Кузница Тьмы

Одиннадцать

Со всех сторон Аратан видел запустение. Под бесцветным небом дома прятались среди руин, и смотреть на них означало пропитываться приметами неудач, пока сами его мысли не заволокла серая пыль. Между беспорядочных строений виднелись низкие закопченные каменные стены, торчали из сожженной травы как гнилые зубы. Он страдал, терпя их призрачные ухмылки, сгорбившись в седле Бесры. Стены шли без всякого порядка, в огороженных пространствах нигде не встречалось скота.

Он не видел примет деревни или города. Пойманные среди стен — словно в гигантскую паутину — дома стояли так и сяк, отвергая саму идею улиц. Они не желали смотреть окна в окна, стыдливо отворачиваясь, как будто общение не сулит даров и неизбежность встреч вызывает тягостные чувства. Почти все проемы были без дверей; чернота, ими обрамляемая, казалась странно плотной. Даже открытые, двери сохраняли в себе нечто непроницаемое, загадочное. Соблазна зайти внутрь — любопытства ради — не возникало: он ощущал отторжение. Что бы ни оставалось там, в скрытых комнатах, за разбитыми окнами и под проседающими полотками, было тайной сказкой, написанной мусором.

Такова была цивилизация Азатенаев, беспорядочная и забывчивая. Оскудение ее мучило душу, и самым ужасным, на взгляд Аратана, казалось то, что некоторые дома еще обитаемы. Он видел прочные, плотно закрытые двери, из — под ставней сочилось янтарное сияние свечей. Он замечал фигуры в тенях портиков, столь искусно сложенных из громадных глыб гранита, что не требовалось раствора; он чувствовал неослабное давление чужих взглядов на себе и спутниках, неторопливо проезжавших через поселение.

Воображение пятилось перед отравой этих мест, перед знаками отречений — от бесполезного имущества, от заросших садов и уродливых курганов, в которые превращались давно сгоревшие дома. Это был не его мир; дышать им, смотреть на него и вбирать подробности — означало призывать безумие.

Дневной свет угасал. Лорд Драконус вел их через провалы стен, пробираясь к центру поселения. Лошади шагали, словно пораженные горем, и даже мухи еле ползали по пыльной шее Бесры.

Когда отец натянул удила перед нелепо большим домом из камней и бревен, Аратан ощутил уныние духа. Дом стоял вдалеке от прочих и казался совсем одиноким; на гранитном фасаде виднелись бесконечные, бессмысленные узоры, какие-то кольца или круги. Пиленые концы балок между этажами над низкой, но широкой дверью тоже несли некие изображения, словно прочерченные дождевыми струями по грязи. Длинные стены тянулись к зданию с трех сторон, но не доходили до конца, словно рассыпавшись от усилий. Воздух здесь был особенно холодным и мертвым.

— Ты можешь полагать, — сказал Драконус, чуть обернувшись, чтобы видеть сына-бастарда, — что мысли принадлежат тебе.

Аратан моргнул.

За ним сержант Раскан прошептал что-то вроде молитвы и кашлянул. — Милорд, значит, в наши мысли проникает магия?

— Мир вокруг тебя говорит на своем языке. И не может быть иначе. Все, что ты видишь, окрашено оттенками твоих же слов. — Драконус помолчал и хмыкнул. — Спорю, никто из вас не заметил цветы среди сорняков или танец ласточек над старым источником. Или как небо на краткий миг приобрело вид чистейшего фарфора.

Не желая оборачиваться, видеть Ферен рядом с Ринтом, Аратан пялился на отца, сражаясь со смыслом его слов. — Нас пригласили, — сказал он.

— Верно, Аратан. Ты начинаешь понимать проклятие Азатенаев.

— Джелеки больше не набегают сюда.

Драконус пожал плечами. — Ты видишь что-то ценное?

Фигура встала в проеме странного резного дома. Невысокая, тощая и, насколько мог различить Аратан, едва одетая — и одежда была лишь плохо сшитыми шкурками мелких зверей. И тут же Аратану показалось, что сцена эта прекрасна — прекрасно сыграна, и ничто не случайно. Никогда не случайно.

Заговорил Ринт, и голос его прозвучал неловко и некрасиво в этой внезапной хрупкой элегантности. — Ставим лагерь здесь, лорд Драконус? Вы упоминали источник, а вода нам очень нужна.

Драконус кивнул. — Кони отыщут его для вас. Но лагерь ставьте за селением, на холме у вон того перекрестка. — Он спешился.

Аратан поступил так же, стараясь не дрожать и не разевать рот: при всем окружающем резной дом совершенстве холодный воздух, казалось, не желает входить в его легкие.

Следящий за ним Драконус произнес: — Держись ближе, Аратан, если решил остаться.

Ринт и Ферен уехали; Раскан поспешил принять поводья коней. Взгляду Аратана его движения показались испуганными.

Подойдя ближе к отцу, он ощутил, что грудь вновь наполняется сладким, благословенным воздухом. Внимание его вернулось к фигуре в дверях. — Кто он и как может жить в… в этом?

— Азатенай, разумеется, — отвечал со вздохом Драконус. — Знаю, слово это лишено смысла. Более того, оно обманывает.

Когда стало ясно, что объяснять он не намерен, Аратан сказал: — Они боги?

— Если боги, — ответил отец, чуть подумав, — то боги в ожидании.

— Ожидании чего?

— Поклонников. Но, готов поспорить, ты еще сильнее запутался. Вера созидает, Аратан. Так тебя учили. Бог не может существовать, пока его не начнут восхвалять, придавая форму и личность. Он изготовляется в плавильном тигле веры. Так заявляли тончайшие философы Тисте. Но все не так просто, думаю я. Бог может существовать до появления первых поклонников, но не называет себя богом. Он просто живет собой и для себя. Далеко на юге, Аратан, есть дикие лошади, с рождения до смерти они остаются свободными. Никогда не вкушали они железных удил, не чувствовали команд поводьями, коленями или шпорами и потому никогда не чувствовали страха перед нами.

Аратан обдумал сказанное и не нашел слов, чтобы выразить мысли.

Отец же продолжал: — Что попадает нам в руки, Аратан, мы покоряем своей воле. Кони, на которых скачем, поклоняются нам, словно богам. Но мы с тобой чувствуем в этом горечь: если мы боги, то ненадежные боги. Несовершенные боги. Жестокие боги. Но лошади беспомощны и могут лишь молить благословения. Если хозяин бьет их, они по-прежнему молят, ища того, что ищут все твари — милости существования. Но бог вечно отводит взор. Ты можешь жалеть этого коня, но не его желания.

Милость существования. — Какой же бог сломает нас? — спросил Аратан.

Драконус снова хмыкнул, хотя, казалось, был обрадован. Кивнул в сторону фигуры в дверях. — Не этот, Аратан.

Однако мысли Аратана продолжали безжалостно шагать по опасной тропе. «Неужели боги ломают тех, кто им поклоняется? Посылают детям своим жестокие испытания, чтобы они вставали на колени в смирении, открывая беспомощные души? Не это ли делает Мать Тьма со своими детьми? С нами?»

— Большинство Азатенаев, — говорил Драконус, — не желают поклонения, не хотят становиться богами. Исповедание беспомощных пишется пролитой кровью. Сдача означает жертвоприношение. Это может иметь… горький вкус.

Они с отцом остались одни, наедине с обитателем дома. Сумерки падали, словно темный дождь, пожирая всё, пока селение не стало казаться тканью ветхого выцветшего гобелена.

Существо вышло из двери, и свет явился с ним. Не теплый свет, отгоняющий сумрак, но повисший над плечами мужчины бледный диск или шар, шире головы. Если бы он поднял руки, то чуть-чуть не достал бы этот шар кончиками пальцев.

Сфера последовала, когда мужчина зашагал к ним.

— Холод и отсутствие воздуха — его аспекты, — пробормотал Драконус. — Стой рядом, Аратан. Шаг в сторону от моей силы, и кровь застынет в твоих венах, а потом вскипит. Глаза лопнут. Ты умрешь в страшной боли. Надеюсь, эти подробности внушили тебе важность близости?

Аратан кивнул.

— Он еще не придумал себе имени, — добавил Драконус. — Что порядком раздражает.

Мужчина был на удивление молод, едва пригоршня лет отделяла его от Аратана. Тут и там беспорядочные татуировки в виде колец украшали кожу, словно шрамы от оспы. Только узкое невыразительное лицо оставалось без знаков; глаза оказались темными, спокойными. Когда он заговорил, голос — без всякой причины — напомнил Аратану о воде под тонким слоем льда. — Драконус, сколько лет мы не встречались? В самый канун отвержения Тел Акаев…

— Мы не будем говорить о времени, — сказал Драконус, словно скомандовал.

Брови мужчины чуть поднялись, затем он пожал плечами. — Но ведь отказ будет односторонним? В конце концов, будущее — единственное поле, которое можно засеять, и если мы остановим руки, к чему эта встреча? Будем кидать семена, Драконус, или тупо сжимать кулаки?

— Не думаю, что тебе суждено доставить дар, — ответил Драконус.

— О, дар. Ты верно думаешь. Не мне. — Тут он улыбнулся.

Отец Аратана ответил кривой гримасой.

Незнакомец тихо засмеялся. — Верно. Нетерпение напрасно тебе досаждает. Нужно ехать дальше. По меньшей мере в следующее селение.

— В следующем… или ты попросту насмехаешься надо мной?

— Думаю, в следующем. Было много разговоров о твоем… запросе. И ответе.

— Я и так слишком долго был вдали от двора, — нетерпеливо заворчал Драконус.

— Широкие жесты питают воображение дарящего, — сказал мужчина, — но не скажешь того же о получателе. Боюсь, Драконус, тебя ждет великое разочарование. Может быть, даже обида, глубокая рана…

— Твои пророчества мне не интересны, Старик.

Аратан нахмурился такому странному, не соответствующему наружности имени.

— Не пророчество, Драконус. Я не рискнул бы в твоем присутствии. Скорее, я боюсь значения того дара, что ты лелеешь — кажется, он опасен своими крайностями.

— Кто ждет меня в следующем селении?

— Не могу даже догадываться. Но кое-кто соберется. Из любопытства. Такое использование Ночи, Драконус, беспрецедентно, и ярость поклонников стоило бы увидеть.

— Мне плевать. Пусть поклоняются камню, если хотят. Или, — сказал он, — они бросят мне вызов?

— Не тебе и не руке, в которую ты вложил желание. Нет, Драконус, они будут рыдать и требовать исправления.

— Как я и ожидал.

Старик надолго замолк. — Драконус, будь осторожен — нет, все мы должны быть осторожными. В поисках исцеления они глубоко тянутся в Витр. Мы не знаем, что может произойти.

— Витр? Тогда они глупцы.

— Враг — не глупость, Драконус, а отчаяние.

— Кто же тянется?

— Я слышал упоминание имени Ардаты. И Сестры Снов.

Драконус отвернулся, лицо его было непроницаемым. — Всему свое время, — буркнул он.

— Многое придется исправить, — снова улыбнулся Старик. — А пока что мое дитя приближается.

— Вечно ты это твердишь.

— И буду, пока не исчезнет нужда.

— Никогда не понимал, почему ты доволен простым отражением, Старик.

Улыбка стала шире. — Знаю.

Он повернулся и пошел к дому, сфера поплыла следов, унося ледяной холод, обещание мертвого воздуха.

На полпути Старик помедлил и оглянулся. — О, Драконус, почти забыл. Есть новости.

— Какие?

— Верховный Король построил корабль.

Аратан ощутил исходящее от отца внезапное напряжение. Незримая сила оттолкнула его на шаг, еще на шаг. Он задохнулся, оседая — и рука подтянула его ближе. — Прости, — сказал Драконус. — Я был неосторожен.

Согнувшийся Аратан кивнул, принимая извинения. Старик скрылся в доме, унося за собой свет.

— Я плохо переношу, — сказал Драконус, — неприятные новости.

Носы лошадей с готовностью обнаружили источник. Ринт склонился, изучая с седла окруженный каменным бортиком пруд. Как и предсказывал Драконус, ласточки кружили и метались над неподвижной водой, да и летучие мыши тоже. Ферен хмыкнула рядом: — И что думаешь?

Статуя занимала центр водоема. Огромная фигура по бедра в воде, грубо вытесанная из серпентина — словно в насмешку над возможностями камня, ведь всем ведомо, что серпентин поддается тончайшей полировке. Ринт никогда не видел единого каменного блока, хотя бы сравнимого размером с таким монстром; скорее он был знаком с игральными костями и тому подобными изделиями из этого материала. И все же работа выглядела на редкость бездарной. Торс и конечности были искривлены. Казалось, камень плачет от боли. Ноги покрывала грязь — высохшие водоросли, следы медленного опускания воды после весеннего разлива. Лицо, поднятое вверх над толстой, почти квадратной шеей, посылало небесам гримасу. Лишь оно носило следы руки искусного мастера. Ринт смотрел, словно загипнотизированный.

Раскан прошел за спинами погран-мечей, подводя коней к грубо отделанному краю пруда.

Ферен со вздохом соскользнула с седла, уронив поводья, чтобы лошадь могла присоединиться к другим у водопоя.

— Думаю, это должен быть Тел Акай, — сказал наконец Ринт.

— Конечно, Тел Акай, — фыркнула Ферен. — Вся эта боль… — Она держала в руке три бурдюка. Присела у края, начав их заполнять.

Чувствуя себя обманутым, Ринт отвел взгляд от искаженного мукой лица великана и спешился. Взял свои пустые бурдюки.

— Я о том, — сказала Ферен, — к чему ставить статую в середине прудика? Там даже нет пьедестала.

— Она, наверное, тонет в грязи.

— Что же это за монумент, на грязи?

Вода была холодной и чистой. Казалось, пруд уходи на неизмеримую глубину, но, заподозрил Ринт, это лишь эффект тусклого света. — Не доверяю магии, — бросил он. — А селение ею так и смердит.

Раскан крякнул. — Чую то же самое, Ринт. Кожа в мурашках. Если лишь такое ждет по эту сторону Барефова Одиночества… не удивляюсь, что мы редко навещаем здешние земли. И народ, выбравший такую вот жизнь.

Ферен выпрямилась, оборачиваясь. — Кто-то идет, брат.

Ринт подумал, не плюнуть ли в воду, и не решился. Он подумал, что Раскан сожалеет о своих словах, ведь подошедший Азатенай мог их расслышать. Не вставая, он изогнулся, чтобы увидеть пришельца. Женщина средних лет, полная, но не чрезмерно; казалось, впрочем, что все складки на теле провисли, и жир на животе выпирал, раздвигая грубую куртку. Кожа была белой как снег и покрытой растяжками. Ринт решил, что раньше она была куда толще.

Женщина встала в нескольких шагах и скривилась. — Вы меня не знаете, — сказала она на языке Тисте, но глухо и с сильным акцентом.

Ферен кашлянула. — Простите, Азатеная. Не знаем.

— Меня знают Бегущие-за-Псами. Я оказываюсь между ними в зимние ночи. Они видят меня в кострах. Мне поклоняются, я вижу поклонение в глазах, в отраженном блеске пламени.

— Значит, — сказал Ринт, — вы далеко путешествовали, чтобы прийти сюда.

Ухмылка увяла. Женщина пожала плечами: — Я могла бы выбрать обличье красоты. Но они пичкают меня едой, и я едва могу шевелиться. — Тут она коснулась рукой живота, проникая внутрь — Ринт с ужасом понял, что растяжки оказались шрамами, и одна из ран вдруг открылась, позволяя протиснуть руку глубже. Когда она вытащила руку, скользкую от крови и гноя, в ней оказалась глиняная, похожая на клубень фигурка. Женщина швырнула фигурку к ногам Ферен, та непроизвольно отскочила.

Ринт выпучил глаза, видя, как рана закрывается; кровь текла, жидкая как дождь, и вскоре живот снова стал алебастрово-белым.

Ферен поглядела на глиняную фигурку, чуть помедлила и нагнулась, поднимая.

Вглядевшись, Ринт понял, что это фигура женщины с едва намеченной головой, огромными грудями и круглым животом. Ноги смыкались под чрезмерно большим влагалищем.

— Они кормят огонь, — сказала женщина. — И я толстею.

Раскан был бледным, он стоял, онемев и словно готовясь сбежать. Женщина пошла к нему. — Я тебя пугаю? Не хочешь ли ощутить мой вес под собой? Принять влажный дар?

Ринт видел, что Раскан весь дрожит.

— Я могла бы поставить тебя на колени, — продолжала женщина. — Такова моя сила. Думаешь, будто понимаешь красоту. Грезишь о женщине тонкой, как дитя, и не видишь в этом ничего извращенного. Но когда перед тобой предстает подобная мне… чувствую в тебе жажду преклонения, пусть жажда эта кажется тебе постыдной. Ложись наземь, Тисте, позволь, я научу тебя всему насчет власти…

— Хватит!

Приказ прозвенел в воздухе. Ринт, не владея собой, обернулся. Это появился Драконус с плетущимся на шаг позади Аратаном.

Азатеная попятилась, снова ухмыляясь; мелькнувшая на лице злоба быстро исчезла. — Я лишь развлекаюсь, Драконус. Без вреда.

— Изыди, Олар Этиль. Ползи назад, к своим Бегущим-за-Псами. Эти же под моей опекой.

Она фыркнула. — Опека им нужна. Тисте.

Слово сочилось презрением. Бросив фигурку, Ферен потянулась за мечом, но подступивший Ринт удержал ее руку.

Раскан поковылял в сторону, закрывая лицо руками. Он чуть не столкнулся с Драконусом — тот вовремя увернулся — и побежал. Ринт явственно видел, какой гнев обуял господина.

Женщина по имени Олар Этиль невозмутимо разглядывала Драконуса. — Я могла бы взять всех. Даже женщину. И ты не смог бы мне помешать.

— Когда наши пути пересекались в прошлый раз, Олар Этиль, могло случиться так. Но прошу, поищи глубже.

— Ох. Не надо, Драконус. Ночь плывет в твоем дыхании. Вижу, куда ты уходил и что сделал. Ты глуп. Всё ради любви, так? Или нет, я слишком романтична. Скорее ради… амбиций, которые ты не мог ублажить среди нас, ибо мы не глупы. — Она чуть шевельнула окровавленной рукой.

Глиняная фигурка взорвалась с резким треском.

Ферен выругалась, хватаясь за щеку. Рука окрасилась алым. — Ты, жирная карга!

Олар Этиль засмеялась: — Тронутая богиней! Ты несешь дитя, верно? Девочка… и ох, оттенок ее крови на редкость необычен!

Драконус подошел ближе, и Олар Этиль снова поглядела на него. — Хотел внука? — сказала она. — Какое разочарование. Не подходи, Драконус! Теперь я слежу за вами. Гляньте слишком надолго в ночное пламя — и я украду ваши души. Вы все это ощутили. Слова исчезли, огонь заполнил ваш разум. Драконус, я буду смотреть из пламени. Буду следить и слушать, и узнавать твои тайны. Хотя, впрочем, я почти все уже знаю. Выдать твои истины, о Сюзерен Ночи?

Драконус замер на месте. — Если ты появишься из пламени костра, Олар Этиль, мы будем биться. Пока не останется лишь один.

Глаза женщины раскрылись от потрясения. — Вот так так, — промурлыкала она. — Все доспехи… ничто. Смерть, Драконус? Осторожнее — в наши дни слово это стало нечистым призывом.

— О чем ты?

— О том, что Азатенай забрал жизнь. Пролил кровь весьма могущественной… невинной жертвы. Вокруг дела его ныне танцует хаос, словно мухи на трупе — как ты думал, почему я вернулась?

— Азатенай совершил убийство? — Ярость покинула Драконуса, и когда он подошел совсем близко к Олар Этиль, Ринт понял, что не ради угрозы.

Ее лицо стало суровым. — Не Тисте, Драконус, и ты свободен от мщения. Не Бегущий-за-Псами, насколько я вижу, и потому я тоже свободна. Не Тел Акай — вот это было бы интереснее. Не Жекк, не Джелек. Джагута, любимый мой. Кариш, супруга Худа, убита. Зарезана.

Внезапную тоску на лице владыки было тяжело видеть. Ринт попятился, таща за собой Ферен. Он заметил, что мальчишка наблюдает с расстояния в дюжину шагов, но следит не за отцом, не за Олар. Нет, глаза Аратана устремлены на Ферен.

«Возьми всех нас Бездна. Он сделал ей ребенка. Девочку».

Ферен отвернулась, но Аратан всё ещё ловил ее взгляд.

Ринт расслышал ее шепот. — Прости.

Драконус резко сказал: — Олар Этиль, подойди к моему огню.

Женщина кивнула до странности вежливо. — Я никогда не подошла бы, — заявила она, — без приглашения, Сюзерен. Прости меня. Слишком долго была я среди Бегущих, а они оказались так падки на мою наживку, что нельзя было пройти мимо. — Она склонила голову набок. — Похоже, я жестокая богиня.

— Будь же благоразумнее, — ответил Драконус, но в словах не было желчи, скорее некая нежность. — Они чувствительны к ранам души, Олар Этиль.

Та вздохнула с раскаянием: — Знаю. Я стала беззаботной, будучи наделена властью. Они кормили меня так отчаянно, так охотно! Гадающие по костям возглашали молитвы во имя мое, словно муравьи кусались под шкурой. Я сошла с ума.

Драконус положил ей руку на плечо, но ничего не сказал.

Она прильнула к нему, опустив голову на грудь.

Ринт был ошеломлен. «Драконус, кто же ты?»

— И, — продолжала Олар Этиль задушенным голосом, — они сделали меня жирной.

С насмешливым фырканьем Драконус отстранился. — Не навешивай на них свои аппетиты, женщина.

— Что будешь делать? — спросила она.

— Где Худ?

— Слышно, что горе свело его с ума. Чтобы он не провозгласил войну с Азатенаями, его сковали в камере Башни Ненависти.

— Джагуты собрались? Ради чего?

— Никто не может сказать, Драконус. В последний раз они собирались, чтобы уговорить друг друга отказаться от своего королевства.

Драконуса как будто что-то отвлекло. Потом он покачал головой. — Я буду говорить с Владыкой Ненависти. Скажи, известен ли нам убийца — Азатенай?

— Еще нет, Сюзерен. Кое-кто пропал или спрятался.

Драконус хмыкнул: — Ничего нового.

— Ничего.

Пока они разговаривали, Ринт тянул Ферен за руку. Наконец его усилия были замечены. Однако она не желала уходить. Вместо этого, едва он отпустил руку, она осела на землю, прижалась к его ногам. Ринт ощутил дрожь неслышных рыданий.

Его самого затошнило. Как ему хотелось бы никогда не сопровождать Консорта! Как ему хотелось, чтобы появились Виль и Галак и они смогли бы отбыть — разорвать контракт и в Бездну последствия! Ему не хотелось ничего… этого.

Драконус сказал: — Ринт, помоги сестре залатать рану, потом разбивайте лагерь на холме.

— Да, лорд.

— Аратан.

— Сир?

— Найди Раскана. Помоги ему.

— Помочь? — Глаза мальчика широко раскрылись от внезапного испуга.

Драконус нахмурился. — Я встретил твой взгляд. Ты сын Драконуса. Иди за ним.

Аратан нашел сержанта Раскана уткнувшимся в стену. Лицо его было искажено горем. Когда Аратан подошел близко, мужчина поднял голову, резко вытер глаза и начал вставать — только чтобы снова согнуться у стены.

— Ринт и Ферен идут туда, где будет лагерь, — начал Аратан. — Все лошади у них.

— Иди прочь, малец.

— Не могу.

— Проваливай!

Аратан долго молчал, сказав, наконец: — Мне бы хотелось, сержант. У вас должно быть время побыть одному. Не знаю, что она сделала, но вижу, что она была жестокой.

— Держись в стороне, — зарычал Раскан, — или я тебя побью.

— Сержант, отец встретил мой взгляд. Я его сын. Я пришел не расспрашивать тебя. Я пришел, чтобы приказывать. Отвести в лагерь. Это приказ отца.

Раскан мрачно глядел на него из сумрака, блестели полосы на щеках, борода намокла. — Твой отец, — зашипел он, превращая слова в проклятие. — Это была работа Айвиса, не моя! Наверное, он мог ее вынести, но я — нет!

— Что она забрала у тебя?

Смех его был грубым и горьким, но солдат оторвался от стены. — Я не так глуп, как ему видится. Он знаком с ней очень давно. Теперь я понимаю.

— О чем ты? Что ты видишь? Сержант Раскан, скажи — что ты видишь?

— Кровь Азатенаев — вот что вижу. Ее нужно сковать, он так и сделал. Сковал. Лишь по его воле ты стоял сзади, казался нормальным нашим глазам. Дурак… она ни разу не взглянула на тебя!

Аратан пялился на мужчину, пытаясь понять. А потом отступил на шаг. — Зачем бы ей? Раскан! Зачем ей было смотреть на меня?

Но мужчина отлепился от стены и пошагал в сторону холма за деревней. Аратан, чуть помедлив, поплелся следом. Он слышал, что сержант бранится себе под нос: — Какая такая тайна, если я сам ее не знал? Нет, я не видел дурных снов, не желал ничего безнравственного. Никаких причин для омерзения. Я мог встать на колени перед водой и всмотреться в свое лицо. И не увидеть ничего дурного. Она соврала! Я не заслужил позора!

Да, он бормочет чепуху. Аратан гадал, не повредила ли магия ведьмы его рассудок. Но и собственные его мысли сорвались с привязи. «Отец знает ее давно. Не понимаю, о чем ты… это ничего не значит. Кажется, все Азатенаи знают отца. Гриззин Фарл. Старик. И эта ведьма. Все встречные с ним знакомы. Зовут его Сюзереном Ночи. Боятся.

Я его сын. Уже не бастард.

Чего он ждал? Почему привез меня сюда, чтобы сказать?»

Они вышли за последние стены селения. Впереди показалась дорога, перекресток с кривым округлым холмов — на нем дюжина деревьев, стоящих полукольцом. Внутри полукруга стояли Ринт и Ферен. Драконуса и Олар Этили видно не было — он удивился, куда они пропали. Еще у пруда?

Привязанные лошади понурили головы под кривыми, заросшими черным лишайником сучьями.

Раскан вбежал на холм, словно направлялся к заклятому врагу — выдирая траву, пиная камни, так что Аратану пришлось уворачиваться от обвала. Эта маниакальная ярость наводила страх.

На полпути вверх Раскан остановился, развернулся, сверкая на него глазами: — Иные истины не стоит раскрывать! Гляди на меня!

— Нечего в тебе увидеть, сержант, — ответил Аратан. — Кроме гнева.

Тот уставился на него как ошеломленный.

— Ты сержант Дома Драконс, Раскан. Носишь старые мокасины моего отца и ездишь с ним рядом. Он посылал тебя ко мне, помнишь? И ты сказал, что следовало.

Каждая фраза поражала мужчину, словно удар. Он сел на склон.

— Встань! — крикнул Аратан. — Ты учил меня, как объезжать Хеллар. Ты сварил кровяную похлебку и спас жизнь Сагандера.

Раскан глубоко и прерывисто вздохнул, на миг закрывая глаза, и встал. — Как скажешь.

— Они уже готовят еду. Пора присоединиться.

Однако Раскан медлил, колеблясь. Затем сказал: — Извини, Аратан. Дурные слова.

— Ты нес чепуху.

— Вполне верно. Полная чепуха. Прости меня.

Аратан пожал плечами.

Раскан продолжил карабкаться, но уже медленнее, без неистовства. Чуть обождав, Аратан решил идти следом, но ноги не слушались. Она там, она несет его ребенка. Они с ней сделали девочку. Пот и теснота, горячая нужда — готово дитя. Мысль его испугала.

Он заставил ноги сделать шаг, другой — казалось, это самая тяжелая схватка его жизни. Эмоции кружили хаотической сумятицей, пока не слепились в плотный комок шума; ему показалось, что шум выкатился, оставив онемелую тишину, слишком усталую для надежд, слишком вялую для ожиданий. Осталось лишь послевкусие недавнего ужаса, тусклое, металлическое.

Они сделали ребенка, и Ферен больше ничего не нужно от Аратана. Она уже получила что хотела. Отдавая ей одно, он думал, что следует отдать всё, всего себя. Дураки всегда великодушны — он часто слышал, как это говорит Сагандер, запихивая свитки и манускрипты в вечно запертый сундук. Его личные записи, кульминация жизни ученого. Хранимые так, чтобы никто не видел. Теперь Аратан его понимал. Отдай — и отданное станет оружием, ранив тебя. Ценности не всегда следует делить, иные руки грубее прочих.

«Отец, вот что говорил тебе Старик. Предупреждая.

Но не думаю, что ты слушал».

Ферен коснулась раны на щеке. Ринт вытащил из нее глиняный осколок, зашил порез кишечной ниткой. Сука смеялась, и смех до сих пор отдавался в черепе, острый как когти. Ей чудилось, что разум залит кровью, словно рана от кусочка глины еще сочится, но лишь внутрь, и ручеек становится все шире.

Ринт присел рядом, складывая костер, но руки его тряслись.

Ведьма лишь подтвердила то, что сказал им труп в кургане: она несет семя. Дитя пустило корни в утробе. Но ныне оно кажется чужим, чудовищным, и это ощущение заставляет трепетать дух. Все повивальные бабки твердят одно: любовь должна окружать чрево. Любовь, созидающая защитную оболочку. Без любви душа ребенка сохнет.

Ей так хочется любить это существо. Семя, отданное по незнанию. Алчба принадлежала ей одной, она скапливалась словно сокровище, сундук, который хотел быть наполненным до краев. Казалось, ночь за ночью она швыряет туда пригоршнями драгоценные дары мальчишки, на заре находя сундук зияющим пустотой. Иллюзия, поняла она теперь. Она набита богатством, и чувство мрачной нищеты — лишь ее вина.

Теперь девочка кажется ей сжатым, вложенным в утробу кулаком. Внутри — необычайная кровь. Мальчик был не простым мальчишкой. Он сын Драконуса, и ведьма знала что-то — секрет, скрытую истину.

Рану на лице Ферен словно жгло языками пламени. Рану ломило, рана кричала от боли в середине щеки. Рана украла ее красоту — уж какая была, пусть не зовущая восхищаться или завидовать — и теперь она ощущает себя меченой, как клеймят воров. Украла семя господского сына — смотрите на нее! Истину не скроешь! Девочка, проклятая при зачатии, и стоит Ферен вообразить лицо новорожденной, как она видит себя саму — щека рассечена, рана зияет, в глазах лишь ненависть…

Ураган мыслей распался и улетел прочь, едва на глаза показался Раскан и она увидела, что с ним сделалось. Он казался намного старше своих лет, движения были неуклюжими и лихорадочными, словно у хрупкого костями старика. Солдат подковылял к костру и медленно сел. Он выглядел не просто потрясенным, но больным; Ферен заподозрила, что грубое колдовство ведьмы украло из души не только покой.

Ринт мешал похлебку на огне. Он не поднял головы, и слова его были резкими: — У всех ведьм холодные руки. Прикосновение сотрется, сержант.

— Она Азатеная, — ответил сержант, сделав из этого слова отрицание всего, на что намекал Ринт.

— И ведьма, — порывисто возразил Ринт. — Даже Джелеки знают Олар Этиль, выглядывающую из пламени в жажде встретить ваш взор. Они зовут ее силу Телас. Все мы ее ощущаем, когда ночь съеживается перед рассветом и мы глядим в костер, ожидая увидеть одни уголья — и бываем потрясены, видя свежее пламя. — Он кинул в огонь еще один сук. — А еще… иногда… кому не случалось впасть в молчание перед очагом, когда глаза прикованы к злому духу в языках огня? Ты чувствуешь холод на спине и жар на лице, кажется, тебе не пошевелиться. Тебя захватил транс. Ваши взоры сцепились, и в твоем уме, словно едва заметные тени, пробуждаются древние мечты.

Ферен сидела напротив брата, то удивляясь, то пугаясь. Лицо Ринта исказила гримаса. Он мешал похлебку, словно пробуя глубину грязи перед следующим шагом.

Дыхание Раскана рядом с Ферен было хриплым и быстрым. — Она коснулась тебя, Ринт.

— Да, хотя я понял не сразу. Или понял, но спрятался от правды. Неведомое всегда нас тревожит, но признаваться в этом неприятно, ведь мы показываем свое невежество.

— Лучше невежество, чем это!

Едва Раскан произнес вымученное согласие, подошел Аратан. Встал в нескольких шагах от костра. Ферен видела, что он не хочет на нее смотреть. К ее облегчению, ведь единственный взгляд в его сторону словно застрял острым ножом в сердце. Она ощутила, что взгляд притягивается к мерцающему пламени, и торопливо отвернулась в сторону темной ночи.

«Лучше невежество, чем это! Он словно произносил священные слова. Так и есть. Слова, преследующие нас, похоже, всю жизнь».

Ринт встал. — Ферен, если не против, займись мисками.

Она не возражала, радуясь хоть какому-то занятию. Принялась наполнять миски, а Ринт ушел к своим вещам. Вернувшись, принес фляжку и предложил Раскану. — Сержант, мы не намерены испытывать твердость твоей власти. Ни я, ни Ферен.

Мужчина нахмурился. — То есть?

— Напейся, сержант. Напейся и развеселись.

Слабая улыбка разлепила губы. — Я вспомнил старое присловье и теперь гадаю, откуда оно взялось.

Ринт нервно кивнул: — Да. «Утопим ведьму», как говорится. Желаю всего благого, сержант.

— И я, — сказала Ферен.

Потянувшись к фляжке, Раскан внезапно замешкался, оглянувшись на Аратана. — Лорд Аратан?

— Мне тоже, — сказал тот.

Ферен села на корточки и закрыла глаза.

«Лорд Аратан. Готово дело, значит. Он встретил взгляд сына и признал в нем своего». — Конечно, своего, — пробормотала она. — Нужно было лишь помучиться хорошенько.

— Ты не ждал меня, — сказала Олар Этиль. Не получив ответа, посмотрела на него и вздохнула. — Драконус, мне больно это видеть.

— То, что я принесу в Харкенас…

— Ничего не исцелит! — бросила она. — Всегда слишком много видел в вещах. Делал символ из любого жеста и ждал, что все поймут, а когда тебя не понимали — терялся. А ты, Драконус, не любишь казаться потерянным. Она лишила тебя мужества, эта пискливая дура с глазами голубки.

— Ты говоришь о женщине, которую я люблю. Не думаю, что позволю тебе ступить дальше.

— Не в тебе я сомневаюсь, Драконус. Ты дал ей Темноту. Дал нечто столь драгоценное, а она не знает, что с этим делать.

— Есть мудрость в ее нерешительности, — сказал Драконус.

Она всмотрелась в него. Ночь, казалось лишенной веры, ибо он вобрал ее в себя и хранит с незаслуженной преданностью. — Драконус. Она теперь правит и восходит к положению богини. Сидит на троне, перед ней предстали неотложные дела — и, боюсь, дела эти имеют очень мало общего с тобой и твоими желаниями. Править означает склоняться перед целесообразностью. Тебе следовало бы страшиться ее мудрости.

Если ее слова и нашли уязвимые места, воля и сила не дали ему вздрогнуть, но в глазах появилась боль. Она давно была знакома с этой болью. — Джагуты появились среди Бегущих-за-Псами.

Он поглядел на нее. — Что?

— Те, что отвергли Владыку Ненависти. Забавляются, организовывая и переделывая то, что не им принадлежит. Сжимают кулаки, зовут себя богами. Духи воды, воздуха и земли бегут от них. Бёрн грезит о войне. Мщении.

— Неужели всё должно обрушиться, Олар Этиль? Всё, нами сделанное?

Она пренебрежительно махнула рукой: — Я отвечу огнем. Они ведь мои дети.

— Тогда ты мало чем отличаешься от Джагутов. И Бёрн теперь назовешь своей дочерью?

Кривясь, Олар Этиль погладила руками круглый живот. — Они ее не кормят.

Несколько мгновений они молчали. Потом он сказал: — Ферен такого не заслужила.

— Я не зря назвала себя жестокой богиней, Драконус. Какое мне дело, кто и что заслужил или не заслужил? К тому же ее уже использовали. У тебя будет внук, чтобы с ним играться, но знай: я не стану качать его на коленке. Кстати, как там они? Наше зловредное отродье?

— Будь у них четвертая сестра, ее звали бы Отрава, — отвечал Драконус. — Но, увы, четвертая им не нужна.

— Три воспоминания о боли. Вот все, что мне досталось. Так ты к его матери?

— Нет.

— Мы с тобой, Драконус, жестоки в любви. Спорю, Мать Тьма вскоре это поймет.

— Сегодня мы не будем любиться, Олар Этиль.

Она резко захохотала, скрывая, как ужалили ее эти слова. — Какое облегчение, Драконус. Трех воспоминаний о боли мне хватит.

— Старик сказал… в следующем селении.

— А потом?

Он вздохнул. — Отошлю всех назад и поеду к Башне Ненависти.

— А сын?

— Поедет со мной. Думаю, наставник дал ему дары для Владыки.

— Предсказываю: примут их без радости. Мальчик вернется с тобой в Харкенас?

— Не сможет. Способы, которыми я буду подстегивать себя и Калараса, известны мне одному.

— Так он ничего не знает.

— Ничего.

— Драконус, всякое твое семя должно быть сорным? Оставленным расти в дикости, необузданным? Наши дочери станут твоей смертью — ты держишь их слишком близко, но оскорбляешь небрежением. Удивляться ли, что они полны яда.

— Может быть, — согласился он. — Мне нечего сказать детям. Я вижу в них лишь поводы для тревог и поражаюсь, почему родители так легко наделяют детей своими пороками, а не добродетелями.

Она пожала плечами: — Все мы скряги, когда дело доходит до раздачи воображаемых сокровищ.

Он протянул руку и коснулся ее плеча; все тело ее задрожало. — Ты отлично несешь свой груз, Олар Этиль.

— Если ты про жир, то ты лжец.

— Я не имел в виду жир.

Чуть помедлив, он помотала головой. — Вряд ли. Мы не стали мудрее, Драконус. Снова и снова попадаем в старые ловушки. Хотя Бегущие питают меня, я их не понимаю. Хотя я кормила Бёрн своей грудью, однако недооценивала. Боюсь, это злосчастное пренебрежение однажды приведет меня к смерти.

— Ты не можешь видеть своей смерти?

— Я так решила. Пусть она лучше придет внезапно, нежданная и не вызывавшая страха. Жить в ужасе смерти — всё равно, что не жить вообще. Молюсь лишь, чтобы в день смерти я бежала, легкая как заяц, с полным огня сердцем.

— И я молюсь, Олар Этиль. За тебя.

— А твоя смерть, Драконус? Ты вечно планируешь, пусть планы не раз тебя подводили.

— Я, — сказал он, — умру много раз.

— Ты видел?

— Нет. Мне не нужно.

Она смотрела на воду источника. Ночь сделала воду черной. Созданная Каладаном Брудом скульптура Тел Акая поднимала измученное лицо к небесам, как будет поднимать вечно. Ее уместно назвали Капитуляцией, он вложил чувство потери в сам камень. Никакого изящества. Олар боялась Каладана Бруда за честность и презирала за талант.

— Вижу в его лице мать, — начала она. — В глазах.

— Да.

— Тебе, должно быть, тяжело.

— Да.

Она вогнала руки в живот, чувствуя расщепление кожи и внезапный поток крови, чувствуя размеренный ритм сердца — стоит только коснуться… Но ладони сомкнулись на глиняной фигурке. Она вытащила ее. Присела, чтобы вымыть дочиста, и передала Драконусу. — Для сына.

— Олар Этиль, не тебе его защищать.

— Пусть так.

Миг спустя он кивнул и взял подарок. Пошевелил плечами, пошел прочь.

Она провела пальцами по животу, но рана успела закрыться. — Забыла спросить: какое имя ты ему дал?

Драконус задержался, оглянувшись. Когда он сказал ей, она издала возглас удивления и начала смеяться.

Аратан спал тревожно, ему виделись детские трупы, плавающие в луже черной воды. Он видел тянущиеся из животов веревки, словно каждый привязан к чему-то, но веревки рассечены, концы обрублены и разлохмачены. Взирая на эту сцену, он понял с внезапной уверенностью — как бывает во сне — что источник выплевывает из глубины не воду, а утонувших младенцев и поток бесконечен.

Он шагал по ним, ощущая, как поддаются под весом мягкие тела, и с каждым шагом становился тяжелее, пока не провалился, слыша звук треснувшего льда. Только чтобы проснуться в липком поту, с болью в груди — так тяжко было дышать под воображаемым давлением.

Он сел и увидел, что еще ночь. Отец стоял около лошадей под необычными деревьями и вроде бы смотрел на восток — то ли на селение, то ли за него. Аратан уже готов был поверить, что Драконус смотрит на Харкенас, на Цитадель и женщину, что, окутавшись мраком, восседает на престоле.

Трон Ночи. Он лег на подстилку и поглядел на звезды. Извилистые очертания созвездий заставили его думать о лихорадке, когда все было неправильно в мире и неправильность ужасала — терзала мальчика, уже переполненного видениями холодной воды и осколков льда, зовущего мать, что так и не пришла, не ответила.

Когда-то он был этим мальчиком. Но даже вопросы постепенно затихают, когда недоступны ответы. Он думал о подарке для Владыки Ненависти и сознавал, что подарок будет жалким и столь бесполезным, что сойдет за оскорбление. Но ему больше нечего подарить.

Раскан решил, что Олар Этиль была матерью Аратана, но сам он знал — это не так. Причин для уверенности не было, но он не сомневался. Скорее… будь она моложе и стройнее, напоминала бы Обиду. Когда-то девочка впервые начала ходить и блуждала там и тут, улыбаясь и лепеча, еще не осознав смысла своего имени. Да, в лицах, юном и старом, есть сходство.

Раздались шаги, он повернул голову и понял, что над ним стоит отец. Драконус тут же присел на корточки. В руках он держал глиняную фигурку, штучку, которая словно кричала о сексе, выставляя напоказ гротескно-чувственные формы. Один из даров ведьмы.

— Тебе, — сказал Драконус.

Аратану захотелось отказаться. Но он сел и принял штучку из рук отца.

— Скоро заря, — продолжал Драконус. — Сегодня я отошлю Ринта, Ферен и Раскана.

— Отошлешь?

— Мы с тобой продолжим путь, Аратан.

— Оставим их?

— Они уже не нужны.

«А где-то впереди ты и меня оставишь. Уже не нужного» . — Отец, — сказал он, сжимая фигурку. — Не вреди ей.

— Кому?

— Ферен, — прошептал он. «И ребенка, которого она несет. Мое дитя».

Он видел, что отец хмурится, как лицо постепенно искажается гримасой. Да, подумал он, такие вещи видны в любой тьме. — Не глупи, Аратан.

— Просто оставь их, прошу.

— Я ничего иного не сделал бы, — прорычал Драконус. И торопливо встал. — Поспи, если сможешь. Сегодня нам долго скакать.

Аратан снова улегся на жесткую землю. Фигурка казалась лежащим на груди ребенком. Нужно было встать перед отцом. Нужно было требовать, пусть это и звучало бы как просьба. Настоящий сын умеет прочерчивать линии на песке и требовать своё — своё место для жизни и того, что ценит. Вот что значит повзрослеть. Своё место, вещи, которые имеешь и защищаешь. Пришло время тесноты, ибо никогда не будет пространства, свободно вмещающего обоих, отца и сына. Пора толкать и тянуть, и покой пропадает, если вообще существовал; возможно, однажды он и вернется. Если отец позволит. Если сын желает. Если они не боятся один другого.

Аратан подумал, перестанет ли он хотя бы когда-нибудь бояться отца, а затем — глядя на круговорот тускнеющих утренних звезд — придет ли время, когда отец станет бояться его.

Ему показалась, что шепот ведьмы раздается в голове.

«Зови огонь, мальчик.

Когда твоя любовь слишком велика. Слишком сильна, чтобы вынести.

Зови огонь».

Закругленные изгибы фигурки как будто грели ладони, обещая жар.

Закрыв глаза, он вернулся в кошмар, но в этот раз увидел женщину на дне пруда, она совала руки в живот и доставала младенцев, одного за другим. Перекусывала веревки и толчком отсылала детей. Они дергались и тонули.

Теперь вдоль края пруда собрались женщины, тянулись за неловкими, лишенными жизни формами. Он видел, как они засовывают детские тела себе в утробы. И уходят.

Но одна женщина осталась, и вода передней была чистой — никаких трупов. Она смотрела в воду, он слышал тихое пение. Не понимал слов, лишь чуял сердечный надрыв. Когда же она отвернулась и ушла, он понял: она идет к морю. Она уходит и никогда не вернется, и не увидит, как выплыл последний мальчик, молотя руками и ногами среди осколков льда, тянясь к несуществующей ладони.

А на камне, смотря на всё, сидит его отец. Нарезая веревки. Как сообразил Аратан, отмеряя необходимую длину.

Раскан проснулся поздно, солнечный свет вонзился в мозг зазубренными копьями. Медленно сел, проклиная собственную хрупкость.

Погран-мечи лежали в тени деревьев. За ними стояли привязанные лошади, но некоторых, понял он, не хватает. Он задумался было, но ужасная жажда опалила грудь, он озирался, с внезапным отчаянием ища бурдюк. Кто-то бросил родин из бурдюков рядом, он подтащил его поближе.

Пока он пил, чуть не захлебываясь, Ринт сел и поглядел на него. — Есть завтрак, — сказал погран-меч.

Раскан опустил воду. — Куда они уехали?

Ринт пожал плечами.

«Я опозорил господина». — Куда они уехали? — спросил он, вставая. Боль в голове удвоилась, он задохнулся, ощущая, как бунтуют кишки. — Что я пил ночью?

— Мед, — ответил Ринт. — Три фляжки.

Ферен тоже встала, отряхиваясь от сора и сухих листьев. — Мы едем обратно, сержант. Они ускакали без нас. Приказ лорда.

Не сразу Раскан понял, что пялится на женщину, словно дурак. Он заметил, что живот ее уже растет, хотя это невозможно. Может, она всегда была полновата? Он попытался вспомнить, но тут же сдался.

— Что-то изменилось, — сказал Ринт. — Что — мы не знаем. Он уволил нас и велел тебе вернуться в Дом Драконс. Больше мы ничего не знаем. Похоже, разумно будет путешествовать вместе почти до конца пути, так что мы задержались.

Раскан отвернулся было, но тут же кивнул. «Я его подвел. Непонятно как…. Нет, не ври себе, Раскан. Проклятие ведьмы. То, как ты сломался и сбежал словно трус. Драконус выбросил тебя, как Сагандера». Он подумал об Аратане, что едет рядом с Драконусом, и снова метнул взгляд на Ферен.

Однако та седлала лошадь.

«Мальчик приказывал мне. Это я помню. Он показал отцовское железо, но говорил со мной уважительно. Аратан, доброго здравия. Не думаю, что мы еще увидимся».

— На юге тучи, — сказал Ринт. — Чувствую приближение дождя. — Он повернулся к Раскану. — Набей желудок пищей, сержант, хоть немного. При удаче мы ускачем от дождя и, если пожелает Мать Тьма, встретим Виля и Галака.

Ферен фыркнула. — Дорогой брат, — сказала она, — она может нынче быть богиней, но здесь Мать Тьма за нами не следит. Мы не в Куральд Галайне, а даже там… ты взаправду веришь, что она всезнающа?

— В пределах ночи, — бросил он, набычившись.

— Как скажешь, — ответила она и повела лошадь из-под деревьев. — Буду ждать вас у источника.

Раскан поморщился, видя, что Ринт смотрит на сестру с откровенным ужасом.

— Если увижу ведьму, — сказала Ферен брату, касаясь рукой зашитой раны на щеке, — не забуду сказать до свидания. — Она прыгнула в седло, чуть выдвинула клинок из ножен и поскакала к селению.

Ринт поспешил сесть на коня. — Проснись, сержант — я не оставлю ее наедине с той ведьмой.

— Иди же, — ответил Раскан. — Меня не ждите. Я вас догоню на той стороне селения.

— Как скажешь. Но она права в том, что тебе нужно напоить коня.

— Знаю.

Ферен не знала, возможно ли убить Азатенаю, но намеревалась попробовать. Она надеялась, что ведьма бродит неподалеку, как в прошлую ночь, ведь Ферен не хотелось вышибать каждую дверь в треклятых трущобах. Довольно с нее ощущать себя использованной! Азатенаи не понимают собственности — даже Гриззин Фарл вломился в мир ее тайн и пусть он смеялся, желая смягчить обиду, обида осталась.

Она испытала прикосновение мертвой Тел Акаи и получила шрам от проклятия ведьмы. Заслужила право ответного удара.

