Лаборатория империи: мятеж и колониальное знание в Великобритании в век Просвещения

На политическом языке и Англии, и Шотландии жители Горного Края никогда не переставали быть подданными своего обитавшего в Лондоне суверена. Весьма показательный пример — позиция Короны в отношении избиения МакДоналдов из Гленко 13 февраля 1692 г. Вильгельм Оранский, причастный к этой репрессалии (по крайней мере формально), сам вскоре отдал приказ о расследовании случившегося в целях более успешной репрезентации собственной персоны в Горной Стране и минимизации репутационных потерь Лондона в Хайленде и в Шотландии в целом (всего несколько лет спустя после «Славной революции», многими в горах королевства не принятой)[532].

С другой стороны, даже после подавления последнего мятежа якобитов 1745–1746 гг. лояльность многих горцев Ганноверам вызывала сомнения. «Долгий» XVIII в. ознаменовался стремительным ростом Британской империи, придав особое звучание и вопросу о подданстве. На лояльность верного подданного можно рассчитывать, даже не имея достаточных возможностей принудить его к этому силой[533]. С самого начала вопрос о подданстве в новых владениях Короны состоял в том, как преобразовать окраины империи, чтобы получить идеального подданного (процветающего протестанта, владеющего английским языком и лояльного Лондону). Для Британии «Вторая Столетняя война» началась с участия в Войне Аугсбургской лиги, частью которой явилась Война за английское наследство, в Шотландии обернувшаяся «Горной войной». Таким образом, в Горной Стране, как и в колониях до и после решения «Хайлендской проблемы», власти пытались решить имперскую задачу в полном смысле этого слова.

Небезуспешные попытки участников переговорного процесса в шотландских горах капитализировать сведения и представления о феодально-клановой природе местных сообществ в политических и финансовых целях означали необходимость поиска новых способов и форм анализа политэкономии «Хайлендской проблемы», которые бы в большей мере отвечали потребностям ответственных за умиротворение Горного Края чинов в вопросах социальной инженерии в Хайленде (понимавшейся в эпоху Просвещения и первый век глобальных империй как совокупность мер, призванных изменить «нравы и обычаи», социально-экономические и политические порядки на периферии, чтобы получить идеального подданного).

В этом смысле следует отметить, что история решения «Хайлендской проблемы» обнаруживает устойчивый интерес властей не только к «политической анатомии» и «политической арифметике» Горной Шотландии[534]. Составление мемориалов, рапортов, отчетов, предлагавших числовой анализ «Хайлендской проблемы», отчетливо соотносится с вооруженными вызовами якобитской угрозы в 1689–1759 гг.[535]

Информация о крае, представленная в этой аналитической литературе, свидетельствует о наличии общих тем и логики их изложения. Почти каждый отчет дает краткое, но содержательное представление о географических, исторических и культурных особенностях развития Горной Страны, причинах ее мятежного состояния и способах ее замирения. Последние во всех без исключения случаях усматриваются в предварительном разоружении Хайленда, наличии постоянной королевской армии в крае (военном строительстве и военном сотрудничестве), развитии торговли и мануфактурного производства[536]. Указывалось также на необходимость утверждения в Хайленде общего для всего королевства закона, расширения протестантского образования на английском языке и протестантской религии. И во всех этих случаях к реформаторским проектам прилагались статистические сведения, отражавшие социальные реалии Горного Края.

Таким образом, если «политическая анатомия» «Хайлендской проблемы» раскрывала ее социально-экономическое содержание, то «политическая арифметика» Хайленда предлагала математически выверенный алгоритм решения «Хайлендской проблемы». Представляя собой две стороны одной медали, эти аспекты политэкономии «Хайлендской проблемы» тем не менее целесообразно разобрать по отдельности. Анализ особенностей осмысления и представления феодально-клановых отношений неблагонадежных подданных Короны в Горной Стране и попытки их реформирования с помощью рационализирующего статистического описания с целью получить идеальных подданных на этой гэльской окраине представляли собой основные формы мобилизации местных традиций в рамках интеллектуальной колонизации Горной Шотландии — соответственно «политическую анатомию» и «политическую арифметику» Хайленда.

§ 1. Ненадежный подданный: «политическая анатомия» Хайленда

Феодализм как социально-экономическая и политическая проблема, требующая своевременного осмысления и разрешения, представляет собой на удивление устойчивую и характерную примету эпохи Нового и Новейшего времени. В век глобальных империй многочисленные колониальные случаи и ситуации, с которыми коммерсанты, военные, чиновники, миссионеры и поселенцы сталкивались на территориях, попавших в сферу колониальных интересов европейских держав, неизбежно ставили перед имперскими службами, колониальными чинами вопрос о социально-экономической и политической природе колонизуемых обществ.

Примечательно, что в постколониальную эпоху (понимаемую некоторыми коллегами-гуманитариями как неоколониальная) наиболее активные и предприимчивые игроки на международной арене по-прежнему сталкиваются с проблемами подобного рода[537].

В таком историографическом контексте и в рамках такой интеллектуальной традиции усилия по изучению природы и характера феодальных отношений в Горной Шотландии, предпринимавшиеся британскими комментаторами реалий Горной Страны в конце XVII — первой половине XVIII в., представляются необходимой интеллектуальной практикой эпохи. Британские «эксперты» по Горной Стране активно формулировали и формировали модернизационную альтернативу развития Горного Края. Как и их контрагенты в Европе в эпоху Просвещения и глобальных империй, они были заняты активным поиском общей модели человеческого развития, решая частные задачи колониальной/имперской политики[538].

Особый интерес, однако, в данном случае вызывают не только побудительные мотивы интеллектуальной колонизации Хайленда, порой достаточно ясно изложенные ее проводниками в своих сочинениях. В той их части, которая касается политэкономии Горной Шотландии, не менее важными представляются следующие вопросы: как этот последний оплот феодализма на Британских островах (не считая, конечно, острова Сарк) воспринимали в остальном Соединенном Королевстве? И почему именно так? Анализ академической практики как практики имперской, а риторических приемов как инструментов интеллектуальной колонизации позволяет приблизиться к пониманию многих аспектов решения «Хайлендской проблемы».

Поскольку «обсуждение подобных теоретических вопросов зачастую сопряжено с актуальной политической полемикой, они, возможно, покажутся далекими от интересов историков, занимающихся медиевистикой» или проблемами раннего Нового времени[539]. Тем не менее они вполне уместны, поскольку обнаруживают, что какой бы общественный строй мы ни взяли, его содержание оказывается сложнее и проблематичнее, чем порой предполагают историки или работающие на правительства аналитики.

Цель данного исследования вместе с тем заключается не в том, чтобы преуменьшить значение присваивающей перспективы в представлениях британских комментаторов о горцах как коллективном «Другом» Соединенного Королевства в деле формирования британской идентичности[540]. Представляется необходимым скорее исследовать вопрос о том, являлось ли изучение феодализма в Горной Шотландии исключительно функцией хайлендской политики Лондона в этот период, или оно само по себе стимулировало ее выработку и обеспечивало ей теоретическое обоснование.

Не менее важно ответить на вопрос о том, какова интеллектуальная традиция презентаций и репрезентаций феодально-клановых отношений в Хайленде, чтобы более независимо от романтической, национальной шотландской и имперской британской историографических традиций изучать этот вопрос и его ангажированные интерпретации в сочинениях современников данной эпохи, чтобы более предметно (ближе к их мемориалам, отчетам и обозрениям) анализировать отношения между Великобританией и ее шотландской гэльской окраиной.

Впервые с военно-политическими угрозами феодально-клановых отношений в Горной Стране правительство Соединенного Королевства столкнулось уже менее чем через год после заключения унии. Ранней весной 1708 г. адмирал Джордж Бинг защитил берега Туманного Альбиона от вторжения французского флота (его сын, также адмирал, Джон Бинг печально известен тем, что будет казнен по приговору трибунала за «недостаточную» оборону Менорки)[541]. Поскольку объединение интервентов с мятежниками в Горной Стране многим казалось почти свершившимся фактом, уже на четвертый день после провала французского десанта в заливе Ферт-оф-Форт, близ Эдинбурга, 16 марта 1708 г. в палате общин британского парламента обсуждали, как «уберечь кланы Шотландии от влияния их глав в случае восстания или мятежа»[542]. Проблема феодальных и клановых отношений в Хайленде, которая является сегодня исключительно академической, в Великобритании конца XVII — первой половины XVIII в. вызывала вполне определенный резонанс и дискуссии.

Билль, ограничивавший власть вождей, в том числе и как феодальных властителей, встретил, однако, серьезное сопротивление депутатов и был в итоге отвергнут. Исчезновение непосредственной якобитской угрозы умерило полемический задор парламентариев, и, как это уже бывало и будет регулярно с ними происходить вплоть до окончательного решения «Хайлендской проблемы» вслед за подавлением последнего мятежа якобитов 1745–1746 гг., желание заняться масштабной социальной инженерией в Горном Крае уступило место тяге к комфорту политической стабильности и равновесия. Не вдаваясь в подробности содержания клановых и феодальных отношений в Хайленде, Лондон в конце концов счел в данный момент лучшим средством минимизации их военно-политических издержек обычный денежный подкуп[543]. Вопрос, однако, состоял в том, с кем, на каких условиях и о какой сумме предстоит договариваться.

В арсенале королевских решений на этот счет имелось два варианта. Оба были опробованы Вильгельмом Оранским и предполагали организацию отдельных рот из представителей лояльных Лондону кланов и/или пенсии вождям и магнатам, стимулируя их лояльность новому королю и протестантскому престолонаследию. История отдельных хайлендских рот берет начало в XVII в.[544] Имея в виду опыт Реставрации, уже в 1667 г. Джон Мюррей, 2-й граф Этолл, получил подписанную монархом комиссию на формирование нескольких отдельных рот из своих клансменов и арендаторов для «стражи на горных хребтах» от залива Морей до Данбартоншира (часть «Хайлендского рубежа», пролегавшая по землям графа Этолла)[545].

В 1678 г. формируются две новые отдельные хайлендские роты, каждая — по 150 рядовых и офицерских чинов, под началом капитанов Джона Кэмпбелла из Гленорхи, 7-го графа Кейтнесса, будущего 1-го графа Брэдалбейна и Холлэнда (креация 1681 г.), и полковника Джеймса Мензиса. Эти роты были распущены в 1681 г. и заменены двумя другими, вошедшими вскоре в состав полка Чарльза Эрскина, 5-го графа Мара[546].

Отдельные роты из горцев, набранные при Вильгельме Оранском, связаны с именем упомянутого Джона Кэмпбелла из Гленорхи и имеют прямое отношение к отдельным хайлендским ротам генерала Уэйда.

Джон Кэмпбелл был человеком не особенно щепетильным в вопросах преданности и выборе союзников, держа сторону короля Вильгельма потому, что тогда это была сторона победителя. Еще в 1690 г. граф Брэдалбейн начинает рискованную двойную игру, получив от правительства указание замириться с продолжавшими на свой лад упорствовать в якобитизме вождями кланов Горной Шотландии[547]. В числе основных мер предлагался и их подкуп. Такой своеобразный способ установления мира в Хайленде особых результатов по итогам встречи графа с вождями в Эхэлдере (в Гленорхи), однако, не дал, и некоторые полагают, что дело заключалось в слишком хорошо известной в Горной Стране фамилии этого агента правительства[548]. Хотя граф Брэдалбейн и называл себя «другом короля Якова», убеждая собравшихся в том, что присяга на верность Вильгельму Оранскому сейчас — необходимое условие возвращения Якова Стюарта на трон Англии, Шотландии и Ирландии в будущем, его делу это совсем не способствовало[549].

Тем не менее в следующем, 1692 г. имевший определенный опыт в наборе и организации службы отдельных хайлендских рот в Горном Крае граф Брэдалбейн представляет королю Вильгельму новый план сотрудничества с горцами «в случае восстания дома или вторжения из-за рубежа». Идея заключалась в том, чтобы, располагая суммой в 20000–25000 ф. ст., привлечь 4000 горцев под начало «значимого в Горном Крае человека» и поставить их на страже интересов Короны в Горной Стране. Под этим «значимым человеком» Джон Кэмпбелл подразумевал, конечно, себя, видя рядом вторым человеком Джона Кэмерона из Лохила, XVIII вождя клана Кэмерон.

Предполагалось выпустить 40 патентов на офицерские должности для организации 40 отрядов (3 — по 20, 6 — по 30, 8 — по 50, 11 — по 100, 5 — по 150, 3 — по 200, по одному отряду — в 250, 300, 500 и 800 человек). Платье, оружие и дисциплину было решено принять в соответствии с привычным в Хайленде обычаем[550]. При этом сумма, требуемая на формирование и содержание рот, была вполне реальной, учитывая, что к концу 1691 г. Корона готова была заплатить в два раза больше, чем еще год назад (когда правительство намеревалось обойтись при подкупе вождей с помощью 12 000 ф. ст.) — одна только военная кампания 1689–1691 гг. в Горной Стране уже потребовала от правительства 150000 ф. ст.[551]

Однако применить предложения графа Брэдалбейна на практике королю Вильгельму показалось, видимо, слишком рискованным. Прежде из горцев сформировали четыре обычных линейных пеших полка, хотя многие из них носили традиционные шотландские голубые береты, а полк лэрда Гранта был полностью вооружен пистолетами. Один из этих полков (отряд капитана Роберта Кэмпбелла из Гленлайона из полка графа Аргайла) был даже задействован в показательной репрессалии против МакДоналдов из Гленко в феврале 1692 г.[552] Однако вскоре все четыре полка отправили нести службу во Фландрию в составе «Шотландской бригады»[553].

Впоследствии правительство, в известной мере руководствуясь предложениями графа Брэдалбейна, все же организовало несколько отдельных хайлендских рот, которые очень символично прекратили свое существование в 1717 г., совпав по времени со смертью самого Джона Кэмпбелла[554]. Коррупция (главным образом выпуск пойманных грабителей на свободу за выкуп) и сознательное пренебрежение служебными обязанностями (прежде всего содержание состава рот, половинного от их штатного расписания) вместе с обоснованными и оправдавшимися в ходе мятежа 1715–1716 гг. подозрениями в приверженности многих рядовых и офицеров отдельных рот из горцев делу изгнанных Стюартов послужили тому основными причинами[555].

Однако не стоит полагать, будто правительство в Лондоне при определении основных направлений хайлендской политики безоговорочно доверялось рекомендациям демонстрировавших лояльность представителей местных элит. К моменту заключения Англией и Шотландией унии в 1707 г. ответственные за умиротворение Хайленда чины имели альтернативные источники формирования определенного представления об особенностях социально-экономических отношений в Горной Шотландии и их политических последствиях в масштабах всего королевства. Так, представители почтенного шотландского семейства Форбсов из Каллодена представляли в Эдинбург и Лондон одни из самых ценных и вдумчивых комментариев состояния «Хайлендской проблемы» (хотя и по-своему ангажированных). Форбсы были действительно убежденными протестантами, что важнее — они были «вигами» (в самом широком смысле этого слова), и им и их противникам этого было достаточно[556].

Первым Форбсом из Каллодена стал благодаря приобретению одноименного держания близ Инвернесса в 1624 г. удачливый купец из этой «столицы» Горного Края, мистер Данкан Форбс, сочетавший торговое дело с членством в шотландском парламенте и должностью провоста города Инвернесс. Однако с получением его внуком, также Данканом Форбсом, в наследное владение имения в Каллодене в 1688–1689 гг. новая ветвь Форбсов, Форбсы из Каллодена, оказывается в некотором роде заложницей собственного положения. Движение якобитов в попытке вернуть Стюартам не единожды утраченный ими трон по ряду причин наиболее существенную поддержку находило именно в Хайленде. Это обстоятельство, учитывая известные религиозные и политические принципы Форбсов из Каллодена, их участие в смещении Якова Стюарта и потенциальную роль агентов правительства в Лондоне, которую они могли на себя взять и возьмут в скором будущем, представляло для фамилии большую угрозу.

Тем не менее когда Горная Шотландия стала синонимом якобитской угрозы протестантскому престолонаследию, Форбсы поставили свои обширные связи в крае на службу новым суверенам. Уже в 1689 г., а затем в 1690 г., в ходе первого же якобитского восстания, владения фамилии в Каллодене (Инвернессшир), а также в Феринтоше (Россшир) были разграблены отрядами полковника Кэннона и генерал-майора Бьюкена, направленных в Горную Страну Яковом Стюартом из Ирландии[557]. Между тем основанная еще в 1623–1624 гг. предыдущими владельцами баронии, лэрдами МакИнтошами, укрепленная резиденция Форбсов в Каллодене выдержала осаду и устояла, став одним из немногих центров снабжения правительственных войск генерала Маккея на севере Горной Страны.

Однако наиболее значимым содержанием провильямитской, затем проганноверской политики лэрдов Каллоденов являлась их агентурная деятельность в Горной Шотландии. Край и после подавления мятежа слабо поддавался политическому влиянию новых властей, и для последних представители известной в Хайленде фамилии были одним из немногих, а порой и единственным надежным источником информации о военно-политической ситуации в Горной Стране. Еще в разгар первого восстания якобитов Данкан Форбс из Каллодена, провост Инвернесса (как и его отец Джон и дед Данкан, первый Форбс из Каллодена занимал эту должность благодаря тесным связям семьи с влиятельными лицами города и его интересами), недавно ставший главой этой ветви известной шотландской фамилии, нашел возможность сообщить генералу Маккею точное расположение инсургентов, занявших его земли в Каллодене, а также стратегические выгоды и просчеты удерживаемой ими позиции[558].

Этот случай, в отношении многих прочих должный рассматриваться как естественное желание избавить собственное владение от разорения или как частное проявление лояльности подданного, у Форбсов из Каллодена становится частью их пока новой семейной традиции — службы короне (не в пример тайному и явному, ложному и действительному противостоянию последней в эпоху Реставрации Стюартов).

В сентябре 1690 г. на имя Данкана Форбса из Каллодена выписана охранная грамота, в соответствии с которой все гражданские и военные чины королевства должны были ему на его пути «из этого места [Эдинбург] и до Лондона» всячески помогать и содействовать[559]. А уже вскоре лэрд Каллоден представил правительству план мероприятий, необходимых для установления мира в Горной Шотландии и предотвращения якобитской угрозы[560].

Из составленного им мемориала королевские министры могли почерпнуть некоторые общие сведения о феодально-клановой основе политики в Горной Стране, не утруждаясь при этом терминологической конкретизацией самих понятий «феодализм» или «клан», которые определялись на первых порах скорее содержательно, чем нормативно. С первыми же строками этого сочинения становилось известно, что «сила в Шотландском королевстве издревле покоилась на власти магнатов над своими вассалами и вождей над их кланами, что в мирное время всегда тяжким бременем ложилось на короля и королевство, поскольку эти могущественные магнаты и вожди, возгордясь, действовали очень высокомерно и оскорбительно, не управляясь ни королем, ни законом; во времена войны их могущество вредило и более»[561].

Более конкретные (хотя столь же оценочные) характеристики феодализм и клановый строй в Горном Крае приобретают сквозь призму религиозной истории Шотландии. Сломить мощь магнатов и вождей, как выяснилось, оказалось возможным «только с помощью Реформации», под влиянием которой «большая часть подданных этого королевства стала управляема не волей своих прежних властителей, но в согласии с божьими и земными законами». Стоит ли упоминать, что при такой интерпретации синонимом феодальных и клановых отношений мог оказаться только «папизм»? Стоило последнему отступить в шотландские горы или вовсе исчезнуть, как «грабежи и разбой прекратились, а вассальные и клановые отношения были разрушены»[562].

