Лакировка

Часть вторая

Через несколько минут после того, как Хамфри ушел из дома номер семьдесят два, туда приехал старший суперинтендент уголовной полиции Фрэнк Брайерс. Он задал два-три спокойных вопроса полицейскому на крыльце и отдал два-три спокойных распоряжения. Есть еще входы? У калитки в саду тоже поставлен полицейский? Пусть ему передадут ту же инструкцию: в дом никого не впускать, кроме сотрудников уголовного розыска и криминалистов. Затем Брайерс осмотрел замок на входной двери, сказал, чтобы его заменили, и поднялся наверх в сопровождении молодого инспектора Шинглера, который в полицейской машине сидел рядом с ним. Шинглер недавно был назначен главой группы по изучению места преступления.

Самому Брайерсу тоже еще не было сорока. Походка у него была пружинистой и стремительной. Среднего роста, сложенный, как профессиональный футболист — гибкий торс, мускулистые ноги, — он излучал энергию и силу. Лицо с правильными чертами, ничем не примечательное, если не считать глаз. Эти глаза не были проницательными и сосредоточенными, какими принято наделять сыщиков. Проницательность и сосредоточенность посторонний наблюдатель мог бы обнаружить, внимательно изучив лицо Хамфри Ли, на первый взгляд невозмутимо спокойное. Глаза Брайерса ярко блестели и были удивительно синими. Такие глаза под красиво вылепленными надбровьями простодушные люди ожидают увидеть у художников или музыкантов — и постоянно обманываются в своих ожиданиях.

Это расследование было ему поручено по чистой случайности. Едва предварительный осмотр был закончен, начальник полицейского участка поспешил принять необходимые меры. Убийство леди Эшбрук неминуемо должно было стать сенсацией. Он попытался позвонить старшему инспектору района, но тот уехал на другое расследование. Несколько минут спустя он звонил в Скотленд-Ярд. Брайерс как раз был свободен, имел соответствующий чин, уже составил себе репутацию и ждал повышения. К девяти двадцати машина следствия была запущена. Брайерс послал двоих сотрудников, с которыми уже работал раньше, в местный участок организовать там штаб-квартиру. Фотографы и трассологи должны были вот-вот подъехать. С минуты на минуту ожидался и патологоанатом, которого Брайерс предпочитал всем остальным.

В гостиную леди Эшбрук Брайерс вошел один.

— Дайте мне десять минут, — вполголоса сказал он Шинглеру.

На шаг не дойдя до трупа, он остановился. Все его чувства были напряжены. Как и Хамфри менее чем за два часа до него, он накапливал впечатления. Некоторые из них совпадали с впечатлениями Хамфри, хотя были более целенаправленными и подробными: Брайерс не впервые осматривал разгромленную комнату. Но некоторые его мысли отличались от мыслей Хамфри. Подозрение еще не выкристаллизовалось и пока оставалось, так сказать, растворенным где-то в глубине его сознания.

Он стоял совершенно неподвижно, и только его взгляд, сначала задержавшись на трупе, теперь скользил по комнате. Брайерс был дальнозорок и мелкие предметы, рассыпанные по полу шагах в двадцати от него, различал во всех деталях, словно на увеличенной фотографии.

Он не делал никаких заметок. Записывание на месте происшествия ему мешало. Оно нарушало полноту наблюдений и словно вовсе стирало впечатления, которые вырисовывались было где-то на периферии сознания. А может быть, тут не обошлось и без тщеславия: он верил в свою память. Хотя у него в кармане лежал диктофон, пользовался он им редко и предпочитал сообщать краткие замечания Шинглеру, который записывал их на свой диктофон.

Минуты через две он позвал Шинглера:

— Ну как, готовы?

Шинглер вошел с полицейским фотографом. Защелкала камера Никогда в прошлом леди Эшбрук не фотографировали столько раз подряд и под столькими углами, даже когда ее, молодую светскую красавицу, поймали репортеры после ужина с принцем Уэльским. После того, как фотограф кончил снимать труп, Брайерс сказал Шинглеру, какие снимки комнаты ему нужны, и камера продолжала щелкать.

В девять пятьдесят полицейский, дежуривший снаружи, впустил в гостиную раскрасневшегося человека с чемоданчиком в руке. Он начал с того, что снял пиджак в бросил его в дверь на руки полицейского.

— В такую жару только этим и заниматься, — сказал он приятным тенором, — Извините, что задержался, Фрэнк.

— А когда вы не задерживались?

На самом же деле приехать быстрее он физически не мог. Это был Оуэн Морган, профессор судебной медицины, которого с обычным для англосаксов отсутствием оригинальности, когда дело касается прозвищ, разумеется, прозвали Таффи. Он был плотно сложен, белокур, круглолиц. Они с Брайерсом часто работали вместе, питали друг к другу большое уважение и дружбу, в которой пряталась какая-то взаимная бережность. Каждый считал другого мастером своего дела, и у них была потребность выражать это словесным фехтованием или, как говорили когда-то, дружеским поддразниванием. Ни тому, ни другому оно, в сущноста, не шло.

— Полагаю, тут уже натворили все, что было можно, — начал Морган тоном глубокой озабоченности. (Он имел в виду не жертву и не хаос на полу.)

— Ну, конечно, все здесь покрыто отпечатками наших пальцев и подошв, — подхватил Брайерс.

— На самом-то деле, профессор, — сказал Шинглер умиротворяющим голосом (интонации выдавали в нем уроженца южного берега Темзы), — никто ни до чего не прикасался. Все оставлено до вас.

— И на том спасибо, — буркнул Морган словно с раздражением.

Шинглера он видел в первый раз, и Брайерс их познакомил.

— Ну, посмотрим, — сказал Морган.

Он натянул на руки почти прозрачные перчатки, со слоновьей грацией прошел между валяющимися на полу безделушками и наклонился над трупом. Его руки, неожиданно маленькие при такой массивной грудной клетке и животе, двигались быстро, ловко, умело. Он вывернул веко, осмотрел раны на голове, втянул носом воздух, точно человек, откупоривший бутылку редкого вина. Согнул и разогнул мертвую руку — она сгибалась очень легко, окоченение полностью прошло. Он оттянул воротник платья и обнажил синяк на плече. Осторожно провел пальцами по шее, хмыкнул и сказал:

— Ну, по моей части тут немного. — Он обернулся к Брайерсу. — Соображать придется вам, а не мне. Или вы уже все знаете?

Брайерс покачал головой.

— Нет уж, расскажите вы нам. За что, собственно, вы деньги получаете?

— Господи! — взорвался Морган. — Ну почему вам, полицейским, не читают курса по медицине? При условии, конечно, что вы способны в чем-то разобраться. Вы на ее лицо смотрели? Неужели не увидели пятен? И на веках? Яснее ясного. Мне тут делать нечего.

— Нет, серьезно. По-вашему, ее задушили?

— Само собой. Когда женщина в таком возрасте, это нетрудно. Она сопротивлялась. Есть два-три синяка. Но в таком возрасте от сопротивления мало толку. Мне нужны фотографии синяков. Еще до вскрытия.

— Нам они тоже понадобятся, — сказал Брайерс. — Но ведь ей проломили голову?

— После смерти.

— Сразу или позже?

— Трудно сказать. Крови не очень много. Почти сразу.

— Припадок бешенства? Мы с этим уже сталкивались, верно?

— Верно.

Они оба привыкли к тому, что порой происходит после убийства. И оба сказали бы, что в большинстве случаев предпочтительнее широкую публику об этом не оповещать.

— Конечно, было мочеиспускание, — заметил Морган, хотя они не видели, чтобы он это проверил. Но у него было острое обоняние. — Однако дефекации, по моему, не произошло. По-видимому, кишечник не расслабился.

— Следы спермы?

— Это я смогу вам сказать только в больнице.

И к таким возможностям они привыкли. Технические термины переводили все в более абстрактный, клинический план.

Брайерс задал еще несколько вопросов. Нашлись вопросы и у Шинглера, который не хотел остаться в стороне. Перемещали ли труп после убийства и ударов по голове? Судя по крови на полу и пятнай мочи — нет.

— Другими словами, — сказал Шинглер, — он, по-вашему, просто убил ее, потом разбил ей голову и больше ее не трогал.

— Примерно так.

— А уточнить, когда она была убита, возможно? — спросил Брайерс.

— Это тоже придется отложить до больницы, времени прошло столько, что температура ничего не даст. А вот личинки могут что-нибудь сказать. От мушиных ребят толку все больше: вы же видели, на что они способны. Кладка, конечно, была обильной, а в такую жару личинки развиваются быстро. Вот они. На глаз я бы сказал, что смерть наступила тридцать шесть часов назад плюс-минус три-четыре часа. Значит, вечером в субботу. Не исключено, что время удастся установить и точнее. Послушайте, вы здесь кончили? Пора бы браться за серьезную работу.

Брайерс позвал трассолога и попросил взять еще несколько проб с пола и со стен вокруг трупа. Затем труп уложили на носилки и снесли вниз. На тротуаре стояла кучка зевак — новость уже облетела площадь и ее окрестности. Небольшой автомобильный кортеж тронулся в путь: впереди санитарная машина, затем казенный автомобиль Брайерса и Морган в собственной машине.

Ехали они с полицейской скоростью и вскоре уже мчались по одной из широких улиц Ист-Энда — низкие здания, убогие лавчонки с лупящейся краской, еврейские фамилии, звезды Давида. Шинглер, сидевший рядом с Брайерсом на заднем сиденье, попытался завязать разговор. Но Брайерс отмалчивался. Ему хватало собственных мыслей.

Главный корпус больницы, массивный и темный, построенный в конце прошлого века, их не интересовал. Владения Моргана находились в переулке — небольшие скученные здания, послевоенный конгломерат, даже два дома из готовых деталей. Большая яркая вывеска, как на пивной или на заманивающей прихожан церкви, гласила: «Кафедра судебной медицины и патологической анатомии». Пусть владения Моргана были неказисты, но он ими гордился.

Когда они вышли из машин, он сказал Брайерсу:

— Откладывать незачем, верно?

При взгляде со стороны могло показаться, что никто из них особенно не спешит. Но торопливость — это обычная ошибка начинающих. Брайерс и Морган поддерживали ровный темп без рывков и остановок. Их встретил кто-то из сотрудников Моргана с двумя конвертами, адресованными старшему суперинтенденту Брайерсу. Брайерс быстро проглядел их содержимое и протянул листки Шинглеру. Скотленд-Ярд прислал сведения о леди Эшбрук. Чисто формальные: возраст, первый и второй браки, фамилии родственников.

Вслед за Морганом они вошли в морг — обширный, освещенный плафонами зал с мраморными столами, белый, безликий. И в помещение поменьше с одним столом, сверкающим под лампой дневного света. Там их ждал заведующий моргом, фамилия которого оказалась Агню. Он был уже в халате, не белом, а оливково-зеленом. Зайдя за перегородку, они и Морган надели такие же халаты. На стене висели маски, но Морган и сам не надел маску и им не предложил. Про него рассказывали, будто он произносит перед студентами целые речи, убеждая их, что обоняние — чрезвычайно важное чувство и нечего затыкать нос.

Из боковой комнаты, которую Морган отвел под свою секционную, был виден учебный зал. Они все встали вокруг единственного стола — сам Морган, еще один прозектор, заведующий моргом и лаборант, Брайерс, Шинглер и фотограф. Труп усадили в кресло около стола. Выглядел он точно так же, как в гостиной, — одетый, нетронутый.

— Начинаем? — сказал Морган.

— Начинаем. — Брайерс кивнул.

— От головы и вниз. Волосы, конечно, сбреем потом.

Камера защелкала — вид головы спереди, сбоку, сверху.

— Снимки повреждений, — машинально попросил Брайерс.

— Мне нужны мазки. Немедленно отправьте их мушиным ребятам, — сказал Морган, повернувшись к Агню. — Скажите, что срочно.

Мазки из носа и рта: сгустки крови и слизи, шевелящиеся личинки.

— Тоже мушиным ребятам.

Опять защелкала камера.

— Теперь раздевайте. Надо выяснить, не надели ли на нее что-нибудь после того, как она была убита. Не торопитесь.

Это сказал Морган. А Брайерс прибавил:

— Фотографии каждого этапа.

Бережно, с хирургической осторожностью молоток был извлечем из раны. Фотографии повреждений. Затем Агню с помощником начали снимать одежду. Это оказалось просто. Из-за жары она оделась очень легко. Сняли платье, и Морган остановил их, чтобы осмотреть синяки на шее и плечах.

— Большого усилия не прилагалось, — сказал он Брайерсу вполголоса.

Все это время Шинглер шептал в свой диктофон.

Под платьем шелковая комбинация.

— Видимых пятен нет, — сказал Агню.

— Проверьте, — ответил Морган.

Легкий бюстгальтер, очень легкий пояс.

— Ей он был ни к чему, — пробормотал Морган. — Сколько ей было лет?

Брайерс ответил.

— Черт побери, она сумела сохранить фигуру! — буркнул Морган.

Без одежды тело не казалось таким худым, только ноги ниже колен выглядели как палки.

— Кстати, а кто она такая? — тихо спросил Морган у Брайерса.

Брайерс ответил.

— Черт! — воскликнул Морган в первый раз полным голосом. — Знать среди знати! — В его интонациях вдруг появилась обычно несвойственная ему уэльсская напевность. Очевидно, это была какая-то шутка, непонятная остальным.

Снимаются чулки. Шелковое трико.

— Проверьте их. Найдете мочу. Мне надо знать, нет ли чего-нибудь еще.

Эти инструкции были излишними — Агню не уступал ему в опытности.

— Ну, значит, так, — сказал Морган. — Подготовьте, пожалуйста. Десяти минут хватит?

— Должно хватить, — неторопливо сказал Агню.

— А мы пока выйдем. — И Морган увел их из секционной. Снаружи он сказал Брайерсу: — Можете выкурить сигарету.

Морган прекрасно знал, что Брайерс, заядлый курильщик, все утро был обречен на воздержание. Теперь он тотчас вытащил пачку. Они с Морганом против обыкновения молчали, и только Шинглер, весь подобранный, такой же глянцевитый, как его каштановые волосы, пытался поддержать разговор. Он был наблюдателен, находчив, и его приходилось слушать.

— Дадим им четверть часа, — сказал Морган, словно ждал опоздавших гостей. Но повел их назад в секционную на три минуты раньше.

Труп был уложен на столе, волосы на голове и теле сбриты. Без волос голова казалась очень маленькой. Тело выглядело чистым, худым, но не исхудалым — молодым. Как уже отметил Морган, сохранилась она для своих лет на редкость хорошо. Впрочем, через его руки прошли бесчисленные тела, и он успел убедиться в том, что знатоки любви обнаружили давным-давно: лица, как правило, стареют, но тела — далеко не всегда. Для некоторых это оказывалось приятным открытием.

— Ну хорошо, — сказал Морган. Он раздул ноздри и раздувал их еще несколько раз на протяжении следующего получаса. Как и в гостиной, чуть тянуло сладковатым запахом разложения. Но больше пока — ничего. За исключением еще одного слабого нюанса, без которого он предпочел бы обойтись, — оставшегося после предыдущего вскрытия запаха формалина.

Брайерс и Шинглер не сразу поняли, что Агню уже снимает черепную крышку. Он вынул мозг и самым обыденным движением подал Моргану, который несколько секунд его рассматривал, а потом сказал:

— Два удара. Второй ее убил бы. Если бы она уже не умерла.

Дальше Морган продолжал сам. При такого рода вскрытии был вполне допустим разрез от гортани до лобка. И Морган его сделал. Чаще он предпочитает большой у-образный разрез, думал Брайерс, следя за ним. Морган извлек сердце и легкие.

— Ни единого признака. Никакой патологии. Она была покрепче многих из нас, — сказал он с легкой завистью.

Внутренние органы аккуратно укладывались в раковине. Печень, почки. На желудке он задержался.

— Им займемся поподробнее. Почему бы и не узнать, что она ела последний раз в жизни. — Он вставил палец в одно из отверстий. — Вот это могло ее немного беспокоить. Ничего патологического, я бы сказал. Просто поизносилось. Но удовольствия мало.

Труп лежал на столе — выпотрошенная оболочка, и только. Внутренние органы были выставлены на всеобщее обозрение. Только врачи, да, может быть, Агню смогли бы отличить их от своих собственных, если бы эти последние были положены рядом. Или от потрохов в старинной мясной лавке.

— Вот пока и все.

Морган вышел, но вскоре вернулся. Его руки снова были чистыми и белыми. Он сказал Брайерсу: «Пошли поговорим» — и добавил, повернувшись к Шинглеру:

— И вы с нами? — Он задал свой вопрос так, словно предпочел бы, чтобы Шинглер отказался, но надеяться на это не приходилось.

«Пошли» — это означало пройти по проулкам, вверх и вниз по лестницам и коридорам, словно в неудачно построенном отеле, в кабинет Моргана. Захламленная комната с фотографиями велосипедных команд, студенческих групп и словно бы не к месту оскаленных зубов. Эти последние были сувениром судебного разбирательства, включенного в «Знаменитые английские процессы», на котором заключение Моргана решило исход дела. «Поговорим» на эвфемистическом языке морга означало в первую и главную очередь «выпьем». Едва они вошли в кабинет, Морган извлек из-за своего письменного стола бутылку виски. Он налил Брайерсу, почти не разбавив, а себе — совсем не разбавив. Шинглер взял свой стакан, разбавил побольше и начал пить мелкими глотками. Морган и Брайерс выпили виски залпом.

Они переговаривались, обмениваясь замечаниями, словно подавая и отбивая мячи в пинг-понге. Они разговаривали с механическим спокойствием профессионалов. На самом же деле оба испытывали облегчение, что вскрытие осталось позади. Да, на счету Моргана было множество вскрытий. Да, он любил применять свою сноровку и щеголять ею. Да, Брайерс любил свою работу и был рад воспользоваться помощью патологоанатома. Но это была одна из тех сторон работы, которые все еще стоили большого внутреннего напряжения. И он и Морган были здоровыми, нормальными людьми и иногда не могли полностью его спрятать. Оно прорывалось в их чрезмерном дружеском подкалывании. Почти все время они жили рядом со смертью. Но смерть им не нравилась. Теперь, положив перед собой пачку сигарет, Брайерс почувствовал себя свободнее. Вскрытия никому не доставляют удовольствия. Никому за исключением, быть может, равнодушных людей. На Нормана Шинглера оно как будто совершенно не подействовало. Вскрытия были для него источником полезных сведений, и он сосредоточивался только на этом — на том, чтобы совершенствоваться в своей профессии.

Брайерс закурил очередную сигарету, и они заговорили как сотрудники, занятые одной проблемой.

— Кое-что и так ясно, — сказал Морган. — Причина смерти. Ни малейших сомнений. А вот почему ей потом проломили череп, вам придется узнать самому. Я тут ничем помочь не могу. Время смерти? Чуть-чуть уточним. Вам очень повезет, если обнаружится что-нибудь более позитивное. Какой-нибудь ваш подчиненный откопает очевидца. Впрочем, после всего того, что мы с вами видели, я ему не поверю. Ну да вы сами все слышали.

Перед этим было два звонка. Один от энтомологов. Морган громовым голосом повторял то, что ему говорили по телефону:

— Личинки после первой линьки, личинки после второй линьки. Ну конечно. — Переговоры по телефону и вновь всей комнате: — Очень близко к моей прикидке. Считая, что окно в комнате было открыто, а температура не ниже двадцати пяти градусов… Идиоты, я же им все это сообщил!.. Первая откладка яиц не раньше семи часов вечера в субботу и не позже одиннадцати. Вот из этого и исходите.

— Раны на голове нанесены после убийства, — сказал Брайерс, — Следовательно, убита она была раньше. Но ненамного.

— Совсем ненамного. Следовательно, вечер субботы или начало ночи. Самое начало, — сказал Морган.

— Ну что же, — сказал Брайерс.

Второе телефонное сообщение было короче и проще. Оно удивило Моргана: никаких следов спермы. Сам он ничего не обнаружил ни на глаз, ни на ощупь — и все-таки был удивлен.

Брайерс не упустил случая подковырнуть его:

— Слишком уж вы навидались убийств, Таффи.

Морган выпил еще, но Брайерс отказался. Перевалило далеко за полдень, а никто из них еще ничего не ел. Но Морган и Брайерс словно не замечали, сколько прошло времени. Около половины третьего Брайерс сказал, что его ждет работа. Последнее слово, однако, осталось за Морганом; когда полиция окончательно запутается, он, так и быть, выберет минутку и объяснит им что к чему.

На расстоянии полумили от дома леди Эшбрук, в местном полицейском участке, где Брайерс в этот день еще не бывал — как, впрочем, и никогда раньше, — его действительно ждала работа. Один из его помощников, инспектор Флэмсон, занимался оборудованием «специального кабинета», как он окрестил это помещение. Флэмсон был неказист на вид, но дело у него в руках кипело. Картотечные ящики уже были расставлены вдоль стен, а на длинном, крытом зеленой бязью столе Брайерса ожидали папки с документами. Ждал его и пресс-агент из Скотленд-Ярда. Он уже набросал официальное сообщение: сухое, ничем не расцвеченное изложение фактов. Брайерс сказал, что пока ничего другого не нужно. Пресс-конференция завтра во второй половине дня. Сообщить, собственно, будет нечего, заметил Флэмсон.

— Ничего, — ответил Брайерс. — Нам к этому не привыкать.

Флэмсон уже отправил первую группу, которой предстояло систематически обойти все дома в этом районе для поисков возможных свидетелей. Ее состав? Сотрудники Скотленд-Ярда, здешние полицейские, сотрудники отдела уголовного розыска — районные и здешние.

— Отлично, — сказал Брайерс. — А сколько их набралось?

— Человек тридцать. Пока.

— Нам потребуется куда больше, — сказал Брайерс. — Но для начала сойдет.

Он сказал, что проинструктирует их завтра прямо с утра.

— Вы пустили машину в ход, Джордж. Я рад, что не болтался здесь у вас под ногами. Спасибо. — И добавил: — Ну а теперь за бумаги.

Он начал со справок о леди Эшбрук, о ее двух мужьях, сыне и внуке. Подавляющая часть этой информации была получена от ее поверенных — их фамилии значились в документах, обнаруженных в ее гостиной. Хорошая, быстрая работа, подумал Брайерс. Затем он прочел два подписанных показания, взятых днем у лиц, обнаруживших труп. Мария Ферейра, Хамфри Ли. Хамфри Ли? Может быть, тот самый? Хамфри Ли был его знакомым, даже больше, чем просто знакомым. Брайерс вспомнил, что Ли как будто действительно живет где-то в этом районе. Познакомились они, когда Брайерса, тогда сержанта уголовной полиции, в связи с одним делом откомандировали на Кипр. Сотрудник службы безопасности полковник Ли, как ему сказали, по-дружески и тактично помогал ему советами. Было это давно, но с тех пор они не теряли друг друга из виду. И совсем недавно Брайерс даже рассказал Хамфри Ли про болезнь своей жены.