Она знала, что делает; знала ценность гнева и как он способен вытравить все прочие чувства. Во гневе ей не нужно думать о ребенке внутри, думать об Аратане и о том, что она — и Драконус — с ним сделали. Не нужно думать о страданиях, причиненных родному брату. Такова прелесть насилия, оно начинается не в миг физического нападения, но раньше — в думах и замыслах, в буре обид и злости. Ярость манит к себе насилие, походя на «песни призыва-ответа» отрицателей.

Она ехала через селение, через холодный утренний воздух, пользуясь, как делали они давеча, провалами в стенах, направляясь к пруду с уродливой статуей и бездонной водой. Но ведьму она не нашла. Нет, там поили лошадей Виль и Галак.

Услышав стук копыт, мужчины обернулись. Улыбки разбили в ней ярость, она помчалась к ним, словно выезжала из-под облака.

Всю прошедшую ночь Ринт не спал; слушая жалобные бормотания спавшего по ту сторону костра Аратана — и тихие рыдания Ферен чуть ближе — он думал, не убить ли лорда Драконуса. Один удар ножом в горло… вот только, похоже, мужчина этот никогда не спит. Снова и снова Ринт открывал глаза и отыскивал одинокую фигуру, видя, что тот неподвижен, видя лишь странно непроницаемый силуэт.

Дрожа под мехами, Ринт начинал верить в силу Ночи, в непобедимое дыхание Матери Тьмы. Где бы ни садилось солнце, там встает Она, словно связанная грубыми законами вселенной. Она уже не Тисте. Даже титул богини кажется жалким и бледным, чтобы передать нынешнюю ее сущность.

Он не понимал, как смертному свершить такое путешествие, стать чем-то иным. Но, ясное дело, она сумела. Лорд Драконус стоил с ней рядом и, как подозревал теперь Ринт, как-то связан с силой своей любовницы.

Азатенаи встречали Драконуса прямыми взглядами, словно равного, а иногда и с почтением. Сюзерен Ночи: он и раньше слышал такое прозвание Драконуса, но среди Тисте оно не было популярным. Всех раздражали вытекающие из него допущения, сердила неподобающая дерзость. Ну, как понял Ринт, они были глупцами, насмехаясь над притязаниями Драконуса и его титулом. Так или иначе, он наделен властью, жестоко реальной и глубоко опасной.

Ринт уже не сомневался в том, что Драконус представляет угрозу. Знать была права, боясь Драконуса и его влияния при дворе. Она была права, желая его изгнания или хотя бы разоблачения, отставки и ссылки.

Много месяцев назад агенты Урусандера пришли в деревни Пограничья. Они раскрыли свои аргументы — нужно, чтобы у Матери Тьмы был супруг, а не консорт, и выбор очевиден: Урусандер из рода Вета, командир Легиона. Но агенты мало преуспели среди погран-мечей. Их цель влекла возможность конфликтов, а мечи исчерпали жажду войн. Эти озлобленные глупцы уехали разочарованными.

Ринт знал, его мнение имеет некоторый вес в свободном совете народа, и поклялся: в следующий раз, если прибудут агенты, он скажет слово в их поддержку. Драконусу нужно уйти. Еще лучше, если кто-то его убьет, остановив на опасном пути к высшей власти.

В этой поездке он повидал достаточно, чтобы выбрать сторону Урусандера. Хунн Раал и сотоварищи не просто ослеплены личными амбициями, как подумали его соплеменники. Нет, в следующий раз всё будет иначе.

Когда Драконус объявил, что контракт завершен, что лорд доволен, Ринт с трудом скрыл облегчение. Теперь можно забрать Ферен подальше от всего этого: от жестоких нужд господина и жалких похотей господского сына. Они сопроводят Раскана до Абары Делак, он заслужил — не вина Раскана, что тот служит зверю.

Теперь они смогут покинуть земли Азатенаев.

Он скакал быстро, торопясь нагнать сестру, однако обнаружил, что страхи его необоснованны. Того лучше, нашел ее в доброй компании.

— Я не всегда жестока.

Раскан резко повернулся, услышав ее слова. Седло выскользнуло из рук, он попятился. — Нет, — простонал он. — Уходи.

Но Олар Этиль подошла ближе. — Твой огонь нездоров. Позволь мне его притушить. Позволь исцелить тебя.

— Прошу, — взмолился он.

Однако его отказ был воспринят как приглашение. Она протянула руки и сжала голову падающего на колени Раскана. — Яды желаний — самые опасные. Я могу тебя исцелить, прекратить муки. — Она чуть помолчала. — Мне это доставит удовольствие. Такое, какого ты вообразить не можешь. Ты мужчина и не можешь знать, что такое быть ублаженным — не в течение нескольких одышливых вздохов, единственно вам позволенных. Нет, это долгий прилив наслаждения женщин и… ах, страж ворот Раскан, этого я ищу и это могу предложить тебе.

Сжимавшие его голову ладони казались холодными и мягкими, пухлыми и податливыми; они словно припаялись к коже, влились в кости, пальцы прошли сквозь виски. Жар мыслей исчез при первом касании.

— Открой глаза, — велела она.

Он выполнил приказ и увидел лишь ее голый живот. Он заполнял все поле зрения.

— Отсюда ты вышел, Раскан.

Он смотрел на рубцы, он хотел отвернуться, но она держала крепко. Он потянулся, чтобы оторвать руки, но обнаружил лишь запястья — остальное вошло в него, приросло к костям. Охваченный ужасом, он проследил пальцами гладкий переход от ее запястий к своей коже.

Она подтащила его ближе к животу. — Поклонение — странная штука. Оно ищет… сытости. Без этого не будет откровения. Когда ты стараешься, я наполняюсь. Когда ты сладостно сдаешься в плен, я радуюсь твоему дару. Другие божества тебе не нужны. Теперь лишь я твоя богиня, Раскан, и я приглашаю тебя внутрь.

Ему хотелось кричать, но звуки не вылетали из горла.

Она прижала его лицо к животу и он ощутил, как все шире раскрывается шрам. Кровь оросила щеки, потекла меж губ. Подавившись, он попытался вздохнуть. Но легкие заполнила жидкость. Он ощутил, как она заталкивает голову в живот, края разреза сомкнулись на шее. Тело его содрогалось, но власть женщины была абсолютной, даже когда рана начала закрываться, перерезая шею.

Он прекратил бороться. Он мешком повис в ее хватке. Кровь струилась по груди.

Через миг, издав едва слышный всхлип, тело отвалилось. Но сам он остался поглощенным плотью, слепым. В эти последние мгновения осознанности он ощутил пресыщение и познал его полностью. Благословение богини — радость заполнила его естество.

Олар Этиль утерла кровавые руки о растянутый живот, перешагнула обезглавленное, сжавшееся у ног тело.

Подошла к ближайшему дереву и вскарабкалась на сучья. Странные черные лишайники собирались около нее, разрастаясь в ответ на заклинания силы из полных, кроваво-алых губ. Тщательно скрыв себя, она поджидала возвращения спутников мертвеца. Хотела снова увидеть беременную женщину и сладкую рану на ее щеке.

Не всегда жестока, верно. Лишь почти всегда.

— Скучно было скакать целую ночь, — рассказывал Виль, когда они ехали разыскивать сержанта Раскана. — И трудно искать воду. Без вашего источника мы были бы в беде.

— Чем скорее уберемся из здешних земель, тем лучше, — сказал Галак, оглядывая каменные дома. — И пусть мы мчались сюда, только чтобы поскакать обратно. Мне плевать.

— Наставник? — спросил Ринт.

— Был тихим всю дорогу, — пояснил Галак. — Кажется, был рад увидеть монахов.

Что-то в тоне старого друга заставило Ринта посмотреть на него внимательнее.

Но тут Виль хмыкнул и сказал: — Галак решил, что не доверяет старику. У меня тоже нет причин.

— Что-то в его глазах, — пожал плечами Галак. — Что-то не то.

Они оказались у подножия холмика.

— Вижу его коня, — сказала Ферен. — Снова заснул?

Ринт потряс головой. Ведьма ранила беднягу, и полная медовухи ночь его не исцелила. Лишь предложила покой забвения. Но, разумеется, ничто не вечно. Дух снова выныривает на поверхность, вдыхая боль жизни.

Четверо въехали на холм, пересекли вершину.

Он увидел Раскана лежащим, скорчившимся — и что-то было не так. В воздухе пахло свежей кровью. Натянув удила, Ринт начал слезать с коня и застыл.

Погран-мечи молчали — да и лошади замерли на месте, мотая головами и фыркая.

Ферен спрыгнула и подошла к обезглавленному телу. Ринт видел, как она осматривает Раскана и почву вокруг трупа. Почти сразу же она подняла голову, глядя на одно дерево. Меч свистнул, вырвавшись из ножен.

Рот Ринта внезапно стал сухим как пыль. Прищурившись, он пытался понять, на что смотрит Ферен, но в путанице лишайников, среди густых ветвей было ничего не разобрать. Он вылез из седла и, держа руку на кинжале, подошел к сестре.

— Ферен?

— Она там, — шепнула Ферен.

— Кто? Я ничего…

— Она там!

Ринт оглянулся на тело. Культя шеи казалась сдавленной, края раны были разлохмачены. Вряд ли это следы острого клинка. Но как же? Волна холода прошла по телу, Ринт вздрогнул. Повернулся к Галаку и Вилю, что встали позади. Оба мужчины выхватили оружие, озирались во все стороны, отчаянно отыскивая врага там, где не было никого.

— Я оставил его позади, — сказал Ринт. — Никого вокруг — он был один. Клянусь.

— Она там! — кричала Ферен, указывая мечом. — Вижу!

— Там ничего нет, — зарычал Виль. — Ни женщины, ни зверя. Ферен…

— Азатеная! Ведьма, сойди и встреться с моим мечом! Тебе так нравилась моя кровь — дай же попробовать своей! — Ферен подбежала к дереву и сунула клинок в уродливое дупло. Кончик ударился с металлическим лязгом, меч тусклым проблеском вылетел из руки Ферен. Мелькнул мимо Ринта и приземлился, погрузившись в почву — туда, где могла бы лежать голова Раскана. Ферен отшатнулась, словно ее тоже ударили; Ринт ринулся поддержать ее.

Она извивалась в объятиях, сверкая глазами на дерево: — Убийца! Олар Этиль, услышь меня! Будь проклята! Во имя невинного мужчины проклинаю тебя! Отнятой у меня кровью проклинаю тебя!

Ринт оттащил ее. Метнул взгляд Галаку и Вилю. — Заверните тело и бросьте на коня! Нужно уезжать!

Женщина в руках бешено боролась, глубоко поцарапав его предплечья. Он мгновенно вспомнил девочку, содрогавшуюся в слепой ярости, и как пришлось ее держать, пока гнев не поглотила усталость. Она царапала его. Кусала. Она была страшна в своем праве.

Изо рта вырвался вопль, полный тоски по навеки потерянному, по тому, чего уже не изменить. Этот крик внезапно остудил ее, она обернулась и обняла брата. Теперь он ощущал ее силу, он отдавал ей свою слабость.

— Но где голова? — почти панически крикнул Виль.

— Пропала! — буркнула Ферен.

Брат и сестра крепко обнялись, и Ринт в этот миг осознал, что они обречены, что жизни их спаялись с этим мгновением, с нечистым холмом и зловещими деревьями — с безголовым трупом невиновного мужчины. Он видел, что впереди лишь кровь и убийства, падающие ливнем с неба. Он видел пламя и ощущал горечь дыма в глотке.

Он слышал, как Виль с Галаком несут тело к лошади. Виль выругался, заметив, что на лошади еще нет седла. — Положи его, Галак! Положи!

Ферен оторвалась от него. Ринт стоял, протянув руки, словно из объятий вырвали жизнь, оставив лишь пустоту смерти, и тупо следил, как сестра шагает за мечом. Она потянула, вытаскивая его, и спрятала в ножны — все движения лихорадочные, она двигается как женщина, знающая, что за ней следят все глаза, но с леденящей алчностью, не с восхищением. В груди заболело. Он видит это снова…

Так она нашла мужа — его тело в бесполезной, жалкой попытке сбежать из хватки горя… этот мужчина попросту бросил ее одну, выпучив глаза, разинутым ртом крича о трусости, пусть голос уже никогда не вырвется из этих губ… так она и двигалась, хороня себя под весом забот и неотложных дел.

Он чувствовал, как слезы бегут по щекам и бороде.

Что-то слетело из темной завесы листьев и шлепнулось почти у ног Ринта. Он поглядел: глиняная фигурка, скользкая от свежей крови. Тихий смешок донесся из непроницаемой путаницы над головой. Ринт выпрямился. Виль и Галак оседлали коня и посадили на него труп. Ремешками привязали руки, потом связали ремни мокасин — подарка Драконуса — туго связав ноги под брюхом скакуна.

Ринт смотрел на лодыжки, на неровно стертую толстую кошу подошвы. Прямо как на его сапогах.

— Ферен, — сказал он, — уведи их с холма.

— Ринт?

— Забери их, сестра. Я ненадолго.

Но она подошла, широко раскрыв глаза от страха. — Что ты хочешь сделать?

— Что-то бессмысленное.

Казалось, на его лице она прочитала ответ на свои обиды. Быстро отвернулась и поспешила к лошади.

Ринт пошарил в седельных сумках своего коня. Друзья влезли в седла и поскакали, Виль вел коня Раскана с мертвым грузом. Ринт вытащил фляжку масла. На обратном пути придется пользоваться сухими оселками, опасаясь ржавчины и плохой заточки — но тут уж ничего не поделаешь.

Он подошел к дереву, собирая по пути сучья, траву и сухие листья.

— Знаю, — заговорил он, раскладывая растопку у подножия дерева. — Знаю, что лишь отошлю тебя назад в огонь. А огонь, не сомневаюсь, не причиняет боли таким, так ты. — Он опустошил фляжку, обрызгав маслом ствол. — Если только… думаю, пламя наделено желаниями, а желания его — силой. Наверное, потому поджог дома налетчиками — это преступление, вызов. Сжечь до смерти — пробуждение пламени подлыми руками — думаю, это имеет значение. Думаю, это способно запятнать даже пламя.

Он вынул коробочку-огниво, в котором сохранил угольки костра. — Я делаю так, чтобы навредить тебе, Олар Этиль. Хорошо бы это сработало.

Он положил угли под большую скрутку сухой травы, посмотрел, как растекается дымок. Когда показались язычки пламени, отступил.

Огонь разрастался и нашел, наконец, масло. Языки вскарабкались по стволу, словно змеи. Нижние, обросшие черными гнездами лишайников ветви вспыхнули.

Ринт пятился от жара. Следил, как пламя перелетает с ветки на ветку, ползет все выше. Смотрел, как занимаются крупные сучья соседних деревьев. Раздавался нарастающий рев пожара.

Услышав ее стоны, он подошел к коню, вскочил в седло и ускакал.

Вопли летели до самого подножия холма.

Ферен уставилась на горящие деревья. Она расслышала бешеные вопли ведьмы и невольно улыбнулась.

Когда Ринт догнал ее, они одновременно отвернулись и пошли в селение.

На этот раз Азатенаи выходили из домов, глядели на увенчавшую холм стену пламени, на летящий серый дым. Потом поворачивались, молча следя за проезжающими погран-мечами.

Ферен дарила улыбку каждому, кто поворачивал к ней лицо.

Отец и сын скакали поутру бок о бок, почти не разговаривая. Вскоре после полудня Драконус внезапно натянул поводья и развернулся в седле. Он смотрел на восток, туда, откуда они ехали. Аратан сделал то же, но не увидел ничего особенного.

— Отец?

Драконус, казалось, чуть осунулся. — Раскан мертв.

Аратан промолчал. Он не хотел верить словам отца, но знал, что это правда.

— Она видела в том милость, — продолжал Драконус. — Есть ли разница?

Его убила ведьма? Он подумал о глиняной фигурке в седельной суме. Ему так не хотелось брать ее из отцовских рук. Лучше бы отец от него отказался. «Когда твоя любовь слишком сильна, чтобы вынести. Зови огонь, мальчик, зови огонь».

— Они нашли тело, — говорил Драконус. — Я и сейчас чувствую их ярость. Я был неосторожен. Безрассудно отвлекся мыслями. Но я ведь прямо показал, кого защищаю. Олар Этиль насмехается надо мной. Слишком часто мы уязвляем друг друга. В пепле прошлого, Аратан, всегда можно найти не желающие умирать искры. Будь осторожнее, когда ворошишь память. — Тут он глубоко вдохнул и, выдыхая, чуть содрогнулся. — Я ими восхищен, — произнес он.

— Кем?

— Погран-мечами. Глубоко восхищен. Они ударили по ней не ради меня, но потому, что были вправе. Олар Этиль ранена. Жестоко ранена. Аратан, — сказал он, снова берясь за поводья, — та, что несет твое дитя, замечательная женщина. Ты прав, что любишь ее.

Аратан потряс головой. — Я ее не люблю, отец. Я больше не верю в любовь.

Драконус глянул на него.

— Но, — признал Аратан, — она будет хорошей матерью.

Они снова поскакали. Ему хотелось думать о Раскане, но он не мог. Он оставлял мир позади, увиденные в том мире лица остаются в памяти. Кажется, этого достаточно. День простерся перед Аратаном, словно готов был стать бесконечным.

Двенадцать

— Знаешь, кто я?

Юная женщина стояла на обочине и глядела на него.

Она была достаточно взрослой, явно созревшей, и расслабленная манера держаться вызывала похотливые мысли. Услышав вопрос, она кивнула. — Сын лорда Урусандера.

По любым меркам она выказывала слишком мало уважения, он готов был оскорбиться. Оссерк ощутил, как краснеет лицо — а эту свою особенность он всегда презирал. — Я еду к отцу, — заявил он. — Несу вести великой важности. Отныне, — провозгласил он, — ты узришь перемены в мире. Запомни нашу случайную встречу на заре. Скажи мне свое имя.

— Ренарр.

— Отец ждет меня с нетерпением, — сказал Оссерк, — но ради тебя я заставлю его подождать еще.

— Смею думать, недолго.

— На что это ты намекаешь?

— Ох, милорд, я уверена, что мир жаждет перемен.

Он привстал в стременах, озирая окрестности. Только что он пересек по броду безымянный поток, почти окружавший Нерет Сорр; впрочем, отсюда поселение было еще не видно, его скрывали низкие холмы. Кусты окружили пни вырубленных деревьев, заполонив низину. Заросли казались полными птиц, распевавших на тысячу голосов.

Заметив, что узкие штаны ее мокры, Оссерк понял — она тоже заходила в поток, хотя в руках нет бурдюков или ведер. Впрочем, он увидел сжатый кулак и догадался, что она прячет. От одной мысли внутри стало нехорошо. — Ты, значит, из деревни? Я тебя не встречал.

— Я не провожу вечера в тавернах, милорд.

— Разумеется. Но, похоже, ты знаешь мои привычки.

— Верно.

— Женщины сражаются за право сесть мне на колени.

— Рада за вас, милорд.

— Какая ты дерзкая.

Лицо ее чуть сникло, она отвела глаза. — Прошу прощения, если заставила вас так думать. Извините меня.

— Я не извинений желаю.

Он увидел, что такие слова ее напугали. Вовсе не этого он хотел. — Что ты прячешь в кулачке?

— Я не… не прячу, милорд. Но это личное.

— Камешек из потока.

Не поднимая глаз, она кивнула.

— Паренек из деревни?

— Он уже не паренек, милорд.

— Ну, только юнец мог заслужить твое внимание. — Оссерк дернул за повод запасного коня. — Ездить верхом умеешь? Я сопровожу тебя до селения. День жаркий, дорога пыльная. Вижу, у тебя даже нет обуви.

— Это же боевой конь, милорд…

— О, Кирил вполне спокоен и весьма заботлив.

Она взглянула на чалого жеребца. — Не знала, что вы холостите боевых коней.

— Кирил стал бы драться с конем отца, а этого нельзя было дозволить, это угрожало бы опасностью обоим — то есть мне и отцу — и отвлекало бы других лошадей. К тому же, — добавил он, — я устал с ним сражаться. — Поскольку она не желала двигаться, Оссерк вылез из седла. — Разумеется, я хотел отдать тебе Нез, ведь это и вправду безопаснее.

Она кивнула: — Вы произведете большое впечатление, милорд, въехав в селение на Кириле. Все увидят — вернулся сын лорда Урусандера, занятый важнейшими государственными делами. Увидят на вас пыль и будут гадать, по каким землям вы проскакали.

Оссерк улыбнулся и передал ей поводья.

— Благодарю, милорд, — сказала она и помедлила, умело завязывая золотистые волосы на затылке. Приняла поводья Нез и подошла к лошади ближе.

Подождала, пока Оссерк взбирается в широкое седло Кирила, и прыгнула на спину Нез.

— Скачи рядом со мной, — велел Оссерк, подводя мерина поближе.

— Нельзя мне, милорд. Суженый…

Оссерк ощутил, как улыбка сползает с губ, и с удовольствием подпустил в голос твердости. — Но я настаиваю, Ренарр. Уверен, ты позволишь мне эту скромную шутку.

— Милорд, если он увидит…

— То что сделает? Вообразит, что мы нежились в ручье?

— Вы хотите, чтобы так он и подумал — и другие, милорд. Хотите сделать из него забаву. И из меня.

Оссерк решил, что юная женщина ему не нравится, но это лишь сделало ее привлекательнее. — Мне бросят вызов на землях отца? Какой-то фермерский сынок? Он так низко думает о тебе, что решит — ты не устояла перед моими чарами?

— Милорд, вы сын лорда Урусандера.

— И я не ведаю нехватки в женских прелестях, он сам отлично знает!

— Он знает и о вашей ненасытности, милорд, и о вашей удали.

Оссерк хмыкнул, ощущая возвращение улыбки. Теперь улыбка стала более мягкой. — Похоже, у меня известная репутация.

— Вами восхищаются, милорд. А юнцы, наверное, и завидуют.

— Мы поедем бок о бок, Ренарр, и если покажется твой возлюбленный, я заговорю с ним, как ни в чем не бывало. Мы ведь не делали ничего неприличного, правда?

— Вы были весьма любезны, господин.

— А тебе не нужно бояться иного. В доказательство я требую, чтобы ты звала меня Оссерком. Я сын своего отца, и мы не возгордились, получив некие привилегии. Да, — восклицал он, скача по дороге, — мы крайне серьезно относимся к своим обязанностям, а это, похоже, редкая штука среди знати. Но ведь мы не знатные, верно? Мы солдаты. Не более того.

Искоса глянув на нее, он заметил, что его весьма пристально изучают. Но она тут же отвела взор. — Милорд, в деревне есть и те — по большей части старушки — что не одобряют ваших ночных визитов в… гм, в таверны.

— Неужели?

— Но по словам вашим я поняла, что вам нужно спешить, ловя удовольствия, и буду заступаться за вас, возражая грубым суждениям. Вас ждет жизнь, полная жертв, милорд.

Он засмеялся. — Значит, я прощен и чист в твоих глазах?

— Прошу прощения, если обидела. Деревня похожа на дерево, полное щебечущих птиц. Там говорят и то, и это.

— Не сомневаюсь.

Они были у подножия последнего холма. Справа, шагах в сорока от дороги, высился старый, поколения назад заброшенный каменный дом. Крыша его давно провалилась. Вбок тянулся тракт с изрытыми колеями. Оссерк замедлил скачку и окинул взглядом изгиб дороги. — Можешь не верить, — сказал он, — но я оценил твое великодушие, Ренарр. Мне кажется, это последние дни моей свободы, и те вести, что я несу, лишь сильнее разжигают искру уверенности. Скажу тебе, — добавил он, всматриваясь в нее, — что жажду нежных объятий, которых не купишь за деньги.

Она встретилась с ним взглядом и повернула лошадь на разбитый тракт. Глаза были затуманенными. — Думаю, милорд, ваш отец и весь мир могут подождать еще немного?

Он кивнул, не решаясь заговорить.

«Желая, чтобы женщина отдалась свободно, Оссерк, дай ей знать, что ты ценишь ее выше себя. Будь нежен, касаясь ее, а потом не бахвалься перед другими. Есть много видов любви. Одни малы и скоротечны, словно цветок, а другие длятся долго. Цени любую любовь, ибо мир редко одаряет нас. Ты слушаешь, мальчик?»

«Да, Хунн Раал. Я всегда слушаю, что ты скажешь… пока ты не напьешься так, что не можешь сказать ничего ценного».

«Но, малыш, я никогда так не пьянею».

На полпути к заброшенному дому он увидел, как гладкий камешек вскальзывает из ее руки. Пропадая в желтой траве.

Стреножив лошадей за домом, чтобы не видно было с дороги, Оссерк взял Ренарр за руку и провел сквозь зияющий дверной проем. Пол густо зарос травой, среди которой виднелись горбы от гнилых балок провалившейся крыши. Он потратил немного времени, расчищая место, и снял плащ.

Она стояла и смотрела, как он отстегивает доспехи, откладывает оружейный пояс. Своего тела он не стыдился — стройного, с достойными борца мышцами. Стягивая пропотевшую льняную рубаху, он поглядел на нее и увидел, что она уже сняла тунику. Белья не было, и он понял, что она купалась в ручье — наверное, омываясь после любовной ночи с женихом. Возможно, она еще чувствует на теле грубые неуклюжие руки, ощущает его поцелуи.

Он готов был изгнать эти воспоминания, чтобы возлюбленный поблек перед ее взором, чтобы она начала жаждать ласк более умелых — ведь в любовных играх шлюхи преподали ему всё, что требуется.

Она не отличалась худобой, но несла полноту с естественностью. Годы ленивой жизни еще не отяготили ее, изгибы тела были прекрасны — он как наяву видел ее в будущем, понесшую ребенка, но все так же привлекательную.

Притискивая ее к себе, Оссерк подумал, не пользуется ли она травами, при помощи которых шлюхи не дают мужскому семени пустить корень. Он полагал, что еще не зачал ни одного бастарда, хотя некоторые шлюхи исчезали и не возвращаясь, а значит, те дурацкие травы не дают полной надежности. Он не тревожился на этот счет, хотя отец вряд ли порадовался бы новости. Впрочем, Урусандер знал о странствиях сына по тавернам — нет сомнений, Хунн Раал держит своего господина в курсе… включая, возможно, все подробности.

Сначала она была робкой, но желание проснулось под его точно отмеренными ласками; как бы ему ни хотелось швырнуть ее на плащ и навалиться подобно кабану, Оссерк сдерживался.

«Есть искусство мучить женщину в постели, Оссерк. Ты хочешь дразнить… так волны набегают на берег, каждая чуть дальше прежней — только чтобы отступить прочь. Ты обещаешь потоп, ясно? Обещаешь и обещаешь, но не даешь, о нет — пока она не пожелает быть утопленной. Это поймешь по тому, как она тебя стискивает, по судорожно сжатым рукам, по вздохам. Лишь тогда ты ее берешь».

Когда он, наконец, скользнул в нее, она вскрикнула.

Он ощутил, как нечто рвется внутри, и удивился, что это. Лишь когда он кончил, откатился и увидел кровь — понял. Она ничего не знает о травах, она держит любимого на расстоянии; то, чего тот жаждет, Оссерк только что украл. С бедным глупцом покончено.

Лежа на спине, он смотрел на торопливые летние облака и думал, что же должен теперь чувствовать. — Ренарр, — сказал он в итоге. — Если бы я знал…

— Я рада, милорд, что это были вы.

Он услышал, как она чуть запнулась в середине фразы, чуть не назвав его по имени; но после произошедшего возникла новая неловкость, и Оссерк понимал достаточно, чтобы молчать. Ему не хотелось, чтобы однажды эта деревенская девица явилась к воротам крепости с огромным животом и выкрикнула его имя.

Отец принял бы ее — лишь бы выказать презрение к сыну. Были бы осложнения. К тому же он ведь ей рассказывал, верно? О будущем, о служении и ожидающих его жертвах? Она отлично поняла.

— Я не поеду по деревне рядом с вами, — сказала она.

Он кивнул, зная, что она приподнялась на локте и внимательно изучает его лицо.

— Нужно вернуться назад, к ручью.

— Знаю.

— Одной.

— Если ты так считаешь, — ответил он, отыскивая ее руку. Крепко сжал, поднес ладонь к губам. — Я буду помнить этот день, — сказал он. — Когда ускачу в пограничные земли, состарюсь под солнцем и звездами.

Смех ее был тихим и, как не сразу понял он, недоверчивым. Оссерк встретил ее взор. Она улыбалась, и было в улыбке что-то нежное и печальное. — Вряд ли, милорд, хотя спасибо вам за эти слова. Я была… неловкой. Неопытной. Боюсь, вы разочарованы, хотя отлично это скрываете.

Он сел, не отпуская ее руки. — Ренарр, я не лгу, чтобы ты чувствовала себя лучше. Я не стал бы. Говоря, что буду вспоминать этот день, я говорю искренне. Прежде всего буду вспоминать тебя. Здесь, на моем плаще. Не сомневайся, не рань меня.

Она онемела. Она кивнула, и на глазах показались слезы. Внезапно она показалась совсем юной. Он всмотрелся в лицо… — Ренарр, когда была ночь первой крови?

— Два месяца назад, милорд.

«Возьми меня Бездна! Удивляться ли, что нареченный только жаждет?» Он встал, потянувшись за рубахой. — У тебя опухли губы, Ренарр. Успокой их холодной водой потока. Боюсь, борода моя расцарапала тебе шею.

— Я буду собирать ягоды, исцарапавшись еще больше.

— Даже лицо? Надеюсь, не сильно.

— Не сильно. И колени, будто я споткнулась и упала.

Он натянул брюки и начал собирать доспехи. — Ты так умна, Ренарр. Я решил, что ты старше.

— Что есть, то есть, милорд.

— Назови отца и мать.

Она моргнула. — Мама моя умерла. Отца зовут Гуренн.

— Старый кузнец? Но он был женат на капитане… Бездна подлая, она твоя мать? Почему я тебя не знаю?

— Я была не здесь.

— А где?

— В монастыре Ян, милорд. И вряд ли вы часто встречали маму. Она погибла в кампании против Джелеков.

— Это я знаю, — кивнул Оссерк, пристегивая меч. — Ренарр, я думал, ты просто девица… то есть женщина из деревни.

— Именно так.

Он уставился на нее. — Твоя мать спасла жизнь моего отца в день ассасинов. Она и Хунн Раал…

— Знаю, милорд, и благодарна.

— Благодарна? Она умерла…

— Выполняя долг, — ответила Ренарр.

Он отвел взгляд, руками расчесывая волосы. — Мне нужно подумать.

— Не о чем. Я буду вспоминать этот день. Больше ничего нам не нужно, правда?

— А если ты понесла мое семя?

— Я не буду предъявлять претензий, милорд. — Она чуть помедлила. — Почти все, что я слышала о вас, милорд, рассказывал отец…

— Который нас ненавидит. И мы на него за это не гневаемся, Ренарр — пусть знает. Он потерял любимую. Отец мой до сих пор плачет, вспоминая тот день.

— Все хорошо, милорд. Именно безрассудные высказывания отца родили во мне любопытство, желание увидеть самой. И, подозреваю я, он насчет вас ошибался.

Оссерк хотел сказать что-то еще, но мысли не появлялись. Она подошла ближе и поцеловала его, а потом отвернулась. — Подожду здесь, пока вы не отъедете подальше, милорд.

Ощущая себя беспомощным, Оссерк покинул разрушенный дом. Взял обеих лошадей и вывел на тракт.

Заметил в траве блеск — полированный камешек — помедлил, но двинулся дальше.

Еще через три шага обернулся и пошел назад. Подобрал камешек и положил в кошелек на поясе.

На дороге сел на боевого коня и, ведя Нез за узду, галопом поскакал на холм.

Впереди, сразу за селением, поднимали флаг над Тифийскими воротами у подножия холма, возвещая возвращение Оссерка. Вид устремленного в небо и плещущего под ветром знамени радовал Оссерка, пока он миновал телеги купцов и прижавшихся к обочине, склонивших головы путников. Поле флага было чисто-голубым с россыпью золотых звезд, подобающей носителю крови Вета. Второй шест рядом с семейным флагом оставался пустым, как заведено было со времени роспуска Легиона Урусандера.

Домовые клинки — все как один опытные ветераны Легиона — отгоняли народ от проезда. Он проскакал в ворота, не замедляясь, отвечая на приветствия старых солдат. Дорога дальше шла в гору, Кирил запыхался, когда они достигли Верхних ворот.

Он въехал во двор, ожидая увидеть отца на ступенях — ведь его должны были известить о возвращении сына. Однако там стояли лишь лакеи. На миг, у Тифийских ворот, на него накатило искушение осадить коня и потребовать поднятия флага Легиона, но он побоялся отказа дом-клинков. Вообразил суровые, поднятые к нему лица… сержант говорит, что лишь командир Легиона смеет отдать такой приказ… Авторитет Оссерка был весьма хрупким — тонкая шелуха, и то оставшаяся лишь от уважения к Урусандеру. Так что он отбросил такую идею, о чем сейчас пожалел: второй флаг наверняка заставил бы отца выйти навстречу.

Похоже, он вечно выбирает неверные ходы, но подводит храбрость, так что последствий удается избежать; он проскакал мимо ветеранов с уверенным взором и улыбкой мрачной решимости на губах — но это уже казалось ему неубедительным и даже жалким. Самообладание, которое не более чем поза. Едва ли оно сохранит от множества неудач, при которых уверенность теряется вмиг. Он держится так, словно все взгляды устремлены на него одного; да, и его оценивают критически, едва сдерживаясь от насмешек. Оссерк воображал, какие слова говорят за спиной, в каких ухмылках кривятся отвернутые лица. Ничего иного он не заслужил в столь юные годы, но отчаянно держится за образ героя.

Осадив коня у лестницы, поморщившись на подбежавших конюших, он спешился. Увидел кастеляна Харадегара — мужчину на один-два года старше себя. Торопливо взбегая по ступеням, Оссерк встретил его взгляд. — Где отец?

— В студии, милорд.

Оссерк не ел с утра, но еще он знал, что отец запрещает подносить любую пищу и воду близко к своим драгоценным свиткам. Он заколебался. Если сразу же наброситься на еду, последующие речи лишатся всякой величавости — но у него уже в глазах темнеет, он всегда плохо справлялся с голодом. Возможно, быстрый перекус и…

— Он ожидает вас, милорд, — сказал Харадегар.

— Да. Передайте кухарям: я пообедаю сразу после встречи с отцом.

— Разумеется, милорд.

Оссерк вошел. Нижний этаж кишел рабочими — плотники, каменщики, их шныряющие глазенками ученики; в воздухе висела пыль, каменные плиты пола покрылись опилками и крошками штукатурки — остатками фризов, прежде украшавших все стены. Ему пришлось обходить мужчин и женщин, инструменты и блоки мрамора и балки редких пород дерева; все эти препятствия лишь усугубили дурное настроение. Дойдя до студии, он грубо постучал и вошел, не спрашивая позволения.

Отец стоял, склонившись над любимым мраморным столом, но эта сцена вовсе не напоминала о сражениях — он горбился над россыпью глиняных табличек, одежду покрывали кляксы и следы янтарного лака. Урусандер был не выбрит, длинные, пронизанные сединой волосы повисли сальными космами.

Оссерк подошел и встал напротив. Отца и сына разделял широкий стол.

— Тебе нужно помыться, — сказал Урусандер, не поднимая взора.

— Я принес вести от Хунна Раала и командора Калата Хастейна.

Урусандер поднял голову. — Калата Хастейна? Ты был во Внешних Пределах? Зачем Хунн Раал увез тебя туда?

— Мы нанесли визит, отец. В компании Кагемендры Туласа, Илгаста Ренда и Шаренас Анкаду.

Урусандер словно изучал его. — Тогда где Раал? Думаю, нам нужно поговорить.

— Он спешно скачет в Харкенас, отец. Ужасные новости послали его в Цитадель, на встречу с Матерью Тьмой, и они же послали меня к тебе.

Лицо Урусандера посуровело, сразу став старше. — Выкладывай.

— Новая угроза, отец. Вторжение из моря Витр.

— Ничто не выходит из Витра.

— До сих пор не выходило, — возразил Оссерк. — Отец, это столь важно, что Шаренас и Кагемендра поскакали через Манящую Судьбу к самому берегу Витра, чтобы увидеть самолично. Хунн Раал несет весть в Цитадель. Куральд Галайн под угрозой. Снова.

Урусандер молча отпустил глаза.

Оссерк подходил всё ближе к столу, пока не ощутил кожей его выщербленный край. — У Матери Тьмы не будет иного выбора. Ей опять понадобится Легион. Севегг, Рисп и Серап разъехались доносить известия в гарнизоны и отставникам. Отец, пора поднять флаг.

Урусандер изучал глиняные таблички. При последних словах он покачал головой, отозвавшись: — Я этого делать не намерен.

— Тогда я встану на твое место…

— Ты? Ты не готов.

— В твоих глазах я никогда не буду готов!

Не отвечая на обвинения, не желая облегчить главный страх Оссерка, Урусандер отступил от стола и подошел к окну.

Оссерк сердито уставился в отцовскую спину. Ему захотелось сбросить таблички с поверхности стола, швырнуть на пол и раздавить в пыль. На кратчайший миг ему захотелось вонзить отцу нож в спину, глубоко меж лопаток, прямо в сердце. Но он ничего такого не совершил; он лишь стоял, трепеща от многоречивого отцовского молчания. «Да, сынок. Ты никогда не будешь готов». — Чем я должен тебя убедить? — сказал он, презирая ломкость голоса.

Урусандер сложил руки за спиной и не повернулся — хотя что он изучал там, за мутными створками? — Предъяви хотя одну мысль, сказанную не в спешке, Оссерк. Только одну. — Он мельком глянул через плечо, и была в его взгляде печаль. — И я ухвачусь за нее, как за сам Андийский Шпиль.

Оссерк в недоумении потряс головой. — Ты и дальше будешь лишать единственного сына уважения? Даже в глазах солдат? Почему? За что ты так со мной?

— А если тебя сделать командиром Легиона, ты получишь желанное уважение?

— Да!

Урусандер отвернулся к окну. Протянул руку, стирая грязь с хрупкого стекла. — В звании и грузе ответственности ты найдешь все, чего жаждешь? Найдешь то «уважение», о котором так много слышал от старых ветеранов и пьяных дураков, от поэтов и… Что ты желаешь увидеть высеченным на жизнеподобных барельефах, услышать от историков и прочих шлюх славы?

Оссерк боялся за рассудок отца. Ему хотелось вернуть Урусандера в реальный мир, к обсуждению важнейших дел. — Отец, послушай. Мать Тьма призовет тебя.

— Воображаю, да. — Глаза обернувшегося Урусандера были суровыми и страдающими. — И в тебе там, где была слабость, родится сила. Где была сила, родится неколебимая уверенность. Сомнения утопить, смирению перерезать глотку и бросить в грязь — и со всех сторон тебя будут приветствовать, будут ловить каждое твое слово — как и должно, ведь ты будешь держать в руке их жизни, Оссерк. Не только своих солдат, но всего Куральд Галайна. Любого ребенка, каждого ребенка… ты хоть понимаешь?

— Думаешь, я боюсь? Нет, отец.

— Знаю. А я хотел бы, чтобы ты боялся. Трясся от ужаса.

— Хочешь, чтобы я замер, словно заяц под тенью ястреба?

— Я хочу, чтобы ты боялся. Я должен увидеть твой страх — здесь, передо мной, сейчас. Хочу увидеть, как ты осознаешь страх, но берешь груз на плечи и держишься стойко. Уверенно. Я хочу видеть, как власть смиряет тебя.

— Тогда, отец, я спрашиваю тебя. Как ты всё это увидишь, если не передашь мне командование?

— Ты все же ничего не понимаешь?

— Понимаю! Ты предложишь, только чтобы отнять!

— Только ли командиры знают страх? Как насчет увечного вдовца, уже не способного кормить семью? Или вдовы с излишком голодных ртов? Скитальца, проводящего ночи без убежища среди алчных волков? Сломленного, который должен вставать каждое утро, когда любовь мертва и всякая надежда потеряна? Скажи, кто не живет в страхе?

— Отец, твои слова ничего мне не дают. Какие страхи должен был я встретить, если ты держишь меня под замком, не даешь скакать за тобой и солдатами?

Урусандер вздохнул. — В нужное время ты познаешь страхи солдата, Оссерк. Я никогда не сомневался в твой смелости с мечом в руке, в твоем самообладании.

Даже похвала отца ужалила его своей скупостью. Но отец продолжал, не дав времени ответить. — Оссерк, почему ты вообще вообразил, что я передам тебе Легион?

Вопрос ударил обухом в грудь. Оссерк ощутил слабость в коленях, чуть не пошатнувшись. — Но… Хунн Раал сказал…

Брови Урусандера поднялись: — Хунн Раал? Он как колченогий пес, привязавшийся к моим ногам. Он Иссгин — только и знает, как обнюхивать следы в поисках брошенных объедков. Мой Иссгин жаждет возвращения ко двору, он ведь самый знатный по крови среди их своры и, без сомнений, считает, что дело почти решено. Мчится донести весть Матери Тьме? Желает получить аудиенцию? — Урусандер покачал головой, — Он пьяница с непомерным самомнением — видит Бездна, пьяницы мнят себя умниками, измеряя «гений» ловкостью ложных аргументов. Разумеется, первым делом глупцы обманывают себя самих. Не будет аудиенции у Матери Тьмы. Не для капитана Хунна Раала.

— Но я твой сын! Кто же еще должен унаследовать Легион?

— Унаследовать? Единственная стОящая армия Куральд Галайна будет «унаследована»? Словно замок или драгоценная безделушка? Это копь? Кузница? Породистая лошадь? Трон? Ты ничего не понял? Нельзя унаследовать Легион — следует заслужить право им командовать.

— Тогда почему ты меня не готовишь? Ничего я не могу заслужить здесь, в крепости, пока все вы сражаетесь! Ты меня приговорил, и будь проклят!

Урусандер даже отпрянул от такой тирады. И сказал: — Потому что, сынок, для тебя я желал чего-то получше.

Оссерк даже не узнал комнату, в которой оказался. Она была крошечной, забитой скатанными гобеленами из верхних покоев; каменный пол усыпан трупиками моли, воздух пропитан кислым запахом плесени. Заперев дверь, он бросился на груду тряпок у стены. Затрясся от рыданий, ненавидя собственную слабость: даже гнев делает его ничтожеством. Вспомнил о Ренарр и по-иному прочитал выражение ее глаз. Не любовь это была, а жалость. Как раз сейчас, наверное, она пересказывает свое приключение хохочущим подружкам.

Он обнял руками поджатые ноги, уткнулся лбом в колени, все еще сражаясь со слезами. Теперь они означали его позор, его беспомощность. Отец ухватился за славу, как скряга за последнюю монету мира. Здесь нет ничего для Оссерка; нет ничего для прикованного к детству сына.

«Он зальет меня воском. Поместит на самую дальнюю полку в пыльном зале. Чтобы лежал там, как оставленное про запас воспоминание. Отец помнит дни невинности и жаждет вернуться в детство. А раз это невозможно, он сделает меня таким, каким был прежде, и сохранит: Вета Урусандер до войн.

Я его ностальгия. Я воплощение его самолюбия

Я уеду сегодня. Сейчас. Завтра. Скоро. Уеду и не вернусь. Пока не буду готов, пока не переделаю себя. Верно, отец, мне нечего унаследовать от тебя. Совсем нечего. Особенно твою слабость.

Я уеду. В поисках истины. В поисках собственного места, и вернусь в сиянии торжества и силы. Буду мужем, подобным… подобным самому Аномандеру. Считаешь меня неумным, отец? Но я умен. Считаешь меня простаком? Только ты в том и виноват. Не важно. Я найду собственную мудрость.

Я покину Куральд Галайн.

Одиноко поскачу по миру».

Измыслив столь смелые клятвы, он вдруг увидел лицо старика-отца, а на лице разочарование. «Одиноко, сынок? Ты совсем не слушал? Страхи поскачут вместе с тобой, волчьей стаей завывая сзади. Настоящее одиночество для любого мужчины, любой женщины, любого разумного существа есть смерть».

— Знаю, — прошептал он в ответ, поднимая голову, утирая щеки. — Знаю. Пусть волки приблизятся — я убью их одного за другим. Убью всех.

Голова гудела; он проголодался, но мог только валяться здесь, на мешках с одеждой, и зажмуривать глаза. У боли есть свои зубы, острые и злые, и они впились глубоко. Кусок за куском — они способны его порвать — и пожалуйте, он так и будет лежать, пока не останется ничего.

Шелуха пропала, разбитая стариком, пытавшимся доказать, будто тюрьма — это дворец, и плен — это дар. Даже Хунн Раал ему солгал. Хунн, предмет презрения для того, кому он спасал жизнь. Удивляться ли, что глупец пьет до одурения?

«Но он был очень занят, отец. Говоря за тебя. Что было просто, ведь ему лишь требовалось заполнить тишину. Ты не знаешь, но он уже начертил карту твоего будущего. Ты лишился выбора, дражайший отец.

Я рад, что ты не поднял флаг. Легион уже не твой, хотя ты и об этом не догадываешься. Но он выступит за тебя. Так и будет.

Перемены приходят ко всем нам».

В следующие два дня Оссерк избегал отца, принимая пищу в своих покоях. Он собрал все необходимое, выбрал два меча, в том числе столетней давности иралтанский клинок — эта кузница, соперница Хастовой, была уничтожена Форулканами, семью вырезали, крепость сожгли; шахты впоследствии прибрал Хенаральд, словно в доказательство бесконечной своей жадности. Оружие стало подарком от Хунна Раала, оно было изящно сделано, носило следы элегантности, недоступной работе Хастов. Оссерк никогда не пользовался им в учебных боях, но заказал тренировочный клинок в точности такого вида, баланса и веса. Второй меч вышел из второстепенной фамильной кузницы, принадлежащей Хастам, но сосредоточившейся на изготовлении оружия для Легиона. Он был простым, но удобным; острие хорошо держало заточку, хотя перекрестие эфеса дважды заменяли по вине трещин.

Многие ветераны клялись, будто Хасты специально выделяют Легиону Урусандера оружие низшего качества, однако это были всего лишь приглушенные разговорчики в казармах: лорд Урусандер, услышав эти слухи, проявил редкую для него невыдержанность, с позором разжаловав высказавшего сомнения офицера.

Оссерк верил солдатам, хотя, кроме эфеса, хастов меч не имел пороков изготовления: железо без оловянных «раковин», клинок впечатляюще ровный.

В добавление к мечам он выбрал охотничий нож, кинжал и три копья. Найденные доспехи были не сплошными, ведь серебряная филигрань привлекает глаза грабителей, да и большой вес слишком неудобен для его стиля фехтования. Нет, он взял толстую, но гибкую кожаную кирасу с утяжеленной юбкой до бедер. Черненая кожа была усилена на плечах и в области затылка железными полосами, усеянные заклепками рукава доходили до локтей, соединяясь с наручами из такой же черной, обвитой железными лентами кожи. Поверх всего он наденет серый плащ, ведь кожа доспеха не любит открытого солнца.

Выбранный шлем представлял собой легкий шишак с кольчужной сеткой.

Во второй звон после полуночи он унес снаряжение в конюшни, пользуясь боковыми проходами и избегая главных залов, где могли случайно встретиться стражники. Он выполнил то, о чем просил Раал. Донес новости о Витре. На том обязанности его закончились, и что бы ни случилось в Куральд Галайне, он участвовать не станет. Да, ему даже не интересно.

Незамеченным добравшись до стойл, он без промедления принялся седлать коней. Их успели перековать, и он потратил время, изучая подковы. Удовлетворившись, забросил поклажу на широкую спину Нез, в том числе два копья и меч Легиона. Пока что он будет носить клинок Иралтанов.

Выведя лошадей, он сел на мерина. Животные волновались.

У ворот его остановила стража.

— Поздновато для скачки, милорд, — сказал один.

В полутьме Оссерк не узнал солдата, хотя голос был смутно знаком. — Просто открой, — отозвался он.

Мужчина повиновался, и через миг Оссерк выехал на дорогу. Ночью тракт, разумеется, был совершенно пустым. Кирил неспешно рысил, минуя низкие домики. Ему вроде бы послышались шаги в переулке но, повернув голову налево, Оссерк различил лишь быстро исчезнувший силуэт.

Он почти забыл об этом, когда, достигнув последнего здания на северной окраине поселка, понял, что кто-то стоит на пути. Удивившись, Оссерк натянул удила.

— У тебя ко мне дело? — окликнул он.

