтобы опасть. Волна за волной колотились по невидимой преграде, тратя силу в яростной тщете. Через миг море начало пениться и булькать, отступая.

Спиннок сел и удивился: ни одна кость не сломана. Однако он весь был покрыт кровью. Увидел, как конь встает в десятке шагов, дрожащий и весь алый, в ранах. По сторонам показывались хранители, топтали упавшую траву. Он заметил Калата Хастейна — лелеет сломанную в плече руку, лицо порезано будто бы когтем.

Спиннок ошеломленно посмотрел вверх. Увидел некое далекое пятно на юге — последнего видимого в небе дракона.

«Девять. Он насчитал девять».

Услышав коня на дороге позади, Эндест Силанн прыгнул в неглубокую канаву, чтобы не мешать ездоку. Потуже закутался в плащ, натянул капюшон, скрывая глаза в тени.

Три дня назад он очнулся в комнате историка, один, и увидел, что руки перевязаны бинтами, но кровь так и сочится сквозь них.

Это показалось каким-то предательством, ведь Райз Херат обещал за ним присмотреть… однако, едва оказавшись в забитом паникующими горожанами коридоре, услышав об устрашающем явлении тьмы во дворе, Эндест забыл о недовольстве.

Драматическое возвращение Консорта громом отозвалось во всей Цитадели и, похоже, загадочные явления на том завершились. Он ощутил пробуждение Ночи и бежал, словно ребенок, от потопа темноты, захватившей Цитадель, а потом весь Харкенас.

С пустыми руками отправился по северной дороге, ночуя в хижинах, уцелевших среди зловещих остатков погрома. Долгое время он почти никого не встречал, немногие попадавшиеся на пути сами прятались от его взора. Да и он, голодный, не намеревался их привечать — путники казались пугливыми, умирающими от истощения псами. Трудно было поверить, что Куральд Галайн столь быстро сдался разложению. Силанн брел вперед, снова и снова слезы текли по его щекам.

Бинты на руках стали грязными, кровь пропитывала их каждую ночь, высыхая дочерна на следующий день. Но теперь он брел вне доступа колдовского мрака, лес — пусть местами выгоревший и вырубленный — навевал покой одинокой душе. Река журчала слева, напоминая о незримом потоке, который он словно расталкивал грудью. Начав путь, он не знал куда идет… впрочем, вскоре он осознал, что это заблуждение.

Лишь одно место осталось для него, и он уже близок.

Всадник наконец добрался до него, замедлил скачку и встал рядом. Эндест не желал разговоров и не поднял головы, чтобы рассмотреть всадника. Впрочем, раздавшийся голос оказался хорошо знакомым.

— Если уж нам суждено освоить обычаи паломничества, ты, конечно, идешь не в ту сторону.

Эндест замер, рассматривая мужчину. И поклонился. — Милорд, не могу утверждать, что иду по пути богини. Но, кажется, это настоящее паломничество, хотя до разговора с вами я не понимал…

— Ты утомлен дорогой, жрец, — сказал лорд Аномандер.

— Я иду быстро, милорд, но не по своей воле.

— Не буду мешать, — сказал Аномандер. Снял с седла и бросил Эндесту кожаный мешочек. — Поешь, жрец. Можно делать это на ходу.

— Благодарю, милорд. — В мешке было немного хлеба, сыр и сушеное мясо. Эндест дрожащими пальцами вцепился в нежданное угощение.

Похоже, Аномандер был доволен возможностью ехать рядом с ним. — Прочесав лес, — начал он, — я не нашел ничего, чтобы успокоить разум. Не встретил ни птиц, ни даже мелких тварей, коим мы милостиво позволяем шуршать листвой в ночи.

— Слабые мира сего, милорд, знают лишь один способ спасения от угрозы. Бегство.

Аномандер хмыкнул. — Не думал, что лесные звери и птицы входят в число подданных нашего королевства. Неужели мы можем ими повелевать?

— Но их скромные жизни, милорд, всё же трепещут на краю нашего алтаря. Даже не приказывая языком капканов и стрел, мы красноречиво пускаем палы и дым.

— Не опустишь ли капюшон, священник, чтобы я мог тебя видеть?

— Простите, милорд, однако вынужден отказаться. Не знаю, какое меня ждет наказание, но путь был тяжелым и я не хотел бы разделять его с другими, вмешивая мотивы себялюбия.

— Значит, ты решил идти один, оставаясь неведомым никому. — Лорд Аномандер вздохнул. — Завидую твоей привилегии, жрец. Известен тебе пункт назначения?

— Думаю, да, милорд.

— По этой дороге?

— Совсем рядом.

Нечто изменилось в голосе Первого Сына. — Недалеко, жрец?

— Недалеко, милорд.

— Похоже, в поиске я шел спиралью, — сказал Аномандер, — но теперь близок к месту, в котором искание должно кончиться. Думаю, мы стремимся к одному алтарю. Ты создашь храм?