Правление поздних Стюартов предстает как обширная иллюстрация к феодально-клановым отношениям в Хайленде. «Восстанавливая в правах вождей и магнатов, Карл II и Яков II хотели учредить папистскую и неограниченную верховную власть». Угрожая «религии и свободам народа», первый из них «разрушил укрепления, построенные среди кланов Горной Страны… вернув их к прежнему варварству». Только Вильгельм Оранский «вернул парламентам свободу, восстановил прежнее единство церкви и посадил гарнизоны на шеи этим варварам»[563].

В свете революционных событий 1689–1692 гг., по следам которых и был составлен этот мемориал, автор не оставляет сановному читателю никаких сомнений в том, что феодально-клановые отношения в Горной Шотландии играют на руку лишь якобитам. Власть короля и правительства в Шотландии, таким образом, может быть прочно основана только с помощью «добрых и честных людей» (пресвитериан в своих религиозных и политических предпочтениях), а не с опорой на движимых частными интересами вассалов («папистов» и «епископалов»).

Сам феодализм, таким образом, представляется проблемой скорее религиозно-политической, чем социально-экономической. Во всяком случае, именно политические признаки феодально-клановых отношений в горской среде и политические способы ограничения их распространения (от грабежей в пограничных с Горной Страной округах до мятежей в масштабах всего королевства) занимали после Славной революции умы комментаторов. Набор предлагаемых ими мер показывает, что и решать они были призваны задачи в первую очередь политического характера.

Чем в противном случае руководствовались авторы весьма своеобразного культурного эксперимента по размыванию феодально-клановых отношений с помощью такого института, как представленная в Горном Крае гарнизонами регулярная королевская армия? А ведь предполагалось, что самый крупный форт в Инверлохи станет со временем еще и «центром коммерции и [таким образом] цивилизации Хайленда». В рамках восстановленной (если на то будет воля монарха) Комиссии юстиции «джентльменам, обладающим обширным влиянием в Горной Стране» предлагалось находить общий язык с командирами гарнизонов, предотвращая разбои и грабежи. При этом «губернатор форта в Инверлохи должен обладать особой юрисдикцией над соседними с фортом варварскими областями… избегая каких-либо отношений частного свойства с магнатами или вождями»[564].

Все это создавало положение не только двойственное, но и двусмысленное, если учесть, что, вероятно, именно полковник Джон Хилл, губернатор форта в Инверлохи, предлагал сотрудничать с «влиятельными джентльменами», попутно решая собственные финансовые затруднения[565].

Как иначе можно объяснить тот факт, что прозвучавшие «спустя короткое время после Революции» предложения в некоторых случаях вместо размещения гарнизонов, экономии ради, довериться местным вождям и магнатам (верным сторонникам Вильгельма Оранского и протестантского престолонаследия) через десять лет (почти на полпути между Славной революцией и 1688 г. и Унией 1707 г.) будут озвучены вновь, только с большим размахом и на более высоком политическом уровне?

При этом теперь речь шла еще и об ответственности вождей и магнатов Горного Края за грабежи и прочие беспорядки, совершаемые их клансменами и вассалами. А само решение было принято по итогам работы «Комитета по поддержанию мира в Хайленде», среди трех председателей которого значились упомянутый Данкан Форбс из Каллодена и Джордж МакКензи из Тарбэта (в скором будущем граф Кромэрти) — участник информационной войны за наиболее привлекательный образ хайлендской политики времен королевы Анны Стюарт[566].

Занимавшийся этими вопросами при королеве Анне государственный секретарь Северного департамента, а затем и лорд-казначей Роберт Харли, 1-й граф Оксфорд и Мортимер, даже не пытался повторить в Горной Стране опыт короля Вильгельма, отвергнув предложение государственного секретаря по делам Шотландии графа Кромэрти и виконта Тарбета (креация 1703 г.) о наборе среди «вигских кланов» милиции из 6000 человек, чтобы иметь в горах на случай мятежа готовую «армию».

Вместо этого королевский министр предпочел прислушаться к соображениям Эллэна Кэмерона из Лохила, младшего сына вождя клана Кэмерон, чей план сводился к выплате пенсий лояльным королеве Анне вождям, которые в случае необходимости призовут свои кланы на защиту ее интересов. При этом представляется весьма характерным и показательным, что эти идеи на самом деле во многом повторяли «пенсионную реформу» графа Брэдалбейна, и в своем окончательном варианте в их реализации найдется место и для отдельных рот Джона Кэмпбелла из Гленорхи[567].

Самое примечательное обстоятельство, таким образом, заключается в том, что и до, и после заключения Унии представления Лондона о содержании и характере социальных отношений в Хайленде, включая представления о клановой преданности и феодальной зависимости, формировались и формулировались не только признанными агентами британского правительства в Горной Шотландии, но и отдельными представителями местных элит, активно претендовавшими на роль таковых.

Успешно сочетая роли феодальных властителей с правом суда по одну сторону «Хайлендского рубежа» и истинных джентльменов, членов парламента, двора монарха и даже его Тайного совета по другую, эти люди постоянно пересекали культурные границы внутри Соединенного Королевства, обозначая своими маршрутами то промежуточное пространство, которое существовало между историческим передним краем вторжения британского фискально-военного государства в Горную Страну, с одной стороны, и задним планом постепенного отступления принципов клановой идентичности и феодальных отношений горцев, с другой.

Другой любопытный и весьма показательный факт заключается в том, что граф Брэдалбейн (как отчасти и граф Кромэрти) и Эллэн Кэмерон из Лохила, преследуя в диалоге с властью одни и те же задачи приобретения надежного патрона в Лондоне и расширения патронатной базы в Хайленде, определяли военно-политический потенциал феодально-клановой системы в Горном Крае с диаметрально противоположных позиций.

Первый позиционировал себя в роли незаменимого проводника правительственных интересов в Горной Шотландии, акцентируя внимание не только и не столько на своих возможностях в качестве вождя (коим он по отношению ко всему клану Кэмпбелл и не являлся), сколько на своем потенциале в качестве крупного магната, оперирующего в правовом пространстве вассальных отношений и феодальной зависимости.

Не обладая такими возможностями и правами (напротив, скорее принадлежа к коллективной жертве — как клан — территориальной экспансии магнатов из Кэмпбеллов в Горной Стране), второй предельно ясно заявляет, что главным условием верной службы короне является отмена всех форм феодальной зависимости. Свободные от феодальных повинностей, горцы будут обязаны службой только своим вождям и монарху. 10 000 милиционеров, собранных в недельные сроки в случае этого принятия предложения, — отличный результат, если бы он был возможен в реальности.

На практике такая репутация горцев как прирожденных и неукротимых воинов была явным преувеличением, обозначавшим как степень непонимания реалий их социальных отношений за пределами Хайленда, так и желание магнатов и вождей использовать этот дефицит информации, порождавший удобные обеим сторонам стереотипы, в своих интересах. Возможно, именно поэтому, судя по переписке графа Оксфорда с одним из его агентов в Горной Стране, касавшейся пенсий, предназначенных для поддержания спокойствия в Горном Крае, действительное число горцев, которых их вожди обязались выставить в поле в случае королевской в том надобности, так и осталось невыясненным (при этом явно будучи в два раза меньше заявленного). Однако и стоило такое клановое войско, в отличие от феодального ополчения графа Брэдалбейна (и графа Кромэрти), дешево: всего 4000 ф. ст. в год — менее фунта на каждого милиционера из предположительно лояльных кланов Роберта Харли[568].

Как верно отметил Д. Стивенсон, план графа Кромэрти делал положение графа Оксфорда менее прочным. Учитывая, что лорд-казначей стремился скорее к успокоению Горной Страны, формирование милиции из «вигских кланов» неизбежно толкало остальных в объятия тори, а в условиях Шотландии между ними и якобитами часто смело можно было ставить знак равенства (английские тори, к которым принадлежал и сам министр, вообще могли расценить этот шаг как предательство)[569].

Кроме того, Роберт Харли не желал ослабления позиций правительства в Горном Крае, почти точно совпадавших с гарнизонами королевской армии в Хайленде, скорее обозначавшими британское присутствие в шотландских горах, нежели служившими его реальным основанием и границами владений лояльных правительству представителей местных элит. В Лондоне, судя по всему, решили, что друзья правительства в Горной Стране и так верны по доброй воле (в действительности этот вынужденный выбор был обусловлен скорее местными обстоятельствами взаимных притязаний и сотрудничества в отношениях между кланами и магнатами Хайленда), так что пенсии следует распределять среди потенциальных противников (многие из которых были и будут реальными врагами официальных властей), что и предложил Эллэн Кэмерон из Лохила — «не будить спящую собаку» (Д. Стивенсон[570]), и только.

Вместе с тем мотивы лорда-казначея при выборе стратегии умиротворения Горного Края не исчерпывались одними партийными предпочтениями и раскладом политических сил в королевстве. Если внимательнее присмотреться к более раннему и более представительному по масштабу обсуждаемых проблем мемориалу графа Кромэрти о «первейших причинах разногласий в Шотландии», адресованному королеве Анне в связи с ее восшествием на престол в 1702 г., то нетрудно заметить, что автор имел в виду упомянутые им в предложении Роберту Харли «вигские кланы» по той конъюнктурной причине, что виги тогда, пребывая у власти, казались ему более надежными союзниками протестантского престолонаследия (соответственно, его личного положения в иерархии властных отношений в Соединенном Королевстве, Шотландии, Хайленде)[571].

Пятью годами ранее, в 1703 г., будущее Славной революции граф также откровенно связывал с тори (учитывая, что только что взошедшая на престол королева Анна симпатизировала этой партии не только в Англии, но и в Шотландии). Что оставалось неизменным, так это предложение использовать особенности феодально-клановой системы Горной Шотландии с учетом особой роли магнатов.

Бухгалтерия милиции в мемориале 1703 г. была еще более прозрачной и выгодной для казны, чем расчеты Эллэна Кэмерона из Лохила. Феодализм Горной Страны, представленный в сочинении графа Кромэрти 1703 г., предполагал, что «влиятельные лидеры» 4800 «протестантов» Горного Края (умеренных представителей лагерей тори и вигов, верных протестантской монархии и государственной церкви) всегда смогут выставить 2000 вооруженных милиционеров при условии своевременной выплаты пенсий этим вождям и магнатам в 2000 ф. ст. в год[572]. Калькуляция, конечно, уступала более поздним и менее притязательным в финансовом плане запросам младшего сына вождя клана Кэмерон в 1711 г., но, несомненно, предполагала значительную экономию средств по сравнению с более ранними попытками поставить на весьма солидное правительственное довольствие отдельные роты графа Брэдалбейна в 1692 г.

Представляется, что степень лояльности Хайленда переговоры между лордом-казначеем и пенсионерами Эллэна Кэмерона из Лохила стали определять вплоть до смены династии на британском престоле в 1714 г. именно потому, что предложения последнего грозили значительно меньшим количеством посредников в лице магнатов при переговорах с правительством, чем стратегии сотрудничества, определенные государственным секретарем по делам Шотландии Джорджем МакКензи.

Граф Кромэрти, конечно, не преминул указать, что «особое обстоятельство, старательно державшееся в тайне от короны в интересах… фанатиков и тех, кто не желал, чтобы монарх знал свою собственную силу в этом королевстве» состоит в том, что «в шотландских горах есть горцы помимо приписываемых герцогу Аргайлу, маркизу Этоллу и графу Мару». Арифметика лояльности в мемориале Джорджа МакКензи показывает, что его 4800 «протестантов» — это клансмены, ведомые вождями, а не вассалы, руководимые своими магнатами. Впрочем, обе формы социальных отношений могут сослужить короне добрую службу. «Вместе с горцами маркиза Этолла, графа Мара, графа Брэдалбейна и лорда Рэя… связанных с королевой иными [не пенсионными] обязательствами… ее Величество может располагать 4000 хорошо вооруженных и известных своей храбростью людей»[573].

Предложение разделять и властвовать в Хайленде, сдерживая с помощью кланов их же магнатов, упразднив феодальную зависимость (в случае с вассалами герцога Аргайла) или молчаливо соглашаясь ее сохранить (в случае с приверженцами маркиза Сифорта), только дополняло общую картину неопределенности социальных отношений в Горной Шотландии в свете продолжавшейся в королевстве межпартийной борьбы. Один из пассажей в мемориале графа Кромэрти 1703 г. можно при этом принять как завершающий штрих: «Граф Брэдалбейн обладает значительной властью, но во многом ограничен, так как Аргайл его вождь»[574].

Между тем, Эллэн Кэмерон также не исключал возможность использовать кланы для сдерживания мятежного настроя магнатов, также вольно интерпретировал мощь своего клана (оба насчитывали в своих рядах по 2000 горцев, выражая мобилизационные возможности других значительно меньшими цифрами)[575]. Однако в остальном ситуация становилась значительно проще, поскольку предложение о реформировании феодальных отношений лорд-казначей мог попросту проигнорировать (что он и сделает), сосредоточившись на том, что устраивало почти всех партнеров по переговорам о мире в Горной Стране, — на распределении пенсий.

Кроме того, если, указывая на практическую невозможность разоружения и арестов в Горном Крае, граф Кромэрти имел в виду магнатов и предлагал обуздать их силами их же собственных вассалов, то сын вождя клана Кэмерон, естественно, имел в виду именно кланы, которые лишить единства одними юридическими решениями не представлялось возможным[576].

Таким образом, феодализм в Горной Шотландии на начальном этапе осмысления и решения «Хайлендской проблемы» представал, благодаря адресованным монархам и их министрам в Лондоне сочинениям комментаторов из Горной Страны, как явление преимущественно политического характера. Пока еще не осознанный значимой частью политического истеблишмента в контексте легализма британского юнионизма, он воспринимался (или старательно маскировался) скорее как специфическое нормативное пространство для политики правительства на одной из окраин Соединенного Королевства, чем как набор весьма своеобычных и разнообразных социально-экономических и политических практик[577].

Горный Край представал в мемориалах магнатов и вождей как последнее прибежище политической и социальной архаики, интерпретируясь королевскими министрами как досадная помеха на фоне по-настоящему важных проблем «второй Столетней войны»[578]. Известное неприятие присутствия постоянной королевской армии на Британских островах в мирное время и память об относительно недавнем и столь же относительно быстром «разгроме» якобитов в шотландских горах в 1689–1691 гг. с помощью местной милиции (или совсем без нее, как в 1708 г. в Английском проливе) также способствовали тому, что стремление скорее снять с повестки дня вопрос о мятежном потенциале феодально-клановых отношений в Хайленде привело лорда-казначея к решению из трех конкурирующих интерпретаций феодализма в Горной Шотландии — дорогостоящий риск союза с магнатами графа Брэдалбейна, фактор шотландской политики в сложной среде запутанных отношений разделенной зависимости и лояльности, своевременная возможность «умиротворить» Горную Страну с минимальными затратами и гарантированным результатом — выбрать последнюю. И эта предложенная Эллэном Кэмероном из Лохила интерпретация была выбрана, таким образом, не потому, что она точнее других соответствовала реалиям Горного Края, а потому, что она в большей мере отвечала политическим задачам, стоявшим перед Робертом Харли.

Показательно, что такая выбранная вождями и магнатами стратегия репрезентации Хайленда носила универсальный характер. Отчитываясь перед Сен-Жерменским двором о своем вояже в Англию и Шотландию в январе 1704 г., лорд Ловэт, например, объяснял желание сторонников королевы Анны в Шотландии убедить его держать их сторону в обмен, с его же собственных слов, на монаршее прощение, возвращение оспариваемого наследного имения, право на формирование полка за счет казны и солидную пенсию тем, что «они знали его силу в Хайленде, которой они опасались, а именно то, что горцы без него ничего делать не будут»[579].

Другие, менее известные и влиятельные агенты изгнанных Стюартов так же настойчиво утверждали, что значительные мобилизационные возможности Горной Страны являются производной ее феодально-клановых отношений, и воспроизводили в своих мемориалах и донесениях ту же фантастическую цифру, которую в 1704 г. привел и лорд Ловэт, — 20 000 хайлендеров[580]. В начале 1720-х гг. граф Мар, находясь в изгнании во Франции после поражения возглавленного им мятежа якобитов 1715–1716 гг., говорил о «15000 или 16000 вооруженных и организованных в полки под началом своих вождей горцев». И это, по его мнению, «самая дешевая армия в Европе»: всего 200 ф. ст. в год вождям и магнатам за каждые 500 человек[581].

Уже через два десятка лет мечта графа Мара о набранных среди горцев полках начнет сбываться, но это будут офицеры и солдаты, которые присягнут на верность Ганноверам, а не Стюартам, и будут защищать и расширять Британскую империю, а не поддерживать Претендентов, обещавших упразднить Англо-шотландскую унию и расплатиться с союзниками за поддержку заморскими владениями британской короны.

В мае 1740 г. при обсуждении возможной поддержки реставрации Стюартов испанским двором речь вновь шла о 16 000 горцев, готовых, по словам Джеймса Батлера, 2-го герцога Ормонда, в любой момент поддержать Якова Стюарта[582]. В письме к отвечавшему за внешнюю политику Парижа кардиналу Флери в марте 1741 г. один из лидеров диаспоры якобитов во Франции, Уильям МакГрегор (Драммонд), барон Бэлхэлди, убеждал Людовика XV в том, что при наличии вооруженной поддержки и финансового обеспечения в 20 000 ф. ст. в Горной Стране можно мобилизовать, соответственно, 20000 хайлендеров…[583]

В этом смысле контрагентам британского правительства в Горном Крае ради большей убедительности своих утверждений требовалось соблюдать баланс между ожидаемыми от правительства суммами пенсий и реалистичностью заявленной численности предположительно выставляемой ими милиции. Якобитам во Франции необходимо было совершенно иное — убедить Париж в том, что в случае высадки французского десанта на Британских островах это рискованное предприятие получит необходимую поддержку, достаточную для его успешного завершения.

Нетрудно заметить, что миф о сплошь милитаризованных феодально-клановыми принципами социальных отношениях в Хайленде (как их доминирующей характеристике) был присущ и Бурбонам, и Стюартам, и, позже, Ганноверам. Представление о горцах как всегда способных выставить многочисленную и обученную армию в Горной Шотландии позволяло вождям и магнатам претендовать на особое место в политической системе королевства, правительству в Лондоне — исчерпывающим образом объяснять свою пассивность в весьма дорогостоящем, длительном и рискованном для многих политических карьер деле «умиротворения» и «цивилизации» Горной Страны, а королевским министрам в Париже и Мадриде — строить амбициозные планы вторжения на Британские острова и оправдывать свои внешнеполитические усилия, направленные против Британской империи[584].

Однако поскольку основными комментаторами актуальной реальности Горного Края выступали сами представители местных сообществ, неудивительно, что с точки зрения понимания ее содержания Лондон едва ли продвинулся за «Хайлендский рубеж». Подлинная интеллектуальная колонизация Хайленда началась уже при Ганноверах.