Брайерс послал за сухариками, кофе и двумя пачками сигарет. Он работал в этом кабинете, который, когда он достаточно расхвалит Флэмсона, надо будет переименовать в «кабинет по убийству» (Брайерс предпочитал простые и ясные определения — по любопытному совпадению этому он научился у того же Хамфри Ли), до девяти часов вечера и вернулся туда на следующий день в восемь утра.

В восемь тридцать большую комнату заполнили полицейские и сотрудники уголовного розыска, как мужчины, так и женщины. Брайерс давно набил руку в таких инструктажах — его тон был ободряющим и веселым, насмешливым. Сейчас у них не хватает людей, сказал он, так что им придется работать, пока они не свалятся. Но тут уж деваться некуда. При расследовании таких дел первые дни — самые важные, это они сами знают. Нельзя давать тому, кого они ищут, времени думать. Пусть думает, когда окажется за решеткой. А сейчас необходимо вести работу по всем линиям. Рядом вокзал Виктория, и вокруг хватает темных личностей, да и во всем районе тоже. И никого еще исключить нельзя, так что девиз пока — каждый и всякий. Участки между оперативными группами распределит старший инспектор Бейл. Возможно, завтра все уже будет ясно, а возможно, им предстоит возиться с этим и недели и месяцы. Ну, ни пуха ни пера.

Когда оперативники начали расходиться, Бейл задержал шестерых. Брайерс пока еще почти ничего не сказал о том, что ему было известно, и совсем ничего о том, что он думал. Все шестеро были особенно опытны в такого рода работе. Им поручили обойти тех знакомых леди Эшбрук, которых удалось установить. Другими словами, им предстояли визиты в фешенебельные дома Белгрейвии, Челси — районов, где живут богатые люди.

— Будьте поделикатней, — сказал Брайерс. — Пока особенно не нажимайте. Постараемся, чтобы на комиссара поменьше визжали по телефону.

Потом Брайерс кивнул Бейлу, и вместе с Шинглером и Флэмсоном они прошли по коридору в другую, небольшую комнату, где обстановка исчерпывалась полированным столом и полудюжиной жестких стульев. Эта комната, единственное окно которой выходило на садики позади домов на Джеральд-роуд (пожухлые от жары газончики), была их личным убежищем. Шинглер высунул голову в коридор и потребовал кофе — словно в Америке, где в любом учреждении или конторе он подается в любое время дня.

Эти трое были ближайшими сотрудниками Брайерса. Но хотя это и объединяло их в тесный кружок, они не выглядели особенно сплоченными — не более чем любые три человека, стоящие на средних ступенях одной служебной лестницы. Леонард Бейл, правая рука Брайерса, заведовал группами, которые вели опрос населения. Его тонкое, аскетическое лицо, длинный нос, седеющие волосы прекрасно подошли бы священнослужителю — какому-нибудь далекому от политики простодушному кардиналу. Плечи у него были покатые, что нередко сочетается с большой физической силой. Службу он начал простым полицейским и получил несколько наград за храбрость. Еще недавно они с Брайерсом были инспекторами. Но при очередном повышении его обошли, и хотя потом он все-таки получил чин старшего инспектора, больше его уже ничего не ждало. Брайерс, который был на шесть лет моложе, стал его начальником. Но Бейл как будто не затаил никакой обиды и вел себя так, словно ему нравилось быть на второй роли.

Брайерс сел за стол, позвонил, чтобы принесли пепельницу, и спросил:

— Вы, конечно, прочли все материалы? В каком положении игра?

— Что же, сэр… — Это сказал Бейл, который на людях принципиально соблюдал все правила служебного этикета, хотя из них всех только он в разговорах наедине называл Брайерса по имени. — Машина полегоньку работает. Нам требуются еще люди. Это само собой.

— Да, конечно. Я нажму наверху. Тут уж им придется расщедриться. Но я хочу знать, что думаете вы все. Что нам пока известно?

— Не так уж много, начальник, — сказал Флэмсон. — То есть просто очень мало.

За Флэмсоном все больше признавались организаторские способности. Это был полный краснолицый брюнет, один из тех темноволосых англичан, родина которых — центральные графства, о чем свидетельствовал и ничем неистребимый акцент. Брайерс и Бейл сумели в свое время избавиться от интонаций, характерных для северян. По своему происхождению они были связаны не с рабочим классом, а со слоями чуть повыше — этой социальной «ничейной» землей непосредственно над ним.

— Нет, одно мы знаем точно, шеф, — сказал Шинглер. — Ищем мы не просто уличного подонка. Тут не случайное ограбление с убийством.

— Это с первого взгляда видно, — сказал Брайерс, однако не для того, чтобы поставить его на места. Шинглер был напористым, цепким, но способным, и Брайерс опекал и выдвигал его. Для своего чина он был молод, и хотя получил его, в общем, заслуженно, Брайерс ему во многом помог. Тактичными советами, как когда-то ему самому — Хамфри Ли, хотя Брайерс и не осознавал, от кого заимствовал эту манеру.

— Он знал, что делал, — сказал Шинглер. — Предположим, что он прошел через сад — по проходному двору и по траве к задней двери. Нигде никаких следов. — Шинглер, как ответственный за обследование места преступления, изложил все это в отчете накануне вечером. — Ребята ищут их где только можно, но пока — ничего. Он выдавил стекло в садовой двери. Старый прием с оберточной бумагой. Совсем не в духе уличного хулиганья. Нигде ни одного отпечатка. Ни единого отпечатка на весь проклятый особняк.

— По-вашему, работал профессионал? — Брайерс откинулся на стуле.

— И старался изобразить случайный грабеж? — заметил Флэмсон. — Не исключено, совсем не исключено.

— Может быть, и профессионал, — рассеянно сказал Брайерс. — Может быть.

— Во всяком случае, это версия, — сказал Шинглер. — Не единственная, конечно. Но нет у нас данных, чтобы сосредоточиться на чем-то одном, верно, шеф?

— Пока нет.

— Во всяком случае, это не простой подонок, — повторил Шинглер по инерции.

— Но почему все уверены, что мы ищем мужчину? — с достоинством спросил Бейл. — Ведь это могла быть и женщина.

Шинглер и Флэмсон удивленно посмотрели на него. От старого селезня, как его именовали за кулисами, оригинальных мыслей никто не ждал. Его любили, но не уважали — возможно, потому, что он не внушал даже тени страха. И его недооценивали. Теперь они весело, шумно захохотали.

— Не исключено. — Брайерс сказал это так жестко, что они сразу перестали смеяться. Вот он, несмотря на скромность и доброжелательность, внушал страх, и порой больше, чем это было полезно для дела. — Вовсе не исключено. Нет ни малейших оснований сбрасывать со счета женщин. Ни малейших.

Шинглер старался прислушиваться к начальству, но иногда нетерпение брало верх. И теперь он бесцеремонно вернулся к своей теме, словно женщины даже не были упомянуты.

— Если он профессионал, — продолжал Шинглер, — то проделал все это практически впустую. Как я указал в отчете, добыча свелась к кое-каким безделушкам и примерно к тремстам фунтам в банкнотах.

— Эти банкноты должны бы оказаться нам полезными, — сказал Брайерс, а Бейл добавил:

— Да, их можно будет проследить, сэр. Вы же читали отчет Нормана. Она записывала номера к себе в книжечку. Мы их уже разослали всем кому требуется.

— Отлично, — сказал Брайерс, а затем неожиданно добавил словно между прочим: — Если это профессионал, то довольно скверный.

— Согласен, — вставил Бейл.

— С одной стороны, он действовал как очень опытный профессионал и не оставил совсем никаких следов. Но в практическом отношении он был на редкость плох. Подавляющее большинство профессионалов сначала проверили бы, есть ли в доме что-то стоящее, — так? И они не стали бы устраивать разгром, словно уличное хулиганье.

— К чему вы клоните, начальник? Вы думаете, кто-то разыгрывал из себя взломщика?

— Так далеко я заходить не рискну. — Брайерс сохранял полную невозмутимость. — Более вероятно, что это был неумный профессионал, в решительную минуту потерявший голову. Нет вреднее ошибки — хотя все мы, конечно, склонны в нее впадать, — чем с самого начала надеть на себя шоры. На попытке доказать предвзятую идею сорвалось немало сыщиков.

— Ну а все-таки, начальник… — начал Флэмсон.

— Что — все-таки? — переспросил Брайерс самым энергичным тоном.

— Если я вас правильно понял, начальник, по-вашему, это вовсе не обязательно взломщик, который решил посмотреть, не подвернется ли ему что-нибудь. По-вашему, может, было и не так. А в таком случае ее прикончили не потому, что она кого-то спугнула. Значит, была другая причина. И тут уже пахнет настоящим убийством. Преднамеренным.

— Возможно, — сказал Брайерс. — А возможно, что и нет.

Флэмсон вытер потный лоб. Он торжествовал свою маленькую победу и не отбирался отступать.

— А в таком случае надо заняться самой старушкой. Почему кому-то понадобилось ее прикончить? Из-за денег? А кто должен получить ее деньги, раз она отдала богу душу? Я еще вчера днем об этом подумал.

— Не так уж гениально. Мы бы все к этому пришли, как только покончили с предварительной работой. Стандартная процедура, — сказал Шинглер с досадливой улыбкой. Он понял, что Флэмсон первым уловил ход мыслей Брайерса, а вернее, то их направление, на которое Брайерс счел нужным намекнуть.

— Ну а я пришел уже вчера! — Флэмсон вспотел еще сильнее, и вид у него был сыто-довольный, как у любителя поесть после вкусного обильного обеда. — И я говорил об этом с Леном Бейлом, верно?

Бейл утвердительно кивнул.

— Надо узнать про ее завещание. Стандартная процедура, Норман, если вам так хочется. Мы же простые полицейские. Старина Лен позвонил ее поверенным. И говорит, что они уловили суть и огласят завещание еще до конца недели.

Брайерс одобрительно воскликнул:

— Молодец, Джордж! — И добавил, улыбнувшись Бейлу: — Молодец, Леа. — Потом он продолжал: — Если тут что-то всплывет, нам придется нелегко. Иметь дело с людьми этого круга — удовольствие небольшое. Я не очень часто с ними сталкивался, но они хорошо умеют смыкать ряды. Так что учтите: играть мы будем не на своем поле.

Тогда же, утром во вторник, пока Брайерс совещался со своими сотрудниками, Хамфри сидел у себя в гостиной и читал «Таймс». Он сразу же нашел сообщение об убийстве леди Эшбрук. Это не потребовало особых поисков: достаточно было взглянуть на первую страницу. Он не сомневался, что другие газеты поместили его на столь же видном месте и под более кричащими заголовками. Особенно конкурировать с такой новостью в этот момент было нечему. Все тот же финансовый спад; погода — по-прежнему никаких признаков перемены; предупреждения специалистов, что посевы горят на корню и что возможна засуха (в Англии — кто бы поверил!); убийство в Белгрейвии. Конечно, предпочтение было отдано убийству.

«Убийство в Белгрейвии» — этот заголовок был подхвачен за пределами Лондона и даже за пределами Англии, хотя подавляющее большинство тех, кто его повторял, понятия не имели, где находится Белгрейвия и что это вообще за место. Как предвидели Брайерс и его начальство, убийство леди Эшбрук обещало оставаться сенсацией еще довольно долго.

В официальном сообщении говорилось только, что, по мнению полиции, леди Эшбрук была убита и что расследование ведет старший суперинтендент Брайерс. Прочитав это, Хамфри обрадовался. Брайерс при его манере работать быстро, несомненно, уже прочел взятые накануне показания и, значит, позвонит ему в ближайшие часы. Хамфри подумал об этом с искренним удовольствием. Он уважал Брайерса и любил его — возможно, так, как любят удачливых протеже. Сам Хамфри особого успеха не добился, но ему было приятно, когда успеха добивались те, кому он чем-то помог. Здесь играло роль и некоторое тщеславие: все-таки он поставил на победителя.

Некролог в «Таймс» был официальным, фактографичным, не очень длинным и занимал не самое видное место. Семья, замужества, сын — нынешний маркиз. Играла видную роль в лондонском свете между двумя войнами. Общественная деятельность. Председатель Ассоциации женщин-консерваторов (1952–1963), Англо-Норвежское общество, Имперский фонд борьбы с раком.

Более чем сухо. Может быть, кто-нибудь из ее искренне огорченных друзей решит написать от своего имени несколько не столь безразличных слов — что, впрочем, совсем нетрудно, подумал Хамфри.

В конце утра зазвонил телефон. Приятный, хорошо поставленный голос назвал его имя. И затем:

— Это Лоузби. Послушайте, мне требуется небольшая помощь. Нельзя ли нам поговорить?

— О чем? — Хамфри был более чем сдержанным.

— Я попал в затруднительное положение. А вы ведь мудрец…

— В чем, собственно, дело?

— Нельзя ли нам поговорить? Это могло бы помочь… — Очень мило и вкрадчиво.

— Пожалуй, если хотите. — Хамфри примерно представлял себе, что может последовать, и в нем пробудилась прежняя служебная осторожность. — Но только не по телефону. И сюда вам приезжать не стоит. Возможно, вас ищут.

Они встретились в кафе у дальнего конца Кингс-роуд, поблекшем, душном, но почти полном, которое выбрал Лоузби. Возможно, Лоузби был встревожен, но выглядел он все таким же цветущим баловнем судьбы и с полным спокойствием заказал себе макароны по-болонски.

— В штабе сказали, — говорил он тоже без видимого волнения, — что вы звонили мне в понедельник.

— По вполне понятной причине, — ответил Хамфри.

— А я отсутствовал.

— Да, я это заметил.

— Собственно, я был в Лондоне. — Лоузби просиял своей простодушной, невинной, бесстыжей улыбкой. — Как вам это покажется?

— Как это покажется мне, значения не имеет. Объяснять вам придется полиции. О чем вы, конечно, уже думали. А что вы делали в Лондоне?

Лоузби по-прежнему улыбался с полной безмятежностью.

— Ну, вы же меня знаете!

— Знаю ли?

Лоузби это не сбило.

— Я решил, что мне полезно будет проветриться. Полностью отключиться. Ну, я и взял отпуск на несколько дней. Сослался на состояние здоровья бабушки — отличный предлог. И проверенный на опыте.

— Но вы у нее не были?

— К несчастью, нет. Днем в субботу я ей позвонил. Она сказала, что чувствует себя прекрасно.

— А где вы были?

Лоузби ответил:

— Неподалеку. Можно даже сказать — довольно близко.

— Где?

Лоузби внезапно перешел на холодно-корректный тон.

— Об этом я предпочел бы умолчать. — И снова бесстыжая улыбка. — Укрылся в уютном гнездышке. Очень удобно для полного отключения.

— С женщиной?

— Это вы сказали, а не я.

Лоузби занялся макаронами. Хамфри в свое время вел немало допросов. Он сидел молча. Молодой человек будет вынужден заговорить сам.

И с полной невозмутимостью молодой человек заговорил:

— Я ведь сказал вам, что попал в затруднительное положение. Теперь вы знаете почему. Ну и что же мне делать?

Хамфри выждал некоторое время, а потом спросил:

— Вы говорите мне правду?

— А почему, собственно, мне ее не говорить?

— По целому ряду причин. И если вы меня в этом не заверите, нам придется кончить этот разговор.

Лоузби улыбнулся самой милой своей улыбкой.

— Хотите, чтобы я поклялся на Библии?

— Необязательно. — Хамфри ответил улыбкой далеко не такой милой. — Вы бы на ней поклялись, даже если бы лгали напропалую, не так ли?

Лоузби расхохотался.

— Ну хорошо. Да, я говорю правду. Только не уточнил, где я был и с кем. Это могло бы вас удивить. Я предпочту сохранить свой секрет — разве что другого выхода у меня не будет. В конце концов согласитесь, что я поступаю как истинный английский джентльмен.

Хамфри не мог сдержать усмешки. Наверное, с помощью таких вот шуточек Лоузби и одерживает свои победы. Только хорошо зная ему подобных, можно уловить ее подтекст. Хамфри заговорил менее резко: — Ну, будем исходить из этого. Любой мало-мальски здравомыслящий человек посоветует вам то же. И любой порядочный адвокат. Но от такого совета толк будет, если вы говорите правду. Вам необходимо явиться в полицию и сказать все, что вы сказали мне. И отправляйтесь сразу же, как только разделаетесь с этим. — Хамфри неодобрительно посмотрел на груду макарон. — Конечно, вам надо было бы сделать это вчера утром. Они будут с вами вполне вежливы. Вы дадите показания и подпишете их. А они начнут проверять. Помните: это очень серьезно. Они меньше всего дураки. И отнесутся ко всему, что вы скажете, с подозрением. Это их обязанность — подозревать. Они не придерживаются возвышенных взглядов на человеческую натуру. Их, конечно, интересует завещание вашей бабушки. И если она оставила вам приличную сумму — а это кажется мне довольно вероятным, — уж тогда они раскопают все, что можно раскопать. Вот почему, если вы не сказали мне правду, мои советы вам лучше сразу забыть.

Как накануне объявил в полицейском участке Шинглер, мысль о завещании напрашивалась сама собой, и Хамфри перебил себя вопросом:

— Кстати, о завещании. Вы знаете, что в нем?

— Не имею ни малейшего представления. А вы?

— С какой стати? Она никакого особого доверия мне никогда не оказывала. Да и никому другому, я думаю, тоже. Особенно в последние годы. Разве что вам.

— И не мне. Она была ко мне привязана, вот и все. — Впервые за время их разговора Лоузби, казалось, стал серьезным. Он спросил, глядя в сторону: — Вы ведь мне доверяете?

— А как вы думаете?

Хамфри воспользовался тем же небрежно-шутливым тоном, в каком отвечал на его вопросы Лоузби. В эту минуту он даже самому себе не мог бы ответить ни да, ни нет. Доверяет ли он Лоузби? Слишком много ему приходилось вести допросов. И он открыл любопытную вещь: в ходе допросов проницательность, интуиция — называйте это как хотите — куда-то исчезает.

Подозрения сгущались, выкристаллизовывались, сплетались в параноическую сеть. То самое, чего постоянно должны остерегаться сотрудники службы безопасности, но о чем многие из них забывают. Возможным кажется все что угодно, и кто угодно кажется опасным. Например, насколько помнил Хамфри, только два человека из всех живущих поблизости были отмечены вопросительными знаками в досье, которые вело учреждение, где он прежде служил: Том Теркилл, получивший его очень давно за левые выступления в дни молодости, вполне обычные для политика, и — хотите верьте, хотите нет — Поль Мейсон. Потому что Поль, изучая мировую экономику, много ездил по Восточней Европе.

В спокойном состоянии всякий, кто может отличить человека от кочерыжки, сразу увидел бы, что Поль способен предать свою страну не больше, чем герцог Веллингтон, и тем не менее Хамфри без труда представил себе, как во время допроса параноические подозрения все усиливаются: а вдруг перед тобой классический образчик принадлежащего к высшим классам предателя в непроницаемой броне ледяной расчетливости? Когда ведешь расследование, надо уметь избавляться от этой непроизвольной подозрительности. И сейчас, в этом замызганном кафе, Хамфри был не в состоянии решить, доверяет ли он Лоузби или нет и вызвал ли бы у него этот молодой человек особый интерес, будь он на месте следователя.

Сам Лоузби, неторопливо смакуя большую порцию мороженого, перешел к спокойному и деловитому обсуждению похорон. По-видимому, заняться этим должен будет он? Когда полиция выдаст ему тело? Или такое распоряжение исходит от следственного судьи? Хамфри покачал головой — ему часто приходилось сотрудничать с полицией, но не по уголовным делам такого рода. Вероятно, это можно будет узнать. А ее сын, отец Лоузби, приедет на похороны?

— В его состоянии? Конечно, нет, — ответил Лоузби без всякого выражения, и Хамфри вспомнил слухи, что шестидесятилетний лорд Певенси страдает тяжелым алкоголизмом.

Не знает ли он, спросил Лоузби, какие похороны предпочла бы бабушка? Снова Хамфри ничего не мог ответить. Возможно, в ее бумагах найдутся какие-нибудь распоряжения. Лоузби смутно припомнил, будто она однажды сказала, что мысль о погребении в земле ей неприятна. Кремация? В любом случае никакой пышности она не хотела бы. Привыкнув нравиться, умело этого добиваясь, искусно играя в наивность, Лоузби на самом деле — как Хамфри понял уже давно — был далеко не прост, и тем не менее он рассуждал о том, чего хотела бы умершая, с самой простодушной уверенностью.

Ближе к вечеру Лоузби позвонил, чтобы задать еще несколько вопросов. По телефону его голос звучал не так мелодично, как утром, не так убедительно, как при личном общении. Он ни словом не заикнулся о собственном положении. Хамфри сказал:

— Но с полицией вы объяснились?

— Вполне.

— Надеюсь, вы не забыли того, что я вам сказал?

Голос в трубке вновь стал корректно-вежливым:

— Я никогда не забываю того, что мне говорят.

Хамфри ждал звонка из полицейского участка, но миновали вторник, среда, четверг, а ему все не звонили. Среди обитателей площади и соседних улиц, как он замечал, нарастало пока еще сдерживаемое волнение. Во время прогулок его не раз останавливали дряхлые старожилы, словно надеясь, что он их успокоит. Их мучила тревога. Зной, пышущее жаром небо действовали на нервы. Монти Лефрой, казалось, говорил от имени их всех, когда заявил суровым, угрожающим тоном:

— Если нечто подобное может случиться в Белгрейвии, то же самое может случиться где угодно!

Тон прессы становился зловещим. Вслед за Америкой газеты выдвинули лозунг «закон и порядок» — под этим заглавием «Таймс» напечатала обстоятельную редакционную статью. Престарелая дама, в свое время оказавшая государству немало ценных услуг, стала жертвой зверского убийства. Неоспоримо, говорилось далее в статье, что это страшное происшествие во многих отношениях отражает состояние современного общества, и тем не менее смиряться с ним недопустимо, а потому мы должны заглянуть в собственные сердца и постичь самую суть вопроса.

После официального некролога «Таймс» поместила в добавление к нему мягкий протест, подписанный только инициалами «К. Т.»:

«Позвольте другу добавить несколько слов о леди Эшбрук, какой ее знали близкие. Людей, с ней незнакомых или знакомых мало, иногда задевала неуклонность, с какой леди Эшбрук требовала соблюдения определенных строгих правил, в том числе и правил вежливости, которые более позднему поколению представляются излишне строгими. Это приводит на память ее отповедь леди Астор в Кливдене. Леди Эшбрук не потерпела бы грубости ни от кого. Но ее друзья знают, что она обладала несравненно более важными душевными качествами: несгибаемой принципиальностью, благородной щедростью духа, редкостной добротой и смирением, которых не могла скрыть от тех, кто ее знал, никакая резкость речи, порой ей свойственная, и истинно христианской верой, проявлявшейся в постоянных заботах о других».