Эндест вздрогнул от такой мысли. Замешкался, завязывая мешок, и отдел Аномандеру. — Такая мысль в голову не приходила, милорд.

— На твоих руках раны?

— Скорее в душе, милорд.

— Ты молод. Младший служитель?

— Да. — Поклоном благодаря за пищу, Эндест отошел к другой стороне дороги.

Некоторое время они двигались в тишине. Впереди показался поворот к имению Андариста, отмеченный горелыми проплешинами в траве и скелетом одинокого обугленного дерева.

— Не думаю, — произнес Аномандер, — что готов одобрить освящение подобного места, аколит, даже если ты решишься. Хотя тебе это не по силам. Единственный священный предмет там — камень очага работы Азатенаев, но, боюсь, мы увидим его расколотым.

— Расколотым, милорд?

— Также боюсь, — продолжал Аномандер, — что брата там нет, хотя я не могу сообразить, какое иное убежище он нашел бы. Говорят, он выбрал для горя дикие места, но нельзя выдумать места более дикого, нежели дом, в котором убита любовь.

Эндест замешкался, тяжко вздохнул. Они были едва в дюжине шагов от поворота. — Лорд Аномандер, — сказал он, встав на месте и понурившись. — Мать Тьма ее благословила.

— Ее? Кого?

— Девицу Энесдию из Дома Энес, милорд. В глазах нашей богини дитя стало Верховной Жрицей.

Голос Аномандера вдруг стал суровее железа. — Она благословила труп?

— Милорд, можно ли узнать, где захоронены останки?

— Под камнями пола, жрец, у порога дома. Брат настаивал, что вырвет камни голыми руками, но мы ему помешали. К сожалению, могилы копались в спешке. Отец ее лежит под землей у входа, рядом тело заложника Крила Дюрава. Домовые клинки упокоились вокруг дома. Жрец, Мать Тьма никогда не заявляла прав на души мертвых.

— Не могу утверждать, милорд, что обычай ее неизменен.

— Что же привело тебя сюда?

— Видения, — пояснил Эндест. — Сны. — Он поднял руки. — Я… на мне ее кровь.

Эти слова породили в душе Эндеста Силанна целый вихрь; он пал на колени, рыдая. Тоска обуяла его черными волнами, он со стороны слышал собственные всхлипы, надломленные и рваные.

И тут лорд Аномандер оказался рядом, опустился на колени и обнял его. И заговорил, казалось, не со священником. — Зачем она делает это? Сколько еще ран она нам нанесет? Я не согласен. Мать, если ты хочешь разделить вину, выбери меня одного. Я приму ее и познаю, как лучшую подругу. Но нет, ты решила возложить наследное бремя свое на всех детей. — Он грубо засмеялся. — Ну что за жалкая семья.

Он помог Эндесту встать. — Передай мне свою тяжесть, жрец. Последние шаги свершим вместе. Опусти руки на камень, место могилы ее, и пометь кровью. Ей быть верховной жрицей? Видит Мать, попользовались ей как следует.

Горечь слов пронизала Эндеста но, как ни нелепо, он нашел в них силу и обновленную решимость.

Вместе встав с колен, владыка и священник прошли по тракту.

Замутненными глазами Эндест видел низкие груды недавно копаной земли. Видел вход в дом с высаженной дверью. Видел более высокие могилы, захоронения лорда Джаэна и Крила. Впрочем, он уже видел всё это в грезах.

Они шагали туда молча. Кровь снова потекла по рукам, мерно капая на порог дома.

Лорд Аномандер замедлил шаги. — Внутри кто-то есть.

Камни пола у входа лежали неровно, на многих была грязь и следы рук. Увидев это, Эндест замер. — В видениях, — сказал он, — она еще умирает.

— Боюсь, все мы разделяем с тобой эту истину. — Аномандер прошел мимо него. — Андарист? Я пришел, чтобы отложить мщение…

Но вставший с камня очага даже в тяжком сумраке не освещенной комнаты не походил на Андариста. Мужчина был грузным, на плечах меховой плащ.

Эндест стоял, наблюдая, кровь сочилась с рук на камни могилы Энесдии. Лорд Аномандер подошел к незнакомцу.

— Камень очага? — спросил Первый Сын.

— В осаде, — пророкотал мужчина. — Доверие под угрозой, пятна крови не смыть и это место теперь не очистить.

Лорд Аномандер, казалось, не знал что делать. — Тогда… зачем ты явился?

— Мы связаны, Первый Сын. Я ждал тебя.

— Зачем?

— Защитить дар.

— Защитить? От меня? Я не порушу доверие — хотя Андарист от меня отказался. Я его найду. Я всё исправлю.

— Боюсь, Аномандер, ты не сможешь. Но знай: ты постараешься.

— Так оставайся здесь, Азатенай, до смерти последнего дня! Защищай пародию на святость, так искусно вытесанную твоими руками!

— Мы связаны, — повторил Азатенай, не смущенный вспышкой Аномандера. — Отныне на всех путях ты будешь видеть меня рядом.