Практическим результатом такой вполне осознанной позиции британского правительства как раз и стала практика выплаты пенсий. Письмо с благодарностями от десяти вождей Горной Шотландии к лорду-казначею от 20 декабря 1711 г. обозначает круг лиц, взятых правительством на содержание: четыре МакДоналда, МакФерсон из Клани, Стюарт из Эппина, МакЛеод, МакДугал из Даннолли, Джон МакКиннон и, разумеется, Джон Кэмерон из Лохила (брат автора мемориала, Эллэна Кэмерона из Лохила) — все, как и предполагалось, вожди, не магнаты. Сумма ежегодных выплат также определялась достигнутыми договоренностями — 4000 ф. ст. в год.

Более того, вскоре правительственным пенсионером стал и граф Брэдалбейн. И хотя остальные магнаты по-прежнему были исключены из этой системы, самому Джону Кэмпбеллу даже довелось в итоге играть роль посредника между Лондоном и заинтересованными вождями Хайленда[585]. Держать в тайне тот весьма компрометирующий факт, что королевский министр фактически платил за лояльность католикам и якобитам, удавалось достаточно долго. Слухи поползли уже на следующий год, но сам скандал разразился только три года спустя.

В 1714 г. герцог Аргайл (политический оппонент графа Оксфорда, фактически исключенный из переговорного процесса по «умиротворению» Горной Страны) обвинил Роберта Харли в палате лордов в том, что, распределяя пенсии среди означенных кланов, он тем самым «поддерживает дух и дисциплину среди друзей Претендента»[586]. Лорд-казначей был оправдан, заявив, что лишь продолжает политику Вильгельма Оранского, платя кланам за то, чтобы те «вели себя тихо»[587]. Однако через два месяца граф Оксфорд был освобожден от королевской службы и уступил занимаемую им должность сэру Роберту Уолполу, с именем которого и связано первое значительное военно-политическое и интеллектуальное проникновение британского государства в Горный Край после Унии. Очевидно, требовались иные решения «Хайлендской проблемы» и, следовательно, иной масштаб и перспективы ее изучения и осмысления.

В истории Хайленда 1715 г., как известно, это не 1745 г. Мятежные черты в социальном облике Горной Страны пока еще проступали под лукавым пером заинтересованных резидентов этого самого беспокойного в то время гэльского края, а процесс его планомерной интеллектуальной колонизации военными и гражданскими чинами и агентами правительства еще предстоял[588]. Пока же взору сэра Роберта Уолпола, лорда-казначея, первого «первого министра» (с 1721 г.) и лидера палаты общин в британском парламенте, представала мрачная и, казалось, бесперспективная картина всеобщей взаимной феодальной и/или клановой зависимости, опутывавшей архаичными и преступными социальными связями все шотландское общество.

«Рискну предположить, — весьма уверенно заявлял летом 1716 г. в анонимном письме Данкан Форбс из Каллодена, — что во всем королевстве не найдется и 200 джентльменов, не имеющих близких родственников среди тех или иных из мятежников». При этом «среди них нет ни одного, у кого бы не было друзей среди верных подданных короля»[589]. Учитывая крайне низкий уровень военно-политического контроля правительства в Горном Крае в этот период, верность этих предположений, очевидно, не вызывала сомнений. Тот же весьма информированный корреспондент правительства в Хайленде предупреждал: только уважение к королю удерживает его от открытой публикации этого письма, однако в том случае, если получатель скроет его содержимое, автор передаст копию в руки, которые позаботятся о том, чтобы довести содержащуюся в ней информацию до сведения Уайтхолла и Вестминстера. Более того, аноним установил Уолполу твердые сроки: извещение о том, что письмо получено и принято к сведению и рассмотрению, должно было появиться в «Лондонской газете» не позднее 20 сентября 1716 г.[590]

Свою угрозу Данкан Форбс так и не выполнил (правительство также не исполнило провозглашенных намерений), став в скором времени надежным проводником политики сэра Роберта Уолпола и мероприятий его правительства в Хайленде. Содержание и формы последних, между прочим, определялись в той или иной степени принимаемыми, игнорируемыми, но непременно учитываемыми сведениями и предложениями авторов, решивших проявить свои аналитические способности в письмах власти, так удачно апробированных лэрдом из Каллодена не только как средство политического давления, но и как жанр политического письма.

Большая их часть так и осталась до поры невостребованной (в особенности в том, что касалось реформирования феодально-клановых отношений в Горной Шотландии), однако об успехе интеллектуальных предприятий такого рода лучше судить на расстоянии. Возникновение одновременного общественного и правительственного интереса в 1746 г. (вслед за подавлением последнего мятежа якобитов, вновь нашедшего опору в Горной Стране) к сочинениям комментаторов первой половины 1720-х гг. (первыми изложивших социально-экономическую составляющую «Хайлендской проблемы» не с точки зрения магнатов и/или вождей, но как представленную подготовленному взору чиновника практическую задачу с «профессионально» рассчитанным алгоритмом ее разрешения) служит своеобразным подтверждением того, что их соображения, пусть и с задержкой почти в четверть века, в конечном итоге дошли до предполагаемого ими адресата — официальных властей, решительно настроенных на модернизацию Горного Края в сотрудничестве с компетентными комментаторами местных реалий[591].

Первым (и единственным в своем роде в публичном пространстве Великобритании до 1745 г.) в этом ряду появилось пространное «Письмо к английскому члену парламента от джентльмена в Шотландии…», опубликованное в 1721 г.[592] К этому времени в Северной Британии уже пять лет действовали комиссары правительства по конфискациям имений мятежников, выступивших против Короны на стороне якобитов в 1715–1716 гг., предвосхищая мероприятия правительства по умиротворению этой части Соединенного Королевства после подавления мятежа 1745–1746 гг.[593]

Так что когда преподобный Джон Уилсон, автор памфлета, уже на титульном листе кратко обозначил незамысловатым косым типографским набором содержание феодального права и клановых отношений в Горной Стране, а также их связь с мятежом, такая визуализация текста была призвана расставить акценты не только для верного понимания читателями авторской мысли, но и для ее грамотной интерпретации вовлеченными лицами в рамках актуальной шотландской политики.

Из этой увлекательной первой страницы, недвусмысленно ранжировавшей значение положений «Письма…» различными печатными шрифтами, становилось известно, что оно «касается различных форм рабской зависимости, в которых удерживается значительная часть [шотландского] народа как посредством магнатств, военных держаний, права опеки и других остатков феодального права, так и при помощи клановости», а также содержит «замечательные предложения по реформированию Хайленда и предотвращению в будущем мятежа»[594].

Новая стратегия репрезентации феодально-клановых отношений в Горной Шотландии предполагала интеллектуальную атаку на мнение заинтересованных сторон по двум основным направлениям: историческим изысканиям и юридическому анализу. Первые, обозначая угрозу и наполняя ее конкретным фактическим материалом, представляли собой обращение к прецедентам из сферы политической истории; второй, предлагая способы ее устранения, опирался на аргументы из области права.

Свое видение угроз преподобный представил как серию исторических фактов. Цепь опасных событий тянулась из глубины веков: «Заглянувшие в нашу историю обнаружат, что главы кланов часто поднимались на мятеж против наших принцев и часто вели войну друг против друга, нарушая спокойствие народа». Чем ближе к современности, тем более конкретными становились примеры: «Во времена Карла II [Стюарта], когда папизм и рабство замышлялись для нас, армия из 10 000 или 12 000 этих горцев была приведена на запад Шотландии», чтобы сломить оппозицию режиму Реставрации в среде ковенантеров, действуя «как во вражеской стране»[595].

После Славной революции «эти вожди и магнаты причинили изрядное беспокойство Вильгельму Оранскому», разбив войска генерала Маккея в битве при Килликрэнки. При королеве Анне «ежегодные пенсии выплачивались главам как папистских, так и протестантских кланов», что на практике означало «поддержание сторонников Претендента в Горной Стране в состоянии готовности к воинской службе». Не в интересах Короны, надо полагать, и «два мятежа в нашей стране с начала правления его Величества очевидно подтверждают», что сохранение феодального права представляет «для него и для всей королевской семьи большую угрозу»[596].

Сохранение и закрепление этих магнатств (пассивной хайлендской политикой Лондона и актом об Унии) закладывают основы для содержания постоянной армии в Соединенном Королевстве даже в мирное время: «Вам прекрасно известно, сколь многочисленны наши магнаты и вожди кланов [„150 лендлордов и 34 клана представлены по листам, прикрепленным к записям заседаний седьмого парламента Якова Стюарта“] и каким огромным числом приверженцев они располагают… в Горном Крае»[597].

«Хайлендская проблема» была, таким образом, удачно и ловко конвертирована в проблему содержания значительной постоянной армии в Великобритании в мирное время, позволив автору аккумулировать весь идеологический и риторический арсенал инвектив, направленных против одного из важнейших институтов Европы раннего Нового времени в рамках английской, а затем и британской традиции, а также выражать опасения, со времен Протектората Кромвеля и его вездесущих майоров связанные с угрозой «узурпации власти» правителем с опорой на «красные мундиры»[598].

При этом, принимая во внимание веяния времени, оказалось возможным проводить четкую грань между постоянной армией под началом паписта и постоянной армией, которая «никогда не сделает британцев рабами», подчиняясь протестантскому королю и сдерживая натиск католической Франции (укрепляя Британскую империю дома, в Горной Шотландии, и расширяя ее за рубежом)[599]. Определяя эту разницу в контексте постижения феодально-клановых отношений в крае, автору, как истинному легалисту, казалось очень важным отметить, что первая существовала за счет «деспотической власти вождей и магнатов», в то время как вторая «набиралась и содержалась для защиты нации, оплачиваемая общественными налогами, собранными со всего народа… И эти регулярные части единственные, которые король и парламент могут использовать для воинской службы»[600].

Юридическая сторона вопроса включала в себя апелляцию к правовой традиции Англии и правовым основаниям Великобритании, то есть к акту об Унии. В обоих случаях речь шла о необходимости привести британские королевства в общее правовое поле, распространив на Шотландию те свободы от различных форм феодальной зависимости, которыми Англия к моменту заключения Унии, предполагающей юридическое равенство подданных Соединенного Королевства, уже обладала[601].

В этом смысле Уния становится и критерием определения степени взаимной интеграции Англии и Шотландии и продвижения на пути к созданию единой британской нации. Не мудрствуя лукаво, автор в самом начале памфлета выдает квинтэссенцию своих соображений по этому поводу. Чернильным готическим шрифтом Джон Уилсон дословно цитирует преамбулу к акту парламента Карла II Стюарта от 1672 г., ликвидировавшему рыцарские держания в Англии. Попутно упоминается и Генрих VII Тюдор, «освободивший общины от зависимости от лордов», однако правление «веселого короля» в данном случае представлялось преподобному более подходящим примером приобретения англичанами свободы от норм феодального права, о которой шотландцы могли пока только мечтать[602].

При этом, как и в случае с использованием весьма ангажированной и болезненной для Англии темы постоянной королевской армии, автор вновь обращается за риторической и идейной поддержкой к одной из важных и чрезвычайно дискуссионных проблем общественно-политической жизни Соединенного Королевства, куда она перебралась вместе с английским парламентом, — к теме «готской конституции» и соответствующей интерпретации феодализма как явления общеевропейского (что нормализовало социально-экономическую реальность Горной Страны и задавало ей вполне определенный вектор развития) и вместе с тем исторического, преходящего (вполне в духе работ антиквариев, отражавших процесс «рождения» социального и «открытия» времени)[603].

И если в рамках соответствующих изысканий в XVII в. феодальное право как концепт и аналитическая категория бросало вызов «древней английской конституции» (с переменным успехом), то в начале XVIII в. антикварии изобрели то, что Д.В.Л. Эрл очень точно назвал «прокрустовым феодализмом», явившимся компромиссным вариантом его восприятия, завершившим войну интерпретаций предыдущего века[604].

Примирение представлений о «древней английской конституции» и о феодальном праве осуществлялось по трем направлениям: поддерживая миф о «готской конституции» (феодализм существовал в Англии до нормандского завоевания — феодальное право преобладало на континенте во времена англосаксов и, следовательно, должно было быть представлено в Англии), отрицая влияние нормандского завоевания и отстаивая равновеликую древность происхождения в Англии феодального и общего права[605].

Во второй половине XVIII в. теория «древней английской конституции» получит второе дыхание в трудах радикалов и сторонников парламентской реформы[606]. В первой половине этого столетия интересам реформирования Горного Края служил миф о «готской конституции», позаимствованный у антиквариев и представленный как доказательство эволюционной неизбежности отмирания феодального права и клановых отношений, тесно связанных с ним практикой военных держаний.

Более проблематичной оказалась антифеодальная интерпретация акта об унии Англии и Шотландии 1707 г. Прочитать его 20-ю статью, сохранявшую в неизменном виде все наследственные службы, права и юрисдикции, как-то иначе не представлялось возможным. Но преподобный прибег к помощи самого документа, обращаясь к 4-й статье акта об Унии, в соответствии с которой «права, привилегии и преимущества должны принадлежать подданным обоих королевств». Примечание к 18-й статье акта об Унии было призвано сделать аргументацию автора еще более основательной: «Любые изменения в законах, касающиеся частного права, вполне допустимы на пользу подданных в Шотландии». В том, что ликвидация феодального права и клановых отношений, основанных как раз на частной юрисдикции, этому поспособствует, сомнений у преподобного, разумеется, не возникало.

Не вдаваясь в подробности юридического содержания «самых несправедливых, абсурдных и варварских магнатств», которым отведена треть памфлета (две трети занимают сюжеты, интерпретирующие хайлендский феодализм как явление исторического и юридического характера, подтверждая приверженность автора легалистской традиции), заметим, что конечный вывод — постоянное нарушение прав собственности, рост долговой зависимости и беззаконие в Горной Шотландии и на границе с Равнинами. Неудивительно, что и наследственная юрисдикция в результате приобретает деспотичный характер, а система феодального права в Горной Стране оборачивается «Imperia in Imperio», не оставляя места для присутствия в Горном Крае королевской власти, правительства и британских законов и институтов[607].

При этом необходимо понимать, что интеллектуальная колонизация подразумевала не только встраивание «Хайлендской проблемы» в британскую систему идеологических координат. В равной степени этот процесс предполагал накопление достоверных и адекватно отражавших реалии Горной Шотландии сведений, способных обеспечить правительство надежной информацией в процессе реформирования Горной Страны.

В этом смысле весьма примечательно, что правительство Роберта Уолпола, которое часто обоснованно обвиняют в бездействии в Горной Стране, в самом начале хайлендской политики дважды перестраховалось в процессе сбора необходимых сведений о мятежной окраине, не только поручив летом 1724 г. генералу Уэйду, назначенному вскоре командующим королевскими войсками в Шотландии, перепроверить на предмет достоверности отчет лорда Ловэта о состоянии Хайленда от того же 1724 г., но и предложив в том же 1724 г. лорду Грэнджу составить мемориалы на все ту же заданную Лондоном тему о положении в Горной Шотландии[608].

Совершенно функциональное назначение этих мемориалов и рапортов (хотя их авторы, несомненно, шире, чем правительство, представляли себе функции составленных ими аналитических справок, имея в виду и собственные карьерные интересы) определило своеобразный академический подход правительственных комментаторов к проблеме феодализма в Горной Стране. В письме к Чарльзу Тауншенду, 2-му виконту Тауншенду, государственному секретарю Северного департамента в 1721–1730 гг., Джеймс Эрскин, лорд Грэндж, так отозвался о памфлетной публицистике, утверждая «академическую» достоверность собственных штудий: «Я буду рад, если он [ „отчет о горцах и их стране“] будет означать что угодно, только не забавное развлечение, как шестипенсовый памфлет»[609].

Итак, во-первых, были четко разграничены феодальная система и клановые отношения в Хайленде, объяснена их взаимосвязь и взаимодействие в крае. Тот же лорд Грэндж отмечал в «Отчете о горцах и Горной Стране Шотландии», отправленном вместе с упомянутым выше письмом к виконту Тауншенду: «Различные племена [кланы], увеличившись… приобрели держания и были пристроены к делу среди других и таким образом оказались под новым влиянием своих лендлордов или властителей. Когда впоследствии были утверждены феодальные обычаи, магнатство и вассалитет привели к иной и сильной зависимости… Магнатство и вассалитет представляют собой военный институт, при котором магнат — это генерал, вассалы — это офицеры, рядовые арендаторы и слуги это солдаты, а сам клан — это армия под началом вождя. При этом горцы больше привязаны к вассалу, являющемуся их повелителем и на земле которого они проживают, чем магнату [сюзерену] этого вассала… Приверженность клану и вождю идет еще дальше»[610].

Сообщенные лордом Ловэтом сведения подтверждали эти выводы. Когда он в качестве вождя, «несмотря на изгнание в течение многих лет», вернулся в 1715 г. в родную Шотландию, то отозвал из лагеря графа Мара под Пертом, «где стояла армия мятежников», большую часть своих клансменов, которые, едва «услышав, что их вождь собирает друзей и людей своего имени в Горной Стране… присоединились к лорду Ловэту»[611]. Другим примером «послужили те из МакЛейнов, управление землями которых за долги было поручено дому Аргайл за 40 лет до этого… однако, несмотря на эти обстоятельства, сэр Джон МакЛейн собрал вместе 400 из них… против войск его Величества, хотя последними и командовал их собственный лендлорд [Джон Кэмпбелл, 2-й герцог Аргайл]»[612].

Информация, собранная генералом Уэйдом в ходе инспекционной поездки по Горному Краю, в свою очередь, установила, что данные Саймона Фрэзера не противоречат положению вещей, установленному самим командующим королевскими войсками в рамках разведывательной миссии в Хайленде, чей военный потенциал был представлен магнатами и вассалами, а также вождями и кланами, причем вассальная зависимость была обозначена в отношении каждого учтенного «племени»[613].

Во-вторых, юридические тонкости феодально-клановых отношений в Горной Шотландии (формы феодальной зависимости, их правовые основания), оказалось, представляли для правительственных комментаторов значительно меньший интерес, чем для таких легалистов, как преподобный Уилсон и его потенциальные читатели в Эдинбурге в 1721 г., а затем и в Лондоне в 1746 г. Значительно более значимым агентам Лондона виделось влияние феодализма и клановости на политическую жизнь Горной Страны, Шотландии, Соединенного Королевства и Британской империи (имея в виду угрозу вторжения на Британские острова войск враждебных держав в свете глобальной борьбы за колонии — с опорой на горцев).

Для генерала Уэйда феодализм и клановость в Горном Крае представляли собой прежде всего местные механизмы военной мобилизации: «Число людей, способных держать оружие, в Горной Стране (вместе с обитателями Островов) составляет, по приблизительным подсчетам, 22 000 человек, из которых примерно 10 000 являются вассалами преданных правительству Вашего Величества магнатов; большая часть из оставшихся 12 000 были вовлечены в мятеж против Вашего Величества и готовы, когда бы их к этому ни побудили их магнаты или вожди кланов, совершать новые беспорядки и браться за оружие в поддержку Претендента»[614].

Лорд Ловэт, являясь вождем и потому повторяя при общении с властью по такому щекотливому для него вопросу, как феодально-клановая основа его влияния в крае, соображения графа Брэдалбейна и Эллэна Кэмерона, рассматривал феодально-клановые отношения в первую очередь как пространство патронажных практик по укреплению лояльности Лондону в Хайленде: «…необходимо, чтобы шерифами и лорд-лейтенантами были персоны, обладающие доверием и интересом в графстве, в котором они будут управлять, в противном случае они не будут обладать знаниями о джентльменах и обитателях, необходимыми для отправления долга их службы»[615].

