Лаборатория империи: мятеж и колониальное знание в Великобритании в век Просвещения

Историография якобитского движения и умиротворения Горной Шотландии, несомненно, обширна. Вместе с тем о географическом воображении британцев в контексте решения «Хайлендской проблемы» исследований значительно меньше. И практически отсутствуют работы, в которых этот аспект интеллектуальной истории окраинной политики Соединенного Королевства был бы изучен в качестве не только идеологической формы, но и аналитического инструмента интеграции и модернизации Горной Страны. Возвращение к традиционным сюжетам британской истории с географической и картографической точек зрения одновременно позволяет обнаружить скрытый смысл взаимосвязанных мер по сбору, систематизации, комментированию и применению сведений о физической, социально-экономической, политической, культурной географии Горного Края в процессе расширения британского присутствия и решения «Хайлендской проблемы».

В изучении воображаемой географии и истории картографии в Европе раннего Нового времени отношения между центром и периферией государства в процессе консолидации власти на беспокойных окраинах занимают такое же важное место, что и в трудах, посвященных формированию этого института вообще. Мишель Фуко, Эдвард Вади Саид, Джозеф Митчел, Бруно Латур и другие, приравняв знание к власти на методологическом уровне, заложили основы концепции интеллектуального завоевания, объединившей «научный» империализм и проект Просвещения[98].

Одним из первых среди историков картографии на этот методологический вызов откликнулся Дж. Б. Харли. В 1988 г. в эссе «Карты, знание и власть» он замечает, что научное географическое знание под маской объективности, точности и достоверности скрывало политические интересы. Математически точная (позиционируемая как объективная) карта дегуманизирует территорию, которую она представляет, замалчивая реалии сопротивления на периферии центральным властям[99]. Призыв Харли проверить высказанные им идеи в конкретных исторических обстоятельствах был услышан, и с тех пор появилось значительное количество работ, в которых исследуется роль картографии в колониальных предприятиях Лондона как в домашних водах, в Ирландии, так и за океаном, в Америке[100].

С другой стороны, как справедливо замечает в этой связи Валери Кивельсон, «как результат любого радикального пересмотра идея о том, что карты служат государственной власти, несмотря на свою полезность, пренебрегает нюансами истории»[101]. Дж. Эндрюс шутливо заметил по этому поводу: «Как я и думал: еще одно прославление государственной мощи»[102]. Как показывают современные исследования, отношения между центром и периферией в централизующихся государствах Европы раннего Нового времени, метрополиями и колониями и окраинами в первый век глобальных империй представляли собой двусторонний процесс и были в той же мере компромиссными, в какой и навязываемыми.

Географическое воображение и картографирование периферии, несомненно, служило интересам центральных властей. Однако, как показывает изучение опыта решения (в том числе) «Хайлендской проблемы», речь должна идти не только о забвении идентичностей и различий, опасных для властей и реализуемых государством проектов. Скорее следует говорить о вовлечении заинтересованных сторон в центре и на местах в диалог, о расширении пространства их взаимодействия и формировании общепринятых понятий, тематики обсуждения и вектора возможных дискуссий.

С практической точки зрения вряд ли было возможно вообразить далекую, слабо контролируемую центральными властями окраину и составить ее карту, игнорируя возможности сотрудничества с местными носителями необходимого знания. Как напоминает Питер Барбер, «только [местные жители] могли предоставить местные документы, назвать людей, способных отвести топографа на местные высоты… указать местные ориентиры»[103].

Таким образом, вооружившись современными методами изучения ментальной географии и картографии и имея в виду ограничения, накладываемые ими на процесс исторического познания, можно по-новому сформулировать основные вопросы, связанные с решением «Хайлендской проблемы» в процессе воображения ее географических границ и создания картографических образов.

Во-первых, необходимо понять, как соотносились между собой параллельные процессы формирования региональной и национальной идентичности в Великобритании в конце XVII — первой половине XVIII в. Речь идет о гэльской окраине как внутреннем «Другом», о намеренном позиционировании края как отличавшегося от остального королевства и противостоявшего нормам и ценностям британского юнионизма.

Особый исследовательский интерес представляет то, как такая воображаемая география и отражавшая и/или, наоборот, игнорировавшая ее картография проявлялись в связанных процессах национально-государственного и имперского строительства в британских владениях. При этом целесообразно уяснить, в какой мере такое «отстающее» пространство формировалось через противопоставление «модернизирующейся» в целом стране, а в какой мере формирование национальной и имперской идентичностей шло обратным путем — задаваясь оппозицией с регионом, «отклоняющимся» от провозглашенных Англо-шотландской унией норм[104].

Во-вторых, необходимо пересмотреть традиционное представление о картографических практиках раннего Нового времени как действиях, связанных с накоплением географических знаний. Новую историю картографии, рассматривающую картографические труды как дискурсы доминирования или как поле конкурентной борьбы между сторонниками различных интерпретаций оспариваемого ими пространства, следует дополнить исследованием таких актуальных в процессе умиротворения Горной Страны и решения «Хайлендской проблемы» аспектов картографирования, как сбор агентурных сведений, в том числе этнографического свойства.

Если читать карты Хайленда не только как отражения географической реальности и/или проекции пропаганды властей, но и как результат совместных усилий «шотландских» чинов и их местных агентов по географическому воображению гэльской окраины, можно выявить неочевидные в ином случае связи между расширением британского присутствия в крае и его интеллектуальной колонизацией, ростом политического контроля и участия в этом процессе заинтересованных представителей местных элит[105].

§ 1. Театр войны: топография Хайленда

Едва ли не важнейшей задачей информаторов правительства о положении в Горной Стране являлось определение ее границ: и не столько географических, сколько культурных, политических, религиозных, этнических. Отсутствие в Лондоне четкого, ясного и непротиворечивого образа Горного Края на фоне мятежного характера ее обитателей привело к тому, что изложение географических, исторических, политико-экономических, этнографических сведений не только стало наиболее распространенным способом представить край министрам, но и определило набор тем, в рамках которых формировались первые и самые устойчивые представления о положении в крае и политика королевства в отношении гэльской окраины. Эти комментарии можно рассматривать еще и как типичную для эпохи продолжавшихся географических открытий и отражавших их хорографических сочинений разновидность «карт» этого мятежного края: аналитическая литература была своеобразной энциклопедией Хайленда.

Современники ясно осознавали энциклопедическую природу картографии в век Просвещения. Так, «Энциклопедия» Ж.Л. Д’Аламбера и Д. Дидро, например, сама понималась как дорожная карта Просвещения, а слово mappemonde (карта мира) являлось ключевой метафорой в их описании собственной работы[106]. Д’Аламбер при этом описывал «Энциклопедию» как «своего рода карту земных полушарий, которая должна показать главные стороны, их положение и взаимную зависимость и дорогу, разделяющую их, в виде прямой линии; дорогу, часто прерывающуюся тысячью препятствий, которые могут быть в каждой стране известны только местному населению или путешественникам и которые могли бы быть указаны только на специальных, очень подробных картах. Этими специальными картами и будут различные статьи „Энциклопедии“, а древо или наглядная система — картой земного шара»[107].

В XVIII в. — во время завоеваний и открытий при неразделенности научных дисциплин — география вполне могла включать всевозможные описания и комментарии и была тесно связана с «наукой подчинения», устанавливая соотношения Великобритании с ее гэльской периферией в частности и Европы с остальным миром вообще. Перефразируя Л. Вульфа, начиная с атласов и заканчивая энциклопедиями, география устанавливала границы «просвещенной» Европы и наносила ее карту в сознании эпохи Просвещения[108]. Как и обычные карты, сочинения «о положении в Горной Стране» были призваны упорядочить другие отрасли знания помимо географии — по истории, этнографии и политэкономии Горного Края, — содействуя его интеллектуальному освоению и военно-политическому подчинению.

При этом потребности военного времени (мятежи якобитов в 1689–1691, 1715–1716, 1719, 1745–1746 гг.) актуализировали стремление Лондона описать Горный Край, то есть, при сложившихся обстоятельствах, еще и составить надлежащую карту предстоящих военных кампаний. Расширение британского присутствия в Горной Шотландии и активная внешняя политика Лондона за океанами, сообщавшая особое военно-стратегическое значение гэльским окраинам, на протяжении «долгого» XVIII в. обеспечивали картографам постоянную занятость, делая географию неотъемлемой частью любого сочинения «о положении в Горной Стране».

Составление отчетов и описаний Хайленда оказывалось необходимой практикой политизации географического пространства Горного Края, где политика всегда была геополитикой, а географическая (топографическая, этнографическая) карта становилась языком этой геополитики, дискурсом, в котором властные отношения — это еще и отношения пространственные. При этом географическое воображение британских комментаторов в этом процессе играло особую роль, сопрягая в сознании ответственных за умиротворение Горного Края чинов колониальный опыт королевства, образы неочевидного британского единства в контексте заключенной в 1707 г. Англией и Шотландией унии и потребности Лондона в понимании, определении и сокращении границ «Хайлендской проблемы».

Естественные отличия Хайленда от пасторальных пейзажей Англии и Нижней Шотландии уже формировали ощущение географической особости Горного Края. Форт Уильям, например (сейчас небольшой городок), располагается в 9 м над уровнем моря, в то время как гора Бен-Невис возвышается на 1343 м, хотя их и разделяли всего 6 км; температура при этом понижается на 6 градусов через каждую 1000 м в сочетании с частыми в этих краях осадками и порывистым ветром. Суровая и неприветливая природа Горной Страны, казалось, предполагала те же характеристики и для социальной и политической природы этого края.

Между тем, хотя географическая, социальная, экономическая, политическая, культурная карты Шотландии во многом определялись разделявшим Верхнюю и Нижнюю Шотландию «Хайлендским рубежом» Грэмпианских вершин, сам Хайленд длительное время сопротивлялся географической локализации и никогда не был просто географическим объектом на политической карте, демонстрируя характерную текучесть военно-политической, социально-экономической и этнокультурной географии Горного Края[109].

Даже употреблявшееся британскими чинами название края, Хайленд (Highlands), не передавало содержания гэльского термина «Гэйлтэхд» (Gaidhealtachd). Последний означал лингвистическое и культурное родство, первый характеризовал географию края. Гэльское понятие «Гэлдэхд» (Galldachd) также не являлось эквивалентом англоязычного обозначения шотландских низин, Лоуленда (Lowlands)[110]. Двуязычие, характерное для графств, включавших округа в Нижней и Верхней Шотландии, делало процесс географического определения Горной Страны еще менее однозначным. Около 30 % шотландцев в конце XVII в. владели гэльским языком[111]. Но не все из них проживали в Горном Крае и употребляли его повседневно.

Вместе с тем в аналитических комментариях в зависимости от контекста Хайленд очень быстро перешел из разряда исключительно географической категории в категорию с культурным, лингвистическим, этнографическим, политическим, социально-экономическим содержанием, подразумевая бинарную оппозицию Лоуленду. Хотя в памяти горцев сохранилось представление о более широкой географии родного языка, включавшей когда-то ряд округов и в Лоуленде, что отразилось в различении «гойлов» (Goill), лоулендеров, и «сасеннахов» (Sasannaich), англичан[112].

Этот факт подтверждает, что географическое воображение британских комментаторов, разделяя Шотландию на Верхнюю и Нижнюю, Хайленд и Лоуленд, решало не только картографические задачи, но и политические, укрепляя юнионистское видение Соединенного Королевства. Особенно заметен этот факт на фоне того обстоятельства, что сами горцы и в середине XVIII в., употребляя понятие «Хайленд», имели в виду географию, а не языковые и культурные практики[113].

При этом уже в конце XIV в. хронист из Эбердина, Джон из Фордана, писал о том, что нравы и обычаи шотландцев различаются в зависимости от того, на каком языке они говорят: «Два языка у них приняты, шотландский и тевтонский; последний из них это язык тех, кто занимает побережье и равнины, в то время как племя говорящих на шотландском занимает нагорье и прилегающие острова. Люди на побережье живут оседлым и цивилизованным образом… Горцы и островитяне, с другой стороны, суть дикий и бунташный народ…»[114]. Три века спустя топография «Хайлендского рубежа» по-прежнему связана с географией языкового поведения шотландцев. Ответственные за умиротворение Горной Шотландии чины и агенты правительства между 1689 и 1759 гг. достаточно четко описывали границы этого мятежного края в лингвистических терминах.

В качестве примера воспользуемся характерными и весьма показательными сочинениями середины XVIII в. Впечатляющее первоначальной ничтожностью средств, грандиозностью замысла и широтою размаха восстание сторонников изгнанных Стюартов в 1745–1746 гг. вызвало к жизни наибольшее количество аналитической литературы, посвященной умиротворению Хайленда. Вместе с тем пределы мятежа и культурные рубежи виделись авторам там же, где прежде: «То, что зовется Горной Страной Шотландии, является гористой местностью к северу от Форта и Тэя, где говорят на ирландском языке… Примечательно, что в некоторых пограничных с Хайлендом округах, где… говорили на ирландском языке, носили горское платье и были привычны к оружию, под влиянием… внедрения промышленности ирландский язык и горское платье уступили разновидности английского языка и лоулендской одежде; жители взяли вместо оружия плуг и, разоруженные таким образом не по акту парламента, такие же теперь, как и их соседи с Равнин»[115].

Практически так же, как лорд-президент Сессионного суда Шотландии Форбс из Каллодена, границы Горного Края представлял себе и обычный, однако весьма проницательный и информированный лэрд на «Хайлендском рубеже» Грэм из Гэртмора, в 1747 г. предложивший ответственным за умиротворение гэльской окраины чинам свое видение «Хайлендской проблемы» и ее географии: «Под Горной Страной Шотландии понимают не только гористые местности, простирающиеся от берегов Лохломонда в Стирлингшир, Дамбэртоншир, к северу Сазерленда; но также Западные острова и те области, что лежат в изголовье Ангуса, Меарнса и Эбердиншира… Общение на ирландском языке в большей части страны, на языке, отличном от того, на котором говорит все остальное королевство, имеет большую тенденцию к их объединению; но отделяет их от остальных подданных бесполезной враждой, происходящей от различий в обычаях, что является естественным следствием разницы в языке…»[116].

Таким образом, географическое воображение комментаторов представляло Горную Шотландию в свете этнокультурных особенностей ее обитателей. С этой точки зрения остальной текст сочинений «о положении в Горной Стране» можно рассматривать как расширенный комментарий к лингвистической, этнической, культурной, социально-экономической географии края, понимавшейся как география «Хайлендской проблемы». Границы мятежа, источником которого Хайленд считали в остальном Соединенном Королевстве до окончательной ликвидации военной угрозы якобитизма в 1759 г., определялись, следовательно, в том числе как пределы распространения насильственных практик — кража скота главным образом и вымогательство — «подъем» (lifting) и «черная рента» (blackmail) в более снисходительном к подобным проявлениям шотландском варианте английского языка.

Таким образом, понятным Короне и ее правительствам и принятым в холлах Вестминстера языком авторы рекомендаций по умиротворению Горной Страны отстаивали собственное представление о пространственных пределах ее мятежности и способах сокращения этих опасных для королевства границ. Опыт службы в Северной Британии в сочетании с политической школой «шотландских» чинов порождал компромисс между политической риторикой и реальностью края, способствуя воображению Хайленда в аналитических сочинениях конца XVII — первой половины XVIII в. в рамках культурной географии и этнической картографии.

При этом картограф, как показывают исследования по географии раннего Нового времени, не всегда являлся отличным географом[117]. Увидеть и запечатлеть в сочинениях «о положении в Горной Стране» и/или на картах этой окраины политический ландшафт — вот основная задача, которую предстояло решить участникам интеллектуальной колонизации Горного Края, поскольку описать и локализовать этнокультурные особенности Хайленда на бумаге всегда было проще, чем в сфере политической практики.

Таким образом, географическая точность не являлась единственной целью картографа. Карты — словесные и визуальные — не просто отражали пространство; часто они его создавали. Причем конструирование военного пространства не являлось таким очевидным приоритетом «шотландских» чинов, как это может показаться на первый взгляд при знакомстве с тематикой составленных по их указаниям карт[118]. Культурная география и этническая картография, основанные на географическом воображении и полевых исследованиях и способствовавшие составлению карты лояльностей и укреплению идеи британской политической нации, являлись такими же важными интеллектуальными компонентами умиротворения Горной Шотландии, на взгляд чинов и агентов правительства, как и военная топография этого края.

На фоне такой подвижности, проницаемости и сложности границ, проходивших не только по земле, но и в сознании и сфере интересов самих же хайлендеров, представление об умиротворении Горной Страны как об «осаде» горных «крепостей», характерное для многих военных и штатских чинов, предлагавших военное решение «Хайлендской проблемы», выглядит отчаянной попыткой придать картам Хайленда хоть какую-нибудь определенность[119]. Горцы, однако, многократно пересекавшие «Хайлендский рубеж», ставили под сомнение такую логику воображения границ Горного Края.