Из окон дома сочился свет, позволяя Оссерку видеть преградившего дорогу мужчину. Молодого, плотного, тяжело дышащего после бега. Повисшие по бокам руки казались испачканными.

— Она рассказала мне всё, — сказал мужчина. — Не сразу, но рассказала всё. — Он сделал шаг. — Думали, я не пойму перемены? Думали, я слепой? Я ждал вас, сударь. Следил за дорожкой. Знал: ежли вы слиняете, то в темноте ночной.

Оссерк спешился. Подошел к мужчине и заметил синяки и порезы на его кулаках, словно оставленные чьими-то зубами.

— Не нужно было вам, сударь. Она была сладка. Оба была чиста.

Оссерк продолжал шагать; глаза мужчины чуть расширились, ноздри дернулись. Едва он начал вытаскивать нож, Оссерк прыгнул вперед. Блокировал удар и схватился за руку, опуская ее вниз. Второй рукой нашел горло противника. Сдавил и продолжал сильно давить, пока тот сопротивлялся, стараясь вырваться.

— Ты избил ее? — сказал Оссерк. — Эту сладкую, чистую женщину?

Глаза противника выпучились, лицо побагровело. Оссерк вырвал у него нож и бросил в сторону. Ноги подкосились под парнем, он опустился; Оссерк сжал ему горло обеими руками, увидев высунутый язык — странно черный и толстый.

Сопротивление ослабло, а затем совершенно прекратилось.

Оссерк всматривался в мертвые глаза. Он не был уверен, что хотел убивать дурака. Но дело сделано. Разжав руки, он следил, как труп падает в дорожную грязь.

«Я кого-то убил. Не в битве — нет, это не битва. Хотя почти… Он ведь полез за ножом. Подскочил, думая меня зарезать. Убить. И он побил Ренарр — я видел доказательства. Избил ее как трус. Может быть, тоже убил… Я должен был слышать? Я был в комнате, далеко от таверн. Ничего не знал, что творится в городе.

Он забил ее до смерти, но мне выпало свершить месть».

Он сам не заметил, как оказался в седле и поскакал прочь от Нерет Сорра по извитым дорогам, среди ферм и каменных оград. Он дрожал, левая рука болела.

Его считали сильным даже взрослые солдаты. Только что он голыми руками раздавил чужое горло. Хватка, полная ярости и какого-то бессмысленного гнева — эх, если бы ярость ослепила его, если бы он не видел лица того мужчины, глаз, открытого рта и высунутого языка! Эта мрачная маска почему-то заставляла его давить сильнее.

Оссерк не понимал, что случилось, почему случилось. Он намерен был ускакать незаметно, начать новую жизнь. А теперь за его спиной найдут мертвеца, задушенного — прощальный дар ужаса от господского сынка.

Мысль об отце поразила его, словно жестокие удары по телу. Он пришпорил Кирила, заглушая стон.

Ночь, такая просторная вокруг него, будто дразнила своим равнодушием. Миру не интересны его чувства, его страхи, безумная скачка мыслей в голове. Ему наплевать на боль в руке, которая словно все еще сжимает горло — горло с твердыми мышцами, так неохотно уступавшими напору сильных ладоней… а как гортань наконец лопнула, и что-то мягкое, круглое задвигалось там слишком легко и покорно… Ощущения еще скользят в пальцах, тупо стучат в ладони, и он не смеет опустить взор, ожидая увидеть клеймо убийцы — клеймо никому незримое, но всегда заметное его глазам.

Он скакал, сгорбившись. Потом пришла блеклая мысль, повторяясь в такт топоту копыт.

Темноты недостаточно.

Под ярким светом утра Серап въехала в Нерет Сорр по южному тракту, сразу свернув к крепости. Однако путь впереди оказался перегорожен телегой с волом в упряжи, а также небольшой толпой. Тут были трое городских блюстителей закона; из переулка вышли двое юношей, они несли завернутое в брезент тело. Вцепившиеся в края ткани руки уже теряли хватку. Шедшие с ними рядом горожане не горели желанием помогать.

Осадив коня, Серап взглянула на ближайшего стражника и поняла, что тот тоже внимательно ее рассматривает. Еще миг, и он шагнул вперед. — Лейтенант Серап.

— Из Легиона, да? Девятая рота.

— Сержант Йельд, сир. Я был в свите Шаренас.

— Что тут случилось?

— Ночное убийство, сир. Задушен местный житель.

— Если вы решили выследить убийцу, — сказала она, — у меня есть некоторый опыт. Он сбежал или затаился поблизости?

Сержант тут же стал вести себя неуверенно. — Не знаю, сир. Свидетелей нет.

— Есть в городе провидец?

— Старик Стильхеп в крепости, сир. Мы еще за ним не посылали.

Серап спешилась. Спина ее болела. Она бешено скакала из Харкенаса, подгоняемая новейшими новостями, а также настоятельными просьбами Хунна Раала доложить обо всем лично лорду Урусандеру. Однако переданные вести вселяли в нее тревогу — она успела сообразить, что в них подмешана прямая ложь. Так что небольшая задержка в городе позволит привести в порядок мысли, утишить беспокойство перед встречей с Урусандером. — Я осмотрю тело, — заявила она, подходя к телеге, куда горожане успели положить свою ношу.

Сержант пошел за ней. — Подмастерье каменщика, но мастер рассказывает, что он не являлся на работу два дня, и никто его вообще в это время не видел. Полагаю, он что-то замышлял.

Серап влезла в телегу, на дне которой лежал труп. Отогнула брезент.

Йельд крякнул. — Дурная смерть, сир.

— Не веревка, не гаррота.

— Нет, сир. Руками задушили.

— Не руками, сержант. Одной рукой.

Сгустившаяся толпа глухо забормотала.

Серап выпрямилась. — Для такого нужен сильный мужчина. Вижу ножны у пояса, ножа не вижу.

— Найден в дюжине шагов, сир, — доложил Йельд.

— Окровавленный?

— Нет. Но поглядите на руки — похоже, он отбивался.

— Есть у кого-нибудь в толпе синяки? — Спросила, чуть улыбнувшись, Серап и оглядела горожан. — Нет, было бы слишком просто.

Кто-то в толпе сказал: — Ренарр видели?

— Кто такая Ренарр? — спросила Серап.

— Женщина, к которой он сватался, — пояснил Йельд. — Насколько я знаю.

— Миллик сватался и готовился к свадьбе, — сказал кто-то еще.

— Где живет эта Ренарр?

Йельд указал на солидное каменное здание по западной стороне улицы, около Тифийских ворот.

— За ней еще не послали?

— Сир, она дочь Гуррена. Гуррен был женат на капитане Селлас.

— И?

— И Гуррен не питает любви к Легиону. И к отставникам тоже. Вряд ли даже дверь отворит.

— Но ей нужно сказать, сержант. Хотя бы ради приличия она должна узнать.

— Полагаю, уже знает. С самого утра все болтают языками, сир.

Серап вернулась к коню. Жестом подозвала Йельда и тихо сказала: — Работа Гуррена? Думаете, мальчишка — Миллик — изнасиловал его дочь? Избил?

Йельд вцепился в бороду, опуская взгляд к земле. — У Гуррена нрав есть. И он опытный кузнец — рука до сих пор сильна, хотя он уже не трудится на семью Вета и Легион. Но, сир… никто не хочет терять кузнеца. Все остальные день и ночь работают на лорда Урусандера. Признаюсь, я и сам здешний и не желаю ворошить осиное гнездо…

— Подмастерье-каменщик убит на улице, сержант.

— И никто не глядит в сторону старика-кузнеца, Гуррена. Вот в чем беда.

— О чем вы?

— О том, что один страж у ворот рассказал, будто Оссерк выехал во второй полуночный звон, ведя запасную лошадь и собрав вещи для путешествия. Назад не возвращался. И еще хуже…

— Что?

— Явные следы лошадей на дороге и вокруг тела. Недавно подкованных, как у Оссерка. Он, наверное, самый сильный мужчина, кого я знаю. Учтите это и еще слухи, что два дня назад Ренарр поздно вернулась с речки — тем же путем, что приехал Оссерк… так что, видите, одни слухи и слухи, и куча загадок. Осиное гнездо, с какой стороны не пинай.

Серап тихо выругалась. — Тот стражник болтлив?

— Рассказал лишь мне.

— А следы копыт?

— Я увидел, потому что помнил о поездке Урусандерова сынка. Но вряд ли кто-то еще приметил. Уже многие тут проехали туда и сюда, и я затоптал следы вокруг тела. Запутал, то есть.

— Понимаю, о чем вы, — ответила она, раздраженная его многословием. — Лорда Урусандера уже о чем-то известили?

— Еще нет, сир. Когда вы приехали, я уж собирался.

— Можно очистить Гуррена от подозрений, заставив приложить руку к шее покойника. Посмотреть, совпадут ли отпечатки.

— Да, сир, можно бы, но тело уже начало раздуваться.

— Но тогда Гуррен очистился бы, и остался бы всего один подозреваемый…

— Точно, сир, и слухи уже ползут. Вызвать Гуррена — это было бы еще хуже, если вы понимаете. Хуже для лорда Урусандера. Хуже для Легиона.

— Вижу, Йельд, вы все продумали.

Сержант пожал плечами. — Мы не сможем отменить что было, сир, но сможем… притушить.

Серап прыгнула в седло. — Доложу всё лорду Урусандеру.

— Всё?

— Всё, что ему нужно знать. Произошло убийство. Ни свидетелей, ни подозреваемых. Остальное — лишь гнусные домыслы. Потеря подмастерья станет ударом для имения, как и для мастера-каменщика, но мы с вами знаем: командир сделает все нужное, чтобы облегчить их утрату.

Сержант кивнул, глядя снизу вверх. — Отлично, сержант. Ох, и добро пожаловать.

Она посмотрела на него с подозрением, но служака казался искренним. Серап проехала мимо телеги и сквозь толпу. Настроение вокруг еще не казалось озлобленным — уже кое-что. Но она не позавидовала бы Йельду и его взводу.

Остановилась она, резко натянув поводья, у каменного дома Гуррена. Оглядела закрытые ставнями окна, заметила вьющуюся над трубой струйку дыма. Спешившись, оставила коня стоять на дороге, подошла к входной двери. Постучала по черному дереву.

Ответа не было.

Серап выждала, затем пошла к заднему двору. Толкнула дверь и увидела Гуррена, горбившегося над горном. Он помешивал угли.

Серап подошла, держать у стены, чтобы он ее заметил. Кузнец метнул короткий взгляд и вернулся к работе.

— Старый Кузнец, — начала она. — Мы не встречались, но я знаю вас и, разумеется, вашу супругу. Я полна искренней приязни.

Он промолчал.

— Гуррен, где ваша дочь?

— Дома.

— Она не подошла к двери.

— Не удивлен.

— Почему?

Он повернулся к ней лицом. Кузнец оказался не таким старым, как намекало местное прозвище, но согбенным; наработанные годами жизни с молотом и щипцами мускулы еще бугрились, но кожа на них обвисла, словно он долго болел. Водянистые серые глаза — словно разбитые стекла. Он сплюнул на сторону желтую мокроту и сказал: — Вчера ночью она едва добрела к дверям, избитая до полусмерти. Ведьма Хейл пришла и потрудилась над ней, потом вышла ко мне. Сломана челюсть, сломана скула; левым глазом уже хорошо видеть не будет.

— Кто-то убил того, кто это сделал.

— Знаю. Хейл заставила девочку разговориться.

— Что же она сказала?

Лицо Гуррена было невозможно спокойным, невероятно пустым, лишенным всяческих эмоций. — Насколько могла понять Хейл, сынок Урусандера поимел ее, хотя нежно. Но Миллик видел достаточно, чтобы догадаться и понять. И теперь Миллик мертв, задушен в Северной аллее, а Оссерк сбежал.

— Все верно. — Серап не видела нужды утаивать. — Хотят и такие слухи, что вы виновны в убийстве.

Гуррен кивнул. — Их я распустил, лейтенант.

— Чтобы запутать следы.

Он посмотрел на нее и ответил: — Долго я держал злобу на вашего лорда и ваш Легион. Они видели, как убили жену, отняв у нас с Ренарр.

Она кивнула. — Поэты сочиняли стихи о горе Урусандера после гибели вашей жены.

— Пусть поэты трахнут себя в рот.

— Э…

— Я умираю. Ведьма Хейл сказала, слишком поздно. В этом Миллике я с самого начала сомневался, но вот она была по уши, и с моего благословения… всё такое…

— Мне жаль, что так…

— Было бы еще хуже, — рявкнул он, — оставить ее в жизни, полной побоев и унижений. Пусть так. Я должен Оссерку и если будет возможность, встану перед ним на колени, возьму руку убийцы и поцелую.

Серап ошеломленно молчала.

Гуррен отвернулся к горну. — Передайте своему господину, лейтенант. Между нами вода чиста.

— Передам, — прошептала она.

— Но я хочу, чтобы позаботились о моей дочери.

Серап кивнула. — Обещаю.

Он метнул взгляд. — Клятва Легиона?

— Клятва легиона, Гуррен.

Мужчина вдруг улыбнулся, и помолодел на годы, хотя глаза остались больными. — Скоро я увижу жену. Ожидание легко, когда близится к концу. Идите же. Я должен перековать эту цепь в гвозди, а горн еще не вполне горяч.

— Командир, рада вновь видеть вас.

Вета Урусандер, казалось, чуть замешкался, всматриваясь в нее. Жестом велел садиться. Они были в комнате, которую Хунн называл Склепом. Полки тянулись по всем стенам до потолка. Свитки, сшитые тома, манускрипты и глиняные таблички заставляли полки прогибаться. Центр занимал огромный рабочий стол. К нему были подвинуты два стула, тогда как низкие обитые кресла, словно часовые, встали по сторонам арки входа.

Сидеть в низком кресле оказалось неудобно — Серап не могла видеть лицо Урусандера, приходилось изгибаться. Как она и ожидала, командир остался к этому равнодушен. Он имел рассеянный вид, как всегда в последние два года. Она видела взор потерявшегося человека, и это причиняло боль.

— Как Севегг и Рисп? — спросил Урусандер.

Серап вздрогнула и пожала плечами: — В полном порядке, сир. Заняты.

— Чем заняты?

— Сир, у меня вести из Харкенаса.

Он отвел глаза, словно изучая архивные полки. — Хунн Раал тебя послал.

— Да, сир.

— Не сомневаюсь, Рисп и Севегг загоняют лошадей, чтобы донести вести до гарнизонов.

— Сир, снова возникает нужда в Легионе. Нужда в вас.

— Не будет вторжения из моря Витр. Сама идея об этом смехотворна. — Он встретил ее взгляд суровыми и острыми глазами. — Хунн Раал желает видеть государство впавшим в панику. Сеет страх с единственной целью воскресить Легион — не ради встречи с воображаемой угрозой, но ради противостояния знати, Драконусу и особенно Матери Тьме. До сих пор не залечил рану нашей отставки.

— Не стану лгать, сир. Он до сих пор ранен. Как и все мы.

— Старым солдатам не подходит спокойный мир. Они чувствуют себя призраками и тоскуют по активной жизни, но знают они лишь жизнь в насилии. Война для них зелье, от которого не отказаться. А для многих других… видя старого солдата, они вспоминают, что никогда не приносили жертв, не платили по счетам, и поэтому они предпочитают не замечать старых солдат. Они желали бы всё забыть. А иным, Серап, старый солдат напоминает о потерях, и горе жалит их снова. Мы уходим, это верно; более того, мы уходим в одиночество и тишину. Мы наглотались ужасов, и теперь мы призраки, ибо стоим рядом со смертью и не можем покинуть ряды ее армии.

Серап вытаращила глаза на командира. Его слова, падавшие как отлитые из свинца пророчества, холодили ее изнутри — негаданные дары, полные нежеланных истин. — Сир, Азатеная появилась из моря Витр. Женщина. Хранители нашли ее и сопроводили через Манящую Судьбу. Одна из хранительниц назвала ее Т’рисс. Монахи Ян перехватили их и приняли покровительство над Азатенаей. Привезли в свой оплот. Это стало серьезной ошибкой. Сир, женщина воскресила давно мертвого речного бога, которому поклоняются Ян и Йедан. Затем она, в компании испуганных монахов, двинулась на Харкенас. Входя в город, разлила потопом реку. Вода сочилась из камня даже в ночных покоях Матери.

— Погоди, — вмешался Урусандер. — Ты описываешь покушение на Мать Тьму.

— Да, сир. Были жертвы.

— Кто?

— Верховная жрица Синтара…

— Она мертва?

— Нет. В Палате Ночи Т’рисс напала на жрицу и оставила ее… униженной в глазах Матери Тьмы. Она вынуждена была бежать и ищет убежища у Легиона…

— Стой! — Урусандер вдруг вскочил. — Ты несешь чепуху. Мать Тьма не жестока. Она не стала бы изгонять свою верховную жрицу! Ты описываешь какое-то безумие!

— Возможно, я ошиблась, — сказала Серап. — Мы не знаем точно, что случилось в Палате Ночи в миг конфронтации Азатенаи и Матери. Даже лорд Аномандер не успел. Но Синтара выбежала из палаты. Отыскала Хунна Раала — сир, жрица изменилась, видимо для всех изменилась. Возможно, новое ее достояние — это проклятие, как заявили служители Тьмы. Но, возможно, совсем наоборот. Истинный дар. Сир, она едет сюда, к вам…

— Ты вообразила, я дам ей убежище от Матери Тьмы? Совсем ум потеряла?

— Сир, она едет не к командующему легионом, но к ученому, знатоку истории. Едет умолять вас о помощи, о знании. Что она ныне хранит в себе? Проклятие ли это, как говорят противники, или дар?

— Где эта Азатеная?

— Изгнана Матерью Тьмой.

— А Драконус вернулся с запада?

Серап моргнула. — Нет, еще нет, даже в свой Оплот, где ждет собранная им армия.

— Армия? Не глупи — Консорт ищет единения, дабы иные из знати не воспользовались видимой слабостью. Знает, как неустойчивы его позиции, как его презирают. Думаешь, я не понимаю истинного смысла бесконечных донесений Хунна Раала? Нет, Серап. Я вижу все искажения, что он вложил в твои речи.

Холод внутри стал еще сильнее, она пыталась не опустить глаз под его непреклонным взором. — Сир, я не искажаю истину, говоря, что отрицатели видят возрождение своей древней веры. Что речной бог призвал поклонников, даже монастыри Ян и Йедан заставил встать на колени. Культ Матери Тьмы в опасности. Харкенасу на берегах Дорсан Рил угрожает наводнение. Старый храм в самом сердце Цитадели узурпирован. Если всё это не тревожно, сир, у нас есть донесения — отрывочные, разумеется — о демонах на берегах моря Витр. Капитаны Шаренас и Кагемендра Тулас уже возвращаются от Витра, но едут не в форты Хранителей — нет, они едут к вам, сир.

Пока Серап перечисляла, Урусандер стоял, опустив руки на спинку кресла. Заканчивая, она видела, как белеют костяшки пальцев — и вдруг кресло размытым пятном полетело по неширокой комнате. Столкнулось с тяжелым столом и развалилось, как от удара осадного орудия. Звук удара, грохот и треск дерева повисли в воздухе.

Серап вдавило в кресло от силы гнева Урусандера. Онемев, она застыла, ничем не желая привлекать его внимания.

А тот смотрел на устроенный им погром. Потом тихо сказал, не оборачиваясь: — Что еще?

Она постаралась говорить ровным тоном. — Сир, ходят слухи. Отрицатели в Легионе Хастов. Отрицатели среди хранителей Внешнего Предела. Отрицатели среди погран-мечей. Даже среди знати. Все, отвергшие культ Матери Тьмы. Перед нами религиозная война, сир, и мы ни в чем не уверены. Не можем даже сказать, не было ли всё это давним планом — от появления Азатенаи до воскрешения речного бога. Одно нельзя отрицать: Мать Тьма ослаблена, и ни Драконус, ни Аномандер с братьями, ни даже все остальные — верные аристократы, клинки их Домов — не совладают с восстанием селян, поддержанных Хастами, Хранителями и Пограничными Мечами.

— Я не хочу, — прошептал Урусандер.

— Есть прямой путь, сир.

— Я покончил со всем этим. — Он сверкнул глазами. — Я не хочу!

Серап встала. — Командир, оба мы знаем амбиции Хунна Раала, мы всегда должны смотреть на его усилия с осторожностью. Но он не дурак, и его преданность вам абсолютна. Мы не так уязвимы, как вы боитесь.

— Знаю, почему он послал тебя. — Урусандер отвернулся. — Не кровожадную Рисп. Не Севегг, думающую развилкой между ног.

— Куральд Галайн нуждается в вас, владыка. Куральд Галайну нужен Легион. Но я не глуха и не слепа. Назовите преемника, и…

Урусандер фыркнул с явной горечью и отозвался: — Такового нет.

— Сир, всё как вы много раз говорили: вы исполнили долг. Вы нашли новую жизнь, новые интересы, и вы в полном праве…

— В Бездну моё право!

— Сир…

— Знаю, Хунн Раал мнит меня трусом. Боится, что я затупился, заржавел от неупотребления.

— Свои страхи он со мной не обсуждал, сир. А посмей, я бы без затей ответила, что он не прав.

— Побереги лесть, Серап. Возможно, он прав. Я тут прячусь. Пытаюсь найти новый… новый… уклад. Для себя и сына. Легион за спиной, там, где я его оставил. И пусть так и будет.

— Сир, о вашем сыне…

— Он ушел. Мы поспорили… — Урусандер покачал головой. — Его нет.

— Возможно, сир, вы его недооценили.

— Я совершал ошибки.

— Тогда мне есть что рассказать об Оссерке, сир. О вашем сыне.

Он равнодушно махнул рукой: — Не сейчас. Ты сказала, что есть путь. — Он снова встал к ней лицом. — Аристократы мне не враги. Я не стану зачинателем гражданской войны.

— Мы сумеем завоевать верность знати, сир.

Ухмылка Урусандера была злой. — Повернув против Драконуса.

— Он вам не друг.

— Он тот, кого любит Мать Тьма.

— Сомневаюсь. Она бы вышла за него замуж.

— Сделай она так, знать наверняка восстала бы, и куда это бы нас завело? Легион будет защищать Мать Тьму. Если потребуется, и Драконуса тоже. Итак, снова гражданская война.

— Наверняка есть причина, — отвечала Серап, — по которой он не женится.

— Возможно, — буркнул Урусандер. Склонился, подобрав спинку разбитого кресла. С нее свешивались обломки ручек. — Это же, — пробормотал он, — был свадебный подарок.

— Они примут супруга Матери, сир, но не из своей среды. Кого-то извне, не временщика-фаворита, того, кто далек от них и не примет тайных посулов.

— Смехотворно.

— Мать Тьма не слепа, сир, она понимает необходимость. И смею сказать, вы тоже. Мы служим Матери Тьме. Служили раньше и послужим снова.

Он позволил обломку упасть на пол и взглянул на нее. — Говоришь, мы не так уязвимы…

— Да, сир, верно.

— Мне следует поговорить с Матерью Тьмой, прежде чем делать что-либо еще.

— Сир, простите, но времени нет. И я вся в вашем распоряжении.

— Я намерен послать тебя за сыном.

— Думаю, лучше оставить его одного. На время.

— О чем это ты?

— Я обещала рассказать, сир. Пришла пора?

Он отошел к двери. — Идем со мной, Серап. Здесь слишком спертый воздух, и я хочу, чтобы свет коснулся лица.

— Конечно, сир.

— Так расскажи о моем сыне.

Топот нескольких лошадей застал Гуррена за ворошением угля; услышав, что скакуны останавливаются перед домом, он бросил лопату, отряхнул пыльные ладони и пошел к боковому выходу.

Уже на полпути он увидел солдат — не меньше дюжины, среди них двое целителей легиона. Дойдя до угла, заметил ведьму Хейл, вставшую в дверях главного входа. Гуррен растолкал солдат. Один из целителей приблизился к Хейл, они заговорили.

Офицер обратился к Гуррену: — Старый Кузнец, простите за вторжение…

— Прощу, — сказал он. — Или не прощу.

— Нас послал лорд Урусандер, сир…

— Не называй меня сиром.

— Простите. Я не имел в виду повысить вас в ранге. Просто из уважения. — Гуррен прищурился. Офицер продолжал: — Ваша дочь пострадала.

— Ведьма Хейл присмотрит за ней.

— Лорд Урусандер питает великое уважение к ведьме Хейл. Но целители нашего Легиона обучены сращивать кости и прогонять заразу. Хирург Арас, тот, что беседует с ведьмой, учился у самого Илгаста Ренда. Они обнаружили колдовские…

— Как скажете, — прервал его Гуррен и прошел мимо, туда, где стояли ведьма и Арас. Игнорируя легионного целителя, кузнец обратился к Хейл: — Если пожелаешь их прогнать, ведьма, то пожалуйста.

Женщина потрясла головой. — Ты упрямый выродок, Гуррен. Не слушал? Это Денал, вот о чем мы толкуем. Примени его Илгаст Ренд к твоей блаженной жене на последнем издыхании, она была бы жива. Целитель сказал, он сумеет срастить сломанные кости и даже спасти глаз. Хирург сумеет вернуть ей будущее, Гуррен, так что сотри гнусную ухмылку с рожи и пусти их в дом.

Гуррен отступил. Натянуто кивнул Арасу. Мужчина торопливо вошел внутрь, за ним второй целитель из Легиона.

Ведьма Хейл сказала ему: — И послушай меня. Твои прогнившие легкие… Арас мог бы…

— Нет. Я иду к жене.

— Просто сдашься и бросишь Ренарр одну?

— Она знает, что так случится. Теперь девочка под защитой. Защитой Легиона. Я иду к жене.

— Городу нужен кузнец…

— Я иду к жене.

Прорычав нечто неразборчивое, ведьма Хейл ушла в дом.

Гуррен понял, что без конца вытирает руки, но сумел лишь равномерно смешать угольную пыль с потом. Мысленно скользнул внутрь тела, отыскивая больные места. Они сидят в груди, словно пустоты, нечувствительные, по портящие все вокруг. Он видел их как куски угля, делающие черной даже кровь, которую он выкашливает. Немые дары эти ведут его к Шелас. Он их нежно любит!

Ренарр будет тосковать. Вот что хуже всего. Тоскующая и одинокая девочка. Он оглянулся на всех этих солдат, подумал, неужели они приехали только ради сопровождения двоих целителей. Увидел, что они выстроились, но смотрят не на дом и не на него, они встали спинами к дому, и что-то написанное на лицах заставило его задрожать.

Они позаботятся о малышке Ренарр и, может быть, Шелас будет счастлива, ведь они из Легиона. Наверное, она отдыхает и смотрит на него, и даже делает шаг навстречу, следит, как он ползет — так долго, так давно, что вечная любовь уже доказана… и она шагнет навстречу и поднимет его, и вложит руку в грудь, извлекая черные куски горя. Он посмотрит, как она их выбросит, и снова сможет дышать, не ощущая мучительного стеснения в груди.

«Исцели меня, любимая, как можешь только ты».

Еще верховые ехали из крепости. Гуррен прищурился. Сам лорд, рядом та утренняя женщина. Проехав сквозь Тифийские ворота, лорд задержался, отдавая какие-то приказы, потом поскакал к выстроившимся неровным полукругом солдатам.

Серо-голубые глаза Урусандера зацепились за Гуррена, и старик снова прочитал в них свежую боль — вот почему он никогда не решался долго смотреть в эти глаза. Вспомнил, какое страдание вызывал в нем этот взгляд. Урусандер не мог любить Шелас так же, как Гуррен. Урусандер не имел права оплакивать ее гибель; не имел права отнимать у Гуррена личную боль.

Лорд спешился и зашагал прямо к нему. — Гуррен…

Но Гуррен указал на Серап. — Она дала клятву Легиона.

— Знаю, — отвечал Урусандер.

— Благословлен будь ваш сын, — сказал Гуррен, ощущая, как лицо принимает привычно упрямое выражение — теперь он мог взглянуть в глаза Урусандера, ничего не чувствуя. — Я благословляю его, и вам нечем изменить мое решение.

Кузнец ошибался, считая, что уже измерил всю глубину тоски в глазах господина. И все же он ничего не чувствовал. К его удивлению, Урусандер первым опустил взор.

— О ней позаботятся, — бросил лорд.

— Знаю. Как обещано.

— Пойдешь в крепость, Гуррен?

— Что? Зачем?

— Хочу, чтобы оба вы были под моим кровом. Чтобы твоя дочь увидела тебя рядом после излечения.

— У меня есть работа.

— Я отпущу одного из кузнецов на замену.

— Надолго ли?

— Насколько понадобится.

— Пока я не помру? Надо бы до моей смерти, сир, и после. Городу кузнец нужен больше, чем вам.

— Если ты поучаствуешь в работах внутри крепости, Гуррен, то считай сделку состоявшейся.

— Это я могу. Пока совсем не ослабну. И не уговаривайте насчет целителей.

— Я и не собирался, — спокойно сказал Урусандер.

Гуррен неуклюже кивнул.

— Мы пришлем фургон за тобой и дочерью.

— И мне нужно взять инструменты. Самые лучшие.

— Разумеется. Сколько угодно поездок.

— Когда я отойду, сир, что будет с дочкой? Назад, в пустой дом?

— Если ты позволишь, Гуррен, я готов официально ее удочерить.

— Вы готовы, да неужели? — Гуррен отвел глаза, заметил, что происходящая суета успела привлечь толпу горожан. — Она ведь уже не девушка. Она женщина, и с ней нужно соответствующе обращаться. Вы не назовете ее «дочкой» или как-то еще. Она наша дочь — моя и Шелас.

— Знаю, — отвечал Урусандер.

Гуррен кивнул.

— Гуррен, — сказал Урусандер более громко и формально, — как течет вода между нами?

Гуррен встретил его взгляд и удивился, видя, что тоска пропала, глаза полны тепла. И снова кивнул. — Вода чиста, лорд.

Серап держалась в сторонке. Она видела лорда Урусандера преображенного; видела того командира, которого знала прежде. Всякая нерешительность пропала. Есть дела, которые нужно сделать, и приказы, которые нужно отдать. Можно лишь сожалеть об отсутствии Оссерка. Она вообразила, как тот бежит после убийства Миллика, бежит, считая себя изгоем, веря, что отец отвернулся от него, преступника. Мальчишка совсем не понимает отца. Но ведь это недоразумение взаимное.

Может ли быть иначе при таком обилии грязи в воде, что меж ними текла? Грязь и водовороты, и вечное бесцельное взбаламучивание ила, чтобы никогда не наступал покой.

Но сегодня она видела умирающего старика и охваченного горем, плененного чувством вины командира. Они встретились и подарили друг другу мир.

И теперь идут, словно старые друзья, к дому, пропадают внутри.

«Мать Тьма, ты нашла здесь достойного супруга. Весьма достойного».

Желая сесть на коня, она повернулась и увидела высоко вверху, над аркой ворот бьющийся под ветром флаг Легиона.

Дело было сделано.

Легион Урусандера вернулся в Куральд Галайн.

На фоне ярко — синего безоблачного неба узкий стяг был подобен золотому клинку, оторванному от самого солнца. Она сощурилась. Живописцы называют этот оттенок «лиосан».

После ужасной лихорадки странная теплая тишина заполнила все ее существо. Ренарр открыла глаза. Увидела отца и с ним незнакомцев. Искаженность и нечеткость видения, завладевшие было левым глазом, исчезли, и все казалось невозможно ярким. Даже боль в разбитом лице быстро пропадала.

Отец склонился ближе. — Девочка, — сказал он, блестя глазами. — Видишь, кто у нас? Сам лорд Урусандер.

Взор ее скользнул мимо отца к тому, кто стоял рядом, и в лице лорда она увидела его сына. Ренарр отвела глаза.

— Перемены, девочка, — сказал Гуррен тоном, какого она никогда от него не слышала. — В целом мире, Ренарр. Перемены, благие перемены.

Отрицать было нелепо. Миллик мертв. Любимый мужчина мертв, убит сынком лорда. А вот стоит сам лорд, а отец бормочет, будто жить они станут в господском доме, будто отныне и навсегда о ней будут заботиться… и лорд стоит и кивает, но она может думать только о Миллике, которому все рассказала, потому что он понял — она уже не прежняя… Миллик, плачущий и пьяный, пытающийся вернуть ей прежнее лицо, стоя на коленях… он рассказал, как двоюродные братья за флягой эля выведали историю ее признаний, и насмехались над ним и в глаза называли ее шлюхой, и он словно сошел с ума. Слепая ярость, твердил он, пытаясь оправдаться, ведь он вслепую махал кулаками на заднем дворе, избив Эльдина и Орульта, и ударил ее, не зная, кого бьет.

И ведьма Хейл всё поняла не так, ведь Миллик спрятался от братьев и их дружков, а Ренарр лихорадило, она заползла в дом в середине ночи, челюсть так опухла, что она не могла протолкнуть правильные слова сквозь разбитые губы.

Перемены. Да уж, это был день перемен.

Тринадцать

Кедаспела не был поклонником богов, но знал, что вера способна их создавать. А будучи созданными, они множатся. Он видел места, в которых процветал раздор, в которых насилие пускало корни в почву и плоть, и единственным видом приношений для тамошних жителей оставалось лишь новое кровопролитие. То были злобные боги, порочное отродье, пар над похлебкой гнусных эмоций и низких желаний. Не было хозяев и рабов: бог и смертный питали друг друга, словно любовники, дарящие фетиши зла.

Он знал, что есть сила в эмоциях, она может пролиться и пропитать грунт, запятнать камень, испортить дерево; может отравить детей и тем обновить порочный круг — поколение за поколением. Не в домах живут они, а у бога за пазухой, скорчившись в тесных, но уютных пределах.

Кедаспела подобного не пожелал бы, но ведь он не так неуязвим, как желается. Само заявление, будто он стоит в стороне, просто иллюзия. Он не верит в богов, но боги у него есть. Они являются ему в простейшей из форм, избегая воплощений и даже субстанций. Приходят как потоп, в любой момент — даже в мир снов и грез. Воют. Шепчут. Нежно гладят. А иногда лгут.

Его боги — краски, но он их не знает. Они приносят сгущенные переживания и перед ними в мгновения слабости и уязвимости он готов отступать и вопит, жаждая отвести глаза. Но их зовы принуждают его вернуться — его беспомощную, коленопреклоненную душу. Иногда он чувствует их вкус или ощущает их жар на коже. Иногда может учуять их запах, пряный от посулов и торопливо исчезающий из памяти, и выдает эти воспоминания за свои. Столь презренным стало его поклонение, что он видит себя в красках — пейзаж разума, приливы и отливы эмоций, бессмысленные переливы за веками, когда глаза закрыты для внешнего мира; знает синие, пурпурные, зеленые и красные оттенки крови; знает, как вспыхивают розовым кости, а сердцевины в них карминовые; знает закатные оттенки мускулов, серебристые озерца и грибную пестроту органов. Видит бутоны на коже смертных и может ощутить их ароматы или, иногда, остроту готовности — желание коснуться и ощутить.

Боги красок приходят в любовных играх. Приходят в насилии войны и забоя скота, даже во время покоса пшеницы. Приходят в момент родов и среди чудес детства — не сказано ли, что новорожденные видят лишь отдельные цвета? Приходят и мутными тонами горя, в судорогах боли, ранений и недугов. Приходят в пламени гнева, в ледяном касании страха — и все, чего коснутся они, долго несет на себя пятна.

Одно лишь есть время и одно место, откуда боги красок отступают, изгнанные из поля зрения, и это место, это время — смерть.

Кедаспела поклонялся цвету. Это дар солнца; его тонами, тяжелыми и легкими, тусклыми и сочными, нарисована вся жизнь.

Думая о бесчувственном мире, сделанном из бесчувственных вещей, он видел мир смерти, царство неисчислимых утрат, место страха. Где нет глаз, чтобы видеть, и нет ума, чтобы извлечь порядок из хаоса, привнося понимание… В этот мир приходят умирать боги. Нет свидетелей, и потому нет ничего нового. Нет увиденного и потому нет найденного. Нет ничего снаружи, а значит, нет ничего внутри.

Был полдень. Он ехал сквозь лес, и по сторонам солнечный свет сражался за доступ к земле, касаясь ее — там нежно, а там смело. Его дары были мазками красок. Кедаспела имел привычку «рисовать» едва заметными движениями пальцев правой руки, тихо лаская воздух — ему не нужна была кисть, только глаза и разум, и наложенное на пространство воображение. Он создавал формы ловкими движениями пальцев, а потом заполнял их сладостными цветами — и каждый был молитвой, приношением богам, свидетельством веры его и верности. Когда другие замечали движения руки, то, нет сомнений, видели в них лишь нервный тик. Но, правду говоря, его пальцы рисуют реальность и, по убеждению Кедаспелы, даруют подтверждение всему, что он увидел, всему, что существует ради того, чтобы быть увиденным.

Он понял, как связаны неподвижность и смерть. В неподвижности внутреннее замолкает. Живое общение оканчивается. Пальцы не шевелятся, мир не вырисовывается к жизни, а незрячие глаза теряют из вида красочных богов. Глядя в лицо мертвеца, всматриваясь в запавшие глаза, он находит доказательство своих убеждений.

Был полдень. Солнце пробилось вниз и боги заплясали, ныряя и заполняя лоскуты сияния среди сумрака и теней, и Кедаспела сидел на муле, рассеянно замечая завитки пара у бугристых лодыжек животного, но почти все его внимание было сосредоточено на лице и глазах трупа, лежавшего пред ним на земле.

Вдоль узкой тропы стояли три хижины. Сейчас они превратились в груды пепла, мутно-серого, белесого и уныло-черного. Одна принадлежала дочери, достаточно взрослой, чтобы построить себе отдельный дом; если у нее был муж, его тела видно не было, сама же она лежала, перегородив остаток порога. Пламя сожрало нижнюю половину тела и заставило верхнюю раздуться и лопнуть, и боги сидели здесь тихо, словно в шоке — тускло-алые полосы и чернота свернувшейся кожи. Длинные ее волосы рассыпались, частично обгорев — эта часть головы казалась покрытой хрупкими белыми гнездами, остальная была недвижно-полуночной с намеками на голубые отсветы, как радуги в масле. К счастью, она лежала лицом вниз. Одна из трещин на спине была больше прочих, оставленных огнем, и края загибались внутрь: это сделал меч.

Но прямо перед ним был ребенок. Синие глаза покрылись мутной пеленой, придававшей видимость глубины, но всё за этой вуалью стало плоским, словно железные щиты или серебряные монетки, запечатанным и лишенным всякого обещания. Это, снова сказал он себе, глаза, которые больше не служат, и потерю невозможно оценить.

Хотелось бы ему нарисовать этого ребенка. Нарисовать тысячу раз. Десять тысяч раз. Подарить портреты каждому мужчине и каждой женщине королевства. И каждый раз, как они задумают ворошить золу в очаге богов гнева и ненависти, питая разинутые пасти насилия и бормоча жалкую ложь, будто хотят сделать жизнь лучше, правильнее, чище или безопаснее, он давал бы им еще одну копию детского лица. Он потратил бы все годы на один портрет, воспроизводя его на штукатурке стен, на шлифованных досках и в нитях гобеленов; выжигая на боках кувшинов, вырезая на камне и вытесывая из камня. Превратил бы его в аргумент, повергающих всех иных богов, любого бога злобных эмоций и темных, диких желаний.

Кедаспела смотрел вниз, в детское лицо. На щеке грязь, но в остальном оно чисто. Кроме глаз, единственной неподобающей деталью была вывернутая, сломанная шея. И синяк на лодыжке, где сжал руку убийца, поднимая жертву — так резко, что сломал позвонки.

Боги красок слегка касались лица — нежная печаль, тревожное неверие. Касались легко, как слезы матери.

Его сложенные на луке седла пальцы еда заметно двигались, рисуя лицо мальчика, заполняя линии и ракурсы приглушенными оттенками, навеки сохраняя эти не осуждающие глаза. Пальцы сделали волосы смутным пятном, ведь они не значимы в отрыве от сучков, коры и листьев. Пальцы работали, пока рассудок выл… пока вой не затих и он не услышал собственный тихий голос.

«Дитя Отрицания… так я назову картину. Да, сходство неоспоримо… вы его знали? Конечно, знали. Он — тот, кто падает на обочине вашего торжественного марша. Да, я сам стою в канаве, ведь нужен детальный вид — ничего, кроме деталей. Нравится?

Вам нравится?

Боги красок приносят дары без осуждения. Нет, право судить принадлежит вам. Это диалог наших жизней.

Разумеется, я говорю лишь о художественном мастерстве. Смею ли я бросить вызов вашему выбору, вашей вере, путям ваших жизней и вещам, которых вы желаете, и цене ваших желаний? Как насчет вуали в глазах — видели такое раньше? Судите лишь мое искусство, мои слабые попытки насытить мертвеца жизнью при помощи мертвых вещей — мертвых красок, кистей, мертвого холста, и лишь мои пальцы — живые, сведенные воедино ради поимки истины.

Я решил изобразить смерть, верно, и вы спрашиваете — почему? В ужасе и отвращении вы спрашиваете: „Почему?“ Я решил изобразить смерть, друзья, потому что жизнь невыносима. Но это лишь лицо, мертвое на мертвой поверхности, и оно не расскажет, как хрустнула шея или под каким неправильным углом лежит детское тельце. Честно говоря, это провал.

Каждый раз, рисуя этого мальчика, я проваливаюсь.

Проваливаюсь, когда вы отводите глаза. Проваливаюсь, когда вы проходите мимо. Проваливаюсь, когда вы кричите мне, будто в мире полно прекрасного и почему я не рисую прекрасные вещи? Проваливаюсь, когда вам надоедает, ибо, когда вам надоедает, проваливаемся все мы. Проваливаюсь, проще говоря, не сумев показать вам наше общее.

Его лицо? Моя неудача? Это узнавание».

Там были и другие трупы. Мужчина и женщина, спины изрублены и пронзены — они пытались закрыть собой детей, тянулись, но это плохо помогло — детей вытащили из-под трупов и зарезали. Вот лежит собака, вытянувшись, перерубленная выше бедер. Задние ноги с одной стороны, передние ноги и голова с другой. Ее глаза тоже тусклы.

Путешествуя по лесу, Кедаспела имел обыкновение бросать главную дорогу и находить тропы, выводящие к стоянкам вроде этой. Он делил пищу с тихим лесным народом, отрицателями, хотя, насколько он мог понять, они не отрицали ничего стоящего. Они жили в тесноте и любви, лукаво умные и мудро смиренные, их искусство заставляло Кедаспелу восхищенно вздыхать.

Статуэтки, маски и вышивки — все потеряно в сгоревших хижинах.

Кто-то вырезал на груди мертвого мальчика волнистую линию. Похоже, поклонение речному богу отныне стало смертным приговором.

Он не стал хоронить тела. Оставил лежать там, где они есть. Оставил земле и мелким падальщикам, чтобы они растащили их кусочек за кусочком, растворяя и плоть и память.

Он рисовал пальцами, запоминая, где и как расположены тела, и хижины, и мертвый пес, и как свет солнца пробивается сквозь дым, чтобы вопияла каждая деталь.

Потом ударил пяткой мула, и тот лениво переступил детское тело, на краткий миг закрыв тенью все детали.

В обещанном Матерью Тьмой ночном мире очень многое останется незримым. Он начинал гадать, не будет ли это милостью. Начинал гадать, не в том ли обещанное благословение для всех детей и верующих. Мрак отныне и навеки. Чтобы мы смогли терпеть жизнь.

Не меньше двух десятков всадников проскакало по этой тропе. Убийцы ехали на запад. Он вполне может натолкнуться на лагерь утомленных ночной резней. Его могут зарубить — или просто накормить.

Кедаспеле было все равно. Десять тысяч лиц в голове, но все одинаковые. Воспоминания об Энесдии так далеки… Если его пощадят, он помчится к ней, подгоняемый отчаянной тоской. По красоте, которую не нарисовал, по любви, в которой не смеет признаться. В ней боги красок сосредоточили сокровища своей славы. В ней обретет он возрождение веры.

Каждого художника преследует ложь. Каждый художник стремится к истине. И каждый проваливается. Одни возвращаются в объятия утешительной лжи. Другие впадают в отчаяние. А иные замыкаются в могилу пьянства или отравляют всякого, кто подойдет достаточно близко, чтобы дотянуться и ранить. Или попросту сдаются, проводя жизнь в неизвестности. Лишь немногие открывают в себе посредственность, и это самое жестокое из открытий. И никто не находит путь к истине.

Проживет он лишь несколько мгновений или тысячу лет — станет сражаться за что-то, за истину, которой даже не знает названия. Может, это бог над богами красок. Бог, предлагающий творение и познание разом, установивший законы сущности и мышления, того что внутри и того, что снаружи, и разницу между внешним и внутренним.

Он хотел повстречать этого бога. Перекинуться с богом парой слов. А превыше всего хотел взглянуть ему в глаза и увидеть истину безумия.

«Кистью и желанием я создам бога.

Следите за мной».

Но пока, скача сквозь клинки света и саваны теней по тропе дикого зверства, Кедаспела походил на слепца. Раскрашенное лицо было повсюду. Пальцы не могли остановиться, рисуя его в воздухе — словно мистическое заклинание, словно призыв незримых сил, словно проклятие ведуна и защитные чары ведьмы. Его пальцы способны одним мазком закрыть рану, расправить узлы времени и воссоздать мир, полный возможностей — способны сделать что угодно, но лишь повторяют мелкие движения, пойманные в плен смертью.

Ибо бог над богами безумен.

«Я напишу лик темноты. Я поеду по мертвым, чтобы схватить за горло проклятого бога. Я, Кедаспела, клянусь: мир, я поведу с тобой войну. Ты там, снаружи — ты, слушай меня! То, что внутри, будет спущено с поводка. Высвобождено.

Я напишу лик темноты. И дам ей глаза мертвого ребенка.

Ибо в темноте мы ничего не видим.

Во тьме, взгляните, царит покой».

Пальцы Нарада гладили непривычные линии на лице, места просевшие и перекошенные. Кулаки Харала оставили не только синяки и ссадины: они разорвали нервы. Поглядевшись в зеркало лесного пруда, он едва узнал себя. Отеки ушли, кости кое-как срослись, даже левый глаз видел удовлетворительно — но ныне у него новое лицо, грубое и вытянутое, покрытое шрамами.

Он знал прошлое Харала. Знал, что ублюдок потерял семью в войнах, и что внутри у него кипит и булькает котел злобы. Но при всем при этом Нарад не мог остановиться и наконец — в тот день, со знатным недоноском — оскорбительные слова и намеки вывели капитана из себя. Нетрудно припомнить выражение лица Харала за миг до удара, откровенное удовольствие в глазах — словно отворилась дверь и кулаки гнева сумели вылететь наружу.

В Тисте много гнева, он клубится и по временам бушует, скрывая горе, побеждая обиду и всё то, что стоило бы просто перетерпеть. Возможно, сила эта таится в каждом, словно склад перенесенных оскорблений, неудач и сломанных мечтаний. Сокровищница, сундук с хлипким замком.

Теперь Нарад стал уродом и будет думать как урод, но урод сильный, способный раз за разом топить печаль и находить в этом удовольствие. Ему больше не интересен мягкий мир, в котором нежность и доброта поднимаются яркими цветами над слоем сухих лишайников и горелых мхов. Нет, нужно постоянно вспоминать случившееся.

Он сидит посреди лагеря и вслушивается в разговоры, в слова собравшихся около костра и у палаток. Жесты и жалобы на сырость, на уклончивый, но мстительный дым костра. И еще он слышит непрестанные звуки ходящего по точилам железа — исправляются зазубрины, клинки вновь становятся острыми. Нарад среди солдат, настоящих солдат; работа их тяжела и неприятна, но отныне он может считать себя одним из них.

Отряд ожидал возвращения капитана Скары Бандариса, который с полудюжиной солдат уехал в Харкенас сопровождать заложников-Джелеков. Оставленный караваном Нарад оказался, избитый, опухший и полуслепой, на пути отряда и его взяли с собой, о нем позаботились, дали оружие и лошадь, и теперь он едет с ними.

Война с отрицателями началась здесь, в древнем лесу. Нарад даже не знал об угрозе войны; лесной народец никогда не производил на него впечатления. Они невежественны — наверное, как всякие плоды кровосмешения — и слабее овец. Жалкий враг, и война кажется ненастоящей. Несколько хижин, на которые отряд наткнулся вчера, не обманули ожиданий Нарада. Мужчина средних лет, хромой, и женщина, зовущая его мужем, и дети. Девица, что спряталась в хижине, могла быть красивой — до огня, но потом, выползая, она едва походила на разумное существо. Резня началась сразу. И была профессиональной. Ни изнасилований, ни пыток. Если смерть, то быстрая. Нарад сказал себе, что даже необходимость следует уравновешивать милосердием.