Прочитав это описание, Хамфри улыбнулся с угрюмым сожалением. Посмеялась ли бы она над таким удивительным панегириком? Возможно, что и нет. Ведь люди в подавляющем большинстве, включая и тех, кто относится ко всем иронически (а может быть, они-то в первую очередь!), предпочитают любые похвалы полному их отсутствию.

Затем газеты перестали писать о леди Эшбрук, но не об ее убийстве. К пятнице Хамфри уже не мог подавить разочарование оттого, что Брайерс так и не позвонил. Пристыженно посмеиваясь по собственному адресу, он обнаружил, что не только разочарован, но и обижен. До нелепости похоже на ощущение юнца, которого внезапно прославившийся приятель обошел приглашением!

Однако в пятницу на исходе утра раздался звонок.

— Мистер Ли? С вами хотел бы поговорить старший суперинтендент Брайерс.

Голос Брайерса, обычно приглушенный, был от природы очень глубоким и звучным — могучий баритон, совершенно не вязавшийся с его неброской внешностью.

— Хамфри? Рад случаю поговорить с вами. Я тут по соседству занимаюсь одним делом. Не знаю, слышали ли вы?

— Конечно.

— Очень хорошо. Вы ведь были с ней знакомы? Так не могли бы вы уделить мне полчаса?

— Естественно, могу.

— Сегодня? В три часа? Ну, жду.

Хамфри по-прежнему недоумевал, почему Брайерс вообще так долго не давал о себе знать. Совсем недавно — меньше двух лет назад — Брайерс пригласил его пообедать вместе и рассказал о своем несчастье. По телефону его голос был бодрым и достаточно сердечным, но оставался деловым. С другой стороны, он не раз видел, как работает Брайерс, целиком сосредоточившись только на расследовании.

До Джеральд-роуд было всего полмили, и Хамфри отправился туда пешком. Полицейский участок выглядел очень приятно в солнечном мареве, золотившем цветочные ящики на окнах первого этажа. Словно иллюстрация, умиленно изображающая полицейский участок в тихом городке незадолго до 1914 года, — тишина и благодушие. Мотоциклы у тротуара и машины по ту сторону улицы несколько нарушали картину, и все-таки она навевала тоску по прошлому, как романы об ушедшей жизни, настолько безмятежные, что просто ощущаешь запах цветов. Да и вообще Джеральд-роуд была приятной улочкой — строители в свое время старались использовать каждый клочок земли и воздвигли ряд красивых домов с фасадами более широкими, чем у особняков Эйлстоунской площади. Несколько лет назад один из этих домов служил временным приютом для самых блестящих звезд театра.

Не успел Хамфри войти, как его уже повели по коридору.

— Он в кабинете по убийству, сэр, — сказал дежурный. — Я вас провожу.

В дальнем конце длинной комнаты за столом сидел Брайерс. Он вскочил, очень энергичный, очень приветливый.

— Рад вас видеть, Хамфри. — Он продолжал: — Простите за хаос. Один из моих ребят — Флэмсон, вы еще с ним познакомитесь — занимается наведением порядка. С этим всегда трудности.

Никакого хаоса в комнате не было, но Брайерс стремился в этом отношении к такому идеалу, что Хамфри, сам человек очень аккуратный, нередко чувствовал себя пристыженным. Несомненно, дежурный получил точное описание Хамфри и инструкции встретить его как можно вежливее и сразу проводить в кабинет.

Брайерс заговорил о кое-каких практических проблемах. Он держался дружески, но, пожалуй, без настоящей теплоты — впрочем, Хамфри не исключал, что в нем проснулась подозрительность. Во всяком случае, разговаривал Брайерс охотно, но, с другой стороны, ничего нового в этом не было. И вообще, насколько мог судить Хамфри, среди людей, проводящих жизнь в непрерывной активной деятельности — военных, предпринимателей, адвокатов, — молчаливые встречаются редко. Стереотипный образ прямо противоположен реальности. Молчальников лучше искать среди творческой интеллигенции.

Фрэнк Брайерс заговорил о расследовании: будут большие неприятности, если он не доберется до сути за несколько недель, а лучше бы и дней.

— Но вы доберетесь? — спросил Хамфри.

— На вашем месте я на это не поставил бы. — Брайерс не любил пускать пыль в глаза. — Случай довольно сумбурный. — Он на секунду умолк и заговорил уже другим тоном: — Вы ведь лицо прямо причастное. Я читал ваши показания — они приобщены к делу. Ну да это само собой разумеется. Я бы вас раньше повидал, но нужно было все наладить. Наверно, вы хотите знать, насколько мы продвинулись. Меньше чем на дюйм. Тем не менее поговорить мы можем. Вы же человек проверенный. Во всяком, случае, никому еще пока не удалось засадить вас за решетку.

Еще в самом начале их знакомства Хамфри обнаружил, что Брайерс — человек с воображением, тонкий и чуткий. Когда он получил инструкцию сотрудничать с Хамфри, он видел документы, в которых чин и имя Хамфри были обозначены полностью: полковник Хамфри Ли. И он начал с того, что назвал Хамфри полковником. Ему понадобилось лишь несколько минут, чтобы заметить, что Хамфри это неприятно, и больше он его никогда так не называл.

Могучая энергия сочеталась у него с тем, что недели за две до убийства Хамфри назвал деликатностью сердца. Но это не исключало невзыскательного вкуса к висельному или каторжному юмору, который несколько огорашивал, пока с ним не свыкались. В конце концов Брайерс не мог бы стать первоклассным полицейским, подумал Хамфри, если бы в нем не было ничего, кроме, благожелательности.

Хамфри попробовал перевести разговор на личные темы.

— Мы ведь не виделись довольно давно? — сказал он. — Что Бетти?

— Все идет примерно так, как я вам тогда говорил. Приходится приспосабливаться, и только.

Жена Брайерса, совсем молодая женщина, была тяжело больна. Их брак выдержал, но клинические перспективы были невеселыми. Он не хотел больше об этом говорить, но Хамфри почувствовал, что натянутость между ними возникла из-за другого — если натянутость действительно возникла. Имея дело с человеком профессионально вежливым, заметить что-либо конкретное было нелегко.

— Насколько мы продвинулись?

Брайерс повторил собственный вопрос и начал на него отвечать. Хотя слова сыпались быстро, за ними — что для Хамфри разумелось само собой — стоял организованный ум. А также завидная память — опять-таки для Хамфри она разумелась сама собой, поскольку его собственная память была того же порядка. Без подобной памяти, хотя для самолюбия это и обидно, ни разведывательной, ни полицейской работой заниматься вообще невозможно и заменить ее ничем нельзя. Картотеки, досье, электроника — все это мертво, если рядом нет человеческой памяти. Вот почему разведывательные операции становились менее эффективными и более путаными, если их уже не могло охватить чье-то сознание.

Фрэнк Брайерс, чья память не уступала в точности памяти Поля Мейсона, разнес свои ответы по категориям. Он начал так же, как тогда со своими сотрудниками: время убийства, причина смерти, удары по голове после смерти. Тут Брайерс, хотя Хамфри этого знать не мог, оборвал рассказ и стал говорить о предположениях, на которые намекнул троим посвященным во время совещания днем в понедельник.

— Одно несомненно, — сказал он бодро и решительно. — Это не уличные подонки. Газеты тут все переврали. В таком сумбуре что-нибудь всегда перевирают. Но это явно был не просто хулиган. Может быть, профессионал. Он заранее узнал входы и выходы. Он работал в перчатках или позаботился стереть все отпечатки. Пока мы еще ни одного в доме не обнаружили. Да, конечно, выглядит это так, будто он, убив ее, сорвался с тормозов. Разбивать ей голову было незачем. Профессионалы так не делают. Однако подобные случаи бывали.

— Какая у него могла быть цель?

— А как по-вашему? — резко спросил Брайерс.

— Не знаю.

— Вот и мы тоже.

Они еще не установили, какие ценности были у леди Эшбрук и какие из них похищены. Единственные сведения получены пока от Марии. Пропали некоторые серебряные вещи. Из картин не взято ни одной.

— У него на это хватило соображения. Сбыть их невозможно. Да, кстати, насколько они ценны?

— Я могу лишь примерно предположить. Вам придется найти специалиста для проведения экспертизы. — Хамфри поддался своему педантичному пристрастию к правильному словоупотреблению. «Экспертиза» означало именно это. Его всегда раздражало неверное использование терминов, заимствованных из других языков. — Две из них, вероятно, стоят от десяти до двадцати тысяч фунтов. Может быть, больше.

— Не имеет значения, — сказал Брайерс. — Продать их он не смог бы.

Хамфри еще не был уверен, что его друг скрывает от него некоторые свои предположения, и тем более не догадывался, какие именно. Брайерс обладал особой способностью говорить с полной откровенностью, искусно обходя суть вопроса. Но он рассказал Хамфри о трехстах фунтах, которые леди Эшбрук хранила в гостиной, и о том, что она, как говорят, платила по счетам наличными. Хамфри перебил его:

— Мне кажется, она была очень скупа. Возможно, патологически скупа.

Брайерс зафиксировал эти сведения в своей электронной памяти и продолжал:

— Если все исчерпывалось тремястами фунтами и серебряными безделушками, такая добыча явно не стоила того, чтобы ее убивать. Или, если хотите, милосердно положить конец ее страданиям.

— Нет, — сказал Хамфри. — На свой лад она получала от жизни удовольствие.

Машина уже работает полным ходом, сказал Брайерс, и дополнительных объяснений Хамфри не потребовалось. Профессиональные преступники, известные полиции. Другими словами, сведения из источников во всех закоулках лондонского уголовного мира, проверка тюремных слухов и разговоров, уточнение, кто в данный момент арестован, а кто находится на свободе. Это напоминало трудоемкое научное исследование. Примерно к тому же сводилась значительная часть работы, которую вел прежний отдел Хамфри. В любой профессии только те, кто причастен к ней, знают, сколько часов в день неизбежно уходит на скучную рутину.

За последние четыре дня поступили кое-какие сведения. Но, сказал Брайерс, особых надежд на них возлагать не приходилось. Во-первых, от мелкого мошенника, решившего подлизаться к полиции, — сплошное вранье. Во-вторых, от глупого мальчишки, жаждущего быть полезным. Добровольным осведомителям из пивных и баров Брайерс не доверял и больше полагался на тихих старичков, которые звонили ему по телефону, приглашали его в уютный домик где-нибудь в Клепеме и угощали чаем.

На столе перед Брайерсом лежали открытые картонные папки. Он в них не заглядывал, но теперь вдруг захлопнул одну.

— Ну вот, Хамфри, игра пока примерно в таком положении. На нынешний день, тридцатое июля. А мне все-таки хотелось бы покончить с этим делом недели в две.

— И покончите?

— На вашем месте я бы ставить на это не стал, — повторил Брайерс.

Хамфри поднялся, и они обменялись приглашениями. Брайерс сказал, что в ближайшее время его наверняка можно будет застать тут во второй половине дня и он всегда рад видеть Хамфри. Со своей стороны Хамфри сказал, что живет неподалеку (Брайерс: «По-вашему, мы этого не знаем?»). И они могли бы посидеть за рюмкой в любой вечер, если Брайерс освободится пораньше.

И тут Брайерс просто, словно бы вскользь сказал:

— Ах да! Еще одна мелочь. Что вы знаете про лорда Лоузби?

Это действительно могло быть сказано просто, но отнюдь не вскользь. Во время работы — да и во время отдыха тоже согласно наблюдениям Хамфри — существенных вопросов Брайерс случайно не задавал.

К нему Хамфри относился с симпатией и теплотой, а потому при упоминании о Лоузби не стал уклоняться от прямого ответа, как тогда с Томом Теркиллом.

— Я время от времени соприкасался с ним еще с тех пор, как он был ребенком. Но и только.

— Вы не знаете, где он был в прошлую субботу?

— Он, как ни странно, мне об этом говорил. — Хамфри улыбнулся Брайерсу — бывший мастер допросов другому мастеру, отнюдь не бывшему. — А я, как ни странно, рекомендовал ему явиться сюда и все рассказать.

— Нам это известно. Вы рекомендовали ему это во вторник. Мы еще тогда знали.

— Неужели? — Хамфри в свое время устраивал слежку за другими людьми, но тем не менее смириться с мыслью, что следят за ним самим, было нелегко.

— Сам я с ним не говорил. Но, может быть, еще придется. Собственно, я к этому особенно серьезно не отношусь. Показания Лоузби я, конечно, читал. Полагаю, вы эту историю слышали.

— Ну, если он рассказал мне то же, что и вам…

— Ну, что он воспользовался предлогом, чтобы поразвлечься. Попросил отпуск, чтобы повидаться с бабушкой, а сам втихомолку резвился. Вот что он говорит. Это правда?

— Откуда я знаю? Мне он сказал точно то же самое.

— Мои ребята проверили что могли. Пока все совпадает. Но большого значения это не имеет. У него было полно времени, чтобы обеспечить необходимое подтверждение.

— А с кем он был?

Брайерс ответил виноватым тоном (ведь он только что утверждал, что относится к этому эпизоду несерьезно):

— Извините, Хамфри, но мне, пожалуй, не следует вам отвечать. Тут есть некоторые особые обстоятельства. В частности, то, где он провел ту ночь. И вообще ту субботу и воскресенье. Во всяком случае, такова его история.

— И звучит она очень правдоподобно, — заметил Хамфри.

— Очень. — И тут Брайерс внезапно спросил: — Что он такое на самом деле?

Хамфри снова понимающе улыбнулся. Старый прием: неожиданный переход от благодушия к зондированию.

— Вы говорили о профессиональных преступниках. Так вот про Лоузби можно сказать, что он профессиональный обаяшечка.

— Довольно противно.

— Но ведь вовсе не требуется, чтобы он нравился вам.

— Вы ему доверяете?

— Для вас, Фрэнк, такой вопрос слишком примитивен. И вы сами это знаете. Что значит — доверяю? Думаю, на войне я бы ему вполне доверял. А вот с деньгами — не слишком: я хочу сказать, что не дал бы ему взаймы большую сумму, если бы рассчитывал получить свои деньги обратно. Я не доверил бы ему судьбу девушки, к которой хорошо отношусь. И еще во многих отношениях он мне доверия не внушает.

Взгляд Брайерса из жесткого стал открытым и дружеским.

— Ну что же, можно и так.

— Но вы меня еще не спросили, считаю ли, что он был способен убить свою бабушку.

— Я мог бы спросить вас, имеет ли мне смысл тратить на него время.

— Говорите напрямик, — сказал Хамфри. — Если вам это может пригодиться, я отвечу на вопрос, которого вы не задали. Нет, по-моему, на это он был бы неспособен. На очень многое — да, но не на это. — Хамфри, казалось, задумался, а потом добавил: — Следовательно, насколько я понимаю, внуки вообще убивают бабушек довольно редко?

Брайерс расхохотался. Вопрос прозвучал академически и был совсем не в стиле Хамфри.

— В моей практике я с этим ни разу не сталкивался. Хотя, наверное, такие случаи бывали. Думаю, нет таких форм родства, которые гарантировали бы от убийства.

Выйдя из задумчивости, Хамфри сказал:

— Я не верю, что Лоузби мог ее убить. Беда в том, что при такой путанице возможным кажется все. И чем больше ты на своем веку видел, тем возможнее оно кажется.

— Беда в том, что мы оба видели чересчур много. Я с вами согласен: тем труднее поставить точку в своих предположениях.

Брайерс открыл шкаф, вынул бутылку, и он выпили. Больше к этой теме они не возвращались. То, что они сказали, было, пожалуй, неожиданным для них самих: два уравновешенных, опытных человека вдруг признались, как порой вопреки всякой логике и здравому смыслу трудно бывает отказаться от традиционных представлений.

В следующий вторник Хамфри опять попросили зайти в участок. На этот раз в трубке звучал голос не Брайерса, а чей-то очень почтительный, с гортанными переходами.

— Говорит инспектор Шинглер. Вы меня не знаете, но я работаю с шефом. Простите, что побеспокоил вас, сэр, есть одно небольшое обстоятельство, которое вы, возможно, могли бы прояснить… Нет, никакого отношения к вашим показаниям оно не имеет, а просто мелочь, но с ней следует поскорее разобраться. Нам ведь старательно помогают вести расследование.

В последнюю фразу Шинглер вложил определенный оттенок: один посвященный разговаривает с другим. Эта фраза уже несколько раз мелькала на страницах газет в обкатанных формулах официальных заявлений. Тем не менее никакого настоящего материала у прессы не было, и ее тон становился все более раздраженным. Влиятельная воскресная газета вышла с трехдюймовой шапкой: «ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С НАШЕЙ ПОЛИЦИЕЙ?» Убийство в Белгрейвии не занимало в статье центрального места, и она вполне могла быть написана до него. Тем не менее случай был весьма удобный, и в нескольких негодующих абзацах газета требовала безопасности для старых и дряхлых — для всех других леди Эшбрук в стране.

Что касается самой леди Эшбрук, то Хамфри наткнулся еще только на одну статью, написанную о ней. От нечего делать он отправился в свой клуб, куда заглядывал довольно редко, и — что тоже бывало довольно редко — пролистал последние журналы. Любопытно, как забываются привычки. Еще не так давно он постоянно покупал все подобные журналы, но это ушло в прошлое.

С некоторым удивлением он обнаружил в «Нью стейтсмен» довольно длинную статью, озаглавленную «Живое воплощение правящего класса». По всем столбцам мелькало имя Мэдж Эшбрук. Хамфри начал читать с иронической улыбкой, но вскоре ирония сменилась более сложным чувством. Статья была подписана женским именем, и он почти сразу понял, что писала дочь, а вернее, внучка кого-то из старых знакомых леди Эшбрук.

Всякий, кому был известен некий особый язык, не усомнился бы, что автор статьи по происхождению принадлежит к высшему классу, стыдится этого и с безоговорочной решимостью верит всему, чему верят настоящие прогрессивные люди. Хамфри даже несколько встревожился при мысли, что эту статью вполне могла бы написать его собственная дочь. По мнению автора, она — Мэдж Эшбрук — была типичнейшей представительницей правящего класса. Первый брак ввел ее в высший круг родовой аристократии — в той мере, в какой такая аристократия вообще сохранилась. Затем при обстоятельствах, тщательно замаскированных с помощью всех средств, имеющихся в распоряжении правящего класса (верно замечено, подумал Хамфри), она вступила во второй брак, который ввел ее в круг новой политико-коммерческой аристократии. Она всегда жила среди богатых. Она всегда интуитивно знала, к какому решению должны прийти и придут люди, чей образ мыслей считался единственно верным.

В этом и была сила правящего класса: они не рассуждали, они инстинктивно знали то, что им требовалось знать. Мэдж Эшбрук знала, что умиротворять Гитлера — правильно, что избавиться от Эдуарда VIII — правильно, что считать Чемберлена спасителем — правильно и не менее правильно вслед за этим обожествлять Уинстона Черчилля. За всю ее жизнь ей в голову не пришло ни единой самостоятельной мысли, однако она и такие, как она, пользовались огромным влиянием. В действительности же она была самой заурядной женщиной. Если бы она родилась в иной среде, то прожила бы жизнь домашней хозяйкой где-нибудь в Манчестере и воспитывала бы детей в старомодном духе, вся уйдя в роль любящей жены и матери и полностью подчиняя себя семье. (Наверное, эта девочка изливает тут собственную неудовлетворенность жизнью, подумал Хамфри.) Но благодаря своему привилегированному положению Мэдж Эшбрук некогда была украшением общества. Блистательным украшением, как соглашаются все мемуаристы.

Она была одной из тех молодых красавиц, которые могли знать — а может быть, и знали — Руперта Брука, Джулиана Гренфелла, Патрика Шоу-Стюарта, Реймонда Асквита в идиллическом преддверии войны 1914–1918 годов, войны, которую Мэдж Эшбрук, вне всяких сомнений, безоговорочно одобряла. В отличие от этих молодых людей она осталась жить и продолжала блистать в качестве одной из молодых красавиц 20-х годов, последних звезд загнивающей цивилизации. Цивилизация эта была никчемной, но Мэдж Эшбрук и другие красавицы блистали на ее закате и, по-видимому, наслаждались жизнью. Теперь она, как и почти все они, ушла в небытие. Оn sont les neiges d'antan?

Хамфри был невольно тронут. У девочки романтичное сердце. Но жаль, что она не удержалась от эффектной концовки.

Когда Хамфри во второй раз пришел в участок, его снова провели в кабинет по убийству, но Фрэнка Брайерса там не оказалось. Приглашение исходило не от него. Вероятно, подумал Хамфри, этот молодой человек, Шинглер, решил завести новое знакомство, предположительно полезное. Он, несомненно, знает, что в прошлую пятницу они с Брайерсом долго разговаривали с глазу на глаз. А может быть, и кое-что слышал об их прежних отношениях.

Хотя Брайерс отсутствовал, в кабинете по убийству собралось человек десять его сотрудников. Несколько оперативников — сержанты уголовной полиции, совершенно неизвестные Хамфри. Он тут же начал путать лица и забывать фамилии. Две молодые женщины — их чины он не расслышал — своей здоровой, энергичной миловидностью напомнили ему тех спортивных девушек, с которыми он скакал за лисицей в дни своей юности.

Вопрос, из-за которого — или под предлогом которого — Шинглер пригласил Хамфри, оказался несколько загадочным, но незначительным. Содействие в расследовании им оказывал молодой человек, который сам предложил свои услуги. Тот самый «глупый мальчишка», про которого упомянул Брайерс. «Он старается быть полезным», — сказал тогда Брайерс.

— Тут шеф не прав, — многозначительно заметил Шинглер вскоре после того, как они изложили Хамфри все факты. — Парень просто набивает себе цену. Надеется попасть в газеты.

Речь шла о почтальоне, который разносил газеты на площади и по прилегающим улицам. Он заявил, что утром в воскресенье после убийства, в обычное время, около восьми, сунул газету леди Эшбрук — она выписывала всего одну газету — в ее ящик. И вроде бы внутри дома слышался какой-то глухой стук. Он бы, конечно, об этом и не вспомнил, да только он узнал, что старую даму убили. А Мария, прислуга, по воскресеньям туда не приходила. Ну, он и подумал, что надо бы сообщить об этом полиции. «Может, пригодится».

— И пригодилось бы, — сказал Шинглер, — если бы он действительно что-нибудь слышал. Выпендривается дурак, и больше ничего.

Почтальон не знал и ему не сказали, что, по сведениям полиции, леди Эшбрук была убита не утром в воскресенье, а вечером в субботу. Шинглер, ответственный за осмотр места преступления, был безапелляционен даже больше обычного. Они уверены, что в воскресенье утром в доме никого не было. Совершенно невозможно представить себе, что после ухода убийцы в доме прятался кто-то другой, принимая все меры, чтобы не оставить ни единого отпечатка, ни единого следа, ни единого свидетельства своего там пребывания. Причем не просто прятался, а еще и развлекался громким стуком.