Классический пример в этом смысле — Роберт МакГрегор (Кэмпбелл), более известный, конечно, как Роб Рой. Принадлежа к клану, еще с 1560-х гг. известному непростыми отношениями с законами королевства, Роберт МакГрегор уже в первой половине XVIII в. поддержал репутацию предков[120]. Обвиненный в 1712 г. в неисполнении обязательств по выплатам с перепродажи скота, Роб Рой успешно скрывался от судебных преследований, успев выкрасть вместе с собранной рентой управляющего своего самого настойчивого кредитора (Джеймса Грэма, 1-го герцога Монтроза), не единожды бежать из плена, сочинив насмешливый вызов одному из своих неудачливых пленителей (с которым, разумеется, и не думал встречаться), а в 1735 г. спокойно отошел в мир иной в собственном доме, оставив наследникам завещание, законами королевства уже не оспариваемое[121].

Как образно сообщает об этой особенности жизни в шотландских горах Уолтер Скотт, «Эддисон или Поуп, по всей вероятности, сильно удивились бы, узнав, что на одном с ними острове живет личность, подобная Роб Рою, — столь странного нрава и занятий. Эта резкая противоположность между утонченной, цивилизованной жизнью по одну сторону границы Горной Страны и беззаконными, дикими похождениями, какие спокойно замышлял и совершал человек, проживавший по другую сторону этого воображаемого рубежа, создавала живой интерес вокруг его имени». «Своей славой, — поясняет чуть ранее автор, — он был в значительной мере обязан тому обстоятельству, что проживал у самой границы Горной Страны и в начале восемнадцатого столетия разыгрывал такие штуки, какие приписывают обычно Робин Гуду в Средние века, — и это в сорока милях от Глазго, большого торгового города с почтенным университетом!»[122] До Лондона было еще дальше, и это, несомненно, прибавляло неизвестности.

Впрочем, возможностью вести подобный образ жизни этот легендарный горец был обязан не только тому, что всегда мог укрыться в горах малодоступного Хайленда, но и тому весьма примечательному и характерному обстоятельству, что с 1725 г. состоял на агентурной службе командующего королевскими войсками в Северной Британии генерала Уэйда[123].

Между тем описание наиболее распространенного механизма пересечения горцами «Хайлендского рубежа» обнаруживаем так же у Скотта (и его заочного информатора лэрда Гэртмора, сведения которого через сто лет послужили целям литературного свойства): «Скот, главный предмет торговли в горных местностях, пригоняли на ярмарки в пограничной полосе Нижней Шотландии отряды бряцавших оружием горцев»[124]. Причем торговые предприятия этого рода не прекращались ни до, ни после якобитских мятежей, и одни и те же жители Горного Края могли, еще вчера поддерживая своими палашами изгнанных Стюартов, назавтра вести оживленную торговлю со сторонниками дома Ганноверов.

Несомненно, существовало промежуточное пространство между историческим передним краем вторжения британской культурной традиции (в широком смысле слова) и задним планом отступления феодально-клановых отношений в Хайленде. В результате между запиравшими горные перевалы фортами и местным окружением возникали длительные связи и взаимодействия. Сохранялось и определенное недоверие с обеих сторон. Зажатые между часто противоположными интересами Лондона-Эдинбурга и собственных лордов, жители «Хайлендского рубежа» как в Верхней, так и в Нижней Шотландии изо всех сил старались сохранить нейтралитет, заверяя обе стороны в своем дружественном к ним отношении и при этом поддерживая силой оружия, влиянием или материально и тех и других[125].

Война и мир в привычном понимании переставали существовать уже у подножия Грэмпианских гор, приобретая на рубежах Горной Страны, еще слабо и нестабильно в первой половине XVIII в. контролировавшейся Лондоном, локальный характер. Вожди, губернаторы фортов и такие добровольные агенты правительства в крае, как, например, Джеймс Грэм, маркиз Монтроз, крупный магнат на «Хайлендском рубеже», порой самостоятельно решали вопросы войны и мира с соседями (как, например, в случае с противостоянием маркиза Монтроза и Роб Роя).

При этом одни и те же поступки по одну сторону Грэмпианских гор трактовались как рейды за добычей, право наследственной юрисдикции, вооруженные выступления за «доброе дело» изгнанных Стюартов, а по другую рассматривались как набеги и воровство, «предательское возмущение против законного короля, правительства и истинной веры». Такое двойственное положение вещей являлось источником дополнительных трудностей в определении географии «Хайлендской проблемы». Несмотря на попытки картографировать военно-политические реалии Хайленда, безопасные маршруты и топографические ориентиры являлись таковыми часто лишь на карте. Для горцев не представляло труда оставаться за пределами географического знания ответственных чинов и вне сферы их политического влияния.

География законности на британских окраинах позволяет шире взглянуть на ситуацию в Горной Стране между 1689 и 1759 гг. Так, к началу XV в. чинами, ответственными за ирландскую политику Лондона, в официальной документации все чаще употребляются такие понятия, как «земля мира» (the land of peace) и «земля войны» (the land of war)[126]. Причем, как известно, военное пограничье здесь накладывалось на другие рубежи — культурные, религиозные, этнические. Колониальный опыт за пределами Британских островов также способствовал формированию у британцев представления о разделенной юрисдикции. Области права и насилия в британской Атлантике в XVIII в., о которых пишет Элайджа Гоулд, вполне соответствовали той географии законности, которую воображали и с которой сталкивались британские администраторы в Хайленде: «Очевидный хаос на периферии Британской империи отражал имперскую слабость и силу, предотвращая или санкционируя такое поведение людей, которое встретило бы жесткую реакцию дома»[127].

В этом смысле географическая неопределенность в установлении границ «Хайлендской проблемы» представляла собой типичный колониальный случай. Картографы и комментаторы были вынуждены активно воображать эту сложную и с трудом поддававшуюся упрощению на письме и карте реальность: «Законы здесь никогда не применялись, никогда споры не решались властью судьи. Судебный исполнитель не смеет и не может выполнять здесь свои обязанности, и многие селения лежат милях в тридцати от местожительства людей, облеченных законной властью. Короче говоря, здесь нет порядка, нет власти, нет правительства!»[128] В результате чины как в центре, так и на периферии королевства представляли границы края не только как культурно и этнически определяемый «Хайлендский рубеж», но и как границу правоприменительных практик (наследственная юрисдикция магнатов и вождей отменена актом парламента только в 1747 г.[129]).

Благодаря такой логике географического воображения и администрирования они получали, несомненно, большее пространство для маневра и дополнительное время для забвения или решения «Хайлендской проблемы». Признавая наличие разделенной юрисдикции в королевстве, зафиксированной в договоре об Унии и привязанной к географии Горного Края, Лондон вплоть до последнего мятежа якобитов 1745–1746 гг. выстраивал отношения с гэльской окраиной не на унификации и принуждении. Напротив, интеграционные процессы до определенного момента базировались на признании и принятии уникального правового статуса Хайленда, который не только подтверждал наличие «Хайлендской проблемы», но и позволял точнее определить ее географию, а следовательно, и пути ее решения.

Между тем в той же мере, в какой биография Роб Роя иллюстрирует выводы британских комментаторов о «Хайлендском рубеже» в первой трети XVIII в., незавидная участь его сыновей может рассматриваться в качестве свидетельства постепенного исчезновения этой воображаемой границы в середине XVIII в. как в сознании авторов сочинений об умиротворении Горной Страны, так и в повседневной юридической практике. 13 июля 1752 г., 15 января 1753 г. и 24 декабря 1753 г. в Эдинбурге состоялись судебные процессы над Джеймсом, Данканом и Робином Ойгом (младшим) МакГрегорами. Всех троих обвиняли в «вооруженном вторжении» и «насильственном похищении» из собственного дома в ночь на 3 декабря 1750 г. некой Джин Кей (или Райт) в качестве невесты для последнего.

При этом если средний из братьев, Данкан, был оправдан, а старший, Джеймс, оправдан частично, что изымало дело из разряда тяжких преступлений, каравшихся смертью, то Робин Ойг был приговорен закончить дни на виселице, что с ним и случилось 14 февраля 1754 г.[130] Печальная участь младшего сына Роб Роя наводит на резонный вопрос: что же восторжествовало на судебном процессе 24 декабря 1753 г. — сила права, на чем настаивало обвинение и чему не особенно противилась защита, или право силы, о чем еще долго говорили в родных МакГрегорам горах Балкуиддера?[131]

Случай с МакГрегорами можно, конечно, рассматривать как обычный пример из истории шотландского правосудия середины XVIII в. Анализ ситуации при таком подходе сразу подскажет ответ, выводы о виновности Робина — а факт похищения молодой вдовы действительно имел место — будут аргументированны и, на первый взгляд, бесспорны. На первый взгляд, потому что при ближайшем рассмотрении окажется, что в самом важном вопросе ясности нет — о каком, вернее, о чьем правосудии идет речь? Истец, представитель Короны по причине гибели Джин Кей (то ли от переживаний, то ли от оспы) и ответчик принадлежали к разным правовым традициям — принятым в Англии и Нижней Шотландии, с одной стороны, и постепенно сдававшим позиции в Горном Крае, с другой.

Методологический ключ к изучению подобных проблем изготовить несложно. Речь идет о разделенной юрисдикции и неразделенной любви. С поправкой на реалии Северной Британии середины XVIII в. можно сказать, что дело о похищении Джин Кей решалось при формальном наличии и фактическом отсутствии общего для всех участников судебного процесса правового пространства. Тот весьма примечательный факт, что при рассмотрении дела инициатора похищения, Джеймса, присяжные оказались почти все сплошь МакГрегорами и с чем таким же образом не повезло Робину Ойгу, служит лучшим тому подтверждением.

Однако такой подход не будет решением поставленной свидетельствами прошлого проблемы. Более основательное понимание контекстов судебных разбирательств по делам МакГрегоров требует повышенного внимания не только к трактовке этой истории, но и к способу исторического познания. Путь к ответу на поставленный вопрос пролегает через целенаправленное и последовательное соотнесение текста (протоколы судебных заседаний) с контекстами этих судебных процессов — историческим, биографическим, традиционным (речь о культурной традиции). Сама формулировка обвинений при игнорировании ряда выбивавшихся из целостной картины обвинения фактов указывает не только на сосуществование двух правовых традиций в Шотландии в середине XVIII в., но и на постепенное исчезновение этого явления, в том числе как следствие разгрома якобитов, а вместе с ними и военной основы исключительного правового статуса вождей и магнатов Горной Страны — ее кланов — 16 апреля 1746 г. под Каллоденом.

«Хайлендский рубеж» в этом смысле становился все менее очевидным, а рука британского правосудия в Горном Крае — все более цепкой (хотя по-прежнему во многом избирательной). В этой связи вооруженность горцев оценивалась скорее в зависимости от характера ее проявления — суд совершенно не задавался вопросом, почему вождь МакГрегоров Гленгайл может бродить по горам с «сотней молодцов», но обратил внимание на показания Джин Кей о том, что «Гленгайл не такой человек, чтобы пойти на это беззаконие», то есть «насильственное похищение» этой несчастной девушки[132]. В этом смысле, как часто бывает в таких случаях, гораздо важнее не столько то, о чем говорят протоколы, столько то, о чем они умалчивают, соотношение явных и скрытых свидетельств на этом судебном процессе. Таких, например, как упоминание о бряцавших оружием горцах Гленгайла.

В качестве инструмента окраинной политики и решения «Хайлендской проблемы» картография Горной Страны, таким образом, не могла быть лишь военно-политической. В диалоге власти и знания в деле определения «Хайлендского рубежа» военные и политические карты края дополнялись сведениями о культурной географии, этнической картографии и географии законности, отражавших распространение «цивилизации» и устанавливавших региональное единство и специфику этого края. В этой связи представляется весьма примечательным то обстоятельство, что практически во всех записках и отчетах ответственных чинов политические, экономические и социокультурные границы Горного Края на бумаге, как правило, совпадали географически с отделявшими Верхнюю Шотландию от Нижней горными кряжами, а хронологически — с уже миновавшей остальное Соединенное Королевство эпохой «тирании и варварства» (культурная география подразумевала такой темпоральный аспект), образуя «Хайлендский рубеж».

Скорейшее стирание этих границ являлось для британцев, живших к югу от этой воображаемой черты, одним из непременных условий окончательного объединения Англии и Шотландии и, следовательно, окончательного определения карты Великобритании. На языке сторонников реформирования Горного Края этот процесс сопровождался призывом «завершить унию». На языке географов он соответствовал призыву «завершить европейскую географию». Попытки Великобритании провести интеллектуальную колонизацию гэльских окраин в этом смысле вполне соответствовали более общей тенденции просвещенных европейских держав картографически подчинить «варварскую» периферию в контексте интеграционных проектов.

Так, лишенные помощи Константинополя в картографической съемке балканских провинций Османской империи, многие западноевропейские картографы испытывали разочарование, откровенно выраженное в «Atlas Universel» Джайлса Робера де Вогонди и его сына Дидье Робера де Вогонди в 1757 г.: «Мы желали бы с большим успехом завершить европейскую географию; однако доступ в эти страны затруднителен для просвещенных людей, не позволяя надеяться, что они будут когда-либо удовлетворительно освещены в географии; поскольку получаемые нами от путешественников отзывы недостаточны, чтобы подтвердить топографические детали посещаемых ими стран. Для этого путешественникам пришлось бы изучить математику»[133].

В том же атласе упоминается «Общая карта Шотландии и прилежащих Островов…», опубликованная в Лондоне в 1750 г. Джеймсом Дорретом: «Доррет, гравер герцога Аргайла», составил эту карту «по приказу и за счет герцога, одного из самых богатых, любознательных и образованных нобилей Англии», и «он [герцог] полагался [в получении доступа к картографической и топографической информации] на инженеров»[134].

Судя по всему, речь идет о том, что герцог Аргайл мог обеспечить Доррету возможность консультироваться с инженерами, вовлеченными в составление военного обозрения Хайленда 1747–1755 гг. — первой масштабной картографической съемки гэльской окраины[135]. Вместе с тем этот пассаж Роберов де Вогонди, контрастируя с жалобой на невнимание османских властей, на интересующем нас шотландском примере и в общеевропейском контексте показывал потенциальным читателям, каких картографических и политических успехов можно добиться, расширяя географическое знание о мятежном крае и одновременно содействуя «завершению унии»[136].

Необходимо отметить, что в том же 1750 г. в самой Франции к топографической съемке королевства приступает Цезарь Франсуа Кассини, и этот общеевропейский контекст картографической оптимизации государственного управления составителями «Atlas Universel», безусловно, учитывался[137]. В этом же ряду стоят и другие аналогичные картографические проекты модерных европейских держав, реализованные, например, во владениях Габсбургов или в Российской империи (особый интерес в этом случае представляет картографирование мятежных окраин, Венгерского королевства и земель Украины) и призванные упорядочить знания о стране в интересах более эффективного администрирования[138]. Что же касается самой Великобритании, преследовавшей в процессе картографирования Горной Страны исключительно военно-политические цели, то кроме «Военного обозрения Шотландии» 1747–1755 гг. речь должна идти еще и о соответствующих топографических съемках Ирландии, предпринятых Лондоном во многом с теми же целями во второй половине XVIII и в первой половине XIX в.[139]

Между тем в дополнение к политическим и культурным затруднениям, с которыми сталкивались географы, стремление «завершить европейскую географию» приковывало их внимание также к проблеме границ между Европой и Азией[140]. Что касается интересовавшихся географией Горной Страны сторонников «завершения унии», то так же, как англичане и многие жители Низин, сами горцы порой также использовали своих соседей-хайлендеров, предлагая официальным чинам свой вариант границы «цивилизации» на островах. Они выставляли шотландских «ирландцев» в роли общего «Другого» не только для подданных Соединенного Королевства к югу от Грампианских вершин, но и для разделявших новые британские ценности к северу от воображаемого «Хайлендского рубежа».

Причем особенно остро этот вопрос встал в Шотландии во время умиротворения Хайленда и искоренения якобитизма после окончательного разгрома мятежников 16 апреля 1746 г. под Каллоденом, когда претензия на «цивилизованность» была призвана обеспечить защиту от террора королевской армии и право на самооборону в связи с враждебным, «варварским» окружением кланов, поддержавших изгнанных Стюартов[141].

Как замечает Л. Вульф, «международные отношения эпохи Просвещения были основаны на математически выверенном балансе сил, так что монархам и государственным мужам приходилось как следует изучать географию, чтобы сохранить его в ходе взаимно оговоренных расширений своих владений»[142]. Однако в том, что касалось мятежных внутренних окраин Соединенного Королевства, комментаторы осознанно занимались не только их картографической съемкой, но и географическим воображением. Конструирование Хайленда не только как культурного региона, но и как геополитического пространства порождало конфликт его интерпретаций между сторонниками изгнанных Стюартов и их противниками[143].