Одна проблема: ему трудно осознать необходимость.

Капрал Бурса сказал, что они с отрядом вычистили отрицателей из этого сектора — лес свободен на день пути в любом направлении. Сказал, что дело вышло легкое и, похоже, среди них мало воинов, лишь старики, матери и дети. Бурса напоминал Нараду Харала, но он сумел подавить инстинктивный грубый ответ. Он выучил урок, он хочет оставаться с этими мужчинами и женщинами, солдатами Легиона. Хочет быть одним из них.

Он вытащил меч в лагере отрицателей, но врагов поблизости не было, и не успел он это понять, дело окончилось, и остальные поджигали хижины.

Где спряталась та девушка, осталось загадкой, но дым и пламя сумели выгнать ее наружу. Нарад был поблизости — да, ближе всех — и когда она выползла, Бурса приказал избавить тварь от мучений.

Он все еще вспоминал, как подошел ближе, сражаясь с порывами жара. Она не издавала ни звука. Ни разу ни вскрикнула, хотя страдания ее, должно быть, были ужасными. Правильно это было — убить ее, покончить с муками. Он говорил себе так снова и снова, подходя все ближе, пока не навис над ней, глядя в обожженную спину. Вонзить клинок оказалось не так трудно, как прежде думалось. Эта груда вполне могла показаться свиной тушей на вертеле. Разве что черные волосы…

То есть… нет причины, по которой убийство должно его до сих пор тревожить. Но ему трудно смеяться и шутить вместе с остальными. Даже встречать взгляды трудно. Бурса попытался успокоить его, сказав, что лесной народ даже не Тисте, но это ведь неправда. Они Тисте — хромец, которого они зарубили, вполне мог быть из родной семьи Нарада, или кузеном из ближней деревни. Он был смущен, и смущение никуда не уходило. Если напиться, можно ощутить облегчение — хоть на время. Но такое в отряде запрещено. Они пьют пиво, ведь оно здоровее местной воды, но пиво слабое и его маловато, не на солдатскую глотку. Капитан Скара Бандарис не позволил бы и пива; по всем слухам, он жестко дисциплинирован и требует того же от солдат.

Но эти мужчины и женщины поклоняются своему капитану.

Нарад им завидовал. Он еще не встречался с капитаном и гадал: что такого в этом Скаре Бандарисе позволит оправдать резню отрицателей и всю проклятую войну? Нарад вырос на ферме, что лежала рядом с мелким поселком. Ему знакомы были обычные поводы для истребления вредителей — крысы несут заразу, зайцы жрут посевы и копают землю, так что резня оправдана. Он знал: нужно и об отрицателях думать подобным образом — как об инфекции и угрозе правильному образу жизни. Даже у крыс своя жизнь, но это их не спасает; не мешает им стать проблемой; не останавливает крысоловов и собак.

Он сидел на бревне подле палатки, в которую его распределили. Он то и дело смотрел на руки и тут же торопливо их прятал.

Это не убийство было. Милосердие.

Но он урод и мир уродлив, и это лицо — не его лицо, как и руки не его руки, и вчера преступление совершил кто-то другой. Он гадал, была ли та девица красивой. Верил, что да. Но красоте нет места в новом мире. В мире, в который его вверг Харал. Во всем виноват Харал, и однажды он убьет ублюдка.

Он поднял глаза, заметив движение на тропе. Показался мужчина верхом на муле.

Другие тоже заметили. Подошел Бурса. Капрал заметил взгляд Нарада и приглашающе махнул рукой. Нарад встал, ощутив тяжесть меча у бедра, тяжесть, которая всегда ему нравилась, но и тревожила… хотя теперь так и будет, от нее не избавиться. Он подошел к Бурсе.

Незнакомец даже не замедлился, увидев лагерь; по одежде было понятно, что он из знатных, хотя одер и запачканный ящик говорили совсем иное.

Бурса встал прямо на пути чужака, заставляя его натянуть удила. Нарад был слева. Он вдруг сообразил, что путь чужака ведет прямиком из лагеря отрицателей. И прищурился, видя на лице чужака преувеличенно-дерзкое выражение.

— Загадочными тропами вы странствуете, сир. — Бурса скрестил руки на груди.

— Вы даже не представляете, — отозвался незнакомец. — Успели почистить клинки? Вижу — да, и высоко ценю вашу дисциплину. Вы в мундирах Легиона Урусандера, но подозреваю, он не ведает о том, что творится его именем.

Бурса на миг онемел от такой дерзости, но затем засмеялся. — Сир, вы ошиблись…

— Капрал, я только что из крепости Вета. Был гостем лорда Урусандера почти весь месяц. Единственная «ошибка» здесь — ваше умозаключение о моем незнании. Так что спрошу снова: зачем легион ведет войну с невинными мужчинами, женщинами, детьми?

— Боюсь, вас заносит не туда, сир, — прорычал в ответ Бурса, и Нарад видел — в нем кипит гнев, поднимается бурлящая пена. Но чужак был, кажется, слеп или равнодушен.

Нарад положил руку на меч.

Глаза чужака метнулись к нему и снова уставились на Бурсу. — Не туда? Куда угодно, лишь бы не по пути с вами, капрал. Я возвращаюсь в имение отца. К сожалению, вы оказались на дороге, но дальше находиться в одной компании я не желаю.

— Момент. Мне приказано отмечать всех путешественников…

— Кто приказал? Не лорд Урусандер. Итак, я спрашиваю снова: кто отдает приказы Легиону Урусандера вместо него самого?

Лицо Бурсы краснело. Он натянуто сказал: — Мои приказы получены от капитана Хунна Раала всего три дня назад.

— Хунн Раал? Вы не из его роты.

— Нет, мы солдаты под командой капитана Скары Бандариса.

— А он где?

— В Харкенасе. Сир, вы едете, ничего не зная. Поднято восстание.

— Это я видел, — отвечал чужак.

Губы Бурсы превратились в тонкую бескровную линию. Он сказал, чуть помедлив: — Ваше имя, прошу. Если хотите проехать…

— Я Кедаспела, сын лорда Джаэна из Дома Энес. Я писал портрет вашего командира. Сказать ли вам, сколь многое увидел я в лице этого мужа, изучая его день за днем? Я увидел всё. Ни один обман не укроется от моего взора. Никакие злобные замыслы, сколь ни прячь их, не скроются от меня. Не сомневаюсь, вы следуете приказам Хунна Раала. Когда снова увидите косоротого пьяницу, передайте от меня послание. Не стоит воображать, будто лорд Урусандер стал всего лишь марионеткой, которую можно двигать туда и сюда. Начнете манипулировать Урусандером из рода Вета — пожалеете. Что же, мы оценили друг друга. Позвольте проехать. Уже поздно, а я скачу в компании привидений. Вам не захотелось бы, чтобы мы остались здесь.

Далеко не сразу Бурса отступил. Нарад сделал так же, ощущая, как сильно стучит сердце в груди.

Проезжая, художник повернул голову к Нараду и сказал: — Вижу того, кем ты был прежде.

Нарад застыл, кусая губы от стыда.

Кедаспела продолжал: — Но только это и вижу. То, что было внутри, вышло наружу. Мне жаль тебя, солдат. Никто не заслужил такой уязвимости.

И тут он поскакал через лагерь, сквозь толпу солдат — молчаливых и мрачных, словно испуганных этим невооруженным странником, мальчишкой-художником. Еще миг, и он исчез на дальнем краю поляны, где изгибалась тропа.

— Дерьмо, — буркнул Бурса.

У Нарада были вопросы, но выражение лица капрала его остудило. Капрал был бледен, он смотрел туда, где пропал художник, в глазах какое-то смятение, почти ужас. — Капитан приказал сидеть тихо, — шепнул он. — Но шлюха Хунна Раала сказала… — Замолчав, он оглянулся на Нарада. — Ну хватит, солдат. Иди в палатку.

— Слушаюсь, сир, — ответил тот.

И торопливо пошагал, не сводя глаз с лежащего у входа в палатку бревна. Нарад касался кончиками пальцев линий лица и в первый раз ощущал страх перед тем, что находит.

Засуха выморила поле, копыта коней врезались в почву как мотыги, вырывая траву, и в конце концов там не осталось ничего живого. Мастер оружия Айвис вышел с поля, покрывшись мелкой пылью. Кожа одежд запачкалась, поддевка пропотела на спине и подмышками. Позади неохотно оседали тучи бурой пыли; отряд, который он муштровал на прогалине, в полном составе отступил под сень деревьев, отчаянно ища прохлады. Они почти не болтали: Айвис довел всех до изнеможения. Некоторые почти падали, мотая головами. Другие легли в траву опушки, закрывая глаза ладонями. Доспехи и бурдюки с водой валялись, словно после битвы или ночи пьяного разгула.

— Возьмите остатки воды и полейте лошадей. Животным она нужнее, чем вам.

Эти слова заставили мужчин и женщин зашевелиться. Айвис еще чуть последил за ними, потом отвернулся туда, где стояли под деревьями боевые кони. Они лишь мотали хвостами, отгоняя клубы мух, и по временам волны пробегали по гладким бокам. Животные казались здоровыми, но избавленными от лишнего жира. Когда дом-клинки начали ходить меж лошадьми, Айвис с грустью отвернулся.

Он не знал, видят ли животные сны. Не знал, хранят ли они в сердцах надежду, мечтают ли о чем-то. О свободе? Не знал, что можно прочитать в этих больших мягких глазах. И уж совершенно не знал, как обучение убийству влияет на их души. Привычки и поступки могут запятнать душу — он часто видел такое среди сородичей. Видел, как сломленные дети становятся сломленными взрослыми.

Нет сомнения, философы и ученые, развалившись в изящных комнатах Харкенаса, выработали точные определения всем этим непостижимым вещам, что подобно тучам растревоженной пыли повисают над грубой и выветренной землей — вещам, которые не ухватишь и не удержишь. Всякие идеи о душе, тайной сущности, что знает себя, но не полностью, и потому обречена вечно спрашивать и томиться. Нет сомнения, у них есть аргументы и контраргументы, но эти великолепные построения — скорее памятники остроумию, нежели прочные постройки.

Он помнил, как дед любил повторять: «Тот, кто бережет свои предубеждения, никогда не спит». Будучи ребенком, Айвис плохо понимал, что имеет в виду Айвелис. Но, кажется, понял теперь. Впрочем, это пустое. Философы выкопали глубокие рвы вокруг понятий вроде «души», рвы, которые не преодолеть животным, ведь они говорят не на том языке и не способны к долгим диспутам. Но… когда Айвис вглядывается в глаза лошади или собаки, или убитого оленя — в последние мгновения, когда зверь содрогается и моргает, а глаза полны слепым ужасом — видит отрицание всех философических аргументов.

Жизнь не только искра. Она пылает огнем. Он знает, что она — огонь, по простой причине: постепенно жизнь выжигает себя. Пожирает все доступное топливо, мигает, гаснет и пропадает.

Но одно ли — жизнь и душа? К чему это разделение?

Всякий умеет чертить круги в пыли, но на фоне великой схемы их канавки так жалки!

Дом-клинки побороли усталость и занялись лошадьми. Стащили седла, вынули скребки. Руки поглаживали мышцы, ощупывали жилы и кости под натянутой кожей. Животные стояли недвижимо: Айвис так и сумел понять, терпят ли они такое внимание или находят в нем нечто приятное. У животных есть лукавство, но улыбаться они не умеют. И, как всегда, их глаза походят на провалы в царство загадок.

Капрал Ялад подошел к нему. — Сир, они двигались весьма точно. Правда ведь? Никогда не видел такого совершенства.

Айвис хмыкнул: — Хочешь комплиментов, капрал? А может, поцелуя? Иди поищи куколку, которую забросил за стену конюшен. Я не тот, кто тебя ублажит. Если захочу общения, найду кого-нибудь другого, не полуумка.

Ялад отступил. — Извиняюсь, сир.

Капитан знал: его дурное настроение стало предметом множества пересудов в казармах. Никто не понял истинной причины, чему Айвис был только рад. Они только трудятся упорнее, надеясь его удовлетворить или хотя бы не разозлить еще сильнее. Узнай они причину, сочли бы сумасшедшим.

Было что-то в воздухе, в летней жаре, и оно казалось… неправильным. Словно злость наделена запахом, вонью, и даже горячий ветер не уносит ее, солнце не в силах ее выжечь, а зреющие злаки — поглотить.

В такие вот дни у него по коже мурашки ползут. Он заметил одиноких всадников, что огибали границы имения, торопливо срезая путь по землям Драконуса. Он уловил слабый привкус дурного дыма, того дыма, что исходит от горящей одежды, горящих вещей, горящих волос и плоти — но такой слабый, что нельзя быть уверенным и тем более определить направление, откуда доносится дым.

Он взял за обыкновение дежурить вечерами, заходя в лес и бродя по опушке, и в гаснущем свете находить мгновения ужасающей тишины — но даже когда всё затаивало дыхание, доносился слабый выдох, запашок чего-то неправильного.

Если жизнь как целое наделена душой, она тоже должна быть пылающим огнем, и как жизнь сгорает, должна сгорать и ее душа. Но, похоже, она угасает дольше обычного. Может, умирание ее длится вечно. И как жизнь может болеть, так и душа — если у вас есть глаза, чтобы видеть, найти истинное средоточие неправильности. Гуляя на закате вдоль темного края леса, он думал, что способен ощущать душу страны — душу, слепленную из множества меньших душ — и ощущал при этом нечто болезненное.

Айвис повернулся к капралу. — Всем собраться, возвращайтесь. Трусцой по дороге, коней вести в поводу. Разомните мышцы. Всем помыться перед трапезой.

— Слушаюсь, сир.

— Я буду позже.

— Разумеется, сир.

Лес, сохраненный по указанию лорда Драконуса, кривым пальцем лежал меж холмов, следуя линии древнего речного русла. Здесь, сразу за полями, он был не густым, но перелески тянулись почти до самого Оплота. Если же пойти севернее, вдоль «пальца», лес станет гуще, а если вы будете настойчивы, окажетесь в «ладони», там, где долина становится обширной поймой. Там древнее сердце леса.

Уже несколько лет Айвис не бывал в чаще. Мало кто бывал с тех пор, как Драконус воспретил вырубку деревьев и охоту на любого зверя. Браконьерство всегда рискованно, а здесь наказание — смерть, и кару может приводить в исполнение любой патруль. Это расхолаживало робких охотников и дровосеков. Но главным препятствием была доброта лорда. Никто не голодал в его землях, никому не приходилось встречать зиму без дров. На взгляд капитана, настоящее чудо — это когда тот, кто может сделать многое, действительно делает многое. Но ведь не все способны понять. Иные браконьеры просто любят браконьерствовать; любят жить вне закона; любят тайны и обман, любят делать дураками тех, кто выше них.

Айвис подозревал, что большинство таких или покинуло владения Драконуса, или затаилось. Последнего лесного вора повесили три года назад.

Он брел по лесу. Немногочисленные следы на пути были оставлены мелкой дичью. Более крупного зверя истребили давно — задолго до появления Драконуса. Тут есть вид оленя, едва по колено капитану, но это звери ночные и редко попадаются на глаза. Он слышал осторожное тявканье лисиц, видел пролет совы, но эти моменты не могли скрыть оскудение остатков леса. Он ясно ощущал вокруг пустоту, словно тяжесть молчаливой и неотступной вины. Когда-то он радовался прогулкам по лесу, но теперь — нет.

Дневной свет угасал. Словно ища того, чего невозможно найти, Айвис заходил все глубже в чащу, туда, где еще стояли древние деревья, блестя в темноте черной корой. Тут и там он замечал красные полосы — трещины на упавших и расщепленных стволах. Черные деревья походили на мускулы, на мясо. Это его всегда раздражало.

Он бродил, повинуясь импульсам, почти бездумно продвигаясь вперед. Что это, бегство от предвидимого будущего? Но бежать некуда. К тому же у него есть обязанности. Владыка полагается на него, чтобы муштровать клинков, готовить к внезапной бесконтрольности, каковая есть гражданская война. Лорд Драконус не пользуется шпионами. Оплот Драконс изолирован. Вокруг кипят неведомые события.

Он обнаружил себя на тропе, ветви были обломаны на высоту роста. Окружившие ее стволы казались изуродованными. Айвис остановился. Изучил одно дерево, вглядываясь сквозь сгущавшийся сумрак. Ему придали форму, словно некие руки прогладили древесину. Оно покрылось выпуклостями, напоминая раздувшееся женское тело. Нечто подобное он различил в следующем дереве, и во всех вдоль тропы. По спине пробежал холодок.

Он не знал, что в лесу обитают отрицатели; но он никогда и не заходил в старинное сердце. Он понимал, что с их стороны бояться нечего и они, скорее всего, сами от него прячутся. Наверное, его уже заметили. Но ощущение болезни не отпускало.

Во рту было сухо. Он двинулся дальше.

Аллея деревьев привела к поляне, усыпанной заостренными шестами высотой до бедра, вбитыми в грунт и образующими непонятный и угрожающий узор. В центре было тело, насаженное на колья спиной, руками, ногами. Прорвавшие кожу острия мерцали в слабом звездном свете.

Это была донага раздетая женщина. Она висела на двух десятках кольев, и даже голова вроде была пронзена. Он не понимал, почему она не сползает вниз.

Видимого пути к ней не было. Дворовый кот смог бы пробраться меж шестов, но не взрослый мужчина. Айвис подошел ближе. Вокруг больше никого не было. Он пнул кол, проверяя, глубоко ли тот вколочен, и нога отскочила.

— Я не для тебя, — сказала женщина.

Недоуменно выругавшись, Айвис отпрянул. Вытащил клинок.

— Железо и дерево, — сказала она. — Но железо никогда не говорит дереву добрые слова, верно? Оно шумит, нанося раны, и сулит пламя. Пред железом дерево может лишь сдаваться, и так всякий раз, всякий раз.

— Что за колдовство? — воскликнул Айвис. — Ты не можешь оставаться в живых.

— Насколько громадным видишь ты мир, Тисте? Скажи, сколь велика темнота? Далеко ли тянется свет? Много ли проглотит тень? То ли обещало тебе воображение? Меньше, чем ты надеялся, и больше чем ты боялся. Где ты встанешь? И когда встанешь? Перечисли мне своих врагов, Тисте, во имя дружбы.

— Ты мне не друг, — зарычал он. Увидев, как поднимается в ночи дыхание из ее рта, увидев кол в основании черепа. Если он одной высоты с прочими, то ее мозги должны быть пронзены до самого лба. Она не может быть живой.

— Есть, думаю, — сказала она, — другой путь. Но тебя я не зову. Ты здесь захватчик, Тисте. Незваный гость. Но и я здесь, и это нельзя отрицать, так что я принуждена отвечать на твои вопросы.

Он потряс головой.

— Остальные меня покинули, — говорила она.

— Кто ты?

— Я ты, когда ты спишь. Когда мысли твои плывут и теряется время. Я там, за каждым миганием глаз — таким быстрым, таким кратким. В этом движении таится вера, что всё будет как было. И страх, что всё станет не как было. Я лежу с тобой, когда ты пьян, и когда без чувств, и твоя плоть встречает мою, и я укореняю в тебе всё непознанное и забираю себе еще один кусочек жизни, навеки от тебя ушедшей. И ты пробуждаешься, став меньше, каждый раз. Я…

— Хватит!

Она замолчала.

Он видел ручейки крови на кольях, видел блестящую лужу, в которую они вливаются. Но всё это не может быть реальным. — Назови свое имя.

— У Тисте нет для меня имени.

— Ты богиня леса?

— Лес не знает богинь. Деревья слишком заняты пением. Даже умирая, они поют. Нет времени на богов перед ликом этой гибели.

— Кто с тобой это сделал?

— Сделал что?

Он рубанул мечом, широко прорубив колья. Полетели щепки. Он принялся пинать обрубки, растолкал их и шагнул в лабиринт.

— Что ты творишь? — спросила она.

Он не отвечал. Иные вещи непереносимы. Ни один здравый мужчина или женщина не выдержит столь жестокого видения. Айвис больше не верил глазам. Не думал, что ночь принадлежит ему. Не думал, что остается в знакомом мире. Что-то случилось; что-то похитило его душу или завело ее в ловушку. Он потерялся.

Клинок рассекал колья. Он был все ближе к ней.

— Железо и дерево, — сказала она.

Ноги и руки болели, пот лился по лицу. Он дошел до нее. Взглянул вниз, в лицо, и увидел женские глаза.

Она была не из Тисте. Он не знал, кто она. Глаза ее были щелками, слегка раскосыми на внешних уголках. Кожа побелела от кровопотери. Острие пронзившего череп кола вылезло прямо над глазами, разорвав кожу. Она улыбалась.

Айвис стоял, грудь тяжко вздымалась после яростной битвы с лесом кольев. Кровь текла из-под заноз в ладонях и предплечьях. Женщина должна была быть мертвой, но не была. Он понимал, что не сумеет ее снять.

— Не знаю, что делать, — шепнул он.

— Ты ничего не можешь сделать, — отозвалась она. — Лес умирает. Мир приходит к концу. Всё, что ты знал, разрушится. Фрагменты разлетятся. Не нужно плакать.

— Ты можешь… можешь остановить…?

— Нет. Как и ты. Любой мир должен умереть. Единственный вопрос: ты ли будешь тем, кто вонзит смертельный нож? Вижу железное лезвие в твоих руках. Чувствую запах дыма на одежде. Ты из народа кузницы, ты избил свой мир до смерти. Мне не интересно тебя спасать, даже если бы я могла.

Ему вдруг захотелось ее ударить. Заставить ощутить боль — свою боль. И тут же он сообразил, ощутив шок, что не ему первому пришло такое желание. Гнев угас внутри. — Ты не сказала ничего, чего я уже не знал бы, — произнес он, и лицо исказилось от горечи слов.

— Таков мой дар, — снова улыбнулась она.

— И получая дар, мы можем лишь увечить тебя.

— Не меня ты увечишь, капитан Айвис.

— Так ты не чувствуешь боли?

— Лишь вашу.

И тогда он отвернулся. Впереди долгий путь назад, в крепость; путь из одного мира в другой. Он займет остаток ночи. Айвису хотелось находить лучшее в любом народе, даже в отрицателях. Но сотворенное ими его потрясло. Он не мог понять ни пробужденного колдовства, ни творимых в этом тайном месте мрачных обрядов. Не знал, как они ее нашли: призвали чарами из-под земли, создали на крови жертвоприношений?

Он дошел до края поляны, миновал аллею уродливых деревьев, ощущая себя выплюнутым, выброшенным в мир без цвета и без жизни. Лес вдруг стал тусклым, и подумалось: посмей он остановиться, посмей помедлить и вздохнуть… услышит пение деревьев. Поющих, умирая.

Обида сидела с сестрами в закутке, который они обнаружили под кухней. Прямо сверху была пекарня, заднюю стену комнатенки составляло основание печи. Туда, где скорчились они, сыпалась мучная пыль при каждом тяжелом шаге работников; в тусклом свете стоявшей на полке лампадки казалось, что воздух полон снежинок.

— Не будь она заложницей… — сказала Зависть. — Я изрезала бы ей лицо.

— Бросила бы уголья на спящую, — добавила Злоба.

— Изуродовала бы, — поддакнула Обида, наслаждаясь привычной игрой в прятки в тайной комнате. Они прижались друг к дружке, как ведьмы или вороны, а ходящие сверху ничего не знают, тупицы.

— Яд, вот что лучше всего, — начала Злоба, но Зависть лишь потрясла головой. — Не яд. Обида права. Сделаем ее уродиной. И пусть живет так всю жизнь.

Несколько недель назад они прятались в угловой башне напротив любимой башни Аратана и следили за прибытием новой заложницы. Зависть совсем разбушевалась, едва Обида сказала, что гостья красивая, и так все началось — планы, как испортить ее красоту. Пока что, конечно, они ничего не сделали — одни слова, как и предсказала Зависть. Сендалат Друкорлат была заложницей, а значит, ее нельзя было тронуть.

Но планировать было весело, и если что-то случится, то случайностей не избежать, верно?

— Слишком она стара для заложницы, — буркнула Злоба. — Старуха. Нам подобает настоящий заложник, не она.

— Мальчишка был бы лучше всего, — согласилась Зависть. — Вроде Аратана, только еще моложе. Такой, какого мы могли бы загонять в угол. Слишком слабый, чтобы не дать нам сделать всё, чего пожелаем.

— И что мы делали бы? — спросила Обида. Она была самой младшей и потому могла задавать глупые вопросы, не будучи жестоко побитой; иногда сестры вовсе ее не били и не засовывали в рот гадости, и тогда она понимала, что вопрос был хорошим.

Злоба фыркнула. — Что мы делали бы? — переспросила она и Обида увидела радостную улыбку. Когда Злоба улыбается, всегда бывает что-то плохое. — Пичкали бы, вот что, до тех пор пока он бы не взмолился.

— Как ни взмаливайся, не помогает, — сказала Обида.

Зависть засмеялась. — Ты умоляй посильнее. Можно сделать его рабом. Хочу рабов.

— С рабами покончено, — заметила Злоба.

— Я их верну, когда вырасту. Сделаю рабами всех и они будут мне служить. Буду править империей. Всех красивых женщин буду убивать или уродовать.

— Кажется, никогда мы не повзрослеем, — вздохнула Обида.

Она заметила, что сестры молча переглянулись; Зависть пожала плечами. — Скрабали. Обида, ты слышала о птицах-скрабалях?

Обида помотала головой.

— Они делают маленькие гнезда, но кладут много яиц, — объяснила Зависть. — Потом все цыплята вылупляются и вначале всё хорошо, но потом они начинают расти.

— И гнездо всё теснее, — сказала Злоба, протягивая руку и проводя пальцами по запястью Обиды.

Зависть смотрела на них сияющими глазами. — Тогда те, что больше, начинают задирать слабых. Убивают и едят, и гнездо уже не переполненное.

Пальцы Злобы взбирались выше по руке, подходя к шее Обиды.

— Не люблю скрабоптиц, — сказала Обида, содрогнувшись от прикосновений.

— Скрабалей, — продолжала улыбаться Зависть.

— Поговорим снова о заложнице, — предложила Обида. — Сделаем ее уродиной.

— Ты слишком мала, чтобы понимать отца, — заявила Злоба, — когда он рассказывает нам, как вырасти. Восемь лет, как у Тисте, и никто не знает, что мы особенные. Растем так же, как они. Но лишь первые восемь лет или девять.

— Потому что мы не Тисте, — шепнула Зависть.

Злоба кивнула, рука ее скользнула Обиде на горло. — Особенные.

— Но мама была…

— Мама? — Злоба фыркнула. — Ты ничего не знаешь о матери. Это секрет. Лишь мы с Завистью знаем, а ты не такая взрослая, не такая важная.

— Отец говорит, это в нашей природе, — добавила Зависть.

— Что? — удивилась Обида.

— Расти… быстро.

— Ужасно быстро, — кивнула Злоба.

— Аратан…

— Он особенный…

— Не особенный, Злоба, — сказала Зависть.

— Нет, особенный!

— Ну, по иному особенный. Но ты видишь, как быстро он вырос — выше нас.

— После льда.

— В том и секрет, Злоба. Ты должна сперва почти умереть. Вот я о чем. Вот о чем.

Обида не понимала, о чем они толкуют. Ей не нравилось, что Злоба ухватила ее за горло, но она боялась пошевелиться. Вдруг Злоба решит не отпускать? — Мы ненавидим Сендалат Друкорлат, — начала она. — Кто сказал, что заложницы особенные? Давайте ее напоим и порежем лицо, и бросим уголья, чтобы изгадить щеки и лоб, и спалим волосы. Засунем уголья в глаз. Выжжем!

— Хочешь вырасти? — спросила Злоба.

Обида кивнула.

— Быстро вырасти? — настаивала Злоба, наклоняясь и гладя Обиду по волосам. — Быстрее нас? Хочешь вырасти выше нас, малютка? Если сможешь, будешь нас унижать. Заставишь нас лежать с псами и радоваться.

Обида подумала про пса, того, которого Айвису пришлось убить. Подумала о том, что они сделали с Аратаном, когда он был маленьким, таким маленьким, что не смог прогнать пса, да ведь они втроем его держали. Интересно, помнил ли он об этом?

— Хочешь, чтобы мы лежали с псами? — сказала Злоба.

— С Джелеками, — ответила Обида. — Взрослыми. И я заставлю вас радоваться, да, и просить еще!

— Разумеется, — мурлыкнула Зависть. — Или мы решим вырасти прямо сейчас, и ты будешь еще меньше нас. Тогда сама пойдешь к Джелекам.

— Не позволю!

— Но нас две, — заметила Злоба, — а ты одна, Обида. К тому же мы уже многое тебя заставляли делать.

Но Обида уже высказалась. По правде, она ненавидела все, что делали с ней сестры. Желала убить их обеих. Ее не удовлетворили бы забавы с псами, Джелеками или слюнявыми стариками. Когда вырастет, она убьет сестер. Порежет на кусочки. — Дайте мне быстро вырасти, — заявила она.

Улыбка Злобы стала шире, рука сомкнулась на горле.

Потеряв возможность дышать, Обида начала дергаться, пытаясь исцарапать Злобе лицо, но Зависть подползла ближе и схватила ее руки, опуская вниз. Обида пиналась, но Злоба придвинулась и села на нее. Рука продолжала жать, и была она ужасающе сильной.

Злоба хохотала, сверкая глазами. — Я видела сон прошлой ночью, — шептала она. — Сон об убийстве. Это было чудесно.

Обида ощутила, как выпучиваются глаза, лицо стало невозможно горячим. Чернота сомкнулась вокруг, проглатывая всё.

Зависть услышала, как что-то лопнуло в шее Обиды, и оторвала руку Злобы. Голова младшей сестры моталась, словно желая показать отпечатки на горле — полосы пальцев, белые пятна от костяшек, полумесяцы от вонзившихся ногтей.

Обе они молчали, смотря на Обиду сверху вниз.

Потом Злоба вздохнула. — Не сработало. Не как с Аратаном. Не работает, Зависть.

— Я не слепая, — бросила ей Зависть. — Наверное, ты делала неправильно.

— Я делала, как ты сказала!

— Нет — душить была твоя идея, Злоба! Из снов!

— Ну, — прошептала та, — я сделала это два раза. Убила дважды, каждый раз одинаково. Задушила их до смерти.

— Вот что бывает, если слишком далеко зайти в мечтах. Я велела оставаться рядом с домом. Ты глядишь слишком многими глазами.

— Не просто гляжу, — ответила Злоба. — Я его заставила.

— Такова твоя сила, значит. Отец сказал, у нас есть силы. Сказал, назвал это аспектами.

— Знаю, что он сказал. Я там была.

— Ты заставляешь их радоваться злому. Я заставляю их желать. — Зависть посмотрела на труп Обиды. — Интересно, каков был ее аспект.

— Никогда не узнаем, — ответила Злоба. — Как и она.

— Ты ее убила, Злоба.

— Это была случайность. Эксперимент. Отец виноват, зачем нам сказал.

— Ты убила Обиду.

— Случайность.

— Злоба?

— Чего?

— На что это похоже?

Под основанием печи была ниша — оттуда кто-то вынул несколько камней, словно желая что-то спрятать, но так и оставив углубление пустым. Она как раз подходила под тело Обиды. Они надавили что есть сил, руками и ногами, сломали пару костей — и сумели вогнать труп в нишу. Вынутые камни, на которых Злоба и Зависть имели обыкновение сидеть, теперь легли перед печью, хотя бы частично замаскировав нишу.

— Хилит станет проблемой, — сказала Злоба. — Захочет узнать, куда подевалась Обида.

— Ну, тогда придется сделать то, о чем мы с тобой уже договорились.

— Сейчас же?

— Другого выбора нет. И не только Хилит, верно? Атран, и Хайдест, и Айвис.

Злоба судорожно вздохнула. — А заложница?

— Не знаю. Это проблема. Впрочем, мы можем остаться здесь. На недолгое время. Да посмотри, что отец сделал с Аратаном. Увез прочь. Мы-то знаем, он уже мог его убить, перерезать горло и выпить всю кровь. Потом вернется и с нами сделает то же. Особенно теперь.

— Нужно пойти в храм, Зависть. Поговорить с ним.

— Нет. Он сможет дотянуться. Ты знаешь, что сможет!

— Не он, — возразила Злоба. — Лишь то, что он оставил позади. Оно носит его доспехи. Оно ходит туда-сюда. Мы же слышали!

— Нельзя говорить с вещью.

— Откуда ты знаешь? Мы ни разу не пытались.

Глаза Зависти широко раскрылись. — Злоба, если мы его выпустим, может никогда не загнать назад. Дай подумать… Стой. Можешь дать ему сон?

— Чего?

— Если я заставлю его чего-нибудь захотеть, сможешь заставить его это полюбить?

Злоба охватила себя руками, словно вдруг продрогнув при всем жаре от печи. — Зависть. Мы говорим о силе отца. Отца!

— Но его тут нет.

— Он все равно узнает.

— И что? Ты сказала, нам придется сбежать при любом раскладе.

Злоба села прямее. Метнула сестре острый взгляд. — Ты говорила, сработает. Если она подойдет к порогу смерти, внутренняя сила поднимется и пробудит ее.

— Во мне пробудилась.

— И во мне. Вот, ты неправильно понимаешь.

— Может быть. А ты не выглядишь выросшей.

Злоба пожала плечами. — И не нужно. Может, вырасту, когда пожелаю. Кажется, всё у меня в руках. Знаешь, я могла бы перевернуть весь Куральд Галайн, если бы пожелала.

— Может, и придется. Чтобы замести следы.

— Папочка узнает.

— Помнишь, как Айвис убил охотничьего пса, который трахал всё подряд? Подошел сзади и полоснул по жилам на лапах, одним взмахом меча?

— В точности помню. Пес выл и выл, пока небо не потрескалось.

Зависть кивнула: — Отец меня не пугает. Нужно только дать народу повод, и он станет Айвисом.

— А отец станет псом? — фыркнула Злоба. — Едва ли. У него Мать Тьма. Не нужно трахать всё подряд на свете, когда она рядом.

— Ты не врубилась, сестрица. Ты недостаточно умна. Никогда не была.

— Можешь так думать, но знай: ты ничего обо мне не знаешь.

— Я знаю, что ты убийца.

— Ну скажи, Зависть, что тебе это отвратительно.

— Ты не врубаешься, но твои слова дали мне идею. Хотя нужно поразмыслить хорошенько. Но сначала разберемся с челядью в доме.

— Ночью?

Зависть кивнула. — Думаю, да.

Злоба понимающе улыбнулась: — Ты просто хочешь узнать, на что это похоже.

Зависть только пожала плечами.

Через миг они уже мчались по тайным проходам меж стен.

Случайности происходят, и когда они происходят, самое важное — скрыть следы, и побыстрее. Но не так быстро, чтобы ошибиться и выдать себя. Прятать правду, таков был особый талант Зависти — наряду со многими иными талантами, напомнила она себе. Злоба хороша в практических вопросах, когда нужно нечто сделать. Но ей нужно руководство. Нужно направление.

Грядущая ночь обещала быть славной.

В доме Драконуса шла война. Даже в редкие моменты одиночества, без необходимости поддерживать оборону, Сендалат ощущала, как звание заложницы сжимает ее слишком тесной одеждой, угрожая задушить.

Домохозяйка Хилит сновала по коридорам днями и ночами. Насколько могла судить Сендалат, она спала лишь вместе с демонами, то есть никогда. Карга отбрасывала на дом огромную всепожирающую тень, и даже у тени были когти. Ночами Сендалат снились схватки с Хилит, полные крови, слюны и выдранных волос. Ей мечталось вогнать нож глубоко во впалую грудь Хилит, услышав хруст ребер, увидеть, как ужасное лицо растягивается в тихом крике, а черный язык извивается будто осыпанная солью пиявка. Просыпалась она от таких снов, чувствуя разлившуюся по душе и телу теплоту удовлетворения.

Хотя это всё смешно. Едва вернется лорд Драконус, империя Хилит рухнет грудой пыли и грязных тряпок. А пока Сендалат делает все, чтобы избегать старухи, хотя некоторые ежедневные ритуалы необходимы. Самое худшее — обеды. Сендалат приходилось сидеть за дальним концом стола, напротив пустого кресла, в которое сел бы Драконус, будь он здесь. Как заложница, она была главой дома, но лишь потому, что три дочери лорда не вошли в возраст. Сендалат их редко встречала. Они жили, словно призраки или дикие котята. Совсем не понять, чем они занимаются целыми днями. И все же она им сочувствовала уже за придуманные лордом Драконусом имена.

В его обыкновении было собирать главных слуг за трапезой. Будь дом полон, к Айвису и Хилиз присоединялись бы страж ворот Раскан, мастер-конюший Вент Дирелл, оружейник Сетил, лекарка Атран и хронист Хайдест. Среди них Сендалат интересовала лишь Атран; впрочем, Раскана она еще не видела — он уехал с лордом и его побочным сыном. От Вента несло конюшней, он частенько заявлялся с лошадиным навозом на подошвах и в привычном, покрытом пятнами фартуке. Руки его были грязны, говорил он редко, торопясь запихать пищу в рот; а если и говорил, то лишь жаловался капитану Айвису на утомленных лошадей, обвиняющим тоном перечисляя захромавших скакунов. Горничные рассказали Сендалат, что Вент даже спит в конюшнях. Сетил, хранитель арсенала, вообще не говорил, ведь на войне ему отрезало мечом часть языка. Нижняя часть лица была жестоко изуродована шрамами, он с трудом удерживал еду во рту и не поднимал ни на кого глаз. Хронист Хайдест — маленький тип с покатым лбом и выступающей челюстью; он шепелявил, с одержимостью твердя о счетах — решительное увеличение числа дом-клинков стало для него непосильным личным бременем, словно господские богатства принадлежат не Драконусу, а Хайдесту. На капитана Айвиса он смотрел с откровенной ненавистью, но проигрывал битву за битвой. Еще он зачастую рассказывал о болях в животе, но любое предложение лекарки исцелить недомогание отвергал, грубо мотая головой.

Атран была женщиной умной, она обычно игнорировала Хилиз и заигрывала — к его очевидному неудовольствию — с Айвисом, вовлекая и Сендалат в издевательский заговор против несчастного мастера оружия. Это и было единственным развлечением во время обедов. Но в отсутствие капитана Атран впадала в уныние, пила слишком много и мрачно молчала; к концу трапезы она с трудом стояла, не говоря о том, чтобы идти.

Сендалат успела изучить обитателей дома, их места в иерархии. Все было слишком сложно, ненадежно и порядком смешно. Ее непрестанно осаждала скука. Непонятно, как изменятся дела с приездом лорда, но как-то изменятся — потому она ожидала его с нетерпением.

Почти пора было идти к ужину. Она сидела в своей комнате, поджидая двух горничных. Они уже опаздывали, что было необычно, хотя еще не казалось дерзостью. Хилит, вероятно, нашла им какую-то неотложную работу, проявив все свое имение подгадывать время: причинение неудобств заложнице стало у Хилит навязчивой идеей.

В доме было тихо. Встав, она подошла к окну во двор. Капитан Айвис еще не вернулся. Трапеза обещала стать ужасной: лекарка напьется, Хайдест и Вент перейдут к злословию в адрес отсутствующего мастера оружия, а Хилит, разумеется, будет их украдкой раззадоривать. Сендалат уже почти видела блеск удовольствия и удовлетворения в глазенках карги, слышала, как лязгают ножи, скребут по тарелкам, разрезая нежное мясо.

Она надеялась, что Айвис вернется вовремя. Само его присутствие казалось стуком кулака по столу — он заставлял замолчать всех, кроме Атран. Сендалат завидовала умению лекарки поддразнивать жертву. Ее вожделение было настолько заметным, что казалось почти забавным; недовольство Айвиса тоже было заметно, и Сендалат начала подозревать, что тот положил глаз на совсем другую даму.

Сендалат считала себя хорошенькой; замечала, как солдаты проводят ее взглядами на прогулках по двору, помнила, как нежно они выносили ее из кареты, когда жара полдневной поездки оказалась слишком сильной. Айвис тогда рассказал ей о дочери, но оказалось, что соврал, пытаясь быть заботливым. Она подозревала, что его забота однажды понадобится, и находила это его великодушие привлекательным.

Но где же служанки? Скоро зазвонит колокольчик. Первые блюда уже готовятся на кухне, а Сендалат проголодалась. Она подождет еще немного, а если Рильт и Зул не покажутся… что ж, она так и сойдет в столовую неопрятной и постарается выдержать взгляды торжествующей Хилит.

Хилит вышла из комнат в коридор. Заметила пыль там, где пыли быть не должно. Рильт заслужила порку — по задним частям бедер, где больнее всего, а рубцы и кровавые полосы незаметны под туниками. А Зул не обманет Хилит — девица каждую ночь встречается с парой или тройкой дом-клинков за казармами, зарабатывая деньги, мечтает уехать подальше. Но Хилит нашла тайник с ее сбережениями, и если денег скопится много, украдет всё и никому не расскажет. Задержка на целую зиму станет достойным наказанием, а если Зул станет раздвигать ноги десять раз за ночь и ходить с красными глазами… что же, поделом шлюхе мука.

Свернув в коридор, что ведет к лестнице, она увидела на полу плачущую над разбитым коленом Злобу. «Неуклюжее шлюхино отродье, жаль, что не череп разбила. Мерзкое создание, мерзопакостное». — Ох, милая, — заквохтала она с улыбкой, — какая ужасная ссадина, вот беда.

Злоба подняла голову, глаза снова наполнились слезами.

Что-то новенькое. Хилит никогда не видела гнусных дочек лорда плачущими. Им позволялось бегать где хочется, как дикаркам, их избавили от порки, хотя Хилиз именно этого и хотелось — вбить в мерзавок подобающее смирение и уважение. Дети должны походить на испуганных кроликов, только это научит путям мира и покажет, как нужно выживать.

— Больно, — хныкала Злоба. — Госпожа Хилит, наверное, тут перелом! Не посмотрите?

— Я готовлюсь к трапезе — думаешь, мне нужна грязь и кровь на руках? Иди к лекарке или к целителю из казарм — вот где тебе будут рады.

— Но, госпожа… — Злоба вдруг вскочила, вставая на пути Хилит.

Хилит фыркнула: — Какой уж перелом… — Звук сзади, она начала поворачиваться. Что-то вонзилось в спину, вышло назад и вонзилось снова. Боль заполнила грудь Хилит. Ощутив невозможную слабость, она одной рукой ухватилась Злобе за плечо, но девица со смехом увернулась.

Хилит упал на пол. Она ничего не понимала. Она едва могла оторвать лицо и руки от полированного пола, и были грязь и пыль между досок. Рильт нужно высечь. Всех нужно высечь.

Зависть поглядела на ножик в руке, увидела, как застыла кровь жалкой старой ведьмы на отполированном стальном лезвии — бусинами, будто вода или масло. Потом поглядел на Хилит, что лежала на брюхе, отвернув набок голову, и глаза смотрели на Зависть, ничего не видя.

— Хватит пялиться, — зашипела Злоба.

— Нужен нож побольше, — сказала Зависть. — Этот не для мужчин.

— Для Хайдеста сошел!

— Он недомерок. А вот Вент настоящий мужчина. И Сетил. Айвис…

— Айвиса нет. Я послала его в сон. Теперь я так могу. Легко.

Они были все в хлопотах. Резня в прачечной. Убийства в каморках горничных. Мертвая повариха, мертвые поварята — Зависть украла этот нож несколько месяцев назад и думала найти в кухне получше, но те оказались уж слишком большими. Хотелось бы ей быть сильнее, но пока всё идет отлично, ведь можно бить сзади, пока Злоба отвлекает жертву. Стать убийцей оказалось легко.

— С мужчинами будет трудно, — повторила она.

— Бей в горло, — посоветовала Злоба. Окунула палец в лужицу натекшей из-под тела Хилит крови и снова испачкала колено. — Теперь Атран. Идем, пока не зазвонили к ужину.

Узнав от капрала Ялада, что Айвис блуждает в лесу, Атран начала считать предстоящую ночь черной дырой, и сразу замаячило забвение, соблазняя ее и побуждая к поискам. Решив, что не стоит ждать первого бокала вина за ужином, она ушла в лекарскую и налила в глиняную кружку славную дозу чистого спирта. Добавила немного воды и ложечку порошка ягод нез. Выпила половину микстуры и встала, покачиваясь, пока не нашла спиной стену. Принялась ожидать, пока пройдет первое ошеломляющее жжение. Еще через пару мгновений ощутила действие ягод.

Щепотка черного порошка на язык потерявшего сознание мужчины заставит того вскочить через одно сердцебиение; но она употребляла его так долго, что тело попросту как бы начало расплываться. Приятная теплота заполнила ноги и руки. Выпивка влечет в сон, но порошок держит ее бодрствующей, полной диких сил. Не будь в крови алкоголя, знала она, ее сейчас трясло бы — нервы напряжены, зрение мутится. Как-то она видела мужчину, который под порошком нез выломал дубовую дверь.

Ее ожидает забвение восхитительное, особенно если удастся сохранить прямой путь. Ягоды нез отпускают быстро и яростно, она пошевелиться не сможет целый день, упав где получится, но не будет и снов. Она была довольна такой сделкой.

Айвис ушел на ночь. Она не смогла его затронуть, хотя открыто показывала любовь — он просто не интересуется, именно равнодушие ранит Атран, словно копье пришпиливает тело и душу к земле. Она знает, он взял в койку какую-то женщину — интересуйся он мужиками, она поняла бы и не стала бы так обижаться. Но нет. Именно к ней в нем нет интереса.

Она не уродина. Может, чуток худощава, и становится все тоньше, ведь ягоды нез пожирают запасы; но лицо ровное, без торчащих углов и морщин, и щеки не запали. У нее зеленые глаза, которыми мужчины склонны восхищаться, а резкость, которая их смущает, давно пропала, утонула навек. Острый ум — нежеланный дар, если ты ищешь одурения.

Злоба, хромая, вошла в лекарскую. — Атран? Я повредила колено! Иди скорее — я сама не могу!

Хирург моргнула. — Чушь, — сказала она, не пошевелившись.

Девица нахмурилась. — Чего?

— Это артериальная кровь, и это пятно, а не струйка. Повариха зарезала очередную свинью? А ты мерзкая мелкая гадина, поняла?

Злоба уставилась на нее — и не спеша распрямилась. — Просто шутка, — сказала она.

— Иди с глаз моих.

Девица нахмурилась. — Отцу не понравится, когда я расскажу.

— Отец тебя не любит, и какого хрена ему будет до того, как я с тобой говорила?

— Мы тебя убьем, — сказала Злоба. Зависть вышла из-за ее спины, Атран увидела в руке окровавленный нож.

— Что вы, дуры, натворили? Кому навредили? Где Обида?

Зависть рванулась к ней, поднимая нож.

Рука Атран мелькнула, поймав запястье девушки и переломив. Она тут же ухватила ее рукой за глотку и швырнула через комнату. Зависть упала на стол, спина выгнулась над краем — стол отлетел и перевернулся.

Злоба с визгом рванулась в атаку.

Шлепок ладонью заставил ее упасть. Атран обернулась и увидела, как Зависть поднимается с пола, что невозможно — у девки должна была сломаться спина, лопнуть как веточка. Но вместо того нечто темное и злое истекало из девки, сочилось из рук, ног, из темных глаз. Щупальца ужасного колдовства тянулись, хлеща как когти. Сломанное запястье срасталось на глазах, плоть шевелилась под алой кожей.

Злоба встала на ноги, в ней Атран увидела такую же мощь. — Ты никто! — зашипела девка. — Бесполезная пьяная сука!

Колдовство хлестнуло от обеих, щупальца молотили по Атран. От их касания лопалась плоть, кровь брызгала, горячая как расплавленный воск. Атран подняла руки, защищая глаза, и ринулась на Зависть. Порошок нез бушевал в теле, питая гнев, изгоняя мучительную боль. Цепкие руки нашли лицо Зависти, охватили хищными когтями и подняли над полом. Теперь она швырнула девку со всей силы. Та ударилась о стену, затылок продавился с влажным чавканьем. Окутавшая ее магия замерцала.

Злоба продолжала нападать, поражая в спину, отрывая плоть от костей. Атран задохнулась, разворачиваясь и шагая вперед.

Девка внезапно метнулась к двери, но башмак Атран ударил ее в бок. Злоба отшатнулась, врезавшись в косяк. Лицо вздулось, она не могла вдохнуть. Атран подскочила, схватила мельтешащую руку и развернула девку лицом в стену. Кости треснули, Злоба упала на пол нелепой кучей.