— Сплошная ерунда. С какой стороны ни взглянуть.

— Может быть, духи разбуянились, — невозмутимо предположил Бейл.

Он почти все время молчал, но Хамфри скоро понял, что он здесь старший в чине. И теперь подумал, что, возможно, он говорит серьезно: почему бы полицейскому и не верить в сверхъестественное?

Они спросили, нет ли у Хамфри каких-нибудь предположений. Он знает этого почтальона? Хамфри ответил, что только в лицо. Очень старательный. Газеты всегда доставляются вовремя — по крайней мере в тех редких случаях, когда на Флит-стрит никто не бастует. Громкий полицейский хохот. Кто бы и где бы ни бастовал, симпатиями он у них не пользовался.

— А не мог ли этот мальчик спутать? — спросил Хамфри. — Может быть, он слышал стук не в тот день?

Например, в этот час в понедельник в доме уже были несколько человек — Мария, он сам, полицейский сержант.

У них была такая мысль, сказали они. Но парень стоит на своем. Воскресенье, и все тут. Воскресные газеты столько весят, что это утро ни с каким другим не спутаешь.

— А, ладно! — сказал Шинглер, — Это яйца выеденного не стоит. Нечего с ним больше возиться.

Бейл задумчиво кивнул.

— Видимо, парень ошибся, — сказал он с добродушной снисходительностью. — Другого объяснения нет.

Прозвучало это расхолаживающе скучно, но в дальнейшем никто ничего лучшего предложить не смог, хотя вопрос и всплыл снова.

Для Хамфри это утро пропало зря. Комната мало-помалу опустела, и он остался с тремя ближайшими помощниками Брайерса. Особого впечатления они на него не произвели. Держались они вежливо, с оттенком почтительной фамильярности. Его настойчиво поили неизбежным полицейским чаем.

Шинглер много умнее остальных двоих, решил он. И делает карьеру. Для такого вывода особой профессиональной проницательности не требовалось. На первый взгляд Бейл ему скорее понравился. Возможно, он прозаичен, скучен, излишне корректен — короче говоря, столп общества. Но без столпов обойтись нельзя, а он, во всяком случае, не пустышка. Хамфри не удивился бы, узнав, что у Бейла вне служебных обязанностей есть какое-то свое увлечение и в нем он знаток.

Флэмсон показался ему бесцветным. Грубое лицо, грубая манера мыслить… Почему Фрэнк Брайерс выбрал именно его? Наверное, нашлись бы десятки оперативников не хуже, если не лучше. Но, возможно, Брайерсу приходится брать что дают. Особая разборчивость нигде не поощряется: люди куда более взаимозаменяемы, чем хотелось бы верить.

Это было вполне здравое обобщение, но неприменимое к данному случаю, в последние сутки от Флэмсона Брайерсу было больше пользы, чём от всех остальных, вместе взятых. Хамфри не знал и не мог знать, что ядро группы, включая самого Брайерса, озадачено и растеряно. Это стало особенно ясно, когда Брайерс обсуждал положение наедине со своими ближайшими помощниками. С самого начала каждый, старательно избегая упоминать об этом вслух, про себя думал, что завещание подскажет им что-нибудь конкретное. Однако накануне им сообщили его содержание. Ничего сколько-нибудь полезного.

Завещание было сугубо обычным. По словам поверенного леди Эшбрук, оно практически повторяло предыдущее — только была исключена статья, касавшаяся какого-то ее американского знакомого, который недавно умер. Все завещанные суммы были невелики: 200 фунтов Марии, 300 фунтов доктору Перримену, 200 фунтов парикмахеру. Лоузби — ничего, только пометка, что о нем она позаботилась при жизни. Вещи были тщательно распределены. Все не очень ценные. Подсвечники — Селии, другое серебро — разным знакомым, пара графинов и ковровые дорожки — Хамфри. Картины не упоминались. Остальное имущество было оставлено Имперскому фонду борьбы с раком.

«Остальное имущество», поскольку ничего крупного отдельно завещано не было, подразумевало практически все ее состояние, включая аренду дома на еще не истекшую часть срока, картины и драгоценности. Вот тут-то и выяснилось обстоятельство, смутившее полицию, а затем — когда о нем стало известно — удивившее всех знакомых леди Эшбрук. Ее поверенные сочли возможным предупредить Брайерса заранее. Ее наследство оказалось весьма незначительным. Против ожиданий у нее не было никаких денег. Общая стоимость наследства вряд ли составит и пятьдесят тысяч фунтов. Завещание и неожиданное отсутствие богатства явились для группы Брайерса очень неприятным сюрпризом.

— Мотива тут ни на грош, — сказал Шинглер. А потом добавил: — Разве что для ракового фонда. Может, они ее и прикончили. — Натянутая шутка была принята холодно, и он поспешил поправиться: — Хорошо еще, что мы не сбросили со счета профессионалов.

— Об этом и речи не было, — сказал Брайерс. При всей его кажущейся непосредственности после неудач он становился непроницаемым.

— Ну, не знаю. — Флэмсон смотрел прямо перед собой туманным взглядом и никак не мог облечь свои мысли в слова. — Не сходится это. Концы с концами не сходятся.

— Правильно, Джордж. — Брайерс ничем не выдал собственных мыслей, но уловил ход мыслей Флэмсона.

Он старался ободрить своих помощников, заразить их своей энергией. В таких случаях остается только одно — продолжать делать то, что они делают. Остальные не знали, притворялся ли он или действительно что-то предугадал. Вероятнее всего нет, как он сказал позднее. И упрекнул себя за тупость. Этот новый оборот дела, который как будто заводил в тупик, должен был бы подсказать ему многое. А вот Флэмсон, простая душа, втихомолку заподозрил, что некоторые слишком уж простые на вид вещи не могут быть настолько просты.

В гостиной Хамфри Фрэнк Брайерс расположился удобно, но внутренне ни на секунду не расслаблялся. По выражению его лица ничего нельзя было прочесть и уж тем более догадаться, как продвигается расследование. Подобно всем, кто создан для действий, он был поглощен непосредственными действиями. Можно было сказать, что он слишком занят, чтобы размышлять, или же, наоборот, что он слишком занят размышлениями. Что-то вроде мании, но тем не менее он научился контролировать свой темп. После того, как Хамфри вторично побывал в участке, прошло несколько дней. Брайерс так и не воспользовался приглашением Хамфри заходить в любое время, и Хамфри еще раз пригласил его, уже на определенный вечер, потому что с ним хотел познакомиться Алек Лурия.

Лурия коллекционировал способных людей, особенно если их профессия была ему плохо знакома. Брайерс не рвался демонстрировать себя, но и против ничего не имел. Он согласился прийти и сказал, что ему не надо объяснять, кто такой Лурия — он это имя уже знает. Брайерс приехал на пятнадцать минут раньше назначенного часа, и не случайно. С Хамфри он мог поговорить так, как не стал бы говорить с чужим человеком, а когда Брайерс вел расследование, у него была потребность выговориться. Однако Хамфри прекрасно понимал, что он хотя и говорит свободно, тем не менее взвешивает каждое свое слово. Сообщал он (если употребить старое клише службы безопасности) не больше, чем Хамфри требовалось знать, или, точнее, не больше, чем ему полезно было знать. То есть полезно для Брайерса. Если бы Хамфри слышал, как оперативная группа обсуждала завещание, он, конечно, задумался бы, чувствуют ли люди, которых он знает, что над ними нависает угроза. Теперь же для него, простого зрителя, все ограничивалось ощущением какой-то тягостной неясности, словно где-то далеко рокотал гром.

Брайерс сидел в кресле, рядом на кофейном столике стояла рюмка виски. Хамфри мог бы побиться об заклад, что Брайерс, как бы он ни благодушествовал, до конца вечера выпьет еще только одну рюмку — ни меньше ни больше. Он сказал:

— Ребята работают. Прочесывают все дома в этом районе. До Пимлико. Проверяют всех известных нам уголовников, а на задворках вокзала их порядком наберется. Потом повторяют всю операцию для перепроверки. У меня стол уже весь завален рапортами. Будь я социологом, Хамфри, я бы черт знает сколько узнал про нравы и обычаи обитателей здешних мест. И особенно о том, чем они занимались на протяжении трех-четырех часов в некий субботний вечер.

— Ну и как? — спросил Хамфри. У него было ощущение, что его недооценивают. Этот разговор велся не ради того, чтобы он узнал что-нибудь новое.

— Пока еще рано. — Брайерс посмотрел прямо на Хамфри. Возможно, именно сейчас он решал, быть откровенным или нет. Он продолжал: — Одну из ее десятифунтовых банкнот мы нашли. В выручке магазина.

Брайерс снова сосредоточенно посмотрел на Хамфри.

— Во время нашего первого разговора я ведь дал вам понять, что в деле есть кое-какие странности? Так?

— Возможно, и дали, — сказал Хамфри. — Но чтобы уловить это, требовался человек столь же сообразительный, как вы сами.

— Ну, вы в свое время особой тупостью не отличались, — весело возразил Брайерс и добавил: — Кое-что в этой комнате было странным. Интересно, вы заметили? — И тут же перешел на другое: — Ребята даром времени не теряют. И скоро начнут работать по соседству. Собственно говоря, они уже побывали на Итонской площади.

— Там-то зачем?

Брайерс улыбнулся широкой злокозненной улыбкой.

— Политический расчет, и ничего больше. Уж если нам придется перерыть Пимлико, то почему бы заодно не попортить крови…

Богатым людям, явно подразумевал Брайерс. Он, безусловно, не был откровенен, хотя Хамфри не понимал почему, как раньше в участке не понял, чем объяснялись отголоски скрытого напряжения. Однако он уже примерно представлял себе, что может думать Брайерс. А тот продолжал:

— Они вот-вот доберутся сюда. Конечно, и вы должны будете рассказать, что вы делали вечером в ту субботу.

— Из этого они ничего полезного не извлекут, — посмеиваясь, сказал Хамфри. Его недавняя растерянность исчезла. — Ничего хоть сколько-нибудь интересного даже для социолога, мой дорогой Фрэнк. Я либо читал, либо сидел перед телевизором. А вернее, и то и другое вместе.

Брайерс ответил полицейской ухмылкой.

— Абсолютно недоказуемо.

Тут до педантичности пунктуально в комнату вошел Алек Лурия.

Начался очаровательный обмен любезностями, словно каждый пытался побить другого козырем постарше.

— Я счастлив познакомиться с вами, старший суперинтендент.

— Не так счастливы, как я, профессор.

— Я столько слышал о сделанном вами…

— Ну что вы! В сравнении g вашими книгами…

Побить Брайерса в состязании по этикету было трудно, но, кроме того, он, как заметил Хамфри, умел отключиться от исполнения служебного долга, который был для него превыше всего, и полностью посвятить свое внимание новому человеку. Любой специалист по розыску талантов увидел бы в этой особенности залог его будущих успехов.

Лурия же, достаточно завершив церемониальную часть, отнюдь не утратил своей сардоничности. Он взял рюмку, откинулся в соседнем кресле и после неизбежного вступления — жара, стоимость фунта, первичные выборы в США — сказал без обычной печали в печальных глазах:

— Но, конечно, у вас есть передо мной преимущество, старший суперинтендент. Ваши подчиненные, несомненно, подали вам в письменном виде все сведения обо мне. Надеюсь, ничего особенно подозрительного?

Полицейский обход Итонской площади! Теперь Хамфри понял, почему Брайерс проявил такую осведомленность, когда услышал фамилию Лурии. А Брайерс, и глазом не моргнув, сказал:

— По нашей части абсолютно ничего, профессор. Вам незачем принимать дополнительные меры предосторожности. Надеюсь, ребята отняли у вас не слишком много времени?

— По-моему, они прекрасно справились со своей задачей, если мне позволено высказать мое мнение. Иметь с ними дело было одно удовольствие Пожалуйста, передайте им это, если сочтете нужным.

Это Лурия произнес снисходительно-отеческим тоном, а потом с прежней мягкой любезностью спросил:

— Боюсь, я излишне любопытен, но верно ли я заключил, что все ваши подчиненные, занятые этим расследованием, благополучно пережили чистку, про которую мы слышали?

Про чистку знали все. Комиссар столичной полиции за последние три года убрал примерно пятую часть сотрудников департамента уголовного розыска, иными словами — Скотленд-Ярда, за взятки, за связи или сговоры с преступниками. Многие были привлечены к судебной ответственности, и те, кто следил за процессами, в какой-то степени уловили их подоплеку. Однако понять весь гигантский размах скандала мог только специалист вроде Лурии, привыкший объединять и анализировать разрозненные обрывки информации.

Это был один из тех случаев, когда Брайерс становился безыскусственно непосредственным — хотя его непосредственность, решил Хамфри, возможно, была отнюдь не такой безыскусственной, как казалось.

— Если бы не пережили, так не работали бы. — Это было сказано с грубоватым добродушием.

— Не могли бы вы мне сказать… Это же должно было очень подействовать на общее настроение, не так ли? Ведь почти каждый, наверно, лишился кого-то из близких сотрудников, людей, которых он хорошо знал, — потери, потери повсюду.

— Да, конечно, потери. И большие. Но сделать это было необходимо. Даю вам слово. И некоторые из нас предпочли бы, чтобы их было еще больше.

— Не думаю, чтобы еще где-нибудь в мире с полицией могло произойти подобное. — Лурия говорил с глубокой серьезностью. — Я вовсе не хочу сказать, что она у вас хуже всех прочих. Наоборот. Но я не думаю, чтобы где-нибудь еще полиция могла выдержать подобную чистку.

— Профессор, мне хотелось бы кое-что прояснить. Полицейские ведь такие же люди, как и все прочие. Участковые полицейские — во всяком случае, у нас в стране — относительно честны. Но надо учитывать, что с большими соблазнами они сталкиваются не так уж часто. Если им и предлагают деньги, то мелочь. И бывает, что они их берут. Только все это пустяки. Другое дело — сотрудники уголовного розыска. Попробуйте представить себе, какую жизнь они ведут. Профессиональный риск, так сказать. Значительную часть своего времени они проводят в соприкосновении с профессиональными преступниками. И с нечестными адвокатами. Это их мир. Не слишком благоуханный. Очень многие такие преступники и адвокаты преуспевают. И всегда готовы предоставить оперативнику долю в своей добыче. Собственно, нет ничего удивительного в том, что нашлось немало сотрудников уголовного розыска, которые были рады случаю погреть руки. А раз начавшись, это стало системой. Приятно получать долю при дележе. Приятно быть своим. И, что важнее, очень неприятно не быть своим. Новички в департаменте скоро обнаруживали, к чему они должны приспосабливаться.

Лурия кивнул.

— Вот, например, я сам. Не думаю, что я такой уж продажный. Однако если условия оказываются подходящими, человека подкупить довольно легко. Вы согласны?

Лурия снова кивнул:

— Безусловно.

— Но и абсолютно неподкупным я себя не считаю. Не стану делать вид, будто я не испытывал никакого соблазна. Главари были бы рады меня заполучить. Я делал карьеру. Именно такой человек им и требовался. И я мог бы разбогатеть одним махом.

— Так почему же вы не разбогатели, Фрэнк? — Хамфри задал этот вопрос с дружеской насмешкой.

— А вы почему? — в тон ему ответил Брайерс.

— Нет, все-таки расскажите. — Голос Лурии снова зазвучал отечески.

— Ну, пожалуй, по двум причинам. Одна вполне почтенная, другая — не очень. Во-первых, за мной стоит слишком уж много добропорядочных предков, усердно посещавших молельни. («Это значит, что они принадлежали к какой-нибудь евангелической секте», — вставил Хамфри.) И сломить в себе это не так-то просто, — продолжал Брайерс. — Но важнее, пожалуй, другая причина, не столь для меня лестная, — просто я по натуре человек осторожный. Я решил, что в конце концов они попадутся. Ведь все об этом знали. И значит, в один прекрасный день у кого-то хватит духу принять меры. А на мой взгляд, никакие деньги не окупали такого риска. Ну, и еще я честолюбив. Деньги, конечно, вещь приятная, но если бы мне надо было выбирать, я предпочел бы надежду на ответственный пост.

— Вы о себе слишком плохого мнения, — сказал Лурия.

— Может быть, — ответил Брайерс. — Но, как бы то ни было, я сейчас здесь, с вами. Я выжил. А многие другие — нет. Они разбогатели одним махом. Но сейчас довольно много кабинетов на самых лучших этажах стоят пустые. Они больше не нужны своим прежним владельцам.

— А почему им не нужны их кабинеты?

— Потому что они в тюрьме.

Наступила пауза. Почти все это, сказал Лурия, звучит настолько убедительно, что становится неуютно. Если подобного рода вещи происходят в организациях, призванных охранять порядок, то какие же силы смогут удерживать общество хотя бы в относительных рамках? Брайерс, который был моложе, оптимистичнее, деятельнее, крепче, ответил, что в целом он либерал. Нельзя служить в полиции и видеть в человеке венец творения, но считать, что все потеряно, тоже не следует. Изменить внутреннюю сущность людей нельзя, но заставить их изменить свое поведение все-таки возможно. Лурия на мгновение растерялся, услышав такие рассуждения от полицейского. Надо выполнять свои обязанности в существующих социальных условиях. Расчистить что можно, сохранить что удастся, не дать положению ухудшиться. Закон и его блюстители — это не все, но тем не менее что-то.

— Вот тут, — заявил Лурия, — я с вами полностью согласен. От всего сердца.

— А потому я рад, что веду это дело, и, если вы спросите моих ребят, они скажут то же самое. Если откинуть интеллектуалов, — Брайерс перешел на приятельское поддразнивание, — то люди, которые работают с чем-то конкретным, чувствуют себя в этом мире более или менее на месте. Это многое искупает.

Лурия кивнул, но сказал задумчиво:

— До тех пор, пока другие верят, что ваша работа полезна. До тех пор, пока они верят в то, чем занимаетесь вы.

— Это в их же интересах, черт побери! Я уже говорил, что закон — это еще не все, но другого-то у нас ничего нет.

Повернувшись к Хамфри, Лурия заметил с ласковой, сочувственно-сардонической улыбкой, что, слушая их друга, он чувствует себя гораздо спокойнее. В знак солидарности он попросил еще виски, потом очень серьезно посмотрел на Брайерса и сказал:

— Знаете что? Мне было бы легче, если это ваше убийство хоть кого-нибудь тут по-настоящему возмутило. Да, конечно, некоторые удручены. Но они не кипят негодованием. Они не жаждут отмщения, а просто опускают руки, словно речь идет о погоде. Они позволяют событиям брать над собой верх. Они чувствуют себя бессильными перед обществом.

— Поверьте мне, — сказал Брайерс, — я ничего так не хочу, как поймать его.

— Да, и потому мне становится легче, — Лурия снова посмотрел на Брайерса так, словно они были близкими друзьями. — Я уверен, что вы хотели бы восстановления смертной казни.

Короткая напряженная пауза. И Брайерс все так же уверенно и спокойно сказал:

— Профессор, сегодня у меня ведут розыск пятьдесят шесть оперативников. Завтра их станет еще больше. Я имею в виду — от сержантов и выше. Насколько я могу судить — и я убежден, что не ошибаюсь, — все они до единого согласятся с вами, а двое-трое из моей группы почти наверное займут влиятельное положение в нашем департаменте.

— Очень рад слышать это, — сказал Лурия.

— Но должен добавить, что я, как ни жаль, исключение. Я против восстановления смертной казни.

На лице Лурии выразилось изумление, что случалось очень редко. Оно вдруг перестало быть лицом вдохновенного пророка. Рот открылся и снова закрылся.

— Но почему же?

— Я не верю в нее. Не верю, что от нее может быть польза.

— То есть, по-вашему, она не предотвратит убийств? И этого убийства тоже не предотвратила бы?

— Я сужу эмпирически. Так говорят факты.

— С вашего разрешения я оставляю за собой право усомниться, Но не стану спорить. Суть в другом.

— Значит, вы убеждены, что преступников следует вешать?

— Вешать? Нет. — Лурия уже оправился. — Слишком много сексуальных ассоциаций. Но я, безусловно, верю в то, что некоторых преступников необходимо ликвидировать. Расстрел, если хотите. Наименее неприятный способ, какой можно придумать.

Теперь удивился Брайерс. И не сразу нашелся что сказать.

— Вам не кажется, что это будет шаг назад? Удар по цивилизованности?

— Потому-то я верю в смертную казнь. От либерального оптимизма я отказался уже давно. Меня нисколько не интересуют юридические паллиативы. Меня не интересуют ложные надежды. Я хочу, чтобы общество сохраняло силу и здоровье. Только что я употребил слово «отмщение». Не по рассеянности и не случайно. У общества есть глубочайшая потребность мстить тем, кто оскорбляет основные его инстинкты. Я убежден, что общество не может быть здоровым, если мы делаем вид, будто такой потребности не существует. Вы упрекнете меня в излишней практичности, но разве вы были практичным, когда выдали себя? Вы сказали, что это будет ударом по цивилизованности. Но задайте себе вопрос, что движет вами на самом деле. Разница между нами в том, что вы верите, будто люди гораздо более цивилизованы, чем это есть на самом деле. И не только теперь, но и в будущем.

Брайерс умел вести всякие споры, но не такие. Он сказал без прежней бодрой уверенности:

— Я вовсе не утверждаю, будто я так уж цивилизован. Вот были убийства детей. Для этого просто нет слов. Найди я убийц и будь у меня под рукой пистолет, я бы их на месте прикончил без всяких колебаний. Конечно, если бы знал, что выкручусь. И этого, который убил старуху, — тоже. Вреда никому бы не было. — Он добавил сухо: — Кроме тех, с кем я разделался бы. Но я по-прежнему убежден, что было бы очень вредно пустить в ход машину закона, чтобы вздернуть их или подвергнуть любой другой ритуальной казни, какую мы придумали бы. Вам приходилось слышать рев в тюрьме, когда кого-нибудь вешают? Мне один раз довелось, когда я только начинал. Вас это, возможно, переубедило бы.

— Нет, — сказал Лурия. — Меня такие вещи не трогают. Вы пытаетесь сделать жизнь стерильно-чистой. А это невозможно, и надо уметь смотреть правде в глаза.

— Что же, в таком случае, — ответил Брайерс, даже ни на йоту не уступив, — нам остается только согласиться, что мы не сошлись во взглядах, не правда ли?

Разговор перешел на другие темы. Во многом они были согласны и понимали друг друга с полуслова. Потом Брайерс сказал, что ему пора: надо еще просмотреть поступившие за это время сообщения и домой он раньше чем через два часа уйти не сможет. Доберется туда часов в десять и найдет ужин на столе. Жены полицейских проходят хорошую выучку, сказал он с улыбкой, которая могла показаться небрежной или сальной. Однако Хамфри, знавший про болезнь его жены, знал также, что эта улыбка скрывает совсем иные чувства.