В сочинениях лорда Грэнджа такая архаичная политэкономия Горной Шотландии представляла собой объект масштабного реформирования края, начиная с нарезания новых административных границ и заканчивая формированием новой британской идентичности в Хайленде: «Короче говоря, их [горцев] чувства, нравы и обычаи должны быть изменены, или они по-прежнему будут представлять угрозу для общества и оставаться, как прежде, его бесполезными членами»[616].

В-третьих, характерно, что привлеченные правительством в 1724 г. комментаторы выступали за практическую возможность и необходимость использования феодально-клановых отношений как организационной основы милиции в Горной Шотландии. И если в отношении генерала Уэйда и лорда Ловэта это вполне очевидно, имея в виду их преимущественно мобилизационное видение феодальной системы и клановости в Горном Крае, то для лорда Грэнджа, призывавшего к радикальному переустройству феодально-клановых отношений в Горной Стране, такая хайлендская политика, несмотря на модернизационный запал его отчетов и мемориалов, в определенной степени также была вполне допустима. Во всяком случае, указывалось, что на начальном этапе реформирования Горного Края «преданных и лояльных горцев разоружать не следует», поскольку «лояльный подданный может оказаться без оружия среди врагов»[617].

В действительности почти все авторы в практической части своих отчетов, содержавшей конкретные предложения по умиротворению Горной Страны и оптимизации британского военного присутствия в крае, успех военного сотрудничества связывали с опорой именно на клановую организацию горских сообществ как союз с лояльными Короне и правительству кланами[618]. В этом смысле весьма примечательно, что сами авторы аналитических сочинений, настойчиво призывавшие к «цивилизации» Хайленда, в отдельных случаях полагали приемлемым обращаться к возможностям клановой организации в Горной Стране, как это произошло, например, с теми же лордами Грэнджем и Ловэтом, когда первый пожелал избавиться от жены (вероятно, слишком много знавшей о тайных связях мужа с якобитами и готовой использовать эту информацию в случае семейной ссоры публично), а второй ему в этом помог, предоставив, как вождь клана Фрэзер, послушных исполнителей и надежное укрытие в собственных землях[619].

Таким образом, интеллектуальная колонизация Хайленда представляла собой не только ментальное освоение «чужого» пространства, но и его реальное, фактическое подчинение Лондону благодаря эффективному экспертному знанию (носившему в силу заинтересованности авторов в успехе их аналитического предприятия в некоторой степени субъективный характер) и квалифицированной интерпретации изучаемых фактов (не лишенной определенной ангажированности по указанным выше причинам).

Следовательно, интеллектуальная колонизация представляла собой еще и срез имперского мышления эпохи, отражая определенные модели имперской экспансии (как с точки зрения правительства, так и на взгляд претендовавших на особое место в управлении Горной Шотландией представителей местных сообществ). Первая половина XVIII в. (середина 1720-х — середина 1740-х гг.) представляла собой время немногих лишенных внимания широкой публики сочинителей на поле комментирования реалий Горной Страны. Их мемориалы, памфлеты и рапорты были единичны, привлекали внимание Лондона лишь на короткое время, а в части реализации содержавшихся в них предложений по реформированию феодальных отношений в Горной Шотландии неизменно откладывались из-за их радикализма и сложностей исполнения (прежде всего, сочинения лорда Грэнджа) в долгий ящик правительства (как раз до 1745 г.)[620].

Однако именно в это время «специалисты по Хайленду» сумели плодотворно освоить описываемую ими реальность, создав относительно непротиворечивую систему знаний об этой мятежной окраине. При этом они не только продемонстрировали приверженность практическому подходу, но и придали ему некоторую степень академической респектабельности, приводя свои соображения в соответствие с формировавшимися в рамках интеллектуальных проектов эпохи Просвещения традициями научного комментирования и описания колоний и окраин европейских держав[621].

Не на всех направлениях интеллектуальной колонизации Хайленда эта задача была решена с равным успехом, но в целом было приобретено колониальное знание, адекватное задачам хайлендской политики. Была создана признанная властями и обществом система легитимации комментирования реалий Горной Шотландии в форме интеллектуальной колонизации в юнионистском и модернизационном ключе с применением практик имперского дискурса, отлажен механизм создания и административного (про)движения таких аналитических текстов, сформулированы основные направления анализа политэкономии «Хайлендской проблемы», включая феномен феодализма, который, по весьма спорному (для современных историков), но от того не менее авторитетному (в глазах британского правительства тех лет) мнению комментаторов, еще крепко держался в шотландских горах[622].

В последующие годы (вплоть до 1760-х гг.) британская правительственная и «независимая» аналитика, касавшаяся Горной Шотландии, переживала изменения, связанные и с актуальными обстоятельствами последнего мятежа якобитов, вновь получившего поддержку в Горной Стране, и с формированием значительно более решительного и последовательного курса правительства в отношении реформирования Хайленда (начиная с отмены наследственной юрисдикции и военных держаний и заканчивая формированием новой британской идентичности в крае), но они уже не затрагивали главных принципов и стиля комментирования социально-экономической и политической реальности Горной Шотландии[623].

Кроме того, именно в 1720-е гг. происходит своеобразное смещение центра интеллектуальной колонизации Горного Края от преимущественно вождей и магнатов к преимущественно правительственным чинам и сторонникам «завершения» Унии 1707 г., причем преимущественно из числа самих же шотландцев, активно конструировавших за счет горцев образ коллективного «Другого» по отношению к остальным жителям Соединенного Королевства и формировавших, таким образом, юнионистскую британскую идентичность, одновременно бывшую еще и имперской[624].

Вместе с тем эти комментарии маркируют этапы расширения присутствия Лондона в Горной Стране, учитывая, что процесс интеллектуального освоения Хайленда, сопровождавший и предвосхищавший его активное реформирование после 1746 г., продолжился с переиздания и представления ответственным чинам тех же сочинений, что и в 1724 г.

Характерными чертами публичных и ведомственных дискуссий по проблемам феодализма в Горной Шотландии после подавления в 1746 г. последнего якобитского мятежа, вновь поддержанного в Горной Стране, являлись как продолжение дискурсивных практик предыдущего периода, так и появление периферийных по отношению к доминирующему дискурсу интерпретаций феодально-клановых отношений в Горном Крае. Самым примечательным примером в первом случае представляется издательская деятельность М. Купера, занимавшегося публикацией недорогих шестипенсовых памфлетов «близ Глобуса в Патер-ностер-Роу», о чем сообщалось на титульных листах этих упомянутых выше изданий.

В том же 1746 г., когда Купер переиздал «Письмо к английскому члену парламента от джентльмена в Шотландии…», он опубликовал еще один любопытный (хотя и не такой концептуальный и обстоятельный) образчик политического (по форме и по содержанию) письма: «Примечания к письму, затрагивающему аспекты, недавно важные для этих наций, адресованному Его Светлости герцогу Ньюкаслу…»[625]. А в следующем году выпустил «Исследование природы наследственных юрисдикций в этой части Великобритании, что зовется Шотландией», вполне соответствовавшее по форме и содержанию своему неброскому академичному названию и будто отвечавшее на «Письмо к английскому члену парламента от джентльмена в Шотландии…», указав автором обращавшегося к соотечественникам в Шотландии «английского джентльмена»[626].

Единый стиль этих работ отражает тот факт, что позиции сторонников «завершения Унии» не претерпели существенных изменений. Напротив, подданные и соотечественники представлялись по-прежнему предпочтительнее вассалов и клансменов, феодальное право по-прежнему воспринималось как первопричина мятежа (с якобитами во главе или без), рядовые горцы считались жертвами установившейся системы социально-экономических отношений в Хайленде, не способными ее изменить самостоятельно, британский парламент и Уния подавались как политический институт и правовая основа с монопольным правом на принятие государственных решений и регулирование правовых отношений во всем Соединенном Королевстве, а магнаты и вожди, эти «лорды манора», так же как и четверть века спустя, все еще стояли «преградой между королем и его подданными» в Горной Шотландии[627].

Сочинения, составленные по заказу правительства, в идеологической части следовали устоявшимся представлениям, уделяя пристальное внимание практическим рекомендациям ликвидации феодализма, клановости и наследственной юрисдикции[628]. В целом они органично дополняли друг друга, формируя общий благоприятный для правительства информационный фон решения «Хайлендской проблемы». Требовалось не только объяснить присутствие Лондона на гэльской окраине, ради укрепления Унии используя образ «чужой» Горной Страны. Для того чтобы последняя в итоге стала «своей», требовались квалифицированные знания, имевшие отношение не только и не столько к идее формировавшейся британской нации, сколько к конкретной социально-экономической и политической практике.

В этом смысле особый интерес вызывает периферийный дискурс доминировавших интерпретаций феодально-клановых отношений в Горном Крае, обнаруживший явное стремление противников отмены наследственной юрисдикции и феодального права предложить правительству такую описательную модель, в которой эти особенности политэкономии Хайленда изымались из числа причин поддержки якобитов в Горной Шотландии[629]. Контрнаступление велось на тех же фронтах (штудии в области истории государства и права) и с тем же риторическим инструментарием (аналогии с феодальным правом в Англии, апелляция к Унии, рассуждения на тему «готской конституции» и «британских свобод»).

Ссылаясь на решения королей и парламентов и безусловно осуждая мятеж, комментаторы, однако, настаивали, что феодализм в Горной Стране на деле представляет собой продукт законотворчества монархов и все проблемы и жалобы, проистекающие от этого института, связаны не с феодальным правом, а с ненадлежащим его соблюдением. Вместо радикальных мер, за которые ратовали сторонники «завершения Унии», обладателям наследственной юрисдикции и/или распорядителям феодальных держаний предлагалось назначать на должности бэйли или заместителей (как и в случае с наследными шерифами) людей, «обученных праву и способных нести эту службу». Предполагалось, что в этом случае разница между магнатами по праву наследства и лордами, назначенными на административные или судебные должности королем, перестанет быть столь очевидной, как прежде[630].

Такая нормализация реалий Горного Края была призвана продемонстрировать, что, исправив некоторые недостатки, существующий порядок вещей можно сохранить без ущерба для собственников в Хайленде и политической стабильности в Соединенном Королевстве. Более того, отмена наследственной юрисдикции и феодального права как раз и представлялась сторонникам этой идеи самым верным способом разжечь недовольство правительством и, как следствие, новый мятеж[631].

Таким образом, поменяв местами причину и следствие, с точки зрения сторонников доминирующей интерпретации, противники радикальной реформы связали якобитизм с реформами правительства в Горной Шотландии, предлагая не играть на руку Стюартам и при этом отстаивая именно те социально-экономические практики края, которые большинством комментаторов связывались с поддержкой Претендентов в Горной Стране.

Тем не менее, несмотря на крамольный характер подобных суждений, в особенности сразу после подавления мятежа якобитов 1745–1746 гг., они не только допускались властями (что любопытно само по себе), но и одним своим наличием сообщали сочинениям, поддерживавшим мероприятия Лондона в Хайленде, дополнительный кредит доверия в глазах правительства. Отношение к феодализму в Горной Шотландии оказывалось критерием лояльности королю и верности правительству в Лондоне.

В памфлетной продукции комментаторы хайлендского феодализма эпохи побеждавшего капитализма пользовались относительной свободой в выборе интеллектуальной позиции, но при этом были обязаны более убедительно и внятно, чем их оппоненты, обосновывать справедливость и истинность своих утверждений, демонстрируя лояльность официальному Лондону. В этом случае можно было рассчитывать на определенный успех, доступный правительственным аналитикам. Обязательным условием и для тех, и для других при этом было оснащение своего текста жестким каркасом ссылок на правовые традиции и королевские постановления Шотландии, Англии и (после 1707 г.) Великобритании в обрамлении терминологии прецедентного права в его островном варианте и исторических примеров из британского и общеевропейского прошлого.

Анализ цитирования при этом наглядно показывает, что личность автора памфлета или мемориала (его социально-политический облик) в значительной мере проявлялась в подборе цитат. Кто-то (оспаривая решения королей, полемизируя с сановниками прошедших эпох) ссылался на исторические примеры как наиболее весомые, по мнению комментатора, аргументы в такой заочной полемике (весьма заинтересованно отобранные, несмотря на все заверения авторов в обратной позиции). Кто-то, напротив, предпочитал историческим фактам свидетельства современников и участников недавнего прошлого (мятежей якобитов 1715–1716 и 1745–1746 гг.). Кто-то историческим фактам противопоставлял сведения юридического характера (в их авторском понимании и изложении)[632].

Вариации исторических и юридических экскурсов позволяли комментаторам не только относить истоки феодального права в Хайленде к определенным историческим эпохам, но и выстраивать идею преемственности и выявлять типологические параллели с развитием этого института по обе стороны англо-шотландской границы, оперируя обширным комплексом профессиональной юридической и исторической терминологии. В таком прочтении трактовка особенностей социально-экономического развития края представляла собой не только исторический и юридический, но и филологический прием одновременно.

Комментатор, приверженный принципам Славной революции 1688 г. и Унии 1707 г., всегда был готов дать отпор якобитам, но и с единомышленниками, иначе представлявшими себе решение проблемы феодализма в Горной Стране, он полемизировал не менее яростно. Истина, раз и навсегда добытая при помощи правильного методологического инструментария (юридического анализа и правовой оценки с точки зрения весьма влиятельной легалистской традиции) и подтвержденная историческим опытом (на фоне активного развития исторического сознания эпохи Просвещения в Европе и юнионистской исторической традиции в Великобритании), могла быть лишь одной и единственно верной.

Получив одобрение правительства, выраженное принятием соответствующего акта об отмене наследственной юрисдикции и феодальных держаний, такие выводы становились частью бюрократического знания о Горной Стране и хайлендской политики[633]. Вполне естественно, что тот, кто покушался на такое уже получившее официальный статус знание, ipso facto (как могли бы заметить авторы мемориалов и памфлетов, анализировавшие содержание феодального права и клановых держаний в Шотландии) превращался во врага Соединенного Королевства и лил воду (осознанно или нет, предстояло проверить) на мельницу мятежников и якобитов. Разоблачение таких врагов государства представляло собой своеобразную дискурсивную практику закрепления власти знания о реалиях Горной Страны за Лондоном и поддерживавшими его решения комментаторами.

Однако исход борьбы за доверие и покровительство Уайтхолла и Вестминстера был не всегда предсказуем. Совсем не обязательно в ней побеждал наиболее «профессионально» разбиравшийся в хайлендских реалиях «специалист по Горной Стране» и особенно приверженный принципам Унии автор. Новые интерпретации хайлендских реалий, инициированные Лондоном (с перерывами) начиная с 1720-х гг., предлагали, несомненно, их более детализированные описания.

Однако появление новой информации о крае далеко не всегда означало ее успешную конвертацию в конкретные политические решения. Порой в борьбе за внимание правительства побеждали, казалось бы, далекие от книжных и полевых изысканий британские генералы, командовавшие королевскими войсками в Шотландии[634]. Секрет успеха военных у официальных властей представлял собой большую загадку для гражданских чинов. Несмотря на все старания первых Ганноверов на британском престоле, власть сохраняла ореол таинственности, пути ее министров были, во всяком случае, не всегда предсказуемы, придавая процессу принятия решений по Хайленду в Лондоне изрядную долю политической интриги в глазах неискушенных современников (и даже весьма искушенных чинов).

Так или иначе, внимание комментаторов было сосредоточено прежде всего на разрушительных сторонах мятежа и тех обстоятельствах, которые ему предположительно содействовали в Горном Крае, — на феодальном праве, клановых отношениях и наследственной юрисдикции. На языке модернизации мятеж не прочитывался и всегда казался «противоестественным» и даже случайным[635].

Однако не стоит забывать, что и в практической части рапорты, памфлеты и мемориалы, затрагивавшие тему хайлендского феодализма, не оставляли ему иного места, кроме как временного института, способного облегчить процесс мобилизации лояльных Лондону горцев до тех пор, пока изменения в крае не позволят отказаться за ненадобностью от сотрудничества с местными вождями и магнатами.

В сфере идеологии, в отличие от области политической практики (формирование хайлендских полков), в британском государстве первой половины XVIII в. феодально-клановым отношениям, препятствовавшим «завершению Унии» и тем самым нарушавшим целостность новой британской нации, формирование которой являлось еще и имперским проектом, не было места. Готовность правительственных чинов и их агентов мириться с ними объяснялась тактическими соображениями, тем более что последние так или иначе были осведомлены об упадке традиционных форм преданности в Горной Шотландии и снижении их мобилизационных возможностей под давлением все большей коммерциализации социальных отношений к северу от Грампианских вершин.

§ 2. Идеальный подданный: «политическая арифметика» Хайленда

Место политической арифметики в истории решения «Хайлендской проблемы», как и в ряду мер окраинной политики регулярного государства эпохи раннего Нового времени, требует дополнительной конкретизации. С одной стороны, статистические описания Горной Шотландии — арифметическое видение «Хайлендской проблемы» — в виде росписи кланов по числу мужчин, способных «выйти в поле» с оружием за своим вождем или магнатом, представляли собой часть общеевропейской тенденции, отражая континентальное влияние камералистских практик сбора информации в эпоху Просвещения, абсолютизма и первых глобальных империй[636].

Попытки укрепления власти за счет систематического подсчета всех ресурсов страны восходят еще к Макиавелли и развитию «государственного интереса» как принципа правления[637]. Энциклопедизм эпохи Просвещения наложил свой особый отпечаток на этот процесс: социальный анализ (включая экономические, политические и культурные аспекты) стал более систематическим, чем когда-либо прежде, и поле его применения было расширено на весь мир[638]. И хотя само слово «статистика» попадает в английский язык только в 1770-е гг., а окончательно утверждается только в 1790-х гг., традиция «государственных наук» была хорошо известна в Великобритании, став во второй половине XVIII в. едва ли не важнейшей основой многих реформаторских проектов социально-экономического, политического, культурного переустройства Хайленда[639].

При этом, поскольку «государственные науки» и сопутствующие им дисциплины представляли собой интерпретирующую рабочую рамку для эффективного государственного управления, статистика не являлась только подсчетом численности населения, учитывая различные стороны социальной, экономической, политической, культурной, духовной жизни народа, ставшего предметом анализа в рамках политической арифметики. Традиции (в широком понимании этого слова), обычаи и верования фиксировались комментаторами и рассматривались как важная и неотъемлемая часть картографических проектов, статистических или этнографических обозрений[640]. В XVIII в. специализация в области социального анализа не являлась для властей и комментаторов приоритетом. Скорее государственный интерес состоял в установлении категорий описания и анализа особенностей «Хайлендской проблемы».

В результате статистика, этнография и география представляли собой своеобразное «смешение стилей». Хорографические описания такого рода были призваны продемонстрировать интеграцию Соединенного Королевства (и империи в целом), так что такое комплексное описание реалий Горного Края рассматривалось как вполне подходящий для этой задачи подход в комментировании. Эта операция выглядела настоящим актом вступления в права собственности и своего рода инвентаризацией территории и населения, призванной облегчить задуманное правительством реформирование гэльской окраины.

С другой стороны, комментаторы, чины и агенты правительства в Горной Шотландии, разумеется, учитывали не только традиции гёттингенской статистической школы, но и местную британскую традицию ценза социальных феноменов, влияние которой отражалось в характерной комбинации описания и числового анализа. За сто лет до заимствования слова «статистика» английский язык обогатился другим аналитическим термином. В 1672 г. на Британских островах родилась «политическая арифметика», которую многие не без оснований считают предтечей современной политэкономии[641].