Боль от ран терзала рассудок Атран. Она стонала и непроизвольно тряслась, снимая с полки боевые снадобья. Нашла флакон с маслом реллит, вытащила пробку и торопливо выпила содержимое. Боль исчезла, как пламя свечи под ведром воды. Одежда ее была порвана и пропитана горелой кровью — но жар прижег только что нанесенные раны. Она не знала, что со спиной, хотя догадывалась: дело плохо. Но это подождет.

Обе девки шевелились. Кости срастались у Атран на глазах.

Времени мало… На колышке у хирургического стола висели инструменты. Шатаясь, она сняла мешок, развязала и высыпала на стол. Взяв нож для сухожилий, пошла к Зависти. Ухватила неловкой рукой, потащив к столу. Подняла тело и плюхнула на поверхность стола, приложила левую ладонь и что есть силы вогнала нож.

Тело Зависти задергалось, глаза затрепетали. Атран выбрала второй нож и пришпилила к столу правую руку. Затем подобрала Злобу и притащила к другой стороне стола, пригвоздив подобным же образом.

Некая часть Атран притаились в уголке разума, следила и понимала, что она сломана изнутри. Безумие вылилось, заполнив комнату, и все еще кипело. Широко раскрытые глаза смотрели из темного уголка с ужасом и неверием, пока она ковыляла, подбирая плащ и накидывая на истерзанные плечи.

Девки тут долго не пробудут. Какое бы колдовство их не полнило, оно слишком могущественно, слишком жаждет свободы. Ей же нужно спасти как можно больше народа. Увести из дома — а потом сжечь его дотла.

Дергаными, неуверенными движениями она двинулась к двери.

Обида ступила внутрь, держа над головой каменный блок. Швырнула легко, словно кирпичик. Массивный камень ударил Атран в грудь, сокрушая ребра. Она упала как подкошенная, сильно ударившись затылком. Ее залил свет. Она не могла дышать, ощущая жар в легких и понимая, что уже умерла, что легкие затоплены кровью. Свет внезапно погас и она посмотрела наверх, видя Обиду — горло вздутое, черно-зеленое, в углах рта сухая кровь. Девка подобрала громадный камень и снова воздела над головой.

Глаза, встретившие взгляд Атран за миг до падения камня, были пусты — такой взгляд лекарка видела уже тысячу раз. У мертвых. Невозм…

Череп Атран распластался, мозг вытекал во все стороны. Обида смотрела на то, что натворила. Рядом на хирургическом столе извивались сестры, пытались сорвать руки с пригвоздивших ножей.

Обида повернулась к ним. — Вы меня взбесили, — начала она. — Забрали фонарь. Унесли свет и оставили меня одну!

— Больше никогда, — прошипела Зависть. — Мы обещаем — больше никогда!

— Ну, будь хорошей девочкой и освободи нас! — попросила Злоба.

Вент с шумом ввалился в обеденный зал. Прежде него туда успел лишь Сетил; хранитель хмуро сидел за столом, который не успели накрыть. Мастер лошадей нахмурился. — Прозвенел колокол, клянусь Бездной. Но я даже не чую запаха пищи — где челядь? Где все?

Сетил вяло моргнул и пошевелил плечами.

— Не хочешь сходить, поглядеть? — Не ожидая ответа (впрочем, от Сетила его было глупо ожидать), Вент подошел к служебной двери. Что-то было не так. А он очень ждал ужина, но потом узнал, что Айвиса не будет. Он чертовски зол на капитана. Лошадей совсем загоняли — проклятые звери не так умны, чтобы сопротивляться тирану, ведь Айвис именно что тиран.

«Можно подумать, чертова война на носу…»

Он толкнул дверь. Тела лежали на полу в лужах крови. Он уставился, пытаясь понять, что видит, а затем повернулся и побежал в обеденный зал.

— Сетил!

Покрытый шрамами мужчина поднял голову.

— Собирай дом-клинков. Зови капрала Ялада. Кто-то перерезал слуг. И погляди — где остальные? Возьми меня Бездна — где заложница? Давай! К дом-клинкам! И убедись, что они будут при оружии.

Когда Сетил убежал, Вент пересек помещение и ворвался в боковой проход к покоям заложницы. Потрясение уступало место ледяному ужасу. Для Домов нет ничего священнее безопасности заложников. Если он найдет ее мертвой, лорду не пережить последствий. Сама Мать Тьма не защитит. Дела идут худо, когда Айвис вдалеке. Проклятый дурень, блуждает в чаще день и ночь! А теперь…

Он сказал себе, что ничего не знает, ведь альтернатива ужасна. Кто-то, наемный убийца, нашел путь в дом. Это нападение на Драконсов — лорд удалился, и ужас навестил его дом. Трусы!

Почти миновав конурки горничных, он замялся и постучал в одну из дверей. Ответа не было. Вент пошел дальше. Сам не заметил, когда успел вытянуть нож.

Крики со стороны главного входа. Дом-клинки внутри. А он близко подошел к двери заложницы, гадая, не поздно ли. Ее успели убить…

Пять шагов до двери. Засов вдруг поднялся, дверь отворилась. Заложница встала на пороге. — Вент? Что такое? Я видела, по двору бежали…

— Госпожа, прошу назад в комнату, — велел Вент.

Она заметила нож в руке и отступила; он видел страх в глазах.

Вент покачал головой. — Ассасины, госпожа. Произошла резня в доме. Идите назад. Я буду сторожить проход по появления домового клинка.

— Резня? Кто? Мои служанки?

— Не знаю насчет них, госпожа, но боюсь худшего. Только мы с Сетилом пришли на ужин — никого больше. Ни Атран, ни Хайдеста или Хилит. — Он обернулся на стук быстрых шагов в коридоре. Сердце вдруг застучало, он приготовился отдать жизнь прямо здесь, защищая ее. Порвать ублюдков… Но это оказался капрал Ялад. Молодой служака был бледен, держал меч наготове. Вытянулся, завидев Вента и Сендалат. — Хорошо, — сказал он, нервно кивнув. — Оба со мной…

— Капрал, — сказал Вент, — не лучше ли заложнице остаться в сво…

— Нет, я хочу собрать всех выживших в обеденном зале. Верно, можно бы поставить охрану — но, не узнав характер врага, я не решаюсь разделять взводы.

— Капрал, в вашем распоряжении шесть сотен клинков.

— Взводы, которые знаю и которым доверяю, мастер. Другие остаются в лагерях.

— Не понимаю, — вмешалась Сендалат.

— Госпожа, — отвечал Ялад, — если мы поспели вовремя, ассасины еще среди нас. Не ясно, как они вошли в дом… но возможно, здесь были сообщники. Да если учесть число новобранцев, убийцы могут быть из числа дом-клинков. Я уже определяю, нет ли отсутствующих. А пока что пусть выжившие будут в одном месте, где я смогу их сохранить. Так что прошу вас идти за мной.

Вент указал Сендалат место между собой и Яладом, и так они втроем торопливо зашагали к обеденному залу.

— Почему это случилось? — спросила Сендалат.

Видя, что Ялад не отвечает, Вент откашлялся. — У лорда есть враги при дворе, госпожа.

— Но его здесь нет!

— Да, госпожа, его нет.

— Будь он здесь, — пробурчал спереди Ялад, — мы смотрели бы на трупы ассасинов, сколько бы их ни было. Драконус получил бы ответы, будь они живы или мертвы.

Вент хмыкнул. — Он не ведун, капрал. Не знаю, откуда ползут слухи, но я не видел ничего, способного… как и ты не видел, верно?

— Он Консорт, — возразил Ялад. — Или ты станешь отрицать возвышение Матери Тьмы?

— Не стану.

— Может, я ничего такого не видел, — продолжал Ялад, — но капитан Айвис видел.

— Вот бы капитан был здесь, — сказала Сендалат.

— Так не одна вы думаете, — буркнул Ялад, и Вент не был уверен, прозвучала ли в голосе обида. Иногда заложница вела себя как настоящее дитя.

Капрал заглядывал во все каморки горничных, но тут же захлопывал двери. — Не понимаю, — расслышал Вент его бормотание. Затем капрал остановился.

Вент чуть не столкнулся с юношей. — Что такое?

— Дочери — ты их видел? Хоть где-нибудь?

— Нет. Но и раньше видел редко, — отозвался он. «За что благодарен».

— Стойте здесь, — велел Ялад и прошел назад, к последней двери. Вошел внутрь и вернулся с окровавленными руками. Он хотел пройти мимо, но Ялад преградил дорогу, и нежеланные мысли загорелись в уме диким пламенем.

Он встретил взгляд Ялада. — Ну?

— Не сейчас, Вент. — Капрал грубо протиснулся мимо. — Идемте.

— Но как насчет девчонок? — воскликнула Сендалат. — Если они там, наедине с ассасином, нужно их искать!

— Да, госпожа, — сказал Ялад, не обернувшись. — Нужно их отыскать.

Едва пришел рассвет, как Айвис ступил на извивавшуюся меж полей дорогу. Он утомился, а в уме неотвязно висело лицо богини, пронзенной кольями на лесной поляне. Он вспоминал ее улыбку и отсутствие боли в глазах — словно раны были ничем. Но каждый раз, когда он видел лицо, словно собранное из осколков — думал о жестокости, и все виденные в жизни лица переполняли череп, как бы взывая к вниманию.

Он страшился внимания богов. У них лица детей, но они не добрые детишки; все их откровения ему уже знакомы, отражены во многих мужчинах и женщинах. Та же злобность. То же бесстыдное равнодушие.

Жестокость — мост между смертными и богами, и строят его руки обеих сторон, камень за камнем, лицо за лицом.

«Все мы — любой и каждый — художники. И вот наше творение».

Оказавшись в виду имения, он заметил снующих по полям дом-клинков, а через миг едва не десяток кинулся к нему. Похожи на детей, когда что-то пошло не так. Свет солнца был ярким и странно острым, словно все вокруг нарисовано красками, а каждый оттенок таит в себе некую долю иронии. Айвис помедлил и зашагал по мосткам через ров, чтобы встретить стражу своего Дома.

Четырнадцать

Крил Дюрав помнил то лето, когда был совсем юным и жил в поместье с родной семьей. Как-то раз дерево упало и перегородило ручей. Вода скопилась, создав лужу, а потом и пруд. Он помнил, что следил за муравейником, оказавшимся на пути поднимающейся воды. День за днем он возвращался, наблюдая, как осыпается бок муравьиного холма; а на вершине насекомые продолжали обычную суету, словно слепые к грядущему. Но однажды, придя, он нашел на месте муравейника только мокрую кучу грязи и сора, увидел среди ила яйца и утонувших муравьев.

Теперь он, непонятно почему, думал о том гнезде, стоя и глядя на восток, на столб вздымающегося в небо дыма. Весь поезд остановился, пока лорд Джаэн с дюжиной дом-клинков ездит на разведку, а они всё не возвращались. Крил остался в карете, формальный командир оставшихся восьми клинков, хотя приказывать было нечего.

Во время путешествия к месту свадьбы Энесдия обязана была оставаться скрытой от взоров за ставнями окон кареты, общаться лишь при помощи трубы или горничной Эфеллы, которая сидела рядом с кучером. А где-то на северной дороге из Харкенаса лорд Андарист принужден к такому же одиночеству. Конечно, если они уже выехали из города. Эти древние традиции содержали в себе символическое значение, но Крил мало ими интересовался. Как сказал однажды поэт Галлан, традиции скрывают очевидное, а привычки укрепляют мир.

В следующий раз он увидит Энесдию вставшей лицом к лицу с будущим мужем на пороге дворца, воздвигнутого Андаристом в знак любви. А Крил будет улыбаться рядом с отцом — заложник, ставший братом, брат, полный братской любви.

«Но я ей не брат».

Тракт был практически пуст, опушка слева, прорезанная выходами узких дорог, казалась лишенной жизни: деревья словно кости, листья словно лепестки пепла. Река справа показывала берег, развороченный — грязь, вырванные растения — прошедшим не в сезон разливом. Прежде, выезжая из Дома Энес, они скакали со скоростью реки, но теперь знакомые воды, казалось, умчались вдаль, а на их место пришло что-то иное, темное и чуждое. Он понимал, что это чепуха. Речные струи нескончаемы, неведомые истоки в северных горах никогда не иссохнут.

Бросив очередной долгий взгляд в сторону исчезнувших разведчиков, Крил повернулся и подошел к реке поближе. Черная вода таила неведомые обещания, но даже если протянуть ладонь, она останется пустой. Он подумал о леденящем, отупляющем плоть касании глубин. «Речной бог. Твоя вода не чиста, и ты остаешься слепым к берегам и стране, что дальше. Но мне интересно… ты голоден? Алчешь того, что недоступно? Того, чего тебе не победить? Традиции течений, обычаи наводнений, загадки речного дна: вот чему готовы поклоняться отрицатели. Я не вижу в том вины».

Свадьбы будет последней его обязанностью в семье Энес. Дни заложничества подошли к концу. Он ощущал себя вороной в стае певчих птиц, измученной сладкими трелями и стыдящейся хриплого карканья. Дюравы посвятили себя клинку, жили в традициях насилия и убийства; хотя Крил еще не прерывал чужую жизнь, он знал: придет нужда, колебаний не возникнет.

И тут же он вспомнил о капитане Скаре Бандарисе и жалкой стайке детей Джелеков, которых тот сопровождал. С ними было уютно. Понять разум солдата — простая задача; даже встреча с взорами дикарских щенков оказалась упражнением в узнавании, хотя по спине и пробегал холодок.

Семья Энес уже казалась чужой, связи растягивались и рвались, словно гнилые сухожилия. Он почти готов был выхватить меч и порубить тех, кто рядом. «Покончено с капризными девицами и грустными стариками. Покончено с недобрыми, слишком многое видящими художниками. Довольно с меня хихикающих служанок, при малейшей возможности сверкавших голизной, словно я был рабом искушений. Пусть ими насладится Оссерк — если верны россказни Скары Бандариса.

Спиннок, где ты сейчас? Хотел бы я скакать рядом, мгновенно вернувшись домой».

Он мог бы даже вступить в отряд Скары. Великий Дом Дюрав умирает. Может, он уже мертв, накрыт тенью родственников — Хендов. Они-то на уверенном подъеме. Крил сам не стремился к общению, и не было в окружении достойного веры сплетника, готового передать разговоры о нем самом; но Крил подозревал, что положение его ничтожно, а перспективы нерадостны. И хорошо: одна мысль о блуждании по Цитадели, о роли дворняги, охотящейся за подачками знати, вызывает отвращение.

Река текла перед глазами. Если бы он решил сдаться здесь и сейчас, предложив молитвы речному богу, просьба была бы скромной. «Вымой сумятицу из черепа моего. Унеси прочь, пошли в черный ил, к мшистым корягам и скользким валунам. Забери все прочь, прошу тебя.

Один взмах меча, и любовь умирает».

Он услышал позади лошадей. Скачут со всей прыти. Отвернулся от реки — молитва осталась невысказанной, сдача в плен берегу не оконченной — он вернулся на дорогу.

Лицо Джаэна помрачнело, Крил тотчас заметил перемену в солдатах за спиной лорда. Напряженные лица под ободками шлемов. Мечи лязгают в ножнах. Отряд встал. Крил перевел взгляд на Джаэна и поразился преображению старика. «Певчая птица простерла черные крылья, а за ней вьется дюжина ворон.

Я был таким дураком. Он муж, прошедший войны — как я мог забыть?»

Лорд Джаэн спешился. Эфелла приблизила ухо к переговорной трубе и пыталась привлечь внимание Джаэна, но лорд, игнорируя ее, пошел к Крилу. Жестом приказал юному Дюраву вернуться на речной берег.

На илистом берегу Джаэн молча постоял некоторое время, созерцая бурные водовороты, поднимающиеся с глубины пузыри. Затем стащил перчатки. — Неприятное происшествие, Крил Дюрав.

— Насилие.

— Отрицатели… ну, не могу назвать это деревней, полудюжина лачуг едва ли достойна такого имени. — Он вновь замолчал.

— Лорд, свадебный поезд ждет. Если там налетчики…

— Это мои земли, заложник.

— Отрицатели…

— Крил. — Голос Джаэна стал резким, заскрипел, будто зазубренное лезвие по грубому точилу. — Пусть поклоняются хоть лягушачьему дерьму, мне плевать. Все обитатели моих земель — под моей защитой. Это нападение на Дом Энес. Налетчики? Разбойники? Вряд ли.

— Сир, не понимаю… Кому еще есть резон убивать отрицателей?

Джаэн бросил оценивающий взгляд. — Вот что бывает, когда прячешься в норе, сам ее выкопав. Похоже, ты уже готовишься всю жизнь ходить с разбитым сердцем. Похорони же себя в своей норе. Мир просыпается, а ты спишь. Это опасно.

Крил замолк от потрясения. Никогда прежде не видел он Джаэна таким резким, таким жестоким. Он отвернулся к воде, лицо запылало, и непонятно — от стыда или гнева? Следующие слова лорда вновь приковали внимание.

— Свадьба. — Лицо Джаэна исказилось. — Собрание знатных. Все в одном месте, вдалеке от своих земель. Бездна меня забери! Мы были слепы и глупы.

— Сир, вы намекаете на врага среди нас. Драконус?

Джаэн моргнул: — Драконус? — И потряс головой. — Крил, повышаю тебя до звания лейтенанта моих домовых клинков… нет, ты сдержишь нетерпение еще ненадолго. Бери мою дюжину, скачи назад, в имение. Вели всей роте полностью вооружиться, готовиться к нападению.

— Сир?

— Гражданская война пришла к нам — я должен ударить тебя по голове, чтобы расшевелить мозги? Заставляешь меня сомневаться в качестве твоего обучения, не говоря уже о столь смелом повышении в ранге. Не по тебе задача, Крил Дюрав? Говори честно.

— Нет, сир. Но я не уверен… Легион Урусандера не станет резать невиновных, даже жалких отрицателей.

— Появился страх, что отрицатели… оживились. Речной бог снова жив, уж это ясно. Ты и вправду воображаешь, что Легион не придумает способ оправдать войну? Они прибегнут к культу Матери Тьмы. Поднимут знамена веры.

— Но при чем тут Дом Энес…

— Я укрываю еретиков в своих землях, Крил. И едва ли я в этом одинок — почти все Дома и Оплоты терпимы к отрицателям, хотя бы из жалости. Но лица изменились. Старые маски сброшены.

— Сир, вы принимали капитана Скару Бандариса и его офицеров в личном обеденном покое — а теперь вы готовы объявить их убийцами. Это невыносимо.

— Бандарис? Он себе на уме, не прихвостень Хунна Раала. Не могу ничего сказать против Скары Бандариса, но какая иная группа солдат проезжала здесь недавно?

— Сир, враг мог появиться откуда угодно, даже из лесной глуши. Я готов принять, что в Легионе появились отряды изменников. Но лорд Урусандер честен.

— Да, если принять на веру, будто он ничего не знает. Но если знает, если закрывает глаза на творимое шавкой — Раалом от его имени… я всё пойму, едва встречу его и посмотрю в лицо. Так что, измена или нет, но злу отныне дозволено буйствовать в королевстве.

Крил покачал головой. — Но вы описываете заговор. Лорд, если вы правы и всё происходит обдуманно… почему бы им не ударить по самой свадьбе?

— Не осмелятся, — сказал Джаэн. — Пока нет, ведь сейчас они убивают якобы во имя Матери. Женитьба Андариста? Даже Хунн Раал не рискнет вызвать персональный гнев Аномандера и Сильхаса.

«Пока нет?» Потрясенный Крил глубоко вздохнул. — Я поведу вашу дюжину назад в имение, владыка, и приготовлюсь к осаде.

— Скажи, это ведь лучше, нежели вести ее под руку к венцу?

Крил нахмурился и вытянулся. — Да, сир.

Джаэн резко кивнул. — Отлично. Знаю твое мужество, Крил Дюрав. Иди же.

— Хорошо, лорд Джаэн. Только скажу словцо вашей дочери…

— Нет. Оставь ее. Нам нужно ехать.

Крил подавил вопль протеста, ощущая, как что-то ломается внутри. Джаэн был прав. Все, что он мог сказать, ее испугало бы или, того хуже, ему самому пришлось бы бояться, сидя в крепости, и за нее и за себя. Нельзя быть таким эгоистичным, как ни хотелось бы оставить напоследок кровавый отпечаток в ее сознании. Так поступил бы ребенок, невежественный и безответственный. Хуже: наслаждающийся причинением боли.

Больше они не разговаривали.

Вернувшись к коню, Крил вскочил в седло. Поглядел на двенадцать дом-клинков, что прискакали с лордом Джаэном. Они тоже смотрели на него — оценивающе, почти холодно. Как будто вся дружба пропала, и перед ними новый офицер с неясными способностями и непроверенными умениями. Внезапный гнет грозящего ему осуждения стал почти телесным, как будто тяжелый мешок навалился на плечи. Однако он смело встретил их взоры, желая отвечать ожиданиям. — Двое вперед, оружие наготове, — велел он. — Правому глаз не сводить с опушки.

Сержант Агелас, женщина с кислым лицом и равнодушными глазами, молча повернулась в седле, и двое клинков поскакали по дороге.

Крил глянул на лорда Джаэна, но тот уже отвел своих восьмерых клинков в сторону. Его слова вызвали явное волнение, некоторые мужчины и женщины начали оглядываться на товарищей. Крил понимал. «Может, нам и грозит битва, но вам придется защищать юную девушку и служить старику-лорду. Не всегда легко нести свои обязанности».

Он кивнул сержанту, и отряд проскакал мимо поезда. Около кареты ему послышались приглушенные стенками и занавеской крики Энесдии; Эфелла вздрогнула и бросила на Крила панический взгляд. Вместо ответа он покачал головой и проехал мимо.

Гелден сидел в переулке, привалившись спиной к стене таверны. Перед ним простиралось его королевство, подданные — крысы деловито рылись в отбросах. Любому королю, давно решил он, нужна лишь одна рука — загребущая. Кошмары, наконец, закончились, но воздух казался густым, как кровь. Подняв к лицу единственную ладонь, он изучил ее слабое дрожание. А может, видит он только дрожание глаз? Хаос умеет делать мир ярким — ослепительно, болезненно ярким. Он чувствовал опустошение, кожа стала оболочкой пустоты и багряной тьмы. Если бы удалось закатить глаза и поглядеть внутрь, он увидел бы пещеру черепа и крыс в помоях, и трон, на коем восседает высохшая шелуха жизни.

По селению сновали солдаты в слишком хорошо знакомых мундирах. Они выпили все вино, и его больше не достать. Когда же Гелден заполз в таверну умолять о своей доле, его высмеяли и побили — но без всякого ожесточения. Лежа в грязи, он исторг наружу все, что было внутри. Сначала мерзкое, прокисшее масло, бусины на коже, потом желчь, за ними кровь и горькое мясо, органы, щепки костей и комки мозга. Все вышло наружу, ничего не осталось. Он мог слышать, как ветер стонет в трубе протянутой руки, клубится в вялых мешках ног, скользит внутри шеи и головы.

Стоны эти, решил он, есть песнь отсутствия.

Солдаты Легиона заняли деревню, и все были напуганы. У солдат не было причины появляться в Абаре Делак, но их тут было слишком много. Так много, чтобы выпить всё вино.

Бормотание заполнило голову; низко отзывалось в глубинах черепа, настойчиво пытаясь подобраться ближе. Ему хотелось отвернуться, хотелось убежать от этого голоса — но, сидя, он видел границы своего королевства, и спрятаться здесь было некуда.

Ее отослали на северо-восток. Это он знал. Отослали к Консорту, или так говорят неподтвержденные слухи… но владения Драконуса действительно лежат в той стороне.

Солдаты… чего им нужно?

Теперь он слышал голос яснее, звонкий, хотя еще непонятный; и, при полной неразборчивости речи, оттенок страха стал явным. Его пытались предупредить, крича отчаянно и устало. Ему нужно было что-то сделать.

Он смотрел, как ноги придвинулись и налегли на почву, ища равновесия. Переулок качнулся, и вот он стоит, прислонившись к стене. Подданные на миг замерли, уставив любопытные носы во все стороны, и вернулись к пиру.

— Король, — пропыхтел Гелден, — всегда щедро раздает богатства свои.

«Одна рука, только одна. Где вторая? Она взяла… нет, не она. Но она может ее вернуть. Может.

Опасность. Кто-то кричит в моей голове. Опасность. Она в беде.

Легион очнулся. Легион восстал.

Лорд Драконус. Она в беде».

Придется ему ненадолго оставить королевство. Владения процветут. Богатства накопятся сами собой. Пришло время отправиться на поиски нового вина.

Гелден, шатаясь, вышел из переулка. Помедлил, отпрянув под натиском ослепительного солнца. Народа мало; кого он видит, двигаются торопливо и опасливо, словно пугливые паразиты. Солдаты забили таверну и гостиницу в конце улицы. Заняли дома, брошенные после войны. Выпас полон лошадей, в воздухе несет навозом. Дым поднимается над пожаром в развалинах прежнего храма отрицателей — его разорили много лет назад, когда воздвигали монастырь. Там, на западной окраине, была еще и древняя роща. Теперь балки из стволов тех деревьев держат потолки гостиницы.

Ковыляя через улицу, он слышал хохот от входа в таверну.

Взятка старой госпожи бесполезна. Вина нет. Сделке конец. Гелден с ней покончил. Вот что бывает, когда ты пустой изнутри.

Ему не хотелось к коням. И так понятно: придется идти пешком. «Нужно ее отыскать. Смотрите, однорукий король. Нужно отыскать королеву. Рука, что тянулась за богатством, тянется ныне за любовью».

Гелден знал: если бы крысы умели благословлять — благословили бы его.

Вренек гулял по высокому холму, что стоит над Абарой Делак. Мама сказала ему про солдат, и он вспомнил последнюю встречу с вооруженным мужчиной, тем, что приехал за матерью Орфанталя. Но то был дом-клинок, служащий одного из господ. Солдаты — иное дело. Служат кому-то другому, чему-то огромному и, может быть, безличному. Но мама сказала, что пришедшие в деревню хотят устроить беду.

Леди Нерис Друкорлат осталась практически одна в большом доме. Едва завидев Вренека, она впадала в ярость, а вчера даже поколотила тростью по спине. Он не знал точно, чем такое заслужил, но она твердила ужасные вещи, совсем неправильные вещи. А может, и правильные, только сам он еще не знает.

Лошадей больше не было, и Вренек лишился работы. Он уже собрал последние куски конского навоза с пастбищ, чтобы питать очаг, но продержаться зиму этого не хватит. Едва уберутся солдаты, говорила она, праздность окончится и он пойдет собирать на общинные поля, только ночами, когда никто не видит. «Дом Друкорлас не будет бедным в чужих глазах! Ты понял меня, безмозглый пень? Пощади Бездна! Смотрите в его тупые глазенки — у Орфанталя в мизинце больше ума, чем во всем тебе. Будешь собирать на полях ночами». Он кивнул, показывая, что понимает, благодаря за намек, что теперь он станет одним из домовой челяди, хотя в сам дом его не пустят.

Но солдаты не убрались, и ему нечего было делать, и ему было боязно. Она может увидеть его праздным и забыть про обещание. Нужно как-то попасть на поля. Хотя, может, уже слишком поздно. Навоз не успеет высохнуть к приходу дождей и снега, а сушить негде — один сарай, и тот полон хвороста и пластов коры.

Сегодня он еще не ел. Мальчишка всматривался в высокую траву, сжимая рукой хлыст. Он уже начал охотиться на прыгучих мышей, поймает одну — сделает костерок из прутьев и травы, сдерет шкуру и положит наконец хоть что-то в ноющее брюхо.

Движение вдалеке — он поднял голову, увидев шестерых солдат, выехавших из селения по дороге к имению. Они скакали ленивым галопом, не соблюдая строй. Одна вдруг вытащила клинок из ножен у бедра; усилие чуть не заставило ее упасть, остальные засмеялись, это видя. Звук плыл вверх, туда, где стоял Вренек.

Госпожа не любила посетителей. Их нечем было кормить.

Если побежать, он сможет успеть в дом вовремя и хотя бы предупредить. Вренек потрусил, держа хлыст в руке. Всегда он был неуклюжим, не как Орфанталь, мечущийся зайцем-прыгуном под крылами ястреба или совы. Иногда колени сталкивались на бегу, причиняя боль, а изношенные башмаки были слишком большими, при каждом шаге резко ударяли по пальцам и грозили вообще свалиться.

Дышать стало больно, он весь покрылся потом от усилий, но бежал, лишь один раз споткнувшись о притаившийся в траве камень. Мало — помалу он начал понимать, что может не успеть. Кони были уже на подъеме.

Впрочем, она может спрятаться. Будто нет дома. Пошлет Джинью сказать, что госпожа уехала или больна, и они уйдут восвояси. Велит приехать в другой раз, может, через неделю. Значит, напрасно он бежит. Джинья умна и он ее любит, пусть она все время дразнит его за вялость и глупость, а она лучше и старше.

Ночами он становился мокрым, думая о ней — словно сикал, но не сикал… желая, чтобы она не дразнилась и его пустили в дом, чтобы больше с ней видеться. И тогда она не скажет, что от ног пахнет навозом. Если его пустят в дом, однажды она может его полюбить и, став старше, как она сейчас, они могут пожениться и завести детей и одного он назовет Орфанталем. Мальчика, разумеется.

Он перелез через загородку выпаса. Он видел поднятую лошадьми пыль у переднего крыльца, хотя сам приближался с задней стороны. Всадники приехали и спешились, снова смех и крики, нехорошие крики.

Тут он услышал вопль Джиньи.

Вренек снова побежал, огибая угол дома. Представшая глазам сцена была бессмысленна. Дверь открыта. Около лестницы трое солдат окружили Джинью, один схватил ее за руку, подняв так, что лишь носки кожаных туфель касаются земли. Женщина запустила руку ей под тунику, третий солдат расстегивает оружейный пояс и стаскивает с себя штаны.

Остальные, должно быть, были в доме — оттуда неслись крики и треск мебели. Госпожа что-то сказал резким голосом, но ей ответил гогот.

Вренек помчался к Джинье, поднимая хлыст.

Кто-то налетел сбоку, сбив его с ног. Вренек ошеломленно лежал на спине. Сверху был еще солдат, женщина, которая давеча вытаскивал меч. Она ухмылялась. — Гляньте! Еще один клятый отрицатель — можно сразу понять по дерьму на роже.

Болезненно вдыхая воздух, Вренек перекатился на бок. Увидел: Джинья смотрит на него, но пустыми глазами. Женщина с рукой под ее туникой делает ритмичные движения, но другой рукой схватилась за жеребчик товарища, делая такие же движения. Третий свободной рукой мнет грудь Джиньи. Вренек смотрел в глаза любимой и не видел ничего, как у мертвой.

Воздух прошел наконец в легкие. Он встал на четвереньки, пытаясь подняться.

— Мать Тьма для тебя не вполне хороша? — спросила женщина, подходя ближе. Пнула его в живот так сильно, что приподняла над землей. Воздух снова покинул легкие. Он сжался в грязи и пыли.

Леди Друкорлат вопила; Вренек заметил, как появился солдат, вытаскивая старую госпожу за загривок. Он протащил ее по ступеням и толкнул, уронив. Что-то хрустнуло — кость — и госпожа закричала от боли.

— Эта слишком стара, чтобы трахнуть, — провозгласил солдат. — А гребаный дом почти пустой, хотя Прилл еще роется. И других слуг мы не видели. Что за нищета.

Стоявшая над Вренеком женщина не пошевелилась. Она сжала кулаки, уперла руки в бока и, казалось, внимательно следит за тем, что творят с Джиньей. Дышала она быстро, лицо стало красным. От нее несло вином.

Глаза Джиньи закрылись, голова бессильно моталась; если бы солдат не держал ее, она упала бы. Вренек был уверен, что она мертва. Когда женщина вытащила руку из-под туники, рука была в крови. Мужчина, которого она хватала, выпустил то, что не сики, и попятился, а женщина засмеялась.

Женщина над Вренеком сказал громким, командирским голосом: — Уладьте тут всё. Капитан увидит или услышит — нам петля.

Мужчина со ступеней ответил: — Есть лишь один способ, сержант.

— Так начинай. Может, сюда никто и не ходит, как они сказали, но готова спорить, у слуг есть семьи. В-общем, нужно зачистить и не оставить следов.

Земля была забрызгана кровью, леди Нерис перевернулась набок, но у нее было сломано бедро, она стонала, стонала…

— Отлично. Но как?

Сержант вздохнула. — У тебя точно есть мозги, Телра? Тела в дом, сжечь всё дотла. Мы увидели дым, но не успели никого спасти. Трагический случай. Фараб, ты убила девчонку?

Женщина с окровавленной рукой пожала плечами: — Может быть. По-любому, не скоро она очнется.

— Так давай в дом. — Сержант посмотрела на Вренека. Он попытался взглянуть ей прямо в глаза, но она не ответила. Вынула меч и ткнула в него. Вренек сжался крепче. Но она все равно проколола его насквозь.

Меч прошил плечо, разрезая мышцы вдоль костей, острый, хотя и закругленный кончик вошел в грудь. Пересчитал ребра, скользнул вниз, до бедра. Когда она вытащила оружие, боль охватила Вренека.

Он очнулся и закашлялся. Каждое сотрясение казалось агонией. Кровь была повсюду. Левая рука не ощущалась, прижатая к полу весом его собственного тела. Он дернулся, кровь брызнула снова, но затем принялась сочиться по капле из-под засохших пятен. Комната была полна дыма. Он в доме… Озираясь слезящимися глазами, он повсюду видел пламя. Джинья лежала рядом, неподвижная, ужасно бледная. Он протянул руку. Кожа холодная, но под ней чувствуется жизнь.

Он был неуклюжим, но не слабым. Довольно давно он поднимал Орфанталя на одной руке, отчего ребенок ежился и визжал. Джинья, впрочем, тяжелее, да и в нем поселилась новая непонятная слабость — и все же ему удалось взвалить ее тело на здоровое плечо. Встав, задохнувшись под новой тяжестью, он чуть не ослеп от дыма но, кажется, увидел путь наружу, в главный коридор. И пошел в том направлении.

Жар опалял с обеих сторон, но он не позволял себе шататься, ведь это грозило падением. Так что он получал ожоги, языки пламени вцеплялись в волосы. Он кричал.

Справа, в конце — дым, но не огонь. Он двинулся туда.

Раскрытая настежь дверь. Он ввалился в комнату — комнату Сендалат, понял он по ставням на окне. Здесь не осталось мебели и даже обоев. Кровать разбили на дрова. Нечему загореться. Вренек подошел к окну.

В голове всё успело сложиться. Их бросили на верхнем этаже. Пустили пламя снизу, где только могли. Тела госпожи он не видел, но знал — оно где-то там. Знал, что надежды ее отыскать нет. Не быть ему сегодня героем. Все, что можно — спасти себя и Джинью, любимую девушку.

Положив ее под окном, Вренек открыл щеколды, оттолкнул ставни. Выглянул вниз. Орфанталь как-то раз прыгнул с этого этажа, из кладовой над кухней, словно котенок приземлившись в кучу отходов. Испачкался весь, и Вренека выпороли за то, что не помешал.

Сейчас пол обжигал ему подошвы сквозь тонкую, изношенную кожу башмаков. Он высунулся еще сильнее. Внизу сушились кизяки, ведь это окно уже не открывают, а южная стена быстро нагревается. Он обернулся, одной рукой подхватил Джинью, затащив неловкое тело ногами вперед на подоконник. Потом рука ослабела и она выскользнула. Высунувшись, он понял, что девушка угодила в кизяки. Трудно было сказать, не сломала ли она ноги при падении — кровь заливала всё.

Вренек вылез наружу и прыгнул. Оттолкнувшись слишком сильно, угодил на самый верх кучи; толчок заставил тело скользнуть дальше. Приземлился он на здоровое плечо, но и оно зверски заболело от ожогов и синяков.

Встав, Вренек похромал назад и вытащил Джинью из навоза. Увидел, что веки ее затрепетали и снова замерли, но она дышала — хорошо, значит, всё снова хорошо.

Снова поднять ее оказалось сложнее, ведь болели оба плеча — но ему удалось. Пошатнувшись, он пошел к руинам сгоревших конюшен. Жар давил в спину. Скользнув в провал каменного фундамента, он оказался в более прохладном и лишенном дыма месте. Положил Джинью и сел рядом, прислонив спину к стене.

Глядя в красивое лицо. У нее дергался один глаз, когда она уставала, но сейчас оба глаза были закрыты. Но даже когда глаз дергался, ему это казалось милым, она делалась даже прекраснее прежнего. Трудно было придумать, что делать дальше. Народ в селении увидит дым и поймет, что имение сгорело. Но особенно не озаботятся. Их там мало осталось. Забеспокоиться могут лишь мама и хромой дядя Джиньи.

Итак, он будет их ждать.

А выздоровев, смастерит копье (Орфанталь откуда-то узнал и однажды показал, как делать). Найдет прочную палку, обдерет и поравняет, и обожжет для прочности, особенно на конце. Заимев копье, отправится на охоту — выслеживать сержанта, которая его ударила, и тех троих, что издевались над Джиньей, а потом и тех, что убили леди Нерис в доме. Найдет, ведь у него есть три имени. Телра, Фараб и Прилл.

Он смотрел на ободранные коленки, на красные рубцы и ожоги по всему телу; волосы стали белыми и осыпались прахом, над брызгами крови плясали мухи. Он ощущал и боль в голове, тоже красную, но решил ей не поддаваться.

«Она назвала меня отрицателем, но я никогда ничего не отрицал. Даже ничего не спрашивал и не просил. Монастырь я видел один раз, на той стороне реки, и он был похож на крепость или то место, куда ссылают преступников. Я испугался».

Он хотел стать героем. Спасти всех. Спасти леди Нерис, как сделал бы Орфанталь. Но вся жизнь пошла не так.

«Не нужно ей было меня протыкать. Это большее любого битья.

Однажды я проткну ее и погляжу, понравится ли».

Услышав тонкий, неверный голос мамы, в безнадежной тоске выкрикивавшей его имя, Вренек издал бессловесный вопль; когда она, наконец, увидела его и он увидел ее, он неудержимо зарыдал.

Наставник Сагандер тяжело оперся на костыль. Мягкая подушечка вовсе не помогала против боли в плече, но единственная нога болела куда сильнее. Он и не знал, что может быть столько боли в бедном старом теле, что каждый спазм и толчок могут рассылать горькие волны. Ему казалось: всё внутри, под кожей, стало чернее дегтя, боль и ненависть сплелись в дикарском поединке — любовники, вознамерившиеся сожрать один другого. Но и это не худшая мука. Он ощущает отсутствующую ногу, ее негодование, ее непрестанные призывы. Она преследует, прорывается сквозь ощущения жестокого холода и режущего жара, сводящий с ума зуд и ломоту в костях.

Он стоял, опершись о стену узкого прохода, и пытался разобрать разговор у дверей. Из окошка кельи он заметил солдат Легиона. Что-то творится во внешнем мире, маршируют неслышимые сапоги; добровольная самоизоляция, служившая целям исцеления, отныне сдавила его так, что разум начал стенать.

Неслышимый стон успел его изнурить. Солдаты Легиона в Абаре Делак. Около дюжины въехали в монастырь; он видел монахов с оружием и, кажется, у ворот началась схватка.

А он тут, слишком слабый, чтобы выбраться.

Мальчишке придется за многое ответить. Лучше бы утонул подо льдом в тот год. А насчет трех его сестер… он видел достаточно, чтобы понять: отцу следовало перерезать им глотки при рождении. Дом Драконс проклят собственной кровью, собственной историей, тайны коей лорд хранит так ревностно. Но наставник ощущал, что подобрался к некоторым истинам. Он не терял в монастыре времени.

Довольно отдыха. Боль никуда не денется. Сагандер заковылял по коридору. По сторонам были открытые кельи, свидетельства спешки. Внутри он видел скромные пожитки, ничего ценного, ничего интересного.

Культ возрожден. Уж это он успел понять. Источник во дворе переполнен. Фонтан в саду много дней бьет алым. Это тревожит нервы. Харкенас, вероятно, лихорадит. Сама Цитадель выстроена вокруг древнего храма речного бога. Думая об этом, Сагандер чувствовал некое удовлетворение. Глядя со стороны, понимаешь: Мать Тьма и ее культ лишь выскочки, хвастовство и демонстрация силы таят уязвимое сердце. Зреющее в душе презрение к Матери стало новостью, но он находил удовольствие, лелея его.

Пыхтя, он дошел до конца коридора. Слева была колоннада трансепта, ведущая к заду собраний и Палате Бдения, а затем к выходу. Год назад он добрался бы туда за пару десятков сердцебиений. Сейчас же это казалось непосильным.

Вокруг не было никого, способного оказать помощь — хотя в последнее время ему помогали неохотно. Их сердца затвердели; и он знал, что так и случится. Сочувствие уступило место жалости, жалость дала дорогу отвращению и презрению. Вскоре ему придется покинуть это место. Ему могут отказать в пище или ванне, в носилках. Смертные повсюду одинаковы, какие бы высокомерные обеты не давали. Помощь оказывают лишь в расчете на взаимность. Надежда на воздаяние скрыта за любым актом благотворительности. А ему нечего предложить, нечего, кроме новых нужд, новой слабости и нового убожества.

Видя тело, они полагают изувеченным и разум. Но тут они сглупили.

Он намерен использовать разум ради свержения Дома Драконс, а потом соперников-ученых в богатых домах и переполненных лекционных залах… а потом, если сможет, самой Матери Тьмы.

Да, изменилось всё. В несовершенстве есть достоинство, скрытое место для силы и воли. Калека находит выгоду в жалобах. Раненый показывает раны и досыта питается жалостью. «Смотрите, как я хромаю. Идите за мной, и погибнете».

У дверей он помедлил. Алые вспышки волнами заполнили голову. Он покрылся потом и отвратительно вонял. Единственная нога дрожала. «Некому меня нести. Они заплатят» . Сагандер возился с засовом. Теперь все сложно. Ему должны были дать слугу.

«Я проваливаюсь под лед».

Мысль заставила его ухмыльнуться. Наконец дверь открылась. Хлынула одуряющая жара, утоптанный белый песок двора сверкал так, что Сагандер отшатнулся. Он ждал, когда привыкнут глаза; похоже было, что дыхание теперь навеки останется частым и болезненным.

В трех шагах были главные врата. Хозяйка стояла у зарешеченного окошка, с ней вооруженные монахи. Другие братья заняли деревянный помост на оборонительной стене. Под навесами угловых башен команды внимательно следили за тяжелыми арбалетами — тетивы взведены, болты вставлены. Грубая воинственность картины поразила его. Он вышел, шагая по лестнице наискосок, чтобы не упасть. Увидел поблизости одного из братьев. Юноша подтягивал ремешок на левом наруче. Сагандер обратился к нему: — У нас война, брат?

— Наставник. Целое путешествие вы совершили, добираясь сюда. Я поражен.

Сагандер подавил гримасу. — В следующий раз вы будете ожидать меня на прополку грядок.

Ответная улыбка была нестерпимо обидной.

— Вы не ответили мне, брат.

— Нашу веру испытывают, — пожал тот плечами.

— С кем говорит настоятельница?

— Полагаю, с офицером одной из рот Легиона.

— Легиона Урусандера… да, знаю. Но какой роты? Кто командир? Это одна из распущенных рот какого-то заброшенного гарнизона?

Парень снова пожал плечами. — Простите, сир. Нам нужно устроить представление на стенах. — Он удалился, подпрыгивая на ходу.

Сагандер поднял руку, утирая пот со лба. Солнечный жар заставлял ощущать себя больным.

Ставня окошка на двери резко хлопнула; он поднял взгляд и увидел, что настоятельница резко развернулась и направилась в свои покои. «Идет прямо ко мне. Нужно было остаться в проходе, в прохладной тени» . Он видел ярость на ее темном лице и готов был сбежать.

Она заговорила, не дав ему времени. — В укрытие, наставник. Дело будет сложное. — Она тут же прошла мимо по ступеням и скрылась.

Сагандер смотрел вслед, ощущая себя дураком. Он-то думал, она идет поговорить — но он просто оказался на пути. Еще один укол. Один из многих. Всё хуже и хуже. Игнорируя приказ, он зашагал через двор к воротам.

С той стороны загремели копытами лошади, но звук быстро затих. Делегация вернулась в Абару Делак. Он неслышно выругался, но тут же опомнился. «Нет. Так лучше».

Оставшийся при воротах монах с любопытством глядел на Сагандера. — Больше тут нечего видеть, сир, — сказал он.

— Я ухожу.

— Сир?

— Вы были весьма благосклонны ко мне. Передайте благодарности настоятельнице и всей братии. Однако я не желаю оказаться запертым в осаде. Не моя это битва. Я нужен в Харкенасе.

— Вижу, вы не захватили пожитки, сир…

— Пришлите их при оказии. За воротами безопасно — полагаю, вы не рискуете, поднимая для меня засов?

— Да, сир. Сейчас они уехали. Наставник, кажется, я должен сперва поговорить с настоятельницей.

— Я уже поговорил, брат. Не видели? Она дала разрешение. Ну, вы же понимаете — путь в городок станет для меня сложным. Пора начинать, пока есть силы. К закату я совершенно устану.

— Тогда всех благ, сир. Жаль, мы не сможем доставить вас в селение на повозке.

— Вполне согласен, брат. Разве не вы настаивали, чтобы я усердствовал в упражнениях?

— Но вы чаще всего отвергали их, сир. Сомневаюсь, готовы ли вы.

— Избегаю упражнения ради упражнений, брат. Нужда — вот все, что мне нужно.

Монах поднял засов и толкнул створку ворот.

Прикрывая улыбкой страдание и унижение, Сагандер прошел мимо, хромая и спеша изо всех сил. Он боялся в любой миг услышать окрик со двора, ощутить, как чужие руки тащат его назад. Однако лишь дверь захлопнулась сзади, заскрипел засов.

«Так легко. Хозяйка, твои дети — глупцы.

Если слуги Матери Тьмы жаждут проливать кровь отрицателей, тем лучше. Пусть льют сколько захотят, пока кровь не хлынет потоками по предательской булыжной дороге. Но речной бог стар, ужасающе стар. Он силен, он понимает гнев и мщение. Я прочитал достаточно, чтобы знать. Старые культы — кровавые культы. Они процветают на крови. Питаются дикостью и насилием. Речной бог несет на груди тысячу вздутых трупов, но желает еще больше.

Мать Тьма, наноси удары первой. Убивай братьев и сестер. Казни здешнюю хозяйку, она иного не заслужила. Но последний удар войны будет не за тобой.

Речной бог, я дам тебе необходимую кровь. Обещаю».

Он найдет командира роты. Пусть тело Сагандера изуродовано, разум чист.

В монастырь ведут тайные пути, и он узнал их все.

Кровавая сделка во имя мщения. Речной бог понял. Речной бог благословил его на измену.

Каждый шаг стал мучением. Командир накормит его, предложит вина. Найдет удобное кресло, постель и женщину, или двух — почему бы нет? Он заслужит такие награды. «Религиозная война. Мы боялись чего-то иного, чего-то более запутанного. Но вот она. Простая, линии прочерчены прямо и единственный способ их перейти — взаимная резня».

Он воображал себя в конце всего, выходящим из дыма и пепла на дорогу вроде этой, и позади остаются только горелые кости. Соперники мертвы, их мнения бессмысленны, их суждения — испорченный воздух. Драконус: из консортов в трупы. Аратан — выпотрошен, кишки намотаны на острие копья. Раскан — он так заботливо вливал теплую кровь в глотку Сагандера, что утонет в той же субстанции. Что до погран-мечей… Виль и Галак были вполне вежливы, хотя и скупы на сочувствие. В ответ он не станет с ними долго играться.

Впереди триумф, в конце мощеной дороги. Его освещает свет скипетра, высоко поднятого в темноте факела. «Пламя сомкнулось, пожирая ногу — тот ужасный обрубок — прижгло навеки, запечатав стоны внутри. Я найду для них другой выход.

Клянусь светом скипетра».

Всадники собирались внизу, выезжая из селения. Похоже, ему всё-таки не придется идти долго.

Они заметили конного на дороге впереди. Конь шагал, всадник сгорбился, словно задремал в седле. Двое разведчиков натянули поводья и развернулись к Крилу и его клинкам.

Сержант Агелас хмыкнула рядом: — Формы нет.

— Мы его расспросим.

Разведка вернулась к ним.