Позднее, не в этот вечер, а потом — Хамфри подумал, что эта встреча прошла совсем не так, как можно было ожидать. С одной стороны, верховный жрец западной цивилизации, патриарх еврейской интеллигенции, именитый ученый. С другой — энергичный, суровый профессиональный полицейский. Между ними завязывается разговор о преступлений и наказании. Так чего же можно было ожидать? Уж никак не того, что последовало. Но в любом случае Хамфри с интересом наблюдал, как эти двое ставят друг друга в тупик. Маленький эпизод из человеческой комедии, которую он готов был смотреть без конца. И удовольствие он получил большое.

В субботу, уже в августе, Хамфри увидел Кейт на той стороне площади и направился к ней. Он сказал, что ничего нового не слышал, а потом обвел взглядом безмятежные, залитые солнцем дома и добавил:

— Жизнь продолжается.

— А что же еще прикажете ей делать? Вы бы могли сказать что-нибудь пооригинальнее.

Она улыбнулась своей безобразной, нахальной, обаятельной улыбкой, и Хамфри с легким сердцем попытался реабилитировать себя:

— Кто бы догадался, что страна идет к банкротству?

Он не сказал — но она и так поняла, — что думает он вовсе не об этой угрозе, а о других, более непосредственных: в связи с убийством леди Эшбрук пока еще никого не арестовали. У него были свои подозрения, но смутные, еще не выкристаллизовавшиеся. Он не сомневался, что Фрэнк Брайерс с видом полной откровенности сообщает ему ничего не значащие частности и умалчивает о том, чем занимается на самом деле. Выяснилось, что Лоузби и Сьюзен допрашивались по нескольку раз. Только услышал он об этом не от Брайерса. Его очень интересовало, что же удалось выяснить относительно других причастных людей. Но Брайерс был мастером двойной игры. И впервые использовал это свое умение против Хамфри. Да, конечно, он ему сказал, что они собираются установить, где были и чем занимались самые разные люди вечером 24 июля и в ночь на 25-е. Но только круглый идиот, с раздражением и тревогой думал Хамфри, не догадался бы об этом сам.

Его сердило, что Брайерс держится с ним как со старым другом, но не доверяет ему. Однако Хамфри считал, что знает, в каком направлении идут розыски. И если он прав, значит, некоторые его знакомые живут под дамокловым мечом. Тем не менее, как он и заявил утром, жизнь продолжалась. И несколько часов спустя на званом обеде быстрый взгляд Кейт показал ему, что она не забыла этих его слов. Тогда, утром, он решил, что безопаснее будет не рассказывать ей о своих подозрениях. Вот и сейчас кто-то из сидящих за столом, возможно, скрывает непреходящее напряжение.

Впрочем, обед, хотя атмосфера и оставляла желать лучшего, прошел без особых шероховатостей. Давал его Том Теркилл у себя на Итонской площади. Ему пришлось отменить званый завтрак, гвоздем которого предстояло быть леди Эшбрук, — как свидетельствовала запись в ее ежедневнике, последнее принятое ею приглашение. Тем не менее его продолжала грызть мысль, что он не отплатил гостеприимством за гостеприимство. Выходило, что кто-то получил над ним моральный перевес. Результатом явился этот обед, чуть ли не банкет — среди его соседей вряд ли кто-нибудь решился бы устроить нечто подобное у себя дома: Лефрой, Поль и Селия, Перримены, Алек Лурия, Хамфри, его собственная дочь. Все, с кем надо рассчитаться за приглашения перед смертью леди Эшбрук, и еще двое, кого просто стоило пригласить. Этими двумя были член кабинета с супругой — Теркилл не собирался расходовать вечер понапрасну. Роль хозяйки с полной невозмутимостью играла его политическая советница Стелла Армстронг, пышная, красивая, слишком уж яркая для силы позади трона.

Столовая Тома Теркилла примыкала к гостиной, была одной с ней величины и обставлена с таким же уверенным вкусом. На стенах еще картины, но не такие будоражащие, как в соседней комнате, дающие отдых глазу. Два Крома, один Чиннери, серия акварелей Боннингтона. Кто-то вложил во все это немало заботы, подумал Хамфри, как и в прошлый раз.

Над длинным обеденным столом царила люстра, заливая сиянием скатерть, салфетки, серебро, хрусталь. Женщины были в вечерних туалетах. Хамфри пришло в голову, что в дни его молодости для подобного обеда в подобном месте мужчины надели бы смокинги или даже фраки, если вернуться к самым первым званым вечерам в его жизни. А теперь — ни единого смокинга. Но, с другой стороны, еда, хотя и не такая обильная, была, насколько помнил Хамфри, лучше, а вина, во всяком случае, не хуже. Хотя Теркилл сам не пил, он явно пользовался советами знатока.

Все это выглядело таким надежным! Хамфри вспомнились подобные обеды перед войной — и то же ощущение надежности и безопасности. Почти все люди чувствуют себя в безопасности, пока не оказывается, что уже поздно, Сколько раз ему доводилось видеть, как люди вообще не помышляли даже о возможности беды. Наверное, перед каждой революцией бывало много таких же изысканных банкетов для избранных. И, наверное, так же бездумно люди относились к опасностям, которые грозят лично им.

Тем не менее с самого начала вечер не задался. Теркилл сел за стол весь во власти мании преследования. Глядя прямо перед собой, он спросил, понимает ли хоть кто-нибудь, что с ним делают. Вопрос, молящий о жалости, на который невозможно ответить. Может быть, он подразумевал свои иски? Но юристы — в их числе отец Поля Мейсона — не сомневались, что он выиграет. Новые нападки в газетах? Ничего подобного, возмущенно заявил Теркилл. И дал понять, что пресса теперь на его стороне.

— Вы знаете, что со мной делают? — Он отпил сухого вина из неполной рюмки, словно хотел вымыть из своего голоса наждак и скрипучий песок, а потом ответил сам себе: — Полицейские! — И продолжал: — Они торчали здесь добрых два часа, отнимая время. Или они думают, что его у меня девать некуда? Спрашивали, где я был и что делал в тот вечер.

— Это всего лишь формальность, — сказал Хамфри. Как и в разговоре с Теркиллом с глазу на глаз, было трудно удержаться и не начать его успокаивать.

— Ну, не знаю. Вряд ли они позволили бы себе обойтись так с каким-нибудь тори. Интересно, сколько наших внесено в черные списки. Интересно, сколько тори значится в досье службы безопасности и сколько наших.

Теркилл словно бы вернулся в дни своей радикальной молодости. Он не спускал глаз с Хамфри, подозревая, что тот мог бы дать ему совершенно точную информацию. Хамфри ответил ему невинным взглядом, который выработал за долгие годы своей работы.

Лурия заговорил с невозмутимостью арбитра:

— Если это может послужить вам утешением, мистер Теркилл, то со мной они обошлись точно так же.

— Черт возьми! А ведь вы американец…

— Но я тоже оказался по соседству. Возможно, это многого не стоит, но я разговаривал с несколькими старшими чинами вашей полиции. И впечатление у меня осталось самое благоприятное. Вести расследование в этом районе им очень нелегко.

Лурия как никто умел соединять благожелательную снисходительность с внушительностью.

Тут в разговор вступила Селия. Еще в гостиной, перед началом обеда, Хамфри заметил, что она разговаривает гораздо свободнее, чем прежде, а Поль молчит. Они в последний раз приняли приглашение пойти куда-то вместе — еще в июле они согласились, что им лучше расстаться.

Селия сказала словно бы весело, звонко, но с какой-то странной настойчивостью в тоне:

— Не правда ли, как-то легче знать, что и все остальные терпят то же? Мистер Теркилл, вам когда-нибудь прежде приходилось отвечать на вопросы полицейского? Мне — нет. Полицейские выглядят совсем по-другому, когда они вас допрашивают. Невольно задумываешься.

— В этом что-то есть, миссис Хоторн. — Улыбка Теркилла внезапно стала простодушной, обаятельной. — В этом что-то есть.

— Именно то, что я втолковываю средним классам с самой юности, — сказала Стелла Армстронг, которая была столь же образцовым продуктом средних классов, как и сама Селия, но сочла необходимым поддержать позицию своей партии.

И все-таки, хотя Теркилл умел контролировать свои параноические наклонности или же на время справляться с ними, словно с припадком беспричинной ревности, вечер не задался. Тем, чьи нервы все время оставались в напряжении — а таких за столом было несколько, — казалось, будто воздух пронизан тревогой. Пока обсуждались страдания Теркилла, Хамфри наблюдал, как Кейт слушает сидящего рядом с ней доктора Перримена — слушает с увлечением, с тем нежным лукавством и вниманием, какими иногда одаряла его самого. Это — в большей степени, чем ему хотелось бы признать, — возбудило особую тревогу и в нем.

В этих кругах дамы в конце обеда давно уже не удалялись в гостиную, оставляя мужчин за портвейном, и теперь все остались на своих местах. Портвейн и коньяк были разлиты, и Лурия, который нелегко отказывался от излюбленных тем, осведомился, как они все смотрят на проблему смертной казни. Ничего утешительного он не услышал: почти никто с ним не согласился.

Он словно бы серьезнейшим образом исследует, насколько далеко может зайти человек в своем либерализме, подумал Хамфри. Поль Мейсон, который все время молчал, вдруг высказал свою особую точку зрения: с террористами он покончил бы без малейших угрызений совести.

— Мучеников хотите из них понаделать? — возразил Том Теркилл.

— В качестве мучеников они приносили бы меньше вреда. Пытаться выручить мучеников никто не станет, — невозмутимо ответил Поль.

Только Кейт сказала, что она совершенно согласна с Лурией. Она сказала это горячо, с полным убеждением. Сидевший напротив Монти Лефрой заявил, словно вынося окончательное суждение, что тут он не согласен со своей милой женой.

— Я верю в то направление, куда летит стрела времени, — сказал он, придав голосу особую раскатистость. — А она летит в направлении сохранения индивидуальных жизней.

— Неужели? — Лурия, не дожидаясь ответа, перевел насмешливый взгляд глубоких карих глаз на соседа Кейт, доктора Перримена.

Но прежде чем Перримен ответил, заговорила его жена.

— Я против вас, профессор, — сказала она оживленно, сочувственно, решительно. — По совсем иным соображениям. По религиозным. Видите ли, я верую, что перед каждым человеком открыта возможность искупления. Конечно, всякое преступление ужасно. Но преступник может раскаяться и найти прощение. И когда вы казните его, то отнимаете у него этот шанс. Чем бы ни запятнал себя человек, ему надо дать возможность очистить душу.

Этот непрошеный ответ оказался и самым длинным. Лурия был готов почти к любому возражению, но не к таким христианским прописям. Его выручил доктор Перримен, хотя он опять — как однажды с Хамфри — говорил так, словно мысли его были в этот момент где-то далеко.

— Пожалуй, пожалуй, я соглашусь с Элис. Хотя не могу сказать, что верую, как она. Вера, конечно, утешение, но притворяться, будто веришь, бесполезно. И мое возражение самое земное. Всегда ли мы уверены, что казним истинного виновника? Не знаю, как вас, а меня не устраивает даже самая малая вероятность ошибки. Принять это я не могу…

Вскоре гости начали подниматься из-за стола. Возможно, этот разговор только усугубил ощущение тревоги. После обеда пили мало, хотя Хамфри и заметил, что Кейт, которая не чуждалась крепких напитков, выпила вторую рюмку коньяка. В гостиную они не вернулись и разошлись очень рано.

Хамфри хотелось поговорить с Кейт, но она снова увлеченно слушала доктора Перримена, и, когда они вышли на Итонскую площадь, доктор пошел рядом с ней по направлению к ее дому.

На другой день, совсем рано, Хамфри услышал в телефонной трубке голос Кейт, ласковый, уверенный. Перримену нужен совет, сказала она. Об этом он с ней и разговаривал накануне. Он был бы рад, если бы Кейт и Хамфри зашли к нему как-нибудь вечером на этой неделе. Она прибегла к приему, который Хамфри сам использовал когда-то, когда был влюблен и не знал, отвечают ли ему взаимностью. Но влюбленность ли это? Или просто разведка? Кейт приоткрыла дверь, использовав самый будничный предлог, чтобы восстановить их отношения — когда ни он, ни она не осмеливались нарушить мирное течение каждой данной минуты.

Утром Кейт сказала Хамфри, что доктору Перримену нужен совет. А всего через два-три часа он уже знал, что, возможно, тревожило доктора. Позвонил Фрэнк Брайерс — дружески, оживленно, деловито.

— Загляните к нам. Если вы не очень заняты. Так, мелочь, пустяки, но, возможно, вам будет легче разобраться, чем мне. Да и вообще посмотрите, как мы тут все наладили.

Такое ли уж это удовольствие — наблюдать со стороны, как где-то кипит работа? Войдя в кабинет по убийству, Хамфри первые минуты чувствовал себя чужим и лишним, стесняясь так, словно вдруг заболел застенчивостью, хотя никогда прежде ею не страдал. Брайерс сидел без пиджака, аккуратно закатав рукава рубашки, и взгляд невольно останавливался на широких запястьях и крепких мышцах предплечья. Теперь на столе перед ним выстроилась батарея телефонов — один с устройством против подслушивания. Брайерс прижимал к уху трубку. Стены были увешаны картинами юго-западных районов Лондона с красными стрелками и кружками.

Вошел инспектор Бейл, такой же неторопливый и солидный.

— По-видимому, неплохой человек? — сказал Хамфри, когда Бейл тактично оставил их одних.

— И даже очень! — Брайерс весело улыбнулся. Он откинулся в кресле и обвел рукой комнату. — Уже на что-то похоже, верно? Теперь мы взялись за дело всерьез. — Тут он жестко усмехнулся. — Толку, правда, пока мало.

— Неужели?

— Вы полагаете, что будет больше? — Брайерс задал свой вопрос небрежно, словно просто поддерживая разговор, но его взгляд был внимательным и настороженным.

Хамфри ответил:

— Это ваша область, а не моя. Мне казалось, что потребуется время.

— Как бы его не потребовалось слишком много! — Брайерс снова усмехнулся. — Давайте я расскажу вам, что мы пока сделали.

Хамфри подумал, что Брайерс ведет себя, как промышленный магнат на деловых переговорах. Вероятно, потом он перейдет к сути дела, если ему есть к чему перейти, хотя Хамфри в этом по-прежнему сомневался. Но предварительно будут соблюдены все церемонии.

Время от времени заходили сотрудники: вопросы, краткие доброжелательные инструкции — показатель хороших отношений между начальником и подчиненными. Затем Брайерс возвращался к рассказу. Его ребята (это определение включало и женщин) за пятнадцать дней побывали в семистах пятидесяти семи домах. Цифра на вчерашний вечер. Возможно, им предстоит обойти еще столько же. Кое-куда они возвращались во второй, а то и в третий раз. Они закидывали удочки в пивных и в притонах. Они побеседовали со всеми уголовниками, о которых у них имелись сведения, и отыскали многих сверх того.

— Такого улова в первом и третьем районах юго-западного Лондона у нас уже много лет не было. Впоследствии что-то может оказаться полезным. Для нас, конечно, а не для них. Но это так, мелочь. Ничего стоящего.

Хамфри ни на секунду не поверил, что Брайерс говорит о главной своей заботе. Но тем не менее это было частью всей операции.

Брайерс не выглядел ни утомленным, ни обескураженным. Снова вошел Бейл. Хамфри перестал ощущать себя чужим. Тому, кто прожил деятельную жизнь, всегда приятно смотреть, как люди поглощены своей работой, какой бы эта работа ни была. Пусть небольшое, но все-таки утешение, какой-то противовес хаосу, бессмыслице, холоду. Хамфри не утратил прежнего любопытства к жизни. Было бы интересно пойти с кем-нибудь из оперативников и посмотреть, как ведется расследование. Список вопросов: где находился и что делал опрашиваемый в таком-то, таком-то, таком-то часу; показания родственников, жен, женщин; перепроверка показаний. Никаких сокращенных путей, массовый опрос, безликие, коллективные действия. Индивиды проигрывали машине. Но их было слишком много. Толпа была слишком велика. Общество было аморфным, безымянным — и все же эти микроскопические исследования порой выявляли одно конкретное имя.

— Ничего не скажешь, — заметил Хамфри, — исчерпывающая работа.

— А чего вы ожидали?

— Моя прежняя фирма, — Хамфри улыбнулся, — подобными ресурсами не располагала. Такого розыска мы предпринять не смогли бы.

Как ни сильна была у Брайерса профессиональная гордость, он умел смотреть правде в глаза.

— Иногда мы так ничего и не узнаем, — сказал он, — Обычный розыск дает результаты далеко не всегда.

— Мне хотелось бы денек походить с кем-нибудь из ваших ребят.

Брайерс ответил прямо и категорично:

— Слишком опасно, Хамфри. Если они выйдут на искушенного уголовника и мы его потом арестуем, а защищать его будет один из этих искушенных адвокатов, черт бы их побрал, то они сразу же уцепятся за вас. Посторонний! Докопаются до вашего прежнего занятия. Завопят: «Шпион!» Мы не можем идти на такой риск.

Хамфри кивнул.

— Но протоколы на выбор — пожалуйста, — предложил Брайерс. — Вопросы, ответы. Кое-что вы из этого почерпнете. Когда я еще начинал, то просто поражался: чуть ли не девяносто процентов наших сограждан двух слов толком связать не могут. И не только когда они напуганы — это-то понятно. Но когда они отводят душу. — И тут Брайерс спросил: — А кстати, этот врач, доктор Перримен, он ведь говорить умеет? Вы его хорошо знаете?

Наконец-то! Намек, которого Хамфри все время ждал. Правда, отнюдь не такой зловещий, как он опасался. Это была нейтральная тема.

И его ответ тоже был нейтральным. Он сказал, что пациенты Перримена хвалят его: не отстает от времени, добросовестен, хороший диагност. Что же касается его собственного мнения, то Перримен, по-видимому, умен, но особой симпатии у него не вызывает. Говоря все это, Хамфри сознавал, что в его словах проскальзывает накопившееся раздражение: слишком часто ему казалось, что доктор пользуется особым вниманием Кейт.

Брайерс словно бы согласился с ним. Он сказал, что они получили некоторые сведения из больницы, где Перримен проходил стажировку. Один из лучших их стажеров. Они не могли понять, почему он предпочел стать просто практикующим врачом.

— К чему все это ведет? — спросил Хамфри.

— Да, собственно, ни к чему. Ничего важного. Немного странно, только и всего. Но в нашем ремесле лучше не отмахиваться от странностей. Вы знаете, что старуха держала дома пачки банкнот. Расплачивалась ими по счетам — почти единственные ее расходы, и довольно-таки небольшие. Тут вы были правы. Скупа она была на редкость. И аккуратно записывала номера своих банкнот в особую книжечку. Нам известны номера всех банкнот, которые были в доме, когда ее убили. Счет у нее был в банке Куттса. Пару более давних банкнот мы нашли — но ни единой из тех, которые были в тот вечер в доме. Мы обшарили все лондонские магазины — ничего. Только две десятки, которые прошли через ее руки примерно год назад. Я ведь вам уже про это говорил? Номера были в ее записной книжечке за семьдесят пятый год и помечены точкой, означавшей, что она оплатила ими счет. Затем ими уплатили до другому счету. Вполне естественно для нормального денежного обращения. Уплатил доктор Перримен. В газетный киоск на Пимлико-роуд. Он покупает там газеты много лет. Они его хорошо знают. Он часто платит банкнотами.

— Среди людей его профессии это не такое уж исключение.

— Совершенно верно. Но я не люблю бросать без объяснений даже мелочей, а потому пригласил его сюда. Он был несколько растерян, однако отвечал с полной откровенностью. Да, она всегда платила ему банкнотами. В его счетных книгах такие гонорары не отражались. Чтобы не платить налогов, это понятно. Он сказал примерно то же, что и вы сейчас: что многие частнопрактикующие врачи предпочитают получать гонорар наличными. Он делал старухе скидку в тридцать процентов. По-видимому, оба считали, что это очень удобно и выгодно им. Взаимная услуга, так сказать. — Брайерс продолжал: — Разговор был поучительный. Он по-своему фигура. Был откровенен, ничего не скрывал. Как, по-вашему, это похоже на правду?

Сам он, по-видимому, так и считал. Иначе он не делился бы этими сведениями с такой охотой. Если бы речь шла о некоторых других знакомых Хамфри, он был бы более скрытен.

Хамфри улыбнулся — едко, а не весело — и сказал:

— Прежде я считал, что в денежных делах люди чаще всего честны. Теперь мне иногда кажется, что таких вообще нет. Разговаривая с Перрименом, думаешь, что он человек с высокими принципами. И, полагаю, так оно и есть. Леди Эшбрук при всей своей скупости казалась воплощением порядочности. И, полагаю, так оно и было. Но они спокойно, без всякого смущения идут на подобное мелкое мошенничество. Все помешались на деньгах. Да, я с вами согласен, это похоже на правду.

Брайерс был доволен и, впав, как это с ним случалось, в церемонный тон, поблагодарил Хамфри за то, что он уделил им столько своего времени, а затем уже без особых церемоний, посмеиваясь про себя, заговорил о любовных неприятностях одного из своих подчиненных. Полицейские ведь не святые, а среди служащих в полиции женщин много молодых, и некоторые из них не особенно склонны упираться. Вот один из ребят и вляпался в историю, сказал Брайерс: связался с такой, а она оказалась кремень девка — вцепилась в него и не отпускает. Опасности подстерегают оперативника со всех сторон. И вот — последний тому пример.

Брайерс говорил, как когда-то в молодости. Но он не пожелал сказать Хамфри, о ком идет речь и почему эта история так его забавляет.

Два дня спустя Кейт, приготовив мужу обед, отправилась с Хамфри к Перримену в его дом на Блумфилд-Террас, то есть, формально говоря, в Пимлико. Пимлико, район, примыкающий к Белгрейвии с юга, был самой крупной из лондонских застроек XIX века, но не пользовался популярностью среди богатых людей. Викторианские титулованные старухи строго предупреждали девиц на выданье: «И думать ему не позволяй, что согласишься жить южнее Эклстонской площади!» В действительности же дома на Блумфилд-Террас ничем не отличались от домов Белгрейвии.

Хамфри и Кейт шли неторопливо, радуясь, что они одни. Вечер был жаркий и душный, но и это им нравилось, хотя такая погода стояла уже много недель. Кейт сказала:

— Не помню уже, когда я в последний раз где-нибудь была вечером. Так приятно!

Строго говоря, это было не вполне точно: еще не прошло и недели с тех пор, как она обедала у Тома Теркилла. Но бывает точность иного порядка, и Хамфри понял ее именно так. Они шли под руку по темной улице мимо церкви святого Варравы.

— Действительно. Сводить вас на днях куда-нибудь пообедать?

— Жду приглашения.

Она спросила, что он скажет Перримену. Какой совет ему требуется? Хамфри ответил: может быть, как ему держаться с полицией? (Он уже рассказал Кейт про то, что услышал от Брайерса.)