Что важнее в контексте изучения истории решения «Хайлендской проблемы» — обстоятельства рождения новой академической дисциплины. Автором политической арифметики был сэр Уильям Петти, в 1652 г. назначенный главным врачом армии Генри Кромвеля в Ирландии, младшего сына Лорда-Протектора, главы военной и гражданской администрации «Изумрудного острова» (вскоре Петти стал исполнять еще и обязанности его секретаря)[642]. До 1654 г. Петти также выступал как организатор, руководитель и автор-составитель описания конфискованных на острове земель, предназначенных для передачи в собственность от «мятежников» солдатам и офицерам, участвовавшим в ирландской кампании Кромвеля, и инвесторам в Лондоне[643].

Предметом политической арифметики, следовательно, изначально оказалась «ирландская проблема» в колониальном контексте протестантского землеустройства на «Изумрудном острове» во времена Протектората, Реставрации и Славной революции. А сама политическая арифметика при этом была задумана как универсальный аналитический инструмент социальной инженерии в колониях и на окраинах еще Английской империи, о чем свидетельствуют предложения сэра Уильяма Петти приложить модель описания и статистического анализа, апробированную в Ирландии, к американским колониям, британским королевствам и, отдельно, собственно к Горной Шотландии[644].

Таким образом, если для реформаторских начинаний в Горной Стране во второй половине XVIII в. первоочередной заявленной целью являлись так называемые «улучшения» в крае (в широком социально-экономическом и культурном значении этого слова), а среди моделей и форм статистического анализа особое место отводилось камералистским практикам, то для первой половины XVIII в., точнее до окончательного решения «Хайлендской проблемы» как сочетаемой угрозы мятежа и иностранного вторжения к концу 1750-х гг., основной целью мер в области социальной инженерии, политического, экономического переустройства Горного Края являлось его умиротворение, а основным средством интеллектуальной колонизации Хайленда в той его части, которая касалась политэкономии, выступала политическая арифметика в ее исконном, колониальном значении «ирландского» решения «Хайлендской проблемы» (в действительности вовсе не забытом к началу XVIII в. на мятежных окраинах, что, помимо прочего, позволяет пересмотреть некоторые взгляды на интеллектуальное и политическое наследие сэра Уильяма Петти)[645].

Политэкономия, вернее предшественница этой дисциплины политическая арифметика, до конца 1750-х гг. еще не уступала свои позиции естественной истории в вопросах, связанных с социально-экономическим реформированием Горной Шотландии, а предшественники Адама Смита — в отличие от него самого — еще громко поднимали в этих спорах свой голос[646].

Следовательно, анализируя особенности социальной инженерии в Горной Стране, необходимо соотносить ее с теми средствами, которые предлагались для ее реализации. Речь в том числе идет об инструментах интеллектуальной колонизации Горного Края. И если модернизация была «функцией Унии», то интеллектуальная колонизация была функцией самой модернизации в Хайленде[647]. Стереотипизация горцев не только являлась отражением традиционных представлений «цивилизованных» британцев о «варварской» Горной Шотландии, но и представляла собой акт интеллектуальной колонизации края. Эволюция восприятия и понимания Горной Страны как эволюция и соотношение жанров ее описания отражает характер и степень проникновения Лондона в край — от вызванной служебной необходимостью военной корреспонденции к пространным травелогам и развернутым статистическим описаниям Хайленда.

Таким образом, основной вопрос состоит не в том, почему к этой части политики знания обращались, и не в том, к каким последствиям и результатам это привело, — оба аспекта достаточно хорошо изучены и представлены в историографии решения «Хайлендской проблемы»[648]. Наш особый интерес в данном случае заключается в том, чтобы понять, как именно власти пытались умиротворить Горную Шотландию, прибегая к политической арифметике в процессе интеллектуальной колонизации этой мятежной гэльской окраины. Это вопрос о том, как именно формировались, формулировались и принимались решения, которые в итоге должны были изменить социальный ландшафт Горной Страны до неузнаваемости (что вновь возвращает нас к более общему вопросу о механизмах принятия решений в империи в целом).

Отталкиваясь от двойного методологического видения проблемы реформирования Горного Края Кристофера Бэйли («улучшения» как выражение мышления эпохи Просвещения и как практическое движение за социальную инженерию), к анализу политической арифметики Хайленда целесообразно подойти, с одной стороны, как к аналитическому инструменту интеллектуальной колонизации Горной Страны, способу постижения его социальной реальности, а с другой стороны, как к способу, инструменту социальной инженерии в крае, — одновременно как к технике власти и как к процедуре познания[649].

В годы войн, мятежей и революционных потрясений шотландские кланы становились предметом многочисленных интеллектуальных спекуляций. Мыслившие гэлистскими (кельтицистскими/ориенталистскими) категориями чины и агенты правительства, ответственные за умиротворение и «цивилизацию» Горной Страны, выстраивали подробные схемы сфер влияния кланов, их наследных вождей и феодальных властителей. Предполагалось, что это поможет выявить скрытые пружины социально-экономических, политических и культурных процессов в Хайленде, постичь механику власти в крае, уяснив его «политическую анатомию» (по сэру Уильяму Петти).

Между тем практическое, а не клишированное, пропагандистское толкование того, как «работают» кланы, предполагало скорее подсчет их социального и культурного капитала, конвертировавшегося в матримониальные связи, наследственные обязательства, военные союзы и патронаж, чем визуализированное картографом генерала Уэйда Лемприером в знаменитом «Описании Горной Страны» 1731 г. представление о неразрывной связи между феодально-клановой системой отношений в Горной Шотландии, распределением предполагаемого контроля над землями в крае между вождями и магнатами и решением «Хайлендской проблемы».

Благодаря мемориалам, рапортам и описаниям «шотландских» чинов и агентов в британском политическом дискурсе и хайлендской политике Лондона получила широкое распространение репрезентация Горной Страны в виде совокупности различных форм социальной архаики — кланов, вождеств и магнатств. Профессиональный комментарий должен был выявлять и отражать совпадение принятых горцами идентичностей, носивших порой расплывчатый, местный и неустойчивый характер, и общенациональных категорий, вырабатывавшихся в рамках британского юнионизма и утверждавшихся фискально-военным государством в своих институтах.

Многомерная природа социального капитала, соответствовавшие его формам модели поведения и практики, посредством которых те или иные формы капитала накапливались, терялись, преобразовывались их обладателями, перемещаясь из одного (социально-экономического, политического, культурного) поля в другое, в сумме как раз и должны были создать аналитическую возможность соотнесения предполагаемых реформ и социальных трансформаций хайлендских сообществ.

В интересах масштабной социальной инженерии в Горной Шотландии требовалось создать достаточно четкий, подробный и в то же время связно-целостный атлас социального мира, с типичными примерами отдельных ситуаций, вписывавшихся в региональную, национальную, государственную и общеисторическую перспективы развития. В этой связи неудивительно, что первая и единственная в своем роде крупная операция по сбору статистических сведений в Горной Стране и их анализ в рамках политической арифметики Хайленда состоялись только после подавления последнего мятежа якобитов 1745–1746 гг. Тот факт, что армия «младшего Претендента» остановилась в декабре 1745 г. всего в 60 милях от Лондона, заставил многих в правительстве крепко задуматься над тем, как избежать печального повторения этих опасных событий.

Цифры, отражавшие до некоторой степени расклад военных и политических сил в крае, разумеется, и прежде присутствовали в поле зрения официальных властей. Однако они имели лукавый характер, начиная с общей численности вооруженных горцев в Хайленде и заканчивая количеством клансменов, которое конкретные вожди и магнаты предположительно могли выставить в поле. Для правительственных чинов и их агентов в этом уравнении власти по-настоящему важен был только один знаменатель — лояльность своему королю. Заявленная численность готовых последовать за вождями и магнатами горцев, выражавших преданность Лондону, служила фактором хайлендской политики сама по себе, не только как вероятное отражение местных реалий. В этом смысле провести четкую грань между стремлением использовать информацию о мобилизационных возможностях горцев и желанием представить правдивый отчет порой весьма затруднительно.

Так, еще в 1714 г., сразу же по восшествии на британский престол Георга I Ганновера, на имя нового монарха поступил любопытный документ — «Адрес одной сотни и двух главных наследников и глав кланов Горной Страны в Шотландии…», — в котором подписанты заверяли суверена в своей верности и поздравляли с занятием королевского трона[650]. При этом среди перечисленных в адресе вождей были и выступившие затем против Короны и в 1715–1716, и в 1719, и в 1745–1746 гг.

Можно, конечно, с полным основанием усомниться в подлинности «Адреса», по аналогии с подобным поддельным письмом, якобы составленным вождями Хайленда и адресованным будущему руководителю восстания якобитов в 1715–1716 гг. графу Мару, чтобы он передал его королю (граф, вероятно, надеялся таким оригинальным образом сохранить пошатнувшееся доверие Короны, которое в отношении этого «посредника» из-за «порочащих» связей с двором Стюартов в изгнании к 1715 г. практически полностью было исчерпано)[651].

Однако в данном случае симптоматичен сам факт появления подобных писем и адресов, отражавший не только желание отдельных представителей элиты Горной Шотландии выступить в роли посредников между Лондоном и его шотландской гэльской окраиной, но и готовность властей к сотрудничеству подобного рода.

Практическое значение дискуссии по проблеме феодально-клановых отношений в Горной Стране после Великого мятежа 1715–1716 гг., когда пенсионные стратегии Вильгельма Оранского и Анны Стюарт по укреплению лояльности протестантскому престолонаследию в крае потерпели полный провал, и вплоть до начала последнего вооруженного выступления якобитов в 1745–1746 гг. приобрели в форме споров, проектов и попыток учреждения для графств Хайленда новых лорд-лейтенантств.

Близкие по форме и содержанию к его политической арифметике в той же мере, что и рекомендации графа Брэдалбейна, графа Кромэрти или Эллэна Кэмерона из Лохила, эти комментарии тем не менее наглядно отражают новый этап в истории статистического анализа решения «Хайлендской проблемы» (рапорты и мемориалы «шотландских» чинов) — между весьма ограниченными и малоинформативными сведениями о военно-политическом потенциале пенсионариев в Горном Крае в 1689–1715 гг. (местные информаторы, пытавшиеся вести двойную игру) и развернутым цензом социально-экономических, политических и культурных реалий мятежной гэльской окраины после окончательного разгрома «армии горцев» под Каллоденом 16 апреля 1746 г. (официальные чины и агенты британских властей).

Мятежные события 1715–1716 гг., казалось, действительно явили Лондону широкие возможности практического подхода к политической арифметике Хайленда, открывавшиеся благодаря вооруженной поддержке вождей и магнатов Горной Страны.

К северу от Инвернесса находились владения таких признанных сторонников новой династии, как Джон Сазерленд, 15-й граф Сазерленд, Джордж МакКэй, 3-й лорд Рэй, вождь клана МакКэй, сэр Роберт Манро из Фоулиса, вождь клана Манро, представленный своим сыном, полковником Джорджем Манро из Калкейрна, Уильям Росс, 12-й граф Росс. Юго-восточнее Инвернесса влиятельны были Гранты (вождь клана — Людовик Грант), Форбсы из Каллодена (до 1734 г. лэрдом[652] из Каллодена был Джон, после — его родной брат Данкан) и Роузы, ведомые Хью Роузом из Килрэвока[653]. Западнее Инвернесса располагались земли Фрэзеров, в ноябре 1715 г. перешедших на сторону Ганноверов вслед за вернувшимся из изгнания вождем клана Саймоном Фрэзером, 11-м лордом Ловэтом[654]. В южном Хайленде располагались обширные владения Джона Кэмпбелла, 2-го герцога Аргайла[655].

Уже 19 августа 1715 г. в «Лондонской газете» было опубликовано назначение графа Сазерленда лорд-лейтенантом графств Росс и Кромэрти, Морей, Нэйрн, Кейтнесс и Сазерленд. В тот же день стало известно о назначении лорд-лейтенантом для Банффшира и Инвернессшира бригадира Людовика Гранта (клан возглавляли его братья, капитан Джордж Грант и полковник Уильям Грант). Полковник Манро из Фоулиса был назначен комендантом Инвернесса[656]. Герцог Аргайл, как известно, во время восстания возглавлял в Шотландии королевскую армию (до февраля 1716 г.). Оставалось подобрать верную формулу политического расчета степени лояльности горцев властям, чтобы превратить эти возможности в явные преимущества.

Освобождение Инвернесса и нарушение сообщения между якобитами на севере Шотландии, а также отпор, данный армией Георга I Ганновера сторонникам Стюартов в 1715–1716 гг. на юге Северной Британии, наконец, участие в разоружении кланов весной 1716 г. со всей очевидностью продемонстрировали правительству выгоды военного сотрудничества с вождями и магнатами Горной Страны[657].

В представленном «старшему Претенденту» и графу Мару списке враждебных их рискованному предприятию кланов значились: «граф Сазерленд и 800 его вассалов; Грант, 700; Фрэзеры, 500; Россы и Манро, 200; МакКэи, 300; итого 2500; которые, вероятно, не испытывают недостатка в оружии…»[658] Джон Бэйнс, автор исследования о восстании якобитов в 1715–1716 гг., приводит не менее внушительные цифры: на 5 октября 1715 г. сторонники Ганноверов на севере Хайленда насчитывали 200 МакКэев, 900 человек графа Сазерленда, 300 Манро и 180 Россов, еще 120 приверженцев Форбсов из Каллодена и Роузов из Килрэвока[659]. Последние, по некоторым данным, вскоре увеличились до 200 (от Форбсов из Каллодена) и 300 (от Роузов из Килрэвока) человек[660]. Даже если предположить, что ополчение, собранное Форбсом из Каллодена в 1715 г., так же как в 1689 г., в боевой выучке заметно уступало своим оппонентам, то, во всяком случае, в отношении остальных дело обстояло совершенно иначе[661].

При этом эффективность выставленных союзными правительству вождями и магнатами ополчений определялась прежде всего особенностями их набора в Горной Стране: в отряды лорд-лейтенантов здесь шли, конечно, под давлением арендных обязательств и принуждению закона, как и во всем Соединенном Королевстве. В Англии, например, накануне вторжения якобитов из Шотландии некий сквайр Торрингтон собрал и вооружил 70 человек из числа своих арендаторов; лорд Молтон сформировал роту из своих слуг и зависимых людей; владельцы шелкоткацких мануфактур, преимущественно французы-гугеноты, давно жившие в Англии, выделили для королевской службы 2011 человек из числа своих работников, слуг и других зависимых людей[662].

Однако в Горном Крае эти обстоятельства многократно усиливались, как считалось (и иногда подтверждалось), феодальным правом магнатов на вассальную службу за счет военных держаний и клановым родством милиционеров и возглавлявших их командиров[663]. Власть здесь, как утверждали многие комментаторы, по-прежнему была главным образом властью вождей кланов, а право — их наследственной юрисдикцией: «Число способных носить оружие в Горной Стране… составляет примерно 22000 человек, из которых около 10000 — вассалы преданных правительству Вашего Величества предводителей; большая часть из оставшихся 12000 [горцев] участвовали в восстании против Вашего Величества и готовы, когда бы к этому ни побудили их предводители или вожди, совершать новые беспорядки и браться за оружие в поддержку Претендента [на британский престол из изгнанных Стюартов]…»[664]

Характерно, что в данном случае мы встречаем тот же взгляд и ту же риторику относительно цифрового выражения «Хайлендской проблемы», что и у оппонентов Лондона и его чинов на этой мятежной гэльской окраине. Попытки якобитов математически рассчитать потенциал своих сторонников в Горной Стране мало чем, по сути, отличались от политической арифметики командующего королевскими войсками в Шотландии (в узком функциональном понимании этого аспекта политэкономии «Хайлендской проблемы»).

Из тех же соображений, например, исходил Данкан Форбс из Каллодена, сокрушаясь в корреспонденции 1745 г. к государственному секретарю по делам Шотландии об отсутствии к началу мятежа Карла Эдуарда Стюарта учрежденных для Шотландии Лондоном лорд-лейтенантств. 8 августа 1745 г., вскоре после начала последнего и самого крупного выступления якобитов 1745–1746 гг., Данкан Форбс из Каллодена, лорд-президент Сессионного суда Шотландии и один из важнейших агентов правительств Соединенного Королевства в Горной Шотландии в первой половине XVIII в., писал государственному секретарю по делам Шотландии маркизу Туиддейлу: «Прежде всего, несмотря на то что сейчас у правительства гораздо больше друзей в Горной Стране, чем в 1715 г., я не имею представления о том, есть ли у кого-нибудь здесь в настоящий момент законное право призвать их к действию… В 1715 г. лейтенантства были утверждены во всех графствах [Шотландии]. Если что-либо подобное существует сейчас, то это сверх того, что мне известно»[665].

При этом перед нами — первое письмо, отправленное Форбсом маркизу Туиддейлу после получения известия о высадке «младшего Претендента» в Горной Шотландии, и потому та экспрессивность, с которой он писал об учреждении лейтенантств для Шотландии (прежде всего для графств, простиравшихся в Хайленд), обращает на себя самое пристальное внимание[666].

Какие преимущества лейтенантств имел в виду лорд-президент, учитывая, что милиционная система, организационной основой которой лейтенантства и являлись, в первой половине XVIII в. теряет былое значение и вновь привлечет внимание правительства только в середине 1740-х гг., в связи с очередным якобитским восстанием и особенно угрозой вторжения французского флота в это время и в годы Семилетней войны (и именно как средство против иностранного вторжения прежде всего)?[667]

Архаичный к началу XVIII в. для Англии и большей части Нижней Шотландии характер земельных отношений в Горной Стране наряду с клановыми принципами продолжал, хотя и не столь всеобъемлюще, как пытались представить авторы мемориалов и отчетов, поддерживать военную службу горцев своим вождям и магнатам. В этих условиях патронаж Короны, в том числе через распределение лорд-лейтенантств, приобретал в Хайленде особую значимость. Широко известный случай с тремя сотнями Фрэзеров, ушедших из военного лагеря графа Мара по призыву вождя буквально накануне сражения при Шериффмуре, 13 ноября 1715 г., служит тому хорошим примером[668].

Отряды местной знати в Горной Стране были не вспомогательным дополнением к армии — они и были армией, формируя в 1715–1716, 1719 и 1745–1746 гг. полки по принципу клановой принадлежности или вассальной зависимости. В этих условиях организация лейтенантств в располагавшихся в Горной Шотландии графствах в буквальном смысле означала (в теории) численное сокращение возможных мятежников в обществе, где каждый взрослый мужчина был обязан военной службой тому или иному вождю или магнату и где почти никто из последних не оставался безразличным к поднимавшимся якобитами частым восстаниям[669].

Итак, что же на практике представляли собой эти упущенные, по мнению лэрда из Каллодена, к 1745 г. возможности, и были ли они обречены оставаться таковыми в течение всего периода умиротворения Горной Шотландии между крупнейшими мятежами якобитов в 1715–1716 и 1745–1746 гг.? Иными словами, в какой мере оказалась приемлемой и оправданной с точки зрения обеспечения военно-политической безопасности королевства формула расчета степени лояльности и/или мятежности горцев, основанная на учреждении лорд-лейтенантств?[670]

Мятеж якобитов в 1715–1716 гг. в первый и последний раз предоставил правительству возможность в деле проверить эффективность лорд-лейтенантств в Горной Шотландии. Уже к октябрю 1715 г. численность сторонников правительства на севере Шотландии составила 1580 человек: 900 милиционеров выставил (как владетельный лорд скорее, чем собрал как обычный лорд-лейтенант, что еще раз подтверждает особый характер набора милиции в Горной Стране) граф Сазерленд, 200 человек — лорд Рей, 300 — клан Манро, 180 — граф Росс, а к середине того же месяца в поддержку Короны поднялись еще 500 Грантов и 120 человек от Форбсов из Каллодена и Роузов из Килрэвока[671].