Солдат поднял голову, словно разбуженный приближением отряда. Лицо его было покрыто синяками, кости едва ли успели срастись после зверских побоев. Один глаз стал красным. Одежду покрывали пятна грязи и засохшей крови. Он остановил коня.

Агелас махнула рукой, и отряд встал шеренгой за ней и Крилом. Они вдвоем поскакали вперед, встав перед незнакомцем.

— Вы побывали в переделке, — начал Крил.

Мужчина пожал плечами. — Я выжил.

Агелас сказала: — Видели по дороге солдат Легиона?

— Легиона Урусандера или Хастов?

Крил моргнул. — Хастов? Нет, Урусандера.

Мужчина отрицательно мотнул головой: — За весь день скачки никого не видел.

— Куда ехал? — бросила Агелас.

— В Харкенас. Думал, смогу наняться. Охранял прежде караваны, мог бы начать снова. В округе неспокойно.

Агелас не обрадовалась его ответам. — Откуда ты?

— Из крепости Райвен. Хотел пойти в дом-клинки, но никого не брали, ведь был мир.

— Долгое путешествие, — заметил Крил.

Незнакомец кивнул. — Извините, если не помог вам. Да уж, — сказал он, будто спохватившись, — будь там солдаты, дороги стали бы безопаснее.

Крил обернул голову к сержанту. — Едем дальше. Сами всё увидим. — Потом сказал чужаку: — Впереди вас поезд с охраной. Скачите чуть быстрее, и будете в безопасности с ними.

— Благодарю. Достойное предложение.

Агелас взмахом руки велела клинкам ехать за собой. Все проскакали мимо незнакомца.

— Не особо помогло, — сказал Крил.

— Простите, сир, — отозвалась сержант, — но я не купилась.

— О чем вы?

— О том, сир, что он лукавил. Не уверена…

— Я могу представить его в роли караванного охранника.

Она кивнула. — Но конь его чертовски хорош, откормленный и лощеный, и упряжь чистая.

Крил задумался. — Любой, кому суждена долгая дорога, заботится о скакуне и упряжи.

— И еще, сир, у него мало поклажи. Не знаю, что еще сказать…

— Интересно, кто ему задал трепку? Он ведь с оружием.

Она метнула на него взгляд и резко осадила коня. Дом-клинки проехали мимо и рассыпались, смешавшись. Крил тоже остановился и развернул коня. — Ну, что такое?

— Его меч, сир. В стиле Легиона.

Крил наморщил лоб. — Не особо удивительно — после роспуска Легиона такое оружие должно было заполнить все лавки.

— Вы могли так подумать, сир, но не они. Можете считать иначе, но мне говорили, они сохранили свое снаряжение.

— Да, я вам верю. Я только предположил… — Он оглянулся, но чужак уже исчез из вида. — Итак, он экс-легионер. Может, скачет, чтобы присоединиться к банде отставников…

— Сир, мы были с лордом. Видели отрицателей, ту деревню — там побоище. Убийцы попросту рубили их. С детьми. Мясники.

— Так кто же он? Разведчик? Если так, он не оттуда приехал, да и скакал не куда следует.

— Не знаю, сир. Не знаю что подумать, но это неправильно. Всё тут.

Он смотрел в немолодое лицо, в спокойные глаза. Если она возбуждена, то умело скрывает свое настроение. — Сержант, поговорим наедине.

Они выехали вперед и остановились.

— Сир?

— Не знаю что делать, — признался Крил. — Лорд Джаэн приказал возвращаться в Дом Энес. Он боится за домохозяйство. Если тот ездок был разведчиком, значит, изменники где-то впереди, они могли уже напасть на имение — если вообще планировали. Но я не вижу впереди пыли, а дыма от горящего дома мы еще не можем видеть, слишком далеко.

Она молчала, глядя на него. Рука сжала рог седла.

— Они не станут атаковать свадебную процессию, — сказал Крил.

— Нужно следить за дорогой, сир. Изучать следы. Одинокий ездок или много всадников? Куда едут? Трудность в том, сир, что есть тропы в лесу, ведущие параллельно дороге.

— Ваше предложение, сержант?

— Мы можем оказаться у Дома Энес пред закатом, сир.

— Они не станут атаковать свадебную процессию, — повторил Крил. — Отрицателей — да, вы видели доказательства. — Однако он колебался. Лорд Джаэн повысил его, дал отряд, и приказы были ясны. Вернуться в Дом Энес. Поднять весь гарнизон клинков. Готовиться к нападению. «Бездна подлая, одинокий всадник на дороге — и всё стало неясным!»

— Я сказала, сир, что он лукавит. Всё не так. Всё.

— Побили его несколько дней назад…

— Скорее неделю, сир, или две. Это не отеки, а убитые нервы.

Крил заерзал, ненавидя себя за нерешительность. У лорда Джаэна в поезде всего восемь клинков. — Не знаю что делать, — сказал он снова.

Женщина нахмурилась. — Сир, у вас приказы. Лорд Джаэн едет в собрание благородных.

— И никто не посмеет атаковать свадебную процессию.

— Если не потерял разум. Сир, дело в том ездоке…

— Нужно нагнать его и допросить еще?

— Если позволите, я сделаю это с двумя клинками. Понадобится, получу ответы острием ножа. Почему он едет на юг? Вот ключ ко всему. Бессмыслица.

— Возьмите двух самых сильных и не теряйте времени, — приказал Крил. — Мы поедем вперед, вы догоните — или пошлете одного гонца ко мне, а второго к лорду Джаэну, если потребуется. Нет, возьмите четверых.

— Да, сир. Мы не задержимся.

— Если он невинен, мне его заранее жаль.

— Если он невинен, — отозвалась Агелас, — полоса неудач не скоро его покинет.

Они вернулись к отряду. Крил проследил, как она отбирает клинков. Пятерка ускакала галопом. С ним остался капрал Риз, круглолицый ветеран с едким чувством юмора. Но сегодня на лице не было веселья.

— Капрал Риз, приказываю ехать рядом со мной.

— Послать разведку, сир?

— Да. Но теперь мы едем без остановок.

— Понятно, сир. Не беспокойтесь за сержанта, сир, она разговорит ублюдка.

— Надеюсь.

— Агелас знакома с пыткой не понаслышке, сир.

— Неужели?

Риз торжественно кивнул. — Однажды ночью я напился и надавил на нее. Рассказала историю всей жизни, сир. Но она выжила. И ума не лишилась. Почти.

Крил метнул капралу взгляд. — Кровавый сегодня день, капрал. Не думаю, что вы добьетесь от меня веселого смеха.

— Я и не думал шутить, сир.

Крил не стал продолжать.

Они скакали, слыша грохот копыт сзади.

После найденных около хижин трупов и встречи с солдатами в лесном лагере Кедаспелу преследовали неудачи. Мул угодил копытом в глубокую нору и начисто сломал ногу. Художник скатился со спины животного, неловко приземлившись на ящик с красками, и тут же получил солидный пинок от вопящего, дергающегося зверя. Бедро распухло, он едва мог двигаться.

Он подумал было пойти назад, к солдатам — но до них было полдня пути, если считать, что они не переместились в другое место. Волнение усилилось, когда он вспомнил, что выбился из времени и может опоздать к процессии Дома Энес. Отец и сестра хотели приехать в новое имение Андариста за два дня до церемонии. Даже захромавший и нагруженный, он может успеть к свадьбе. Лучшее, на что еще можно надеяться.

Он перерезал мулу горло. Работа оказалась неприятной и трудной, Кедаспела весь забрызгался кровью, его тошнило. Оглядев грязные руки и грязную одежду, он подумал, будто подхватил проклятие стоянки отрицателей и кровь отныне повсюду следует за ним, вольно пересекшим тропу мертвых и умирающих. Тот ребенок повенчал его с убийствами, превратив из Тисте в зверя, в дикаря, колченогого и жалкого, и всё вокруг осквернено, всё испорчено.

Он хромал под полуденным солнцем, лямки натирали плечи, насекомые кусались сквозь пот — с такой ношей он не мог их отгонять, вынужденный терпеть гнусное неистовство.

Искусство пасует перед реальностью. Каждый раз и всегда ему не удается собрать эссенцию опыта. Работа способна выразить лишь мельчайшие намеки на реальное и насущное: дискомфорт касаний, приливы головокружения, вонь усилий и тряское беспокойство встревоженного разума. Он грубо топчет истины происходящего и слепо бредет сквозь леса лжи, выговариваемой каждому мимолетному мгновению, каждому вечному моменту.

Теперь он видит, что ничто не имеет ни начала, ни конца. Мгновения являются слитной процессией и остаются позади, в тусклой дымке. Цвета смываются в миг потери остроты зрящего глаза или грубо костенеют, подобно бесчувственным вещам. Ныне он видит на концах исцарапанных ноющих рук кисти — одна рисует творение, другая стирает: этими двумя мерами он и жив, и весь смысл жизни — доказывать, что он «здесь», в этом «сейчас» — но едва кисти рук замрут в вечной неподвижности, все претензии его испарятся.

После невозвратного ухода будут ходить по залам меж его картин, будут ходить, словно они из плоти и крови, жара и костей, будут мыслить и не мыслить — а по сторонам побегут окна в уплощенные миры уменьшенных жизней, все достижения Кедаспелы. И гуляющие станут пронзать острыми ногтями его фальшивые мирки, находя за ними лишь штукатурку и камень.

«Я всегда был лжецом. Ничего не изменить — и это первая ложь, которую я сказал себе сам. Давным-давно. Другие ее приняли, благодаря моему таланту, и позволили жить лжи. Сладкие друзья, как великодушно — я обманул вас — и если мое презрение хватает ваши тени за пятки… Ну, не сюрприз. Мне ли идти впереди?

Дайте мне ложь, и я ее приму.

А потом верну назад. В вибрирующих, неотмирных красках — божественный глагол, но греховные уста. И буду жадно ждать восхищения. Вот чем я питаюсь. Дайте мне это, чтобы жила ложь. Чтобы жил я».

Свои честные мысли он придержит для себя, в себе. Правда в том, что если художники прежде всего лжецы, то во вторую очередь они — трусы.

Однажды он напишет красоту. Пленит ее сущность и, достигнув вершины таланта, сможет сомкнуть глаза и поплыть в смерть. Покончив с собой и с миром. У мира больше нечего брать.

«Но до тех пор я буду рисовать кровью».

Впереди тропа расширялась; за густыми кустами и вывороченными пнями виднелась насыпь приречной дороги.

«Оставляю позади дикость со всеми ее опасностями голой правды и равнодушной смерти. Ступаю в цивилизацию, к ограненным камням и мертвому дереву, обожженным на солнце кускам глины и улицам, полным пугливых мгновений, которые мы смело называем жителями городов». Будь у него свободна рука, пальцы задвигались бы, рисуя эту сцены во всей случайной прелести, заново воссоздавая старые пути.

«Если боги суть краски, иной бог ждет после смерти всех красок, в черных линиях и мазках умирающего света. Моя рука, мой глаз — создатели целых миров, создатели новых богов. Узрите же художника-творца и миры за мирами, чтобы развернуть, расчертить, стереть и уничтожить».

Морщась, он с трудом влез на дорогу и повернул налево — к югу.

К свадьбе, где красоте сулят лишь оскорбление, принижение, подчинение мирским заботам и скуке одинаковых дней и ночей, полчищу пресных потребностей, от которых старится плоть, мутнеют глаза, взор становится вялым и нерешительным… нет, никогда не станет он рисовать такую красоту. Уже поздно.

Но сцена так и плыла перед глазами. Лепестки на тропе, слезы цветов, уже опороченных и растоптанных, яркие очи двоих, ставших одним целым, и похотливая зависть зевак. Энесдия — преходящая красота, день совершенства ее миновал, почти ушел. Пригоршни лепестков брошены в реку, их уносит течение. Ветви деревьев низко склонились к воде, словно отягощенные печалью. Цвета водянистые и приглушенные, как бы видимые сквозь слезы. Безжизненные небеса. Брак Андариста и Энесдии.

Если бы мог — если бы сумел — он украл бы ее. Запер в башне, подобно любовнику из пошлых поэм. Лишь эти руки знают ее истину. Брат или нет, он показал бы ей все истины, неведомые прежде наслаждения… о, он знает, такие мысли — преступление, но мыслям хорошо в царствах запретного — виданного им в глазах любой жертвы художнических усилий. Он дерзко выжег бы табу из разума и прошел по пути, и вообразите мазки пальцев, рисующих по коже и плоти, рисующих вздохи и экстаз, пылкие содрогания и стоны… Его талант заставит сдаться всё. Всё.

По дороге проезжали всадники. Он видел в пыли и грязи отпечатки десятков копыт, направленные в обе стороны. Но воздух казался мертвым, пустым, давно успокоившимся. Тут и там угадывались следы колес кареты.

Значит, он действительно оказался позади процессии. Но, хотя следы говорили об оживленном движении, Кедаспела не видел никого.

Брак Андариста и Энесдии. Рисованный гневом. Брак Андариста и Энесдии. Стертый яростью. Есть обе эти силы в его руках. Мыслям хорошо в царствах запретного.

Смотрите, художник как бог.

Больной, весь в синяках и занозах, он шагал по дороге, сгибаясь под гнетом красок и кистей.

Запах дыма плыл по воздуху, запах умирающих цветов.

Едва клинок скрылся вдалеке, Нарад пнул коня, заставляя бежать быстрее. Одежда под курткой промокла от пота, но он ощущал озноб. Солдат заметил подозрение в суровых глазах женщины-сержанта. Капрал Бурса послал его по дороге, а весь отряд ехал лесом. Нужно было узнать, сколько их впереди, и Нарад нес хорошие новости. Целая дюжина дом-клинков и офицер возвращаются в Дом Энес.

Однако нервы его были в полном беспорядке. Не такого он хотел. Прошли слухи, что другие отряды выдвигаются, сея смерть по всему Куральд Галайну. И не только отрицателям, жалким беднякам в грязных хижинах. Дела вышли из-под контроля. Легион Урусандера спас королевство. Они были героями. Но к ним плохо отнеслись; они много на что жаловались.

Он думал о Харале, старом ветеране. Думал о пустоте глаз ублюдка, когда тот портил Нараду лицо — а остальные смотрели, и старый урод Грип, будто кулаки — подходящий аргумент, будто жестокость достойна мужчин и женщин, и даже детей. Тот благородный недоносок, и Грип над плечом, словно прокисшая ворона… кто сказал, что мальчишка чем-то лучше прочих? Что делает его ценнее Нарада и любого покойника-отрицателя?

«Страна переполнена ложью. Все твердят и твердят ложь во имя мира. Но добытый нами мир стал ядом. Мы храним порядок, чтобы кормить немногих — начальство, богатеющее на наших спинах, нашим потом. Нам продают добродетели покорности, учат склонять головы и не брать чего хочется — того, что есть у них и чего нет у нас. Говорят, они заработали. Неправда. Мы всё им заработали, даже когда не работали — оставаясь в тени, в душных комнатенках, разгребая говно, на ходу роняемое господами с поднятыми носами.

Всё неправильно. Может, нужен распад. Может, нужно всё порвать, всю и всяческую ложь. Может, жестокость сделает нас равными».

Он мечтал об убийстве Харала. И Грипа, и того мальца.

Любые лица уродливы. Даже совершенные.

Лошади сзади. Он обернулся и увидел ту женщину еще с четырьмя. Едут за ним. Ужас сжал грудь Нарада, кулаками застучал по треснутым костям черепа, вырываясь наружу. Он вогнал пятки в бока коня и пригнулся; скотина понеслась, понимая, что сражается за жизнь.

«Она не лучше Харала. Бездна забери — я ее раскусил. Увидел всю. Эти глаза… Не вытерплю новых побоев. Больше никогда».

Он ощутил, как расслабились кишки. Седло под прыгающей задницей потеплело.

Всё было неправильно. Он только хотел пройти мимо, просто выжить. А похоже, тонет глубже и глубже, как ни втыкай ногти, как не размахивай руками. Сцена за спиной размывалась и крошилась с каждым ударом конских копыт. Словно распадался мир.

Но его лошадь свежее. Он обгоняет преследователей — это слышно. Оказавшись невидимым, он углубится в лес, поскачет по первой встречной тропке. Затеряется в глуши.

Он метнул взгляд через плечо. Как раз чтобы увидеть отряд Бурсы, молотом врезающийся в пятерых клинков. Лошади падали, бешено визжа. Летели тела, ударяясь и отскакивая от дороги.

Один клинок попытался развернуться, ускакать по тракту, но сам Бурса рубанул его между шеей и плечом. Меч рассек кости. Удар швырнул жертву вперед, он перекосился в седле, вырвав оружие из крепкой руки капрала.

Нарад позволил коню остановиться, повернул назад. Пятеро дом-клинков уже погибли, мертвы были два коня. Солдаты спешивались, проверяя, не жив ли кто. Он видел, как они вонзают клинки в тела Тисте и коней и, похоже, не видят особой разницы — движения одинаково точны и беспощадны.

Бурса спрыгнул с коня, отыскивая меч, и подошел к Нараду. — Душистый след за тобой, однако.

Другие засмеялись но, к удивлению Нарада, вполне беззлобно.

— Река вон там, солдат, — показал кивком головы Бурса. — Оправься.

— Слушаюсь, сир. Мысль о новых побоях…

— Знаем. Я мог быть на твоем месте. Все мы. Будь уверен, они запытали бы тебя ради ответов.

Нарад кивнул. Спешился и чуть не упал на дорогу. Ноги подогнулись, но он заставил себя пройти к склону реки. Сзади солдаты стаскивали с дороги трупы, несли их в лес. Другие привязывали веревки с мертвым лошадям. Но при всех усилиях лишь слепец мог бы не заметить, что здесь произошло нечто ужасное. Кровь и выбитые мозги заплескали пространство, они казались черными на белых плитах.

Река была глубокой, берег крутым. Стащив сапоги и брюки, он полуголым вошел в холодную воду, держась за сук. Течения его чистят, слишком опасно отпускать руку. Плавать он не умеет.

Бурса заглянул за край. — Наши за тобой следили.

— Я не знал, — простонал Нарад, крепко держась за сук. Он чувствовал, как немеют ноги.

— Обычная доктрина. Никого не оставлять одного, только создавать видимость. Теперь ты солдат Легиона, Нарад. Посвящен в купели мочи и дерьма. — Он снова засмеялся.

Тряся головой, Нарад вылез из реки. Поглядел на тощие, бледные ноги. Кажется, вполне чисты. Он потянулся за грязной одеждой…

— Штаны долой, — велел Бурса. — У меня есть пара запасных, и веревка сойдет вместо пояса.

— Благодарю, сир. Я заплачу.

— Не обижай меня, Нарад. Такого рода долги не для Легиона. Кто знает, однажды ты сделаешь это для кого-то другого, и так далее.

— Да, сир. Спасибо.

— Идем назад. Нужно посетить свадьбу.

Нарад пошел за Бурсой к дороге. Видя его наготу, мужчины захохотали, женщины принялись отпускать шуточки.

— Вода холодная, — объяснил Нарад.

Дневной свет угасал. Ковыляя, широко расставляя стертые в бедрах ноги, Кедаспела спустился по речному склону. Он совершенно вымотался, но успел заметить склонившиеся, будто шалаш, молодые деревца. Сойдет для укрытия на ночь.

Оказавшись рядом, понял, что это старинная стоянка. В древности требования к месту ночлега были простыми, лишь постепенно дойдя до абсурда. В скромной конструкции не было ничего вычурного и абсурдного. Пришлось бы доработать шалаш, чтобы защититься от дождя, но он знал — ночью дождя не будет. Единственное, для чего шалаш годится прямо сейчас — для успокоения нервов.

Пока мерцает костерок и поднимается, отгоняя насекомых, несущий тепло дым, он будет спать как король. Голодный и побитый король. У дома Андариста он покажется нищим, бродячим попрошайкой. Узнает ли его кто-нибудь? Кедаспела вообразил: знакомый дом-клинок хватает его рукой за шиворот и уводит за сарай, поучить уважению к чужой собственности.

Он как наяву видел отвращение отца, ужас сестры. Заложник Крил захохочет и положит ему руку на плечо. Но всё это завтра. Возвращение к цивилизации одного блудного художника, безумного портретиста, глупца с кисточками.

Но даже эта сцена, столь заботливо предложенная разумом — иллюзия. Тисте убивают Тисте. Сегодня религия сходит за подобающий повод. Боги ведь требуют внимания. Хотят, чтобы ты умер во имя их. Зачем? Чтобы доказать верность, разумеется. А как насчет их верности, можно поинтересоваться? Благословил ли бог тебя и твою жизнь? Отвечал ли на каждую мольбу? Давал доказательства всемогущества?

Где же верность бога тебе? Не настолько он верен, чтобы сохранить жизнь готовому умереть во имя его. Не настолько верен, чтобы избавить тебя от трагедий и горестей, потерь и нищеты. Не настолько верен, чтобы отдать тебе жизнь любимых. Или жизнь ребенка, убитого во имя пресловутой верности.

Нет, сегодня мешок набит религией. Завтра там будет что-то еще. Вся радость — в набивании.

— Бедная Энесдия, — пробормотал он, усаживаясь в хлипком убежище. — Не та свадьба. Не то время. — Раздавленные лепестки в черном потоке.

Однажды он напрашивался сделать портрет лорда Аномандера. Само по себе беспрецедентно. Кедаспелу просят, не он. Но в тот раз он попросил, ибо увидел нечто в юном аристократе. Нечто особенное. Он знал, что не отыщет ответа загадки, не посвятив дни и дни проникновению под оболочку Аномандера из Дома Пурейк, срезая ее слой за слоем каждым движением кисти — до костей и глубже костей. Никто, самый знатный, не должен обладать тем, что есть у Аномандера — той почти древней уверенностью, глазами, охватывающими одним движением тысячи лет.

В другом лице он расценил бы это как безумие, тиранию или циничный, тусклый взгляд историка, ведь историк — всегда тиран, одержимый собиранием оружия истин и фактов; и если тирания не таится в иллюзии и самовнушении, то ее вообще нет. Он узнал бы честного историка, если бы увидел хоть одного — сломленного и плачущего, забывшего слова и не смеющего поднимать взор. Но нет, они обыкновенно весьма ловко жонглируют сомнительным знанием, на доске или холсте лица их столь же невыразительны, как у всех прочих.

Но он не разглядел цинизма в лице лорда Аномандера. Намек на привилегированность, следы силы и слабости, смещавшихся столь причудливо, что Кедаспела начал сомневаться, не прошла ли вся его жизнь в заблуждении насчет этих понятий. Муж, способный явить слабость, будучи сильным — муж, не страшащийся власти.

И все же Кедаспелу при мысли об Аномандере терзал страх. Видение безымянных, безликих угроз. Если бы лорд не отверг просьбу, сейчас художник знал бы истину от поверхности до глубочайших корней, загадки исчезли бы, будучи выставленными на доске или холсте, и не осталось бы никакого мрака.

«Не терзай меня, Аномандер. Не этой ночью, после которой твой брат возьмет ее за руку и украдет у меня. Не этой ночью, умоляю, проклиная нарастающую темноту и мать, умершую, чтобы дать жизнь совершенной красоте. Умерла, сломив мужа, умерла, сломав сына. Не этой ночью, в которой все заканчивается и ничего не начинается вновь.

Андарист, будь рукой созидающей. Сильхас, твоя рука может лишь разрушать. Аномандер, вместивший и то и другое, но стоящий беззащитно… и неодолимо. Вы, трое! Война близка. Чем вы ответите?

Аномандер, где твоя слабость, и какой будет настоящая твоя сила? Покажи, а я в ответ обещаю не преследовать тебя, как ты преследуешь меня. Претерпи неудачу, и клянусь: я никогда не отстану от твоей души».

Впрочем, одного не может он отрицать. Униженная и потерянная, Энесдия хотя бы в безопасности. С нежным Андаристом. В безопасности, но не прежняя… Мысль заставила его затошнить.

Кедаспела натянул плащ и удобнее устроился в шалаше. Слишком уставший, чтобы разжигать костер, слишком слабый для ложного комфорта, он закрыл глаза и попытался уснуть.

Около Дома Энес возвышался холм. Некогда его венчала сторожевая башня, но какой-то давно стершийся из фамильной памяти конфликт привел к пожару; затем ее разобрали, оставив лишь фундамент. Круг камней и яма с обломками, земля поблизости почти лишена растительности. Единственная тропа ведет к дороге.

Крил изучал имение с вершины холма. Свет быстро угасал. За домом текла огибавшая холм река, похожая на черную змею. Все казалось мирным.

Капрал Риз осматривал почву. Затем спешился и подошел ближе. — Лейтенант, вы правильно сказали — они въехали сюда, примерно дюжина. Для того же, чем заняты мы.

Крил продолжал смотреть на имение. Он различил шест без флага. Увидел открытые двери конюшенного дома. Из труб праздничного зала поднимался дым. Поблизости сновали смутно различимые фигуры; часовые отошли от ворот на лужайку.

— Лазутчики, — сказал Риз. — Лорд был прав, боясь за имение.

— Вряд ли, — отозвался Крил.

— Сир?

— Они приехали, изучили имение. Увидели, что охраны маловато. Увидели, что господина нет и повозок тоже.

— Отличное время напасть.

— Но они не напали, верно? Почему?

— Струсили?

Крил покачал головой. Ужас холодным кулаком сжимался в груди. — Поместье не было целью, капрал. Они не напали, потому что поезд уже выехал.

— Сир, они не посмели бы. Одно дело — вычистить отрицателей, но то, о чем вы…. Против знати, против Великого Дома… им никогда не оправдаться в глазах Матери Тьмы.

— Эта знать укрывала отрицателей в своих землях. Лорд сам сказал.

— Но, сир, мы говорим о невесте Лорда Андариста.

Крил озадаченно глянул на капрала. Риз стащил шлем, провел рукой по редким волосам. — Простите, сир, но это… У меня друзья в Легионе. Дорогие друзья. Мужчины и женщины, с которыми бился бок о бок. О чем вы говорите — те, кого я знаю, никогда бы не пошли… вы описываете преступление. Наглое убийство. Лорд Урусандер первым выследит убийц и повесит всех до одного.

— Ренегаты, — сказал Крил. — Или бандиты. Возможно, вина падет на отрицателей. Если останутся нужные признаки. Видит Бездна, они могут вовлечь и Драконуса. Обман — их оружие, каждый акт резни и хаоса заставит всех звать к строгому порядку — требовать возвращения Легиона.

— Они не стали бы, — прошептал Риз.

— Им нужно бить быстро, — продолжал Крил, — прежде чем гости из Харкенаса доберутся до места свадьбы. Не понимаешь, Риз? Разгневай братьев — нет, приведи в слепую ярость — и чьи руки начнут гражданскую войну? — Он ухватился за поводья. — В седла. Мы скачем в имение, там я передам вас кастеляну.

— А вы, сир?

— Свежего коня. Нет, двух. Я буду гнать всю ночь — сержант Агелас должна была уже появиться. Что-то случилось. Если нападающие будут ждать рассвета, я подоспею к лорду Джаэну вовремя…

— Сир, не думаете, что они следят за дорогой?

— Если поехать по другому берегу реки… есть брод…

— Знаю его, сир, но река вздулась — никто не рискует переходить, и это вполне разумно.

— Поэтому они не оставят дозорных.

— Сир, вы не должны ехать в одиночку.

— Капрал, возможно, лорд Джаэн был прав, а я во всем ошибаюсь. Нужно готовиться. Объясните все кастеляну Деларену.

— Да, сир.

Они развернули утомленных коней и съехали с холма.

Под вихрем звезд в ясном ночном небе Нарад спешился, как и весь отряд Бурсы. На поляне ожидал другой отряд Легиона, хотя и без мундиров. Из неосвещенного лагеря навстречу им вышел офицер.

Женщина была высокой и хорошо сложенной, но двигалась неровно и развязно; Нарад подумал, не пьяна ли она. Однако слова оказались резкими и четкими: — Капрал Бурса, какие ты принес новости?

— Мелкие трудности, сир. Разобрались по дороге. Однако можно быть уверенным, что никакая подмога с севера к ним не успеет. Капитан Скара Бандарис ответил моему гонцу?

— Боюсь, я задержала твоего гонца.

— Сир?

— Слишком велик риск, капрал. Я сочла благоразумным, что ни один солдат Легиона не должен попасть в Харкенас. Понимаю, тебе нужно подтверждение приказов. Тебя тревожат события, но прими слово Инфайен Менанд: мы делаем лишь то, что нужно. Эти первые мелкие кровопролития должны остановить куда большую кровь.

— Да, сир.

— Ну-ка, избавьтесь от знаков различия Легиона. Вам приготовлена запасная одежда.

Нарад был достаточно близко, чтобы расслышать разговор. Он так понял, что Инфайен Менанд — эта женщина-офицер, хотя не был уверен. Однако Нарад различил в сумраке гримасу неуверенности на лице возвращавшегося Бурсы.

— Вы слышали лейтенанта, — сказал тот. — Все к той груде одежды, и поскорее. Переодевшись, попробуйте заснуть. Задолго до рассвета мы пойдем пешими. Едим всухомятку. Ну, давайте.

Нарад вместе со всеми пошел к куче одежды. Начав рыться, обнаружил на некоторых тряпках липкие кровавые пятна.

— Рухлядь отрицателей, — пробурчала женщина рядом. — На случай, если кого из нас зарубят.

— Такого оставят позади? — спросил Нарад.

— Так бывает, Жижа.

Нараду не нравилось прозвище, которым его наградили, но он понимал: жалобы сделают только хуже. Еще одна ложь.

Женщина кинула на него взгляд. — Сказал что-то?

— Нет.

— Я рада, — буркнула она чуть слышно, выбрала куртку и встряхнула. — Четыре года голода после отставки. Однажды четверо парней из благородных поймали меня на сельской дороге. Сказали, я воняю, и чуть не утопили в реке. Смеялись и лапали меня, бросили голой в грязи. Я рисковала ради них жизнью, а они что сделали? Неправильно это, и теперь они заплатят.

Нарад уставился на нее. Другие тоже остановились но, кажется, они не успели расслышать всю историю. Наверное, у них есть свои. Списки обид, склеивающих воедино не хуже крови. «А мне изуродовал лицо ветеран Легиона, так что в Бездну вас всех». Он посмотрел на выбранную рубаху — и бросил. — Да ведь мне ничего не нужно, я и так без формы.

Женщина хохотнула. — Везунчик. Иди спать, Жижа. Убивать будем на рассвете.

Они разбили лагерь на поляне перед новыми Великими Покоями Андариста. Здание стояло молчаливо, готовое, но необитаемое. В темноте дом-клинки рассыпались охранительной цепью, а Энесдии позволили наконец вылезти из кареты. Она вспотела в плотном плаще с капюшоном, вес одеяний давил на плечи.

Было уже поздно, отец один остался у костра. Он не сводил глаз с огромного здания. Дочь подошла ближе, ощущая странную пустоту, почти испуганная тем, что случится в ближайшие дни.

— Отличный дом тебя ждет, — сказал лорд Джаэн, протягивая руку.

Она ощутила теплоту ладони, почувствовала прилив сил, но и какое-то странное томление. Вскоре она уйдет от него, и все изменится. Энесдия тотчас пожалела прошедшие годы. Хотелось бы ей носить грубую детскую одежду и бегать кругами с Крилом, хохоча и бросаясь спелыми фруктами. У него новая туника вся покрылась пятнами. Хотелось бы ощутить жаркое солнце прежних дней, оно ведь никогда не омрачалось и единым облачком… а воздух пах свободой — этот запах она не прочувствовала вовремя, а теперь не вернет никогда.

— Жаль, что я отослал его, — сказал отец.

Он уже рассказал о своих страхах за дом, но Энесдия нашла их безосновательными. Они знать, ударьте по ним — Андарист, Аномандер и Сильхас расценят это как знак войны. Легион не решится, ведь они потеряют уважение королевства, прежде всего самой Матери Тьмы. Она даже решила, что отец хитрит, преследуя какие-то свои соображения.

— Наверное, так лучше, — сказала она, отгоняя словами обиду, мерзкое ощущение, будто ее бросили — теперь, когда Крил нужен больше всех остальных! — Он был несчастен. Много недель или даже месяцев.

— Гм, — отозвался он. — Это объяснимо.

— Нет, — взвилась она.

— Любимая дочь…

— Почему он не радуется за меня? Будь наоборот, я радовалась бы за него!

— Неужели? Правда?

— Разумеется. Любовь — чудесный дар, как же иначе?

Отец промолчал.

Вскоре она нахмурилась, обдумывая его молчание. — Эгоизм, — заключила она. — Он мне как брат, а брат не может быть несчастным из-за меня.

— Да, брат не может. Но ведь Крил тебе не брат, Энесдия.

— Знаю. Но не в том дело.

— Боюсь, именно в том.

— Я не тупая, отец. Знаю, на что ты намекаешь, но это неправда. Крил не может любить ТАК — он слишком хорошо меня знает.

Джаэн кашлянул… нет, то был не кашель. Смех.

Такая реакция почему-то не рассердила ее. — Думаешь, я не знаю своего тщеславия? Ничтожности своих мыслей?

— Дочка, если ты понимаешь такие вещи, то мысли твои…

Она отмела возражения. — Кто младший из братьев Пурейк? Кому недостает дерзости? Кто первым улыбается без причины?

— Он улыбается, дочка, потому что любит.

— До меня. Когда мы увиделись в первый раз, он улыбался.

— Он любит саму жизнь, Энесдия. Вот его дар миру, и никто не считает его менее ценным, чем дары других братьев.

— Ох, я не том. Не совсем. Забудь. Слишком поздно, я устала, одежды слишком много. Но никогда не прощу Крила, что его нет.

— Неправильно, это я отослал его.

— Вряд ли он долго спорил.

— Совсем наоборот. Долго.

— И все равно ушел.

— Да, потому что не смеет мне перечить. Но думаю, теперь он понимает. Всё. Ты его наказываешь, заставляя присутствовать. Значит, Энесдия, Крил тебя чем-то обидел. И если я начинаю думать, то прихожу к выводу, к которому совсем не хотелось бы приходить за несколько дней до свадьбы.

Энесдия вдруг продрогла под всеми слоями одежды. — Не говори так, — шепнула она.

— Любишь Андариста?

— Конечно, люблю! Как можно иначе?

— Энесдия. — Он встал к ней лицом, взял за плечи. — Скажи, что я не ценю дар, которым наделила Андариста сама природа, и точно ошибешься. Такое качество я ценю превыше всех, свойственных мужчинам и женщинам. Ибо оно — большая редкость.

— А у Матери есть? Такой дар?

Отец моргнул и покачал головой. — Нет. Чему я рад, ведь иначе боль ее потери была бы невыносимой. Энесдия, скажи здесь и сейчас. Если ты не любишь жениха со всей силой, брак уничтожит его дар. Могут потребоваться десятки или сотни лет, но ты его разрушишь. Потому что любишь недостаточно.

— Отец…

— Когда кто-то любит всё на свете, когда кому-то дан дар радости… это не столь прочный доспех от горя, как ты можешь подумать. Такому вечно приходится балансировать на краю грусти — нет иного пути, ведь любить означает видеть ясно. Ясно. Андарист улыбается, понимая, что грусть крадется за ним, шаг в шаг, миг в миг. Если ранить его — тысяча малых ран равнодушия и пренебрежения — он начнет слабеть и шататься, пока горе не найдет его, прорвавшись к сердцу.

— Я его люблю, — сказала она. — Более чем достаточно, больше, чем нужно любому. Клянусь.

— Утром мы вернемся домой, дочь, и вытерпим всё, что будет.

— Сделав так, отец, я раню его в самое уязвимое место. Сделав так, я разрушу его дар и его жизнь.

Он всмотрелся в нее, и дочь поняла: он оценил правоту этих слов. Да, уже слишком поздно.

— Крил поступил благородно, Энесдия.

— Знаю, — отозвалась она. — Но хотелось бы, чтобы было иначе! — Последние слова разверзли поток слез, она прижалась к отцу.

Который крепко обнял дочь. — Нужно было мне… — сказал он хриплым, почти сорванным голосом. — Я должен был сказать…

Однако она качала головой. — Нет, это я дура. Всегда была дурой — и ему часто показывала.

Она зарыдала. Больше им нечего было сказать друг другу.

Нет в мире смысла, решила она позднее, без сна лежа под мехами в повозке. Никакого смысла. Он подчинился жалким тварям вроде нее, скользящим по жизни в мрачном полумраке самовлюбленности, где каждая небрежно брошенная сплетня — удар, удар личный, где злоба и зависть расплодились хуже червей, в шепотах и тайно бросаемых взглядах. «Но скажем правду: иного способа жить я не знаю».

Придется ей никогда не вызывать в Андаристе сомнений, никогда не давать повода для обид. Лишь в воображении вольна она предавать, грезить о сыне Дома Дюрав в объятиях, видеть лицо слишком хорошего знакомого.

Нараду снились женщины. Прекрасные женщины, отводящие глаза в отвращении и презрении. Они толпились со всех сторон, и каждый упрек язвил его. Он закрыл лицо руками, но, похоже, руки были не его — такие беспомощные в попытках найти то, что он пытался скрыть.

Он и рожден был без особых даров. Ни разу на памяти не вызывал он восхищения в женщине. Не стоит считать шлюх, ведь им платят за довольный вид; да и они никогда не задерживали на нем взглядов. Желание не подделаешь, и его отсутствие лишит мужества самого храброго мужчину.

Он заморгал, проснувшись и глядя на неподвижные ветви и листья, разбившие ночное небо. Никогда он не будет желанным — та слабая надежда, которую питал он в годы до побоев, успела умереть.

Даже боги не предлагают справедливости, нет, сначала им нужна сделка. Слезы застилали вид над головой. «Сделка? Мне нечего отдать». Если боги смотрят на него сейчас, глаз их мертвы и пусты. Даже жалость требует, чтобы ты падал на колени, но он не отдаст честь за столь жалкую награду. «Хватит с меня сочувствия смертных».

За разбитым лицом ждет достойный мужчина, способный на любовь мужчина. Ему нужно лишь то, что есть у многих. Нечто прекрасное, за что можно ухватиться.

«Я прошу, но боги не отвечают. Ни света, ни тепла в пустых глазах. Они жмурятся холодом. Смотрят в сторону, найдя кого-то еще, что-то более интересное и оригинальное».

Не бывает уродливых богов. Первое выражение силы — переделка себя в формы, которые стоит любить. Будь у него подобная власть, сделал бы так же. Взял бы глину в руки и вылепил совершенную маску.

Но и такого дара ему не дано.

Он расслышал тихие голоса; кто-то придвинулся, пошевелил его рукой. — Вставай, Жижа. Время. Холодный завтрак, потом надевай доспехи, готовь оружие.

Та женщина, что так горько говорила ночью. Он повернул голову, рассмотрел темный силуэт. Пожелал, чтобы она была красива и слепа, а пальцы бесчувственны и тупы. Чтобы он мог лечь с нею и склонить, и скользнуть в нее, испытав потом умиротворение.

— Проснулся?

— Да, — сказал он.

— Хорошо. — Она перешла к следующему спящему. Ясное дело, она не догадалась о его мыслях.

И хорошо. Хватит с него насмешек.

Вскоре более сотни вооруженных фигур шагали по лесу. Нарад был среди них, в паре шагов за капралом Бурсой. Он вытащил меч, но рука была холодна. Он дрожал в одежде, хотя кожа покрылась липким потом, а в голове царила сумятица.

Вся жизнь развернулась перед глазами: случаи, когда он ранил других словами, насмехался над чужими претензиями. Когда пренебрежительно смотрел на любой жест доброты или, так сказать, искренности. Похоже, он вел войну всю жизнь. Не было того, во что можно верить; не было ничего хорошего, за что стоило сражаться — разве что бесполезная земля, на которой он стоял, и хлипкие заборы презрения.

И теперь он оказался в компании убийц, еще одна скользящая тень среди безмолвных стволов. Где-то впереди спали невинные. Если невинность вообще существует, а эту веру он подтачивал в себе многие годы. Ладно. Заря готова разрешиться насилием и скотской резней.

Он не желал ничего такого… но что-то внутри алкало, какая-то самая уродливая часть души — внешность, затянутая внутрь, чтобы стать еще злее, еще презрительнее. Из всех солдат лишь он являл физическую истину, показывал то, что есть внутри всех и каждого.

У них свои списки, свои жалобы, как и у него.

Двигаясь через лес, они словно наматывали на себя мрак. Есть разные виды чистоты, разные виды боли, но в темноте всякое различие терялось, став сходством. Он не уродливее любого, они не красивее, не привлекательнее него. «Мы одно и то же».

Всякая причина справедлива, если она твоя, если твои чувства что-то значат. Но иногда, среди некоторых, чувства не значат ничего.

Таков дар солдата, заподозрил он.

И тут же споткнулся, упав на колено; завтрак подскочил к горлу, вылившись на черную землю. Спазмы длились, пока внутри не осталось ничего. Свесив голову — нити слюны и желчи болтались на скривившихся губах — он слышал, как солдаты проходят мимо. Слышал тихие смешки.

Рука в перчатке хлопнула по плечу, женщина — та, что будила вех — пригнулась рядом. — Тухлое мясо, Жижа. Сама его с трудом удерживаю. Вставай, иди со мной, мы почти на месте.

Он заставил себя встать, удивляясь приглашению. Это Бурса ей приказал? Его считают трусом, за которым нужен глаз да глаз? Он пристыженно вытер рот рукавом, сплюнул горечь и зашагал. Женщина была рядом.

— Мы устроим ужас, Жижа.

Он кивнул, хотя она не смогла бы увидеть.

— Такой гнусный, какой только можно. Не позволяй ему заползти внутрь. Понял? Просто не думай, вот кредо солдата. Если хочешь думать, думай о будущем мире, на год или два вперед. Думай о новом прядке вещей в Куральд Галайне, о пришибленной и слабой знати, о простом народе — вроде тебя и меня — живущем в достатке и уважении.

«В уважении. Пустая Бездна! Женщина, мы заслужим мир и самоуважение? Я — нет. Ты обманываешь себя. Как и все мы».

— Ты со мной, Жижа?

— Да, — сказал он.

Появилось просветление впереди, деревья стояли реже, среди помятой травы торчали пни. Громоздкая форма — карета — и ряд лошадей на привязи между двух знамен. Свет угасающего костра.

И фигуры на краю поляны, неподвижные, смотрящие, кажется, прямо на Нарада.

Внезапные крики, свист покинувшего ножны железа. — Давай! — рявкнула женщина.

И они уже бежали на поляну, на земли Великих Покоев Андариста.

Лорд Джаэн стоял в ночи, полностью одетый, словно вышел в дозор. Он уже сделал обход, проверив домовых клинков, обменявшись с ними немногими спокойными словами. Андарист со свитой были в дне пути, а гости приедут еще через день. Он мерил ночь шагами, медленно завершая круг, который должен был привести туда, откуда он начал, к угасающему костру.

Сердце его болело за дочь, за слепоту молодости. А любая мысль о заложнике Криле сдавливала грудь: страх за юношу, которому придется оборонять Дом Энес от нападения, страдая от нанесенной дочерью лорда раны.

Сожаления — бестолковое проклятье. Он позволил годам взять верх, словно скука стала подарком старика самому себе — благими объятиями равнодушия под личиной мудрости. Усталость ждет любую забывчивую душу в любом возрасте, в любом положении. Он знал, что впереди сотни лет жизни, но боялся прямо посмотреть на истину. Истинное проклятие, способное взорвать душу проклятие — это усталость. Не усталость плоти, хотя и это важно, но утомление духа. Он уже начал находить в себе беспомощное нетерпение: одержимость старцев мыслями о смерти, желанием смерти.

Потери, разбитое сердце… это легко вынести юным, сильным волей и душой. Ему такие доблести не свойственны, и вот он стоит, готовясь отдать единственную дочь, передать в ее руки все посулы юности, утаив упреки. Как и подобает отцу, уходящему в тень. «Я остаюсь позади, и хорошо. Я доволен, насколько может быть довольным старый дурень. Может, пора выпить. Какого-нибудь горького яда забвения, погружающего дни и ночи в отрешенность.

Больше не нужен… почему это должно быть так больно?»

Он смотрел в остывший костер, на мерцающие, сохранившие форму сучьев и веток угли. Каждый умирающий очаг — дом хрупких призраков, в нем светятся воспоминания о жизни. И всё.

Какое-то движение заставило его поднять голову. Закричал дом-клинок; он увидел, что стража выхватывает оружие, сходясь в более тесную линию. А с опушки лились темные фигуры — там блестело обнаженное железо. Испуганный, недоумевающий лорд Джаэн вытащил меч. Побежал к карете, ударил в дверь концом эфеса. — Наружу! Ну! Быстрее!

Служанки Эфелла вылезла из-под кареты, еще сонная. Джаэн схватил ее за руку и поднял на ноги. Встряхнул. — Слушай, ты — бери мою дочь — бегите в дом. Поняла? В дом! — Он резко толкнул ее к стенке кареты и повернулся.

Дом-клинки отступали от леса, смыкаясь у кареты.

Он услышал, как хлопнула за спиной дверца; услышал испуганный крик дочери, когда Эфелла вытащила ее наружу.

— Отступаем! — крикнул Джаэн своим клинкам. — В дом. Всем назад!

Стража, встав неровным полукругом, торопливо пятилась. Джаэн глянул через плечо, увидев, как две девушки бегут к зданию.

Атакующие тоже приближались. Их было слишком много.

— Замедлите их! — велел он.

Первая линия врага подошла к дом-клинкам. Зазвенело оружие, блеснули лезвия. Двое стражников упали сразу. Остальные сражались, отчаянно отмахиваясь от выпадов рубящих и колющих. Упал еще один, с размозженным черепом.

Стража отступала. Лорд Джаэн шагал впереди них, оказавшись между дом-клинками и еще не достигшими дома девушками. Еще миг колебаний — и, выругавшись, Джаэн повернулся и побежал за дочерью. Он будет держать дверь… хотя, понятное дело, это бесполезно.

Андарист строил не крепость. Большой дом, не более. Джаэн сомневался даже, есть ли там крепкий засов.

Девушки были у двери. Эфелла открыла створку и толкнула Энесдию внутрь.

«Вперед мужа — не рука в руке — дурной знак, брак обреченный…»

Мысль обожгла его спазмом абсурдного чувства вины.

За спиной десятки ног топотали по земле, быстро приближаясь. «Мои клинки мертвы. Еще дюжина ничего не решила бы. Ох, Крил…»

Он добрался до зияющей двери, увидел в холле перепуганные лица дочери и служанки. Встретил взгляд Эфеллы и кивнул.

Та резко захлопнула дверь. Энесдия завизжала.

Джаэн повернулся на пороге, поднимая меч.

Одного коня он потерял на реке, видел, как его сносит по течению — поднятая голова, напряженная шея. Глаза слезились, тело налилось свинцом; Крил прижался к шее второго скакуна, пока тот одолевал поток и взбирался по берегу. Тут же ударил скотину пятками по бокам; конь справился с собственным утомлением и побежал неровным галопом. Крил продолжал подгонять его ударами, и конь все же нашел волю и помчался быстрее.

Он должен был оказаться у южной стороны дома. Дорога впереди была пуста, солнце только начало окрашивать горизонт.

Вдалеке послышались крики, лязг оружия.

Над линией деревьев он уже видел новенькую черепицу дома Андариста. Съехав с дороги, Крил бешено погнал коня через луг, по кустам и в тень деревьев. Перед ним мелькали спины бегущих. Он понял, что Джаэн скрылся в доме — единственный шанс, ведь нападавших были многие десятки.

Глаза Крила выделили закрытое окно первого этажа, слева от задней двери. Понуждая коня бежать еще быстрее, он направился туда.

Кто-то закричал — его заметили. Пусть. Он почти на месте.

Вынув ноги из стремян, он забрался на седло. В последний миг — конь начал разворачиваться, чтобы избежать столкновения со стеной дома — Крил прыгнул, защищая лицо руками и напрягая плечи. Ударился о ставни, те словно взорвались вихрем щепок. Собирая занозы, покатился по гладкому полу. Встал, вынул меч и побежал к передней части дома. Он слышал грохот, треск расщепляемой двери. Комнаты размыто проносились мимо.

Энесдия закричала, когда высадили входную дверь.

Крил вбежал в холл — увидев Энесдию. Эфелла вытащила кинжал и заслонила хозяйку. Мелькнул меч, плашмя ударив по предплечью женщины, сломав кость. Другой меч вонзился в грудь, подняв ее над полом. Крил пробежал мимо Энесдии. Он не стал разглядывать тех, кто был рядом. Махнул клинком, пересекая горло тому, кто убил Эфеллу, вырвал оружие, чтобы до середины утопить в кишках следующего.