С одной стороны, риторические стратегии и приемы, применявшиеся Джоном Грэмом из Клэверхауза, 1-м виконтом Данди, командовавшим армией Якова Стюарта в Шотландии в 1688–1689 гг., в корреспонденции с сувереном были направлены на «создание» региона, сражающегося за «законную» династию и всегда бывшего ей лояльным и преданным. В такой интерпретации географического пространства Горная Шотландия занимала центральное геостратегическое положение для якобитов. Собственно, именно Хайленд и представлялся как «настоящая» Шотландия, верная своему королю. Речь в данном случае шла о попытке представить регион таким образом, чтобы к краю, к которому принадлежит сам пишущий (как сражающийся там полководец) и в котором он не обладает наибольшей военно-политической властью (что характерно для его сторонников-якобитов в этот период в Ирландии), было привлечено самое пристальное внимание со стороны короля Якова Стюарта. Клэверхауз считал основным фронтом в войне с вильямитами свою родную Шотландию[144].

Яков Стюарт полагал, что решающий бой Вильгельму Оранскому нужно дать все же в Ирландии, а потому помощь виконту Данди ограничил отрядом полковника Александра Кэннона в 500 человек[145]. В этом смысле Клэверхаузу было проще найти общий язык с режимом Реставрации Карла II Стюарта. «Веселый король» усмотрел в ковенантерах Гэллоуэя, видимо, большую опасность, нежели его брат и наследник в вильямитах в Шотландии, открыв сезон «убийственных времен», чья атмосфера очень точно передана сэром Уолтером Скоттом в «Пуританах» и самим виконтом Данди в его эпистолярном наследии[146].

С другой стороны, Хайленд как «избыток Ирландии» — в этнокультурном смысле во многом продолжение Изумрудного острова — это риторический прием в дискурсивной практике британских чинов, призванный помочь избежать объяснений и обвинений по поводу того обстоятельства, что почти половина Шотландии являлась частью королевства лишь формально. Этот факт становится более очевидным, учитывая, что параллельно с этой культурной исключительностью утверждалась принципиальная возможность и необходимость культурного и политического объединения англичан и шотландцев в рамках заключенной Англией и Шотландией унии[147].

В широком политическом контексте обе партии находились в поисках Британии. Ее конкурирующие образы были представлены «Тремя Королевствами» Стюартов и «Соединенным Королевством Великобритании и Ирландии» Ганноверов. В первом случае в качестве важнейшего принципа географического воображения выступала лояльность «законной» династии, во втором — протестантское престолонаследие и «цивилизованность» (общие религиозные, политические и культурные принципы).

Гэльская периферия интерпретировалась, таким образом, в Лондоне как регион, который не только в географическом, но и в культурном и социально-экономическом отношении примыкал к остальной части подвластных Короне земель, определяя границу между «цивилизацией» и «варварством». Речь шла о двух. Ирландиях и двух Шотландиях: гэлоговорящие Ирландия и Горная Страна стояли за Стюартов; протестантская Ирландия и шотландские Равнины — за Вильгельма Оранского, а затем за Ганноверский дом. При этом в свете ожидавшейся зарубежной поддержки мятежников гэльские окраины воспринимались как «ворота» в Англию и Нижнюю Шотландию.

Хайленд в отчетах чинов и агентов правительства конца XVII — первой половины XVIII в. — пример трансформации стратегии регионального господства в целях соответствия новым требованиям и обстоятельствам расширения британского присутствия в Горной Стране. При этом дискурс официальных властей выступал как дискурс культурный и геополитический. С одной стороны, фоном для описаний гэльской Ирландии и гэльской Шотландии был интенсивный процесс самоидентификации англичан и шотландцев в процессе формирования новой британской идентичности. С другой стороны, разговор об этих окраинах был связан с угрозой иностранного вторжения. В результате для правительственных комментаторов эти области являлись в культурном и политическом смысле частью единого целого. Этот факт подтверждается эффективным использованием языка в качестве аналитического критерия при конструировании внутренне однородного ареала: ирландский язык оказывался структурообразующей этнокультурной особенностью гэльской Ирландии и Горной Шотландии[148].

Однако не одни языковые и культурные особенности придавали гэльским окраинам целостность. Они почти точно совпадали с театром якобитских войн Вильгельма Оранского (первых, в длинной их череде между 1689 и 1759 гг.) и, соответственно, с эпистолярным пространством его комментаторов в Горной Стране, администраторов и генералов. Война не только приковывала внимание к отдельным местностям и географическим названиям, но также устанавливала связи и соотношения между ними (и вместе с тем была одним из способов поддержать и навязать сопернику свое определение региона). Якобитские войны 1689–1691 гг. превратили в единый театр военных действий почти всю Ирландию и Горную Шотландию, поместив их на одну военную карту — география войны также способствовала формированию неразделенного представления о гэльских окраинах.

География «Горной войны» командующего королевскими войсками в Шотландии генерала Маккея с самого начала включала и карту Ирландии (как и его «Война в Ирландии» неизменно затрагивала и Горный Край)[149]. По мнению М. Фуко, «некоторые пространственные метафоры являются одновременно географическими и стратегическими, и это вполне естественно, ибо география выросла в тени войск. Между географическим и стратегическим дискурсом наблюдается круговращение понятий. Регион географов — это военный регион (от regere — править)»[150]. О том же в определенном смысле пишет Пьер Бурдье, когда утверждает, что конкуренция географических образов «конституируется борьбой за определение „региональной“ или „этнической“ идентичности»[151]. В этом смысле, перефразируя известное выражение Карла фон Клаузевица, можно сказать, что география — это продолжение политики другими средствами.

Северный канал и Ирландское море, таким образом, скорее объединяли, чем разделяли ирландский и хайлендский берега не только в экономической, политической, культурной реальности, более характерной для XVI — первой половины XVII в., но и в репрезентациях конца XVII — первой половины XVIII в. От шотландского Кинтэйра до ирландского Энтрима — чуть больше 24 км, и такая географическая близость на фоне подтверждаемых этнографией выводов провоцировала восприятие Горной Страны как части гэльской Ирландии. Не исключено, что такое игнорирование или преувеличение было следствием несовершенства картографических приемов и методов этнографического анализа, но в контексте борьбы с якобитами такая картографическая условность приобретала политический смысл.

Еще в 1698 г. парламентарии Англии обсуждали невероятную «вероятность» прибытия из Ирландии в Хайленд Александра МакДонелла, 3-го графа Энтрима, и «подъема» им «20 000 имени или клана МакДонелл» в Горной Стране против Короны[152]. При этом примеры такой «интернациональной» помощи современникам уже были знакомы и еще встретятся позже (как ирландская «бригада» Эллэсдэйра Макколы под началом «Великого Маркиза» Монтроза в Хайленде в 1644–1645 гг. или ирландская бригада под началом лорда Джона Драммонда на стороне «милого принца Чарли» под Каллоденом 16 апреля 1746 г., как будто подтверждая единство ирландских и шотландских гэлов в мятежах и восстаниях)[153].

Для географического воображения британцев такое «смешение стилей», впрочем, не являлось чем-то совершенно особенным. Так, например, в 1708 г. в Лондоне хорошо известный британской публике картограф Герман Молл наряду с картой Шотландии (ставшей основой для «Новой карты Шотландии» Саттона Николса 1710 г.) издал карту «Московии, Польши, малой Татарии и Черного моря»[154]. Подобное сочетание различных земель не вполне соответствовало географической традиции, однако события Северной войны сделали такую карту и необходимой, и возможной.

При этом картографический интерес британской читающей публики служил хорошим финансовым стимулом для подобных проектов[155]. В 1712 г., год спустя после окончательного поражения венгерского мятежа Ференца Ракоци, Молл напечатал карту, посвященную «Его Милости Джону, герцогу Мальборо, князю Миндлхейму», представлявшую «страны, принадлежащие Австрийскому Дому», то есть «Новую карту Германии, Венгрии, Трансильвании и Швейцарии». Однако это была не просто новая карта, но новый способ составлять карты: соединив в одном названии Венгрию и Германию, она воспевала триумф Габсбургов и поражение Ракоци, носившего еще и титул князя Трансильванского[156].

В 1714 г. Молл вновь издал карту Шотландии, ставшую основой для «Новой карты Шотландии» Томаса Тэйлора 1715 г.[157] Маршруты мятежных горцев в 1715–1716 гг. многие могли проследить именно по этим изданиям, представлявшим Шотландию страной, разделенной не «Хайлендским рубежом», а границами графств[158]. Впрочем, эта альтернативная интерпретация шотландской географии отражала скорее перспективное будущее, чем реалии настоящего в прямом и переносном смысле слова, «поскольку карты графств Шотландии, составленные Моллом, — как заметил в 1743 г. картограф Артиллерийской палаты Уильям Эдгар, — не только недостаточны, но также зачастую ошибочны во многих местах»[159]. География Хайленда все еще оставалась предметом не только политических, но и академических споров[160].

Возвращаясь к примерам из истории географического воображения Восточной Европы, заметим, что в «Энциклопедии» Дидро и Д'Аламбера венгерский язык объявлялся разновидностью славянского. Эта характерная для европейского сознания эпохи Просвещения ошибка показывает не только наличие погрешностей в «Энциклопедии», но и интеллектуальную притягательность концепции Восточной Европы. Одной страны было вполне достаточно, чтобы вызвать в воображении образ всего региона. Венгрия в «Энциклопедии» была географически неотделима от Болгарии с Валахией и лингвистически сливалась с Богемией, Польшей, Россией. Связь между Венгрией и Польшей становилась еще очевиднее, когда речь зашла о политическом устройстве и социальной структуре: «Некогда в Венгрии существовало самоуправление, как сейчас в Польше; она выбирала своих королей и свой сейм»[161]. Этот же принцип географического воображения обнаруживаем и при картографировании Горного Края.

Как заметил Э. Хобсбаум, некоторые регионы — скорее область политики, чем географии, скорее область политических программ, чем реальности. Другое дело, что сконструированные регионы не перестают от этого обладать меньшей реальностью. Связывая общими характеристиками Ирландию и Горную Шотландию, вильямиты и ганноверцы переводили карту современных им войн на язык региональных обобщений. При этом в глазах современников Девятилетняя война 1689–1697 гг. (составной частью которой оказалась война с якобитами в 1689–1691 гг.) воспринималась как Война за английское наследство, так что картографам теперь приходилось иметь дело с войной в говорящей на «ирландском» языке Горной Стране — против шотландцев — за Англию — с культурной и политической географией Британских островов одновременно. Регионы могут конструироваться культурными и геополитическими факторами, обозначаясь культурными границами или геополитическими рубежами. В 1689–1759 гг. Хайленд интерпретировали с обеих точек зрения одновременно[162].

Горная Шотландия в этом смысле создавалась как некое содержательно пустое пространство, культурно заполняемое метрополией ее ведущими образами (как в политической, так и в интеллектуальной борьбе). В якобитских войнах два культурных начала Британских островов столкнулись лицом к лицу не только на полях сражений, но и в сознании британского «экспертного сообщества». Прежде чем появиться на карте, они родились в головах комментаторов, вновь подтверждая, что география может не только устанавливать границы, но и стирать их. Воображаемый не значит менее реальный. Чтобы понять специфику репрезентаций Горной Страны как составной части охватившей оба берега Северного канала гэльской культуры Ирландии, нужно вынести за скобки (по крайней мере на время) вопрос о том, действительно ли (и до какой степени) шотландские горцы были ирландцами[163].

Сходства остаются, различия отбрасываются (интеграция и исключение — две стороны одного и того же процесса конструирования «ирландской» идентичности) в целях презентации «естественности» построенного региона. В результате выводились общие черты в отношении всех кланов, между всеми горцами и всеми ирландцами. Вместе с тем культурные различия не обязательно сами по себе несут различие (инаковость). Они могут играть дифференцирующую роль только тогда, когда политически обработаны и, следовательно, нагружены политическим значением. Ирландия и Горная Шотландия были объединены в сознании и письме комментаторов как две области, в которых волнения и мятежи бросали вызов Лондону. Объединяя их общей историей и родством, авторы отчетов прочили Горному Краю в конце XVII — первой половине XVIII в. судьбу Ирландии в конце XVI — начале XVII в., и две «Девятилетние войны» (1594–1603 гг. и 1689–1697 гг.), казалось, подтверждали эти выводы.

Для Лондона гэльская Ирландия и гэльская Шотландия были так тесно связаны друг с другом, что оказывались почти взаимозаменяемы. На этих окраинах действовали разные принципы организации власти, осложняя политику Лондона. Однако общий «ирландский» характер местных реалий, подтверждавшийся «ирландским» языком гэлов по обе стороны Северного канала, придавал всему этому многообразию известную долю определенности. Представление новой, хайлендской угрозы как версии известной прежде, ирландской позволяло приглушить страх перед новой угрозой (внося необходимую ясность относительно ее содержания), сохранить привычные ценности и представления (применяя прежний риторический инструментарий), осуществлять контроль (в том числе военно-политический) над ситуацией в крае. Из сферы «Чужого» Хайленд был перенесен в сферу хорошо известного по Ирландии колониального пространства королевства.

Вместе с тем удобство представления Горной Страны как «избытка Ирландии» для анализа и описания представлений Лондона о Хайленде, несомненно, упрощает исторические реалии. Такие исторические понятия, как «Горная война» — суть «Шотландской войны», параллельно которой велась еще и «Ирландская война», убеждают в том, что комментаторы Лондона в Горной Стране воспринимали последнюю как не только географически, но и экономически, политически и социально цельный регион с собственной логикой социально-экономического, политического, культурного развития — Хайленд Шотландии[164]. Речь, таким образом, должна идти о конкретных примерах и хронологических рамках актуализации этого взгляда на край — о традиции, подкрепленной попыткой вооруженным путем поддержать претензии Якова Стюарта в 1689–1691 гг., когда комбинированная «ирландская» угроза (из Ирландии и Горной Шотландии) казалась более чем вероятной.

Такая вариативность географического воображения Хайленда отражала не только ту степень неопределенности, с какой многие «шотландские» чины, их агенты и информаторы сталкивались в Горной Стране (как правило, те из них, что являлись в крае чужаками). Воображаемая география соответствовала поворотам хайлендской политики Лондона, по-своему отражая процесс интеграции этой гэльской окраины как на уровне конкуренции образов Хайленда, так и в восприятии его «цивилизации» британской читающей публикой. Характерными в данном случае являются сочинения одного из самых известных на литературном поприще агентов правительства в Шотландии начала XVIII в., Даниэля Дефо. Его «Путешествие через весь остров Великобритания» — пример в этом смысле весьма показательный. Дефо дополняет, исправляет и переписывает образы Горного Края[165]. И это несмотря на наличие многих других описаний, некоторые из которых принадлежат его же перу: поэма «Каледония» (1706 г.), «История унии» (1709 г.), «Шотландский лиходей» (1723 г.), отдельный шотландский том «Путешествия…» (примечательное совпадение — издан в том же 1723 г.)[166].

Социально-политическим контекстом «Путешествия через весь остров Великобритания» являлась первая серьезная попытка правительства Соединенного Королевства умиротворить Горный Край. И если говорить о ее интеллектуальной традиции, о формировании определенного корпуса текстов, комментировавших реалии Хайленда, то в первую очередь подразумеваются, конечно, аналитические сочинения британских чинов «о состоянии Хайленда». Прежде всего рапорты генерала Уэйда 1724,1726 и 1727 гг.[167] — время составления и публикации «Путешествия…», в том числе письма № XIII, интересующего нас более прочих, — посвященного северу Шотландии, на котором Д. Дефо и обнаружил ее Горный Край[168].

Для более глубокого понимания значения этого своеобразного агентурного военно-политического контекста необходимо, конечно, учитывать и тот факт, что в свое время сам Д. Дефо находился на тайной службе у государственного секретаря Северного департамента Роберта Харли, 1-го графа Оксфорда и Мортимера[169]. Собранные автором сведения и стали основой для его путеводителя (именно в этом популярном жанре и написано «Путешествие…»). Поездки в рамках этой службы в Шотландию были при этом в основном связаны с заключением Унии[170]. В связи с этим вопрос о том, стоит ли удивляться пробританскому взгляду автора на наблюдаемую в Северной Британии реальность, можно считать вполне риторическим.

Важно также отметить, что, строго говоря, «Путешествие…» — это не травелог в чистом виде. Речь идет не о записях дорожных наблюдений, а о компиляции воспоминаний о поездках по стране с тайными миссиями (с целью выявления и формирования общественных настроений относительно унии). В результате о Горной Шотландии Дефо писал, сидя в Лондоне. Таким образом, «Путешествие…»— это, конечно, путеводитель, но вот вопрос: в каком именно смысле? При том, что в некоторых из описанных мест автор, вероятно, вообще никогда не бывал.

Зато в этих местах «побывал» мистер Кэмден, частые отсылки к которому обнаруживают еще один возможный срез политико-литературного контекста[171]. «Британия» Уильяма Кэмдена впервые вышла в Лондоне в 1586 г. С тех пор, однако, в своей шотландской части она с успехом выполняла функцию справочника и в первые десятилетия XVIII в. Любопытно, что очередной (после 1695 г.) английский перевод этого написанного на латыни хорографического сочинения появился на свет всего за год до публикации отдельного «шотландского» тома «Путешествия…» Дефо, в 1722 г.[172] Одна из причин, на которую часто указывают, состоит в явно недостаточном количестве надежной информации о Шотландии, опубликованной в Англии[173]. Не вдаваясь в детальное обсуждение этого вопроса, заметим, что в данном случае большее любопытство вызывает другое: готовность всегда щепетильного в отношении достоверности сообщаемой им информации бывшего агента правительства опираться на сведения более чем столетней давности (в свою очередь, почерпнутые из еще более архаичных источников).