Таким образом, в самый критичный (накануне решающей, но нерешительной схватки под Шериффмуром 13 ноября 1715 г.) момент Лондон мог рассчитывать примерно на 2300 опытных (напомним, милиционеры набирались из таких же клансменов, что и сторонники якобитов) воинов в самом тылу у противника и там, где контроль над местностью имел стратегическое значение, — возле Инвернесса (город запирал единственный удобный проход между восточным и западным Хайлендом на севере Горной Страны)[672]. И именно 13 ноября 1715 г. гарнизон сэра Джона МакКензи из Коула в Инвернессе был захвачен утренним штурмом Фрэзеров, Манро и Грантов[673].

Распределение лейтенантств в 1715–1716 гг. оказалось успешным во многом благодаря тесным дружеским и родственным связям между новыми лорд-лейтенантами, а также их высокому положению в местном обществе и в иерархии «шотландских» чинов. Патронируя немногих, Корона порождала общий интерес и единство усилий союзных вождей и магнатов ради достижения мира и стабильности в Горной Шотландии.

Так, например, из 46 подписантов представленного Его Величеству в декабре 1714 г. адреса с просьбой оправдать лорда Ловэта по обвинению в государственной измене и разрешить ему вернуться в Шотландию в графствах Инвернесс, Морей и Нэйрн один был Грантом (Александр Грант, шериф Инвернессшира и член парламента), один — Форбсом (Джон Форбс из Каллодена, член парламента от округа Инвернесс), один — МакКэем (шериф Нейрншира) два — Кэмпбеллами, два — Сазерлендами, два — Фрэзерами и пять — Роузами (в том числе — Хью Роуз из Килрэвока, шериф Россшира, и Хью Роуз из Килрэвока младший).

Из 32 подписантов такого же адреса в графствах Росс и Сазерленд один был Роузом (вновь Хью Роуз из Килрэвока, шериф Россшира), два были Сазерлендами (в том числе Джон Сазерленд, 15-й граф Сазерленд), восемь подписантов происходили из Россов, тринадцать подписантов принадлежали к клану Манро (в том числе сэр Роберт Манро из Фоулиса, вождь клана Манро, и его сын, полковник Джордж Манро из Калкейрна)[674].

Как видим, в адресе фигурируют имена тех же людей, которые менее чем через год составят вооруженное ядро проганноверской партии в Шотландии и укрепят пошатнувшийся трон новой династии. Выказывая расположение некоторым представителям горношотландской знати, Корона получала существенную поддержку кланов приближенных ею вождей, вассалов магнатов Горной Страны, и вместе с тем то влияние, которым последние располагали. В петиции содержалось, например, такое указание на причину, которая должна была бы побудить (и побудила в итоге) Корону даровать лорду Ловэту монаршее прощение: «…когда большая опасность окружает нас, благодаря влиянию [лорда Ловэта] на [свой] многочисленный клан… в защите несомненного права Вашего Величества на корону мы особенно сильны, чтобы поддержать [это право]»[675].

При этом, имея достаточно ясное представление о расстановке общественно-политических сил в Хайленде (достаточно вспомнить таких информированных агентов правительства в крае, как Форбсы из Каллодена, или отдельные хайлендские роты), Лондон, как видно, разумно экономил финансовые и политические ресурсы, благоволя кому-либо из своих сторонников в Горной Шотландии и, таким образом, поддерживая всю партию в целом, учитывая частые и крепкие связи между ее приверженцами в Северной Британии. Герцоги Аргайлы и Форбсы из Каллодена, например, постоянно оказывали друг другу взаимную поддержку и покровительство (Данкан Форбс некоторое время был даже управляющим владениями Аргайлов в юго-западном Хайленде), те же герцоги Аргайлы имели фамильные связи и с графами Сазерлендами, графами Лоадонами, графами Кейтнессами и другими влиятельными сторонниками Ганноверов в Горной Стране[676].

В целом Лондон мог рассчитывать — если, разумеется, верить расчетам такого умножения силы и перспективным планам правительства — на значительную вооруженную поддержку в Горной Стране и пограничных с ней округах. Из 38 крупных вождей и земельных магнатов Шотландии, способных выставить в поле от 500 до 6000 вооруженных клансменов и арендаторов, такой влиятельный владелец Горного Края, как лэрд МакЛеод (1000 человек), сохранил во время мятежа 1715–1716 гг. нейтралитет; более двух десятков герцогов, маркизов, графов, лордов и лэрдов поддержали Ганноверов, и наиболее могущественные из них по числу вооруженных приверженцев располагали землями также в Хайленде и на его рубежах: например, герцог Аргайл (4000 человек), граф Сазерленд (1000 человек), граф Роуз (500 человек), лорд Ловэт (около 1000 человек), лорд Росс (500 человек), лорд Рэй (500 человек), сэр Грант (1000 человек)[677].

С оружием в руках лояльные горцы поддержали Лондон, как известно, значительно меньшим числом, чем на бумагах. Представляется, что в действительности эти данные скорее отражали потенциальный масштаб мятежа в случае ошибочных действий правительства (по мнению авторов мемориалов и рапортов, горцы в таком случае могли поддержать якобитов), чем реальные цифры, демонстрировавшие степень лояльности Хайленда[678].

В таком контексте генерал Уэйд в 1724 г. по-прежнему уверенно числит в рядах сторонников Короны в Горной Шотландии герцога Аргайла, лорда Сазерленда и Стрэтнэвера, лорда Ловэта, Грантов, Россов и Манро, Форбса из Каллодена, Росса из Килрэвока, сэра Арчибальда Кэмпбелла из Кланиса, способных вместе выставить «в поле» 8000 своих вооруженных приверженцев[679]. При этом, следуя отчету генерала Уэйда, «преданные правительству Его Величества джентльмены» примерно равным числом располагались главным образом именно в графствах шотландского севера: Мюррей, Нэйрн, Инвернесс, Росс, Кромэрти, Сазерленд, Кейтнесс[680].

Учрежденные для Шотландии в 1715 г. лорд-лейтенантства в то же время не отменялись, а с восшествием на престол Георга II в 1727 г. были составлены новые списки претендентов на лейтенантства: хорошо известные своей вооруженной службой Короне Хью Роуз из Килрэвока — для графств Нэйрн и Кромэрти, Чарльз Росс — для Россшира, Александр Броди — для графства Морей, граф Сазерленд — для графств Сазерленд и Кейтнесс, лорд Ловэт — для Инвернессшира[681].

Вместе с тем нет оснований утверждать, что кто-либо из этих сторонников новой династии действительно являлся между 1715 и 1745 гг. в Горной Шотландии лорд-лейтенантом. Накануне выпуска лейтенантских комиссий Лондон засомневался в правильности сделанного выбора, и когда Чарльз Росс отказался от должности лорд-лейтенанта в Россшире, это послужило удобным предлогом к тому, чтобы остановилось все дело. Нет никаких свидетельств того, что составленные комиссии были когда-либо изданы.

Некоторые лорд-лейтенанты Шотландии, получившие назначение в 1715 г., были еще живы к 1745 г. (как, например, Дэвид Эрскин, 2-й граф Бьюкен из Эрскинов, считавший, правда, при этом свое лейтенантство уже недействительным), но ни один из них не являлся лорд-лейтенантом для графств, простиравшихся в Хайленд[682].

Весной 1746 г. были изданы новые комиссии для лорд-лейтенантов, однако эта мера была призвана содействовать умиротворению Горного Края уже после подавления якобитского мятежа, хотя со времени выступления сторонников «старшего Претендента» в 1715–1716 гг. предполагалось, что основная задача лорд-лейтенантств — предотвращение или подавление восстания в самом начале.

Несколько действовавших единовременно причин привели к подобному развитию событий и отказу от такой политической арифметики Хайленда, которая предполагала широкое военно-политическое сотрудничество с местными элитами. Первая и, видимо, основная заключалась в опасениях правительства делегировать обширные полномочия лорд-лейтенантов вождям и магнатам Горной Страны, чьи ограниченные исключительно количеством клансменов и арендаторов возможности по набору милиционных частей получали, таким образом, правовую основу, обоснованно предполагавшую регулярные сборы вооруженных ополченцев из тех самых горцев, в отношении которых уже дважды принимались акты о разоружении.

Между тем единственным и в условиях Горной Шотландии шатким гарантом их преданности Короне была бы клятва верности, приносимая милиционерами и их командирами Короне при вручении лейтенантской комиссии новому лорд-лейтенанту. При этом лояльность своему вождю была часто единственным побудительным мотивом для «взбунтовавшихся» горцев.

С другой стороны, недоверие к кланам как рекрутской основе милиции в Горной Стране подкреплялось и усиливалось получившей распространение в первой половине XVIII в. в Соединенном Королевстве (в данном случае с заключением в 1707 г. между Англией и Шотландией унии) такой прочной основой общественно-политических взглядов, как легализм. Здесь, как и в случае с разоружением кланов Горной Шотландии, набор милиционных частей также требовал определенного законного сопровождения.

Однако в данном случае противоречия между представлениями легалистов и реалиями Горной Страны коренились гораздо глубже, чем можно было бы ожидать от обычной организации в располагавшихся в Хайленде и пограничных с ним графствах лорд-лейтенантств. Вручение лейтенантств вождям и феодальным властителям Горного Края означало бы поддержание и сохранение практики наследственной юрисдикции в Хайленде, что в корне противоречило представлениям легалистов о том, что такое для Соединенного Королевства «завершение Унии»[683].

Компромисс в этом вопросе был для них невозможен. Если очевидные преимущества использования клановой организации горцев в наборе милиции ставились Лондоном под сомнение в связи со слабым уровнем контроля возможных лорд-лейтенантов в Горной Шотландии, то для сторонников идеи легализма вооруженную поддержку вождей невозможно было принять уже потому, что такая милиция была бы образована не подданными Короны, действующими исключительно в рамках утвержденных законами королевства инструкций, но клансменами вождя, руководимыми правом наследственной юрисдикции[684].

В таких обстоятельствах попытки укрепить британское присутствие в Горной Шотландии с помощью возрождения лорд-лейтенантств в 1744 г., накануне последнего восстания якобитов в 1745–1746 гг., особенно примечательны. Обострение военно-политической и криминогенной обстановки в Горной Стране вслед за выводом 43-го хайлендского полка «Черная стража» из Хайленда в 1743 г. со всей очевидностью продемонстрировало необходимость повторного учреждения в крае лорд-лейтенантств.

И в этом смысле показательны риторические вопросы лорд-президента Сессионного суда Шотландии к государственному секретарю по делам Шотландии в отношении одного из возможных кандидатов на должность лорда-лейтенанта: «Как может действовать законно герцог Гордон [Космо Джордж Гордон, 3-й герцог Гордон и 6-й маркиз Гордон из Хантли], когда он еще не лорд-лейтенант или его заместитель, в графстве, где располагается его войско из горцев? Каким влиянием в интересах Короны он может располагать, когда не может вложить оружие в руки вассалов (теперь разоруженных)? Чем следует предотвратить его вступление на путь, ведущий к его естественной склонности [ „фамилия еще папистская и нелояльная“], так это дать ему полк… и полномочия, которые, как видим, сегодня требуют большего»[685].

Вместе с тем, случай с 3-м герцогом Гордоном служит хорошим примером возможных опасений Лондона относительно выбора лорд-лейтенантов для графств, простиравшихся в Хайленд и ему пограничных. «Еще в 1724 г. управляющий герцога, Гордон из Гленлакета, подвергся нападению МакИнтошей, и даже позже, при наборе главой герцогского дома полков, Гордоны часто испытывали непонимание духа своих хайлендеров-арендаторов и соседей [в Горной Стране]»[686].

Так и не придя в итоге к окончательному решению, государственный секретарь по делам Шотландии маркиз Туиддейл на протяжении 1744 и 1745 гг. (вплоть до сентября) напрасно перебирал имена возможных кандидатов на лорд-лейтенантские должности в попытке выбрать оптимальное сочетание лорд-лейтенанта и подотчетного графства: Данкан Форбс из Каллодена; Космо Джордж Гордон, 3-й герцог Гордон и 6-й маркиз Гордон из Хантли; сэр Джеймс Грант; Джеймс Грэм, 1-й герцог Монтроз; Уильям Гордон, 2-й граф Эбердин; Кеннет МакКензи, номинальный (отец Кеннета, Уильям МакКензи, 5-й граф Сифорт, лишился титула за участие в якобитском восстании 1715–1716 гг.) 6-й граф Сифорт и вполне реальный лорд Фортроуз; Джордж МакКэй, 3-й лорд Рэй; Арчибальд Кэмпбелл, 3-й герцог Аргайл; Джордж МакКензи, 3-й граф Кромэрти; кто-нибудь из Россов или Манро…[687]

Мотивы такой нерешительности, если не приписывать все складу характера маркиза Туиддейла, можно, как представляется, усмотреть именно в том, что Джон Хэй, не являясь исключением среди британских политиков, так же как и многие из них, не доверял кланам как возможной основе набора милиционных частей, и непрерывный поиск надежных для шотландских графств лорд-лейтенантов — лучшее этому подтверждение.

Наконец, давнее соперничество шотландских магнатов, корнями уходящее в застарелую, но не забытую потомками межклановую вражду, только усиливало сомнения Лондона относительно преданности Короне возможных лорд-лейтенантов в Шотландии[688]. Оспаривавшие первенство в «шотландских» делах партии были представлены в 1715–1745 гг. непримиримыми лидерами: герцогами Аргалами и герцогами Монтрозами, разделявшими преисполненное взаимной вражды общее прошлое бурного XVII в.[689]

Говоря образным слогом сэра Уолтера Скотта, «борьба между кланами Кэмпбеллов и Грэмов в течение гражданских войн семнадцатого столетия отмечена обоюдными потерями и закоренелой враждой; смерть знаменитого маркиза Монтроза [Джеймс Грэм, „Великий маркиз Монтроз“], с одной стороны, поражение при Инверлохи и жестокий разгром Лорна [область в юго-западном Хайленде, во владениях Аргайлов], с другой, — таковы были взаимные обиды, которые было трудно забыть»[690].

Неудивительно поэтому, что если герцог Аргайл счел, например, возможным предоставить разорителю герцога Монтроза, Роберту МакГрегору, укрытие в своих обширных владениях, то и его противник в «шотландской» политике счел себя вправе уйти в 1715 г. с должности государственного секретаря по делам Шотландии в порыве раздражения от того, что герцог Аргайл получил лорд-лейтенантство в Дамбэртоншире — графстве, наследственным шерифом которого был как раз маркиз Монтроз[691].

Распределение шерифств в Северной Британии, между прочим, позволяет составить наглядное представление о тех лицах, чьими возможностями и правами Корона могла бы (потенциально, но реально ли?) к 1745 г. воспользоваться при организации милиции в Горной Шотландии. В 1745 г. наследственными шерифами в простиравшихся или граничивших с Хайлендом графствах являлись: для Нэйрна — Джон Кэмпбелл из Кэлдера (Коудор), эсквайр; для Кромэрти — Джордж МакКензи, 3-й граф Кромэрти; для Аргайла — Арчибальд Кэмпбелл, 3-й герцог Аргайл; для Банффа — Джеймс Огилви, 5-й граф Финдлтерри; для Дамбэртона — Уильям Грэм, 2-й герцог Монтроз; для Сазерленда — Уильям Сазерленд, 16-й граф Сазерленд; для Кейтнесса — Джон Синклэйр из Улбстера; для Элгина — Джеймс Стюарт, 9-й граф Мюррей (Морей)[692].

Из этих возможных кандидатов в лорд-лейтенанты Шотландии только граф Кромэрти после некоторых колебаний принял сторону «младшего Претендента», однако расследование по его делу обнаружило «вынужденный» характер принятого им решения (граф оказался обманут в надеждах на формирование отдельной роты из клансменов для своего старшего сына, Джона МакКензи, лорда МакЛеода, а вскоре был пленен якобитами), и 4 октября 1749 г. Джордж МакКензи, 3-й граф Кромэрти, получил монаршее прощение[693].

Прочие же поддержали правительство, а некоторые при этом выказали особое рвение. Герцог Аргайл и граф Сазерленд, например, убедили короля предоставить им лейтенантства в Аргайлшире и Сазерлендшире если и не по королевским комиссиям, то в качестве наследственной службы, поклялись Короне в верности, и в восстании 1745–1746 гг. милиция Кэмпбеллов и горцев графа Сазерленда были единственными значительными милиционными ополчениями Короны в Горной Шотландии от начала и до конца мятежа (характерно, что первые спустя почти 15 лет после подавления мятежа якобитов 1745–1746 гг. милиционные части в Хайленде будут набраны именно этими вождями и магнатами Горного Края)[694].

Граф Финдлтерри, со своей стороны, активно снабжал продовольствием армию герцога Камберленда, когда тот подавлял мятеж уже в самой Северной Британии[695]. При этом в ответ на письмо маркиза Туиддейла к генералу Коупу от 1 августа 1745 г., в котором государственный секретарь по делам Шотландии сообщал, что 5000 мушкетов отправлены в Шотландию и, если герцог Аргайл пожелает, часть оружия можно ему передать, последний известил генерала Коупа, что, пока правительство не сделает это законным, он не посмеет защитить даже себя[696]. И этот примечательный факт (вместе с другими) обнаруживает не только стремление элиты Хайленда продемонстрировать близость британским идеям и ценностям, в том числе и легализму, но и реальный милиционный мобилизационный потенциал, доступный Лондону в крае в 1745 г.

Среди назначенных Короной для графств Горной Страны (в том числе пограничных с Хайлендом) шерифов на 1745 г. (для Эбердина — Александр Грант из Грантсфилда; для — Инвернесса — лорд Ловэт; для Росса — Джордж Росс, 13-й лорд Росс) только лорд Ловэт, шериф в Инвернессшире, служа себе, помогал уже с середины 1730-х гг. якобитам[697]. Еще в двух графствах края шерифы занимали свои должности пожизненно: для Перта — Джеймс Мюррей, 2-й герцог Этолл; для — Форфара (или Энгаса) — Дэвид Кэрнейдж, 5-й граф Норзеск[698]. Оба сохранили во время восстания принца Карла Эдуарда Стюарта в 1745–1746 гг. верность Ганноверам.

При этом общее количество милиционеров, которых теоретически могли выставить в поле вышеназванные союзные правительству вожди и магнаты Горной Страны накануне мятежа якобитов 1745–1746 гг., составляло приблизительно 12 950 человек (герцог Аргайл — 5000; герцог Этолл — 3000; герцог Гордон — 300; Гранты — 850; Фрэзеры — 700; лорд Фортроуз — 1000; граф Кромэрти — 1000; сэр Гарри Манро из Фоулиса — 300; лорд Росс — 300; граф Кейтнесс и Джон Синклэйр из Улбстера — 500) из 21650 горцев, готовых к 1745 г. выступить за своими вождями и сюзеренами[699].