— В сущности, мелочь, — заметил он. — Но если человек не привык к полицейским методам, это может его встревожить.

Кейт нахмурилась.

— Он ведь вел себя глупо, Ральф Перримен?

— Довольно-таки.

— А мне казалось, что он должен быть выше подобных вещей.

— Одно другого не исключает.

— И очень жаль.

Хамфри ласково ей улыбнулся.

— А вы бы этого делать не стали?

— Как и вы.

Но правда ли он так же честен, как она? Хамфри был не из тех, кто нисколько в своей честности не сомневается. Что касается денег — пожалуй. А в остальном? На ее слово он положился бы в любом серьезном вопросе. А на свое далеко не всегда — во всяком случае, в прошлом.

Гостиная Перрименов была на втором этаже. Жена доктора держалась гораздо непринужденнее, чем муж. Она безмятежно сидела под торшером, уголки ее рта были вздернуты в тихой улыбке, и все ее существо излучало уверенность, что она способна все понять и всегда утешить. А доктор Перримен без обычного апломба нервно хлопотал у стола, на котором выстроилась батарея бутылок. Что предпочтут Кейт и Хамфри? Джина, виски и коньяка — традиционных лондонских напитков — Хамфри на столе не заметил. Стрега, сливовица, ром. Второй ряд — кампари, настойки, соки, вермуты. Перрамен предложил сделать им старомодный коктейль по собственному рецепту. Хамфри недолюбливал вычурные напитки, и Кейт за спиной супругов насмешливо ему подмигнула. С некоторым унынием Хамфри спросил доктора, что будет пить он сам.

— Водку. — Это было сказано с прежним апломбом. — Ведь никогда не знаешь, не вызовут ли тебя к больному.

Кейт обдумала его слова.

— Меньше пахнет? Нехорошо, если догадаются, что вы пили?

— Нет, — категорически ответил Перримен. — Просто любой запах алкоголя для них вреден. Я замечал, что они в таких случаях нервничают.

Казалось, он был доведен до предела — может быть, профессиональной этикой, может быть, совестью, а может быть, и тем и другим вместе. Кейт и Хамфри тоже предпочли водку. Они ждали, когда начнется разговор, ради которого их пригласили. Элис Перримен болтала о погоде. Нет, жару она переносит хорошо. Даже чувствует себя как-то приятнее. Она слишком молода, чтобы помнить лето сорок седьмого года — говорят, такое же знойное. И она улыбнулась отрешенной улыбкой, словно тот факт, что она не помнит того лета, должен был поддержать и ободрить остальные.

Хамфри сказал, что он его помнит — помнит прекрасно. У него есть для этого причина: в то лето родился его сын.

Доктор Перримен пошевелился, глаза его были широко открыты, но мышцы щек застыли, словно он страдал болезнью Паркинсона. Это была особенность, присущая его необычному лицу, не патологическая и не всегда проявлявшаяся.

— Я весьма вам обязав, Ли, что вы пришли. — Впервые он назвал Хамфри просто по фамилии.

— У вас очень приятно. — И с тайным удовольствием Хамфри добавил: — Так любезно, что вы нас пригласили.

Иногда простенькие местоимения «мы», «нас» приобретают особое значение.

— Я попал в довольно неприятное положение, Ли, — сказал Перримен. — Дело в том, что я согласился оказать леди Эшбрук небольшую личную услугу.

— Вот как?

— Я согласился, чтобы она платила мне наличными. Ей так больше нравилось.

— А почему, вы не знаете?

— Ну, я делал в счете небольшую скидку. Ей это нравилось. Таким образом я оказывал ей небольшую услугу. — Доктор доверительно засмеялся. — По правде сказать, и себе, конечно, тоже. Таким образом я мог не указывать эти суммы в декларации для налогового управления. — Он продолжал все так же доверительно и убежденно: — Кто из вас иногда этого не делает? Вреда никому никакого нет. Все довольны.

Хамфри наклонил голову.

— Как вы знаете, полиция ведет розыск, и только богу известно, что они, собственно, ищут. — Он говорил теперь тихим, невыразительным голосом. — Они отыскали несколько банкнот, которые я получил от леди Эшбрук. Несколько месяцев назад. Она предпочитала платить по счетам сразу же и никогда не откладывала уплату больше чем на несколько дней. Мне кажется, она была бы рада вручать мне конверт после каждого визита. Как в старину. Ну, во всяком случае, полиция потребовала объяснений. И я, разумеется, им все рассказал.

— Это было разумно, — сказал Хамфри и добавил с привычной осторожностью: — Собственно говоря, я кое-что об этом слышал.

— От кого? От кого?

— А, просто слухи! Как всегда в подобных ситуациях. — Вновь сказалась прежняя привычка: никогда без нужды не упоминать имен. Для него это стало второй натурой. — Как бы то ни было, доктор, я убежден, что вы поступили вполне разумно. И вам незачем тревожиться.

— Не в этом суть! — почти крикнул Перримен.

Хамфри был удивлен. Вполне искренне.

— Я не совсем понял…

— Не в этом суть! Вообще не в этом. Полиция меня не тревожит. Тут для них ничего интересного нет. Но я хотел узнать у вас… Поэтому я и сказал Кейт, что мне нужен совет… Есть ли основания полагать, что они сообщат об этом налоговому управлению?

Вот это уже неожиданность. Полная неожиданность. Хамфри не сумел сдержать улыбку. Но доктор Перримен не улыбался.

— Не думаю. У них есть дела поважнее.

— Но вообще они передают налоговому управлению дела такого рода?

— Понятия не имею. Им надо разобраться с убийством.

— Ну а потом?

— Ну а потом… — Хамфри повторил: — Не думаю, чтобы их особенно занимало, что кто-то немного сэкономил на подоходном налоге. Ведь сумма, я полагаю, невелика?

— Да, не очень.

— Ну вот! Вы придаете этому излишнее значение. Думаю, больше вы об этом ничего не услышите. Готов пари держать. Но и в самом худшем случае, даже если они и известят вашего налогового инспектора, ничего же серьезного не произошло.

— Я ему все время это повторяю! — Элис Перримен поглядела на мужа с заботливой материнской любовью. — Что это несерьезно. Что через неделю мы и думать об этом забудем.

— А я тебе повторяю, что пойдут сплетни! — Обычно он говорил с ней мягко, но сейчас его голос стал негодующим и резким. — Тебе очень хочется попасть на страницы газет из-за такой жалкой истории? Глупо же! — Последнее слово он почти выкрикнул. — Только вообразить: человек выклянчивает свой заработок наличными! Чтобы не платить налога! — Он говорил с таким негодованием, словно в этом повинен был кто-то другой. Потом он затих, вновь встревожился и весь сосредоточился на прежней теме. — Кроме того, налоги ведь не шутка, как тебе известно! — Он обращался к жене. — С меня могут взыскать втройне. Чтобы дать урок другим. Ты слышишь — втройне!

Он повернулся к Кейт, которая слушала с напряженным вниманием, морща лоб.

— Только подумайте — втройне. Это уже не мелочь. Я ведь никогда не зарабатывал столько, сколько мог бы. Вот почему это имеет значение.

— Мне многие говорили, что вы могли бы зарабатывать больше, — заметил Хамфри.

— Да, мог бы.

— Так что же вам мешало?

Лицо Перримена преобразилось. Ярость и возмущение исчезли, оно словно просияло изнутри, стало спокойным и вдохновенным. Он сказал задумчиво и негромко:

— Я хотел заняться совсем другим. В конце-то концов у человека только одна жизнь. Любой мало-мальски компетентный врач может преуспеть как специалист. И любой врач ступенью выше может преуспеть в так называемой исследовательской работе. Без ложной скромности скажу, что мне это было бы нетрудно. Но я хотел чего-то большего. Я хотел обрести удовлетворение. Только это и важно. По большому счету — только это. Вам это может показаться смешным, — он обвел комнату взглядом словно откуда-то изнутри, — но у меня не было ни малейшего желания сделать медицину еще чуть более научной. Сотни людей занимаются этим изо дня в день. Если вы понимаете мою мысль, я скорее уж хотел сделать ее гораздо менее научной. То есть перед тем как начать по новому.

Он говорит, подумал Хамфри, как тогда в сквере, на другое утро после возвращения леди Эшбрук из больницы, — красноречиво, пылко, увлекаясь собственными словами. Взаимосвязь духа и тела (он повторялся). Что мы имеем в виду, говоря о воле? (Или о духе, или даже о сознании?) Его жена только один раз мягко его перебила: тому, кто верит, это легко понять. Ей грустно, что он еще не обрел веры. Они посмотрели друг на друга с ласковой терпимостью. И он продолжал:

— Мы знаем так мало. Как дух воздействует на тело, и наоборот? Пока мы этого не знаем, мы вообще ничего не знаем. И стоит посвятить жизнь тому, чтобы продвинуться здесь хотя бы на шаг.

— И вы чего-нибудь достигли? — Хамфри задал этот вопрос не из вежливости, но с любопытством, сомнением, живым интересом.

Доктор ответил спокойно, без восторженности или уныния:

— Вряд ли я сам когда-нибудь это узнаю. У человека, как я уже говорил, только одна жизнь. И она может оказаться слишком короткой.

— С другой стороны, — сказал Хамфри, — существуют вопросы, на которые нет ответа. И не будет.

— Бесспорно. Но если мы не станем их задавать, то мы немногого стоим.

Элис Перримен сказала ревнивым тоном:

— Он раздумывает над этими вещами всю жизнь. Он говорил со мной о них, когда мы только познакомились.

Советов Перримен больше не просил и про историю с банкнотами не упоминал.

Однако когда Хамфри и Кейт попрощались и ушли, на улице она вернулась к этой теме.

— Странно, как он интересуется деньгами! А ведь это так. — Она говорила без всякого огорчения, просто констатируя факт. — Они с леди Эшбрук составляли отличную парочку. Эдакие прижимистые французские крестьяне. Хоть что-то урвать, хоть как-нибудь обмануть друг друга.

— Ну, это слишком уж беспощадно, вам не кажется?

— Как выгадываются гроши, мне хорошо известно. Опыт у меня тут большой. И я знаю все симптомы. — Она посмотрела на него со своей безобразной обаятельной усмешкой. Наедине с ним ей нравилось не стесняться в словах.

Тут ей в голову пришла новая мысль:

— Но это странно, правда? Леди Эшбрук я понять могу. Она родилась скрягой. А чем больше таких ублажают, тем скупее они становятся. Но с ним это как-то не вяжется.

Они начали говорить о своих знакомых (такой обмен мнениями был для них особым удовольствием): кто щедр, кто прижимист и почему. Да, бесспорно, темпераментные люди, люди с широкими взглядами бывают удивительно прижимистыми. Им обоим нравился Алек Лурия — но хотя он был богат, никто не назвал бы его щедрым. Поль Мейсон, человек из самых лучших, способен иногда пригласить в ресторан десяток близких знакомых, но обычно очень и очень бережлив.

— А вот Ральфу Перримену это не идет, — решительно сказала Кейт, возвращаясь к началу разговора.

— Может быть, сам он иного мнения, — насмешливо и небрежно ответил Хамфри, уклоняясь от обсуждения этой темы.

— Нет! — не сдавалась Кейт. — Он гораздо лучше.

— Возможно.

— Он ведь идеалист, верно?

— Вполне вероятно. Но я не настолько близко знаком с ним, чтобы судить.

Они неторопливо брели по Эбери-стрит под освещенными окнами отеля и квартир на верхних этажах. Тон Хамфри был снисходительным, но нетерпеливым.

— Вы обращали внимание на его глаза? Даже если он ничего не добился, он идеалист. Вы слышали, что он говорил о выборе карьеры? Пусть это звучит глупо, но все-таки…

— Милая моя, — сказал Хамфри, — вы далеко не всех готовы отстаивать, а только… самовлюбленных неудачников, верно? Если хотите, называйте их идеалистами.

Ее рука, лежавшая на его локте, напряглась.

— Вам не следовало этого говорить. — Голос у нее был жестким и злым.

— Но почему?

— Вы сами знаете почему.

Он был уверен, что сказал это без всякой задней мысли. И мог бы, не покривив душой, дать слово, что вовсе не имел в виду ее брак или ее мужа. Но, может быть, его язык был более откровенен, чем его сознание.

— Если вы будете говорить так, мы обидим друг друга, — сказала Кейт после того, как они почти минуту шли в полном молчании. А минута — это долгий срок. — То, что сказано — сказано. А потому лучше не говорить лишнего. — Ее рука расслабилась, но глаза были устремлены на тротуар. — Вам незачем было меня этим колоть. Да, я в ловушке. Вы думаете, я не знаю? Я умею избегать мелких ошибок. И делаю только большие.

Он почувствовал, как она вздрогнула, но не от рыдания: к его удивлению, она рассмеялась, и не с горечью, а словно признаваясь, что оказалась в смешном положении. Она продолжала:

— Много я сказать вам не могу. Когда будет можно, скажу. Обещаю вам.

— Хорошо.

— Я еще ясно себе не представляю, что мне дальше делать. И пока не разберусь, не надо много говорить. Потому что это будет нас обязывать. Но я могу сказать то, что вы и так знаете. Вы мне нужны. И думаю, это не совсем одностороннее чувство.

— Поразительная проницательность! — Эти слова прозвучали несерьезно, как шутливое поддразнивание, но сказаны они были с любовью.

Кейт улыбнулась, но в ее голосе прозвучала та серьезность, которую сам он постарался скрыть.

— Я твердо знаю, — сказала она, — что у нас должно получиться что-то очень хорошее… — И быстро поправилась: — Это немножко самонадеянно с моей стороны, я понимаю. Но, во всяком случае, я верю, что со мной вам будет лучше, чем сейчас. Не так уж это трудно, ведь правда? Пожалуй, я не очень и самонадеянна.

Хамфри был растроган, как с ним часто случалось и раньше, таким своеобразным сочетанием здравого смысла и робости. Может быть, оно и очаровало его вначале? Нет, все с первой минуты было гораздо глубже.

— Если бы и я мог обещать вам столько же! — сказал он просто.

Снова наступило молчание, густое, жаркое молчание любви, еще не обретшей завершения. Они свернули на Эклстон-стрит.

— Я должна сказать вам еще что-то. Этого вы, возможно, не знаете. Все, что я сейчас говорила, — правда. Это вам поможет, ведь так? Как и мне. Это тоже правда. И показывает, в какую ловушку я попала. Вы кое о чем догадались — я имею в виду мой брак. Я это давно поняла. Еще один пример поразительной проницательности! — Она улыбнулась, но улыбка получилась грустная. — Однако всего вы не знаете. Я расскажу вам, как только смогу. Хотя если уж человек ошибся, то, пожалуй, всего он и сам не знает. В любом случае то, что было, давно уже исчезло. Пустота. Серая пустота. Но вот вчера он получил письмо из Польши от какого-то философа, который восхищается его работой. Таких писем он не получал уже много лет. И радовался так, что я чуть не расплакалась. И радовалась вместе с ним. Это тоже часть ловушки. То немногое, что сохранилось. Я не могла вам не рассказать.

И снова она замолчала. Когда до площади было уже близко, Кейт сказала:

— Я вас расстроила?

— Да. Но все-таки лучше, чтобы я понимал.

В переулке он схватил ее за плечи и поцеловал как любовник. Она ответила страстным поцелуем.

— Вот так — когда хочешь, — прошептала она.

Он заколебался и снова ее поцеловал. Он хотел ее. И сказал:

— Боюсь, либо все, либо ничего. Ты понимаешь?

— Ты думаешь о себе.

— Но ведь и ты тоже? Я хочу, чтобы ты ясно поняла, что тебе делать.

Она прошептала его имя.

— Тогда тебе придется подождать.

— Не заставляй меня ждать слишком долго.

— Но ведь и я буду ждать, — ответила она.

Потом, коротко бросив: «Спокойной ночи», она почти побежала в сторону площади.

После вечера у Перрименов Хамфри так и не пригласил Кейт пообедать с ним. Она считала, что им лучше некоторое время не видеться, хотя ни она, ни он не обмолвились об этом ни единым словом. Когда он — случайно, а не нарочно — встречался с ней на улице, она бывала оживленной, нежной и не давала ему забыть сказанную им выспреннюю банальность: жизнь продолжается.

Они не могли не заметить, что жизнь продолжалась и для полиции. Оперативников, которых Хамфри теперь знал в лицо, он нередко встречал в спортивных брюках, без пиджаков. Некоторые с длинными, нестрижеными волосами выглядели совсем мальчишками. Как-то вечером в субботу двое из них зашли в его излюбленную пивную, и он пригласил их выпить с ним и с Алеком Лурией. Они охотно поддержали разговор о тех опросах, которые они проводили, — им нравилось обсуждать служебные темы. Хамфри подумал, что они заметно более словоохотливы, чем были в свое время его подчиненные, но ничего конкретного от них узнать не удалось.

Лурия завел вежливую неторопливую профессиональную беседу. Как и они, он не говорил ничего лишнего. Спрашивать о следствии не полагалось, но им двигало любопытство психолога. Ему хотелось узнать о их работе — почему они ее выбрали и как теперь к ней относятся. Они выругались, что вот приходится дежурить в субботу вечером. А оба живут в дальнем пригороде и домой доберутся только ночью. И совсем вымотанные. Это мешает нормальной супружеской жизни, сказали они. Профессиональная беда всех полицейских. А постовым так даже еще хуже. Они обругали свое жалованье. Но о своей работе они говорили с увлечением. И Лурия настойчиво продолжал выяснять, что их в ней привлекает.

Когда они ушли, он сказал Хамфри, что в человеческом плане она, несомненно, дает им очень много. Таких довольных или, во всяком случае, полных жизни людей встречаешь нечасто. Хамфри заметил, что для очень многих возможность вмешиваться в чужие дела служит источником большого удовлетворения. Массивная голова библейского пророка наклонилась в знак согласия, и Лурия сказал более назидательно, чем того требовали обстоятельства, что да, как говаривали французы, людям нравится нюхать чужие запахи.

Потом Лурия сказал:

— А вы заметили, они даже не упомянули своего начальника. Они все знают, что вы с ним видитесь. — Он продолжал: — Но про мое знакомство с ним они не знают. Раза два я слышал, как некоторые его обсуждали. Большинство его одобряет. Он требует работы, но им нравится иметь твердого руководителя.

— Большинство?

— Один удар в спину был. От кого-то, кто-стоит на служебной лестнице повыше остальных. Молод. Чересчур откормлен и отшлифован для полицейского. Фамилии я не разобрал.

Хамфри подумал, не Флэмсон ли это, и описал его. Лурия покачал головой.

— Нет, не похоже.

Тот, о ком он говорил, был явно кокни.

Значит, это Шинглер, перебил Хамфри. Шинглер, фаворит Брайерса, восходящая звезда его отдела.

— Эта восходящая звезда и фаворит не слишком обожает своего шефа. И по-подлому покусывает. Брайерс, сказал он, не настоящий полицейский, а просто умеет подать товар лицом. Выбрался наверх потому, что настоящие люди работали, а он присваивал их успехи.

Хамфри выругался.

— Вы понимаете, что этот сукин сын всем обязан Фрэнку Брайерсу? Фрэнк его сделал! — сказал он сердито.

Брайерс умеет по-настоящему ценить талант. И в своих подчиненных и в ком угодно. Он сам пробивал себе дорогу, не имея за душой ничего, кроме своих способностей, и всегда готов помогать таким же.

— На его месте я бы присматривал за этим молодым человеком. Он способен устроить какую-нибудь пакость.

— Сукин сын!

Лурия улыбнулся своей меланхоличной сардонической улыбкой:

— Вас ведь не так уж часто возмущает несовершенство человеческой натуры, не правда ли? Почему же это вас несколько задело? Разве вы не помните древнего причитания: «За что он меня так ненавидит? Я же никогда ничего хорошего ему не делал!»? — сказал Лурия задумчиво. — Когда я услышал это в первый раз, я был ошеломлен таким сокрушительным цинизмом. Жизнь не может быть настолько уж отвратительной! Но народные присловья иногда очень глубоки. По-моему, это присловье родилось где-то в черте оседлости, в старой России, то есть у моего народа, вы согласны? Русским оно быть не может.

В последние годы Лурия все чаще упоминал «мой народ» так, словно нес за него всю ответственность.

Возможно, придет минута, подумал Хамфри, когда можно будет спросить у Брайерса, насколько Шинглер надежен. Но тут требовался большой такт, а сейчас не стоило и пробовать. Они по-прежнему не были откровенны друг с другом. Хамфри не удивился, узнав, что полиция продолжает опрашивать его знакомых. Оперативники все еще не покончили с Пимлико, но, кроме того, навещали — и неоднократно — более привилегированных людей. Еще раз был допрошен Поль Мейсон, Кейт попросили пояснить некоторые прежние ее ответы, касающиеся Сьюзен и Лоузби. Как ни странно, но полиция посетила и Монти Лефроя, что сам Монти, впрочем, счел вполне естественным. Миссис Бэрбридж опрашивали, используя запись того, где был и что делал в этот вечер Хамфри. А Стелле Армстронг пришлось отвечать на такие же вопросы о Томе Теркилле. Сьюзен Теркилл, как сообщила по телефону Кейт, допрашивал старший инспектор Бейл — словно бы неофициально, у нее дома, и не один раз, а два, примерно по пять-часов. Говорили, что сам Брайерс подолгу беседовал с Лоузби и с какими-то его сослуживцами.

Жернова мололи, но Брайерс несколько раз заходил к Хамфри, разговаривал с дружеской откровенностью, рассказывал о том, как чувствует себя его жена, доверительно глядел на Хамфри своими великолепными глазами и ни словом не заикался об этих допросах. Профессиональная сдержанность тут была ни при чем — он не мог не знать, что Хамфри про них известно. Наконец Брайерс кое на что намекнул, причем довольно оригинальным способом. Он пригласил Хамфри зайти в участок на утренний инструктаж.

Инструктаж этот не слишком отличался от тех, на которых Хамфри приходилось присутствовать в армии, а потом в своем прежнем отделе. И был немногим интереснее. От цветочных ящиков на окнах тянуло запахом сырой земли. Молоденький сержант ждал в вестибюле, эдакий расторопный адъютант, скроенный по тем же меркам, как и множество ему подобных, с которыми приходилось иметь дело Хамфри, — личные секретари министров и глав департаментов, штабные капитаны, услужливые, но уверенные в себе больше сидящих вокруг генералов, потому что близки к командующему были они, а не генералы. Этот молодой человек, обучавшийся в аристократической школе, перенял, подобно другим адъютантам, некоторые повадки своего шефа, ему совершенно не шедшие. Он проводил Хамфри в кабинет по убийству, полный утренней свежести, хотя карточек, демонстрационных досок и стопок исписанных листов стало еще больше.