Весь этот многослойный контекст путеводителя нашел отражение уже в названиях его томов: для Англии и Уэльса (определенных во всех отношениях) — «Путешествие и объезд», для Шотландии и ее с трудом определяемой Горной Страны — более репрессивное «Описание и подсчет»[174]. В этом смысле стоит ли удивляться, что с первой же фразой введения к шотландскому тому мы узнаем, что иностранец способен поведать о Шотландии больше, чем сами шотландцы, разделенные «скандальной» враждой[175]. Что в данном случае особенно важно, так это то, что перед нами не столько «черная легенда» Шотландии, откровенно политически ангажированная пропаганда расширения присутствия Лондона на севере острова. Скорее мы имеем дело с определенным видением предмета (при этом агентурную деятельность Дефо, вероятно, оставил еще в 1718 г.[176]).

В результате в тексте вполне отчетливо проступает соответствующий и уже упоминавшийся пробританский взгляд на предмет описания, которое строится в доминирующей и присваивающей перспективе — из Лондона. Культурно и политически Горная Страна оказывается гораздо ближе к столице Великобритании, чем к столице Шотландии. Инвернесс, неформальная «столица» Горного Края, подается как возможная новая столица Шотландии, поскольку в культурном плане (в том числе в вопросе соотношения гэльского языка и английского) он ближе к Лондону, чем даже Эдинбург — не встречая ожидаемого, автор и его потенциальные читатели наблюдают желаемое — британское присутствие в «столице» Хайленда.

Своеобразная ретроспектива Дефо — исторический экскурс во времена Оливера Кромвеля, с которого и началась англизация (как цивилизация) Инвернесса, — противостоит в данном случае перспективе рапортов генерала Уэйда, утверждавшего, что расширение британского присутствия в 1725 г. еще только начнется и центрами такой цивилизации края станет не древняя «столица» Хайленда, а новые форты (в том числе и форт Джордж в Инвернессе)[177]. Впрочем, решая различные задачи, оба комментатора демонстрируют общее понимание цели хайлендской политики Лондона — цивилизации края как его британизации. И хотя Дефо открыто подразумевает под британизацией края его англизацию, не стоит воспринимать его пассажи по этому поводу слишком буквально. Шотландские сторонники Унии с готовностью поддерживали такую языковую (и, в определенных границах, культурную) основу британской, то есть политической, нации, не отказываясь от принадлежности к гражданской нации, то есть к шотландской[178].

В результате Горная Страна помещается в британскую систему координат: в пределах одного и того же абзаца о. Скай на морских «выселках» Хайленда (северо-запад о. Британия) «уравновешивается» о. Уайт вблизи вполне цивилизованного и мирного Саутгемптона (юго-восток о. Британия), вместе с Шетландскими островами на севере о. Британия обозначая границы «доминионов Великобритании», и география, таким образом, плавно переходит в политику. В пределах этих границ — пространство между «Парадизом и Диким краем» (в прежней перспективе с юга на север, из Лондона) этого «христианского острова». Указание на необходимость деятельности Общества пропаганды христианского знания среди горцев при этом ясно дает понять, где на севере Шотландии искать «Дикий край»[179].

Впрочем, еще раньше, вероятно для облегчения этого поиска, автор путеводителя разделяет Шотландию на юго-восток с Эдинбургом, юго-запад с Глазго и север с Инвернессом. Этот север Шотландии и есть «действительная Каледония», о чем Дефо и сообщает в первом же предложении письма № XIII, уверяя воображаемого корреспондента: «Сэр, теперь я вступаю в действительную и настоящую Каледонию». Далее, однако, выясняется, что действительный «север Шотландии — это северный Хайленд». Из чего недвусмысленно следует, что «действительная Каледония» — это северный Хайленд. Напрашивается предположение о существовании южного Хайленда… И совершенно напрасно: Горная Страна, как нам сообщают, делится на северный и западный Хайленд. При этом вскоре мы узнаем, что западный Хайленд, в свою очередь, некогда называли «королевством Аргайл»[180].

Северный и западный Хайленд, «истинная Каледония» и «королевство Аргайл» — древняя (античная в случае с «Каледонией» и вполне средневековая в случае с «королевством Аргайл») и новая география смещаются во времени и пространстве, и нас (как и читателей «Путешествия…» во времена Дефо) уже не удивляет, что первые Георги из дома Ганноверов на британском престоле в первой половине XVIII в. оказываются прямыми продолжателями римской цивилизации Шотландии, начало которой было положено за семнадцать веков до того. Концепция идеологического наследства оказалась чрезвычайно популярной в эпоху Просвещения по обе стороны Ла-Манша, подразумевая продолжение римской «цивилизаторской» миссии в Хайленде. Однако если охваченные революционными идеями французы в конце XVIII в. заимствовали римский опыт, то британцы (в том числе с легкой руки Дефо) в начале столетия его, безусловно, «наследовали». Речь, таким образом, в «Путешествии…» шла не о сравнении, а о «преемственности».

В этой связи обратим внимание на некоторые наиболее показательные и характерные примеры такого отношения современников к британскому присутствию в Горной Стране и смешению представлений об исторической географии и картографированию истории Британии в связи с именами генералов Уэйда и Роя. Когда было завершено строительство моста через реку Тэй в 1733 г., один из важных этапов строительства военных дорог в Хайленде, по приказу генерала Уэйда рядом установили памятный камень. На нем — две идентичные надписи на английском языке и латыни, прославляющие усилия короля Георга и генерала Уэйда по обеспечению «безопасности жизни и облегчению связи между Хайлендом и торговыми городами в Низинах»[181]. Вполне в духе попыток самого Рима цивилизовать варваров Британии, приучив их к новому образу и качеству жизни взаимной торговлей.

После кончины генерала в 1748 г. его друг и протеже Ральф Аллен воздвиг в имении Уэйда Прайор-Парк в Бате статую генерала в облачении древнеримского воина. Постамент украшали барельефы, изображающие британских солдат за строительством военной дороги в Горной Стране, форт и мост в Эберфилди, недвусмысленно отсылая к знаменитой колонне Траяна, прославлявшей военные подвиги этого римского императора[182].

Что касается генерала Роя, автора топографического шедевра «Военное обозрение Шотландии», то известно, что работа над ним позволила ему проявить антикварный интерес к римским древностям в полной мере, картографируя стоянки и лагеря римских легионов в Шотландии[183]. Не случайно и характерно, что «шотландские» карты римской Британии появлялись «из-под пера» генерала Роя одновременно с военными картами современной Шотландии, между 1747 и 1755 гг., позволяя наглядно запечатлеть процесс «цивилизации» Британии с римских времен и вплоть до современности, топографически точно отразив эту историю[184].

При этом в комментарии к «Военному обозрению Шотландии» Уильям Рой поясняет причины своего особого интереса к римским древностям в Шотландии: «Очевидно, что то, что, сообразуясь с ситуацией, представляло удобную стоянку [для военного лагеря], когда римляне осуществляли свои военные операции в Британии, должно, во всех существенных чертах, по-прежнему быть пригодным и посейчас»[185]. Связь времен и преемственность цивилизующей миссии в Хайленде от Древнего Рима к современному Лондону представали, таким образом, как на словах, так и на деле.

Хотя для Агриколы в I в. «варвары» Горной Страны были «бесполезны» и враждебны в той же мере, в какой британские короли в XVIII в. стремились приблизить к себе этот «дикий народ»[186]. Как замечает Дефо, «Наши географы столь же безуспешно пытались описать северную часть Шотландии, как римляне — ее покорить, однако они постарались наполнить ее холмами и горами, как поступают в отношении внутренних частей Африки с львами и слонами, не зная, что еще можно там поместить»[187].

Римлянам, видимо, не хватало власти/политической воли — да и как могло быть иначе, когда «лучшему из генералов», Агриколе, приходилось действовать «при худшем из императоров», Домициане? — и потому им не хватало знания о «Каледонии»[188]. И именно поэтому «варвары» этого «Дикого края» были для римлян «бесполезны». Следующей эпохе не хватало, как видим, знания, чтобы понять, как превратить «королевство Аргайл» в западный Хайленд «единой и неделимой» Шотландии, и потому отсутствовала политическая власть[189].

Во времена Дефо сам автор повествует о наконец свершившемся (на самом деле это было только начало) счастливом сочетании в руках британских королей и власти, и знания: «Там, где прошли маршем армии, безусловно могут следовать и частные путники»[190]. И они могут теперь описать свой маршрут, ибо география и картография зависимы от путешествий (путешественник находился в зависимости от доступных ему карт, картограф зависел от тех наблюдений, которые ему предоставляли путешественники). Впрочем, верно и обратное: «путешествие» генерала Уэйда по Хайленду в 1724 г. (инспекционная поездка с разведывательными целями) сделало возможным присутствие в крае в 1725 г. «красных мундиров» регулярных британских полков. В свою очередь, вслед за этими полками (на самом деле, как мы помним, намного раньше самого генерала Уэйда) в Горную Страну пожаловал Дефо.

Это своеобразное приглашение к завоеванию, или, если угодно, очередное приглашение знания к власти составить ему достойную пару, менее чем через 20 лет было услышано: подавив в 1746 г. очередной мятеж якобитов в Горной Шотландии, армия Георга II Ганновера осталась там навсегда. А уже в 1747–1755 гг. создана самая точная к тому времени карта Шотландии, составленная подполковником Дэвидом Уотсоном, генерал-квартирмейстером королевской армии в Северной Британии в 1740–1750-е гг. и военным инженером и картографом Уильямом Роем.

Начало этому большому и амбициозному картографическому проекту положил командовавший королевскими войсками в Шотландии принц Уильям Август, герцог Камберленд[191]. Собственно, так она и называется — «карта Шотландии герцога Камберленда» — как право на собственность. Любопытно, что этот уникальный картографический документ современники называли то «картой Камберленда», то «картой Уотсона», то «картой Роя», тем самым подчеркивая присваивающий характер географического воображения Хайленда, свойственный картографам и комментаторам Лондона[192].

Любопытным примером такой присваивающей перспективы военных инженеров, картографов и граверов Артиллерийской палаты в Горной Стране служат ростовые портреты генералов Уэйда и Уотсона, написанные Джоном ван Дьестом около 1731 г. и Андреа Солди, завершившим свою работу в 1762 г. (после кончины заказчика, который изображен в возрасте примерно сорока четырех лет, как полагает Йоланд Ходсон, то есть условно в 1757 г.)[193]. На портрете командующий королевскими войсками в Шотландии в 1725–1740 гг. предстает на фоне Корриярэкского прохода на пути от форта Август к казармам правительственного гарнизона в Развене и группы солдат, занятых строительством этой военной дороги (сцена, запечатленная позже и на одном из барельефов упоминавшегося выше памятника генералу Уэйду).

Задний план графикой, цветовой гаммой, манерой письма и взаимной перспективой изображенных объектов (мост через горную реку и петляющая в горах военная дорога) на портрете напоминает пока еще далекие от совершенства военные карты Хайленда первой четверти XVIII в., хотя в том же 1731 г. была создана едва ли не самая точная до появления «Военного обозрения Шотландии» карта Хайленда, составленная по заказу генерала Клементом Лемприером[194]. Впрочем, она скорее представляла собой визуальное отображение программы умиротворения Горной Страны, предложенной и реализуемой командующим с 1725 г.[195] Неудивительно, что для того, чтобы представить реальную географию Горного Края, Уэйду пока еще требуется подзорная труба, которую он и держит в левой руке, указывая направление военной дороги для строительной партии «красных мундиров».

Иначе организовано внутреннее пространство портрета генерала Уотсона. Инициатор, руководитель, соисполнитель, вынужденный спонсор топографической съемки Шотландии предстает в рабочем кабинете, сжимая в руке карту, призванную, вероятно, символизировать «Военное обозрение Шотландии» 1747–1755 гг. — Opus Magnum генерал-квартирмейстера. Двадцать шесть лет между 1731 и 1757 гг. предстают в этой мини-галерее временем решительной трансформации географического воображения Хайленда и географии «Хайлендской проблемы» — от эмпирического познания местных реалий к их научно выверенной фиксации на военной топографической карте. Хотя, как заметил один из авторов «Военного обозрения Шотландии» генерал Рой, созданный им под руководством генерала Уотсона картографический труд «следует рассматривать скорее как великолепный военный набросок, чем принимать за достоверную карту страны»[196].

Решение «Хайлендской проблемы» и после подавления последнего восстания якобитов 1745–1746 гг. с точки зрения картографирования мятежной гэльской окраины по-прежнему содержало топографические допущения. В 1757 г. не меньшее значение для спокойствия в Горной Шотландии играло принятое Лондоном в том же году решение об активном привлечении горцев на военную службу в свете разгоревшейся Семилетней войны 1756–1763 гг. и возросших потребностей в расширении британского военного присутствия на театре военных действий в Америке.

Возвращаясь к Дефо как фокусу предпринятого анализа, необходимо заметить, что он пишет о Хайленде как об области, имеющей особый, отличный от остальной Шотландии культурно-исторический облик. «Северная Британия» находилась в состоянии острой конкурентной борьбы с «Каледонией», вытесняя ее за «Хайлендский рубеж» и стремясь к полному замещению того, что до 1707 г. являлось «королевством Шотландия». В споре с географическим фактом в итоге победил факт культуры, в том числе политической. Само название «Каледония» пришло из античной истории[197]. «Северная Британия» была скорее изобретением XVIII в. в сфере политической идеологии, которому следовало распространиться на сферу политической географии и политэкономии[198].

При этом «Каледония» в действительности не всегда включала Нижнюю Шотландию у самих античных географов, а «Северная Британия» еще очень долго на практике не включала Шотландию Верхнюю. Древность и современность помещались автором на одной карте, и тогда сам регион располагался где-то между древностью и современным миром, где-то между «варварством» и «цивилизацией»[199].

Так, под пером Дефо Горная Страна обретает не только географические пределы: «Северный Хайленд» (области Брэдалбейн, Этолл, Лохэбер, Бьюкен, Мар, Сазерленд, Росс, Стрэтнавер, Кейтнесс и остров Скай) и «Западный Хайленд» (Данбэртон, Леннокс, Бьют, Аргайл, Лорн и Кэнтайр). Один из отцов-основателей секретной службы Соединенного Королевства проводит в Шотландии и культурные рубежи. Упоминая о «доме Аргайлов, или, если точнее, фамилии или клане Кэмпбелл, вождем которого является герцог Аргайл», Дефо отмечает, что «люди этих областей [„Западный Хайленд, главным образом принадлежащий клану Кэмпбеллов“] несколько более цивилизованны, чем их собратья-горцы на севере»[200].

Горная Страна, таким образом, была пограничным, амбивалентным краем не только потому, что находилась в состоянии перехода от «варварства» к «цивилизации», но и потому, что пространственно вмещала весь этот процесс во всей его неоднородности. Это выстроенное вдоль шкалы исторического прогресса и наполненное задором философии эпохи Просвещения и «улучшений», оригинальной шотландской рецепцией этих общеевропейских идей, представление о культурной географии Хайленда, в свою очередь, способствовало начертанию этнографической карты лояльностей горцев, ставшей особенно актуальной во время последнего и самого крупного, в воображении современников, мятежа якобитов 1745–1746 гг.

§ 2. Пределы страны: картография Хайленда

Ограниченное представление о географии «Горной войны» генерала Маккея было сфокусировано на решении «Хайлендской проблемы» как разгроме мятежников в Горной Шотландии. Географическое знание, не имевшее прямого отношения к особенностям военной кампании в крае, имело, таким образом, второстепенное значение. Однако в соответствии с решениями Короны и правительства, принятыми в 1724 г., хайлендские штудии должны были обеспечить эффективный военно-политический контроль Лондона в Горной Стране на постоянной основе[201].

Следовательно, привлечение информации о географических, этнографических, социально-экономических, политических, культурных особенностях Горной Шотландии, определявших, как считали комментаторы, социально-экономическую, политическую и культурную географию края, а также содействовавших его этнической картографии и составлению карты лояльностей, было призвано помочь пересмотреть взгляд на борьбу с якобитами в Хайленде. Если «Горная война» предшествовала попыткам постичь особенности горской культуры, то теперь, наоборот, этнографический анализ должен был предшествовать умиротворению Горной Шотландии. Результатом такого поворота событий стало широкое применение «шотландскими» чинами практики полевых исследований в этнической картографии и, шире, административной этнографии мятежного края[202].

В отличие от кабинетных исследований авторов памфлетов, мемориалов и рапортов королю и министрам, представлявших теоретическое осмысление хайлендской политики Лондона, полевые исследования отражали пионерские попытки перевода местных реалий ad hoc (как в случае с генералом Маккеем) и синтез вариантов такого перевода в процессе аргументации и систематизации полученных сведений.