Меньшие, но не менее внушительные цифры дают некоторые современные исследователи: 22 клана (9720 человек) — на стороне «Претендента» в 1745–1746 гг., 10 кланов (8350 человек) — на стороне правительства, причем если измерять богатством, то Лондон были (будто бы) готовы поддержать наиболее процветающие кланы Горной Шотландии[700].

Такая арифметика «Хайлендской проблемы» на практике означала, что исход противостояния правительства и якобитов в Горной Шотландии определялся не столько спецификой края, будто бы полностью охваченного мятежом (к югу от англо-шотландской границы многие полагали, что пределы пожара восстания шире — вся Северная Британия), сколько грамотной или, наоборот, ошибочной хайлендской политикой Лондона.

В действительности такой простой арифметический подсчет способных, но далеко не всегда готовых встать в строй горцев отражал не только сложности, стоявшие перед правительственными чинами в Горной Стране в процессе ее умиротворения и реформирования, но и открывавшиеся перед ними возможности, учитывая, что эти данные не соответствовали количеству горцев, действительно поднявшихся в 1745–1746 гг. на мятеж[701].

Между тем, вторя лорду-президенту Сессионного суда Шотландии, Эндрю Флэтчер, лорд-клерк Сессионного суда Шотландии, пишет к тому же маркизу Туиддейлу, государственному секретарю по делам Шотландии, в сентябре 1745 г.: «Шотландия может быть разделена на две части: одна вооружена и другая — разоружена. Под первой я имею в виду Хайленд; и под последней — Лоуленд. Первая порождает хорошую, возможно лучшую в Европе, милицию; последняя (которой мы с вашим Лордством больше привержены) хотя и граничит [с Горной Страной], однако в малой степени привычна к обращению с оружием»[702].

На первый взгляд, перед нами стереотипное восприятие в королевстве Горного Края. Однако более ценные откровения лорда Милтона содержатся дальше. Из письма мы узнаем, что в Горной Стране и после начала мятежа еще есть лояльные кланы (Кэмпбеллы, Гранты, Манро, МакКэи, Сазерленды) — «Whig Clans», говоря языком лорда Милтона; есть также вожди и магнаты, участвовавшие в восстании якобитов 1715–1716 гг., но ныне хранящие верность правительству Ганноверов («герцог Гордон, Сифорт, сэр Александр МакДоналд и лэрд Маклеод из МакЛеодов»).

При этом «за рамками акта о разоружении [1716 г. при явной аналогии с актом о разоружении 1725 г.] было сделано исключение, при котором по приказу Его Величества и из его арсенала народ созывался и вооружался лорд-лейтенантами графств, после чего они [милиционеры] могли законно носить и использовать оружие такое количество дней или времени, какое было бы определено приказом Его Величества. Это ли, предельно ясными словами закона, не ответ на вопрос вашего Лордства о том, какие полномочия я желал бы видеть делегированными [в Шотландию] для наделения преданных [правительству Его Величества] правами законно встать на защиту персоны Его Величества и правительства?.. Очевидно, что мы, как гражданские служащие [„civil officers“], мало можем сделать в подобных случаях [вторжение из-за рубежа и мятеж]… только своевременно и надлежащим образом вооруженные войска короля и его верные подданные могут противостоять врагам правительства во время вторжения»[703].

Настойчивое предложение лорда-клерка Сессионного суда Шотландии государственному секретарю по делам Шотландии вооружить лояльные Короне кланы как верный способ скорейшим образом подавить вспыхнувший в королевстве мятеж, не дав ему разгореться, только еще яснее демонстрирует то противоречие мнений в среде ответственных за умиротворение и реформирование края чинов, которое на протяжении всего периода британского присутствия в Хайленде в 1715–1745 гг. окружало болезненный и запутанный вопрос об учреждении в Шотландии (в Горной Стране в первую очередь) лорд-лейтенантств…

Таким образом, выгоды британского присутствия в Горной Шотландии в 1715–1745 гг. от совмещения в одних и тех же руках проверенных и надежных приверженцев новой династии власти и полномочий клановых вождей, феодальных властителей и лорд-лейтенантов графств в организации многочисленной и опытной милиции, на первый взгляд, бесспорны и математически точны.

Однако не следует забывать о том, что именно опасения по поводу такой концентрации власти служили главным препятствием к распределению в Шотландии (Хайленде прежде всего) лорд-лейтенантств. В условиях, когда союзные кланы еще не так давно оспаривали власть Короны в Горной Стране и, напротив, враждебные командующему королевскими войсками в Северной Британии, как часто наиболее приметному представителю Соединенного Королевства в Хайленде, горцы в том же недалеком прошлом служили трону в Горном Крае опорой, найти надежного лорд-лейтенанта оказалось делом чрезвычайно затруднительным[704]. Самые взвешенные назначения обязательно содержали в себе зерно непредсказуемости, которое в противоречивых условиях умиротворения Горной Шотландии очень быстро могло дать опасные для новой династии всходы.

Кроме того, имея в виду скорее теоретический, чем практический характер политической арифметики Хайленда и, соответственно, рассуждая о нежелании правительств Соединенного Королевства в 1715–1745 гг. выработать твердое решение по такому важному для британского присутствия в Горной Стране вопросу, как учреждение лорд-лейтенантств, необходимо ясно отдавать себе отчет в том, в каком политическом климате рождались и обсуждались предложения по их организации в Шотландии.

Активное неприятие общественно-политическим мнением Великобритании феодально-клановых основ социальной организации горских сообществ в первой половине XVIII в. и, соответственно, основ милиционных ополчений в Горной Стране также оказывало определенное (хотя и меньшее, учитывая близкое знакомство ответственных за умиротворение края чинов с местной спецификой) влияние на решение вопроса по лорд-лейтенантствам для Шотландии.

Более того, такая ситуация позволяла правительственным чинам рассуждать о потенциальных угрозах и возможностях, открывавшихся перед Лондоном в Хайленде, не опасаясь, что скрывавшие истинные масштабы мятежности края рекомендации по набору милиции в обозримом будущем будут восприняты властями всерьез, а их авторам придется лично отвечать за военное сотрудничество с местными вождями и магнатами, лояльность которых казалась сомнительной.

Тем не менее, несмотря на репрессии и настоящий террор, обрушившиеся на Горную Шотландию после победы над мятежниками-якобитами армии Вильгельма Августа, герцога Камберленда, под Каллоденом 16 апреля 1746 г., представление о неоднородности политических пристрастий и рода занятий жителей Горной Страны осталось в основном непоколебленным. Так, например, «в промышляющих воровством землях Гленгэрри, Лохэбера и других можно предложить, несмотря на пожелания их обитателей, временным указом заключить последних в их собственных округах под угрозой наказания за тяжкое преступление, если они будут обнаружены в шести милях за определенными им указом границами без разрешения»[705].

В то же время «является большой ошибкой считать, будто все люди, даже среди Кэмеронов и МакДоналдов, сплошь воры; хорошо известно, что хотя примерно половина из них испытывает отвращение к непопулярной [у них] торговле, они не осмеливаются нарушить закон, и большая часть семейных и имеющих чем прокормиться поднялась [на мятеж] с большой неохотой; а среди других племен едва ли один из двадцати взялся за оружие по собственной воле; так они поступили во избежание настоящей порухи»[706]. «Бедность и рабство принуждают их к грабежу, и их основной мотив к мятежу — их надежды пограбить… Но как только они освобождаются от бедности и рабского служения вождям, записываясь на службу Его Величеству в хайлендские полки, ни один рядовой в армии не является более рассудительным… более исполнительным… и более верным»[707].

Шотландские горцы обладали значительным потенциалом, с точки зрения ответственных за их умиротворение чинов, Короны и правительства в Лондоне, особенно в свете нужд и потребностей фискально-военного государства и колониальной экспансии[708]. Однако его еще предстояло раскрыть, измерив надлежащим способом и описав подходящим образом людские ресурсы Горной Страны. Трудноразрешимая и прежде отложенная властями задача по превращению горцев из мятежников в верных подданных своего короля предполагала особую роль социальной инженерии в процессе масштабного реформирования Горного Края, а в основании этих проектов лежала политическая арифметика.

Долгое время возможности ее применения в качестве аналитического инструмента интеллектуальной колонизации гэльской окраины и решения «Хайлендской проблемы» были ограничены простым арифметическим подсчетом лояльных и враждебных правительству клансменов в связи с несостоявшимся учреждением в Горной Шотландии лорд-лейтенантств (к 1745 г.). Но когда дело «младшего Претендента» было проиграно на Каллоденском поле, Лондон решил свести более близкое знакомство с Горной Страной и ее пока еще совсем не «благородными дикарями», накануне угрожавшими единству королевства и даже империи[709].

По возможности наводнив край солдатами, агентами и управляющими, правительство, пожалуй, впервые получало такую возможность (и, прежде всего, выразило такое желание). Результат себя ждать не заставил, и уже три года спустя здесь была проведена первая и единственная в своем роде крупная операция по сбору, систематизации и политэкономическому анализу статистических сведений о горцах — с пером и бумагой в руках составлена и представлена в Лондоне «Горная Шотландия в 1750 г.»[710]. Интерпретирующие рамки анализа места, роли и значения этого объемного и содержательного сочинения в политической арифметике Хайленда формируют традиционные и тесно связанные друг с другом вопросы об авторстве, источниках информации, способе ее представления, логике прочтения и путях осмысления.

По мнению Э. Лэнга, опубликовавшего «Горную Шотландию» в 1898 г., автором труда был некий «мистер Брюс», чиновник британского правительства, в 1749 г. привлеченный к инспектированию конфискованных имений в Горной Стране. Кроме того, этот таинственный Брюс фигурирует и как «поверенный двора», состоявший на секретной службе Его Величества в Шотландии в 1754 г., откуда он отправлял рапорты о своих приключениях за подписью «Кромвель». Лэнг замечает по этому поводу, что точно такие же форма письма и сантименты представлены в «Горной Шотландии». Эти обстоятельства, по мнению издателя, позволяют предположить, что Брюс и автор статистического обозрения Хайленда в 1750 г. — это одно и то же лицо, «хотя требуется более убедительное подтверждение»[711].

И если бы Лэнг внимательно ознакомился с бумагами по шотландским делам лорд-канцлера Филипа Йорка, 1-го графа Хардвика, он без труда бы его обнаружил. Корреспонденция министра содержит несколько писем от Дэвида Брюса, эсквайра, одного из инспекторов конфискованных имений в Шотландии, за август 1749 — июнь 1750 г., из которых явственно следует, что с весны 1749 г. до лета 1750 г. он по приказу лорда Хардвика изучал состояние конфискованных у якобитов имений[712]. Причем отчеты инспектора о состоянии конфискованных у мятежников имений в Хайленде практически не отличимы по структуре, стилистике и содержанию от «Горной Шотландии в 1750 г.», по большей части разнясь (уступая) лишь в географии вошедших в обозрение земель и степени детализации предложений по реформированию Горного Края[713].

Более того, в одном из писем к лорду Хардвику обнаруживаем, что по крайней мере к осени 1749 г. Дэвид Брюс уже занимал пост контролера, ответственного за состояние конфискованных имений в Низинах[714]. При этом служебные обязанности управляющего конфискованными имениями в Горной Стране он к лету 1750 г. уже в течение года исполнял отчасти за собственный счет и даже был вынужден обратиться в Лондон с просьбой о причитающейся ему компенсации[715]. Характер корреспонденции наводит на мысль, что и в Хайленде Брюс для Лондона выступал в роли генерального инспектора (имея и опыт, и заслуги в отправлении этой хлопотной должности как на равнинах, так и в горах), рапортуя «в соответствии с приказами и инструкциями, полученными мной касательно Горной Шотландии, где я счел своим делом быть информированным настолько полно, насколько возможно, относительно всего относящегося к конфискованным имениям»[716].

Источники информации, представленной в «Горной Шотландии в 1750 г.», также указывают на Дэвида Брюса как наиболее вероятного автора этого обстоятельного обозрения Хайленда. Самый примечательный пример в этом смысле представляет собой «Мемориал касательно Хайленда», составленный преподобным из Инвернесса Александром Макбиэном в 1746 г.[717] Уильям Блэйки, опубликовавший этот источник в 1916 г., заметил, что детальное сравнение мемориала и «Горной Шотландии» позволяет утверждать, что они написаны одной и той же рукой (идентичны взгляды, суждения, фразеология). Кто бы ни написал сей манускрипт, как полагал издатель, содержащаяся в нем информация поступила от автора «Мемориала касательно Хайленда»[718].

Оба сочинения действительно очень похожи и соотносятся друг с другом по объему, содержательности и логике статистической презентации шотландских кланов и магнатств, структурированности и завершенности выводов о перспективах социальной инженерии в Горной Стране как черновой набросок (мемориал преподобного, 1746 г.) и окончательный текст (обозрение инспектора, 1750 г.)[719]. Как и в случае с установлением авторства «Горной Шотландии», пролить свет на характер агентурных отношений и текстуальных заимствований Дэвида Брюса и Александра Макбиэна помогает шотландская корреспонденция лорда Хардвика.

Одно из писем инспектора конфискованных имений в Горном Крае королевскому министру содержит два мемориала преподобного Джона МакКолея, священника на о. Южный Юст, в которых он описывает трудности евангелизации мятежной гэльской окраины даже после разгрома якобитов при Каллодене в 1746 г.[720] Обращает на себя внимание тот факт, что Дэвид Брюс и Джон МакКолей пишут о роли и значении протестантизма в «цивилизации» Хайленда практически в одних и тех же выражениях, с одних и тех же интеллектуальных и моральных позиций[721]. Учитывая эти обстоятельства, а также особую роль, которую преподобные в Горной Шотландии играли в сборе агентурных сведений в интересах ответственных за умиротворение края чинов и агентов правительства, можно вполне логично и обоснованно предположить, что «Мемориал касательно Хайленда» 1746 г., вероятно, являлся источником информации для инспектора, а сам он, в свою очередь, был автором «Горной Шотландии в 1750 г.»[722].

Итак, суммируем предварительные данные, которыми мы располагаем, для того чтобы иметь возможность проанализировать составленное в середине XVIII в. статистическое обозрение Горной Страны в широком контексте задуманной правительством социальной инженерии и соответствующих возможностей политической арифметики Хайленда.

Во-первых, сопоставление и анализ источников, связанных с этой «Книгой Страшного суда» для Горного Края, позволяют вполне обоснованно утверждать, что автором «Горной Шотландии» был именно Дэвид Брюс, один из инспекторов конфискованных имений в Шотландии. С одной стороны, он был близок к первым лицам королевства (прямая и откровенная переписка с лордом Хардвиком служит хорошим примером) и в этом смысле достаточно типичен, характерен и, с другой стороны, влиятелен (с точки зрения значения текста в процессе формирования, формулирования и принятия решений по «Хайлендской проблеме»).

Во-вторых, источники информации, которыми Брюс располагал, позволяют обозревать Горную Шотландию в 1750 г. главным образом «государевым оком». Вместо отдельных представителей местных элит, живописавших «политическую анатомию» Хайленда, на поле его политической арифметики после подавления последнего мятежа якобитов в 1746 г. доминировали почти исключительно представители Лоуленда, имея в виду то особое место, которое отводилось в процессе умиротворения края социальной инженерии, в особенности ликвидации феодально-клановых отношений.

Таким образом, установив интеллектуальный, политический и административный контекст статистического анализа решения «Хайлендской проблемы», предложенного Дэвидом Брюсом, следует разобраться со способом представления, логикой прочтения и путями осмысления сведений о горцах, представленных в «Горной Шотландии в 1750 г.». Эти направления внутренней критики источника вполне соответствуют основным интеллектуальным операциям «политики населения» в рамках политической арифметики Хайленда: ранжирование горцев и кланов в соответствии с принятыми критериями цивилизации, военно-мобилизационным и экономическим потенциалом и степенью лояльности Лондону (статистический учет как политический контроль); изоляция горцев от «тиранической власти деспотичных вождей» (превращение клансменов в арендаторов и замена завязанной на местные интересы клановой идентичности на твердый и обезличенный социально-экономический статус); встраивание Горной Страны в экономическую и политическую системы Соединенного Королевства и Британской империи (стимулируемые фискально-военным государством милитаризация, эмиграция и внутренняя колонизация Хайленда).

Прежде всего необходимо еще раз отметить, что с точки зрения жанровой принадлежности «Горную Шотландию в 1750 г.» по внутренней структуре и заявленным в преамбуле целям стоит отнести скорее не к литературе путешествий (хотя по форме и способу организации собранной Брюсом информации о состоянии Хайленда это именно травелог), а к рациональной и рационализирующей государственной статистике, предполагавшей наведение порядка (в конфискованных имениях и признанных «гнездах разбоя»), стандартизацию (в вопросах экономических и моральных «улучшений») и систематизацию (как проектирование социальной инженерии в крае).

В этой связи крайне важно, через какие данные давался портрет мятежной гэльской окраины. Составленное инспектором для лорд-канцлера обозрение края можно рассматривать как своеобразное собрание коллективных биографий горцев, «досье» на лояльные и враждебные Короне шотландские кланы[723]. И это обстоятельство, между прочим, само по себе является свидетельством высокой сопротивляемости края «цивилизации», направляемой Лондоном. «Горная Шотландия в 1750 г.», соответственно, в той или иной форме предоставляла право голоса отдельным представителям местных элит, если их самопрезентация совпадала с тем, как они были представлены автором.

Между тем, учитывая социально-профессиональную принадлежность преподобных агентов Дэвида Брюса, организация обозрения Хайленда по церковным приходам, кажется, была бы в этом случае более логичной и естественной. Именно таким образом Александр Уэбстер, также священник (из Эдинбурга), составил «Обозрение численности населения Шотландии в 1755 г.»[724]. По этой же схеме составил «Статистическое обозрение Шотландии» в 1791–1799 гг. сэр Джон Синклэйр из Улбстера[725].

Однако через шестьдесят лет после первого мятежа якобитов 1689–1691 гг. Горная Страна по-прежнему воспринималась в тартановом цвете. Из двух конкурировавших моделей организации пространства изучаемой окраины в аналитическом письме Брюс выбрал основанную на коллективных биографиях горцев. Эта разница в восприятии Горного Края отражает разницу в познавательных стратегиях его описания до и после окончательного исчезновения якобитской угрозы Великобритании к 1759 г.

В середине XVIII в., в отличие от конца столетия (ценз Уэбстера представляет собой переходный пример, фиксируя по приходам не только численность населения Шотландии, но и военно-мобилизационные возможности Северной Британии в свете разгоревшейся Семилетней войны — окончательный вариант ценза составлен им уже после начала конфликта[726]), политическая арифметика Хайленда еще сохраняла черты, сформированные сэром Уильямом Петти, являясь скорее интеллектуальным инструментом внутренней колонизации на службе британского юнионизма (обозрение Брюса), чем позаимствованным в арсенале просвещенных модерных европейских империй и королевств способом самоколонизации и проявлением раннего шотландского национализма (обозрение Синклэйра).

Изучение людских ресурсов в Горной Стране, следовательно, служило не только административным целям, в интересах более эффективного развития этой окраины, но и военно-политическим (рекрутирование и ликвидация якобитской угрозы) и социально-экономическим (реформы как сокращение мобилизационных возможностей мятежных вождей).