— Беги назад! — заорал он. — Ищи коня! Быстрее!

— Крил!

Новые захватчики вваливались в холл.

Где-то справа, в соседней комнате, зазвенело разбитое окно. — Иди! — взвизгнул он, сходясь сразу с троими.

Он был Дюрав. Кровь стала огнем в жилах. Он рассек лицо одному, ранил другого в колено. Острие меча вонзилось ему в правое бедро. Он пошатнулся, стащив себя с клинка. Сила вытекала через ногу вместе с кровью. Он выругался, пригнулся. Всё больше врагов жаждали его достать. Он парировал выпад, ощутив, как лезвие скользит по чужой руке. А потом что-то ударило по голове, и мир стал белым. Он упал было лицом вперед, но два клинка заставили качнуться назад. Он глядел на вонзенные в грудь мечи.

Третий мелькнул, рассекая шею.

Он видел, как падает на пол, почти рядом оказалось изрубленное тело лорда Джаэна; сапоги топтались по нему, подходя ближе. Кто-то наступил на руку, ломая пальцы, он только услышал треск — как ни странно, боли не было.

Была лишь нарастающая тишина, черная как… река. Он ждал, когда она поглотит его. Ждать долго не пришлось.

Они поймали знатную девицу в задней комнате — пыталась вылезти в окно — и притащили в главный зал. Началось изнасилование.

Когда Нарада вытолкнули вперед — чистый меч болтался в руке — та, что бежала с ним, захохотала: — Этот ее прикончит! Настоящая красотка, Жижа, и она вся твоя!

Дюжина зевак выкрикивала сальности, показывая на камень очага. Одежды были сорваны с нее. Камень омылся кровью. Губы разбиты и жестоко искусаны, еще недавно беспорочная кожа покрылась черными синяками от пальцев. Он смотрел вниз, в тусклые глаза.

Она не моргнула и не отвернулась.

Женщина позади Нарада уже стягивала с него штаны, хватаясь за довесок, чтобы пробудить. Смеясь и щекоча губами шею, потащила вперед, пока он не лег на знатную девицу.

Ощутив, как скользит внутрь, в кровь и рваную плоть.

Положив его на место, женщина отошла, не прекращая хохотать.

Тело знатной девицы было теплым и, при всех синяках, восхитительно мягким.

Он сжал ее сильнее — зрители разразились воем — и прошептал в ухо, прося прощения.

Потом говорили, что она испустила под ним последний вздох. Нарад понял, что в тот день, на том камне красота погибла в его руках.

Кедаспела внезапно очнулся. Сел. В голове эхом звучали крики — ужасный сон, которого даже не вспомнить. Он потер лицо, поглядел вниз: натертые бедра вспухли вдвое сильнее, чем вчера. Художник застонал и снова лег.

Однако далекие крики не желали затихать. Они звучали и звучали.

«Нет. О нет нет нет нет…»

Оставив ящик с красками и кистями, Кедаспела кое-как встал, содрогнувшись от волны мучительной боли, и выбрался на дорогу. Расстояние было слишком большим… кажется, он шагает по дороге вечность. Лиги, десятки лиг… но нет, воздух еще холоден после минувшей ночи. Туман жмется к речной глади, словно дым.

Он едва мог идти, хотя хотелось бежать.

Когда взору открылся вид на дом Андариста, он замер. Он видел карету, но лошади пропали. Никакого движения — ни одного домового клинка или слуги. Он хромал, еле продвигаясь.

Тела на земле. Домовые клинки отца и другие. Он видел лица, знакомые с детства, и каждое плоское, словно тончайший слой краски, незрячие глаза полуприкрыты веками. И повсюду тусклые оттенки зияющих ран. Поднеся руки к лицу, он ощутил лишь онемение, словно сами чувства старались спрятаться.

Размахивая руками, терзая воздух пальцами, он пошел дальше.

Передняя дверь дома была сорвана с петель.

У Кедаспелы вырвался тихий животный звук — такой можно издать, срываясь в пропасть, бездну, начиная бесконечное падение. Крик окружил его, приветствуя пустое утро и бесчувственный свет, кровь на земле и тени между простертыми трупами. Он увидел распахнутую дверцу кареты и новые тела — еще домовые клинки, еще больше чужаков в грязной рванине, глаза пялятся ввысь, как принято у мертвецов.

Фигура на ступенях, штука под тонким шерстяным плащом, синее полуночи. Седые волосы в черной слизи. Пальцы на руках Кедаспелы исполняли маниакальный танец, криво накладывая незримые краски, а крик длился, словно душа уходила в отшельничество, тонула навек.

Он перешагнул тело отца, потом тело Крила Дюрава. И увидел неподвижную, запачканную фигуру Эфеллы.

Подошел и встал перед камнем очага.

«Это не она. Эта… вещь. Не она. Ни за что. Не знаю, кто это. Но не…»

Лицо совсем не то. Бескровные щеки, губы, вздувшиеся, разбитые и порванные. Он никогда не встречал эту женщину. Она смотрела в потолок. Он ощутил, что шагает вперед, желая поймать пустой взор. Услышал собственные вопли протеста. И склонился, следя, как играют тени на лице. Поймал глаза…

Пальцы сжались когтями. Стонущий звук заполнил палату, запутался в углах, освободился и ударился о свод. Громкость нарастала, выше и выше. Звук вкусившего крови, звук учуявшего ужас. Он зашатался, пал на колени.

«Энесдия.

Не смотри на меня так. Не…»

Пальцы поднялись, пока он смотрел на брошенную, простершуюся на алтаре фигурку. Невидимые кисти ударили.

Глубоко в глаза.

Боль была шоком, голова откинулась, но художник не позволил ей — кисти врезались еще глубже, пропитываясь алой краской. Крик стал целым хором, снова и снова вырываясь изо рта. Он чувствовал, как пальцы нащупывают глаза, крепко сжимают, сдавливают…

И вытащил их наружу.

Тьма казалась идеальным спасением, и он содрогнулся в экстазе.

Бормотание в черепе затихало, пока не остался один ломкий голос. Единственный вопрос, волнующий любого художника, единственный, на который не ответить.

Как нарисовать любовь?

Кисти выполнили свою работу. Боги красок погибли. Кедаспела сгорбился, держа свои глаза в руках.

Пятнадцать

— Первый Сын, возьмите меч в руки.

Келларас стоял у двери, не сводя глаз с великолепного, показанного Хастом Хенаральдом оружия. Казалось, тот разделил надвое стол, на котором лежал, и готов был рассечь весь мир. Лорд Аномандер — лицо нахмуренное, словно залитое тенями — не пошевелился, чтобы принять клинок.

Келларас все еще видел своего командира — мужа, которого знал прежде — за полуночным цветом кожи, за длинными волосами, уже не черными, но серебристыми или цвета полированного железа, хотя пряди то и дело кажутся принимающими самые разнообразные оттенки: отсвет лампы стал из темно-золотого почти красным, едва лорд склонился над столом, тени текут, темно-лиловые на грани чернильного мрака. Волосы упали, напомнив Келларасу то ли дождь, то ли слезы. Он все еще силился принять это преображение.

Хенаральд заговорил снова — жесткие черты лица, блеск как бы испуганных глаз: — Первый Сын, вы недовольны? Лезвие молчаливо, язык вырван у самого корня. Если оно воет для вас, то лишь вы можете услышать.

— Я слышу, — прошептал Аномандер.

Хенаральд кивнул. — Оружие ждет лишь благословения Матери Тьмы.

— Вы ничего не увидите, — сказал Сильхас Руин, прислонившийся к стене напротив Келлараса.

Хенаральд покачал головой: — Тогда я услышу благословение, сир. Или вкушу. Или коснусь, словно роза плавится на столе и я чую тепло даже без света. Голова моя наполнится ароматом святости.

— Вы уйдете, — сказал Сильхас, — с кожей цвета полуночи.

Владыка Хастов вздрогнул.

Аномандер выпрямился, так и не коснувшись оружия. Вместо того он обратился к Андаристу: — Ну, брат, что думаешь о мече?

Андарист сидел на дальнем конце стола, словно был прикованным рабом. Нужда оказаться далеко от города, на дороге к любимой женщине сочилась из тела; казалось, его окружает аура нетерпения, заставляющая трещать воздух. Глаза скользнули по мечу и по лицу брата. — Я поклонник имен, Аномандер. Сила разворачивается в языке. Слово вонзает когти в разум и уже не отцепится. Однако владыка Хастов говорит, что клинок лишен голоса. Ты же, брат, сказал, что слышишь его стон. Хотелось бы знать: каким именем меч называет себя сам?

Аномандер покачал головой: — Никаким. Слышу лишь обещание чистоты.

— Его воля, — сказал Хенаральд, — требует лишь самой чистой руки. Вынуть оружие — значит провозгласить конец нерешительности. Ему не нужны колебания владельца. Это, господа, меч для Первенца Тьмы. Если он его отвергнет, видя слабость или порок, ощущая злобные намерения в чистой песне, я разобью меч и разбросаю осколки по всему миру. Никто иной его не захватит. Поймите суть этого клинка: в руках короля он станет тираном. В руках тирана станет проклятием. В руках сломленного будет ломать все, чего коснется.

Слова повисли в маленькой комнате не желающим умирать эхом.

Хаст Хенаральд стоял перед Аномандером: долговязое привидение в рубцах и ожогах, шрамы и пестрая кожа. Келларас припомнил первую встречу с лордом, когда показалось, будто под плотью и кровью скрыто железо, будто он стоит, удерживаемый изогнутыми, еще пышущими жаром горна прутьями. И все же Келларас видел страх в глазах старого кузнеца.

Сильхас Руин подал голос в тяжелой тишине: — Владыка, что вы сделали?

— Есть тайное место, — ответил Хенаральд, — известное мне. Известное некоторым Азатенаям. Кузница, что была первой. Ее жар был первым жаром. Ее огонь — первым огнем, рожденным во времена до Бегущих-за-Псами, во времена Эресалов, что давно пропали в прериях юга, там, где джунгли ползут к неведомым морям. В этом пламени нет смерти. Оно часто угасает, но никогда не погибает. Именно в этой кузнице выковано оружие. Однажды, знаю я — знаю — я снова стану ребенком. — Он повернулся, устремив суровый взгляд на Келлараса. — Не так ли я говорил, добрый сир?

Келларас кивнул: — Да, лорд. Но признаюсь, что не понимал вас. И сейчас тоже.

Хаст отвернулся; капитану показалось, что он сдувается, будто пораженный болью от легковесности Келлараса, от готовности признать невежество, глупость. Корявая рука махнула в пренебрежении. — Дитя знает простые вещи, — сказал он почти неслышно. — Простые чувства, каждое прочно и сыро. Каждое честно в смелой уверенности, пусть и жестоко.

«Это безумие железа. Оружие выковано безумцем».

— Чистота, — продолжал Хенаральд, выговорив слово жалобным тоном. — Мы к ней не готовы. Возможно, никогда не будем готовы. Лорд Аномандер, постарайтесь ответить честно: чиста ли Мать Тьма во мраке, который сплела вокруг себя? Точно ли умерли семена сомнений, вечно жаждущие света, лишенные питательной почвы? Скажите, будет ли благословение ее подобно благословению ребенка?

Аномандер задумчиво покачал головой. — Лорд Хаст, не могу ответить на такой вопрос. Задайте ее Матери.

— Не вы ли Первый Сын?

Андарист вздрогнул так, что заскрипело кресло. И встал. — Братья, мне нужно готовиться. Я должен явиться к ней на второй день ожидания, пока солнце высоко и скрывается всякая тень. Аномандер, прими меч или отвергни. Будь прост как ребенок, по слову владыки Хастов, и действуй решительно.

— Всякое дитя полно жажды, — ответил Аномандер. Келларас понял, что его господин в сомнении. — Но не всякая жажда утоляется.

— Я даю вам клинок, — произнес Хенаральд. — Заказ был принят, Келларас свидетель. Я принес его вам. Мы верны слову, Первый Сын, или нет?

— Что же, не стану принижать ваше мастерство, лорд Хаст, — сказал Аномандер, протягивая руку и смыкая ладонь на кожаной оплетке эфеса.

Сильхас оторвался от стены и хлопнул Андариста по плечу. — Видишь? Мы сделали что обещали, о нетерпеливый жених, так что можешь проваливать. Но я тебя нагоню. Капитан Скара Бандарис затребовал моего присутствия по делу о двух десятках дворняг в крепостном дворе.

Аномандер отвел руку от оружия — Владыка, я проведу вас пред лик Матери Тьмы, и она благословит клинок Темнотой.

— Встретимся у ворот, — бросил Андарист.

Брат его кивнул: — Празек и Датенар ждут тебя внизу. Келлараса я хотел бы взять с собой.

— А я Галара Бареса, — сказал Хенаральд. — Он ожидает снаружи.

Андарист и Сильхас покинули комнату.

То были опасные дни и ночи после загадочной встречи Азатенаи и Матери Тьмы. Оставленные потопом осадки все еще пятнали основания домов — поистине отпечатки грязных рук древнего бога. Десятки горожан утонули, пойманные в подвалах или сбитые с ног уходящими потоками, израненные о камни и бревна. Все облюбовавшие берег Дорсан Рил рыбаки исчезли — ни лодки не осталось в Харкенасе; говорили, что леса кишат отрицателями, вышедшими в поход неведомо куда.

В Цитадели правили смущение и разногласие. Верховная жрица Синтара, чья кожа побелела хуже, нежели у мертвых и больных, сбежала, ища убежища в неведомом месте.

Келларас мало что понимал. Ему казалось, будто мир расшатался, сбрасывая всех с себя, и ноги не могут полагаться на равновесие почвы. Казалось, нельзя верить даже законам природы. Жречество впало в хаос. Вера стала полем брани, доносились слухи о резне в лесах, отрицателях, убиваемых в своих хижинах. И в такое вот время владыка — насколько мог видеть Келларас — не делает ничего. Планирует свадьбу брата, словно стал ему отцом вместо отца умершего. Ждет нового меча, а дождавшись, не готов его принимать, тем более использовать.

Празек и Датенар напивались каждую ночь, забираясь в постели шлюх и жриц, и глаза их — в моменты трезвости — были мрачными, в душах царила тишина, обиталище непонятного испуга.

Келларас двинулся за господином вместе с Хенаральдом и Баресом. Коридоры казались сырыми и полными плесени, от гобеленов несло гнилью, ноги скользили по плитам пола. Келларасу вообразилось, будто болото решило завладеть Харкенасом, вода осаждает сушу, будто любая стена готова обрушиться под обманчиво твердую поверхность.

Самыми тревожными, на вкус капитана, были слухи относительно Легиона Урусандера. Целые роты покинули свои гарнизоны, знамена распущенных частей развеваются над головами разбойников. Хунн Раал исчез ночью из Харкенаса, где он теперь — никому неизвестно.

Если вера берет в руку нож, всем богам пора отвернуться.

Он никогда не считал отрицателей чем-то особенным. Это народ леса и реки, голых бесплодных холмов. Кожа их принимает цвет любой почвы, глаза залиты мутью болот и ручьев. Они пугливы и невежественны, связаны суевериями и привержены загадочным ритуалам. Он не мог вообразить, что они способны на заговор и тайное проникновение во власть, в чем их ныне обвиняют.

Палата Ночи была близка, воздух в коридоре стал непостижимо холодным. Пахло глиной.

— Она поистине под осадой, — проговорил сзади Хенаральд.

Аномандер поднял руку и остановился. Повернул лицо к лорду Хастов. — Это равнодушие, сир.

— Нет уважения к камням и сводам, значит? Даже когда они ведут в ее присутствие?

— Никакого, — ответил Первый Сын, внимательно глядя на старика Хенаральда и покоящийся в колыбели рук, завернутый клинок.

— А ее храмы?

— Жрецы и жрицы отлично изучили все углы, сир, их еженощные бормотания и преклонения могли бы дарить святость уже за счет усердия. Впрочем, сами спросите у них об успехах.

— Первый Сын, похоже, нас постиг беспорядок.

— Владыка, где сейчас Легион Хастов?

Хенаральд моргнул, словно вопрос выбил его из колеи. — В поле, на юге.

— Когда вы получали вести?

— Командующая покинула Хастову Кузницу несколько дней назад. — Он повернулся к Галару Баресу. — Вы были при ее отъезде, Галар?

Юноша почему-то занервничал. Кивнул: — Был, владыка. Торас Редоне скачет к легиону, но без особой спешки. Тогда на горизонте еще не вырисовывалось ничего необычного.

Аномандер бросил на Галара Бареса короткий взгляд и продолжил путь. Келларас пошел следом. За спиной послышался голос Хенаральда: — Когда закончим здесь, Галар, немедля поскачете к Легиону Хастов.

— Слушаюсь, сир. А какие вести я принесу?

— Вести? Неужели городская жизнь вас отупила, сир? Внимательно слушайте меня, если не пожелали слушать Сына Тьмы. Нас настигла гражданская война, лейтенант. Мать Тьма призывает Легион Хастов. Скажи командиру Торас Редоне так: весы склонились, Урусандер ступает слепо, но шаги его складываются в марш. Давление Хастов может заставить его замедлиться, даст время поразмыслить и одуматься.

— Эти движения души Урусандеру не свойственны, — сказал, не оборачиваясь, Аномандер.

Хенаральд фыркнул. — Простите, Первый Сын, но лишь хорошо знающий боевого коня свободно отпускает поводья.

— Если Хунн Раал — боевой конь, будем надеяться, что ноги Урусандера крепко стоят в стременах. Да, он поистине скачет слепо.

У дверей Аномандер снова остановился. — Владыка Хаст, мой брат сказал верно. Сила ее такова, что никто не покидает палату, не изменившись.

Хенаральд шевельнул плечами, не пытаясь выглядеть спокойным. — Слишком долго моя кожа страдала от железа и возраста, сир, чтобы жаловаться на новые пятна.

— Я не про пятна.

Старик резко поднял голову, будто обиженный. — Мне бояться за веру на ее пороге, Первый Сын?

— Это место превыше всех прочих, лорд Хаст.

— Не нужно было соглашаться, — раздраженно, хрипло проговорил Хенаральд, опуская взгляд на меч в руках. — Видите, я держу его словно дитя? Я предал страхи отца, долго не раздумывая — и вы смеете сомневаться в моей вере? Слишком поздно струсил, роды не отменить; и вот я делаю шаг за шагом, словно приговоренный к казни. Галар Барес, выдержите вес старика, который упадет на пороге?

— Нет, сир. Но я выдержу силу воли моего владыки и легко не сдамся.

Хенаральд вздохнул: — Как будущее несет прошлое, сын несет отца. Интересно, может ли подобный меч рассечь такую связь?

Аномандер казался потрясенным этими словами. Однако он промолчал и повернулся, хватаясь за кольцо двери.

Когда Сильхас Руин, подойдя сзади, положил Скаре Бандарису руку на плечо, капитан вздрогнул и поспешно отступил в сторону. Но, увидев, кто позади, расслабился и улыбнулся: — Ах, друг, прости. Щенки выли и рычали всё утро, нервы мои в беспорядке. Еще хуже, что заново приходится учиться придворным условностям. Я слишком долго был среди солдат, их грубость налепилась на меня будто дорожная пыль. Итак, на многое не рассчитывай.

Сильхас смотрел во дворик. — Отлично вижу причину твоей стеснительности, Скара. Боюсь, на тебе полно блох. Жалею, что подошел близко.

Скара засмеялся. — Еще нет, Сильхас, еще нет. Ты уже видишь, что мне еще долго не распрощаться с гнусными обязанностями. Что всего хуже, здесь, в Цитадели, никто не готов взять их поводки.

— И потому ты решил испытать мое терпение. Понимаю всю меру отчаяния…

— Сильхас, никакой разум не может измерить всю меру моего отчаяния. Скажи, ты веришь, что Джелеки отдали этих заложников, лишь уступая нашим требованиям?

— Какой-то хитрый переговорщик увидел в этом славную возможность, не сомневайся, — подумал вслух Сильхас, глядя на свору грязных, рычащих во дворе щенков. — Готов спорить: прямо сейчас он перегоняет через холмы тяжело нагруженный фургон.

Скара хмыкнул. — Такое предательство заставляет спускать псов, говорю я. Ему придется на коленях объяснять свои планы и вымаливать снисхождение… как будто мне свойственна жалость.

— Писцы рано или поздно увидят наш конец, Скара, подсчитают итоги и внесут наши судьбы в разлинованные списки. Однажды мы тобой будем бежать, слыша вой за спиной, и никто не окажет любезности, дав убежище столь жалким особам.

Скара согласно кивнул. — И под темными небесами падем мы, бок о бок.

— Ради одной дружбы я обрадуюсь такому концу.

— И я, дружище. Но назначь себя моим спасителем, прямо сейчас — и познаешь вечную благодарность.

— Осторожнее, Скара. У вечности острые зубы. — Руин скрестил на груди руки, прислонился к одной из колонн внутреннего двора. — Но у меня есть отличное решение, в нем слышны отзвуки прежних острых шуток и жестоких забав. Вспомним дни в походах и ночи перед битвами. — Он снова улыбнулся, видя, что глаза друга загорелись пониманием. Кивнул и продолжил: — Говорят, поместье его семьи обширно, окружено дикими землями, вполне соответствуя своей отдаленности… а учитывая близкую женитьбу на женщине слишком прекрасной и слишком юной… ну, воображаю, дорогой Кагемендра Тулас примет вызов и укротит адских щенков.

Скара Бандарис усмехнулся и сказал: — После дара жениха наш подарок будет лучшим на свадьбе! Охотно признаю твой гений, Сильхас. Ну, мы еще оживим старика!

— Гм. Будем надеяться, для этого лучше сгодится невеста.

— А я-то долго размышлял, что подарить старому другу в день брака, — проговорил Скара, — и склонялся к кушетке. Нет сомнений, ему понадобится место для краткого отдыха в первые, самые веселые дни супружества.

Сильхас засмеялся. — Лучше считать не днями — неделями, друг.

— Как друг, могу ли я не оказать любезности?

— Разумеется. Ну, я уже сожалею о потере кушетки.

— Она не выдержит двух десятков грызущих ножки щенков. Нет, я не пошлю ему столь легко уничтожаемого подарка. Боюсь, он впадет в горе и разразится упреками. Ох, он начнет меня постоянно избегать, а меня это не особо обрадует.

Сильхас кивнул: — Нам не хватает его блестящих идей, Скара.

— Говоря о блеске. — Скара окинул взором стоявшего пред ним приятеля. — Вижу, кожа твоя еще сопротивляется заботам Матери Тьмы.

— Тут у меня нет ответа. Я склонился рядом с братьями и принес клятву верности.

— И в тебе не было сомнений?

Пожав плечами, Сильхас отвернулся.

Повисло молчание. Потом Скара сказал: — Говорят, Кагемендра скачет в Харкенас.

— Я тоже слышал. В обществе Шаренас.

— Спорим о заклад, он ни разу не поддался ее чарам?

— Если тебе нужны деньги, только попроси. Не хитри, рискуя дружбой.

— Тогда я отзываю пари.

— Скажи, — кивнул Сильхас на заложников-Джелеков, — ты уже видел их обращение?

— Да, и глаза заслезились от мерзкого запаха. Возмужав, они станут замечательными зверями, но не сочти их глупыми…

— Не стану. Вижу, как они меряют нас глазами.

— Думаешь, Кагемендра сумеет их укротить?

Сильхас кивнул. — Нам с тобой весело воображать лицо Туласа, получающего эдакий дар… но признаюсь, я успел обдумать дилемму и верю, что только Кагемендра сумеет приручить подобных псов и только он найдет в том великую гордость.

— Пусть он и сам оживится, свершив двойное чудо.

— Такое стало бы благословением дарящему, — кивнул Сильхас. И оторвался от колонны. — Сейчас я должен вернуться к братьям. А ты, Скара?

— Раз мы решили мою проблему, можно оставить солдатам попечение о щенках, пока не приедет Тулас. Напишу ему подробное письмо и уеду на север, к оставленной в лесу роте. Оттуда мы вернемся в гарнизон.

Сильхас на миг пристальнее всмотрелся в друга. — Слышал о других ротах, что взбунтовались?

Вопрос вызвал кривую улыбку. — Даже спорил с Хунном Раалом, прежде чем он уехал. Сильхас, скажу так: мне это не нужно. Я вижу в преследовании отрицателей лишь повод для возрождения Легиона. Негодный повод.

— Отрицатели ничего не сделали, чтобы дать повод.

— И это хорошо знаю, друг. Не солгу, у нас было много законных жалоб. Но такие жалобы не адресуют мечу. Верю, что лорд Урусандер со мной согласен.

— Тогда будь особенно осторожен, — посоветовал Сильхас, снова хлопнув Скару по плечу. — Боюсь, Урусандер похож на слепца, ступившего на незнакомую тропу, на вождя с дурными намерениями в сердце.

— За Хунном Раалом не пойдут.

— Сознательно — не пойдут.

Капитан бросил озадаченный взгляд и тут же прищурился. — Лучше пойду писать письмо. Может, встретимся на северной дороге за воротами.

— Я буду в восторге, друг.

Два щенка сцепились в драке, заблестели зубы и полетела шерсть.

Госпожа Хиш Тулла сидела в кабинете своей резиденции и держала в руках письмо, размышляя. Вспоминая последнюю встречу с тремя братьями и неуместность своего вмешательства — тогда, в час горя у гробницы отца, когда пошел дождь и она укрылась под деревом, пережидая тучи. Вспоминая лицо Аномандера, более суровое в сравнении с теми временами, когда они делили одно ложе. Пластичная юность, мягкая кожа, никаких острых углов, как и подобает воспоминаниям о счастливых днях… но в тот день он, не укрывший лицо от ливня, показался гораздо старше нее.

Она не любила самоанализа. Собственное отражение вызывало в ней странное суеверное чувство, и Хиш избегала возможности увидеть себя в зеркале или незамутненной воде: призрачную тень кого-то похожего на нее, размытый образ, ведущий параллельную, дразнящую воображение жизнь со своими незримыми тайнами. Она боялась найти в себе зависть к иной жизни. А самым неприятным было бы встретиться взорами с той загадочной дамой и увидеть в угрюмых, стареющих глазах полчище личных потерь.

Послание дрожало в руках. Мужчины вроде Аномандера заслуживают быть неизменными, так она всегда думала, готовая держаться за нелепую веру, будто это позволит сохранить прежние дни. Ее страшило раздутое слухами преображение Сына Тьмы под влиянием мистических сил Матери. Разве мало ей мрака, что сокрыт в телах? Но лишь память не меняется, память о времени до войн; и если те дни были растрачены напрасно, винить следует только себя. Никого другого.

Как они увидятся на этот раз? Что может она ответить на приглашение давнего любовника, предлагающего стоять с ним рука об руку на свадьбе брата? Лицо ее отвердело, не поддаваясь даже мягким ласкам дождя; а теперь он явится перевернутый, весь колючий и сохраняющий дистанцию.

Она боялась жалости в его жестах и заранее стыдилась собственной податливости.

Слуги суетились внизу, счищая последние следы отхлынувшего потопа. Письмо в руках было написано много дней назад, но она так и не ответила — невежливое молчание, которое не оправдать разливом воды. Но, возможно, он успел забыть о приглашении. Цитадель охватили беспорядочные события. Первый Сын по долгу службы должен погрузиться в эти заботы, забыв даже о свадьбе брата. Вполне можно вообразить его опаздывающим на церемонию. Андарист встретит его всепрощающим взглядом, а для женщины, которую он держит за руку, это лишь мелкое замешательство…

Назначенное время близилось. Но у нее оставались еще заботы по дому. Полки в погребе упали, залитое водой помещение заполнено гниющей пищей и мохнатыми трупиками утонувших в воде и грязи мышей. К тому же старуха-мать одной из горничных умерла — от паники, вероятно, увидев, как темная вода рвется в каморку — и отсыревшие комнаты внизу полны горя. Несчастная женщина заслуживает утешения.

И всё же она просто сидит здесь, одетая как госпожа Дома, не в элегантное, подчеркивающее женственность платье, что более подобало бы свадебной церемонии. Доспехи вычищены, кожаные ремни блестят от свежего масла. Все заклепки на месте, все сияют словно драгоценные каменья; пряжки и пластины в полном порядке. Клинок у бедра — доброе иралтанское лезвие, выкованное четыре столетия назад и прославленное верной службой, в ножнах из лакированного черного дерева с серебряной оплеткой; кончик ножен отполирован от частого прикосновения к лодыжке.

Плащ ожидает на спинке кресла — иссиня-черный, с воротником кремового оттенка. На столике новые перчатки, черная кожа с железными полосками, на раструбах переходящими в чешую. Слуги успели размять ладони и пальцы перчаток, чтобы они хорошо гнулись.

Во дворе готовился к ее появлению грум, держа под уздцы боевого коня.

В этом могут увидеть оскорбление — гнев на суровом лице Аномандера, позади него пришедший в ярость Андарист… Вздохнув, она опустила письмо на столик и встала, направившись к плащу. Накинула на плечи, застегнула воротник, взяла перчатки и вышла в приемную.

Стоявший там пожилой мужчина хромал на одну ногу, но отказывался сесть в кресло. Мальчик же, что пришел с ним, быстро заснул на диване — все еще в рванье, грязь прилипла, как вторая кожа. Она еще несколько мгновений всматривалась в мальчишку, потом поглядела на Грипа Галаса.

— Временами, — начала она, — я интересовалась, что с вами стало. Аномандер дарит верность тем, кто верен ему, а ваша верность не подлежит сомнению. Вы хорошо умели обеспечивать уединение своему хозяину и мне… в те, давние дни… пусть даже иногда вам приходилось отвлекать его отца.

Глаза Грипа чуть смягчились от воспоминаний, но он тут же опомнился. — Миледи, господин нашел мне и другие задания. Во время войн и после.

— Хозяин рисковал вашей жизнью, Грип, хотя вы заслужили почетную отставку и милый деревенский дом.

Старик скривился. — Миледи, вы описываете могилу.

Мальчишка так и не пошевелился от звуков разговора. Она снова внимательно его оглядела. — Говорите, у него при себе послание?

— Да, миледи.

— Вы знаете содержание?

— Нет, он очень осторожен.

— Уверена. Но он спит как убитый.

Грип вдруг словно стал ниже ростом. — Мы потеряли лошадь на реке. Чуть не утонули оба. Миледи, он еще не знает, но письмо в оловянной трубке не прочесть. Чернила смылись и растеклись, ничего не сделать. Но печать на пергаменте уцелела и она, вполне очевидно, из вашего имения.

— Сакуль, полагаю, — задумчиво сказала Хиш Тулла. — Он Корлас по крови?

— Так мы поняли, миледи.

— И предназначен Цитадели?

— Для попечения Детей Ночи, миледи.

— Дети, — сказала Хиш, — успели повзрослеть.

Грип промолчал.

Они лишь мимолетно встречались взглядами, но Хиш уловила в глазах Грипа что-то странное — краткие вспышки, едва заметные намеки на… что?

— Миледи, мальчик настаивал, чтобы мы первым делом нашли вас.

— Я так и поняла.

— Хотя я охотнее пошел бы к своему господину.

— Но не пошли.

— Он из знати, миледи. Моя обязанность — охранять его в пути. Он смелый, этот малыш, не жаловался на перенесенные тяготы. Но оплакивал умирающих коней.

Она метнула ему очередной испытующий взгляд и улыбнулась. — Как и сын Нимандера много лет тому назад. Ваш конь, помните? Сломал переднюю ногу, верно?

— Тому мальчишке не следовало посылать коня в столь резкий скачок, миледи.

— Ценой оказалась жизнь скакуна.

Грип отвел глаза, пожал плечами. — Его имя Орфанталь.

— Неприятное имя, — заметила она. И нахмурилась, вновь замечая странное выражение лица Грипа. — Вы хотите что-то сказать?

— Миледи?

— Я никогда не гневалась на вас. К чему стеснение? Говорите прямо.

Он опустил глаза. — Простите, миледи, но… Я рад снова вас видеть.

У нее сдавило горло. Хиш чуть не протянула руки, чтобы показать: его чувство ей вовсе не противно, она испытывает то же самое… Однако что-то ей помешало. Вместо этого она сказала: — Нога, похоже, готова под вами подломиться. Я настаиваю на вызове лекаря.

— Уже заживает, миледи.

— Упрямый старикан.

— Времени мало, если мы действительно хотим их застать.

— Разве вы не видите, что я готова? Ладно, давайте донесем неприятные новости вашему господину и как можно смелее выдержим ярость Андариста по поводу нашего военного вторжения. Тем временем мальчик отдохнет здесь.

Грип кивнул. — Полагаю, это было невезение, не попытка убийства. Мальчик мало что значит для кого бы то ни было.

— Кроме бродившей по дорогам смерти. Нежеланное дитя как символ нежеланного раздора в государстве. Лучше бы придумать ему иное имя. Идемте, пора ехать к вратам Цитадели.

Галар Барес ослеп, но ощущал присутствие Хенаральда рядом. Темнота в Палате Ночи была жгуче-холодной и странно густой, почти удушающей. Он пялился, ничего не видя, и слышал тяжкие вздохи владыки Хастов.

А через миг прозвучал женский голос, так близко, что Галар Барес ожидал ощутить ее дыхание на щеке. — Возлюбленный Первенец, к чему мое благословение?

Аномандер ответил, хотя Галар не сумел понять, откуда доносится голос: — Мать, если мы лишь твои дети, то потребности наши просты.

— Но удовлетворить их непросто, — возразила она.

— Неужели ясность не добродетель?

— Будешь говорить о добродетели, Первенец? Пол под твоими ногами вполне прочен, можешь ему доверять.

— Пока не поскользнусь, Мать.

— Думаешь, этот клинок уменьшит сомнения? Или тебе поможет мое благословение?

— Едва клинок скользнет в ножны, Мать, я получу двойное благо.

Мать Тьма замолчала на миг, потом сказала: — Владыка Хаст, что вы думаете о добродетелях?

— Я знаю многие, — отвечал Хенаральд, — но, боюсь, мысли мои незначительнее псов, что кусают коней за ноги, получая в ответ лишь удары копытами.

— Но ваши псы-мысли… быстры и увертливы?

Хенаральд крякнул, но Галар не смог понять, было ли это знаком одобрения. — Мать Тьма, могу ли я предположить здесь, что лучшие добродетели — те, что расцветают незримо?

— Мой Первый Сын, увы, ходит не по садам. По твердому камню.

— Но все ждут стука его сапог, Мать Тьма.

— Именно.

Аномандер раздраженно зашипел. — Если ты нашла новые силы, Мать, я желаю знать. Покажи или хотя бы намекни. Это твое правление, и как пустота жаждет заполниться, так все мы ожидаем исполнения веры.

— Могу лишь отступить под твоим напором, Первенец. Чем лучше понимаю дар Темноты, тем сильнее осознаю необходимость ограничения. Риск, думаю я сегодня, в сковывании того, чего нельзя сковать, в привязке к месту того, чему должно блуждать. Да, мера всякой цивилизации состоит в окончании скитаний; но при этом оканчивается и неизменность грядущего.

— Если ничто не меняется, Мать, надежда должна умереть.

— Владыка Хастов, вы назовете мир добродетелью?

Галар ощутил, как старик неловко зашевелился рядом. Наверное, меч в руках уже стал слишком тяжелым. — Мой мир — всегда мир утомления, Мать Тьма.

— Ответ старца, — сказала она без насмешки или презрения.

— Я стар, — сказал Хенаральд.

— Тогда нам нужно счесть утомление добродетелью?

— Ах, простите дерзость старику, Мать Тьма. Утомление — не добродетель. Утомление — неудача.

— Даже если она привела к миру?

— Вопрос для молодых, — сказал Хенаральд скрипуче.

— Однажды, старец Хенаральд, вы снова станете ребенком.

— Тогда и спросите снова, Мать Тьма. Когда придет время. И я дам простые ответы, коих вы так ждете, из простой жизни ребенка, в которой вопросы уплывают, а эхо требовательных голосов затихает вдали. Спросите дитя и, возможно, оно благословит вас во имя непонятного мира.

— Первый Сын, — сказала Мать Тьма, — война пришла в Куральд Галайн.

— Разреши поднять меч, Мать.

— Ради меня? Нет.

— Почему?

— Потому, дорогой сын, что я — награда. Что ты намерен защищать? Мою чистоту? Я сдала надоедливые границы. Добродетель? Эта лошадь ускакала, даже собаки не лают вслед. Святость? Я вела плотскую жизнь так недавно, что не успела забыть. И вообще готова признать, что не понимаю смысла святости. Где можно найти святое, если не в каждом из нас, и кто может найти святость в другом, если не находит в себе? Главный обман — смотреть наружу, искать где-то там и грезить о мире лучшем, нежели наш. Вечно в недоступной близости, чуть сильнее протяни руку и погладишь — и как мы тянемся, как мы жаждем! Я приз, Первенец. Тянись ко мне.

— Так ты не благословишь меч?

— Дорогой Аномандер, оружие благословляют при изготовлении. Оно ждет тебя в дрожащих ладонях лорда Хастов, для которого утомление — не мир и не добродетель. На редкость резвое дитя этот меч.

— Мать, — спросил Аномандер, — куда пропал Драконус?

— Он хочет преподнести мне дар.

— Похоже, ничего другого он не умеет.

— Я слышу недовольство, Первенец? Осторожнее. Драконус тебе не отец, так что не подобает делать его мишенью. Хотя в вас нет общей крови, но он мой и только мой. Как и ты.

— Ты заходишь слишком далеко, — проскрежетал Аномандер. — Я произношу твой титул, как велено, но ты мне не мать.

— Тогда смой темноту с кожи, Аномандер Пурейк.

Холодность тона заставила Галара Бареса задрожать. Хенаральд пыхтел рядом, словно от боли. Галар приблизился, ощутив контакт, принял меч из слабеющих рук лорда. И крякнул от неожиданности — казалось, не клинок он держит, а наковальню.

Хенаральд опустился на колени, непроизвольно содрогаясь.

Аномандер сказал: — Лишенная чистоты, забывшая о добродетели и не ведающая святого — какая же ты награда?

— Хочешь отыскать меня — смотри в себя.

— Может, этого достаточно для жрецов, Мать, когда ты глядишь, как извиваются перья над пергаментом, будто в насмешку над полетом твоих мыслей. Но я воин, ты нарекла меня своим защитником. Дай то, что можно защищать. Врагов перечислять не обязательно, я уже их отлично знаю. Не задавай стратегий, ибо это — мой сад, и он хорошо ухожен. Не касайся губами поднятого знамени, вся честь его — в воителях рядом, и только им я даю клятву. Дай мне причину биться, Мать, и причину умереть, если потребуется. Поведем войну за веру? Или будем сражаться во имя справедливости, против беззакония? Меч будет поражать демонов неравенства? Кампания спасет беззащитных или только их души? Мне сражаться за пищу на столе? За прочную крышу и теплую постель? За отсутствие страха в глазах детей? Называй себя наградой, если хочешь — но дай мне причину.

В палате висело безмолвие.

Галар вздрогнул, услышав ругательство Аномандера — совсем близко. Ощутил, как чужие руки берут меч и вздымают легко, как перышко.

Подошвы застучали сзади, и внезапно дверь открылась, бледный свет разлился по камням под ногами. Он поглядел, увидев Келлараса с полуночного оттенка кожей — тот почти вывалился вслед Аномандеру.

Галар наклонился, помогая встать Хенаральду.

Старик казался почти потерявшим сознание — глаза закрыты, голова мотается, на губах застыла струйка слюны. — Что? — прошептал владыка Хастов. — Что было?

«Не знаю». — Всё кончилось, лорд.

— Кончилось?

— Меч благословлен, лорд.

— Уверен?

Галар помог Хенаральду переступить порог, закрыл дверь. Огляделся: Аномандер и Келларас уже удалились по коридору. — Все отлично, — сказал он владыке Хастов.

— Дитя… дитя…

— У него, лорд. В руках. Он взял меч.

— Увези меня домой, Галар.

— Непременно, лорд.

Старик, которого он ведет по коридору, не тот старик, что вошел в Палату Ночи; осознав это, Галар уделил лишь мгновенное внимание эбеновому цвету кожи Хенаральда.

Уставшая от жизни душа ищет горького исхода. Райз Херат взошел на башню, в свое убежище, из коего все пути ведут вниз. Высота ее превращает любого живущего в пятнышко, ползущее по далеким улицам — как будто букашки копошатся в трещинах мостовой. Сегодня утром он шагал по этим улицам, бродил по запятнанному Харкенасу, среди беспокойных скопищ. Всматривался в сотни лиц, наблюдал, как иные сторонятся, прячась от всех, а другие прижимаются к приятелям и любимым, бросая подозрительные взгляды на незнакомцев, дерзнувших оказаться на дороге. Видел ловких богачей, словно нарядившихся в усеянные драгоценностями мантии неуязвимости, читал на лицах наглое стремление удержать даже то, что удержать невозможно. Видел на каждой площади выставляемую напоказ бедность, фигуры, подобные склоненным и порванным знаменам неудачливости и поражения. Впрочем, для зевак неудачливость уже само по себе — поражение. Видел мрачные взгляды, в коих сверкали злоба и гнев; слышал слишком громкий хохот и понимал: это пустая бравада — так дети желают привлекать внимание, а сорные корни ищут влажную почву, но никакой уверенности не укрепить смехом, и глаза выдают, обещая глупую похвальбу и готовность ответить ударом на укор.

Немногие жесты понимания и доброты… они кажутся приветом из прошлых, лучших эпох. Ныне вошли в моду равнодушие и самовлюбленность, на каждом лице маска невозмутимости и циничного пессимизма.

Райз был историком, не пишущим книг, ведь история не в прошлом, не в позолоченных или замазанных дегтем веках. Она — не вещь для ретроспекции и точного отражения. Не строки на бумаге, не пятна истины на пергаменте. Не мертвая куча, которую можно переворошить, отобрать блестящие камешки, а остальное смести со стола. История — не игра в важное и неважное, не придирчивое составление списков былых убеждений, искусственно созданных и перекроенных. Не аргумент, не объяснение и уж точно не оправдание. Райз не писал ничего, потому что для него история была настоящим, и каждая деталь несла свою историю, пускающую корни в древность. История — всего лишь бесстрашное познание бесконечной алчбы жизни по каждому моменту. Взрыв настоящего, посылающего волны в прошлое и будущее.

И потому он не видит ничего, чего не видел бы раньше, и не увидит ничего нового, пока смерть не унесет его, окончив — к облегчению — утомительное свидетельствование мерзостей и бестолковой суматохи.

Открыв дверь над головой, он вылез на пропеченную солнцем, лишенную тени крышу. Даже одиночество — иллюзия. Грохот разговоров, жизни, толпящиеся теперь в призрачных воспоминаниях; голос разума бормочет без остановки, терзая даже во сне. Так легко вообразить, будто Цитадель внизу стала продолжением хаоса, что жрецы ищут веру, как крысы ищут зерно, а крысоловы крыс, что лжецы лелеют свои посевы в тускло освещенных, переполненных амбициями комнатках. Что фуражиры выцеживают слухи из сквозняков, развешивая в воздухе сети.

Если история пронизывает настоящее, сама ее неуправляемость обрекает игроков на возрастающее смущение. Никакие посулы грядущего не оказываются в досягаемости, не разрешаются чем-то солидным или реальным; никто не строит мостов через пропасти.

Он смотрел на вьющуюся по Харкенасу реку и видел метафору настоящего — едва ли это можно назвать оригинальным воззрением… но для его глаз река переполнена свыше всякой меры плывущими и тонущими, трупами и теми, что еще молотят руками — и все кружатся и пропадают в непредсказуемых потоках. А мосты в грядущее, туда, где обитают равенство, надежда и полнейшая гармония жизни, высоко висят над головами — смертному не дотянуться. И слышится вой, поток несет массы мимо очередного моста, в тень и из тени.

По этим теням, несущественным как обещания, нельзя ходить. На тень не обопрешься, за тень не ухватишься. Они всего лишь преходящие аргументы в споре света и тьмы.

Он мог бы броситься с башни. Мог бы шокировать невинных незнакомцев во дворе или на улице, или даже на мосту в Цитадель. Или кануть в глубины Дорсан Рил. Конец жизни посылает волны среди остающихся. Высокие или низкие… но в общей схеме истории едва ли заметные.

«Все мы интерлюдии истории, вздохи на бегу. Когда мы уходим, вздохи присоединяются к хору ветра.

Но кто слушает ветер?»

Историки, давно решил он, столь же глухи, как все прочие.

«Уставшая от жизни душа ищет горького исхода. Но в миг исхода душа тоскует по прошлому и становится пленницей полного сожалений настоящего. Изо всех концов я предпочту падение в реку. Каждый раз, всегда предпочту реку.

И, может быть, однажды я пройду по теням».

Он перевел взгляд на дым, что покрывал дальний лес — на гнусные колонны, вздымающиеся в небо уродливыми, согнутыми бурей стволами. Ветер леденил ползущие по щекам слезы, ветер предлагал ему осушить тысячи глотков воздуха.

Он думал о разговоре, от которого только что сбежал. Там, далеко внизу, в свете лампад. Свидетель, умеющий обдумывать лишь задним числом. Манера всех историков, проклятых наблюдать, находя и отражая смыслы. Такая позиция дает чувство превосходства, посвящает в орден холодных и отстраненных. Однако он знает, это горький самообман испуганного глупца: думать, будто тебя не заставят рыдать или истекать кровью, не отнимут жизнь, кинув в одичавший от ярости поток.

«Есть тысяча решений, только протяни руку; но нас покинула воля, и не побуждение, ни угроза ее не вернут».

— Мы потеряли треть братьев и сестер, — заявил Кедорпул, входя в комнату, и качнулись огоньки свечей от звука его слов. Разумеется, никакое это не знамение.

За ним вошел Эндест Силанн, выглядевший слишком юным для всего серьезного.

Верховная жрица Эмрал Ланир казалась чем-то одержимой. Лицо ее вытянулось, окруженные синевой глаза запали. Власть титула и преимущества высокого положения пропали вместе с верой; каждый жрец и каждая жрица, перебегая к Синтаре, словно наносили ей персональный предательский удар.

— Ее позиция, — сказал Кедорпул, и глазки на круглом лице смотрели сурово, — не на стороне отрицателей. В этом можно быть уверенным.

Райз Херат все еще мысленно сопротивлялся физическому преображению детей Матери Тьмы, рождению Андиев, пятном расползавшемуся по избранным. Ночь уже не ослепляла, не скрывала от взоров ничего. «Но мы всё ещё ходим на ощупь». Он всегда полагал себя хозяином тела… если не упоминать случайности болезней и ранений, которые могут проявиться в любой миг. Он не ощутил прикосновения ладони Матери, но не было сомнений — она его пометила. Выбора нет. «Но теперь я знаю, что это неправильно. Многие бегут от ее благословения».

Эмрал не ответила на слова Кедорпула. Жрец откашлялся и продолжил: — Верховная жрица, разве это уже не война трех вер? Нам ничего не известно о намерениях Синтары. Похоже, она ставит себя в оппозицию всем, но это вряд ли назовешь сильным ходом.

— И, возможно, ей осталось недолго, — сказал Эндест Силанн.

Взгляд Эмрал скользнул по аколиту, словно не узнавая. И тут же она отвела глаза.

Кедорпул посмотрел на Райза, словно ища помощи: — Историк, что вы думаете обо всем этом?

«Мысли? Какой в них прок?» — Синтара ищет убежища в Легионе Урусандера. Но я гадаю, искренне ли они ее приветили? Не мешает ли она их целям?

Кедорпул фыркнул: — Разве они и так всё не смешали? Бить по беднякам, чтобы бросить вызов знати — что может быть нелепее? — Он снова посмотрел на Эмрал. — Верховная жрица, говорят, они нападают на отрицателей во имя Матери Тьмы. Она ведь должна отвернуть притязания?

Кажется, Эмрал поежилась. Дрожащими руками оттащила стул от занимавшего почти всю комнату стола и села, словно устав от собственного молчания. Заговорила далеко не сразу. — Вера в необходимость веры… Я думаю… — она оглянулась, встретившись глазами с историком, — только это у нас и есть. И было.

— Мы изобретаем богов? — спросил Райз. — Нет вопросов, эту богиню мы изобрели. Но, как можно видеть по лицам окружающих — и в зеркалах — вера пометила нас. Вот и доказательство ее силы.

— Ее ли силы? — пробормотала Эмрал.

Кедорпул шагнул вперед и встал перед жрицей на колено. Ухватился за ее левую руку, крепко сжав. — Верховная жрица, сомнения — наша слабость, их оружие. Нам нужна решимость.

— У меня ее нет.