География и этнография «Хайлендской проблемы» не только обеспечивали власти материалом для воображения их владений и подданных в Горной Шотландии. Полевые исследования в рамках ее этнической картографии представляли на практике скорее диалог с горцем, чем его таксономию, скорее попытку культурного перевода, чем просвещенческий шаблон хайлендского «варварства». При этом ответственные за умиротворение края чины и их агенты в Хайленде рассматривали местных информаторов как отдельные примеры, способные представить целую группу[203].

Такой подход неизбежно вел к обобщениям. Вопрос, таким образом, состоит не в наличии или отсутствии искажения географической и этнографической информации, но в характере ее искажения. В этой связи отправным пунктом рассуждений о практической составляющей в административной этнографии и этнической картографии горца является вопрос об источниках соответствующей информации.

Последние занимали в структуре управления Шотландии ответственные административные посты. Так, в 1689–1759 гг. основными, хотя и не единственными источниками сведений о положении в Горной Шотландии для правительства выступали последовательно 2-й Данкан Форбс из Каллодена, провост в Инвернессе в 1680–1690 гг.; сэр Джордж МакКензи, 1-й граф Кромэрти, один из основных участников переговоров с вождями горцев армии Клэверхауза, в 1692–1696 гг. — лорд-клерк Сессионного суда Шотландии, в 1702–1704 гг. — государственный секретарь по делам Шотландии, в 1705–1710 гг. — вновь лорд-клерк; Уильям Форбс, 13-й барон Форбс, тайный советник короля Вильгельма Оранского и королевы Анны в Шотландии, с 1715 г. лорд-лейтенант Эбердиншира и Кинкардиншира; Колин Кэмпбелл, 1-й барон Килбрайд, член Тайного совета Шотландии с 1690 г., в 1690–1702 гг. представлял графство Перт в шотландском парламенте[204].

При этом еще четыре фигуры в ряду информаторов Короны и ее правительств в Горной Шотландии имели совершенно особенное значение: лорд Ловэт; генерал Уэйд, командующий королевскими войсками в Шотландии в 1725–1740 и 1745 гг.; Джеймс Эрскин, лорд-клерк Сессионного суда Шотландии, лорд Грэндж; 3-й Данкан Форбс из Каллодена, лорд-адвокат, а затем лорд-президент Сессионного суда Шотландии, один из наиболее ценных агентов правительства в Горной Стране.

Лорды Ловэт и Грэндж и генерал Уэйд представили в Лондон в 1724–1725 гг. развернутые хорографические описания состояния Горного Края, оказавшиеся в своем роде единственными доступными Короне и правительствам при определении основных направлений хайлендской политики вплоть до начала последнего мятежа якобитов в 1745 г.[205] Лэрд Каллоден благодаря своему положению и влиянию в крае являлся едва ли не самым надежным и информированным агентом правительства в Хайленде в первой половине XVIII в.[206] При этом на практике власти имели дело по большей части с рапортами генерала Уэйда, которому было приказано перепроверить достоверность приведенных лордом Ловэтом сведений и предпринять необходимые меры к «успокоению… верных подданных и доброму устроению этой части королевства», и мемориалами лорда Грэнджа, призванными уравновесить влияние рапортов командующего на мнение Короны и правительства в Лондоне, так как решение «Хайлендской проблемы» стоило слишком дорого (четыре раза со времени установления протестантского престолонаследия власти расплачивались подавлением мятежей якобитов), чтобы доверять его одному, и только военному человеку[207].

Сбор, анализ и учет этнографических сведений в крае с прибытием в Горную Страну генерала Уэйда в 1724 г. и назначением Форбса из Каллодена лордом-адвокатом Шотландии в 1725 г. были поставлены на широкую ногу, причем деятельность последнего служит образцовым примером организации и проведения полевых исследований в ходе этнического картографирования «Хайлендской проблемы». Во всяком случае, в сравнении со спорадическим этнографическим интересом военных и штатских чинов в предыдущий период. Цепь передачи информации при этом представляла собой, по сути, каналы передачи разведданных, а сами полевые исследования в Горном Крае едва ли отличались от сбора агентурных сведений. Быть здесь агентом, информатором, комментатором означало на практике необходимость быть еще и географом и этнографом (как в случае с занятием административной должности, связанной с умиротворением Хайленда).

Итак, полевые исследования штатских чинов с 1725 г. и до кончины в 1748 г. во многом направлялись лэрдом Каллоденом. Принадлежа к крепкой вигскими традициями семье и занимая в структуре управления Шотландией ключевые посты (лорд-адвокат (с 1725 г.) и лорд-президент (с 1737 г.) Сессионного суда Шотландии), он являлся весьма информированным и влиятельным агентом Лондона в Горной Стране[208]. Деятельность Форбса основывалась на таком близком понимании ее действительности, которого добились немногие информаторы Короны и правительства в Хайленде[209].

С упразднением в 1708 г. Тайного совета Шотландии вся правительственная корреспонденция в этой части Соединенного Королевства проходила через руки лорда-адвоката Шотландии, должность которого наряду с должностью лорда-президента стала главной в системе «шотландских» постов[210]. Разумеется, этот факт наряду с положением и влиянием Форбса, жившего у самого рубежа Горной Страны, учитывался в Лондоне[211]. Более того, со смещением Джона Керра, 1-го герцога Роксбурга, с поста государственного секретаря по делам Шотландии в августе 1725 г. обязанности по информированию правительства о ситуации в Горном Крае легли, хотя и без введения в должность секретаря, на плечи нового лорда-адвоката Шотландии.

Чтобы оценить истинное значение такой кадровой рокировки, достаточно упомянуть, что именно с августа 1725 г. берет начало реализация «второй волны» умиротворения Горной Шотландии. С августа же 1725 г. к Форбсу стали поступать указания о необходимости регулярного отслеживания военно-политической ситуации в Горной Стране[212].

Даже когда пост государственного секретаря по делам Шотландии в феврале 1742 г. перестал быть вакантным, знания и опыт Форбса были востребованы — теперь от имени Джона Хэя, 4-го маркиза Туиддейла, нового государственного секретаря по делам Шотландии в феврале 1742 — январе 1746 г.[213] Сами противники Форбса в Горной Стране — агенты изгнанных Стюартов — признавали его деятельность весьма эффективной[214].

Уникальное положение лэрда Каллодена отражено в самой организации его корреспонденции. Для министров правительства он был фигурой местного масштаба, для корреспондентов в Горной Стране представлял передний край британского присутствия. Лондон и самая беспокойная в 1689–1759 гг. из его гэльских окраин сообщались между собой во многом пером лэрда Каллодена. На концах почтовых маршрутов в Северной Британии, по которым к Форбсу доставлялись агентурные сведения, находились корреспонденты, которые делали пребывание лэрда Каллодена в Горной Стране для Лондона незаменимым. Некоторые из этих тайных советников, расположившихся между рампой и кулисами хайлендской политики, неизвестны, так как переписку с Форбсом вели анонимно, а содержание писем предполагает различные варианты их авторства[215]. Другие, напротив, хорошо видны в перспективе сразу нескольких планов.

При этом среди многочисленных корреспондентов лэрда Каллодена по военно-политическим вопросам несколько человек составляли устойчивую корреспондентную группу: Джон Форбс из Каллодена, старший брат Данкана Форбса из Каллодена, парламентарий; Джон Кэмпбелл, 2-й герцог Аргайл, одна из крупнейших политических фигур Шотландии и Великобритании в этот период; лорд Ловэт, вождь клана Фрэзер, едва ли не самый большой и вместе с тем самый ненадежный в политических пристрастиях друг Данкана Форбса из Каллодена; Чарльз Делафей, заместитель государственного секретаря Южного департамента, курировавший агентурную деятельность правительств Соединенного Королевства; Томас Пелхэм, 1-й герцог Ньюкасл, государственный секретарь Южного департамента в 1724–1746 гг.; сэр Роберт Уолпол, первый министр в 1721–1742 гг.[216]

Кроме того, активную переписку с Данканом Форбсом в 1716–1719 гг., во время разоружения кланов, конфискаций имений мятежников и введения запрета на пребывание в королевстве самых рьяных сторонников изгнанных Стюартов, вели мистер Джон Хоссэк, провост в Инвернессе, и преподобный Роберт Бэйли, священник из Инвернесса, выполнявший, видимо, обязанности капеллана в армии разоружавшего кланы Горной Шотландии в феврале-апреле 1716 г. генерала Уильяма Кэдогэна, 1-го барона Ридинга и 1-го графа Кэдогэна (с 1717 г.)[217]. Преподобный Роберт Бэйли являлся основным и наиболее содержательным источником информации для Форбса из Каллодена о проводимом генералом Кэдогэном разоружении горцев весной 1716 г.[218] С середины 1720-х гг. надежным корреспондентом лорда-адвоката стал генерал Уэйд, командующий в Северной Британии в 1725–1740 и 1745 гг. и руководивший умиротворением Горной Шотландии (военное строительство, военное сотрудничество, агентурная деятельность), а в первой половине 1740-х гг. — маркиз Туиддейл, государственный секретарь по делам Шотландии в феврале 1742 — январе 1746 г.[219]

Опираясь на свое влияние в местной среде, лорд-президент с августа 1745 г. по апрель 1746 г. мобилизовал в свою корреспондентную группу более полусотни информаторов и агентов в Хайленде (в свою очередь, имевших собственных осведомителей), благодаря чему Лондон имел значительно более ясную картину событий в Северной Британии в течение почти всего периода возмущения якобитов 1745–1746 гг.[220]

Начало полевым исследованиям военных «шотландских» чинов положил генерал Уэйд. В первом же и программном рапорте суверену он поясняет, как именно собирал и отбирал так необходимые правительству сведения о мятежном Хайленде: «На следующий день после того, как я получил инструкции Вашего Величества, я отправился в путь и проследовал через обширнейшие и наиболее нецивилизованные части Горной Страны в Шотландии; и покорнейше представляю Вашему Величеству следующий рапорт, который я составил как на основе моих собственных наблюдений, со всей честностью и беспристрастием, так и с опорой на лучшие сведения, которые я смог собрать во время моего пребывания в этой части страны»[221].

Между тем «собственные наблюдения» генерала Уэйда были во многом поверхностны. В 1724 г., когда он прибыл в край с целью выяснить политическое состояние Хайленда под прикрытием инспекции расквартированных в Шотландии войск короля, в 1725 г., когда вернулся умиротворять Горную Страну уже в должности командующего королевскими войсками в Северной Британии, и далее вплоть до 1740 г., когда наведывался в Горную Шотландию по долгу службы, генерал Уэйд имел дело не столько с реалиями края вообще, сколько с реалиями британского (прежде всего военного) присутствия. Опыт включенного наблюдения, напротив, оказался более информативен, хотя не приобретен непосредственно, а заимствован из «лучших сведений», представленных командующему его агентами в Хайленде. Некоторые из них проявили глубокий этнографический интерес к комментируемой ими реальности, и хорошо известные примеры такого сотрудничества позволяют предметнее представить, о чем идет речь.

Так, тот же Форбс, взаимодействуя с генералом Уэйдом в деле умиротворения Горной Шотландии, ставил на службу Короне и правительству в крае указанные выше обширные связи фамилии в Горной Стране. Критический анализ состояния Горного Края был основан на близости лэрда Каллодена к располагавшимся по ту сторону Хайлендского рубежа «взбунтовавшимся» горцам.

Лорд Ловэт в известной мере определил порядок такого административного этнографического анализа, нашедший отражение в структуре рапорта командующего, призванного, помимо прочего, «проинформировать Ваше Величество… о том, как далеко мемориал, переданный Вашему Величеству Саймоном, лордом Ловэтом, и его замечания в нем основаны на фактах и действительных поступках этих людей [горцев Шотландии]»[222].

Роберт МакГрегор не только позволял генералу Уэйду держать руку на пульсе мятежной активности якобитов в крае, являясь едва ли не самым информированным двойным агентом правительства в Хайленде[223]. Раскрываемые этим ловким и вместе с тем чрезвычайно осторожным проводником командующего в край якобитов враждебные Лондону политические контакты одновременно отражали и характерные для Горной Страны социальные (феодально-клановые) связи и, таким образом, важную с точки зрения «шотландских» чинов местную этнографическую специфику, позволявшую наполнить конкретным содержанием политическую географию Горного Края.

МакГрегор при этом еще при жизни сам стал объектом этнографического интереса в качестве хрестоматийного примера социального бандитизма в Горной Шотландии в сочинениях капитана Эдуарда Барта, интенданта в крае при генерале Уэйде, и Грэма из Гэртмора, лэрда на Хайлендском рубеже, в графстве Пертшир[224]. Именно записи капитана Барта, по долгу службы пересекавшего Горный Край, сиживая на приемах у вождей и ночуя порой в полузаброшенных хижинах, наблюдая клан шотландских горцев изнутри, хотя и оставаясь в позиции чужестранца, и попутно познакомившись с формировавшимся фольклорным образом Роберта МакГрегора, стали вероятной фактологической основой для «Хайлендского лиходея», первой биографии Роб Роя, опубликованной в Лондоне в 1723 г.

Характерно и закономерно, что на ту же местную сеть информаторов и комментаторов военные и штатские чины опирались и после окончательного разгрома якобитов в 1746 г. Предложения по умиротворению края, изложенные командующим королевскими войсками в Шотландии в 1746–1747 гг. генералом Кеппелом, в основной своей части, по мнению некоторых коллег, повторяли идеи заместителя шерифа Аргайлшира Арчибальда Кэмпбелла из Стоунфилда[225]. Командующий королевскими войсками в Шотландии в 1747–1749 и 1753–1756 гг. генерал Блэнд представил герцогу Ньюкаслу «Предложения к цивилизации Хайленда» совместно с лордом-клерком Сессионного суда Шотландии лордом Милтоном[226].

Несмотря на возражения герцога Камберленда, в отношении Форбса из Каллодена полагавшего, что не стоит брать в расчет соображения «этой рыдающей женщины» (командующего не устраивал более мягкий — избирательный — подход лорда-президента к мятежникам), мемориалы последнего по-прежнему циркулировали в правительственных кругах королевства[227]. То же можно сказать о рапортах генерала Уэйда и мемориалах лорда Грэнджа, представившего еще в 1724 г. штатский взгляд на «Хайлендскую проблему», к середине XVIII в. не утративший своей актуальности[228].

В 1725 г. к агентам правительства вновь добавились отдельные роты из горцев на службе Короны («Черная Стража») и управляющие конфискованными имениями якобитов в 1746 г., которым вменялось в обязанность реформировать социально-экономические практики и изменять политические предпочтения горцев во вверенных их попечению владениях[229]. Средством к достижению поставленных задач было признано «цивилизующее» влияние британского присутствия в Хайленде. Соответственно, управляющим, так же как и военным, было необходимо иметь четкое представление об особенностях и состоянии социальных отношений в Горной Шотландии.

В этом смысле «улучшения» (как королевские чины и шотландские literati определяли модернизацию Горной Шотландии) предполагали сбор и анализ сведений вполне этнографического свойства. 27 обязательных к заполнению пунктов «Отчета комиссаров королю об управлении конфискованными имениями в Шотландии» в 1755 г. включали, в числе других, сведения о распространении протестантской религии и английского языка, соблюдении запрета на ношение оружия и горского платья (любопытная бюрократическая тавтология, так как правительственные чины считали оружие неотъемлемой частью традиционного наряда шотландского горца), искоренении грабежей и феодально-клановых отношений, даже о структуре питания[230]. «Предложения по учреждению конфискованных владений в Горной Шотландии» в 1753 г. по большей части касались соответствия управляющих непростым условиям включенного наблюдения в крае и реформаторским задачам проводимых ими полевых исследований в Горной Стране[231].

Таким образом, анализ особенностей организации ответственными чинами полевых исследований в политически значимой области административной этнографии и этнической картографии Хайленда позволяет прийти к двум важным предварительным выводам.

Во-первых, в своей практической деятельности в рамках хайлендской политики «шотландские» чины руководствовались представлением о «взбунтовавшемся» горце, сформированном скорее под влиянием местных комментаторов, в процессе обмена информацией с отдельными представителями горских сообществ и шотландского общества в целом. Сформированный шотландским Просвещением универсальный образ хайлендского «варварства» определял скорее риторическую и идеологическую форму, чем конкретное содержание этого диалога культур.

Во-вторых, столь же заметным представляется доминирование тем, связанных с военно-политической и криминогенной обстановкой в Горной Шотландии, одна составляющая которой, по мысли чинов и их местных агентов, взаимно предполагала другую. В конечном итоге правительство, часто проявляя нетерпение и узкое понимание «Хайлендской проблемы», доверило умиротворение Горного Края военным[232]. Тот факт, что вопросы социально-экономической «цивилизации» Горной Страны в конце концов вошли в повестку хайлендской политики Лондона, парадоксальным на первый взгляд образом связан с идейной солидарностью командующих королевскими войсками в Шотландии со своими штатскими коллегами, вызванной пониманием невозможности обеспечения военно-политической стабильности британского присутствия в крае при сохранении постепенно распадавшихся, но все еще существовавших феодально-клановых отношений[233].

Соответственно в рапортах и мемориалах достаточно четко обозначились темы, составившие основное содержание административной этнографии и направления этнической картографии Хайленда.