В этом смысле статистическое обозрение инспектора являлось еще и инструментом для управления политическими и экономическими различиями в Хайленде, переведенными в рамках административной этнографии в этнокультурные термины, связанные с его языковой и религиозной неоднородностью. Перепись кланов в «Горной Шотландии в 1750 г.» позволяла оценить успехи и промахи четырех лет, прошедших после подавления последнего (как выяснится позже) мятежа якобитов 1745–1746 гг.

Ее результаты были своеобразными вехами на пути строительства нового Хайленда, что было особенно важно в момент подготовки и начала реализации первых актов (о ликвидации наследственной юрисдикции и военных держаний), санкционировавших масштабную социальную инженерию в Горной Стране. Статистика позволяла инкорпорировать в достаточно краткий, но емкий отчет целый набор идей и фактов социальной реальности, в результате обозрение Брюса представляло собой одновременно текст и контекст интерпретации содержания «Хайлендской проблемы» и перспектив ее разрешения.

При этом графы собранных на шотландские кланы «досье», отражавшие их политическую ориентацию, религиозные взгляды, уровень социально-экономического и культурного развития, ничего принципиально нового сами по себе не несли. Особенности развития Горной Страны фиксировались на языке местной культуры и современной политэкономии, включая перекрестные ссылки и взаимосвязанные выводы. В «Горной Шотландии в 1750 г.» речь по-прежнему шла о гендерной и возрастной классификации с традиционным акцентом на выявлении в каждом клане числа «людей, способных держать оружие»; о социально-экономическом статусе горцев (арендатор, тэкмен, вождь, вассал и/или магнат) и масштабах «улучшений», также выражавшихся цифрами, отражавшими демографические и мобилизационные возможности того или иного шотландского клана; о девиантном поведении (грабеж и разбой); о культурно-языковых особенностях (включая подсчет говоривших на «ирландском» и английском языках и их вариациях); о религиозной принадлежности горцев с обязательным указанием линий религиозного раскола внутри каждого клана; об их политической ориентации в связи со всеми предыдущими рубриками[727].

Тем не менее перед нами тот редкий случай, когда форма оказывается в определенной степени важнее, чем содержание. Основное различие между обозрением инспектора и предыдущими описаниями горцев заключалось не столько в принципах классификации — во всех известных случаях учитывались аспекты языкового родства и религиозного разнообразия, связь между феодально-клановой системой и лояльностью Короне и правительству в Лондоне, — сколько в используемом масштабе представленных сведений, в степени их детализации.

Поскольку теперь социальный портрет Горной Страны представлял собой собрание коллективных биографий хайлендеров, то их характерные черты и особенности, представая в той или иной вариации как индекс каждого отдельного клана, на практике составляли не столько реальное описание конкретных горцев, сколько модель этого описания, шкалу для сравнения, выражавшегося числом «людей, способных держать оружие»[728].

Такое ранжирование, основанное на математическом анализе феодально-клановых отношений по указанным выше критериям, определяло исходное положение горцев на карте предполагавшихся реформ, отдавая предпочтение хозяйственным протестантам по сравнению с далекими от «улучшений» католиками и/или сторонниками епископальной церкви, а также исходя из соображений военно-политической безопасности королевства и провозглашенных Унией принципов. При этом раз социальный статус во многом зависел от клановой принадлежности, в том числе потому, что сами горцы использовали культурные критерии как этнический маркер в диалоге с официальными властями, то для комментаторов, в частности для Дэвида Брюса, клановая принадлежность была знаком социального статуса, синонимом места, занимаемого хайлендером в иерархии «идеального» подданства[729].

Особенно любопытно в этой связи, что ожидаемая от задуманных правительством после подавления мятежа 1745–1746 гг. реформ социальная мобильность горцев, которых предполагали избавить от «тиранической власти» вождей, и изменения в области права, связанные главным образом именно с отменой наследственной юрисдикции, подрывали неподвижный, застывший характер этого воображаемого ранжирования кланов.

Политическая арифметика Хайленда, если иметь в виду, что в Горной Шотландии она продолжила свое бытование в сознании и письме комментаторов в значении, определенном сэром Уильямом Петти (не столько статистическое обозрение, сколько программа социальной инженерии сначала в Ирландии, затем в Горной Стране и заморских колониях), позволяет увидеть, как дискриминационная в устах сторонников «завершения унии» категория «клан», ограничивавшая свободу социально-экономического и политического маневра как горцев, так и ответственных за их умиротворение и «цивилизацию» чинов, была применена к населению Хайленда в качестве исходной для реформаторских проектов различного рода. Осуждаемая на риторическом уровне интеллектуальной колонизации края, с практической точки зрения феодально-клановая система отношений в «Горной Шотландии в 1750 г.» явилась необходимой составляющей формулы вычисления «идеального» подданного.

С одной стороны, такое ранжирование горцев можно легко оценить в духе постколониальных исследований. С другой стороны, критерии определения «идеального» подданного, связанные с уровнем «улучшений» и «цивилизованности», служили для официальных властей своеобразными маркерами: некоторые горцы уже готовы, а некоторые пока не способны принять участие в построении нового Хайленда[730].

Тем не менее в рамках политической арифметики Хайленда и универсализма Просвещения, на стыке интеллектуального наследия колониальных проектов XVII в. и логики социальных реформ XVIII в. членство в воображаемом сообществе «идеальных» подданных в Горной Стране было открыто для всех.

Таким образом, основная задача обозрения коллективных биографий горцев, созданного инспектором Брюсом, заключалась в выявлении особенностей каждого клана в соответствии с потребностями социальной инженерии в Хайленде. Вообще «Горная Шотландия в 1750 г.» демонстрирует, насколько могли сочетаться друг с другом современные методы познания и традиционное восприятие края.

Особое внимание уделялось динамике «цивилизации» Горной Страны, выявление которой должно было позволить прогнозировать и проектировать смену идентичности горцев и, соответственно, их места и роли в Соединенном Королевстве и Британской империи. Комментаторы, в том числе инспекторы и управляющие конфискованными имениями, отмечали, что сведения о языке, религии и политической ориентации горцев не всегда совпадали[731]. Эта информация должна была позволить в первую очередь выявить изменения в балансе «идеальных» и «с изъянами» подданных Короны в Хайленде (экономически эффективных и лояльных сторонников протестантизма и отсталых и мятежных приверженцев «папизма»).

На 1750 г. соотношение складывалось не в пользу Лондона, однако в более широкой перспективе тенденции носили для властей позитивный характер. С одной стороны, среди верных друзей правительства в Горной Шотландии инспектор насчитывал едва ли более 15 000 человек, в то время как численность «папистов» (потенциальных мятежников в интересах изгнанных Стюартов) в крае он измерял числом в 25 000 человек[732].

С другой стороны, само состояние всегда готовых к бунту горцев (недостаток цивилизованности и искаженное понимание своих прав и обязанностей) вело к тому, что численность «способных держать оружие» во враждебных Лондону кланах лишь падала. Например, «клан МакКензи, если бы соединился со своим вождем, мог бы подняться числом свыше 3000 человек, однако по причине крайней нужды и рабского состояния клансменов… не более 300 человек пригодны к тому, чтобы взять в руки оружие»[733]. В результате из упомянутых выше 25 000 «папистов» только 4600 человек были «способны держать оружие», а в мятеже якобитов 1745–1746 гг. их участвовало и того меньше — 3600 «взбунтовавшихся» горцев[734].

Таким образом, опись кланов, составленная Дэвидом Брюсом и представленная им лорду Хардвику в качестве статистического обозрения Горной Страны в 1750 г., позволяла обнаружить и измерить разницу между масштабами «улучшений» и размахом мятежа в крае в ее социокультурном значении. Выявленный в результате зазор представлял собой широкое поле для реализации различных реформаторских прожектов в области социально-экономического, нормативно-правового, административного и религиозного переустройства беспокойной гэльской окраины.

Между тем, хотя приведенные инспектором данные по кланам Хайленда впечатляют, эти цифры и комментарии к ним уходят корнями в более широкий контекст статистических репрезентаций Горной Шотландии, их бытования в правительственных кругах и связи с частными интересами собственников на границах Горного Края. Выявленные Брюсом 4600 «способных держать оружие» и потенциально враждебных Короне горцев почти равны 4900 клансменам, которых вожди еще могли поднять на мятеж, взывая к принципам клановой преданности и солидарности (по подсчетам лэрда Каллодена)[735]. А 25 000 «папистов» колеблются между 21650 горцами, которых до отмены наследственной юрисдикции и военных держаний феодально-клановые отношения обязывали взяться за оружие по приказу вождей или магнатов (позитивная динамика реформ в мемориале лэрда Каллодена), и 28750 «праздными нищебродами», готовыми взяться за палаш или мушкет и после законодательной реформы в Хайленде (негативная динамика перемен в комментариях Грэма из Гэртмора)[736].

Лэрды Каллоден и Гэртмор при этом являлись одними из наиболее информированных и заинтересованных агентов правительства[737]. Их мемориалы, посвященные решению «Хайлендской проблемы», обнаружены в том числе и среди бумаг лорда Хардвика[738]. Интеллектуальный авторитет «Горной Шотландии в 1750 г.», таким образом, опирался на два разных подхода к политической арифметике Хайленда.

Форбс, оставаясь в рамках сформировавшейся за полвека традиции комментирования мятежного состояния Горной Страны, выводил сведения о численности «способных держать оружие» горцев с помощью нехитрого подсчета, слагая показатели предполагаемых мобилизационных возможностей вождей и магнатов[739].

Грэм в этом вопросе выступил как настоящий преемник сэра Уильяма Петти в Хайленде, двигаясь от расчета общей численности горцев (230 000 человек) через анализ их социально-экономического положения (115000 из них обречены в настоящий момент на бедность и голод) и военно-политического потенциала (мобилизационные возможности края исчисляются в 57 500 человек) к выявлению содержания «Хайлендской проблемы» (28 750 «способных держать оружие» горцев, находящихся под властью своих вождей и предрассудков, лишенных стабильных и легальных источников заработка и в результате обходящихся обворовываемым собственникам, к которым относился и сам лэрд Гэртмор, в 37 000 ф. ст. в год)[740].

Дэвид Брюс в своем обозрении два года спустя после составления Николом Грэмом сочинения о «причинах беспорядочного состояния Горной Страны» в цифрах отразил свершившиеся и ожидаемые перемены на этой гэльской окраине, указав наряду с численностью готовых выйти в поле горцев демографический потенциал каждого клана и соотнеся эти сведения со статистическими данными о населении Шотландии вообще (о его численности, политических и религиозных пристрастиях).

Соответственно, во всех указанных случаях статистика выступала как способ подкрепить рекомендации по поводу социальной инженерии в Хайленде, которые содержали мемориалы Форбса, Грэма и Брюса. В результате достаточно разнообразное по мотивам участия движение якобитов в Горной Стране представлялось в виде некой унифицированной статистической конструкции и в конечном счете культурного явления (ярким тому подтверждением считались верность вождям и «папистским» священникам) и социально-экономического феномена (феодально-клановые отношения).

Однако, прочитанные по-другому, те же цифры обнаруживают серьезные региональные различия. Дело даже не в том, что кланы, разумеется, различались по численности, уровню благосостояния, религиозным и политическим взглядам, что нашло отражение в «досье», собранных и представленных инспектором в «Горной Шотландии в 1750 г.». Источники, на которые Дэвид Брюс мог опираться и которые так или иначе принимались в расчет правительством при знакомстве с его обозрением, в части, относимой к политической арифметике Хайленда, часто отражали скорее личный опыт автора, который переносился на анализ общей ситуации в Горной Стране[741].

При этом полученные в результате усредненные данные вносили немалые искажения в, казалось бы, ясную картину. То, как Никол Грэм из Гэртмора, а вслед за ним и Дэвид Брюс вольно интерпретировали распределение населения в Горном Крае, имело большое значение для характеристики условий, способствовавших социально-экономическим и политическим переменам на мятежной гэльской окраине.

Отталкиваясь от единственной более или менее реальной цифры — общего количества приходов в Шотландии (в Горной Шотландии, в частности), — далее комментаторы откровенно спекулировали по поводу численности населения в каждом приходе[742]. Брюс насчитывал в Шотландии «примерно 1000 приходов, каждый из которых может включать примерно 1500 душ, что приближает число душ в Шотландии к 1500 000, и это, я убежден, усредненные данные; из них 220000 могут считаться людьми, способными держать оружие»[743]. Лэрд Гэртмор вел учет предметнее: «В Горной Стране примерно 230 приходов… В каждом приходе в среднем 1000 душ и, таким образом, в крае их 230000… Не менее 115000 бедные люди, и из них 28 750 крепкие мужчины в возрасте от 18 до 66 лет, способные держать оружие»[744].

Поскольку политическая арифметика была скорее аналитическим инструментом в руках авторов и творцов социальной инженерии в Хайленде, чем способом его статистического описания, круглые цифры, которыми оперировали Форбс, Грэм, Брюс и другие комментаторы местных реалий, не должны вызывать удивления. Даже если предположить, что степень погрешности в данных случаях сопоставима с расчетами, произведенными, например, преподобным Уэбстером, то в любом случае необходимо признать, что рецепт социально-экономической трансформации края, предложенный инспектором, вырабатывался исходя из необходимости положить конец разбойной и мятежной деятельности представителей вполне определенных кланов во вполне определенных местах беспокойной гэльской окраины[745].

Лэрд Гэртмор вообще в этом смысле ограничился двумя конкретными примерами Роб Роя (он же Рыжий Роберт, он же Роберт Кэмпбелл, он же Роберт МакГрегор) и Бэррисдэйла (он же Колл МакДонелл или МакДоналд из Кеппоха, он же Колл МакДонелл или МакДоналд из Бэрэсдайла или Бэррисдэйла), также при этом предлагая реформировать всю Горную Шотландию как таковую — и это был не случайный выбор, а отражение не только объективных обстоятельств, но и прямой материальной заинтересованности автора, владения которого часто страдали от набегов МакГрегоров[746]. Пример этих известных «шотландских лиходеев» выдавался, таким образом, за общую практику, что на самом деле было далеко от реальности.

Если цифры и помогают проследить какую-либо стратегию «улучшений» в Горной Стране и укрепления лояльности горцев Ганноверской династии на британском престоле, то прежде всего они указывают на важность целенаправленной, последовательной, активной хайлендской политики Лондона, которая бы создавала условия, необходимые для реализации различных прожектов социальной инженерии в Хайленде.

Однако те же цифры не обязательно свидетельствуют о важности администрирования и реформирования теми способами, с помощью которых осуществлялась эта политика. Впрочем, уже тогда было безоговорочно принято, что повсеместно наблюдаемое социально-экономическое расслоение в местной среде и отказ многих вождей и их кланов от открытой поддержки дела изгнанных Стюартов есть определяющие характеристики горцев, вступивших на цивилизующий путь «улучшений».

На практике это означало, что большинство комментаторов утратило понимание многообразия якобитского движения (присутствовало ли таковое когда-либо?), увлекшись обобщениями по поводу хайлендского «варварства», хотя внимательный анализ показывает, что нередко они исходили как раз из данных по отдельным регионам края и кланам (именно так обстоит дело с сочинениями Дэвида Брюса и Никола Грэма из Гэртмора).

В социально-экономическом, политическом и культурном отношении шотландские горцы, конечно, не были едины; единство им придавали лишь обобщения (в том числе в области политэкономии гэльской окраины). Вместе с тем именно такой формализованный подход к решению «Хайлендской проблемы» и являлся сутью политической арифметики Горной Страны, предназначавшейся скорее для расчета формулы успешной социальной инженерии в крае, чем для достоверного статистического обозрения.

В этом смысле неудивительно, что сами реформы, предлагавшиеся авторами сочинений подобного рода, так же как и в случае с цифрами, отражавшими «состояние» кланов, представляли собой во многом лишь ожидавшуюся перспективу перемен, заявленных Лондоном[747]. Соответственно в основу реформаторских проектов, связанных с социальной инженерией Хайленда, была положена «политика населения», а меры по «улучшению» морали и быта горцев представляли собой форму ее практической реализации.

Традиции камералистики и полицейских практик регулярного государства раннего Нового времени в этом смысле оказались для британских властей гораздо важнее, чем идейные новации эпохи Просвещения[748]. Вырабатывать же конкретные направления «политики населения» предполагалось как раз при помощи политической арифметики Хайленда.

Комбинируя различные социальные и экономические, религиозные и этнические, политические и правовые критерии, власти пытались найти приемлемое решение «Хайлендской проблемы» в терминах топографии и статистики, административной этнографии, особых правовых отношений и культурной специфики. Возникновение государства современного типа сопровождалось растущим интересом к подсчету численности населения, когда статистика превратилась в средство отображения королевских и/или имперских реалий, а политическая арифметика являлась программой преобразования этих реалий (таким был британский пример и в Ирландии, и в Горной Шотландии).

Все большее распространение получал взгляд на территорию и население как на совокупность единиц, поддающихся исчислению и классификации («досье» на кланы Дэвида Брюса). Как уже было многими замечено, эта тенденция вписывалась в международный контекст. Статистический подход в деятельности современных европейских государств накладывал глубокий отпечаток на используемые ими методы управления. В XVII–XVIII вв. сформировалась и традиция статистической репрезентации населения. Составление мемориалов, рапортов, обозрений было единственной крупной аналитической операцией, которая обеспечивала все эшелоны администрации сведениями о жителях Хайленда[749].

Статистика шотландских кланов приносила ответы на ряд проблем, связанных с ходом продвижения реформ, образовательной и религиозной политикой, демографическим потенциалом тех или иных кланов Хайленда. На местном уровне она служила более конкретным целям, помогая определять объемы финансирования школ с обязательным преподаванием на английском языке, число протестантских священников и управляющих конфискованными имениями[750]. При этом помимо информативной эти комментарии играли и правовую роль, так как фиксировали принадлежность горца к тому или иному клану (если речь идет об обозрениях, составленных до принятия в 1747 г. акта об отмене наследственной юрисдикции), к той или иной социальной группе — рядовым клансменам, тэкменам, вождям и магнатам (если речь идет о мемориалах, составленных после отмены наследственной юрисдикции и ликвидации военных держаний)[751].

Но, кроме того, статистически организованные данные об экономическом уровне, политической ориентации, этнической, культурной и религиозной принадлежности горцев, как в «Горной Шотландии в 1750 г.», способствовали формированию представления о британской нации, основанного еще и на распределении населения в соответствии с тем или иным уровнем его «цивилизованности». Политическая арифметика Хайленда позволяла властям на конкретном и весьма актуальном (с военно-политической и, несколько позже, с колониально-практической точек зрения[752]) примере уточнять набор характеристик идеального подданного — британца, которого власти желали бы видеть в метрополии, колониях и на гэльских окраинах[753]. Именно такую работу по конкретизации желаемой британской идентичности и административному воображению идеального подданного (одновременно как результат и активный участник колониальной экспансии Лондона) вели комментаторы в Горной Стране.

При этом военные и гражданские чины, ответственные за умиротворение и «цивилизацию» края, и заинтересованные представители местных сообществ также внесли свой вклад в это начинание, в полемике мемориалов и рапортов способствуя, в свою очередь, прояснению образа идеального управляющего и претендуя на то, чтобы быть таковым в представлении Лондона. Этот заочный, а иногда и открытый спор между вождями, чинами и генералами о том, кто лучше справится с решением колониальных и окраинных проблем, во многом был спровоцирован значительной ролью, которую военные сыграли в решении «Хайлендской проблемы». Правительству предстояло взглянуть на хайлендскую политику как на политику кадровую.