— Тогда нужно смастерить ее собственными руками! Мы отныне Дети Ночи. Неведомая река разделила Тисте, мы упали по эту и по ту сторону. Нас рассекли надвое, верховная жрица, и нужно найти смысл.

Она оглядела его покрасневшими глазами. — Найти смысл? Не вижу смысла, кроме самого разделения, рваной линии между кляксой и белизной пергамента. Посмотри на историка и увидишь истину моих слов, тоску, ими внушаемую. Как мне отвечать на потери? Огнем и зверским рвением? Внимательно погляди на Мать Тьму и узришь путь, ею избранный.

— Он неведом никому из нас, — возразил Кедорпул.

— Речной бог отдал священные места. Воды рождения отступили. Между нами нет войны воли. Синтару не отогнали, но она сбежала сама. Мать Тьма ищет мира и никому не будет бросать вызов.

Кедорпул отпустил ее руку, встал. Сделал шаг назад, и другой, пока попытку к бегству не пресекла стена с гобеленом. Он не сразу нашел слова. — Без вызова нас ждет лишь сдача в плен. Мы так легко побеждены, верховная жрица?

Поскольку Эмрал не отвечала, Райз сказал: — Берегитесь легкой победы.

Эмрал остро глянула на него: — Галлан. Где он, историк?

Райз пожал плечами: — Превратился в призрак и бродит невидимо. В подобные времена не надобны поэты. Поистине его среди первых повесили бы на пике, звучно спорить с воронами.

— Словами войны не выиграть, — заявил Кедорпул. — А теперь Аномандер покидает город с братьями. Легион Хастов во многих лигах к югу. Хранители съежились на Манящей Судьбе. Знать не волнуется, словно она выше разрушения и разлада. Где наш порог, какой именно шаг врага станет недопустимым? — Говоря, он уже не умолял Эмрал глазами. Райз понял: жрец разжаловал ее, видя в верховной жрице слабость и не прощая ей слабости. Нет, говоря, он пожирал глазами самого историка. — Таково наше проклятие? Мы живем во времена равнодушия? Думаете, волки отступят, если увидят лишь слабость?

— Волки верны своей натуре, — ответил ему Райз. — А равнодушие поражает любые времена, жрец. Наш рок — потребность действовать, когда уже поздно. Тогда мы рвем и мечем, чтобы оправдаться. Лупим себя по лбу, проклиная равнодушие — никогда не свое — или громко клянемся, будто ничего не знали. Явная ложь. Старухи метут улицы, могилы вырыты ровными рядами, а мы торжественно взираем друг на друга, разоблаченные и ни на что не способные.

Взгляд Кедорпула стал жестче. — И ты советуешь сдаться? Историк, ты насмехаешься над своими же уроками, делаешь их бесполезными в наших глазах.

— Прошлые уроки заслуживают насмешек, жрец, именно потому, что их никто не выучил. Если они «бесполезны», то вы мало что поняли.

Круглое лицо жреца потемнело от гнева. — Болтаем и болтаем — пока бедные жители округи гибнут под клинками и копьями! Наконец я понял, кто мы — мы, прячущиеся в этой комнате. Ты, историк, должен знать таких! Мы — бесполезные. Наша задача — стенать и бормотать, закрывая глаза дрожащими руками, и оплакивать потерю прежних ценностей. Когда же не останется никого другого, нас, будто слизней, раздавят марширующие ноги!

Райз ответил: — Если волки и вправду среди нас, мы уже потерпели поражение и сдались. Но вы насмехаетесь над моими невыученными уроками. Бдительность утомляет, но необходимо защищать свои ценности. Мы терпим поражение, когда уступаем в мелочах, тут и там. Толчок, взмах руки. Враг же никогда не устает нападать, он точно отмеряет мелочи. Одерживает тысячи малых побед и задолго до нас вычисляет, когда сможет встать над нашими трупами.

— Так влезь на свою башню, — рявкнул Кедорпул, — и прыгни с края. Лучше не видеть позора нашей бесполезной гибели.

— Последнее деяние историка, жрец — жить в истории. Самый храбрый подвиг, ведь мы не зажмуриваем глаз, открывая, что история персональна, что любая истина внешнего мира на деле отражает внутренние истины нашего поведения, основы наших решений, страхов, целей и аппетитов. Внутренние истины воздвигают монументы и устраивают потопы.

— В которых, — пробормотала Эмрал, — утонут даже волки.

— «Разрушенье не ценит корону и трон. Я твердил это каждому лорду, Во дворцах и убогих трущобах».

— Снова Галлан! — Кедорпул сплюнул, повернувшись к Эндесту Силанну. — Идем. Подобно роскошным книгам, они будут лежать на полках, даже когда пламя вползет в комнату.

Однако юный служка колебался. — Господин, — сказал он Кедорпулу, — разве мы не приходили, чтобы говорить о Драконусе?

— Не вижу смысла. Еще одна роскошная книжка. Игрушка Матери.

Эмрал Ланир встала, будто оказавшись лицом к лицу с государственным обвинителем. — Вы пойдете к сестре Синтаре, Кедорпул?

— Я пойду искать мира. А в вас я вижу трагедию напрасного стояния на месте.

Он покинул комнату. Эндест поклонился жрице, но не стал уходить.

Эмрал со вздохом махнула рукой. — Иди, позаботься о нем.

Едва служка выскользнул, выглядя еще унылее обычного, она повернулась к Райзу. — Вы не сказали ничего ценного, историк.

— Дочь Ночи, собеседник вынудил меня к грубости.

Эмрал изучала гобелен, в который упирался спиной Кедорпул. — Она молода, — произнесла жрица. — Ореол здоровья и блеск красоты кажутся подлинными добродетелями, и потому Синтара торжествует. Надо мной, это верно. И над Матерью Тьмой, чья темнота скрывает добродетели и пороки, делая их аспектами одной и той же… непонятной сущности.

— Возможно, в том и состоит ее находка.

Она лишь мельком глянула на него. — Говорят, историк, вы ничего не пишете.

— В молодые годы, верховная жрица, я писал много. Пламя пылало ярко, юные глаза сияли словно факелы. Но любая груда дров, самая большая, однажды кончается, оставив лишь воспоминания о тепле.

Она покачала головой: — Не вижу, чтобы вам не хватало топлива.

— В отсутствие искры оно гниет.

— Не понимаю, Райз, что тут изображено.

Он подошел ближе и осмотрел гобелен. — Аллегория творения. Из самых ранних. Первые герои Тисте, сразившие богиню драконов, напившиеся ее крови и ставшие как боги. Столь жестоким было их правление и столь холодной их власть, что Азатенаи восстали, все как один, и свергли их. Говорят, что любой разлад обнаруживает толику драконийской крови, что потеря чистоты склоняла наши души ко злу во все минувшие эпохи. — Он пожал плечами, изучая выцветшую картину. — У драконицы много голов, если верить неведомому ткачу.

— Вечно Азатенаи, словно тени нашей совести. Ваша сказка темна, историк.

— Некогда спорили больше десяти мифов творения, но остался лишь один. Увы, победителем стал не этот. Мы ищем причины тому, какие мы есть и какими себя воображаем; и каждая причина старается стать правильной, и каждая правильность желает восторжествовать. Так народ строит идентичность и прилепляется к ней. Но всё это, верховная жрица, измышления — глина, ставшая плотью, палки, ставшие костями. Огонь, ставший разумом. Нам неуютны альтернативы.

— Какую альтернативу предложили бы вы?

Он пожал плечами: — Что все мы бессмысленны. Наши жизни, наше прошлое и, более всего, нынешнее существование. Этот миг, и следующий, и следующий: каждый миг мы встречаем с удивлением, почти с неверием.

— Таково ваше заключение, Райз Херат? Все мы бессмысленны?

— Я пытаюсь не пользоваться терминами «смысла», Дочь Ночи. Я лишь меряю жизнь степенями беспомощности. Такое наблюдение, говоря в общем, и есть назначение истории.

Она прогнала его и начала рыдать. Он не возражал. Не было удовольствия наблюдать беспомощность, о которой он говорил, и первый же ее жест обратил его в бегство.

И вот он стоит на башне, а внизу трещат массивные двери, и выезжают на мост двое сыновей Тьмы со свитой. Чиста черная кожа Аномандера и чист серебристый цвет его длинной гривы. Свет дневной угас, и Райзу показалось: ветер донес до него звук распадающегося света — вот, в грохоте конских копыт. Едва различимые фигурки разбегались с дороги всадников.

Пес, мокрая куча грязи и репьев, запутался в хаосе корней, веток и плавучего мусора под восточным берегом реки. Он едва барахтался, поднимая голову над водой, пока течения дергали его за лапы.

Не обращая внимания на леденящий холод, раздвигая поток — каменистое дно подавалось при каждом шаге — Гриззин Фарл подобрался ближе.

Пес повернул к нему голову, длинные уши прижались, словно бы от стыда. Добравшись, Азатенай снял и швырнул на берег дорожный мешок, затем нагнулся, бережно извлекая беспомощную тварь.

— Великая храбрость, малыш, — заговорил он, поднимая пса над водой и укладывая на широкую мускулистую шею, — обычно отмечена небольшой силой и надеждой большей, нежели возможно представить. — Он ухватился за нависавшие корни, пробуя, выдержат ли они вес. — Однажды, друг, мне велят показать героев мира, и знаешь, куда я отведу вопрошающего? — Корни выдержали, и он поднялся над быстрым потоком. Пес, вися на плечах, лизнул лицо Гриззина. Азатенай кивнул: — Ты совершенно прав. На кладбище. И там мы встанем задолго до первого надгробия, и посмотрим на героя. Что ты об этом думаешь?

Выкарабкавшись на берег, он опустился на четвереньки — подъем оказался куда сложнее, нежели он ожидал. Пес спустился с плеч. Обошел его кругом и начал отряхиваться.

— Ой, ёй, мерзкая тварь! Разве не видел ты, что я пытаюсь сохранить волосы сухими? Этой гриве достаточно лишь взглянуть на воду или сучья, чтобы безнадежно спутаться! Звериный дождь!

Раскосые глаза смотрели на него, голова качалась, как будто пес обдумывал упреки Гриззина — считая их не особо устрашающими.

Азатенай нахмурился. — Ты на редкость тощий, приятель. Готов спорить: тебя дурно обслуживали в каждом трактире. Ну, отдохнул? Вижу дорогу на юг, и она манит. Говоришь, и на север тоже манит? Но ведь спинами мы видеть не умеем? Давай же отвернем глаза и с полным намерением сузим мир до тропы впереди!

Подобрав мешок, он со вздохом поднялся. Пес потрусил рядом.

— Провидение отлично понимает меня, — сказал Гриззин, — и знает, насколько мне лучше с мудрым и мудро молчащим спутником. Потеря наслаждения звуками моего голоса — пытка, которой не пожелаешь худшему врагу, будь у меня враги, и среди них худший, что бы это не означало. Только подумай об ужасе, охватывающем врага, который заслышит мое приближение! Я настоящая немезида для него или нее — но нет, отбросим ее, дабы не узреть лицо воображаемого врага и не получить удар по лбу от смутной, но вполне мстительной руки! Он, значит. Враг прячется от нас. Видишь во мне хоть единую косточку милосердия, друг? Такую, какую стоило бы украсть и закопать в сторонке? Нет, разумеется. Сердце мое холодно. Глаза как лед. Каждая мысль неумолима, как тяжкий камень.

Пес отбежал на дюжину шагов вперед. Гриззин вздохнул: — Похоже, я выбрал во враги мышь. Говорить означает владеть оружием, которым я ошеломлю друга и врага, друга во врага то есть… но в отсутствие жертвы я лишь яростно машу им в воздухе, так смело, что смутится и бог. Скажи, пес, у тебя есть вино?

Похоже, пес вознамерился бежать впереди на манер зверя, отлично знающего, как надо служить хозяину. Запах дыма висел в вечернем воздухе, Гриззин видел серые столбы над лесом, до которого осталось менее дня пути. Смысл этих подробностей был ему неприятен, ведь пришлось вспомнить о местах, которые он защищал в прошлом. Чужаки беззаботно ступали в каждый выращенный им сад, и обыкновение это вызывало грусть. — Ибо ценят они лишь своё, желая моего, и при встрече можно было бы договориться об экономии или взаимозачете воровства. Так или иначе. Пес!

Зверь помедлил и оглянулся, прижимая уши и скашивая глаза.

— За неловкость зрения, друг, называю тебя Провидением. Слишком длинное выйдет имя для такой шелудивой твари? Да ладно. Извращения меня веселят, кроме чрезмерных. Я славен громким хохотом над подобными вещами. Можешь присоединиться, если угодно. Но я окликнул тебя не ради новых имен, друг, а чтобы сказать: я устал и голоден, в мешке рыба или две, и я вижу вокруг некие полезные травы. Буду краток, ведь тебе уже не терпится: мы устроим стоянку на подходящей поляне или вырубке в лесу, что слева. Ну, выглядывай нам подходящее местечко.

Пес продолжил трусить вперед; Гриззин улыбнулся и пошел следом.

Вскоре пес нырнул под деревья и пропал из вида.

Азатенай пожал плечами, не ожидая возвращения животного. Впрочем, он был благодарен и столь краткому содружеству. Подумалось, что имя подобрано правильно, за быстротечность знакомства.

Тварь вдруг снова показалась, мотая хвостом.

Гриззин встал и прищурился: — Неужели ты разгадал мое желание? Поза услужливая, но ближе не спешишь. Ладно, покажи место для сна, покажи наконец-то, что Провидение на меньшее не разменивается.

Он сошел с дороги. Зверь развернулся и потрусил в лес.

Невдалеке нашлась поляна с густой и мягкой травой, в центре почерневшие камни окружали место старого костра.

Гриззин вышел на свет и встал около кострища. Положил мешок. — Ты изменил тему ночной беседы, друг, — сказал он псу, лежавшему у камней. — Я предвкушал удовольствие недопонимания, отважившись взойти на высоты честности и вымолвить потрясающие признания. Но теперь я боюсь, что блохи разнесут мою историю, так что буду уклончив. Еще более боюсь я соревноваться с тобой в остроте ума, о Провидение, и проиграть. Ну, полежи, пока я собираю деревяшки, траву и так далее. Ночью будет пир, потом мы вычистим зубы рыбьими косточками и освежим дыхание ветками горького можжевельника. Что, что?

Но пес уже уснул, дергая ногами, словно плавал во сне.

Хиш Тулла смотрела, как Грип Галас осторожно усаживается в седло. Встретив ее взгляд, он кивнул. Всадники выехали из тесного двора — Хиш во главе — и пригнулись под тяжелым сводом ворот. Извилистая улица была перегорожена несколькими такими воротами, у каждых стояла стража, скрывая лица под забралами.

Река, может быть, и затихла, но поток страха остался. Она подумала: сколь многие из встреченных стражников принадлежали прежде к Легиону Урусандера? Вопрос верности повис над каждой улицей, осадил знать за высокими стенами. Вопрос прежних обид смущал Хиш, ведь они кажутся столь эфемерными. Если в знак признания заслуг перед государством солдаты желают золота и земель… это легко можно устроить. Переговоры и достойные награды вместо вражды. Но все не так просто. Насколько она могла понять, солдаты желают чего-то еще, для них монеты и земли — лишь внешнее выражение.

Возможно, нужно лишь встретиться взорами на одном уровне, словно права рождения не значимы. Громко похвалить. Но известные ей похвалы не сработают. Государство из одной знати быстро развалится. Без слуг и работников — горшечников, портных, плотников и поваров — цивилизация не станет функционировать. Но не такого мира желают отставные солдаты. Им нужно кое-что личное — возвышение профессии на уровень значимости, равный аристократии.

Именно это ее и тревожило. У солдат уже есть способы, умения нести насилие и реализовать угрозы. Сдаться, швырнуть им богатства и земли означает подкормить сады алчности и дерзости. Но аристократия уже хорошо знакома с ядовитыми плодами таких садов.

Положение, привилегии налагают обязанности. Нет сомнений, защита государства — тоже великая ответственность. Но защита от кого? Когда все враги за границами побеждены, кто встает на их места? Те, что внутри границ. Армия — кулак, поднятый для удара; но пальцы и волю нельзя сжимать бесконечно. Армия создана для удара, и она должна ударить.

Бедняги-отрицатели умирают в лесах и на холмах, но они — самые слабые из верующих. Как скоро Легион ударит по монастырям, подожжет храмы и обители? Кто сможет взирать на свет пожаров, не пугаясь? В пределах Куральд Галайна никто не защищен от армии, созданной ради обороны государства.

Она подумала о знати как противовесе Легиону Урусандера. «Но мы жалкие образчики, если честно сказать. Деремся меж собой, стремимся занять положение выше соседского, плюемся ядом в сторону тех, что стоят рядом с Матерью Тьмой, как будто споры о правосудии и собственности не сворачиваются творогом на губах!» Ох, что за жалкая сумятица, и во многих аспектах виновата сама знать. Если солдат должен рисковать жизнью, то ради стоящих благ: семьи, развития, уюта и достатка. Но когда поперек благ выкопана канава и многим приходится вылавливать оттуда жалкие объедки, тогда как другие процветают благодаря жертвам солдата… не удивительно, что чешутся покрытые шрамами руки.

Они скакали по аристократическому району, по чистым мостовым, мимо резных ворот, карет из черного дерева и откормленных лошадей. Здешние слуги сгибаются под тяжестью не им принадлежащих, не для них предназначенных вещей. А богачи прогуливаются — хотя в меньшем, нежели обычно, числе — в окружении охраны, как обычно, довольные и равнодушные ко всему, что вне их круга. Сама она бывала в бедных кварталах, повидала нищету и болезни, разрастающиеся в атмосфере пренебрежения. Но среди ее знакомых таких смельчаков мало.

Было бы легко укорять обитателей трущоб за грязь, видеть в разрухе симптом моральной слабости и духовного падения — даже доказательство врожденного неравенства и привилегий крови. Так бывает с лошадьми, скажут заводчики: клячи тянут жилы, таща нагруженные телеги, их бока украшены рубцами от кнута, боевые кони видят лишь залитые кровью и грязью поля, пока верхние уровни города подставляют отмытые мостовые ухоженным копытам в железных подковах. Ну разве не естественный порядок вещей?

Она же начала сомневаться. Слишком приятны эти допущения. Слишком выгодны предрассудки. Слишком жестоки суждения. Канавы становятся все глубже, взгляды через провал все суровее. В эти дни привилегированные имеют причину бояться, а обездоленные выражать правое негодование.

Но Легион Урусандера не пытается преодолеть разрыв. Он встал в стороне, ища выгод лишь для себя. Теперь его солдаты хватают оружие, чтобы забрать отсутствующее у бедных и незаслуженное у богатых.

Да, она первой готова высмеять слова о тяжком труде знати. Задачи руководства бессмысленны без руководимых, без работников с опущенными долу глазами — любой день не отличим от любого дня, следующая жизнь будет такой же, как нынешняя. Она понимает, что рождена богатой землевладелицей, что наследие выковало ее взгляды на мир и народ — особенно на обитателей трущоб, горбящихся в тумане страха, преступления и ничтожества. Понимает — и бессильна.

Приблизившись к мосту, они заметили большую группу аристократов. Хиш различила среди них Аномандера — серебристые волосы, наследие Матери.

Грип Галас подъехал ближе. — Миледи, я неуместен в вашей компании, и слова мои не порадуют господина.

— Тем не менее, сир.

Он колебался. Хиш Тулла поморщилась: — Грип Галас, давно ли вы служите своему лорду?

— Со дня его рождения, миледи.

— И как вы расцениваете привезенные вести?

— Как недолжное омрачение дня, миледи. Они ведь скачут на праздник.

— Думаете, ваш господин не ведает о беспорядках за городом? Вечером он будет скакать среди дыма и пепла.

— Миледи, отрицатели — ложная цель. Легион лишь расчищает поле. Они намерены ввести Урусандера в Палату Ночи. Хотят, миледи, второго трона.

Она всматривалась в него, похолодев от простоты утверждений.

Чуть запнувшись, Грип продолжил: — Не знаю, насколько господин осведомлен о ситуации. Не знаю, исказит ли мой доклад радость от свадьбы брата. У всех у нас мало приятных воспоминаний, а я готов испортить еще одно.

— У всех ли мало, Грип Галас?

Заданный мягким тоном вопрос явно показался старику пощечиной. Он отвел глаза, хмурясь. Хиш Тулла ощутила, что между ними усугубилась неловкость. Он столь неохотно согласился на требование Орфанталя ехать вначале к ней — он, слуга, телохранитель, чья жизнь подчинена чужим привилегиям. Такова основа любой цивилизации, грубая и нечестная сделка. Ей стало плохо от внезапно нависшего чувства вины.

Грип сказал: — Миледи, вокруг слишком много забот, к чему мучить себя мыслями? Многие мысли только умножают проблемы. Птица строит гнездо, кладет яйца, кормит и защищает птенцов — и всё без единой мысли.

— Мы птицы, Грип?

— Нет. Гнезда наши вечно малы или неудобны, а птенцы раздражают каждым писком. Деревья дают мало тени, дни слишком коротки или слишком длинны. Еды не хватает, или она несвежая… а жена, что ни утро, выглядит всё страшнее.

Она потрясенно поглядела… и взорвалась смехом.

Мужчина удивленно покачал головой. — Я не жду, что господин будет думать обо мне. Мы должны заботиться о себе сами, вот единственная достойная сделка.

— Но вы слушаетесь его приказов, выполняя любую прихоть.

Он пожал плечами. — Большинство не любит слишком много думать. Но я, я доволен сделкой.

— Он догадывается о ваших мыслях, Грип.

— Знаю, миледи. Просто я заранее грущу, ведь ему будет хуже от моего рассказа.

— Может быть, он предпочел бы молчание? Хотя бы до конца свадьбы?

— Возможно, — признал Грип. — Но он встретит то, что должен. Без жалоб и упреков.

— Вы поистине довольны сделкой.

— Да.

— Вы напоминаете мне моего кастеляна.

— Рансепта, миледи? Он мудр.

— Мудр?

— Никогда не думает слишком много.

Она вздохнула и снова окинула собеседника взглядом. — Хотелось бы мне находиться сейчас в имении, укорять кастеляна за жестокость к любимому псу. Хотелось бы спрятаться и обсуждать только всякую чепуху, вроде глист у собак.

— Мы оплакивали бы ваше отсутствие, миледи, и завидовали каждому взгляду кастеляна.

— Вы пытаетесь меня соблазнить, Грип Галас?

Брови его взлетели, лицо залила краска. — Миледи, простите! Я всегда учтив в комплиментах.

— Боюсь, я не верю любителям делать подобные заявления.

— Сами себя раните.

Она резко замолкла, вперившись в глаза старика и впервые замечая в них нежность, искреннее сострадание и боль. Открытие лишь усугубило ее печаль. — Моя судьба — терять любимых мужчин, Грип Галас.

Глаза его чуть расширились; и тут же он отвернулся, берясь за поводья.

— В будущем, — сказала она, — заботьтесь о себе.

Со стороны группы на мосту раздался крик, всадники и кареты двинулись в путь.

Грип прищурился, глядя туда, и тяжело вздохнул: — Пора, миледи. Благодарю за чистую одежду. Разумеется, я заплачу.

Вспомнив, в какой рваной и окровавленной одежде явился он перед ее дверями, она ощутила слезы на глазах. — Я не торгую одеждой, Грип. И не одалживаю.

Он оглянулся и неловко кивнул, посылая коня навстречу поезду.

Хиш Тулла поскакала следом. Оказавшись ближе, она повернет вбок, пристроится в хвост. При удаче Аномандер не заметит ее появления — тем меньше неловкостей…

Но он заметил ее еще на мосту и взмахом руки остановил свадебную вереницу. Повернулся к брату, Сильхасу. Они о чем-то говорили, но Хиш и Грип были слишком далеко, чтобы слышать. Затем Аномандер поскакал навстречу, приковав к ним всё внимание своего отряда.

Лорд Аномандер остановил коня и спрыгнул с седла. Встал перед Хиш Туллой.

— Сестра Ночи, — сказал он. — Благословение матери пошло вам на пользу.

— В отсутствие цвета мой возраст стал загадкой. Вы об этом?

Такое замечание заставило его нахмуриться.

«Сама себя ранишь». Она не встала встречаться с ним взглядом, тут же пожалев, что смутила собеседника.

Грип Галас заговорил: — Простите, господин…

Однако Аномандер поднял руку. Не сводя взора с Хиш, сказал: — Вижу, Грип, ты привез тяжелые вести. Я настроен серьезно, но прошу тебя: не сейчас.

— Конечно, господин. — Он кашлянул и подал коня назад, направившись к голове поезда.

Хиш смотрела вслед и чувствовала себя брошенной.

— Сойдете наземь, леди Хиш?

Она вздрогнула, выпрыгнула из седла и встала, держа одной рукой поводья.

— Вы не отвечали на приглашение, госпожа. Признаюсь, я был пристыжен собственной дерзостью. Так давно… Годы протянулись меж нами. Но под вашим взглядом я снова ощутил себя ребенком.

— Вы никогда им не были. И стыд лежит на мне. Видите, я здесь — растроганная вашей жалостью.

Он как будто был потрясен.

— Я побеседовала с Грипом Галасом. Он грубоват, но я ценю в нем честность.

— Госпожа, — возразил Аномандер, — уж кого, а Грипа я не назову грубияном.

— Тогда он меня перехитрил.

— Нет, что вы. Леди Хиш, всем известно: когда Грип хочет спрятать чувства, то выглядит недовольным. Полагаю, раз он приехал к вам прежде, чем ко мне, то здесь целая история. Насколько я знаю, он ехал из Дома Корлас, оберегая юного заложника. Непохоже на него — так пренебречь обязанностями.

— Вовсе нет. — Она сказала это ненамеренно резко. — Ребенок ныне под моей опекой. Да, тут целая история, но ее рассказывать Грипу.

— Хорошо.

— Я не верю в непреодолимые пропасти, лорд Аномандер.

Он задумался и, похоже, ощутил облегчение. — Вообразив, что он смотрит на вас как отец на дочь, вы ошибетесь.

— Я начала понимать. Теперь земля словно шатается под ногами.

— Говоря так, — продолжал Аномандер, — я уверен в великодушии Грипа; он не сгорит, увидев, как я веду вас под ручку на бракосочетание брата.

— Он получит место зрителя на церемонии?

— Обязательно.

Она кивнула. — Тогда, лорд, я готова взять вашу руку.

Он расцвел улыбкой. — В боевом облачении, не иначе. Не думаю, что смогу с вами сравниться. — И, не ожидая, пока она подойдет, он сам шагнул ближе. Взгляды их встретились. — Леди, ваша красота вновь заставила меня задохнуться, и вновь переживаю я привилегию вашего внимания. Всё как в далекие годы. Боюсь, Грипу мои речи не понравились бы, но я восхищаюсь от чистого сердца.

Словно ветер унес все слова из ее головы.

— Жалость, госпожа Хиш Тулла? Я жалею лишь тех, кто с вами не знаком. — Он предложил ей руку. — Почтите меня, приняв приглашение?

Она кивнула.

Запястье его было твердо, как железо. Казалось, оно выдержит тяжесть не только всего королевства, но и каждого сожаления.

Пока Аномандер спешивался пред Хиш Туллой, Сильхас Руин развернулся в седле и подозвал Келлараса. Оставив общество Датенара и Празека, капитан подъехал к белокожему воину.

Сильхас улыбался. — Ради прекрасной женщины ваш лорд заставит ждать любого грума.

— Было приглашение, сир, — отозвался Келларас.

— Мы не думали, что она его примет. Иначе я послал бы своё, став соперником брату. Могло бы дойти до ударов. Даже скрещения мечей. Дюжины убитых, имения в огне, само небо бушует молниями и полыхает пламенем. Все ради женщины.

— Тысячи поэтов благословляли бы такой сюжет драм и трагедий, — предположил Келларас.

— Просеивая прах и пепел, — кивнул Сильхас, — ради воображаемых сокровищ, в алчном экстазе приглашая плакальщиц на свои собрания, обращая каждую слезу в драгоценный жемчуг. Таким манером, капитан, поэты пользуются мировым горем ради возвеличивания себя. — Он пошевелил плечами. — Но угощение в виде братьев, сцепившихся ради женщины, предвкушали слишком многие. Боюсь, поэты разжиреют от безумных излишеств.

Келларас покачал головой. — Даже поэтам нужно кушать, сир.

— А безумие подобно лучшему вину, всегда готовому посулить наслаждение без мыслей о завтрашней головой боли. Увы, не одни поэты поджидают нашего угощения.

— Верно, сир. Но они жуют дольше.

Сильхас засмеялся. А потом Аномандер сделал шаг, чтобы взять под руку Хиш. Брат его хмыкнул и сказал: — Что думаешь о старом ворчуне, что поджидает среди свиты?

— Его присутствие тревожно, — признал Келларас. — Грип Галас выполнял некое задание. Боюсь, его присутствие здесь говорит о неудаче.

— Будем надеяться, нет, — пробормотал Сильхас.

Келларас поднял голову, изучая северное небо. — Еще боюсь за имения вдоль стены леса, сир. Слишком много пожаров и ни капли дождя многие дни. Известно, что болота поглощают пламя, но не гасят. Если ветер переменится…

— Речной бог сражается с пожарами, капитан. Он проиграет, только если в лесах погибнет последний отрицатель.

Келларас искоса поглядел на Сильхаса. — Домовые клинки только и ждут приказа, сир.

Сильхас посмотрел ему в глаза. — Рискнете жизнью ради защиты неверующих, капитан?

— Если будет приказано, сир? Да.

— А если Мать Тьма увидит в отрицателях врагов?

— Не может быть, сир.

— Нет, не может. Но я все-таки спрашиваю.

Келларас поколебался. — Сир, не могу сказать за кого-то другого… Но я не пойду за богиней, требующей убийств.

— Почему?

— Потому что мы знаем: убийства — зло.

— Вот так просто, капитан? Без исключений? Разве мы не чертим круги в песке, провозглашая всех, кто вовне, худшими, нежели мы сами? Разве не изыскиваем любые способы избежать обвинения в убийствах?

— Софистика, сир.

— Да, но в качестве воина вы вершите убийства ради народа, во имя лорда.

— Верно, но, забирая жизнь, я не следую приказу бога. Преступление мое, я не переложу его на чужие плечи. Если начну — если все начнут — ни один бог не выдержит веса злодейств. Более того: у нас нет права.

— Легион Урусандера с вами не согласен, капитан.

— Готов вести спор в мечом в руке, сир.

Лорд Аномандер и леди Тулла были уже в седлах. Келларас увидел, что к ним присоединился Грип Галас. Через миг процессия двинулась. Капитан гадал, что же делал Андарист в передней карете: терпеливо пережидал задержку или требовал объяснений от слуги? Затем глаза зацепились за меч у бедра господина, меч в лакированных ножнах черного дерева. Оружие, благословленное богиней, выкованное забирать жизни. Но она отказывается сказать, чьи жизни. Кто умрет во имя ее?

Однако клинок не наречен и останется безымянным до свадьбы Андариста. Никаких знамений, омрачающих сцену брака. Если существует совершенство, Аномандер будет искать его ради брата и Энесдии. Или погибнет в поисках.

Сильхас произнес рядом: — Андарист лучший среди нас.

Келларас понял смысл этого «нас». Сильхас говорил о братьях, словно мысли его текли в одном направлении с мыслями капитана.

— Ради него, — продолжал белокожи й воин, — мы принесем королевству мир. Наблюдайте, Келларас, и увидите полноту братской любви. Как и вы, Аномандер не станет убивать ради нее.

«Значит, хорошо, что у меча нет имени»;.

Едва они выехали из Харкенаса, навстречу попался капитан Скара Бандарис с отрядом. Прозвучали приветствия, взлетели руки. Солнце низко висело на западном небе, ночь обещала быть теплой.

Особняк еще не появился в пределах видимости, а пес начал ежиться, боязливо оглядываясь на Гриззина Фарла, будто оспаривая правильность выбранного курса. Видя это, Азатенай замедлил шаг, двигаясь с глубоким волнением в душе.

Он не издал ни слова, чтобы успокоить растущую тревогу пса, ибо не находил нужных слов. Титул Защитника не был почетным, и не сам он его выбирал. Он противостоял тому, чему невозможно противиться; он первым должен был встать на пути этих сил, выдержать шторм, первым истечь кровью. Он знал: даже среди Азатенаев мало кто его понимает. А среди Джагутов лишь Владыка Ненависти отворачивается, пряча глаза.

Пес замер у нового ответвления дороги, где скосили траву и снесли в сторону, выложив грудами, камни. Гриззин Фарл подошел, протянул руку и коснулся покатого лба. — Прости, — пробормотал он, — но это мой путь. Любое мое желание — самообман, и дорога кончается, чтобы начаться вновь. Провидение, прости меня.

И пошел по дороге. Утренний воздух смердел кровью и гниющим мясом, но вонь сохраняла некую свежесть, подсказывая, что прошел только день или два, не больше. Пес брел рядом. Они вышли на поляну, Гриззин осмотрел карету с распахнутой дверцей и трупы на траве. Над одним стояла лиса, замершая от ужаса при виде собаки. Еще миг, и она метнулась, пропав за деревьями. Пес не обнаружил желания охотиться, прижавшись вместо того к ноге Гриззина.

Тот проходил мимо трупов, останавливаясь и осматривая каждый. Изучая следы в помятой траве, места, где лилась кровь. Мухи жужжали, вороны вспархивали, каркая на приближающегося пса.

Ворота усадьбы были забрызганы густой кровью, на пороге лежало тело. Гриззин Фарл шагал, пока не оказался у открытой двери и мрачного «приношения» перед ней.

Высокородный Тисте, судя по роскошной одежде. Мужчина с седыми волосами. Вороны выклевали дыры в щеках, добираясь до языка. Он пал, получив не менее дюжины ран; нападавшие, убитые им, грудой валялись на ступенях. Их было пятеро; приятели оттащили трупы с пути, да так и бросили.

Гриззин взошел по лестнице, миновав по пути в главный зал еще пятерых. Там он нашел тело женщины, служанки, а на камне очага другую юную женщину. Она лежала на спине, и пятна крови не оставляли сомнений, что же с ней сотворили. Он приблизился, заметив, что она лежит на камне Азатенаев, и понял, отвлекшись от потеков крови, что одежда ее — традиционный наряд невесты, ожидающей жениха.

Услышав какой-то звук справа, Гриззин пошел туда. На полу, в дальнем углу зала, скорчилась фигура. Она подтянула ноги к подбородку, лицом прижалась к стене, вывернутая ладонью кверху рука была в крови. Тени спрятали остальные подробности.

Гриззин склонился. Молодой мужчина, одеянием не походящий ни на захватчиков, ни на тех, что обороняли дом. Высохшая кровь покрыла лицо густым слоем, зачернив щеку и залив темнотой глазницу. Он не носил шлема, длинные волосы неопрятными космами свесились на лоб. При каждом шаге Азатеная юноша содрогался и еще глубже вжимался в угол, пытаясь вдавить голову в камни. Кожа покрылась ссадинами.

— Я не причину тебе вреда, друг, — сказал Гриззин Фарл. — Мы тут одни, и я готов тебе помочь.

Голова развернулась, и Гриззин увидел, что стало с глазами мужчины.

Взгляд его упал на руки мужчины, потом снова поднялся к истерзанному, уродливому лицу. — Ох, — вздохнул он, — это не тот ответ.

Мужчина издал крик, подобающий раненому зверю. Гриззин шагнул к нему. Не обращая внимания на кулаки, взял на руки и крепко сжал, пока стоны не затихли и тело не прекратило сопротивляться, медленно смягчаясь в объятиях.

Через некоторое время пес подошел и лег рядом с ними.

Они ехали всю ночь. Наскоро перекусив в седлах, продолжили путь на утренней заре. Когда солнце высоко взобралось на небо, процессия достигла последнего отрезка дороги перед трактом.

Аномандер, Хиш Тулла и Сильхас были впереди, скакали грудь к груди. За ними были Грип и капитан Келларас. Нельзя было сказать, сколь многие присоединились к процессии: знать со слугами и охраной, поварами и целыми телегами посуды, переносными шатрами и музыкантами, поэтами и художниками, подмастерьями всех сортов; Грип заметил, что старый боевой приятель Сильхаса, капитан Скара Бандарис, двигался в арьергарде со всем своим отрядом. По традиции никто не заговаривал с рассвета и тихий воздух торжественно лился вслед, словно защищая свет дневной и теплоту от любого нарушающего покой слова.

Мысли Грипа были с женщиной во главе процессии; затем ощущение вины вернуло его к мальчишке Орфанталю. Есть судьбы близкие и судьбы далекие. Мудрец различает их, а Грипу хотелось быть мудрецом. Он приветствовал тишину после показавшихся бесконечными расспросов лорда, выуживавшего любую подробность о нападении, бегстве и погоне. Лорд Аномандер не из тех, кто показывает эмоции, позволяя чрезмерно глубоким чувствам сдавить горло, искажая произносимые слова. Да, Грип не знал, что почувствовал его господин во время рассказа. В конце тот поблагодарил Грипа за спасение заложника, еще крепче привязав мыслями к мальчику.

Орфанталь должен бы сопровождать процессию, скача на сменной кляче и ничего не ведая о смерти и убийствах, о страхе, о холодных, полных слез ночах. По чистой случайности судьба его оказалось близка Грипу. Но ради мальчишки теперь придется свести кое с кем счеты. Грип это сделает.

Они были уже на дороге, ведущей к усадьбе.

И тут Грип заметил стервятников, кружащих над местом назначения. Холод охватил его, внезапный как наводнение. Не ожидая приказа и не тратя времени на объяснения, он пришпорил коня в галоп, и еще быстрее, промелькнув мимо изумленной троицы во главе поезда. Миг спустя его владыка и Сильхас пустились следом.

Грип резко крякнул, поворачивая коня на новую дорогу. Увидел впереди карету — но без шатров, павильонов, без приветственных флагов и гостей под ними.

Впрочем, там грудами лежали тела, путь мучительного отступления был отмечен павшими домовыми клинками и примятой травой — прямо к дому и туда, по лестнице. Позади кто-то закричал, но он не узнал голоса.

Мир вокруг был невозможно четким, но шатающимся как от повторных ударов — нет, они стучали в груди, будто кулак сокрушал изнутри клетку ребер. Рана в спине вновь кровоточила. Если сердце способно источать слезы, они, без сомнений, бывают красными.

Он подскакал к дому, оказавшись на земле до того как конь остановился, бешено заскользив в поникшей от крови траве. Прохромал мимо истерзанного лорда Джаэна, через порог. Брызги крови на стенах, густой багровый «ил» на плитах пола. Вваливается в комнату, глаза пытаются пронзить сумрак — безумный скачок из света в темноту. Последний павший дом-клинок — нет, это заложник Дома Энес Крил Дюрав, грудь рассечена ударами мечей, нога в крови, сломанная рука как будто тянется в центр особняка… Лицо его искажено, почти неузнаваемо, вздуто и покрыто морщинами, как у старика. Грип прошел мимо.

— Дальше не надо, умоляю, — сказал глубокий голос из теней главного зала.

Грип схватился за меч.

— У меня сородич сраженных, — продолжал незнакомец. — Жестоко раненый. Спит или, быть может, без сознания — я не смею узнавать.

За спиной Грипа застучали сапоги.

— Я пришел слишком поздно, — сказал голос, — но не так поздно, как ты, друг.

Грип понял, что успел опуститься на колени. Раненая нога угрожала подвести; он уперся в пол рукой, чтобы не упасть, слыша свое дыхание — слишком резкое, слишком сухое, пронизанное горем и еле сдерживаемым ужасом.

Пес, которого он с трудом различил в тенях, наконец выбежал из угла. Истощавшее существо встало перед ним, потом село, опустив уши. Грип нахмурился. Он узнал пса.

— Ребрышко, — услышал он свои слова. — Мне не хватало тебя в Оплоте. Тебя и Рансепта.

В углу раздалось шарканье и тут же кто-то вывалился, шатаясь, хватая воздух вытянутыми руками. — Кто идет? — завизжал он. Крик этом отскочил от стен зала. Грип вздрогнул. Никакой вопрос не мог бы прозвучать жалобнее, ни один звук не мог бы показаться более беспомощным и безответным.

Позади Грипа встал Аномандер — Грип его не видел, но не сомневался, кто это. Владыка заговорил. — Кедаспела…

Слепец рванулся к Аномандеру, и лишь тогда увидел Грип кинжал в руке Кедаспелы.

Он торопливо встал и схватил запястье художника, резко вывернув.

Второй вопль огласил помещение, клинок зазвенел по камням пола. Грип заставил Кедаспелу лечь и удерживал его, словно впавшего в ярость ребенка.

Сопротивляясь захвату, тот поднял голову. Залитые подсохшей кровью глазницы безошибочно нашли Аномандера. Рот открылся и снова закрылся, и еще раз — будто рана. Багровые зубы в призрачной ухмылке… — Аномандер? Я тебя ждал. Мы все. У нас, видишь ли, вопрос. Только один, и мы спросим, все мы тут. Аномандер, где ты был?

Кто-то завыл у камня очага — грубый трубный вопль, вырывающийся снова и снова.

Кедаспела вырывался, тянулся к лежавшему рядом ножу. Грип оттащил его, швырнул на камни. Уперся коленом в грудь и нагнулся ближе. — Еще одно такое движение, — сказал он, — и я вас зарублю. Понятно, сир?

Однако рот Кедаспелы раскрылся, словно он не мог вдохнуть. Грип убрал колено. Мужчина всё задыхался, жуткие глазницы снова кровоточили. Грип внезапно понял, что же видит. Художник рыдает. Без звука, без слез — рыдает.

Кто-то еще стоял в полумраке. Большой, широкоплечий. Грип поднял голову, проскрежетав: — Кто там, в тенях? Выходи!

— Всего лишь Гриззин Фарл, — отозвался чужак, ступая ближе. Слезы блестели в алой бороде, и все же он улыбался. — Известный как Защитник.

Грип пялился на великана, не в силах заговорить. Эта улыбка сразила его; он отвел глаза, оглядываясь на господина.

Аномандер стоял, отвернувшись, сосредоточив всё внимание на лежащем Андаристе. Он был неподвижен, словно вырезан из оникса. Брат продолжал безостановочно стенать.

Появился Сильхас, замерев в шести шагах от камня. Он смотрел на тело Энесдии подле Андариста, растерзанное и неподвижное. Позади него были другие. Никто не говорил.

Удерживаемый Грипом Кедаспела продолжал безмолвно, устрашающе рыдать. Пальцы правой руки чертили на полу короткие линии. Судороги пробегали по телу, как будто череп охватил жар лихорадки.

Когда Аномандер вытащил меч из ножен, Андарист поднял голову, резко прекратив стон, хотя эхо последнего еще летало в комнате — непостижимо долгое время.

Аномандер подошел к Андаристу — шаги неверны, как у пьяного — и замер у камня. Не успел он сказать и слова, как брат качнул головой. — Я нареку его.

Аномандер застыл от этого ледяного вызова.

Сильхас подал голос: — Андарист, это не твое оружие…

— Рана моя, и я его нареку!

Кедаспела под Грипом тихо кашлянул. Он вывернул голову, чтобы лучше слышать разговор трех братьев.

Аномандер ответил: — А если я назову свое будущее, Андарист, ты усомнишься? Бросишь вызов?

— Не сейчас, — шепнул Сильхас. — Не сегодня, прошу тебя.

— Где ты был? — спросил Кедаспела ломающимся голосом. — Слепые в темноте — я предупреждал вас всех, но вы отказались слушать! Я предупреждал! Теперь видите, что она сотворила?!

Андарист на коленях пополз к телу Энесдии. С раздирающей душу нежностью взял в руки и прижал голову к груди. И, делая это, он не отрывал взора от Аномандера. — Я нареку его, — сказал он.

— Меч извлечен, брат, сам видишь. Во мне пробудилась жажда мести, так и назовется оружие. Мщение.

Но Андарист качал головой, гладя рукой волосы Энесдии. — Гнев слепит тебя, Аномандер. Ты ухватился за мщение и веришь, будто оно может быть чистым. Помни слова Хенаральда!

— Путь верен, — отозвался Аномандер.

— Нет. — Слезы заблестели на щеках Андариста. — Месть обманывает. Ты видишь узкий путь, но на деле он широк. Ты видишь широкий путь, а он уже ниточки. Назови меч Мщением, брат, и он вечно будет забирать не ту кровь. За пробуждением меча вижу я смерти тысячи невиновных. — Он замолчал, неловко озираясь и не понимая, что именно видят глаза. — Кого винить за это? Убийц, что пришли ко мне в дом? Того, кто ими командует? Саму жажду битв? Или отца, проявившему жестокость к сыну десять лет назад? Отнятый ужин, умершую мать? Старую рану? Воображаемую обиду? Мщение, Аномандер, есть убийца справедливости.

— Мне не нужно искать среди детских трагедий, брат, чтобы понять, кто сегодня стал моим врагом.

— Тогда ты проиграешь. Мщение нечисто. У его наград горькое послевкусие. Эту жажду не утолить. Предоставь мне наречь клинок, Аномандер. Прошу.

— Брат…

— Дай мне его наречь!

— Что ж давай, — сказал Аномандер.

— Горе.

Словно одиноко повисло в зале, а когда присутствующие разом выдохнули, улетело дымом.

— Андарист…

— Прими от меня имя. Прошу, прими.

— В нем нет силы. Нет воли. Горе? Для железа это ржа. Для жизни — смерть. Я ничего не получу от такого слова.

Андарист поднял тусклые глаза. — Ты примешь мое горе, Аномандер, иначе… никогда не взгляну я на тебя, не назову братом, никогда не признаю близость нашей крови.

Аномандер вложил меч. — Тогда ты услышишь сказания о правом суде, который устрою я ради твоего имени, о мести, мною исполненной — и в том клянусь я над недвижным телом твоей любимой, над холодной плотью ее отца.

Андарист склонил голову, будто брат исчез с глаз его. Грип понимал: он не поднимет головы, пока Аномандер не покинет это место.

Сильхас вошел в зал, брат двинулся навстречу. Он задержал его, развернул рукой. — Не надо! — закричал он. — Прими горе, Аномандер! Прими его своим лезвием!

— Затупив все острые кромки, Сильхас? Ну нет.

— Значит, ты оставишь его наедине с потерей?

— Я мертв в его глазах, — сказал Аномандер холодным тоном, высвобождаясь. — Пусть оплачет нас обоих.

Кедаспела засмеялся под весом Грипа. — Он у меня, — прошипел он. — Его портрет. Наконец я его получил. Его портрет и его портрет и я получил его на коже. На коже. Я получил. Жди и увидишь. — Рот под пустыми глазницами исказила радость, пальцами начал он рисовать в воздухе.

Андарист завыл у камня очага, а потом хлынули слова, взлетая на крыльях отчаяния: — Никто не разделит мое горе? Никто не станет скорбеть со мной?

Сильхас отозвался: — Я его верну.

Однако Андарист замотал головой: — Я слеп к нему, Сильхас. Решай сейчас.

— Я его верну!

— Так иди, — шепнул Андарист.

Сильхас выбежал из зала.

Кедаспела вырвался от Грипа, оттолкнувшись ногами. Встал, шатаясь и разрезая воздух ладонями. — Послушайте их! — вопил он. — Кто тут зряч? Не они! Лишь я! Кедаспела, у кого нет глаз, лишь он может видеть!

— Кедаспела, — крикнул Андарист. — Я держу в объятиях твою сестру. Присоединись.

— Ты плачешь одиноко, — отозвался юноша лишенным всякого сочувствия голосом. — Она никогда не была для тебя. Ты проложил эту дорогу жалкими словами любви и обожания, и она пошла по ней — к смерти! Погляди на меня, о Сын Забытый во Тьме, ибо я твое дитя, твое уродливое, искаженное отродье. Узри в моих дырах свое будущее, если посмеешь!

— Хватит, — зарычал Грип, хватая безумца. — Разум ваш сломан, вы лишь хлещете всех без разбора.

Кедаспела повернул к нему оскалившееся лицо. — Не мне нести мщение, верно? Беги к хозяину, жалкая шавка. Пора снова лить кровь!

Грип ударил художника, заставив повалиться. Шагнул следом.

— Довольно!

Он оглянулся, увидев Хиш Туллу, и отступил. — Просите, миледи. Меня затащило в пропасть, я изрезан острыми краями.

Кедаспела лежал на полу, тихо смеясь и что-то бормоча.

Хиш Тулла подошла к Андаристу. — Видишь мои слезы? — спросила она, вставая на колени и касаясь рукой его щеки. — Ты не один ее оплакиваешь, Андарист.

И она заключила последнего брата в объятия.