Во-первых, понимавшаяся этнографически специфика «Горной войны» и набеговой практики, сопровождавшейся шантажом и/или покражей скота («подъем» (lifting) и «черная рента» (blackmail) в более снисходительном к подобным проявлениям шотландском варианте английского языка) и связанные с этими проявлениями социального бандитизма проблемы и трудности регулярной армии в условиях Горной Шотландии.

Во-вторых, это варианты социальной инженерии в Горной Стране в связи с этнографическими особенностями реформирования гэльской окраины. При этом в обоих случаях аналитические комментарии выстраивались вокруг категории «взбунтовавшегося» горца и карты лояльностей Горного Края, которую эта категория позволяла составить.

Между тем один из наиболее информированных и заинтересованных (проживая у самого рубежа беспокойного Хайленда) комментаторов, лэрд Гэртмор, удивлялся в 1747 г.: «Особенно странно, что возмущение 1715 г. не пробудило в администрации людей, способных предпринять шаги к цивилизации Горной Страны ради собственной безопасности в будущем. Безрадостное состояние края от 1715 до 1745 г. было результатом этого небрежения… произвело беспорядки в 1745 г.»[234]. В связи с тем, что вопросы социальной инженерии в Хайленде ближе реформаторским проектам, чем модели познания местных реалий в рамках этнической картографии, этот аспект интеллектуальной колонизации края целесообразно рассмотреть в отдельной главе. Здесь же более предметно следует остановиться на методах, способах и инструментах полевых исследований в крае в процессе определения этнокультурных границ «Хайлендской проблемы».

Если выше речь шла об общих основаниях и логике организации полевых исследований в Горной Стране, то теперь целесообразно обратить внимание на более частные случаи административно-этнографических штудий и попытаться реконструировать сам процесс начертания этнографической карты Хайленда. Следуя до некоторой степени обоснованным сентенциям Грэма из Гэртмора, традициям источниковедческого анализа и утвердившейся в первой половине XVIII в. активной корпоративной позиции армейских чинов в решении окраинных и колониальных вопросов, анализ формирования этнической картографии в данном случае будет сфокусирован на сведениях, собранных в Горном Крае капитаном Эдуардом Бартом и капитаном Джоном Барлоу (в соответствии с характером и организацией полевых исследований до и после последнего мятежа якобитов 1745–1746 гг.)[235].

Кроме того, в качестве частного примера общей практики активного участия церковнослужителей в этническом картографировании мятежного Хайленда мы проанализируем в этом же ключе мемориал преподобного Александра Макбиэна, по мнению У. Блэйки являвшегося агентом правительства в Горной Стране, инспектировавшим в 1749 г. имения в Хайленде и составившим самое обстоятельное хорографическое описание Горного Края в середине XVIII в. как среди военных, так и среди гражданских чинов[236]. Эти исходные позиции формируют региональный, историографический и институциональный аспекты изучаемой темы (одновременно первый и последний задают необходимые шотландский и британский контексты анализа).

«Письма джентльмена с севера Шотландии» капитана Барта считаются одним из немногих подробных свидетельств очевидца о нравах и обычаях горцев между крупнейшими выступлениями якобитов в 1715–1716 и 1745–1746 гг.[237] В первом же из 26 пространных писем автор поставил себе благородной целью знакомство своего анонимного столичного приятеля не с «предрассудками» и расхожими мифами о Горной Стране, а с известными ему в силу служебных обязанностей сторонами хайлендского общества[238].

Таким образом, познавательные возможности этого единственного в своем роде источника первой половины XVIII в. о состоянии Хайленда и «Хайлендской проблемы» в передаче восприятия британским агентом реалий и фактов повседневной жизни умиротворяемого края (не таким высоким военным чином, как генерал Уэйд, но, несомненно, более свободным в суждениях от условностей официальных бумаг) очень значительны.

Сложность работы с этим крайне примечательным документом эпохи заключается в том, что определить его значение в качестве репрезентативного образчика описания полевого исследования в рамках административной этнографии и в ходе начертания этнографической карты Хайленда весьма затруднительно. С одной стороны, капитан Барт предстает одним из наиболее деятельных и расторопных офицеров генерала Уэйда в Горной Шотландии[239]. С другой стороны, большая часть достоверных сведений о капитане связана с «Письмами». История и обстоятельства их создания и последующих публикаций — это во многом и есть документально подтвержденная история капитана Эдуарда Барта. Биография (как источниковедческий анализ) в данном случае оказывается едва ли не единственным проверяемым решением данной проблемы.

Учитывая изрядное количество почти дословных совпадений в пассажах рапорта командующего королевскими войсками в Шотландии в 1725–1740 и 1745 гг. генерала Уэйда и письмах капитана Барта, особое значение в определении взаимных интеллектуальных влияний, места и роли комментариев этих офицеров в свете полевых исследований в рамках административной этнографии и этнической картографии приобретает датировка «Писем джентльмена с севера Шотландии».

В последнем из них содержатся сведения, позволяющие установить приблизительное время его написания: «Эти новые дороги [военные дороги, проложенные в Горной Стране генералом Уэйдом] начали в 1726 г. и продолжали около одиннадцати лет…» Чуть раньше в том же письме капитан Барт указывает: «Миновало около восьми лет с тех пор, как я отправил тебе заключительную часть своего замысловатого отчета о Хайленде…»[240] Арифметический расчет показывает, что заключительное, 26-е письмо написано не ранее 1737 г., а предыдущее, 25-е, составлено не ранее 1729 г.

Из корреспонденции Джона Стюарта, бэйли и купца в Инвернессе, занимавшегося продовольственным снабжением и доставкой солдат и военного имущества в гарнизоны расквартированной в Шотландии королевской армии в 1716–1740-е гг., известно, что связанный с ним по роду деятельности капитан Эдуард Барт исполнял поручения генерала Уэйда в Горной Стране не только в 1729 г., но и в 1727 г.[241] В третьем письме капитан сообщает о начале строительства форта Джордж в Инвернессе летом 1726 г., имея в виду реконструкцию «форта Кромвеля», завершившуюся летом 1727 г.[242]

В процессе комментирования издатели писем не всегда обращались к архивным источникам. Между тем в собрании приказов генерала Уэйда хранится чрезвычайно важное для решения поставленной задачи письмо от 8 октября 1725 г., в котором командующий приказывает полковнику Джасперу Клэйтону предоставить военный отряд в помощь «Эдмунду Барту, эсквайру, печатью Шотландии утвержденному главным сборщиком и взыскателем с непроданных конфискованных имений в Северной Британии»[243]. В инструкциях от 1 июня 1725 г., данных королем генералу Уэйду в связи с его миссией в Хайленде, указано: «…поскольку Эдмунд Барт назначен агентом в имениях прежнего графа Сифорта, и Гленморрисона, не проданных прежними комиссионерами, вам надлежит обеспечить ему всякое законное содействие»[244]. Наконец, в письме генерала Уэйда к герцогу Ньюкаслу от 27 октября 1725 г. указано, что «мистер Барт назначен Его Величеством опекать имение Сифорта и те [имения], которые не были проданы на благо общества»[245].

Если, вслед за Д. Стивенсоном, обоснованно предположить, что инициалы «Е.В.» под предисловием к «Хайлендскому лиходею», популярному жизнеописанию знаменитого Роб Роя, подразумевают авторство Эдуарда Барта (положение которого в Горной Стране идеально подходило для собирания преданий о Роб Рое), а не Элиаса Брокетта, малоизвестного автора работ на самые различные темы, и не Даниэля Дефо, также работавшего в этом жанре, то первые два письма и этнографические материалы для следующих могли быть написаны и обработаны между 1723 (или ранее) и 1725 гг. Таким образом, можно справедливо утверждать, что основной корпус писем (23 из 26) написан между (предположительно) июнем 1725 и мартом 1729 г. (возможно, несколько позже), первые два письма — вероятно, между 1723 (или ранее) и 1725 гг., а последнее письмо появилось не раньше 1737 г.

Итак, полевые исследования капитана Барта вполне могли стать идейной и содержательной основой некоторых положений рапортов генерала Уэйда, хотя и не влияли на публичное обсуждение «Хайлендской проблемы» в Великобритании по крайней мере до 1754 г. Кончина капитана сопровождалась следующими выражениями («Scots Magazine», 1755): «4 января 1755 г. в Лондоне, Эдмунд Барт, эсквайр, некогда агент генерала Уэйда, главный инспектор во время строительства дорог через Хайленд и автор Писем о Шотландии»[246]. Последние были опубликованы в 1754 г. и переизданы в 1755 и 1759 гг., видимо, не случайно совпав по времени с подъемом очередной волны общественных страхов в связи с международной активностью якобитов и угрозой поддержки французского десанта в шотландских горах в свете Семилетней войны[247].

Вместе с тем этнографические штудии капитана Барта обладали определенным административным значением и сами по себе. Во всяком случае, в той мере, в какой они касались его служебных обязанностей в Горной Стране. Границы Горного Края традиционно определялись комментаторами Лондона через пределы распространения социокультурных практик жителей Хайленда, основанных, как полагали, на взаимосвязанных клановой и феодальной системах, формировавших социально-экономический и политический облик гэльской окраины. Конкретизация характерных особенностей их функционирования считалась надежным способом уточнения политической географии и этнокультурной картографии Горной Шотландии. В таком случае сочинения капитана оказываются едва ли не единственным в своем роде примером производства такого колониального знания о Хайленде на уровне первичных наблюдений и выводов. При этом особое значение в вопросе о роли полевых исследований британских чинов в Горной Стране в рамках географического видения «Хайлендской проблемы» приобретает избиравшийся агентом-этнографом аналитический метод.

В первом же письме капитан Барт уверяет: «Я не буду придерживаться порядка или метода, но примусь за параграфы так, как ляжет рука, за исключением тех случаев, когда один факт или обзор естественно произрастает из другого»[248]. Однако при внимательном прочтении писем XIX–XXV, специально посвященных Горной Стране, в них обнаруживается воспроизведение (не копирование, скорее наоборот, если говорить о взаимном влиянии) той же последовательности, стилистики и риторики описания местных реалий, которая отличает цельный и строгий по форме рапорт генерала Уэйда от 1724 г. (клановая система, кровная месть, военное дело у горцев, «черная рента» и даже перечисление «кланов, особенно вовлеченных в грабеж»)[249].

Следовательно, несмотря на вполне однозначное заявление самого автора, имеются все основания утверждать наличие определенного метода и у полевых исследований капитана Барта (в том числе, по описанной Саидом логике взаимного цитирования, характерной для текстов, составляющих тот или иной «колониальный архив»)[250]. Три черты в организации этнографического материала в «Письмах» привлекают в этой связи особое внимание. Автор, во-первых, достаточно ясно определяет пределы познания местных реалий. Реалии, во-вторых, неизменно объясняются традицией. Традиция, в-третьих, иллюстрируется сценой из повседневной жизни в Хайленде, замыкая анализ и возвращая читателя к начальному пункту.

Рамки полевых исследований капитана ограничивались в первую очередь языковым барьером и трудностями культурного перевода: «Очень часто, если ты задаешь вопросы обычным людям здесь или поблизости, они отвечают тебе Haniel Sasson Uggit, т. е. что они не владеют, не говорят на саксонском (или английском). Так они поступают, чтобы избежать проблем, давая… ответы»[251]. Продолжая рефлексировать как профессиональный этнограф, капитан добавляет: «Таким образом, я приступаю к самому трудному заданию, поскольку нравы и обычаи горцев представляют для меня проблему не многим меньшую, чем перевод». Причем в данном случае речь идет о трудностях именно культурного перевода, так как «благодаря словам мы можем получить представление лишь о тех неизвестных объектах, которые обладают неким подобием тому, что мы видели прежде»[252].

Отсутствие эффективного книжного знания в качестве возможного аналитического ориентира предстает в письмах капитана Барта еще одной труднопреодолимой интеллектуальной границей. Если иметь в виду те немногие упомянутые автором «Писем» опубликованные и попавшие к нему в руки травелоги («Описание Западных островов Шотландии» М. Мартина 1703 г. и «Путешествие через Шотландию» Д. Дефо 1723 г.), то, вновь предполагая, что «Хайлендский лиходей» принадлежит перу капитана, «джентльмен на севере Шотландии» мог предложить почтенной публике сведения не менее достоверные и, несомненно, более увлекательные[253]. Неудивительно, что, по мнению Барта, более подходящим названием для упомянутого сочинения Дефо было бы «Путешествие к геральдической службе и резиденциям знати и джентри Северной Британии»[254].

Капитан Барт, как видно, старательно избегал сбора этнографических данных по зависимой переменной и искажения местных реалий собственными ожиданиями, предварительно сформированным образом Горного Края. То, что ряд важных положений рапортов генерала Уэйда совпадает с аналогичным рядом выводов в «Письмах», в этом смысле перспективнее рассматривать не как отражение стереотипов в сочинениях британских комментаторов о Хайленде, а скорее как результат долгой, тесной совместной работы и неизбежного обмена мнениями в «шотландском гарнизоне», в сплоченной армейской среде[255].

С другой стороны, традиция, под которой автор подразумевает нравы и обычаи горцев, на практике оказывалась скорее категорией анализа, чем описываемым в письмах феноменом, скорее концентрированным выражением местной культуры, чем одним из ее аспектов в шотландских горах. Так, феодально-клановая система отношений объясняется в рамках этой аналитической категории. Местные традиции, фольклор и система верований подаются как отдельные статичные этнографические факты, а сам этнограф, таким образом, выступает как творец данной реальности, из многоголосия информаторов, комментируемых им перспектив и этнографических ситуаций выводящий единственно верную интерпретацию той или иной обнаруженной в Горном Крае традиции.

Конструирование этнографических ситуаций в «Письмах», однако, являлось следствием не только привилегированной позиции автора, позволявшей ему представлять, воображать, перемещать в пространстве и времени горцев, Горную Страну и себя в окружении вождей и их клансменов в Хайленде. Имея в виду рамки полевых исследований капитана, «джентльмен на севере Шотландии» общался лишь с горцами, готовыми вступить с ним в диалог лишь о том, о чем они были готовы ему сообщить[256].

При этом переэкзотизация, поиск привычных аналогий и перевод собранных таким образом сведений отражают не только особенности колониального мышления автора. Речь идет о пронизывающей весь корпус «Писем» упорядочивающей логике государства раннего Нового времени, при которой определяемое полевыми исследованиями видение края позволяло соотносить эмпирические наблюдения и предварительные гипотезы о правильном начертании этнографической карты Хайленда с глубинными, структурными изменениями в крае по мере его умиротворения и «цивилизации» (теоретически они реконструировались на более высоком административном уровне решения «Хайлендской проблемы», в том числе в рапортах командующего королевскими войсками в Шотландии).

Когда малочисленные гарнизоны армии генерала Уэйда в Горной Шотландии сменила оккупационная армия герцога Камберленда, а правительство, после того как мятежники остановились в декабре 1745 г. в 60 км от Лондона, решительно приступило к умиротворению и «цивилизации» Горного Края, практика полевых исследований также претерпела изменения. Рапорт капитана 3-го пешего полка (знаменитые «Буйволовые шкуры») Джона Бэрлоу от 30 июня 1753 г. о состоянии Западных островов Шотландии (вот где итинерарий М. Мартина, вероятно, пришелся бы к месту) генералу Блэнду, переписавшему в начале 1754 г. предпринятое капитаном описание набело для административных нужд герцогов Ньюкасла и Камберленда, весьма красноречиво иллюстрирует эту тенденцию[257].

Неочевидная и скрытая в «Письмах» (однако отчетливо читаемая в рапорте генерала Уэйда) логика регулярного государства на уровне первичных комментариев теперь проступает со всей очевидностью. Как генерал Блэнд доверительно пишет герцогу Ньюкаслу, «Когда он [капитан Бэрлоу] прибыл туда, я запросил информацию об их [обитателей Западных островов] состоянии, численности, религии, принадлежности этих островов [по праву владения] и о том, каким образом они управляются, или, выражаясь точнее, не управляются, вместе с его комментариями»[258].

Строго следуя инструкциям командующего, капитан Бэрлоу перебирается от одного острова к другому, последовательно помещая их (Сторноуэй, Хэррис, Северный Юст, Бенбекьюла, Гэнн, Рам) со всеми молчаливыми (под пером комментатора) островитянами этой части Хайленда в предложенную генералом Блэндом систему координат этнического картографирования и, шире, административно-этнографического анализа «Хайлендской проблемы». И для ее разрешения горцам, кажется, было вовсе не обязательно иметь свой собственный голос.

Действительность, впрочем, оказалась, несомненно, сложнее: «Люди пребывают в страхе [перед местным вождем], опасаясь рассказывать правду»[259]. Незримая языковая преграда в форме банального и безопасного «Haniel Sasson Uggit» отделяла горцев от капитана Бэрлоу точно так же, как прежде и от капитана Барта. Пределы познания географически существенно расширились вместе с военным присутствием Лондона в Горной Стране после подавления последнего мятежа якобитов 1745–1746 гг., однако социальные и культурные границы допустимого с помощью местных информаторов знания о Хайленде продвигались значительно медленнее маршировавших по ущельям Горного Края «красных мундиров».