Хамфри надеялся, что Брайерс что-нибудь скажет. И Брайерс действительно что-то сказал. Но Хамфри ничего из этого не извлек. Инструктаж Брайерс провел прекрасно — он умел поддерживать бодрость в своих сотрудниках, которые заполнили весь кабинет. Они перебрасывались шутками. Брайерс умел и это. Шутки были не в его стиле, но он легко приспосабливался к любым формам приятельской фамильярности, особенно если под ее прикрытием мог не говорить того, чего говорить не хотел И ничего нового о Брайерсе Хамфри не узнал. В заключение Брайерс произнес небольшую речь — возможно, одно из обычных своих наставлений. Говорил он, не повышая голоса — его и так было слышно в самом дальнем углу. Он сказал:

— Мне нужна еще одна молниеносная проверка, чтобы выяснить, кто все-таки был на улице в тот вечер. Конечно, я знаю, что мы этим уже занимались до изнеможения. Но кто-то же проходил тогда где-нибудь поблизости. Мы еще не установили личность молодой женщины, которую там видели. А ведь ее наверняка видел еще кто-нибудь. Мы не сдвинулись с места. Мне нужны все, кого видели между восемью вечера и часом ночи не только на Эйлстоунской площади, но и вокруг, особенно в проходном дворе и на Экстон-стрит. Пока таких сообщений почти нет. Словно речь идет о безлюдной степи. Мне нужно их больше. Почти все заведомо окажутся чепухой. Я вам это уже говорил. И повторяю снова. Но они мне нужны. И мне все равно, будет ли это приходский священник, или мистер Хамфри Ли, который сидит вон там (веселый смех), или лорд-канцлер, или три бывших премьер-министра, или… — он отбарабанил фамилии двух кинозвезд, американском дипломата и епископа, которые все жили на Итонской площади, — или пожарная бригада. Они мне нужны. У нас есть парочка куцых сообщений, но не исключено, что они дадут какой-то толчок. А теперь мне нужна еще одна молниеносная проверка. Руководит инспектор Шинглер. Мы проверяем всех — всех, кто живет на Площади и вокруг. Кто-то должен был видеть кого-то. Да, я знаю, что вы уже их беспокоили. Многие из них давно достигли преклонного возраста. Будьте вежливы, если сумеете. (Положенный смех.) А если не сумеете, я за вас заступлюсь — при условии, что вы обеспечите мне точное сообщение о том, что действительно было замечено.

Хамфри по-прежнему не сомневался, что почти на всех инструктажах Брайерс обращается к ним примерно с такими же увещеваниями. Оперативники, вероятно, выслушивают все это не первую неделю. Молодая женщина, которую он упомянул… им про нее известно. И упоминать о ней было незачем. Пусть обиняком, но эти слова предназначались для него.

Инструктаж закончился. Когда, кроме них с Хамфри, в комнате остался только сержант, Брайерс сказал:

— Ну вот. Как ваше мнение?

— Интересно. Очень интересно, — ответил Хамфри без всякого выражения.

— Мне тоже нужно браться за работу. До скорого свидания, Хамфри.

Молоденький сержант вежливо выпроводил Хамфри на улицу. Своеобразный способ, думал Хамфри, но вполне подходящий для того, чтобы намекнуть на какие-то свои намерения.

Но в рассказах о полицейских опросах одного имени Хамфри ни разу не услышал. Поль Мейсон не без юмора описывал, как от него добивались, чтобы он объяснил одно несовпадение (никакого несовпадения не было — его память оказалась точнее их записей, сказал он с необычной для него хвастливостью), но он ни словом не упомянул Селию.

Было бы нелепо предположить, что ее в чем-то подозревают. И никто ее не подозревал ни тогда, ни позже — даже те, кто был настолько легковерен, что очевидная истина казалась им недостаточно правдоподобной. Если не считать обеда у Тома Теркилла, уже несколько дней никто из общих знакомых ее не видел. Как заметила Кейт, она выпала из обращения.

Собственно говоря, почти каждый вечер ее можно было бы увидеть в небольшом сквере над рекой за площадью Сент-Джордж. Около шести часов она выходила из своего дома на Чейн-Роу и сворачивала на набережную. Рядом с ней, подпрыгивая, бежал ее сынишка. И вечером в ту пятницу, когда Хамфри присутствовал на инструктаже, прохожие, возможно, обращали внимание на миловидную молодую женщину в простом и элегантном белом костюме, стройную и изящную, которая, сжимая одной рукой светлый зонтик, а другой — запястье маленького мальчика, терпеливо выжидала минуту, чтобы перейти улицу. Устремляющиеся за город машины двигались сплошным потоком. Наконец они вошли в сквер, и она отпустила мальчика побегать.

Сидя на скамье, Селия ясным безжалостным взглядом художника рассматривала статую Уильяма Хаскиссона. Правое плечо у него было обнажено — скульптор облачил его в тогу римского сенатора. На чей-то викторианский вкус, на чей-то личный вкус это выглядело наиболее подходящим. Он погиб, попав под один из самых первых паровозов в мире, который двигался со скоростью десяти миль в час. По-видимому, ничего другого от него и ждать не приходилось, рассеянно подумала она и раскрыла зонтик, чтобы укрыться не от зноя, но от косых лучей вечернего солнца. Она пользовалась зонтиком не потому, что копировала леди Эшбрук. Хотя леди Эшбрук одобряла ее стиль, она вовсе не переняла его у старой дамы. С зонтиком она ходила потому, что он был удобен, и потому, что он ей нравился. Она была сама себе хозяйка. И подумала, что, бесспорно, никому теперь не принадлежит.

Она была способна думать так, но все равно испытывала грусть. Не горечь, не ожесточение, а грусть. Она потеряла Поля. Но она не винила его. И себя не винила. Так уж устроен мир. А вернее, так уж устроена она. По самой своей природе обречена терять. Другие думают, что у нее есть все. Красота. Нет, безусловно, она не красавица, но достаточно миловидная. Достаточно умная. И умеет быть интересной — с теми, кто ей приятен. Еще подростком она замечала, что не так уж мало мужчин считают ее привлекательной. Некоторые из них ей нравились. И те, кто ей нравился, могли найти в ней все, чего ждали от женщины. Как ей казалось, в постели она была не слишком страстной, но и не холодной — с ней было легко. Такой она была с мужем. Она его любила. Он ушел от нее. Она любила Поля. Теперь и он ушел от нее.

Она посмотрела на своего сынишку, который на четвереньках подбирался по траве к большой чайке. Она и его любила — более беззаветно или, во всяком случае, более самозабвенно, чем мужа и Поля. И он тоже уйдет от нее? Конечно. Иначе и быть не должно. Пока он маленький, он будет в какой-то мере принадлежать ей. Но, вырастая, сыновья не должны цепляться за материнскую юбку. И она этого не хотела бы. Впрочем, она его и не удержала бы, это разумелось само собой. Все они так просто, так неизбежно, почти по-дружески уходили от нее.

Она думала о себе и ни о чем другом. Смерть леди Эшбрук, знакомые на Эйлстоунской площади — все это отодвинулось куда-то далеко в прошлое. Ностальгия, неотвязные воспоминания не были ей свойственны. Вспоминала она только Поля. Не с ненавистью, не с жаждущей тоской, но как того, кто должен был бы прийти и все не шел. Когда он ее поддразнивал, глаза у него были живые, внимательные, сосредоточенные. Когда его охватывало желание, у него белели крылья носа. В постели (словно бы в полном противоречии с его характером) он говорил не переставая, пылко, лихорадочно и так до самого финала.

Поль ушел от нее. Ей не понравилось, когда эта девчонка Сьюзен начала к нему подбираться, но она слышала, что у Сьюзен с ним ничего не вышло. Не та, так другая, покорно думала Селия. Почему она не попыталась его удержать? Почему она обречена терять и терять?

Когда они устроили прием в честь леди Эшбрук (никто из них не забыл этого вечера, а некоторые продолжали чувствовать себя в чем-то виноватыми), она попыталась довериться Хамфри. Она уже знала, что Поль ускользает от нее. И не жалела себя. Жалости к себе у нее было не больше, чем к другим. Разговаривая с Хамфри, она почувствовала облегчение: он тоже не жалел и не винил. Она старалась быть честной. Но даже самые честные в минуты потери ссылаются (не только вслух, но и в собственных мыслях) на причины, которые если и играют роль, то лишь второстепенную. Полю нужна партнерша в постели, думала она с обычной клинической ясностью. С этим все хорошо и просто. Но, кроме того, как она сказала Хамфри, ему нужна хозяйка дома, а для этого она не годится и потому рано или поздно они расстанутся.

Она долго рылась в своей душе и обнаружила лакуну, которая скрывала другую, спрятанную более глубоко. Она сумела бы понравиться любым людям, которых мог привести домой Поль. Она, возможно, показалась бы им непонятной или замкнутой, но она бы им понравилась: с самого детства она нравилась гораздо чаще, чем она об этом догадывалась. Она даже верила, что некоторые мужчины ее любят, но не верила, что она им еще и нравится. И дело было вовсе не в том, что она не могла быть с другими такой, как хотел бы Поль. Беда заключалась в том, что она не могла быть такой с самим Полем. А это уже ловушка судьбы, и распознать ее невозможно.

Умный, одаренный, он обычно бывал терпелив с ней и уверен в себе. Но при всей этой уверенности ему иногда требовался отклик, самый безыскусственный — какое-то ободрение, чувство, что она вся с ним. И когда — реже, чем другим, — ему был нужен этот простой отклик, она могла дать ему только крохотный обломок.

И так было всегда. И с родителями — она считалась с ними, умела быть забавной, но когда им требовалась просто любовь, они тоже получали крохотный обломок. Почему-то она не могла ни сама поверить, ни хотя бы сделать вид, что она обладает целеустремленностью. Никогда в жизни она даже самой себе не могла сказать, чего бы ей хотелось. Еще в юности, когда у нее, казалось, было все, когда за ней ухаживали, когда ее домогались, друзья спрашивали, что она собирается делать. А ей нечего было ответить, и тонким голосом, торопясь ускользнуть, она растерянно говорила, что, наверное, выйдет за кого-нибудь замуж. Так она и поступила. Ее муж был любящим, заботливым, добрым — добрее Поля, хотя и без его чуткости. Она тоже старалась быть любящей и заботливой. Этого оказалось мало. Он ни на что не жаловался. Он просто ушел от нее.

Иногда она думала, что, наверное, в те времена, когда браки заключались на всю жизнь, она чувствовала бы себя не такой неприкаянной: что человек сеял, то он и пожинал. И пусть ее муж спал бы с другими женщинами — значит, виновата она. И она приспособилась бы. Пусть бы и Поль спал с другими женщинами. Она тоже приспособилась бы.

Вот тут ее клиническая ясность ей изменила. Это настолько не отвечало ее характеру, что даже Поль удивился бы, но она была ревнива. И когда молоденькая Сьюзен попыталась подцепить Поля, ревность ее была острее и мучительнее, чем оправдывалось обстоятельствами. Но она ограничилась одной из своих бесцветных шуток. И только. Она не могла допустить, чтобы он увидел или догадался, что она испытывает на самом деле. Если бы она могла это допустить, возможно, все сложилось бы для нее лучше.

А, довольно! Жалеть себя она не станет. Держишься — и хорошо. Жизнь обманывает твои надежды, но ведь другого выбора нет. Она изучающе посмотрела на сына, который теперь упоенно созерцал буксир, режущий маслено-гладкую реку. Все-таки что-то. Она снова взглянула на статую Хаскиссона. На редкость нелепое творение! Ее губы сложились в красивую сдержанную улыбку, которую многие мужчины находили загадочной. В эту минуту ничего загадочного в ней не было: Селия улыбалась, потому что ее насмешил замысел скульптора.

Солнце спустилось совсем низко. Мальчику уже давно пора ложиться, и скоро время ее ужина. Она вышла с ним на тротуар. Они прошли несколько шагов, он весело болтал. Она остановилась — им надо было перейти на островок безопасности. Мальчик стремглав кинулся через дорогу. Из-за стоящего грузовика на большой скорости вылетел автомобиль. Селия закричала. Вероятно, мальчик не услышал, но он увидел мчащуюся на него машину. Реакция v него была мгновенная — он остановился как вкопанный, резиновые подметки его туфель словно прилипли к асфальту. Машина проскочила в футе от него. Шофер что-то вопил и грозил кулаком.

У Селии подступила к горлу тошнота. Она стояла на островке, сжимая руку сына. Ее щеки побелели. Она стояла так очень долго и побежала с ним к тротуару, только когда увидела, что улица до угла совсем пуста.

Когда они уже подходили к дому, мальчик спросил:

— Мама, что с тобой?

— Ничего. Пожалуйста, переходи улицу осторожно. Ведь машин очень много. На больших улицах всегда жди меня. Пожалуйста.

Больше она не сказала ничего. Мальчик кивнул и улыбнулся, Словно извиняясь. Это и было все. Больше она ничего не сказала.

Вечером в субботу, через двадцать четыре часа после того как Селия, сидя в сквере у реки, размышляла о своей незадачливости, Хамфри и Алек Лурия встретились за ритуальной кружкой пива. И совершенно случайно в их разговоре всплыло ее имя.

— О ней кто-нибудь что-нибудь слышал? — спросил Лурия, которого случайные знакомые интересовали, по-видимому, не менее, чем социологические основы исконных английских институтов.

Только позднее Хамфри пришло в голову, что за этим вопросом могло скрываться не простое любопытство. А тогда он ответил только:

— Я — нет.

Хотя она относилась к нему довольно дружески, их знакомство держалось только на ее отношениях с Полем, а потому, как только этим отношениям пришел конец, она исчезла с его горизонта.

— Очень жаль! — Лурия добросовестно отхлебывал свой портер, и его лицо над пинтовой кружкой было добрым и задумчивым. Он довольно часто умолкал, точно что-то поглощало его мысли.

Пивная была охвачена сонным оцепенением позднего лета. Двое посетителей, знавшие их в лицо, пожелали им доброго вечера. Оса пожужжала вокруг и улетела. За окном в глубине зала мягко сгущались вечерние сумерки. Жара стояла такая же, как месяц назад, но к концу августа темнота уже не наступала с южной внезапностью.

Хамфри, наслаждаясь тишиной, лениво заметил, что иностранцы редко отдают себе отчет в том, как далеко на север расположен Лондон.

— На широте Лабрадора, — кивнул Лурия. — Хорошо, что существует Гольфстрим! — Он сказал это почти машинально, без всякого интереса, по-прежнему думая о своем. Потом начал было что-то говорить и умолк.

Минуты через две-три он начал снова:

— Хамфри…

— Что?

— Я хотел вам кое-что сказать. И заранее прошу меня простить.

Хамфри подумал было, что Лурия хочет расспросить его о том, как идет следствие. Он с большой щепетильностью относился к официальным секретам, но, возможно, любопытство взяло верх над тактом. Однако в любом случае Хамфри ничего не мог бы ему сообщить, кроме догадок и предположений, которые, вероятно, во многом совпадали с его собственными.

Но Лурия сказал совсем другое:

— Простите меня, я не имею права вмешиваться, но Кейт Лефрой вам далеко не безразлична? Верно?

Давно уже никто не задавал Хамфри столь интимных вопросов. Он не был готов к такому вторжению в его внутреннюю жизнь. Несмотря на откровенность с самим собой — а может быть, и благодаря ей, — он ревниво оберегал свои тайны. И с притворно ироничной улыбкой сумел ответить только:

— Пожалуй, это можно определить и так.

— Вот именно. И сказать я вам должен следующее: мне бы очень хотелось, чтобы вы как-нибудь из этого выпутались.

Опять-таки прошло много, очень много лет с тех пор, как Хамфри в последний раз чувствовал, что краснеет. Он был захвачен врасплох и, не сумев сдержаться, вспыхнул, как его шеки: — О чем вы говорите, черт побери?

— Боюсь, я говорю о том, что никакого будущего, насколько я могу судить, у вас с ней нет.

Хамфри сказал уже спокойнее, но все еще возмущенно:

— Она прекрасная женщина. Никого лучше ее я в жизни не встречал.

— Это одно из оснований для моего вывода.

— Ну хорошо. — Хамфри смотрел на Лурию со злостью. — Если это слово хоть что-нибудь значит, то я люблю ее и думаю, что она в какой-то мере отвечает мне взаимностью.

— Насколько я могу судить — не в какой-то. Но если я правильно понимаю ситуацию, от этого вам обоим может быть только хуже. — Он смотрел на своего друга с печальной нежностью. Темные глаза под массивными надбровьями были до краев полны глубокой грустью. — Вы же не думаете, что мне так уж нравится говорить вам неприятную правду? Для подобных опытов я выбрал бы вас в последнюю очередь. Но ведь в нашем возрасте у нас впереди не бесконечность. Я не хочу, чтобы вы напрасно потратили несколько лет.

Все еще кипя яростью, словно совсем мальчишка (впрочем, решил он позже в более спокойном настроении, возраст тут роли не играет), Хамфри был, однако, тронут тем, что Алек настолько близко принимает к сердцу его судьбу. И говорил он так, словно у него с Хамфри впереди один и тот же срок, а ведь Лурия, хотя это легко забывалось, был на десять с лишним лет моложе.

— Она — то, что мне нужно, — категорично сказал Хамфри.

— Да, если бы она могла быть с вами. Но, боюсь, это невозможно.

— Почему?

— Когда настанет решительный момент, не думаю, чтобы она сумела вырваться.

— Вы смотрите со стороны. — Он возражал с тем большим гневом, что Лурия высказывал вслух его собственные сомнения. — А я стою ближе и знаю, что ее с мужем уже ничто не связывает.

Не обращая внимания на резкость Хамфри, Лурия говорил все так же мягко:

— Иногда зритель лучше видит игру, чем ее участники. Я прошу вас не полагаться на то, что вы думаете о ситуации. Может быть, вы просто принимаете желаемое за действительное. Выслушайте меня спокойно. Я попробую объяснить, как это представляется мне. Она — истинная женщина. Она может дать вам жизнь и радость и сама будет радоваться. Но это не все. У нее есть потребность быть опорой кому-нибудь. На нее неотразимо действуют самодовольные пустозвоны — мы уже об этом с вами говорили. Дутые величины вроде Монти. Она могла бы попасться на удочку этого врача — того, который воображает себя мыслителем. Можно подумать, будто она перед ним преклоняется. Но я толкую это по-другому: я убежден, что в глубине души она чувствует их никчемность и что они сами чувствуют свою никчемность, а потому ищут в ней опору. Она гораздо более сильная личность, чем ее пустоцвет муж, и боюсь, вы ни и чем не разберетесь, пока не допустите возможности, что в конечном счете это ей и нужно.

Хамфри был вне себя от возмущения, лицо у него побелело, но он справился со своим голосом.

— А может быть, ей нужно что-нибудь попроще, — сказал он.

— Вы не дутая величина. Вы настоящий. Вы никогда ни на кого всерьез не опирались, и вам никогда это не понадобится. Вы можете дать ей все, чего она была лишена. И мне очень жаль, но я не могу поверить, что она сумеет вырваться и бросить на произвол судьбы беспомощного неудачника.

Хамфри помолчал. С неожиданной решимостью в голосе Лурия добавил:

— Я долго колебался, говорить об этом или нет. Больше я не скажу ни слова.

Хамфри ответил вежливо, но холодно:

— Раз вы так думаете, вы имели полное право все высказать. Это разумеется само собой, и я благодарю вас. — Он махнул бармену, чтобы тот налил еще пива.

Наступила пауза. Потом Алек Лурия снова заговорил, но его бас рокотал без прежней уверенности:

— По правде говоря, у меня тоже не все благополучно.

— А что?

Лурия улыбнулся непривычно смущенной улыбкой.

— Моя жена со мной разводится.

— Да неужели?

Жена Лурии летом к нему не приезжала. Хамфри видел ее всего два раза и ничего не знал об их отношениях. Во всяком случае, Лурия не вел себя как человек, удрученный горем. Хамфри продолжал:

— Простите, но насколько это для вас серьезно?

— Ну, во всяком случае, не вопрос жизни и смерти. Не стану притворяться, будто я так уж потрясен. Но я чувствую себя порядочным дураком.

— Это составит для вас заметную разницу? Я имею в виду — материально.

— Пожалуй, столь великосветскую жизнь мне вести уже не придется. Разве что женюсь на какой-нибудь ее доброй приятельнице. Между прочим, выходное пособие мне дают щедрое. Миллиона два долларов, говорят адвокаты.

Брак этот продлился пять лет. Свадьба была гвоздем нью-йоркского сезона. Его жена принадлежала к старинной американской семье и унаследовала значительную часть фамильного состояния.

— Ну, это хоть что-то. — Хамфри не удержался от ехидной усмешки. — Пожалуй, вы сможете поддерживать тот скромный образ жизни, который уготовил вам господь.

На величественном лице снова появилась смущенная, пристыженная улыбка, совершенно ему чуждая.

— Да, конечно, это некоторое утешение, — согласился Алек Лурия, посмеиваясь над собой. Потом он сказал: — Но я чувствую себя препорядочным дураком, причем в разных смыслах. Скажите, Хамфри, — добавил он задумчиво, — вам приходилось иметь дело с очень богатыми людьми?

— Крайне мало.

— А меня почему-то к ним тянет. Довольно неудобное пристрастие для серьезного ученого, вы не замечали? — Он пытался быть откровенным, но это было много тяжелее, чем давать советы.

Хамфри помог ему, заметив насмешливо:

— Вам действительно так уж необходимо, чтобы все ваши женщины были неимоверно богаты?

Алек Лурия задумчиво взвесил этот вопрос.

— Для брачных целей — как будто бы да. Я питал к Розалинде самые нежные чувства. И теперь еще питаю. Она очень умна. Но ее фамилия и деньги придают ей особый ореол. Знаете, я читал о ней в газетах, когда был мальчишкой и мы все ютились в двух комнатах.

— Ну, вы-то выбрались оттуда с поразительной быстротой. Послушайте, Алек, свою фамилию вы прославили, когда вам не было и тридцати, — мало кто еще из тех, кого я знаю, имеет шанс достигнуть чего-нибудь подобного.

— Благодарю вас, — сказал Лурия вежливо, точно американка, которой похвалили ее новое платье. После чего басисто хохотнул. — Вот почему богатые и пожелали меня купить. Богатые верят, будто могут купить что угодно. Очень любопытное ощущение, когда тебя покупают. Жаль, что вы его не испытали.

— Нечего продать. Остается утешаться мыслью, что мне бы оно не понравилось.

— Вам следовало бы родиться в Бруклине. Можете мне поверить — ощущение очень любопытное. Розалинда — умница. Много умнее моей первой жены. Но почему-то она никак не могла понять, что открыть что-нибудь новое невозможно, если иногда не посидеть и не подумать. А они все крайне неусидчивы — и ее семья и вообще их круг. Делать им нечего, вот они и не могут подолгу оставаться на одном месте. Раз — и уже умчались на какой-нибудь карибский остров или в Мексику, где у них у всех собственные дома. Очаровательные дома. Но не предназначенные для работы. И я им был нужен, только чтобы помогать убивать время. Помесь придворного шута и духовного наставника. Ну а в придворные шуты я не слишком гожусь. В духовные наставники, пожалуй, больше. Меня не так-то легко заставить скучать, верно?