— Мне этого не нужно.

Гость пожал плечами: — Уже между нами есть нечто общее.

Аномандер потряс головой. — Ты не друг, Каладан Бруд. И никогда не будешь. Не могу увериться: вдруг твой дар был проклятием и причиной всего случившегося?

— Я тоже, Аномандер. Еще что-то общее меж нами.

Первый Сын схватился за рукоять меча.

Однако Азатенай покачал головой: — Не время, Аномандер, вытаскивать такое оружие в таком месте. Вижу за твоей спиной священника. Вижу в руках его силу Матери Тьмы, вижу кровь, кою она пустила. Итак, сделка веры завершена.

— Не понимаю…

— Лорд Аномандер, отныне она наделена всей властью Азатенаи. Власть наша от крови, и при рождении бога или богини высшая сущность первой должна ее отдать. А вы, ее дети, должны отдать свою в ответ. Так выковывается Тьма.

Аномандер попятился. — Я не заключал такой сделки, — сказал он.

— Вере не интересны сделки, Первый Сын.

— Она ничего мне не дала!

— Она оставила тебя одного. Делай со свободой что пожелаешь, Аномандер. Делай что должен.

— Я покончу с гражданской рознью!

— Так давай. — Каладан Бруд ступил к нему. — Если попросишь, лорд Аномандер, я покажу, как этого добиться.

Аномандер явно колебался. Он оглянулся на Эндества, но аколит торопливо отвел глаза — узрев, что камни под ногами стали багряными. Ощутил себя слабым и встал на колени, падая на неровно сложенную могилу.

И услышал словно с далекого расстояния: — Каладан, если я попрошу, чтобы ты показал… здесь будет мир?

И Азатенай ответил: — Здесь будет мир.

Аратан встал у окна башни, по высоте уступавшей лишь Башне Ненависти. Утренний свет лился на него, наполняя теплом.

Кория позади села в постели. — Что такое? — спросила она.

— Извини, что нарушил твой сон.

Она хмыкнула. — Это впервые, Аратан. Юноша влетает в мою комнату, даже не постучав, но замечает ли он мою нагую красу? Нет. Вместо того несется к окну и там стоит.

Он оглянулся.

— Что там, снаружи? — спросила она. — Всего лишь пустая равнина и развалины упавших башен. Слушай, — продолжала она, вставая и закутывая изящные формы одеялом, — мы живем на пустоши в компании жалкого Джагута, со всех сторон унылый вид. Разве ты не нашел меня привлекательной?

Он смотрел на нее. — Нахожу тебя очень привлекательной. Но не доверяю. Прошу, я не хотел обидеть…

— Правда? Тебе еще учиться и учиться.

Он отвернулся к окну.

— Что же тебя так восхищает?

— Готос пробудил меня загадочными словами.

— Ничего в этом нового, полагаю?

Аратан пожал плечами. — Загадка разрешилась.

Послышался шорох, и она встала рядом. Поглядела на равнину и словно задохнулась.

Не сразу произнесла она: — Что же сказал Владыка Ненависти, Аратан?

— «Он такой дурак, что, боюсь, мое сердце разорвется».

— Только-то?

Аратан кивнул.

— От мне говорил… теперь есть врата.

— Путь в королевство мертвых, да. Худ намерен пройти в них.

— И повести невозможную войну. — Она вздохнула. — Ох, Аратан, может ли сердце не разбиться, видя такое?

Они стояли бок о бок, глядя на равнину внизу. Там собрались тысячи ответивших на зов Худа. Нет, не тысячи. Десятки тысяч. Джагуты, Тел Акаи, Бегущие-За-Псами… потерянные души, тоскующие души все как одна. И приходили еще многие.

«О Худ, знал и ты? Мог ли вообразить такой отклик?»

— И Готос больше ничего не сказал?

Аратан потряс головой. «Но я нашел его сидящего в кресле и увидел слезы. Дети плачут легко. Но слезы стариков — иное дело. Как ничто иное, они разрушают мир ребенка. А в это утро я снова ребенок» . — Нет, — сказал он, — ничего.

Я не ходил среди них, Рыбак Кел Тат. А надо было. Он воздел знамя горя, это поколебало мою решимость, а лорд Аномандер в тот роковой миг был не готов видеть. Они были слишком далеко. Пойманы своими жизнями. Слишком многие и слишком неотложные необходимости гнали их.

Но подумай же… Под такое знамя будут вставать без конца — не под тяжестью неудач, но под проклятием живучести. Вражду самой Смерти готов объявить только легион живых.

Смотри на эту армию. Она обречена.

Но даже слепец может в такой миг увидеть сияние твоих глаз, друг мой. Ты лучишься жаром поэзии, воображая то сборище, такое молчаливое и решительное, такое безнадежное и такое… великолепное.

Давай отдохнем от рассказов.

Времени хватит даже у стариков, чтобы поплакать.