Правда, традиция, многое объяснявшая, по убеждению некоторых комментаторов, и после разгрома мятежников в битве при Каллодене 16 апреля 1746 г., в рапорте капитана Бэрлоу уступила место влиянию окружения («тираны»-вожди и «паписты»-священники) и стечению удачных обстоятельств (близость морских путей, плодородность земель, торговые связи, реформаторский энтузиазм просвещенных вождей)[260]. Конструирование этнографических ситуаций, призванных помочь в воссоздании повседневных практик клансменов Западных островов, вообще утратило былую актуальность в процессе тотального описания горцев по стандартным параметрам (таким, например, как указанные генералом Блэндом).

Составленный капитаном Бэрлоу обзор Западных островов при этом необходимо рассматривать в более широком контексте. Рапорт не только описывал их в интересах задуманной Лондоном масштабной социальной инженерии в Горной Стране. Благодаря посредничеству генерала Блэнда он одновременно вписывал эту часть шотландского Хайленда в новый, технически и политически совершенный по меркам эпохи картографический проект герцога Камберленда («Военное обозрение Шотландии», 1747–1755 гг.): «Я передал копию рапорта капитана Бэрлоу на представление Его Королевскому Высочеству, чтобы, когда он будет распределять отряды для службы летом на дорогах, в фортах и дальних постах в Горном Крае и на островах, те, что на Льюисе и Длинных островах [т. е. Внешние Гебриды или Западные острова], также могли быть ими охвачены»[261].

Рапорт капитана Бэрлоу, таким образом, не только был одним из многих, представленных офицерами военных партий, участвовавших в составлении «Военного обозрения Шотландии»[262]. Этот великолепный образец военной хорографии «Хайлендской проблемы» еще и содержал описание новых маршрутов топографической съемки Горной Страны и своеобразного этнографического контроля в Хайленде, поскольку военные партии расквартированных в крае полков были призваны еще и следить за соблюдением введенного правительством в 1746 г. запрета на ношение «горского платья»[263]. Военное строительство и гарнизонная служба, отображенные на картах генерала Уэйда, теперь нашли графическое воплощение и на «Карте Шотландии герцога Камберленда»[264].

При этом иначе был решен вопрос о роли полевых исследований в начертании этнографической карты Хайленда. Весьма избирательно собранные капитанами Бартом и Бэрлоу сведения в рамках общей логики их сочинений (и не во всем разделяемых методов) обозначали лишь контуры той идеальной Горной Шотландии, которую еще предстояло создать в результате масштабных реформ. Выявление пределов познания горцев и Горной Страны, обнаружение (изобретение) традиций и конструирование этнографических ситуаций делали эмпирические наблюдения более конкретными с точки зрения административного воображения и способствовали переходу картографирования гэльской окраины на качественно новый, этнографический уровень колониального знания. А этническая картография в хорографических сочинениях, таким образом, объединяла военно-политическую географию и административную этнографию «Хайлендской проблемы».

Переходя к анализу особенностей полевых исследований преподобных в процессе описания Хайленда, следует заметить, что осенью 1746 г., к тому времени, когда преподобный Александр Макбиэн составил «Мемориал касательно Горного Края», Горная Шотландия являла собой неприглядное зрелище[265]. Несмотря на усилия тринадцатитысячной армии герцога Камберленда, подавлявшего выступление якобитов 1745–1746 гг., в горах тлело неугасшее желание сопротивляться, так что пытавшимся вернуть корону Стюартам было на кого положиться (даже с учетом военной катастрофы под Каллоденом 16 апреля 1746 г.), а Ганноверам было кого ловить в Горной Стране[266]. Оставалось найти тех, с кем в этом деле можно было сотрудничать.

Среди информаторов умиротворявших Хайленд чинов агенты «в сутане», священники, всегда занимали особое место. Наличие приемлемого объяснения свободного перемещения по Горному Краю, приверженность «церкви и государству нашего установления» (то есть протестантской церкви и протестантскому престолонаследию), знание и в ряде случаев хорошее понимание собственной паствы и, наконец, образование, позволявшее составить грамотный отчет, — все это, несомненно, делало сотрудничество со священнослужителями желательным для ответственных за умиротворение края военных и штатских чинов[267].

При этом биография преподобного Макбиэна способствовала верной оценке ситуации в Горной Стране больше многих коллег по службе за кафедрой и в Шотландских горах. Александр Макбиэн родился в Инвернессшире, в землях МакИнтошей — иными словами, собственно, в Горной Стране. С 1701 по 1709 г. преподавал в школе при форте Уильям, построенном в землях Кэмеронов как раз для того, чтобы сдерживать буйный нрав этого традиционно лояльного Стюартам клана в Западном Хайленде.

Еще одна важная веха — 1712–1714 гг. — служба в одном из приходов Россшира, покинутая из-за слишком епископальных настроений его прихожан (и, вероятно, решительной позиции самого преподобного, «Джона Нокса Севера», как его называет издатель мемориала). После ряда жизненных перипетий Макбиэн в 1720 г. вернулся в Горный Край, чтобы более его не покидать, и продолжил служить священником в Инвернессе, в 1727 г. став священником первого ряда и прослужив в этом сане до 1762 г.[268]

Итак, преподобный Макбиэн — уроженец именно того беспокойного Горного Края, который и оказался предметом его литературно-агентурного творчества. Это обстоятельство, редкое среди британских комментаторов вообще, но чаще встречавшееся среди преподобных (в особенности некоторое знание гэльского языка), позволило ему по-своему установить этнографические координаты «Хайлендской проблемы». Как священнослужитель, он был особенно чувствителен к религиозным различиям в крае, где выбор веры к тому же часто представлял собой политический акт. В результате преподобному Макбиэну удалось составить этнографическую карту Хайленда, прибегнув к хорографии и воспользовавшись системой отсчета, основанной на языке и религии, которым он уделял такое внимание[269].

Эта система координат, как и та, которую предлагали военные, быстро стала привычной для воображения Горной Шотландии, границы которой с трудом поддавались четкому определению, поскольку «Хайлендский рубеж» благодаря деятельности местных социальных бандитов был очень подвижным. Картографические правила, основанные на этнографии, позволяли отразить сложную социально-экономическую и политическую картину жизни в Горной Стране сразу после подавления последнего мятежа якобитов 1745–1746 гг., избегая ограничений, налагаемых требованиями традиционной картографической практики. Подчеркивая языковую и религиозную подоплеку этничности, культурной идентичности и политических предпочтений в Хайленде, отчет преподобного предлагал более практичный с административной точки зрения подход к картографированию гэльской окраины, основанный на особенностях социокультурной географии Горного Края.

Проживая на самом рубеже полувоенной активности горцев и их религиозной враждебности (конечно, ощущавшейся не всеми в том же Россшире), занимая ответственный (в том числе за протестантскую евангелизацию Хайленда) пост в церковной иерархии Шотландии, преподобный Макбиэн составил отчет о путешествии по Горному Краю с целью прояснить степень лояльности горцев того или иного клана Ганноверам и составить единую карту лояльности и враждебности новой династии в Горной Стране. Он выделял экономические, военно-административные, цивилизационные критерии описания края, делил его в мемориале на клановые земли и, разумеется, по церковным приходам[270].

При этом священник, предлагая разные «карты» Хайленда, не диктует порядок их прочтения и совмещения. Приходская картография не является приоритетной, а лоялистами могут оказаться даже паписты[271]. Есть набор фактов, но нет логической связи, которую привычно ожидать от сочинений подобного рода[272]. Между тем в сочинениях авторов рангом повыше логическая связь между той или иной религиозной принадлежностью и верностью тому или иному монаршему дому присутствует. Возьмем наиболее примечательный пример — «Предложения к цивилизации Горной Страны» генерала Блэнда и лорда Милтона от 4 декабря 1747 г.: «Вожди, которые осознавали последствия распространения знания среди простого народа, способного однажды ослабить, если не уничтожить их зависимость от них… никого, кроме папистских епископов и священников… не поощряли, и никого, кроме… епископальных священников, которые поддерживают многие папистские принципы и которые были невыразимо усердны во введении народа в заблуждение, внушая доктрины наследственного неотъемлемого права и то, что ничто не может быть более… противоестественным, чем оспаривание желаний вождя»[273]. Или, иными словами, только протестантизм означает преданность Ганноверам; католицизм или, того хуже, епископальная вера (не что иное, как плохо скрываемый католицизм) означают «слепую» преданность вождю и тому, на кого вождь укажет как на «истинного» монарха.

Между таким акцентом и его отсутствием в сочинении преподобного Макбиэна — большая разница в смыслах, а следовательно, и в назначении. Сравнивая записки о положении в Горной Шотландии рядового клирика, пусть и «первого ряда», и государственных мужей на «шотландских» должностях высшего ранга, можно обоснованно предположить, что прямая связь между религией и мятежом (или лояльностью) — это скорее стереотип британской политической культуры. От преподобного требовался точный и адекватный расклад проякобитских и проганноверских сил в Хайленде — комментарий для ответственных за умиротворение Горного Края чинов[274]. От лорда Милтона и генерала Блэнда требовалась убедительность перед монархом и правительством в Лондоне, чтобы обосновывать и отстаивать предлагаемые ими решения «Хайлендской проблемы».

Перевод реалий Горной Шотландии на язык политической культуры Соединенного Королевства в XVIII в., таким образом, предстает в данном случае как процесс от начала (случай преподобного Макбиэна) и до конца (случай лорда Милтона и генерала Блэнда). При этом расклад политических сил в Хайленде, основанный на феодально-клановых отношениях, «черной ренте», разбое и, напротив, соблюдении законности, предстает в этом свете более предпочтительным аналитическим методом в выявлении лояльностей в Горном Крае в процессе решения «Хайлендской проблемы». Традиционный, стереотипный взгляд на связь между языком, религией и мятежом в Горной Шотландии оказывался на порядок менее информативным.

Культурная география Хайленда, казалось, подтверждала эти выводы, и пограничные с Низинами и союзные Короне кланы (Кэмпбеллы, например, или Фрэзеры) служили тому ярким примером. Вместе с тем им явно противоречила лояльная Ганноверам позиция Сазерлендов, Россов, Манро, обитавших на севере Горной Страны и имевших соседями таких же горцев, как они сами. В 1745 г. станет ясно, что и признанные союзными кланы не всегда готовы поддержать интересы Короны в Горной Стране. А горцы, промышлявшие грабежом всю первую половину XVIII в. (МакГрегоры, например, или Кэмероны), никак не желали жить в мире по примеру своих более «цивилизованных» соседей и в горах, и на равнинах[275].

Именно поэтому культурную географию пределов мятежа информаторы Короны в Горном Крае предпочитали дополнять картами лояльностей Хайленда в надежде обрести большую точность в сообщавшихся сведениях (преподобный Макбиэн заканчивает мемориал списком «верных» и «взбунтовавшихся» кланов)[276].

При этом стремление перевести ситуацию в Горном Крае в британские понятия о законности в королевстве и лояльности трону не означало подмену информаторами верного по сути анализа военно-политического противостояния, конфликта лояльностей в Хайленде и полувоенной активности на его рубежах привычными в Соединенном Королевстве представлениями. Эти принятые на вооружение ответственными за решение «Хайлендской проблемы» чинами формулы речи позволяли понятным Короне и правительству и принятым в холлах Вестминстера языком защищать свои предложения по умиротворению Горного Края[277]. Таким образом достигался определенный компромисс между опытом службы в Северной Британии и политической школой «шотландских» чинов.

Сравнительный анализ мемориалов, отчетов и рапортов, составленных авторами, занимавшими очень разные по полномочиям и обязанностям ступени в административной иерархии чинов, ответственных за умиротворение Хайленда, позволяет прийти к еще одному заключению. Если религия как сочетание смыслов не являлась непременным условием лояльности горцев тому или иному монарху, то церковь как вполне земная организация служила важным инструментом в деле умиротворения Горного Края. И в том смысле, в каком это проповедует преподобный Макбиэн (с ним вместе генерал Блэнд, лорд Милтон и почти все остальные чины), представляя приходы как центры религиозно-политической пропаганды и резидентуры, и в том смысле, в каком перед нами предстает сам автор мемориала — агент и комментатор правительства в Горной Стране.

Полевые исследования чинов и агентов правительства в процессе определения социокультурных границ «Хайлендской проблемы» являлись важной составляющей в процессе начертания этнографической карты мятежного Хайленда. Вместе с тем техническая сторона этого вопроса (приемы, методы, способы составления карт) также заслуживает изучения в широком контексте интеллектуальной колонизации Горной Страны. Важным аспектом централизации государства в Европе раннего Нового времени являлось приумножение и уточнение этнографических знаний и сведений о народах страны. Расширение британского присутствия в Горной Шотландии влекло за собой географическое изучение и картографирование гэльской окраины. Представлявшие для Лондона «Хайлендскую проблему» кланы Горного Края заняли прочное место не только в умах ответственных за его умиротворение чинов, но и, следовательно, в картографических трудах сотрудников Артиллерийской палаты в лондонском Тауэре[278].

Несмотря на порой достаточно высокую степень информативности описательной географии вообще и хорографии Горной Шотландии в частности, «хорошая карта стоит тысячи слов, — говорят картографы, и они правы: потому что она создает тысячу слов: она порождает сомнения, идеи. Она ставит новые вопросы и заставляет искать новые ответы»[279]. И хотя Франко Моретти («Атлас европейского романа, 1800–1900», 1998) в этом пассаже подразумевал проблемы филологии, он очень точно отразил характер отношений, в которых состояли между собой нарративная и визуальная картографии «Хайлендской проблемы».

Составленные агентами правительства описания Горной Страны в конечном счете часто оказывались составной частью более масштабных картографических проектов (таких, как «Большая карта» Шотландии герцога Камберленда — «Военное обозрение Шотландии» 1747–1755 гг.)[280]. Таким образом, военные и штатские «шотландские» чины получали возможность в емкой и образной форме эффектно (и эффективно именно по этой причине) отчитываться перед Короной и правительством в Лондоне и оперативно реагировать на обстановку в мятежном крае, умиротворяя и «цивилизуя» Хайленд.

Вместе с тем среди карт Горной Шотландии, составленных в ходе решения «Хайлендской проблемы», только одна может считаться этнографической в полном смысле слова — составленная гравером и картографом Артиллерийской палаты в Тауэре Клементом Лемприером карта кланов Хайленда 1731 г. — «Описание Горной Страны Шотландии. Расположение различных кланов и число людей, способных держать оружие, а также недавно воздвигнутые форты и пути сообщения, или военные дороги, проложенные по приказу Его Величества, вместе с резиденциями наиболее влиятельных знатных особ на Равнинах»[281]. Горцы, разумеется, фигурируют и на других картах Горного Края, но только Лемприер так определенно и смело представил Горную Шотландию краем кланов, вождей и магнатов[282].

Уникальный характер этого источника в этом смысле не поддается сомнению. Вопрос возникает в связи с его репрезентативностью. В какой мере труд Лемприера отражал распространенное среди ответственных за умиротворение Горной Страны чинов и правительства в Лондоне представление об этнографической карте Хайленда? Соответствовала ли практика решения «Хайлендской проблемы» карте лояльностей края, нашедшей отражение в географии «верных» и «взбунтовавшихся» кланов, вождей и феодальных властителей? Иными словами, можно ли рассматривать «Описание Горной Страны» Лемприера в качестве показательного примера составления и прочтения этнографической карты Горного Края, выражавшихся в сочетании пропаганды и реальной политики — ожидаемого решения «Хайлендской проблемы» и ее состояния в 1731 г.?

Прежде всего необходимо определиться с тем, какое значение сами современники предавали труду Лемприера. Незадолго до вступления в Шотландию в декабре 1745 г. преследовавший якобитов генерал-майор Генри Хоули, командующий королевскими войсками в Великобритании до герцога Камберленда, жаловался в одном из писем: «Я иду во тьме, поскольку маршал Уэйд не пожелал, чтобы я владел его картой!»[283] Вероятнее всего, генерал Хоули имел в виду как раз «Описание Горной Страны» Лемприера 1731 г., составленное по распоряжению генерала Уэйда[284]. Когда в королевстве разразился последний мятеж якобитов 1745–1746 гг., этот картографический шедевр оказался единственной пригодной для военных нужд крупномасштабной картой Шотландии в распоряжении чинов — при этом не отпечатанной и составленной лишь в двух экземплярах.

Отпечатанная карта Шотландии, составленная военным инженером и коллегой Лемприера по Артиллерийской палате Джоном Элфинстоном (зачислен практикантом в Корпус королевских инженеров в 1744 г.), была доступна генералам, и ею действительно пользовались, однако масштаб (13 миль на дюйм против 6 миль на дюйм у Лемприера) был слишком велик для ее использования в военном планировании[285]. Другие составленные граверами и картографами Артиллерийской палаты карты Горной Страны и военной инфраструктуры края, созданной под началом генерала Уэйда, касались отдельных областей и представляли Хайленд фрагментарно[286].