Хамфри улыбнулся: бывали случаи, когда он предпочел бы, чтобы Лурия несколько укротил свою неистовую любознательность.

— Ну, так после двух-трех таких увеселительных поездок мне челюсти начинало сводить от зевоты при одном упоминании о следующей. Богатые верят, будто могут купить что угодно.

Хамфри вдруг вспомнился его давний знакомый — художник, которого принялись культивировать лондонские магнаты. Он имел обыкновение говорить то же самое. Они верят, будто могут купить что угодно, размышлял он вслух, — даже бедность купили бы, если бы сумели приобрести ее по дешевке.

Он рассказал эту историю Алеку Лурии, но тому она большого удовольствия не доставила. Хамфри переменил тему:

— Сколько же времени вы продолжали это терпеть?

Лурия ответил, поморщившись:

— Я бы и сейчас продолжал. Это не я решил развестись, а она.

Внезапно Алек Лурия утратил мудрую величавость. Его лицо стало растерянным, юношески простодушным, как у человека, который жаждет исповедаться.

— Я плохой муж, — сказал он. — Вы знаете, я люблю женщин. (Что было очевидно с первого дня их знакомства.) Только это такая любовь, которая причиняет много неудобств. Стоит мне переспать с одной — ну, например, с Розалиндой — и у меня почти сразу же возникает желание найти другую. По-моему, это не столь уж редкое явление. То есть я убежден, что нет. Когда я еще занимался практикой, мне постоянно приходилось выслушивать подобные признания…

— Конечно, не редкое, — сказал Хамфри.

— Насколько это обычно для женщин — такое желание, — я не смог установить. Но моя-то беда в том, что одних мыслей мне было мало. Я не только мечтал о другой женщине. Мне обязательно требовалось претворить мечту в явь. И я претворял. Это своего рода стимулянт, если хотите, хотя я вовсе не хочу указать, что нуждаюсь в стимулянтах. Просто я находил другую женщину. Еще одно неудобное пристрастие для серьезного ученого — нисколько не лучше, чем интерес к богатым людям. И даже еще более неудобное, потому что богатым оно не нравится. Во всяком случае, ни одной из моих жен оно не нравилось. И особенно Розалинде. Она считала, что предлагает все, чего только может пожелать мужчина. И не так уж ошибалась. Но с мужскими странностями она смириться не могла.

— И много ей понадобилось времени, чтобы узнать?

— Я пытался скрывать, но я человек довольно заметный. (Хамфри подумал, что это еще слабо сказано.) А кроме того, — продолжал Алек искренне и просто, — я очень тщеславный человек. И не люблю притворяться. Это большой недостаток, но я хочу, чтобы люди принимали меня таким, каков я есть. Из-за этого я причинил немало вреда себе и другим.

В этот вечер инициативу захватил Лурия и подверг Хамфри испытанию в надежде, что он утратит контроль над собой и весь раскроется. Но получилось наоборот. Хамфри, скромный, словно бы довольно покладистый, не сказал почти ничего. Не выдержал Алек Лурия, обычно подавляющий окружающих силой своей личности. Вскоре он так же искренне и прямо начал отвечать на вопросы Хамфри о своих дальнейших планах. Да, вероятнее всего, он снова женится, не откладывая этого надолго. Он сказал с виноватой улыбкой:

— У меня попросту врожденная потребность жениться. Еще одно неудобное пристрастие.

Они вышли из пивной, но Лурии явно не хотелось прощаться. Хамфри вечером не занят? Может, он зайдет к нему перекусить? Красная икра, сливочный сыр и сухарики — больше он ничего предложить не может. Как и Хамфри, Лурия не был гурманом. Хамфри пришлось согласиться. Алек Лурия нуждался в чьем-то обществе, хотя и шел так величественно — несмотря на полусогнутые ноги, возвышаясь над окружающими, выделяясь мощной седой шевелюрой, чеканным лицом. Однако внешность библейского пророка еще не гарантия от обычных человеческих слабостей. Хамфри пришло в голову, что принять эту очевидную истину, оказывается, не так-то просто.

Лурия попытался перейти на общие темы:

— Помните, как эти молодчики ворвались в зал в тот вечер?

— Согласитесь, однако, что подобное случается не так уж часто, — заметил Хамфри.

Но Лурия продолжал вспоминать: они тогда тоже шли по Итонской площади, как сейчас.

— Теперь он кажется совсем безобидным. Этот вечер, имею я в виду, — сказал Хамфри. — После того, что произошло потом.

— Но разве не кажется безобидным всякое прошлое? — спросил Лурия. — Собственное прошлое? То, что было?

— Вы думаете?

— Да. Чаще всего это так. Если только не вспоминать его точно и без прикрас.

Они продолжали разговаривать и в гостиной Лурии — разговаривать просто и естественно о том, что они в прошлом сделали или чего не сделали. Оказалось, что вспоминать прошлое точно и без прикрас очень трудно, а может быть, и немыслимо. Да, испытываешь сожаление, но это мягкое чувство, по-своему приятное. Раскаяние? Прошлое не было бы таким безобидным, если бы вызывало раскаяние. Да и вообще в идее раскаяния есть что-то искусственное. Удобный покров, чтобы маскировать свою истинную сущность? Раскаянию следовало бы существовать, вот его и придумали. Тот, кто убил старуху, должен был бы испытывать раскаяние. Но это ведь благое пожелание, а не действительность? Воображению тоже свойственна сентиментальность.

К Лурии понемногу возвращалась обычная уверенность в себе. Если бы люди твердо верили, что их не ждут кары ни в этом мире, ни в загробном, сказал он, если бы человеку приходилось отвечать только перед самим собой, то сегодня вечером вряд ли кто-нибудь испытывал бы раскаяние.

Утром в понедельник Хамфри еще не успел развернуть газеты, как за дверями послышались быстрые шаги и в гостиную вошел Фрэнк Брайерс.

— Я вам не помешаю?

— Мешать особенно нечему.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказал Брайерс и обвел взглядом комнату. — Тут можно?

Вопрос мог бы показаться нелепым, но у обоих был богатый опыт ведения секретных разговоров. На протяжении почти всей своей служебной карьеры Хамфри предпочитал вести их под открытым небом — в трех главных лондонских парках мало нашлось бы таких мест, где ему в то или иное время не доводилось выслушивать сообщения, которые никому другому слышать не следовало. Теперь он понимающе улыбнулся.

— Не тревожьтесь. Разве что мои бывшие сослуживцы проявили сверхбдительность. Но это маловероятно. Давайте сядем у окна.

По старой привычке — осторожность может войти в плоть и кровь, как потребность в спиртном у алкоголика, — Хамфри открыл окно, выходившее в безмятежный, залитый солнцем садик. По той же старой привычке они говорили очень тихо, хотя в голосе Брайерса звучало напряжение.

— В пятницу вы ведь поняли?

— Полагаю, что да, — ответил Хамфри.

— Вы знаете, что я думаю, — Брайерс сухо улыбнулся, — а я знаю, что вы знаете.

— Совершенно справедливо.

— И я знаю, что вы со мной согласны.

— Я был бы о вас худшего мнения, если бы вы этого не знали.

— А когда вы?..

— Почти в самом начале, — ответил Хамфри.

— Каким образом?

— В основном благодаря вам. — Хамфри улыбался, но непроницаемо, как профессионал, которым он прежде был. — Мне казалось, я улавливаю, что вас интересует в действительности. А я вас очень высоко ставлю, и, кроме того…

— Что именно?

— Мне они не казались убедительными. Все эти версии о взломщиках.

— А почему?

— Он, насколько я могу судить, прекрасно ориентировался в доме. А к этим домам надо иметь привычку. Если это был взломщик, он не допустил ни единого промаха. Вдобавок, будь это взломщик, следов борьбы осталось бы больше, верно? А насколько я мог заключить из того, что слышал, борьбы не было никакой — почти до самого конца. По-моему, она ни о чем не догадывалась. Вывод напрашивается сам собой: вероятнее всего, ее убил кто-то, кого она знала.

Брайерс усмехнулся.

— Мы еще сделаем из вас сыщика. Разумеется, одну-две интересные детали вы упустили. Но это уже вопрос практики. Нам часто приходится видеть, как действуют настоящие взломщики. Они почти всегда отчаянно торопятся и ящики комодов и бюро выдвигают от нижнего к верхнему. Вы видели ее секретер. Какие-то вещи вынуты и все ящики аккуратно задвинуты. Это не в характере взломщика. Мои ребята с самого начала так и сказали. Ну, конечно, он принял необходимые меры предосторожности. Во всем доме не было ни единого отпечатка пальцев. Ни единого отпечатка обуви. Возможно, он даже ушел через сад в носках. Он изо всех сил старался изобразить, будто в дом проник ловкий грабитель. И вообще-то изобразил не так уж плохо. Но чем больше мы размышляли, тем больше убеждались, что взломщики и грабители тут ни при чем.

— Значит, вы уверены, что это кто-то из ее знакомых?

— Ну, «уверен» — слишком серьезное слово. Я не раз давал маху, потому что был слишком уверен. Мы перебрали всех возможных взломщиков и других уголовников по всему Лондону. Это само собой разумеется. И мы продолжаем их выискивать. Никогда не известно заранее, что может обнаружиться. А вдруг это был, так сказать, взломщик-совместитель? Встречаются и такие. Но мы работаем уже месяц и не отыскали ни одного возможного кандидата. Вы, конечно, понимаете, что мы ищем и в других направлениях. Иначе зачем бы я стал сейчас отнимать у вас время?

Хамфри ответил ему таким же пристальным взглядом. Он сказал:

— Во всяком случае, эти добросовестные розыски с помощью всех ресурсов Скотленд-Ярда служат прекрасной маскировкой для поисков в других направлениях.

— Как вы сами только что сказали: совершенно справедливо.

Хамфри вспомнились осторожные переговоры, которые ему когда-то пришлось вести с видными чиновниками министерства иностранных дел — людьми, которые ему импонировали, но с которыми он не мог быть откровенным до конца, так как прощупывали одного из их сослуживцев. Тогда тоже возникали такие дипломатические паузы. Затем Брайерс сказал:

— Да, я считаю, что с ней скорее всего покончили так, как вы сейчас предположили. Что ее убил кто-то, кого она знала. А следовательно, знаете и вы, верно?

Помолчав, Брайерс продолжал:

— Ее навещало довольно мало людей. Мы это проверили. По-видимому, она перестала поддерживать связь с прежними своими знакомыми. То ли эта связь оборвалась сама собой, то ли они утратили интерес к ней, когда она состарилась. Естественно, могут быть какие-то люди, о которых нам ничего не известно. В подобных делах все концы подвязываются редко. Но тех, с кем она виделась относительно часто, мы знаем. Как я уже говорил, наиболее вероятной — но только вероятной! — представляется версия, что ее прикончил кто-то, кого вы все знаете.

— Да.

— Вы согласны?

— По-моему, это правдоподобно, — сказал Хамфри. Он выдал свои мысли, но ведь Брайерс уже сам их разгадал.

— В этом-то и загвоздка. И ситуация мне очень не нравится!

— А почему? Вас смущает, что им может оказаться ваш знакомый?

Брайерс захохотал — от души, но зло.

— Да нет же! Все они ваши друзья, а не мои. В таких делах друзей не бывает. Убийца — это убийца. Вы меня не поняли. — Он перешел на спокойный профессиональный тон. — Мне это не нравится потому, что будет труднее вести розыск. — Потом он продолжал, не то объясняя, не то выговариваясь: — Я уже вам говорил: когда мы имеем дело с уголовниками, у нас в руках все карты. Мы знаем, где можно получить самые свежие новости. Некоторые из них умны, но большинство нет. В целом уголовники отнюдь не делают чести человечеству. Умственные способности у них в среднем очень низки. Нравственные качества еще ниже. И мы ориентируемся довольно легко.

— Солдаты из них никудышные, если судить по тем немногим, кого я видел, — сказал Хамфри.

— Да? Ничего удивительного. — Брайерс вернулся к своей теме. — Но когда нам приходится иметь дело с высшими классами, положение меняется. Они умеют отмалчиваться. Моим ребятам некуда пойти за сведениями. Высшие классы способны хорошо себя защищать. И чем выше, тем защита более глухая. Они смыкают ряды. Черт подери, Хамфри, вы и без меня все это знаете!

Брайерс явно убедился в этом на горьком опыте, подумал Хамфри. В его тоне была злость. Хамфри почувствовал себя задетым и растерялся. С тех пор как Брайерс возглавил расследование, доверие между ними исчезло, хотя дружба более или менее сохранилась. И, к полному недоумению Хамфри, трещина возникла из-за классовой принадлежности. Даже теперь, когда ему пришлось принять это объяснение, он поймал себя на мысли совершенно в духе его пожилых тетушек, принадлежавших прошлому веку. Про одного его кембриджского приятеля, который отличался блистательными способностями, но был очень скромного происхождения, они сказали с мягкой снисходительностью: «Этот юноша может далеко пойти» — так, словно продвижение вперед было социальной привилегией, даруемой немногим. Брайерс мог далеко пойти. И пошел. Так почему же он допустил, чтобы возникла эта трещина?

— Мне бы хотелось знать, — сказал Хамфри сдержанно, — откуда начинаются эти ваши «высшие классы».

— С категории Б. — мгновенно ответил Брайерс, подразумевая официальную шкалу доходов. — Преуспевающие люди интеллигентных профессий. Средняя буржуазия, если хотите. И выше, к настоящим богачам. И к настоящим аристократам. А это самые твердые орешки, между прочим.

— Знаете, — Хамфри говорил все так же сдержанно, — я не уверен, кем конкретно вы интересуетесь в данном деле…

— Думаю, вы прекрасно догадались! — Брайерс умел прощупать противника с молниеносной быстротой.

Хамфри улыбнулся — в свое время он тоже не раз пользовался этим приемом.

— …но среди людей, соприкасавшихся с леди Эшбрук в последние годы, не было ни одного, кто принадлежал бы к настоящей аристократии. Кроме нее самой, конечно. Ну и, пожалуй, ее внука. Но больше никого.

— А вы?

— Ну нет. Английская аристократия всегда безжалостно обрекала часть своих членов на тихое захирение. Право первородства — вот ее секрет. Поэтому она и сумела остаться аристократией. Мой дед был аристократом, не спорю. Мой отец был младшим сыном аристократа. Причем небогатого. И мне уже не досталось ничего. Нет, Фрэнк, я законно принадлежу к среднему классу.

— Но ведете себя не так.

— Не понял.

— Я говорю о том, — сказал Брайерс, — что вы стоите за своих. То есть в определенных обстоятельствах вы готовы их покрывать. В определенных обстоятельствах — таких, какие мы обсуждаем сейчас.

— Знаете, я не слишком верю в лояльность подобного рода. И вам не рекомендую.

— Послушайте, если бы я сейчас сказал вам, что имеются причины подозревать, что Кейт Лефрой либо сама убила старуху, либо была соучастницей, разве вы не постарались бы выручить ее всеми средствами, какие только есть в вашем распоряжении? Что, насколько я вас знаю, вам вполне и удалось бы.

Хамфри сказал:

— Но ведь это особый случай, вы не думаете? — На мгновение его охватила тревога. Потом он громко рассмеялся. — Если вы подозреваете Кейт, то расследование, я полагаю, затянется до бесконечности.

Брайерс тоже засмеялся, на этот раз без всякой злости. Чувство Хамфри к Кейт от него не укрылось.

— В любом случае с нее я не начал бы. Но и с чисто полицейской точки зрения подозрение на нее падает меньше, чем на кого бы то ни было. Всю ту ночь, с раннего вечера и до утра, она оставалась у себя в больнице, договариваясь с забастовавшими санитарами. Одного уволили, потому что он явился на работу пьяным. Остальные немедленно устроили неофициальную забастовку. Задерживались срочные операции. Каким-то образом миссис Лефрой уломала этих мерзавцев санитаров. Они, по-видимому, хорошо к ней относятся. Думаю, она умеет не давать им потачки. Черт, ну и подонки!

Брайерс в отличие от некоторых старших своих сотрудников бывал иногда склонен к своеобразному радикализму, но не настолько, чтобы сочувствовать недовольным, срывающим нормальную работу больницы.

— Благодарю вас за то, что вы разуверили меня относительно Кейт Лефрой, — снова спокойно сказал Хамфри, делая вид, будто ощутил большое облегчение. Но его спокойствие тут же подверглось новому испытанию.

— Вы ведь не всегда говорите все до конца, — прешел в атаку Брайерс. — Вот что важно. Вы не всегда…

— Мне казалось, я ничего не утаивал.

— Не всегда.

— Что вы имеете в виду?

— Вы не сказали про Лоузби всего, что мне следовало бы знать.

Хамфри ответил с искренним недоумением:

— По-моему, я рассказал вам все, что знаю.

— Не совсем.

— Но что же?..

— Вы мне не сказали, что он любит не только девочек…

— Мне как-то в голову не пришло. Да, действительно, когда он был моложе… Не такая уж редкость. В их кругу. Неужели это имеет какое-то значение?

— Возможно, что имеет. И уж, во всяком случае, вы бы сэкономили нам немало времени. Как ни странно, это может оказаться для него очень полезным. — Глаза Брайерса блестели. — Видите ли, теперь он утверждает, что был в ту ночь не с женщиной, как говорил прежде. Я беседовал с ним три раза — как вы понимаете, из виду мы его не выпускаем, — и первоначальная история заметно изменилась. Теперь он объясняет, что был у приятеля.

— Возможно, он говорит правду.

— Возможно. Для начала — девица, готовая показать под присягой, что он был у нее. Ну, ее версию мы быстро отмели. Затем эта сучка Сьюзен Теркилл. Врала до посинения, и так день за днем. О да, она провела с ним всю субботу и все воскресенье. И может сообщить нам, сколько раз они этим занимались, и как именно, и все новые способы. Воображение у нее очень живое, ничего не скажешь. И все с начала и до конца сплошные выдумки. Откуда следует, что наша барышня ничем не может подтвердить, где она сама была и что делала в этот вечер. Нам, правда, известно, что первую половину дня она провела в квартире отца. А Лоузби там не было.

— Вы уверены?

Брайерс кивнул.

— Но вот относительно того, где был он, мы не так уверены. Конечно, приятель подтверждает все его расписание минуту за минутой. Но ведь и Сьюзен Теркилл подтверждала. И первая девица. Чистая перестраховка — три разные истории, где он был, и все три разработаны до последней мелочи. Может быть, и приятель врет, как врали девицы. Между прочим, он мне скорее понравился. Тоже офицер, его сослуживец. Не выносить сор из родного полка — что может быть удобнее! Года на два моложе Лоузби. В отличие от Сьюзен не старался расписывать, чем они занимались. Заявил только, что оба они совершеннолетние и никому отчетом не обязаны. А в остальном так скорее чопорен. И к Лоузби словно бы искренне привязан.

— Что не выделяет его среди других, как вы сами, без сомнения, заметили.

— Других приятелей мы пока не обнаружили. А приятельниц несколько. И каждая готова ради него на любое лжесвидетельство. Одна — просто неземная красавица. Я все-таки его спросил — сделал вид, будто принял эту версию, и спросил, почему он предпочел общество молодого человека, когда у него женщин хоть отбавляй. С которыми он уже спал. Причем парочка таких, что за них чуть ли не любой мужчина даст себе руку отрубить. И знаете, что он ответил?

— С этим миром я знаком не особенно близко.

— Он сказал: «Ну неужели вы не понимаете? Просто от скуки».

Брайерс совсем неплохо изобразил искренний голос Ланселота. Лоузби, его вкрадчивую обаятельность.

— Его голыми руками не возьмешь, — заметил он.

Хамфри уступал Брайерсу в физическом состоянии, но не в опыте. Они по-прежнему сидели у окна свободно, без напряжения — два человека, натренированных вести подобные разговоры так, чтобы ни о чем не проговориться, разве что по особому расчету.

Брайерс сказал:

— Но я не могу себе представить, для чего ему понадобилось бы убивать старуху. Да и не только ему. А вы?

Хамфри покачал головой.

— Не буду скрывать, — продолжал Брайерс, — я зашел в тупик. Нам не удается обнаружить ни одной зацепки в сведениях о том, кто где был, и мы не можем установить, кто входил в дом в тот вечер. Кто-то что-то скрывает. И может быть, не один, а несколько человек. Словно старый фокус с тремя картами: ищите даму.

— Три карты? У вас только трое на заметке?

Брайерс быстро перебил его:

— Вы думаете, я кого-то пропустил?

— Вы ведь не сказали мне, кого вы не пропустили.

Они поглядели друг на друга без всякого выражения. Брайерс произнес ровным голосом:

— Я бы вам сказал, если бы вы объяснили мне, каким мог быть мотив. Это было бы исходной точкой. Но, черт подери, мотива-то я и не нахожу. Вы не хуже меня знаете, что мотив почти всегда прост, чего нельзя сказать о мыслях, чувствах и побуждениях. И большая ошибка — искать в возможных мотивах сложности, которой и быть не может. Мне еще не приходилось сталкиваться с убийством, побудительный мотив которого в конечном анализе не оказался бы примитивным. Сексуальный мотив? Исключается. Тут исключается. Бывает, что старух насилуют. Но тут — ни единого намека. Деньги? Снова тупик. Никто из них не убил бы ради тех нескольких сотен фунтов, которые она хранила дома. Мы думали, что у нее было что-то припрятано, но опять-таки ничего не обнаружили. Никто ничего существенного по ее завещанию не получает. Мы занялись ее прошлым. Тоже пусто. Иногда убивают из страха. Но чего можно было бояться в данном случае? Мне не на что опереться. Ну а вы? Что-нибудь предполагаете?

— Ничего конкретного.

— Ну а если… Надеюсь, вы мне сообщите?

В первый раз за все время их разговора Хамфри позволил себе саркастически усмехнуться. Он сказал:

— Тут все-таки требуется обоюдность, мой милый. А я могу надеяться, что вы сообщите мне свои сведения?

— Ну, послушайте! — сказал Брайерс. — Я же при исполнении служебных обязанностей. И есть вещи, которые я не имею права вам сообщать. То есть никому постороннему. Не так давно и вы были в таком же положении по отношению ко мне. Но я скажу вам, что могу и чего никому другому говорить не стал бы.

— Странноватая сделка, — заметил Хамфри. — Я ничего не знаю и говорю вам все, а вы знаете все и не говорите мне ничего.

— Потому-то это и сделка. — Брайерс улыбнулся широко и открыто.

— Ну, — сказал Хамфри, — раз иначе нельзя, попробуем так.

— Ну, — сказал Брайерс, — теперь мы выяснили ситуацию. По-моему, утро прошло с пользой.

Он не сделал движения встать. Мускулистые ляжки плотно лежали на сиденье, ноги не шелохнулись.