До появления «Военного обозрения Шотландии» 1747–1755 гг. «Описание Горной Страны» 1731 г. являлось, пожалуй, единственным в своем роде картографическим памятником трудам военных инженеров в лондонском Тауэре, позволявшим с математической точностью (если верить представленной карте) буквально в красках вообразить географию «Хайлендской проблемы» во всем ее величии и сложности от военных дорог и фортов в шотландских горах до границ влияния обитавших там кланов.

Далее, важно понять, кому адресовано составленное Лемприером «Описание Горной Страны» — каковы конечные цели создания этой этнографической карты. Эндерсон справедливо отмечает, что труд Лемприера представляет собой наглядное пособие к программному рапорту генерала Уэйда 1724 г.[287] «Описание Горной Страны» отражает основные направления предложенной им Короне и правительству хайлендской политики: строительство фортов и военных дорог, разоружение «взбунтовавшихся» горцев и сотрудничество с «верными» Лондону кланами, вождями, магнатами[288]. План умиротворения Горной Шотландии, предложенный командующим, как известно, получил высочайшее одобрение, и весной 1725 г. военные и штатские «шотландские» чины приступили к его исполнению[289].

Следовательно, картографический шедевр Лемприера в данном случае следует рассматривать как своеобразный отчет генерала Уэйда о предварительных результатах решения «Хайлендской проблемы»: шесть лет спустя после составления первого рапорта командующего о состоянии Горного Края Лемприер почти дословно процитировал его в «Описании Горной Страны». Косвенным подтверждением этого предположения является ростовой портрет самого генерала, написанный Джоном ван Дьестом предположительно в том же 1731 г. и также свидетельствовавший об успешном усердии Уэйда в Хайленде (фоном художник избрал шотландские горы, оживленные партией «красных мундиров», занятых строительством военной дороги через Корриярэкский проход)[290].

Таким образом, анализируя символику, образы, практики чтения карт в контексте связанных с ними документов эпохи, можно попробовать дешифровать визуальные коды двух взаимосвязанных процессов в Европе раннего Нового времени: централизации государственной власти на окраинах и (дез)интеграции периферии. «Описание Горной Страны» Лемприера и рапорты Уэйда «о состоянии Горного Края» предоставляют в этом смысле уникальную возможность исследовать формирование и особенности географического воображения решения «Хайлендской проблемы» по обе стороны Грэмпианских вершин одновременно.

Название, выбранное Лемприером для составленного им в 1731 г. «Описания Горной Страны», обозначает сразу несколько тем, поднимаемых в современных исследованиях того, каким образом сотрудники Артиллерийской палаты пытались поместить Хайленд на карту в рамках предпринятых Лондоном мер по умиротворению гэльской окраины. Корона представлена в Горной Шотландии «недавно воздвигнутыми фортами» и «военными дорогами» посреди «различных кланов», в каждом из которых имелось определенное генералом Уэйдом и подтвержденное легендой «Описания Горной Страны» число людей, «способных держать оружие»[291].

При этом «взбунтовавшийся» горец воспринимался как угроза британскому присутствию в крае еще и потому, что он прекрасно ориентировался на местности (лучше «красных мундиров» и многих «шотландских» чинов), используя это знание если не для стратегических, то для тактических преимуществ, описанных еще в 1690 г. генералом Маккеем[292]. Соответственно хайлендеры могли обретаться за пределами географического воображения чинов и агентов правительства — за пределами влияния британских властей. Учитывая, что Горный Край представал местом географической неопределенности и вооруженного сопротивления, ответом Лондона на политические, социально-экономические, культурные вопросы его «цивилизации» являлось в том числе и последовательное картографирование гэльской окраины.

Труд Лемприера наглядно демонстрирует, как был реализован этот план. Четко очерченные терракотовые линии военных дорог, проложенных сквозь дымчатые зубья сгрудившихся шотландских нагорий, и аккуратные красные ромбики фортов и укрепленных казарм, связанных новыми маршрутами в единую «систему поддержания мира в Горной Стране», отражали идеальный сценарий решения «Хайлендской проблемы», в котором границы британского присутствия были предельно ясны, а хайлендская политика центральных властей вписана в местный ландшафт[293]. При этом разительный контраст между основательным, строгим британским порядком на составленных сотрудниками Артиллерийской палаты картах Хайленда и преступным беспорядком, царившим всего в нескольких милях от расквартированных в Горной Стране гарнизонов, отчетливо иллюстрирует противоречивый характер картографического видения умиротворения Горной Шотландии и географического воображения «Хайлендской проблемы»[294].

При описании колониальной политики существует тенденция характеризовать картографию как орудие имперских властей, поскольку она позволяла утверждать определенную точку зрения администраторов и комментаторов в колониях, на окраинах и в метрополии, превращая противоречия и трудности имперского контроля в простые линии на карте[295]. Между тем неуверенность Лондона в надежности британского присутствия в Горной Шотландии являлась важным мотивом составления многих планов и карт, касавшихся хайлендской политики[296]. В 1689–1759 гг. лояльность многих вождей и магнатов была скорее номинальной, чем фактической, и именно это обстоятельство отражено в «Описании Горной Страны» Лемприера.

Пока существовала якобитская угроза, карты Горного Края задумывались властями с военно-политическими целями. Однако в действительности они не всегда отличались географической точностью и последовательностью картографической съемки. Наиболее важная часть большинства проектов умиротворения гэльской окраины, форт, часто картографировалась в большем масштабе, чем окружавшее его пространство враждебного Хайленда. В левом верхнем углу «Описания Горной Страны» Лемприера, прямо под названием карты, изображены детальные планы всех трех фортов — звеньев знаменитой «цепи» («Chain» или «Line» в документах эпохи) укреплений, запиравших основные маршруты из одной части Хайленда в другую[297].

Картографический труд Лемприера предлагает официальный взгляд на решение «Хайлендской проблемы». Вместе с тем он демонстрирует, что составленные картографами Артиллерийской палаты карты Горной Шотландии не ограничивались единственной, фиксированной перспективой. Символическая функция этих укрепленных мест британского присутствия в крае ясна. Преобладание красного цвета, которым военные инженеры королевской армии в XVIII в. отмечали завершенные участки крепостей, было призвано убедить Лондон в том, что форты Уильям, Август и Джордж уже в состоянии играть роль центров «цивилизации», политического контроля и военного сотрудничества с лояльными Короне и правительству кланами[298].

Накладываясь на этническую карту Горной Страны, сеть алых гарнизонов и терракотовых военных дорог демонстрировала способность «шотландских» чинов читать ее, понимать и перекраивать. Военные корабли, курсирующие вдоль шотландского побережья, и глубокая историческая ретроспектива (от римских времен, память о которых вычерчена контурами остатков укрепленного лагеря легионеров в Эрдохе, до эпохи Ганноверов, отмеченной местами поражений якобитских восстаний) наглядно убеждали в надежности британского присутствия на мятежной гэльской окраине[299].

Вместе с тем такая презентация фортов имела значение и с практической точки зрения тоже. Во-первых, больший масштаб позволял лучше представить, как их можно укрепить, реконструировать, расширить. Детальное картографирование должно было привлечь внимание к разделявшейся в том числе, разумеется, и генералом Уэйдом идее о принципиальной необходимости фортов и укрепленных казарм в Горном Крае в рамках решения «Хайлендской проблемы»[300]. Закрепленность в пространстве по-прежнему оставалась стержнем хайлендской политики[301]. Во-вторых, они были призваны визуально уменьшить негативный эффект от легенды карты, представленной в ее верхнем правом углу, — «Кланы, численность которых указана красными цифрами, присоединились к мятежу в 1715 г.» — на том же уровне и на тех же правах, на которых левый угол «Описания Горной Страны» Лемприера украшали изображения фортов Уильям, Август и Джордж.

Символическое и практическое (на)значения их изображений напоминают, что картография и колониальное письмо не всегда и не во всем следуют пропагандистским устремлениям центральных властей (и власти экспертного знания). Выражая идеи в пространственных образах, они оперируют и на функциональном уровне тоже. Что же касается легенды «Описания Горной Страны», то она также представляла собой символическую проекцию карты (ее этнографической нагрузки) и в еще большей мере была обусловлена реалиями хайлендской политики.

В картографическом воображении ответственных за умиротворение Горного Края чинов география Горной Шотландии представляла собой благодаря Лемприеру множество служебных этнографических образов (клановые земли), формируя пространственный взгляд британских властей на решение «Хайлендской проблемы».

Во-первых, читатель уже при первом приближении понимал, что якобиты могли искать вооруженную поддержку только среди кланов Горной Страны. «Хайлендский рубеж» отчетливо разделял Верхнюю и Нижнюю Шотландию не только с географической, но и с этнографической и политической точек зрения одновременно, обозначая географические и этнографические границы «Хайлендской проблемы».

Во-вторых, сами шотландские горцы были представлены в «Описании Горной Страны» разделенными на занимавшие лишенные четких границ области «верных» Короне и правительству и «взбунтовавшихся» кланов. Причем в отношении первых указывалось, что «в 1725 г. бунташные кланы по приказу его Величества были побуждаемы сдать оружие генерал-лейтенанту Уэйду, что было исполнено, и они [„верные“ кланы] продолжают соблюдать акт о разоружении». Вторые на карте лояльностей, каковой представал взору ответственного читателя труд Лемприера, были выделены красным цветом, чтобы можно было легко соотнести «кланы, численность которых указана красными цифрами» («присоединились к мятежу в 1715 г.») с их местоположением на карте (тот же красный цвет, что и в легенде)[302].

В-третьих, таким образом можно было наглядно представить Короне и правительству в Лондоне, в каком враждебном окружении находились новые форты, в какой сложной социокультурной среде приходилось распространять британское присутствие в Хайленде.

Представление правительства о закрепленности британского присутствия в осваиваемом пространстве, таким образом, распространялось не только на институты государственной власти, представленной в «Описании Горной Страны» военной инфраструктурой. Оно имело и этнографическое измерение. Такие категории анализа «Хайлендской проблемы», как «клан» и «край» (в котором проживает тот или иной клан, например «край МакГрегоров»), оказывались взаимозаменяемы, что и происходит на картах, так же как в нарративных источниках[303].

Социальная, политическая, культурная идентичности горцев были вписаны в пространство, которое они населяли. Определенные при помощи картографических инструментов и географического воображения, клановые земли на карте Лемприера «создавали» подданных Соединенного Королевства, в то время как совокупность таких заселенных картографом мест «создавала» Хайленд и наполняла «Хайлендскую проблему» конкретным этнографическим содержанием[304].

И здесь картографический анализ хайлендской политики Лондона на новом, этнографическом уровне возвращает нас к вопросу о том, как сочетались стремление Короны и правительства к централизации власти на окраинах и попытки представителей местных элит направлять этот процесс в выгодном для себя направлении. Как напоминают Джеймс Скотт и Кивельсон, реформирование благодаря описанию никогда не происходит так гладко и односторонне, как рассчитывают правительство, ответственные чины на местах и агенты: «Мы должны помнить не только о способности государства при помощи упрощений трансформировать мир, но также и о способности общества модифицировать, разрушать, блокировать и даже ниспровергать устанавливаемые для него категории»[305]. Инициированное властями картографирование Горной Шотландии неизбежно предполагало широкое привлечение местных информаторов и, следовательно, способствовало формированию хайлендской политики и решению «Хайлендской проблемы» во многом на основе представлений и интересов местных сообществ.

Картограф Артиллерийской палаты Клемент Лемприер составил «Описание Горной Страны» на основании сведений, представленных в рапорте командующего королевскими войсками в Шотландии генерала Уэйда. Командующий, как отмечалось, составил рапорт не только на основе собственных наблюдений, но и «с опорой на лучшие сведения», которые он смог собрать «во время пребывания в этой части страны»[306]. Речь идет об опоре на агентурную сеть, в которую входили в том числе такие весьма информированные представители шотландского общества, как лэрд Каллоден и лорд Ловэт. Эти последние, в свою очередь, получали сведения от многочисленных агентов из числа своих вассалов и/или клансменов, друзей, клиентов и патронов в Горной Стране и на Равнинах. Полевые исследования в случае с картографическими проектами британского присутствия в Горной Стране представляли собой агентурную деятельность, так же как и в случае с описательной географией Хайленда.

Не отказываясь от представлений о картографии как инструменте в руках централизующегося государства в Европе раннего Нового времени, к которому власти прибегали в своей окраинной и колониальной политике, в данном случае мы имеем дело с менее однозначной историей взаимодействия ответственных за умиротворение Горного Края чинов, картографов и местных агентов правительства[307].

Так, например, в случае с вождем Фрэзеров речь идет не о разрастании государственного контроля, позволявшего Лондону при помощи карт обозревать каждый уголок гэльской окраины, склоняя отдельных представителей местных элит к сотрудничеству и совместной борьбе с якобитским движением. Скорее имели место определенная растерянность, робость и лень властей, оказавшихся перед необходимостью, вызванной якобитской угрозой, в обозримые сроки превратить контроль над далекой и «варварской» Горной Шотландией из номинального в реальный[308].

В этой связи неудивительно, что в «Описании Горной Страны» Лемприера владетельные права лорда Ловэта в Инвернессшире не вызывают сомнений, хотя первые годы после подавления мятежа якобитов 1715–1716 гг. прошли для Саймона Фрэзера под знаком борьбы и судебной тяжбы с прежним владельцем наследных имений Александром МакКензи из Фрэзердэйла, поддержавшим якобитский мятеж.

При этом лорд Ловэт впервые поставил себя вне закона еще в 1696 г., так что «преданность» Стюартам пришлась очень кстати после бегства из Шотландии во Францию в 1702 г., где он предложил свои услуги «старому Претенденту». В надежде ускорить возвращение на родину вождь Фрэзеров отозвал своих клансменов из лагеря якобитов буквально накануне решающего сражения в Шотландии, при Шериффмуре 13 ноября 1715 г.

Этот поступок вернул ему не только монаршее прощение, но и наследные владения, которые, как указывалось, еще долгое время служили яблоком раздора между новым владельцем и прежним. Очень скоро вождь Фрэзеров определил для себя новые приоритеты: решение застарелого наследственного земельного спора и политическая карьера в Шотландии уже при Ганноверах[309].

Составленные картографами Артиллерийской палаты карты Горного Края, соответственно, использовались для локализации представителей местных элит и как агентов правительства, и/или как мятежников. В деле решения «Хайлендской проблемы» были возможны и необходимы оба варианта прочтения «Описания Горной Страны» Лемприера. Показательно, что в легенде карты кланы разделены не лояльностью изгнанным Стюартам или Ганноверам, а в зависимости от того, приняли они участие в мятеже или же воздержались. Даже информация о том, что «взбунтовавшиеся» кланы сложили оружие, помещена в той части легенды, которая содержит список кланов, не поддержавших мятеж. А список «взбунтовавшихся» кланов завершается примечанием: «Люди Этола [Этолла] и Бродалбина [Брэдалбейна] вовлеклись в мятеж без их предводителей»[310].

В Великобритании первой половины XVIII в., как и в других европейских странах, составление карт, таким образом, служило местным интересам не менее эффективно, чем интересам центральных властей. Неудивительно, что взаимодействие между центральными и местными силами и интересами в Хайленде наиболее явно демонстрирует именно этническая картография (хотя крайне редкая в полном смысле слова), а не планы фортов и карты военных дорог. Сам факт представления Горной Шотландии на карте, предназначенной в том числе для демонстрации успехов командующего королевскими войсками в Северной Британии в Лондоне, как территории, пространство которой организовано исключительно по клановому принципу, многое говорит о способности представителей местных элит навязать ответственным за умиротворение Горной Страны чинам и их агентам наиболее привлекательный и выгодный для них образ мятежного края[311].

Хайленд кланов, вождей и феодальных властителей был не только признан таковым юридически Актом об Унии Англии и Шотландии 1707 г., сохранявшей наследственные юрисдикцию и службы в Шотландии[312]. В этом качестве гэльская окраина продолжала рассматриваться в прямом и переносном смысле слова, благодаря труду Лемприера, и четверть века спустя. Закрепленность горцев в пространстве границами клановых земель и феодальных владений, таким образом, наглядно подтверждала наличие в Соединенном Королевстве разделенной юрисдикции и дифференциации права.

До решительных попыток реформировать Горную Страну после подавления последнего мятежа якобитов 1745–1746 гг. Лондон поддерживал курс на интеграцию края не через ассимиляцию и принуждение. Вместо этого ответственные за умиротворение Хайленда чины и их агенты способствовали признанию особого характера социально-экономических отношений и политической культуры гэльской окраины.

Этот факт из истории внутренней колонизации королевства, в свою очередь, позволяет усомниться в традиционном представлении о политике Великобритании первой половины XVIII в. в колониях и на окраинах как основанной в основном на стремлении к унификации и централизации[313]. Кроме того, обнаруженные обстоятельства позволяют предположить, что британские чины и их агенты отводили этнографическому осмыслению «Хайлендской проблемы» в ее решении особую роль, раз горцы на картах Горной Шотландии благодаря техническим способностям картографов и политическим талантам генералов обосновались всерьез и надолго.